Аннотация: Этот рассказ про старость. Неинтересен тем, кто собирается жить вечно.
Ждать. Рассказ. Бруссуев Александр.
Mercury dances in its skyscraper cell, rising and falling like rhapsody
And I see winter's broken like lace, in time for a celebration
Thaw wails inside the walls and laughs in the corners, delighting in its evident victory
Till I feel springtime counting its days of flaunting a novel sensation
Like it's leaving, leaving behind the weight vying for yesteryear
Leaving promises in its wake, whispering, my love, you're still here
Hold on to your memories of sundogs and rainbows, as time writes a premature eulogy
And I feel summertime passing in haste, like running out of patience
Quilted with knit and umbrellas and scarfs and a mild understanding of irony
I feel autumn leaving the race, all done with the exhilaration
It's leaving, leaving behind the weight vying for yesteryear
Leaving promises in its wake, whispering, my love, you're still here
Mercury dances in its skyscraper cell, rising and falling in harmony
And I feel winter stealing my days, to herald another creation.
Poets of the Fall — You're still here -
Персонал для пансионата престарелых всегда набирался по квотам муниципалитета. Чтобы не платить пособие по безработице, чиновник от министерства Труда и Занятости выбирал себе жертву — и отправлял ее тянуть срок в полгода в ближайший пансионат. Но абы кого, конечно, не посылали. Маньяков и алкоголиков отсеивали ввиду профнепригодности. Мужчин отправляли только в самых крайних случаях. В основном, это были женщины предпенсионного возраста, а к ним в помощь — кого помоложе. Еще существовали рамки по национальному признаку и вероисповеданию. Негритянки, арабки, индуски, китайки в такого рода заведениях были запрещены. Никаких мусульман на пушечный выстрел. Вероятно, потому что старики, что мотали здесь срок, все были белыми и к интернационализму не приучены. Толерантность.
Работа была не самая интересная. Но пенсионеры содержались в чистоте и порядке. Сыты, ухожены и вовремя спать положены. Медики, психологи, похоронная команда — все дела. И старший персонал квалифицированный, у каждого пациента — история болезни и свой уход, в рамках бюджета, конечно. Вот у них, у ведущих сотрудников пансионатов для престарелых, зарплата была как раз на уровне самого высокого уровня по стране. Они ее честно отрабатывали, потому что конкурентоспособность среди руководства подобных заведений была высока. Им же не надо подгузники менять и уборками заниматься, им надо руководить и поддерживать порядок. Ну а что — все так, как и положено. А раз так положено — значит, так и должно.
Конечно, народ сюда в очередь не стоял: как со стороны персонала низшего звена, так со стороны самих подопечных этого персонала. Первые, об этом уже упоминалось, были сосланные министерством, вторые — определенные сюда по медицинским показателям. Никто не жаловался, все принимали такое положение вещей, как само собой разумеющееся. Как говорится, это уже была традиция, отшлифованная годами.
Естественная смертность населения в этой северной стране была низкой. На пенсию люди выходили к семидесяти годам, а потом еще лет десять вполне могли ухаживать за собой. Ну, а уж потом у них отбирали права на управление автомобилями и помещали в пансионаты. Детям и родственникам ухаживать за своими недееспособными близкими не разрешалось — полагалось, что у них нет для этого надлежащей квалификации.
Кому-то это казалось нормой, кто-то очень переживал. В основном переживали люди, перебравшиеся в эту страну из соседней, где «старикам было не место». В этом случае не было устоявшихся традиций, а были опасения среди родственников, что персонал не сможет ухаживать за немощными близкими так, как это можно сделать дома. Напрасные опасения, безусловно. Но, как говорится, дело привычки.
Вообще, старчество — это не состояние тела, это состояние души. Старческий маразм, старческое слабоумие, старческий склероз — это вовсе не одно и то же, что старческая слепота, или старческая глухота, или какая-нибудь старческая потеря ноги. Дефект у тела может случиться в любое время, а вот потеря разума, полная или частичная — указывает на почтенный возраст. И ничего тут с этим не поделать.
