Вокзал представлял собой изнутри два вложенных один в другой квадрата, из которых первый образовывался большой площадкой первого этажа, в середине которого возвышалась огромная стела с плотными столбцами расписания поездов, а второй - широкой площадкой, прикрепленной на уровне второго к стене, а над всем этим свисала с потолка длинная люстра, исполненная в форме четырехгранного конуса, из каких-то расшпиленных щитков, за которыми совершенно было не понятно, где располагаются лампочки. И люстра, и стеклянные перила, и сам почти достроенный, но ещё покрытый известкой вокзал стремились продемонстрировать как бы аскетическую (в безупречной геометрической правильности белых ломаных линий) сытость века «высоких технологий» с одной стороны, а с другой - процветание южного курортного города, за последние десять лет кое-как поправившего свои дела за счет толп отдыхающих обывателей, каждое лето заполонявших здесь все свободные уголки.
Второй этаж почти полностью был занят черными креслами с помещавшимися на них несколькими сотнями людей, лежавшими, скрючившись, в самых разных позах, ворочаясь с боку на бок и впадая на несколько секунд в тупое уставшее забытие, карикатурно называемое сном, и только тем, кому удавалось найти удачное положение, получалось поспать час или два. Плотно разбросанные тела, оттого что кресел не хватало, лежали на сумках, на узких подоконниках, а несколько армянок - расстелив зеленое клетчатое одеяло, прямо на полу.
С детьми, с сумками, набитыми тряпками и фруктами, многие проводили на вокзале третью ночь, до слез ругаясь с кассиршами, растрачивая последние деньги на детей, поминутно просивших то пить, то есть, то в туалет и снова и снова проклиная свой отдых на юге, полностью омраченный отсутствием билетов до сентября на все поезда, идущие в сторону севера, проклиная жару и местных жителей, дерущих с приезжающих втридорога за любую мелкую услугу.
Около единственной работающей ночью кассы, в которую сейчас никто не пытался лезть, и только некоторые наивные неофиты, недавно прибывшие в город с берега моря на автобусе, радостно подходили и, сквозь желтое стекло обратившись к желтой кассирше, отходили, ошарашенные фразой «Мест нет!» («Что - совсем нет?», - спрашивали они, перечислив несколько проходящих поездов и дат календаря, и желтая дама со спокойствием проклятой дивы отвечала, давно устав злиться на глупость пассажиров, не желающих мириться с таким простым и очевидным фактом: «Нет»), стояли, облокотившись на подоконник кассы, двое мужчин, успевших два часа назад познакомиться.
Усы, росшие аккуратненькой прилизанной щеточкой, морщина в виде скобообразной дуги вокруг рта, в котором находились желтые, но чистые зубы, от близорукости - очки с затемненными рыжими стеклами, в целом - настороженное невротическое лицо обывателя, который с абсолютной мрачностью знает, что вся жизнь - это работа, работа для того, чтобы добыть копейку. Он олицетворял собой в полной мере тот собирательный образ, к которому любой обращается в общественном транспорте: «Мужчина». «Мужчина, подвиньтесь», «Мужчина, уберите руку», - эдакая серая невзрачная мрачность с импотенцией в сорок лет и одергиванием сынишки: «Не перечь, щенок!».
Второй тип выглядел более жизнерадостным - дуга скул чаще гнулась в улыбку, рука каждые пятнадцать минут тянулась в карман голубой застиранной рубашки за пачкой сигарет, загорелая лысина блестела, а бледно-синие глаза будто бы смеялись, но по большому счету во мраке своего мира, заключенного в отравленном табачным дымом мозге, он ни чем не отличался от первого и только тип темперамента и внешняя оболочка кожи делала их разными людьми.
Кассирша за окном что-то писала на каких-то бумажках, а они, вяло жестикулируя кистями рук, рассказывали друг другу какой гад и недостойный человек их начальник на работе; последний - отправил жену и детей домой несколько дней назад и потому находился в более выгодном положении, у первого - жена и дети спали на сумках на втором этаже вокзала.
