Ночь опускалась на поля. Воздух был сырым от рассыпанной по траве влаги и сильно пах дымом. Это топили печи в деревне на дальнем склоне холма.
- Холодает, - подумал вслух цесаревич. - Хотя бы к концу августа появилась прохлада. Летом вздохнуть было невозможно. А сейчас посвежело. Хорошо.
Вечерами цесаревич всегда выходил на прогулку. От старого деревянного дворца он отправлялся бродить по небольшому парку. С десяток аллей, засаженных липами и каштанами, да несколько статуй, привезенных при прежнем императоре из Италии, - вот и все Зюзино. Впрочем, для места с таким названием и этого много. Цесаревича угнетала здешняя теснота. Но настоящей ее причиной были не скромные размеры резиденции, а монотонные шаги сопровождавшей его стражи. "Времена неспокойные. Народ клокочет, Ваше императорское высочество!" - объяснял тучный багроволицый генерал Седов. Но цесаревич знал, что названные защитники его - на самом деле надзиратели.
Задумчивый и подавленный, что, впрочем, было обычным его состоянием, цесаревич бродил по аллеям и наблюдал, как ярко алая, страшная полоса заката сползает за горизонт и как на смену ей воцаряется кромешная, обволакивающая Землю тьма. Когда совсем стемнело, цесаревич вдруг резко повернулся на середине дорожки и быстрым шагом двинулся ко дворцу. Нервы его сильно расшатались, и в последнее время он, похоже, стал бояться темноты.
- Как прикажете, Ваше императорское высочество! - буркнул сзади стражник, и в голосе его цесаревич опять почувствовал язвительную нотку. Впрочем, он давно свыкся с тем, что при отцовском дворе его недолюбливают, и только старался ничем не выдать своих переживаний на этот счет. Все дело было в отце. Он за последние годы печально изменился, стал вспыльчив и мнителен. В сыне он постепенно перестал видеть наследника, но нашел будущего заговорщика, который рано или поздно отнимет у него власть и жизнь. Так отношения их сначала сделались натянутыми, затем холодными и, наконец, открыто неприязненными. Цесаревич до сих пор оставался при дворе только потому, что так за ним было легче следить, а подослать к нему убийц император пока не решился. Бредя к дворцу, цесаревич в очередной раз думал об этом. Не столько думал даже, сколько грустил. Мысли его заступорились, топтались на одном месте и никак не могли высвободиться из этого круговорота.
- Дурно все-таки быть сыном царя, - жаловался самому себе цесаревич, - хочешь что-то сделать для людей и почти ничего не можешь. Да и где они, люди? Ты их не видишь, не знаешь. Пропасть между тобой и людьми. А платишь сполна. Живешь, как пленник и ходишь под Дамокловым мечом. Лучше бы отца кто-нибудь образумил. Да только кто?
Цесаревич поднялся на крыльцо и вошел в большой полутемный вестибюль с высоким потолком. Сегодня здесь горело только два канделябра. Они почти не давали света. Видны были лишь очертания колонн и немногочисленной мебели. Стражники оставили цесаревича, и он медленно пошел к лестнице. Несколько дней назад цесаревич сильно ушиб пальцы, в темноте ударившись ногой об упавший и не поднятый никем из слуг кубок. Теперь он стал осторожнее. С нижней ступеньки цесаревич услышал, как кричит отец:
- Я вас всех перевешаю! Вольтерьянцы! Безбожники! Изменники! Будет вам конституция! Все вам будет в аду, черти проклятые! Господь вас покарает! Господь всемогущий и всесильный! - цесаревич услышал грохот. Отец принялся громко, но неразборчиво бормотать молитвы, то и дело слезливо вскрикивая "Гопади! Гопади! Гопади! Божинька!". Потом просто заорал. Заплакал, ревел взвизгивая, вдруг рыгнул, и что-то тяжело рухнуло на пол. Воцарилось беззвучие.
Цесаревич ускорил шаг и направился прямиком к опочивальне отца.