Конечно, такое состояние на закате лет необязательно, но среди тех, кто приехал сюда, не потерявши привычку смотреть телевизор с трансляциями «оттуда», процент впавших в безумие становился пугающе высок. Телевидение в соседней стране было вредное и специально обустроенное таким образом, чтобы добиваться, помимо прочего, одной специальной цели: помочь государству недолго платить пенсионерам их мизерные пенсии. Реализацией этой задачи занимались специально обученные люди, которые, вероятно, и не люди вовсе. Ну, да Господь им судья.
Каждый попавший в пансион человек прожил свою жизнь, подчиняясь своим устоявшимся привычкам. И зачастую теперь эти привычки приводили к капризам, в основном, неоправданным. Старушки были стервозными, старики — брюзгливыми. Впрочем, женщины в этой стране всегда были стервами, завлеченные идеей из середин 60-х годов 20 века о всеобщей феминизации. Если большинство из них в зрелые годы вступали в браки, то в более зрелые годы они из этих браков выступали. Оттого и стервозность. Оттого и вечное брюзжание мужского населения по этому поводу. И без этого повода — тоже.
Постояльцы пансионата престарелых с утра до вечера занимались капризами. Им, казалось, было больше нечего делать. А что еще делать с утра до вечера среди таких же капризных стариков и старух?
Вот поэтому-то низший персонал в подобных заведениях на работе и не задерживался. Вот поэтому-то сюда не брали муслимов, а то те перерезали бы своих подопечных к чертям собачьим в первый же рабочий день.
Но не все обитатели пансионата были таковыми. Встречались и те, о ком всегда вспоминали в последнюю очередь, потому что те никогда не напоминали о себе. Во всяком случае, старались не напоминать.
Высокий и прямой, как палка, старик каждый день, несмотря на погоду, после завтрака и туалета уходил в самый дальний самый укромный угол пансионатного двора, примыкающего к лесу, и садился в специально для него подготовленное кресло под грибком устроенного навеса. Временами он поднимался и, медленно переставляя ноги, совершал прогулку: вокруг грибка, к лесу — и обратно. Если за ним не приходили к обеду, то он так и оставался здесь до самой темноты, нисколько не тяготясь, что его забыли.
На «ножке» грибка давным давно кто-то прибил уличный термометр, старинный, похожий на градусник. Только не ртутный, а спиртовой, с красной жидкостью в шкале. Тем не менее температуру воздуха он показывал исправно, если, конечно, присмотреться.
Высокий старик присматривался каждый день. Для этой цели он носил в кармане своей куртки «Icepeak» увеличительное стекло на ручке, какой пользовался в кино незабвенный Шерлок Холмс. Термометр всегда отражал истину. Но старику казалось, что он ртутный, потому что позабыл на старости лет иные — теперь только цифровые, китайской выделки, пользовали и в доме и под мышкой. Ну, а китайские — это очень приблизительная температура. Это, если подумать, вообще — прогноз погоды в китайской провинции.
Где-то, скрытая облаками, туманностями и расстоянием в 91.6 миллионов километров, двигалась по орбите планета Меркурий. И скорость-то невеликая, 48 километров в час, но невооруженным глазом зачастую не увидишь. Ярко-желтая точка на небосводе, различимая, пожалуй, только в середине августа. Меркурий — как ртуть, ртуть — как Меркурий.
“Mercury dances in its skyscraper cell, rising and falling like rhapsody”, - шептали губы старика, когда он с утра присматривался к термометру, а потом, прикрыв глаза ладонью, обращал взгляд в сторону солнца — там где-то медленно двигалась планета Меркурий. То ли столбик ртути в термометре танцевал в своей небоскребной клети, подымаясь и опадая, как в ритме рапсодии (перевод такой — приблизительный и непоэтический), то ли Меркурий. Это кому как интересней.
“And I see winter's broken like lace, in time for a celebration”.