У жены был свой взгляд на происходящее: она считала бесполезным дежурить у касс, а каждый раз, когда по радио гнусаво объявляли, что к платформе подходит очередной проходящий поезд до Москвы, кидалась на перрон и безуспешно упрашивала проводниц пустить их в вагон. Она сидела на плотно набитой тряпьем сумке, упершись спиной в мраморную стену, а двое детей спали рядом, покрытые ее летней светлой курткой. Жёны людей подобных первому господину обычно ни сколько даже толстеют, сколько - нездорово опухают в 35-ти годам и эта не являлась исключением: широкие белые ляжки, вылезавшие из под свободного платья, переходили во вместительное отвисшее брюхо, брюхо - в расплывшуюся как два больших блина грудь, грудь - в двойном подбородок, подбородок - в смазанное жирным макияжем лицо, расплывшееся еще больше от недосыпания.
Как только объявили, что очередной поезд на Москву будет приниматься на такой-то платформе и таком-то пути, муж ее дернулся в окошко кассы, чтобы получить очередной отказ, а она, разбудив дочку фразой «следи за сумками», вместе с небольшой кучкой мучеников выбежала на улицу. Высоко на крыше вокзала, обвитое неоновыми трубками, горело название города, выписанное какими-то вензелями, а рельсы, от электрических огней светивших отовсюду, мокро блестели в дождливой ночи. Дождь раньше времени угнал всех с пляжей на вокзалы и теперь, в первые же несколько секунд, когда женщина перебегала от входа в вокзал до подземного перехода, намочил платье, которое стало липнуть к телу.
Объявленный поезд с ярким прожектором на лбу показался из-за светофоров, как карлики вросших в землю между путями и тьмы, пересеченной проводами и занавешиваемой струями воды. Внушительно стуча по рельсам он подкатывал очень медленно, несколько раз завыл, распугивая фигурки, лезшие в впотьмах прямо под колеса, а потом захлестнул весь вид на ту сторону станции своим бурым, с каплями на стенках, телом. Женщина выбежала из тоннеля, пытаясь прочесть на каждом вагоне белые таблички ещё не остановившегося поезда, на которых были указаны начальный и конечный путь следования. «Адлер-Москва» - выхватила она, когда громада уже совсем начала притормаживать и побежала назад к концу состава, где были по ее расчетам, плацкартные места - за них, соответственно, могли просить дешевле, а когда он уже окончательно остановился, из каждого вагона, не сходя на землю и не спуская трап, как ночные феи, показались симпатичные слегка сонные проводницы в синих рубашках и юбочках. Она бросилась к первой же из них, а получив колеблющийся отказ - ко второй, потом - в третьей, успев, бегая так от вагона к вагону, полностью промокнуть, однако, все-таки за фантастическую для семейного кармана цену, договорившись в одном из них на два места, и - в другом.
-Поторопитесь, - сказала согласившаяся проводница. - Ещё две минуты стоим.
Как та самая богатырша, которая врывается в стихотворении Некрасова в горящюю избу, она влетела на вокзал и тут же подбежав к мужу, праздно стоявшему у кассы с дорожным знакомым, схватила его за локоть, крикнув на ухо: «Едем!».
-Куда ?
-Едем - я договорилась, - уже таща его за собой и тяжело отдуваясь, говорила она.
-Едем - без билетов? - надменно спросил муж у нее как у дурочки, проигравшей крупную сумму в лотерею.
-Я с проводником договорилась, - все ещё вдохновленная собственной удачливостью и смелостью пела она.
-Не поеду, - гнусно, но твердо, смотря из под рыжих очков глазками беса, поскользнувшегося и как Диомед в «Илиаде» угодившего пятаком в кал, сказал он. - А вдруг нас высодят?- и далее истирично, - Так что - деньги пропадут ?!
-Как пропадут?- недоуменно остановивишись.- Я ещё не платила. Я только...
Муж выдернул свой локоть из ее руки и, продолжая всем своим движением и мимикой как бы говорить «какая же ты низкая паскуда!», торжественно спросил:
-И сколько они просят ?
-Триста пятьдесят рублей.
-Сколько? Триста пятьдесят? Тысяча четыреста за четверых? У нас есть такие деньги?
