Вам скорее всего не приходилось оказываться на улице Викторенко в Москве. Она берет свое начало недалеко от станции метро Аэропорт и заканчивается дворами, где-то на задворках полицейской части и каких-то военных, запутанных в колючую проволоку территорий, и кажется, будто улица эта не ведет никуда. Ее существование практически бессмысленно. Она просто дает выход мрачным домам, пятиэтажкам из коричневого кирпича, и мне страшно представлять себе человека, спешащего на работу, в школу или на прогулку по случаю выходного дня, который распахивает привычным движением дверь одного из здешних подъездов и глазами столь же обыденно охватывает окрестность - плиты бетонных заборов, старое здание полицейского участка из красного кирпича, разбитый измочаленный асфальт и на это все наваливаются своими тяжелыми телесами новые бездушные гиганты-многоэтажки. Эта улица страшна не только выходящему из подъезда или взгляду, уроненному по неосторожности в окно, даже не только вечернему прохожему, забредшему сюда видимо по ошибке, потому как искать здесь нечего, но и ему страшно еще как, потому что земля, охваченная льдом, и ветер, долетающий сюда с Ходынского поля так и норовят сбить его с ног. Сотоварищ их по этому нехитрому делу, наваливающийся на плечи прохожего вечерний сумрак, неуязвимый для фонарей и плотный. Но ветер, лед и сумрак - как волки. Они не так страшны. А вот люди. Они, трое или четверо крепких, дурнопахнущих и мятых, могут появиться здесь на пустой улице словно из ниоткуда, навалиться сзади, несколько раз ударить кастетом или финкой, и затем, уже не ощущаемые лежащим торопливо выдергивать из его карманов кошелек, телефон или потрошить сумку в поисках каких-то еще ценных вещей. Так что, иди и оглядывайся, дорогой вечерний прохожий и сторонись темных закоулков. Люди тут выныривают неожиданно из жидкой снежной мороси и тьмы, а кто знает, что на уме у людей. Уставшие после работы идут здесь домой и пугаются таких же, вывалившихся из проулков и неразличимых на расстоянии каких-нибудь пяти-шести метров, они ускоряют шаг и потом еще долго идут осторожно, то и дело оборачиваясь и выдерживая дистанцию. Но кроме вечерних ужасов этой захолустной улицы, на которых мы, пожалуй, слишком задержались, есть и другой, быть может, и еще более страшный. Это ужас апатии, черствости и бессмысленности этого места, парадоксально граничащей с полной его утилитарностью. Все дома здесь, как и сама улица, сложены, как временное пристанище множества людей, по мысли времени мало друг от друга отличных. Такие люди, как дома, как детали, как материал поддержания жизни. И это страшно, как страшно остаться тут навсегда, на улице Викторенко, где лед и ветер и сумрак.