Зима хороша, когда нет ветра. Пусть — мороз, пусть — оттепель, пусть хоть что — лишь бы не ветер. Ветер означает, что в наш мир лезут всякие твари не с нашего мира. Ветер несет хаос.
Когда-то, еще не будучи стариком, он много времени проводил на зимней стуже: на снегу, либо на льду. Это не значит, что он стоял в сугробе по колено, либо лежал на льду, силясь подняться, и отчаянно мерз. Ему нравилось бегать на лыжах, ему нравилась подледная рыбалка, ему нравился снег. И в Рождество тоже было хорошо — тогда очень хотелось верить в сказку.
- И я вижу излом зимы, словно шнурка, во время празднества (тоже перевод — приблизительный и непоэтический) -
Старик щурил глаза на искрящийся снег и прислушивался. Конечно, звуки для него теперь доносились, словно бы через вату, но легкие шаги за спиной он мог определить всегда. Он их узнавал, поэтому начинал говорить, опережая прикосновения рук к своим плечам.
- Тата! - говорил старик и улыбался, не поворачиваясь. - Это ты!
- Это я, как ты узнал?
- Я тебя сердцем чувствую, - продолжал улыбаться старик и прижимал свою ладонь к руке стоящей за его спиной женщины. - Я ждал.
- Вот я и приехала, - женщина обошла вокруг кресла и обняла старика. - Ты не замерз?
- Я никогда не мерзну, - ответил старик. - Прости, я не помню, когда ты была у меня в прошлый раз. Но это совершенно неважно. Важно, что ты пришла.
Женщина еще крепче обняла старика, и на ее глазах заблестели две непрошеные слезинки. Плакать нельзя — это очень огорчает его, поэтому она несколько раз глубоко вздохнула, подавляя сентиментальное чувство.
- Да ты присаживайся! - суетливо приподнялся с кресла старик. - Расскажи мне лучше, как ты, как семья, дети, внуки?
- Расскажу, расскажу, - наконец, улыбнулась женщина. - Давай-ка лучше чаю попьем.
Она достала из сумки маленький термос и разлила по пластмассовым кружкам дымящийся на морозе чай.
Старик не любил находиться в стенах пансионата, предпочитая отбывать там только необходимую повинность: спать, осматриваться медиками, питаться — и все. С ним пытались работать психологи, но не получалось у них ни черта. Не хотел он с ними общаться, обращал все разговоры в шутку, чем бесил молодых и амбициозных специалистов.
«Если посадить бушмена в закрытую камеру, бушмен сразу начинает умирать», - говорил он псевдовнимательным, псевдоумным, псевдопроницательным знатокам людских характеров.
«Вы думаете, что вы бушмен?» - щурила глаза очередной психолог.
«Это вы — бушмен», - отвечал тот. - «Просто клетка у вас большая — вы ее даже не видите».
«А вы тогда кто?»
«Я ливвик», - пожимал он плечами. - «Мне надо как-то жить (от слова live)».
Тата знала об этой странности, но никак не могла на это влиять. Да и не пыталась, в общем-то.
Они пили чай, и старик улыбался, не сводя с женщины своего взгляда. Ему хотелось много сказать ей, но он очень боялся, что та заплачет.
Почему-то многие его слова приводили к ее слезам. Это чрезвычайно расстраивало старика, поэтому он ограничивался малыми словами. Да и не нужны были, по сути, никакие слова. «Мысль изреченная — есть ложь», - говорил в свое время Федор Тютчев (стихотворение «Silentium»).
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи -
Питайся ими — и молчи (отрывок из самого стиха).
Когда его поместили по решению врачебного совета в пансионат, старик вообще на некоторое время замолчал. А когда заговорил, то сказал Тате:
«Я не хочу больше общаться на том языке. Будем говорить или на местном, или на английском. Тот язык остался в прошлом. А прошлое я забываю».