-Есть,- несколько озадачиваясь отвечала жена.- Мы же оставляли на дорогу.
-А ты думаешь - что это в три раза дороже чем за билет ?!
-О чем тут думать! - повышая голос сказала она.- Тут - лишь бы уехать!, - но муж, покачнувшись, отступив от нее ещё на шаг, как юноша-кастрат, вызывающий на дуэль, визгливо и сварливо крикнул:
-Я не поеду!
-Почему? - она, округляя глаза на и без того пухлом лице.
-Не поеду! -не считая нужным аргументировать свою непонятную позицию ответил он.
-Как так? - она, переходя в наступление голосом, но муж, вдруг поднявшись всем телом, как черная крылатая нечисть под потолком, с какой-то извращенной ненавистью прошипел сквозь появившуюся в углах рта слюнявую пену и деревенеющий язык несколько безумных и очень грубых слов, среди которых она сводилась как живое существо просто к детородному предмету женского пола, а ее лицо определялось словом на «ло».
Жена сильно перепугалась и, зажмурив глаза, только через некоторое время поняла, что удара кулака, которому так хотелось опрокинуться на её шею или грудь, не будет, так как место слишком людное, а сцена между ними и без того уже привлекла внимание - особенно того мужика с блестящей лысиной, который откровенно и удивленно наблюдал за всем этим, за несколько секунд меняя мнение о своем случайном знакомом в худшую сторону на несколько порядков.
Как только испуг её немного отпустил - его тут же заменили слезы, и она резко пошла прочь, а потом через два-три шага развернулась и уже из лица полного слез выкрикнула:
-Придурок!
А потом, сильно стуча каблуками по каменному полу, снова:
-Придурок! - а он стоял под сонными взглядами нескольких сотен людей и не мог ничего сделать против этого звонко слышимого на весь вокзал слова.
Она не скрывая слез сильными толчками разбудила детей, заставила взять сумки и бегом погнала их на лестницу, к поезду, а муж, смотревший как они еле плетутся волоча тяжеленные авоськи, сначало злорадно усмехался, а потом оробел - вспомнив, что большая часть денег находится у жены, так как именно он сначало заставил ее стоять у касс, а потом, сменив, забыл взять.
-Придурок! - на пороге крикнула она в последний раз, ревя под взглядом милиционера.
Для жены, привыкшей к тому, что муж последние два года не разговаривал с ней нормальным языком (а только «лаял» - по утрам собираясь на работу, из-за того, что у тарелки откололся кусочек края, что чай не сладкий, что сосед пришел поздно ночью, что в правительстве отставки - о чем бы он ни начинал речь, получалось, что виновата жена), тем не менее эта его выходка была неожиданностью. Суженный, никогда не отличался мягкостью характера и округлостью речевых форм, но его выкрутасы редко принимали такой извращенно-злостный и бессмысленный оборот; обычно она встречала подобное относительно спокойно - с опытностью порабощенной, но самостоятельной и способной постоять за себя жены, объясняя себе все это одним словом: «Это бес. Бес в нем сидит », теперь же она с трудом удерживала себя после каждого его приступа, чтобы сказать: «Тебе надо к психиатору», потомучто за последние месяцев пять эти выходки стали все более безмотивными и все более жестокими.
В отношении детей он себя как-то останавливал (тем более что они, увидев пену в углах губ и безумные глаза, тут же запирались в ванной), но в отношении жены ни сколько не считал нужным: щипанье груди, дерганье за полуседые волосы, плевки в лицо - лишь немногий набор из арсенала, которым он внушал страх божий своей второй половине, которая, впрочем, не боялась сопротивляться, царапая ему волосатую грудь и ударяя коленками в пах и этим сопротивлением с ее стороны он отчасти даже наслаждался. Самое незначительное слово непропорционально могло взбесить его, заставить шипеть и дергаться в каких-то патологических конвульсиях, а детей уже не очень удивляло, когда придя домой из школы они находили разбитую посуду или сплющенную кастрюлю - «Это папа согнул».