Я был здесь прохожим. Ехал в центр, за подарком девушке, которую хотя бы на праздник должен был сводить в театр. Времени у меня было много, и я решил пойти не до ближайшего ко мне метро Сокол, а до Аэропорта и заодно прогуляться. Прошел через скверик с фонтаном, потом мимо гаражей, за которыми, как думалось большинству местных школьников, текла река Таракановка, убранная коммунистами в трубы. На самом же деле, Таракановка текла под землей, прямо под моими окнами, здесь же из труб вытекала Ходынка, на берегах которой стояли некогда лагерем войска князя Скопина-Шуйского. Это место с рекой Ходынкой, зажатое с одной стороны гаражами, а с другой стеной какого-то старого завода называлось Трубами в честь тех железных василисков, которые когда-то прогрызли заводскую стену и расползлись по всему этому закутку могучими ржавыми телами. Теперь их истрепанные трупы служили дорогами. По ним целый день стучали грязные школьничьи кеды и кроссовки. На Трубах собирались всем районом. Каждая компания занималась здесь своим делом, хотя все, в общем, убивали время. Курили, пили, употребляли всевозможные вещества и дрались. Некоторые умельцы рисовали граффити, которые со временем покрыли все существующие здесь поверхности во много слоев. Здесь прошло детство многих моих одношкольников и проходило бы до сих пор, если бы несколько лет назад завод и добрую половину гаражей не снесли. Убрали и трубы, а закуток возле речушки переоборудовали под парковку. Наверное, нынешнее поколение учеников наших районных школ нашло новое место для праздного времяпрепровождения. На Трубах одна моя хорошая подруга познакомилась с шестнадцатилетним парнем из соседнего интерната. Он, будучи поддат, рассказал ей, как зарезал парня в драке около общежитий на Луиджи Лонго. Эта краткая история в пересказе настолько в меня въелась, что я и сейчас иногда ее вспоминаю. Надо сказать, я и сам пару раз забредал на Трубы. Большей частью с друзьями от скуки. Правда, один раз едва не приобрел здесь свой первый сексуальный опыт. Нам со школьной подругой было по двенадцать. Это, пожалуй, все же рановато... Дальше я прошел мимо памятного камня. Его поставили, вскоре после того, как поймали нашего сокольского маньяка. За месяц по разным подсчетам он успел убить от пяти до двенадцати человек, и на этом месте тоже нашли труп. За камнем уже начинались мрачные дворы улицы Викторенко, в одном из которых однако прошло детство замечательного поэта семидесятых годов Леонида Губанова. Вскоре я оказался на Викторенко и через выше описанное место добрался, едва не заплутав, до метро.
***
Раз уж зашла речь об улице Викторенко да о Трубах, расскажу, пожалуй, немного о своем детстве, пока еду. Совсем коротенько. Говорить о первых десяти годах, в общем-то, бессмысленно, хотя и о них есть некоторое количество занимательных историй. Скажу только, что пока одноклассники мои играли в биониклов, сотки с покемонами и конструкторы лего, я рисовал воображаемых героев для своей суперкоманды. С ними мы сражались против вселенского зла, а потом играли декадентский рок на гитарах, собранных из больших пластиковых кубиков. Правда, со временем и я начал играть в общие, модные тогда игры. Это было, как мне теперь кажется, замаскированное желание слиться со всеми и не чувствовать себя отшельником. После десяти лет, то есть в пятом классе всех нас из прогимназии направили учиться в районную школу. Думаю, причина доброй половины моих комплексов лежит там. Мои одноклассники и я сам стали формироваться. Это был самый заурядный и скучный процесс. Мы выпивали, пробовали курить, потом начали ходить на футбол, играли в него, и это, пожалуй, было самое захватывающее в моей жизни занятие. Кроме того, дрались, ходили на всякие единоборства, начинали качаться. В основном все это было от скуки. Уроки делать было еще скучнее, а других занятий практически никто не придумывал. Была такая игра, называлась "Сука пернатая". Суть сводилось к борьбе за вершину бетонного бомбоубержища, этакой горки. Разбивали себе все, что только можно, но выходило задорно. То была жизнь околошкольная. Дома же я делал для родителей журналы о памятниках искусства и об истории разных стран. Все статьи в них я от руки переписывал с сомнительных сайтов, не заботясь, разумеется, ни о достоверности, ни о знаках препинания. Кроме того, я рисовал ужасающе глупые