На мои то ли двадцать, а то ли тридцать
Приходится собственная эпоха.
Эпоха, потраченная на то чтоб родиться,
Чтобы писать - и это не плохо.

Плохо другое - кажется, главное было упущено...
В этой погоне за собственным именем
Я потерял ощущение чувственной сущности,
В желании соревноваться с другими.

Желание быть непохожим, клеймо одиночества...
Кто избежал из поэтов подобного искуса.
Впрочем - размена такая за право пророчества,
В общем, приемлема, как жертва во имя искусства.

Но теперь, оглянувшись, я вижу усталые лица,
В спину глядящие без выражения...
Они не преследователи, не убийцы.
Они равнодушны, им чужды сомнения.

Ворох стихов под ногами... Серые лужи.
Лучшие слоги мешаются с грязью подошвами.
Поэт никому кроме музы не служит,
А значит, не нужен, не будущему и не прошлому.

Он никому не нужен. Стихи не тронули
Ни тех кто слаб, ни тех кто силен душою.
Мои листовки разбросанные перронами
И это не плохо... Не знаю вот, хорошо ли?

Случайно, в кулек насыпая семечки,
Прочтет ли кто-то слова, напечатанные по краю.
Нам выпало пустое времечко.
Постой, я кажется умираю.

Нет, всего лишь язвенный приступ, чайфиром вызванный...
Справившись с утренней тошнотою,
Я остаюсь лишь тобою призанным,
Ну и конечно же, так же, собою. 

На мои полу-двадцать и полу-тридцать,
Пришлась чудеснейшая эпоха.
Родиться, чтобы в стихах проститься.
И это, кажется мне, не плохо.