- Опять батюшка? - из-за спины он услышал голос Анны. Цесаревич остановился, и остановился так резко, что Анна врезалась в него. Она хихикнула, а цесаревич обнял ее, спрятав свой большой веснушчатый нос в ямочку между ее ключицей и шеей.
- Люблю тебя, - сказал он слишком торопливо, с тяжеловатой, неловкой улыбкой. Тотчас же улыбка пропала, и лицо его вновь сделалось обеспокоенным, - Да, батюшка... Мне надо поговорить с ним.
- Милый, тебя опять не пустят. Пойдем лучше к нам.
- Мне надо попытаться попасть к нему. Я все-таки его сын. Должны же они это понимать.
- Они не понимают. У них приказ.
Цесаревич не ответил, просто двинулся дальше по коридору, и Анне пришлось пойти следом. Она хорошо представляла, что произойдет дальше, потому что происходило всегда примерно одно и то же. Царская охрана, разумеется, не пустит цесаревича к отцу. Сначала он будет злиться и пытаться вразумить стражников, потом уйдет в комнату, станет думать, жаловаться и постепенно впадет в полное отчаяние, уронит голову в руки и станет раскачиваться из стороны в сторону.
Анна любила цесаревича. Ей горько было видеть, как его когда-то сильный характер постепенно ослабел и притух. Цесаревич сделался ранимым, нервным и мрачным. Он стал часто срываться, грубил, кричал, потом вдруг начинал плакать и в истерике бросался на пол, оскорбляя попеременно себя, людей и Бога, в которого все меньше и меньше верил. Анна помогала ему, как могла. Но что она могла, когда одна неудача сменяла другую, и, кажется, кроме неудач ничего и не случалось в их жизни.
- Отставить. Мне нужно к отцу, - выпалил цесаревич. Взвизгнувший голос выдал его волнение.
- У нас приказ императора, Ваше Императорское Высочество! Никого пускать не велено.
Цесаревич и стражники спорили еще некоторое время, но спор ни к чему не привел. Цесаревич взывал к разуму, обосновывал, объяснял, повышал голос, приказывал и угрожал. Стражникам же вполне хватало уже сказанного. Они повторяли раз за разом единственный свой аргумент, и этот аргумент оказался более веским, чем все извороты цесаревича. Прощальные угрозы его были холостыми, однако, благодаря им поражение выглядело не так унизительно.
Наконец, цесаревич развернулся и быстро пошел прочь. Анна поспевала следом.
***
Цесаревич всю дорогу молчал. Он чувствовал, что заплачет, если начнет говорить. Наконец, они дошли до спальни, вошли, и Анна заперла дверь. Эта комната гораздо больше походила на кабинет, потому что в центре ее стоял большой дубовый стол, обтянутый сукном, заваленный книгами и бумагами. Кровать же была очень узкой, и, казалось, стояла здесь для минутного отдыха от работы, а отнюдь не для полновесного ночного сна. Отдельного кабинета цесаревичу не полагалось. Да никто и не думал, что он ему нужен.
- Почему все так? - цесаревич сел на край кресла и посмотрел на Анну. За последнее время он еще сильнее поправился. Лицо округлилось, а живот почти лежал у него на коленях. Пальцы рук дергались в замке.
- Я не знаю, - тихо ответила она.
- Я тоже не знаю, - выдохнул цесаревич.
- Что мы можем сделать, как ты думаешь? - спросил он через паузу.
- Когда-нибудь мы многое поправим, - Анна не верила в эти слова, но часто произносила их, потому что они иногда хорошо влияли на настроение цесаревича - Я думаю, - продолжила она, - что когда-нибудь ты сможешь переделать свой трактат в конституцию. Ты станешь правителем. Просто нужно подождать.
- А я уже не верю. - мрачно произнес цесаревич. - Раньше верил. Теперь нет.
- Почему, Пашенька?
- Не верю и все. Вообще не верю, что можно что-то изменить.
- Но твой трактат, сколько лет ты пишешь его?
- Пять лет. И написал бы гораздо больше, если бы знал, что он кому-нибудь понадобится, - повысил голос цесаревич и потом, спокойнее, добавил, - каждый раз больше сил трачу на борьбу с мыслями о бессмысленности, чем на текст.