настольные игры и писал приключенческие романы такого же досадного качества. Бедным родителям приходилось читать это. В классе же, разумеется, я и обмолвиться об этом не мог. Все, что было не как у всех, высмеивалось. Когда я позже других увлекся футболом и стал довольно быстро неплохим вратарем, название моего рукописного журнала сменилось с "Водного зубра" на "Олимпиакос спорт". Разумеется, сменилась и его тематика. Теперь это были обзоры всякой спортивной всячины. Каждый день я смотрел два-три матча, изучал турнирные таблицы и статистику и тому подобное. Но тексты большей частью все так же откуда-то списывал. Зато я и до сих пор Вам назову штук семь футбольных комманд из Арабских Эмиратов. Да и "Девочку-пай" наизусть спеть смогу, чего скрывать. Кончилась вся эта жизнь на два мира, школьный и домашний, как нельзя прозаичнее. Меня начали травить. Я пытался было как-то защищаться, но получалось плохо, и в конце концов я смирился со своим положением неудачника и плаксы. Даже подлизывался к хулиганам. Потом же просто убежал в хорошую школу - не к знаниям, на них мне тогда было наплевать, а от злобы и униженности, которые отравляли меня в районке. Единственное знание, которое я вынес с собой из районной школы сводилось к одному простому тезису - Злобе в человеке нет предела. Казалось бы, он уже сделал нечто такое плохое, что хуже и не придумаешь. Но нет, он обязательно придумает. Моими одношкольниками в большинстве своем владела апатия, развлекались как могли - играли в компьютер, в мяч, шатались где-то, смотрели матчи, травили, били, портили вещи. Такими были не все. Но таких хватало. Сейчас всем уже по двадцать. И ничего особо не поменялось. У нас в школе был один очень сильный парень. Он расхаживал в розовом поло и джинсах с огромной пряхой-кастетом, на руке красовалась какая-то татуировка. В общем, человек был статный, впечатление производил. Теперь я время от времени вижу его возле футбольной площадки. Я изредка выхожу поиграть с мужиками, а он, кажется, оттуда не уходит. Сидит с распухшим и разбитым лицом, что-то мямлит про драки и бабу свою и пиво пьет. Слушателей у него много. Если бы все это дело заканчивалось в школе, эти рассказы не имели бы никакого смысла. В школе я сам любил похулиганить и подраться. Но это только в школе.
Я выхожу на Театральной, привычно поднимаюсь на эскалатор. Пожалуй, все же нельзя упустить такое злачное во всех отношениях место, как школьный туалет. И ведь не просто школьный, а туалет в районной школе. Я, поучившийся в разных учебных заведениях, могу Вас заверить, что эти на первый взгляд схожие, отхожие места в реальности удивительно разняться. В районке, школьный туалет - центр жизни. В нем раскрываются личности, смазанные довлеющими правилами в корридорах и классах. Входишь в такой на перемене, а это уже опасное приключение, и из облака дыма выплывают лица от 12 до 17 лет. Двери в кабинки давно отсутствуют, так что все навиду. Но главное в этом примечательном месте - сам подход к отправлению нужды, и главное его правило - не использовать унитаз. Заместо него обыкновенно используют сливной бачок, урну или раковину, но те, кто храбрее и серьезнее предпочитают пол в углу или же подоконник. Здесь же люди дерутся и выбрасывают чужие портфели в лужи или же заталкивают и вещи, и головы в унитаз. Досадное обстоятельство. Пару недель назад, когда я уже заполночь развалился в кровати с книжкой, за окном раздался оглушительный и злой шум. Я вышел на балкон и увидел своих старых школьных знакомых. Они шли по двору и орали что-то про русских и нерусских, а потом начали лупить ногами пластиковый щит подъезда. Было скользко, они то и дело падали, но тотчас же вскакивали и продолжали свое бессмысленное действие. С ними я как раз познакомился в школьном туалете. В моем дворе часто проводит время и другая моя одношкольница. Точнее было бы сказать - постоянно. С первых теплых дней апреля и до осени она со своими друзьями, меняющимися с некоторой переодичностью, сидит на неизменной скамейке, о чем-то говорит или молчит и что-то пьет и чем-то закусывает. Выходишь с утра на балкон с чашкой чая - уже сидит. Идешь днем в магазин - то же самое, а ближе к вечеру, если день выдался теплым, устроишься на балконе почитать, и снизу слышишь разговор. И так все время, из года в год. А потом, кажется, будет утилитарность.