Действительно, в памяти практически не сохранялись события вчерашнего дня, детство — помнил, а некоторые события и потрясения зрелой жизни как-то стушевались. Словно в голове барьер какой-то: не получалось вспоминать. А не мог вспоминать — не мог тосковать. Тоска осталась где-то в глубине сердца, но тоска всеобъемлющая, тоскливая тоска. Если вспомнить о ее причинах, то сердце просто остановится.
Раньше у старика получалось смотреть кино с каких-нибудь носителей - чтоб без рекламы, или спорт по телевизору, терпя рекламу, слушать любимую некогда музыку или аудиокниги, читать редкие старинные печатные издания выпуска пятидесятых годов прошлого века. Но, переступив порог пансионата, с удивлением для себя обнаружил, что не может более воспринимать информацию извне. Зато может наблюдать природу, пусть даже в одном и том же месте, отныне и до скончания его века уготованную его наблюдениям.
- Тата! - сказал старик. - Как хорошо, что ты приехала!
Женщина отвернулась и смахнула тыльной стороной ладони тотчас же проступившие на глаза слезы. Ей очень хотелось забрать старика из этого пансионата туда, где бы он был рядом, но нельзя — государственная политика, черт бы ее побрал. Закон.
Старик, осознав, что опять расстроил женщину, опечалился. Но сразу же заулыбался и поспешно добавил:
- Тата! Ты такая красивая!
Он держал кружку с чаем в ладонях, потому что пальцы в последнее время были не очень послушными. Когда-то в каком-то ужасном заведении молодые парни с погонами на плечах поломали ему их на обеих руках, заставляя подписать какой-то документ. Били дубинками поочередно и радовались своим удачным ударам. Почему, зачем, за что? Старик этого не помнил. Да и не хотел вспоминать, вот только болели былые переломы и мешали держать кружку с чаем.
Женщина улыбнулась, эти слова напомнили ей время, когда забот не было. Вернее — они были, но были детскими. Детские заботы — это счастливые заботы.
Она принялась рассказывать про брата, который за тридевять земель, про свою семью, в которой уже подрастают внуки, про ремонт дома, который предстоит, про вновь возросшую стоимость лицензии на рыбалку. Старик внимательно слушал, не перебивая. О своих новостях он предпочитал не говорить ничего.
Он знал, что старикам свойственно повторяться. Об одном и том же событии, пусть и совсем незначительном, они могут говорить по нескольку раз. Это утомляло слушателя. Ему не хотелось утомлять Тату.
- Скоро зима кончится, - сказал старик. - Скоро будет тепло.
“Thaw wails inside the walls and laughs in the corners, delighting in its evident victory. Till I feel springtime counting its days of flaunting a novel sensation”.
- Оттепель причитает за стенами и смеется по углам, восхищаясь своей очевидной победой. Пока я ощущаю, как весна подсчитывает свои деньки, щеголяя новой сенсацией (приблизительный непоэтический перевод) -
Весной старик заметил, что он на своем наблюдательном пункте не один. Чуть поодаль под кустом снежноягодника образовался желтоглазый кот характерного для британской породы дымчатого окраса. Кот был ухоженный и спокойный, стало быть, просто из дома вышел на прогулку. Или ушел из дома в самоволку.
- Сссссссссссобакин! - окликнул он животное, окликнул на забытом, было, языке, растянув первую согласную. Оказывается, он так всегда обращался к котам, даже совсем незнакомым.
И коты, даже незнакомые, после этого обращали на него внимание. И этот не был исключением: он окинул старика долгим, словно бы оценивающим, взглядом, и никуда не ушел. Сидел под кустом и шевелил ушами, как это умеют делать кошки, когда им лень поворачивать голову.
Как ни странно весной старики чувствуют себя плохо. Не потому, что слякоть и чрезмерная солнечная активность, а потому что природа пробуждается и потребляет всю энергию, какую только умеет раздобыть. Пожилым людям сохранить свою энергию удается уже не всегда. Поэтому они и мрут, как мухи, а особенно часто мрут во время ледохода.