За дверью простучали шаги. Цесаревич и Анна притихли и ждали, пока человек уйдет. В комнате стало невыносимо душно. Цесаревичу померещилось, что стены и потолок движутся и сжимают пространство спальни, как будто хотят задушить и раздавить их.
- Это иллюзия, это кажется, - сказал себе он. Цесаревич приоткрыл окно. Больше не доносилось шума из коридора. Но теперь в комнату вместе с холодом вливались неуютные и страшные ночные звуки - шорохи мокрых ветвей, стрекотание жуков и уханье сов.
- Ты столько вложил в этот трактат. - сказала Анна.
-Да, вложил. Но это никому не нужно.
- Это будет нужно! - решительно сказала она, и поняла, что цесаревич ей поверил. - Все хорошее бывает нужно, только не сразу, - "Сомнительное утверждение", мелькнуло в ее голове, но она продолжила с прежней уверенностью. Жизнь развила в ней этот талант. - Пока твой отец правит. Но ведь когда-нибудь он перестанет править...
- Мне иногда кажется, что отец бессмертен... А эти министры!- вскрикнул цесаревич. - Они же ненавидят людей. Они отнюдь не так глупы. Многие из них.
Анна хотела что-то вставить, но цесаревич жестом остановил ее.
- А потому что у них людей нет. Не существует. Люди - это они. А другие - только оболочки. Все равно что куклы, набитые ватой. И если так, то с ними можно играть как угодно... Оболочки становятся средством для достижения средств. А настоящей цели нет. Цель подменяется... Да, конечно отец умрет. Но министры останутся прежними. И что с ними делать я не понимаю.
Он замолчал. Анна растерялась и не знала, что сказать, потому как цесаревич, начавший было успокаиваться, опять разволновался.
- Никакой надежды. Посмотри, как темно, - с грустным смешком сказал он, глядя в окно.
- Почему никакой? - Анна старалась сказать эти слова как можно мягче.
- Потому что нет людей. Или это и есть люди? Я не могу понять. Пока они такие, мой трактат не имеет никакого смысла. И я тоже не имею никакого смысла. А они будут такими всегда. Понимаешь?
Мысли метались в голове Анны. Она пыталась выловить подходящую, чтобы зацепиться за нее и постепенно успокоить цесаревича. Но чем больше она старалась, тем больше путалась. Как только цесаревич замолчал, она, чтобы избежать ненужной тишины, выпалила первое попавшееся.
- Но ведь раньше-то все было хорошо... Помнишь?
- Раньше отец был другим. - холодно сказал цесаревич. - И мама. - голос его потеплел и в уголках рта как будто дрогнула улыбка. - Меня даже учил француз, месье Дюпре. Я тебе рассказывал, по-моему.
- Да. Меня тоже учил француз.
- Вот поэтому мы и не получились, - мрачно усмехнулся цесаревич, - Читайте Вольтехр, Дидхро... Новалиса еще давал. И куда теперь нам с этим Новалисом? Даже обсудить его не с кем, после того как батюшка всех иностранцев распорядился услать. Да, раньше хорошо было... Жаль, что я не могу все бросить и успокоиться. Насколько это было бы мудрее. А ведь дальше будет только хуже. Народ голодный, худой, смотреть страшно. И никакая благотворительность ему не поможет... Знаешь, - цесаревич вдруг рассмеялся, глаза его нехорошо блеснули, - я подслушал несколько дней назад разговор отца с Киреевым. Отец говорил, что богоугодные заведения, которым я давал средства, нужно закрыть, потому что иначе народ будет любить меня больше, чем его. Это же совершенно удивительно. Как такое в голову может прийти?! А в итоге, от меня и здесь вред получится.
- Милый, иди ко мне, - сказала Анна спокойно и ласково.
Цесаревич тяжело, нехотя поднялся с кресла и, сделав два шага, рухнул на кровать. Анна обняла его и стала гладить его плечи маленькими холодными ладонями.
- Все пройдет, все пройдет, все будет хорошо, - шептала она, - ты обязательно сможешь помочь людям.
- Не верю. Я уже не верю. - тихо бормотал цесаревич.