***
Вверх, вверх, вверх, мимо людей, занятых чем-то своим. Вскоре я уже купил билеты в РАМТе и, выйдя на морозный воздух, решил снова не торопиться и покурить на Театральной площади, которую я люблю и с которой было у меня кое-что связано. Я стою здесь, курю и думаю об архитекторе Бове. Он построил Большой театр. Об этом я узнал в пятом классе от Эльвины Александровны, нашей учительницы русского и литературы. Вообще я вспоминаю Эльвину Александровну почти каждый день, и на то есть одна очень весомая причина. Дело в том, что истории, которые она рассказывала нам тогда, в кабинете районной школы сложились во мне в одну большую картину, и она, картина эта, подобно детали паззла, легла на предназначенное ей место в моем сознании. Видимо это было какое-то очень важное место. Место, которое отвечает за отношение к жизни, за направление взгляда и даже, если можно так выразиться, за цвет мира. Весь наш класс после четырех лет обучения в прогимназии перевели в районную школу. Этот механизм работал не одно десятилетие. Я неплохо учился, но думать еще толком не умел и по-настоящему ничем не увлекался. Любовь к музыке уже прошла, до футбола оставалось еще два года, а до литературы еще пять лет. Теперь я плохо помню те правила русского языка, о которых нам рассказывала Эльвина Александровна, да и до сих пор пишу безграмотно, часто ошибаюсь с запятыми, с орфографией, а подчас путаю и значения слов. И все же тетрадь пятого класса с упражнениями, обнаруженная мною недавно, говорит о том, что не преподавание учителя, а мое балбесничество привело к сим печальным результатам. Главное же для меня было отнюдь не в правилах, которые я тотчас же после урока забывал, а в историях, рассказанных Эльвиной Александровной. Это были судьбы ее бывших учеников, и сейчас я постараюсь кое-что из них переписать.
Как то раз один старшеклассник повесился в кабинете. Это произошло на перемене. Все гуляли, толкались в буфетной очереди или носились, играя в догонялки, по корридорам, а когда вошли в класс увидели тело, висящее на петле фрамуги. Причин никто не знал . Серьезные ли они были? Кто знает... Пожалуй, эта история должны была научить нас осторожности, внимательному отношению к себе и к другим. Но меня она не учила, вернее учила другому и по-другому. Она проникали в меня, оседая в глазах и легких, и шептала тихим внутренним голосом об ужасе мира. Возможно, многие родители сочли бы такие истории недопустимыми или калечащими детей, но это все же не так. Они скорее поучительны и теперь настолько срослись со мной, что если бы иной хирург захотел отторгнуть их от моего тела, ему, пожалуй, пришлось бы повредить жизненно важные органы... Одну из учениц Эльвины Александровны изнасиловал,приставив к горлу нож, какой-то сантехник на лестничной клетке ее подъезда. Слушая ледяной голос учительницы, я чувствовал холод ступеней под щекой, холод лезвия, холод глаз, следящих за девушкой заходящей в подъезд... Две шестиклассницы, выглядевшие однако, как это часто бывает, на шестнадцать, прогуливали школу и уехали из школьного двора с неизвестным студентом-медиком в общежитие на Добрынинской. Им дали что-то покурить, и все последующее исчезло из их памяти. Так что может быть дальше ничего и не было. Но если было, несложно представить что могло быть... Парта, книги для самостоятельного чтения, которые никто здесь никогда не возьмет с полок, бледный свет ртутных ламп и холодный голос, рассказывающий это. Один из учеников Эльвины Александровны катался с друзьями, прицепившись сзади к трамваю, и неудачно упал под встречный. Ему отрезало обе ноги. Много лет спустя, Эльвина Александровна узнала его в метро. Он сидел на лавке в вагоне, а между штанинами и ботинками едва заметно высовывались протезы. Впрочем, никто, кроме нее, их не замечал. И вот в вагон вошли какие-то тетки и начали возмущаться, что парень не уступает им место и обзывать, и унижать его. Тогда он молча встал и медленно отошел в сторону. Эльвина Александровна видела, что он едва не плакал.