Старик на своем кресле не ощущал радости от весеннего солнца, не вслушивался в мажорные ноты капели, не успокаивал взгляд зеленью мать-и-мачехи, пробивающейся из-под тающего снега. Голова была тяжелая, сердце временами частило, как в чечетке, и все кости ныли. А сросшиеся давным-давно переломы ныли чуть ли не в голос, если бы такое им было доступно.
Кот подошел к креслу и боднул старика в ногу.
- А, это ты, - сказал он. - Сссссобакин.
Кот присел и облизнулся.
- У меня, кажется, для тебя что-то есть.
Старик достал из кармана куртки завернутую в салфетку колбасу. Так называемую «sauna-palvi», которую, как он откуда-то помнил, домашние животные охотно едят. Не коровы и не овцы с баранами и козами, а собаки, кошки и мыши.
Собакин не отстранился, тщательно обнюхал тонкий кружок мяса и, облизав пару раз, начал есть. Расправившись с колбасой, он внезапно прыгнул на колени к старику, а потом как-то ловко устроился, положив голову и передние лапы на человеческое плечо.
Старик ничего на это не сказал, начав осторожно гладить кота. Тот ответил вежливым пырканьем. Сколько они так просидели — может пять, может шесть минут — сказать трудно. Наконец, Собакин, видимо, вспомнил, что у него еще есть куча дел, поэтому он вновь спрыгнул наземь, потянулся и пошел, было, прочь. Однако, остановившись, обернулся и пристально посмотрел человеку прямо в глаза.
- Приходи, когда сможешь, - сказал ему старик. - Я здесь жду. Тата приходит меня навещать. Когда она приедет, я вас познакомлю. Она таких парней, как ты, уважает.
Кот ничего не ответил. Вообще, британцы — очень молчаливые существа.
Когда животное скрылось из виду, старик почему-то глубоко вздохнул. Потом еще раз, и еще. Ему сделалось гораздо лучше, нежели полчаса назад. Сердце не частило, голова уже не была тяжелой, и даже кости не ныли. Но не это важно — важно то, что вокруг была весна. И Тата скоро приедет.
С тех пор так и завелось: кот приходил, ел колбасу, а потом, прижавшись к груди старика, замирал на несколько минут. Лекарь Собакин.
“Like it's leaving, leaving behind the weight vying for yesteryear.
Leaving promises in its wake, whispering, my love, you're still here”.
- Это будто уходит, уходит под грузом соперничества с прошлым годом. Оставляет обещания пробуждения, шепча, моя любовь, ты все еще здесь (примерный непоэтический перевод) -
Тата, одетая в легкий светлый плащ, все также обнимала старика. И тот шептал: «Моя любовь, ты все еще здесь». А потом рассказывал об этом Собакину. Кот никогда не появлялся, когда появлялась Тата. Британцы — очень деликатные существа.
Собакин жил в одном мире с ним, и если раньше он все время молчал, разговаривая только тогда, когда его навещала Тата, то теперь это правило нарушилось.
- Я понимаю, что иногда вижу не то, что есть на самом деле, - говорил старик коту. - Если мне кажется, что вот под той елкой сидят бесы, кривляются мне некогда знакомыми по телевизору лицами — то это не на самом деле. Это просто мои кровеносные сосуды уже не могут поставлять моему же мозгу достаточно крови, и это приводит к кислородному голоданию. И это приводит к видениям.
Собакин внимательно вглядывался в указанном стариком направлении и щурился: «У меня нет кислородного голодания, но твоих бесов я тоже вижу».
- Ты только лис и енотов остерегайся, - предупреждал его человек. - Они такого парня, как ты, запросто могут придушить ввиду своего природного инстинкта. Я даже в прошлой жизни подобное кино смотрел про старика, у которого лисица убила кота («Столетний старик, который вылез в окно и исчез» - шведская фильма).
Действительно — кругом был лес, а в лесу кто только ни ходит-бродит, грусть наводит. Он видел следы на снегу. А летом однажды приходил лось и вздыхал возле березок.
Но коты привыкли ходить, где только им вздумается, поэтому оставалось надеяться только на то, что в том же месте и в то же время рядом с ним не окажется какая-то дикая и опасная лесная тварь. Или злой человек.