Крупные слезы, смешавшиеся с дождевой водой были незаметны на лице женщины и только покрасневшие глаза подозрительно выделялись на нём, пока она как грузчик закидывала в вагон сумки, принимаемые в тамбуре детьми, копошившимися рядом с равнодушно стоявшей на высоких каблучках проводницей с сигнальным фонарем в руке, не желавшей вылезать под дождь. Тут же взяв с них деньги, эта фея, проведя по вагону, где со всех сторон торчали то нога, одетая в потный носок, то неестественно выгнутая во сне рука, разместила их на трех разных местах. Из нескольких углов раздавался храп: там хрипел кто-то пузатый, накрытый простыней с головой, там - некто отвернувшийся лицом к стене, а там - молодой человек, лицо которого в тусклом освещении казалось мертвым.
-Другим поездом поедет, - а потом стала швыряться в своих сумках, ища спортивный костюм, в который можно переодеться - как и многие обыватели считая его почему-то универсальной для поезда одеждой.
Ненавистный южный город горел за занавешенным и наполовину задернутым глухим полурезиновым щитком, окном, прячась в темноте от горького взгляда, понимая, насколько сильное разочарование он принес и только вокзалу с горящими вензельными буквами некуда было деться и он торчал на самом видном месте, словно дальше за ним не было ни улиц, ни домов, ни моря, ни грузин, в любое время суток бросающихся на отдыхающих с вопросом: «Куда едэм? Садыс,давызу!»
Последний раз женщина здесь была двадцать лет назад - ещё студенткой: подставляла пухлое, но тогда ещё плотное тело в широком целомудренном купальнике под солнце, ела с подружкой мороженое, валяясь в песке, носила красный комсомольский значок, вставала рано с утра и чувствовала что один светлый и пестрый легковесный день бесконечно сменяется другим таким же, и вся жизнь будет длиной в яркий ни к чему не обязывающий луч. «Сегодня я приехала сюда во второй раз, - говорила она себе, - и в последний», - потому что не удастся больше накопить денег, одновременно с мужем уйти в отпуск, собрать детей и всем вместе уехать.
Пока она копалась сначало в одной громоздкой сумке, потом в другой, горящий огнями вокзал за окном и упершийся в стекло столб, увешанный узлами проводов, то ли мистифицируя, то ли всерьез - поплыли, дымом растворявшимся в пустоте. Она остановилась, подняв голову от сумок, но руки оставляя в них, уставилась на нечеткие пятна фонарей, сменяющих один другой в плоской черноте и сказала «Поехали», глубоко в голове вкладывая в это слово, употребленное в первом лице, но во множественном числе, всеохватный смысл передвижения ни просто себя, а мира как целого, перемещающегося в некое ничто.
Ухватываясь руками за поручни, он пробрался сначало через один спящий вагон, потом - ещё через несколько и темной, идущей неторопливо, но с мягким упорством, тенью как мираж проплыл мимо совершенно посторонним серым субъектом, у которого из особенностей можно выделить только очки с рыжими стеклами и усы, проплыл - жены и детей не замечая, двигаясь так же как и до этого в вагонах, где были чужие люди, и только громкий хлопок, который он издал дверью, запираясь в туалете, мог бы значить, что жена им замечена и он готов выломать косяк и разбудить всех пассажиров лишь бы напомнить о произошедшем недавно случаи.
Взглянув в большое зеркало, тут же за его спиной отразившее открытый железный унитаз, он, нажимая на туго давящий в ладонь болт крана, помыл руки и, расстегнув ширинку, вытащил под блеклый свет багровый черноволосый половой орган и, осторожно натянув кожицу на головке до упора, сказал:
-Гнида!
В мозгу у него ясно вырос образ белобрысой грязноватой девчушки, в которую без спроса мог входить кто угодно и входя - удивляясь легкости жестов и непринужденности, создающих иллюзию, что так оно и должно быть. Белобрысая девчушка эта и прыгала и сосала, забирая за щеку как лединец, и чего только ни делал, хохоча и резвясь.
Схватив крышку унитаза, он с силой ударил ее о бачок, потому что попытавшись помочиться, понял, что и это теперь придется делать с трудом.
«Послезавтра на работу», - подумал он, в то время как поезд, уже набрав скорость, несся бурой полосой в жесткой отторженной ночи.