Последнюю историю, не знаю почему, я вспоминаю особенно часто. Два одинадцатиклассника прогуливали уроки и захотели мороженого. Однако ларек оказался закрыт. Они решили разбить стекло и забраться внутрь, чтобы угоститься. За этим делом их поймал милицейский патруль. На суде им дали какие-то небольшие сроки в детской колонии. Эльвина Александровна по просьбе матерей принимала у них выпускной экзамен прямо в камере. Ребята плакали, были бледными и забитыми. Одного из них, кажется его звали Виталик, там убили. Второго Эльвина Александровна видела у метро Сокол несколько лет спустя. Он толи раздавал листовки, толи продавал лампочки. А закончилось все тем, что он выбросился из окна многоэтажки. А может не он - может его. Недавно я поймал себя на том, что прокручиваю эти истории в голове каждый день, или когда иду куда-нибудь, или же отталкиваясь от каких-нибудь услышанных слов в разговорах с друзьями. Тогда, в классе, эти маленькие, но чудовищные трагедии многие принимали за ужастики, видели их бесплотными, блеклыми вымыслами, но некоторые, и я в том числе, ощущали их столь же телесными и зримыми, как парты, учебники,тетради и руки. Мы представляли лица этих людей, их чувства, мысли, жизни и смерти, а вокруг оплетало их неизменное, равнодушное и усталое, как дома улицы Викторенко, бледное небо. А потом Эльвина Александровна рассказывала про писателей, поэтов и художников. И мы проживали, во время этих повествований, судьбы Платонова, Мусы Джалиля, которого я теперь берегу, как память, Бове и Фальконе и многих других. Так во мне смешивались миры. Насильники, убийцы, гопники образовывали свой - больной, озлобленный и черствый, где даже человек измерялся возможностью его использования. В двух последних историях тоже есть достаточно общего. Они обе трагичны, а трагедии всегда невольно придают глупой судьбе возвышенное звучание. Но задумайтесь, если бы этих трагедий не произошло, что было бы дальше. Всего лишь малые прозы. Малые прозы, которые завлекут в себя многих моих одноклассников, сидящих на лавках под моими окнами и завсегдатаев туалетов районной школы, многих отличников и хулиганов, колотивших их на переменах. И все они станут скучными персонажами малых проз второго, утилитарного мира. А следом, из-за их спин, такой слабый и в то же время совсем особенный, вознесенный над этими сильными и жалкими мирами вставал мир духа, который виделся мне не в произведениях искусства или высоких судьбах, но в предчувствуемом мной состоянии, жившем в тех далеких художниках. Теперь я с полной ответственностью могу назвать это состояние любовью. Все эти миры с их противоположными принципами и установками жили рядом, на одной улице, в одном доме, в соседних квартирах и каждый раз, выходя на улицу, сталкивались друг с другом. Я не думаю, что Эльвина Александровна сознательно показывала нам их , но ее понимание все таки невольно передавалось нам и оседало в нас, чтобы через несколько лет, прорвав пелену событий выплыть в наших подсознаниях и сознаниях и что-то в них повернуть.
***
А я брожу по Театральной площади холодным, нынешним вечером. Ветер дует как будто со всех сторон и похоже тоже гуляет без цели здесь, где гулять без цели - особое удовольствие. Если пройдете чуть дальше, до Манежной, увидите замечательный дом Жолтовского с тяжелым и грузным композитным ордером, а здесь, здесь гостиница Метрополь, мимо которой мы с одной моей старой подругой вечерами возвращались с курсов. Изменить мир красотой не вышло. Плохо закончили и Шехтель, и Лев Кекушев и Врубель с Мамонтовым, но Метрополь остался и если не лечит, то греет меня и теперь, и поднимает внутри каждый раз живое и теплое чувство. И я, кажется, даже готов поблагодарить каждого дурака, унижавшего меня тогда, в районной школе. А огни Театральной вздымаются вверх в каком-то неясном и волшебном стремлении, и вслед за ними поднимаются мои глаза, словно карабкаясь, как в детской спортивной игре по ионическим колоннам Большого театра. Я курю и думаю о Бове.