“Hold on to your memories of sundogs and rainbows, as time writes a premature eulogy. And I feel summertime passing in haste, like running out of patience”.
- Подчинись своим воспоминаниям солнечных зайчиков и радуги, когда время пишет преждевременную элегию. И я чувствую, как поспешно проходит лето, словно выходя из терпения (примерный непоэтический перевод) -
Летом было хорошо, потому что летом можно было уходить из пансионата с рассветом. А во времена «белых ночей» можно было оставаться в кресле хоть сутки напролет — да нельзя, потому что порядок такой. Этому следовало подчиняться, желательно — безропотно. Старик так и делал, потому что персонал заведения его уже не донимал, потому что он его тоже не донимал.
- Почему бы вам не поехать с нами к озеру? - бывало, спрашивали его новые сотрудники. - Всего на пару часов. У нас там будет пикник. Мы там пожарим колбаски.
- Мне нельзя, - отвечал он. - Я жду. Вдруг, она придет?
К новым сотрудникам подходили более опытные коллеги и объясняли положение вещей, употребляя слова «безобидный», «смысл жизни» и «покой». И его, как безобидного, оставляли в покое наедине с лесом обретать смысл жизни.
А потом приезжала Тата, и старик вновь пил вместе с ней чай. Она рассказывала ему про свою жизнь, и он искренне удивлялся и радовался. Она рассказывала про свою жизнь каждый раз, когда она его навещала. И он каждый раз искренне удивлялся и радовался. Ему нравилось слушать Тату. Только он быстро забывал об услышанном.
“Quilted with knit and umbrellas and scarfs and a mild understanding of irony.
I feel autumn leaving the race, all done with the exhilaration”.
- Сшитая из связанных зонтиков и шарфов, едва понимая иронию, я чувствую, осень прекращает гонку, заканчивая веселым возбуждением (примерный непоэтический перевод) -
Осенью пошли дожди, а когда их не было, то дышалось здорово, и о здоровье думать вообще не хотелось. Природа щедро, не скупясь, делилась своей энергией. А Собакин делился словленными мышами. Это, вероятно, в знак признательности за колбасу.
Старик дожидался, когда кот уходил по своим делам, а потом, уложив очередную жертву друга в карман, выбрасывал ее в контейнер с мусором. Нельзя было пренебрегать уважением британца, не хотелось его обижать.
Однажды Тата пришла вместе с мужчиной, пахнущим хорошими духами, респектабельностью и уверенностью. Она назвала его своим братом, и старику было очень хорошо вместе с ними.
- Какие вы оба хорошие! - сказал он, а потом пожалел о своих словах, потому что и брат, и сестра надолго упрятали свои лица в носовые платки. Старик понял, что они прячут слезы и расстроился, было, но потом подумал, что его расстройство расстроит их еще больше.
- Я хотел бы вас познакомить со своим другом, но он опять не пришел, - постарался он скрасить зависшую паузу. - Это Собакин.
- Кот? - спросила женщина.
- Британец? - спросил мужчина.
Старик, хотел, было, удивиться, но не стал этого делать — может, забыл, что уже говорил?
Не говорил. Просто брат с сестрой догадались. Они не могли не догадаться.
Если бы не это уединенное место с креслом и грибком-навесом, старик бы сошел с ума в своем пансионате, каждый пациент которого настоятельно требовал к себе повышенного внимания. Как сказал один мудрый человек когда-то: «Старикам надлежит больше общаться с молодыми, иначе они рискуют потерять разум» (герой Зиновия Гердта в фильме «Место встречи изменить нельзя»).
“It's leaving, leaving behind the weight vying for yesteryear. Leaving promises in its wake, whispering, my love, you're still here”.
- Моя любовь, ты все еще здесь, - шептал старик облетающим листьям и низким дождевым облакам. А потом добавлял. - Тата, ты пришла.
- Да, - отвечала Тата. - Это я.
