Буденкова Татьяна Петровна : другие произведения.

Сталинка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман вышел в издательстве Ridero. Электронную версию книги первые читатели получат совершенно бесплатно. Роман о жизни простых людей, которые жили в коммунальных квартирах по нескольку семей. К ним приходили, приезжали родственники, друзья и просто знакомые. Общая кухня и коммунальные удобства сближали людей, раскрывали семейные тайны, переплетали судьбы... "Сталинка" - вторая часть романа, издание третье. Первая часть "Женская верность", в которой персонажи проходят через огонь и воду событий, изменивших устои государства. Книгу можно купить виздательств Ridero https://ridero.ru/books/stalinka/, или в любом интернет магазине.
  Аннотация
  
  Вторая часть романа "Женская верность". Почему "Сталинка"? Кирпичные дома, построенные с конца 1930-х до середины 1950-х годов, теперь принято называть "сталинки". В коммунальных квартирах этих домов проживали по нескольку семей. К ним приходили, приезжали родственники, друзья и просто знакомые. Общая кухня и коммунальные удобства не просто сближают людей в быту, раскрывают семейные тайны, переплетают судьбы.
  Каждый персонаж имеет реальный прообраз. Это люди, прошедшие через огонь и воду событий, изменяющих устои государства.
  Глава 1
  Коммуналка
  
  Красноярская осень тысяча девятьсот сорок первого года запомнилась жителям не золотом листвы, а серыми стёгаными фуфайками на женских плечах. Мужчины ушли на фронт. Опустели улицы, притихли скверы. Город замер, будто исполинский медведь, готовясь подняться во всю свою мощь. По первому снегу, к середине октября, из прифронтовых западных районов страны стали прибывать составы с укреплёнными на платформах станками и другим оборудованием эвакуированных заводов. Их сопровождали специалисты, имеющие бронь, а с ними их семьи. Холодной и промозглой сибирской осенью вопрос с жильём стоял, что называется, ребром. И без того плотно заселённые коммунальные квартиры уплотнили. Потеснились как смогли. Те, кто не устроился на квартиру, выкопали себе землянки. И на берегу Енисея вырос "Копай-городок". Постепенно землянки стали обрастать верхними надстройками, хлипкими и холодными. Кто-то рассчитывал сразу после войны вернуться в родные места, кто-то надеялся получить жильё тут. В это тяжёлое время люди строили планы на будущее, потому что никто не сомневался: "...враг будет разбит, победа будет за нами". Однако просуществовал этот "Копай-городок" более десятка лет. Какие дома, какое жильё? В первую очередь строили заводы. Фронту нужны были пушки, снаряды ещё вчера. Однако оказалось, что холод, скудное питание и тяжёлый труд - это ещё не самое страшное. Страшнее казённые конверты похоронок, которые почта приносила с фронта. Война в каждую семью пришла как личное горе. И это личное горе каждого в отдельности объединило всех вместе общей целью - победить ненавистного врага. Прибывающие составы разгружали прямо с колёс. Под открытым небом начинался монтаж оборудования на площадках, которым со временем предстояло стать мощными заводами. Стены и крышу возводили потом, вокруг уже работающих станков.
  Росли и расширялись действующие заводы. Так, завод "Красмаш", ориентированный на выпуск драг, паровых котлов и экскаваторов для золотых приисков, уже в ноябре отправил на фронт первый эшелон пушек. К этому времени в него таким же "походным" порядком влились эвакуированные из западных районов Коломенский завод имени К. Е. Ворошилова, частично ленинградские заводы "Арсенал" и "Большевик", калужские и сталинградские заводы. Завод "Красмаш" коренные красноярцы ещё более тридцати лет после окончания войны называли "Ворошиловским".
  А тогда после войны прошло всего четыре года. Ещё не износились солдатские шинели, ещё не все раны зарубцевались на теле бойцов, ещё не отплакали матери и вдовы. Ещё шумел ветер в хлипких постройках "Копай-городка". Но уже поднимались жилые дома для людей. И вот он - первый новый кирпичный пятиэтажный дом. Широкие лестничные пролёты, на площадках только по две двери. Ну да, коммунальные квартиры, те самые "сталинки" с высокими потолками, просторными кухнями и коридорами. У каждой семьи отдельная комната. В доме паровое отопление, вода горячая и холодная. Жизнь налаживалась.
  На третьем этаже добротная двухстворчатая дверь, крашенная блестящей коричневой краской, с аккуратно выведенным номером "31" ведёт в одну из таких коммунальных квартир. За ней большой прохладный коридор. В слабом свете электрической лампочки, свисающей с потолка на длинном витом шнуре, можно разглядеть двери в комнаты жильцов: Сафоновых, Соловьёвых и Давыдовых. Возле каждой двери ситцевые занавески прикрывают деревянные вешалки, на которых зимой и летом располагаются стяжённые на вате пальто и плюшевые жакетки - модная вещь в те годы.
  А кухня? Большая, светлая. Каждая хозяйка имеет свой кухонный стол. Днём в кухонное окно видно, когда в расположившиеся на первом этаже магазины что-нибудь привозят. Завидное преимущество послевоенной поры. Напротив дома небольшая деревянная будка - сторожка. Из кухонного окна видна как на ладони. Одного мужика с берданкой вполне хватало для охраны этих магазинов, а также аптеки, почты и сберкассы.
  По вечерам над крышей пятиэтажного дома из труб вился голубой дымок, потому что на каждой кухне топилась обыкновенная белёная печка. Потрескивали дровишки, разносился запах жареной с луком картошки.
  Утро нового дня начиналось с невыразимо вкусного запаха хлеба, проникающего через открытую форточку. И жильцы понимали: через широкую арку, разделяющую дом на правое и левое крыло, к магазину подъехала хлебовозка. Выгружают лотки с ещё тёплыми буханками. А кроме этой арки, дом отличался от других свободным пространством между широкими лестничными маршами. Говорили, что вот-вот в каждом подъезде будет установлен лифт. Дом построили в первые послевоенные годы, и дорогущую затею отложили на потом. Но жильцы утверждали, что пусть не в этом, так в следующем году лифт обязательно будет! Уж они-то точно знали.
  Дело близилось к вечеру. На кухне Анастасия Петровна Сафонова, немолодая, но ещё статная тёмноволосая женщина, поглядывая на пару кастрюль и закипавший на печи чайник, чистила картошку. За соседним столом готовила ужин кудрявая черноволосая Мария Давыдова. Хлопнула входная дверь. С работы пришла Анна Соловьёва. Заглянула на кухню:
  - Анастасия Петровна, мою кастрюльку поставьте. Супчику сварю.
  - Кипит уже.
  Вслед за Анной пришли с работы невестка Анастасии Петровны Елена и сын Петро.
  - Мама, мы ужинать потом будем. В кино опаздываем.
  Петро высокий, стройный, стрелки на брюках - порезаться можно! Чёрная фетровая шляпа, белый шёлковый шарф. Елена, даже на каблуках, только до плеча мужу.
  На кухню выглянула невестка.
  - "Карнавальную ночь" показывают в ДК "КрасТЭЦ". Так мы пошли?
  - Сходите. Ужин я приготовила, - Пётр единственный сын! Овдовела рано, растила одна. - Фу ты!
  - Что случилось, Анастасия Петровна? - Мария Давыдова никогда ничего не рассказывала о прошлом своей семьи, но куда деть на общей кухне настоящее? А настоящее - это крупный, кудрявый, как Мария, черноволосый и черноглазый муж Николай, который из-за больной ноги почти не ходил, а всё больше сидел у себя в комнате за круглым столом и читал толстые книги. И трое детей: красавица Зина - молодая копия мамы, готовилась поступать в медицинский институт, и два сына: Мишка, без сомнения, папина копия - коренастый, черноволосый, сосредоточенный на одних ему известных идеях мальчишка четырнадцати лет, и четырёхлетний Юрка, ровесник внучки Анастасии Петровны, русый, голубоглазый хулиган.
  - Обожглась! Ложка горячая. Суп на соль попробовать хотела!
  
