На бежевой с вялыми, безжизненными цветами узора скатерти осталась от ужина яичная скорлупа, тарелка со следами выдавленного из тюбика хрена, ложечка, нож, какая-то грязная чашка и, кажется, больше ничего.
Писатель вышел на террасу дачного дома и, как это иногда с ним бывало, пожалел, что больше не может курить. Ему нравилось курить. Это помогало размышлять и успокаиваться. Кроме того, писатель подумал еще, что, если он и решится таки покончить жизнь самоубийством, возможно, со смертью сознание его не выключится, и мучительное скитание его по вселенной будет продолжаться до бесконечности. От нахлынувшего чувства бессилия писатель едва не впал в полное отчаяние. Он сел на лавку. В саду ухали совы, но писатель ушел глубоко вовнутрь себя, и не слышал их, и ощущал лишь абсолютное молчание, тишину и тьму. Впрочем, он даже покончить с собой не мог. Ведь в нем нуждались другие - его любимая подруга, родственники. Это было бы слишком страшно - оставить их одних.
Наступающая ночь дохнула холодом и влагой. Писателю стало зябко, он невольно оттолкнулся от своих размышлений и оказался в реальности, которая, если не слишком погружаться в нее, была вполне сносной. А погружаться в нее, погружаться всерьез, отчаянно, это должно быть страшно, как окунать руку в чан с серной кислотой, ожидать лишь боли и уже не надеяться вернуть ее целой. Писатель жил именно так. Он думал, что так честнее, вернее и волшебнее. Ежедневно он обнажался от мелких заботок и бытовых мыслей и бросался, подобно ловцу жемчуга, в обманчивые злые волны реальности и выныривал оттуда избитый и обескоженный, но держал в трясущемся кулаке и в безумных глазах своих чудесный бриллиантовый песок, который потом рассыпал по страницам книжек, чтобы другие прочитали и через строки, листы и звуки наполнились волшебством этого бриллиантового песка.
Сейчас писатель оттолкнулся от своих размышлений и оказался в реальности, но не в той, в какую он погружался, подобно ловцу жемчуга, а как бы на ее обратной сносной стороне. Писатель вернулся к столу и, отодвинув яичную скорлупу и грязную посуду, положил на бледную скатерть написанные сегодня страницы. Он смотрел на них, скользил глазами по строчкам. В его рассказах всегда озаряла все упорная и странная вера в возможность лучшего мира, мира, где люди осознают, что вокруг них не час, день, неделя или комната, офис или улица, но огромный космос, безгранично распахнутый во времени и пространстве. Они постоянно чувствуют себя внутри собственной жизни, в движении мироздания и иначе относятся к своим поступкам, к труду, к пути, да и в сущности, вообще ко всему, потому что видят свое настоящее лицо. И в каждом другом человеке видят они удивительную вселенную его, похожую на их собственную и вместе с тем иную, и так научаются чувствовать и беречь друг друга. Но счастливее ли люди этого небывалого мира? - думал иногда писатель и решал обычно, что и у них наверняка находятся свои горести. И горестей этих вероятно не больше и не меньше.Зачем же тогда они выбрали это? Зачем стремились к этому? - спрашивал он себя и днями ходил в задумчивости. А потом обычно каким-то внезапным озарением просыпалась в нем мысль, что люди того мира живут. Живут и всё. Живут наполнено, глубоко чувствуют и переживают бытие, и легкие их сердца горят и светятся бриллиантовым песком. А иначе это ведь и не жизнь, - сказал себе писатель, - иначе это пустошь.
Как-то раз писатель поймал себя на мысли, что мир вряд ли когда-нибудь станет таким или хотя бы изменится в лучшую сторону. Он убежден был в возможности этого удивительного мира, но не верил в то, что возможность эта окажется воплощена даже через тысячелетия. Это мучило его. В течение долгого времени писатель задавал себе один и тот же горький вопрос: "Зачем я пишу все это? Быть может, оно только обнадежит кого-то, а потом, как меня, расшибет его об острые камни?"
Сейчас, стоя, склонившись над текстами, на террасе перед неубранным столом, писатель вновь стал рассуждать так и неожиданно со всей ясностью прозрения осознал, что будущий лучший мир не имеет особого значения, но важен лишь личный путь к нему каждого человека, потому что путь этот, каким бы трудным он ни был, уже и есть лучший мир. От понимания этого писателю стало горячо и легко. Он убрал со стола грязную посуду и рассыпанную яичную шелуху, улыбнулся и, разложив новые листы, начал писать. И боль его стала бриллиантовым песком.