Когда она приходила в прошлый раз: несколько дней назад, неделю, или месяц? Он не помнил. Поэтому он ждал всегда, каждый день, уверенный, что дождется.
Снова была зима, снова столбик термометра опускался за отметку с пограничной цифрой «ноль». Собакин теперь приходил редко. Не любят коты по холоду и снегу бродить, даже те коты, у которых есть друзья.
На Рождество случились в пансионате концерты, дети приходили, ведомые своими преподавателями, и драли глотки. Старик не мог сидеть на таких концертах, как бы душевно ни пели ребята. Все равно это было бездушно, потому что юные певцы испытывали, пусть подсознательно, тягость от созерцания чужой старости. Они не верили, что и сами когда-то станут такими же.
А потом бывали праздничные чаепития. Вернее, пили кофе, потому что чай отчего-то в этой стране не был самым популярным напитком. Были пирожные на столах, крошечные бутербродики с красной рыбой — все под надзором медика, потому что не все уже всем дозволялось. А еще особо бодрые постояльцы пансионата пили «глегги» - очень слабоалкогольный праздничный напиток.
Старик удирал и с концертов, и с застолий. Никто из персонала и глазом не успевал моргнуть, а он уже исчезал, чтобы появиться возле своего кресла. Его уже даже не корили за это. Разве что кое-кто особенно радикально настроенный, из пансионариев-пассионариев, шептал ему в спину «вена-ротту». Но это не было ни оскорблением, ни угрозой. Это уже ничего вообще не было.
“Mercury dances in its skyscraper cell, rising and falling in harmony
And I feel winter stealing my days, to herald another creation”.
- Танцы ртути в своей небоскребной клети, подымаясь и опадая в гармонии. И я чувствую, как зима крадет мои дни, объявляя иное творение (приблизительный непоэтический перевод) -
Солнце вновь начало подниматься над горизонтом все выше — и Меркурий устремился вослед, снег возле деревьев заметно осел. Круг замкнулся.
Старик радовался каждому дню, его вдохновляло то, что он может до сих пор приходить в свой укромный уголок и ждать. Как-то он заметил, что уже почти ничего не ест - ему просто не хочется, но силы его не покидают. По крайней мере их оставалось достаточно, чтобы выходить из пансионата и возвращаться по темноте обратно.
А однажды он понял, что его ожидание окончилось: она пришла.
Она подала ему руку, и он легко поднялся с кресла ей навстречу.
- Я тебя ждал, - сказал он. - Моя любовь, ты все еще здесь.
- Вот я и пришла, - сказала она.
А потом пришла Тата. Потом пришел Собакин. Потом пришел брат Таты — сразу с самолета.
Но старик уже ушел. Ему не надо было больше делать то, что он так хорошо умел — ждать.
Он дождался.
- Танцы ртути в своей небоскребной клети, подымаясь и опадая, как в ритме рапсодии.
И я вижу излом зимы, словно шнурка, во время празднества.
Оттепель причитает за стенами и смеется по углам, восхищаясь своей
очевидной победой, пока я ощущаю, как весна подсчитывает свои деньки, щеголяя новой сенсацией.
Это будто уходит, уходит под грузом соперничества с прошлым годом. Оставляет обещания пробуждения, шепча, моя любовь, ты все еще здесь.
Подчинись своим воспоминаниям о солнечных зайчиках и радуге, когда время
пишет преждевременную элегию. И я чувствую, как поспешно проходит лето, словно выходя из терпения.
Сшитая из связанных зонтиков и шарфов, едва понимая иронию, я чувствую, осень прекращает гонку, заканчивая веселым возбуждением.
Это уходит, уходит под грузом соперничества с прошлым годом. Оставляет обещания пробуждения, шепча, моя любовь, ты все еще здесь.
Танцы ртути в своей небоскребной клети, подымаясь и опадая в гармонии. И я чувствую, как зима крадет мои дни, объявляя иное творение -
(Примерный непоэтический перевод песни «Ты все еще здесь» финского коллектива «Poets of the Fall».)