- Твой отец умрет, и ты станешь императором. Тогда тебе никто не сможет мешать.
-Отец умрет... отец. Это же мой отец, а я только и жду его смерти. Какой же я ужасный жалкий человек.
- Успокойся, успокойся, держись. Ты очень хороший человек. Ты хочешь хорошего.
- Хочу хорошего и не могу хорошего. Какой замечательный бесполезный человек! - бросил цесаревич, и злая ухмылка застыла на его лице.
- Ты очень нужен людям. Зачем ты так говоришь? Это же неправда. Ты обязательно, обязательно им поможешь. А я помогу тебе. Я буду рядом...
Цесаревич вдруг вырвался из ее рук, вскочил с кровати и стал метаться по комнате.
- Что же мне делать? - бормотал он, - что же мне делать? - потом замолчал и просто ходил туда-сюда. Анна смотрела на него. Она хотела бы встать и успокоить его, но не нашла в себе сил.
- Я боюсь твоей любви - сказал цесаревич.
- Почему, милый?
- Боюсь, потому что ты меня любишь.
- Но чего? Почему ты боишься?
-Потому что это все будет бессмысленной жертвой. Ты должна была прожить какую-то другую жизнь. И не проживешь ее из-за меня и моих глупостей.
- Ну что ты, Пашенька? Я просто люблю тебя. И все. Я ничем не жертвую.
- Прости меня, - цесаревич сел на край кровати, закрыл лицо ладонями и начал раскачиваться из стороны в сторону.
-Ну что ты? За что мне тебя простить?
- Прости за то, что я такой дурной человек.
- Ну что ты такое говоришь? Ты очень хороший человек. Перестань плакать. Соберись. Зачем ты так грустишь все время, - мягко, но взволновано говорила Анна. - Все будет хорошо и все у тебя обязательно получится. - Потом она вдруг резко встряхнула цесаревича и сказала твердо:
- А ну-ка соберись! Возьми себя в руки. Ты все сможешь...
Анна умела успокоить его. Когда цесаревич приходил в себя, они лежали вместе и либо разговаривали, либо читали друг другу вслух по очереди. Потом Анна шла в свою опочивальню. А цесаревич или работал, или отправлялся бродить по темным коридорам дворца. Он останавливался у окон и подолгу смотрел на парк, на мрак, в котором нельзя было различить ничего, и потому казалось, что там, за окном, ничего и нет. Когда цесаревич возвращался в спальню, он обычно читал перед сном, делал пометки на полях книги и что-то записывал в ежедневник. Затем гасил свет, долго ворочался, шуршал одеялом и, наконец, засыпал.
***
Как-то ночью цесаревич проснулся от странного шума в комнате, вскочил и сразу был сбит с ног. Его лупили кулаками по голове, несколько раз ударили чем-то острым в живот, а он даже не мог понять, кто его бьет, но по всему чувствовал, что это люди пришли к нему. Цесаревич успел еще подумать об Анне, но что-то смутное и неопределенное, а потом потерял сознание и умер.
По спальне его ходило несколько человек, все одетые в рубахи, штаны и лапти, все потные, крепкие, с бычьими шеями.
-Батьку-то уже небось укокошили. - сказал один из них.
- Туда и дорога! - гаркнул другой. - Надо поджигать!
- Подожди ты! Тут, наверное, еда есть! Я два дня не жрал!
- Дело говоришь! Я тоже не жрал давно. Теперь сыто заживем, а, Кузьма?
- Заживем! Помнишь, нам Антонов говорил на собрании. Еда будет, деньги и свободное небо дальних горизонтов.
- Хорошо сказал наш Антонов. Даже не верится, что не будет больше тирана.
- Видишь, как он всех доконал. Вообще сопротивления не было.
- Хватит болтать! - прервал разговор появившийся в комнате худощавый длинноволосый юноша в потертом пальто. - Революция еще только начинается!
- Да мы... да мы ничего... - неловко ответил один из мужиков и тихо сказал:
- Кузьма, пошли вниз, там, наверное, кухня.
- Да. - согласился второй. - Пошли. Голод не тетка.