  Обычный, как многие другие до этого, вечер в комнате Сафоновых. Под абажуром с золотистыми кистями круглый стол поверх скатерти накрыт клеёнкой с голубыми и розовыми цветочками. В центре красуется селёдочка с лучком и блюдце с хлебом. Три большие тарелки и одна поменьше исходят запахом свежего супа. Внучка Танюшка, явно не желая ужинать, возит ложкой по тарелке и выходит из-за стола самой последней.
  После ужина каждый занят своими делами. Анастасия убирает посуду, Елена гладит мужу свежую рубашку, искоса поглядывая на этажерку, где её ожидает "Сага о Форсайтах". Книгу дали до понедельника. На работе список из желающих почитать. Хозяйка бережно обвернула книжку газеткой, вложила закладку, чтобы не загибали уголки страничек.
  Петро крутит ручку приёмника "Иртыш". Раздаются звуки вальса "На сопках Маньчжурии". Он замирает, прижавшись к приёмнику, слушает.
  - Хороший вальс, - вздыхает Елена.
  - Это не просто вальс, Ленушка. Это капельмейстер Шатров так в музыке о погибших боевых товарищах забыть не даёт. Представляешь?
  Елена почувствовала, как дрогнул и напрягся голос мужа. И попыталась как-нибудь успокоить его.
  - Давняя история...
  - Давняя? В феврале 1905 года русский пехотный полк попал в окружение японцев. Тогда тоже воевали с ними. Какая же давняя? А им всё неймётся!
  - Почему же неймётся? Вроде мир.
  - С каких пор? Я что, по-твоему, ещё два года после сорок пятого с японцами в догонялки играл? Демобилизовался, но так и не услышал, что мир у нас... с ними. Выходит, наши ребята... под тот же вальс танцевали!
  - Но ведь победили?
  - Где написано? Кто сказал? Воюем, побеждаем... ложась костьми в сырую землю, уходим на дно морское! Своими жизнями платим каждый раз! Как бы так зараз рассчитаться? Вот и в той битве с японцами в Мокшанском пехотном полку боеприпасы закончились. Командир отдал приказ: "Знамя и оркестр - вперёд!.."
  - Петя!
  - Ты... не перебивай! Ты дослушай! Капельмейстер Шатров отдал приказ играть боевой марш и повёл оркестр вперёд за знаменем полка. Ты представь, у них всё оружие - музыкальные инструменты! Из четырёх тысяч солдат в живых осталось семьсот! Из оркестра - семеро. Но прорвали окружение! Думаешь, им жить не хотелось? Думаешь, не знали, на что идут? Умирать страшно, но пока ты жив, не веришь, не представляешь себя мёртвым. А в бою бояться некогда. Страшно до или после.
  - Петя, что уж теперь?.. Вот завтра в ДК "КрасТЭЦ" новый фильм "Тайна двух океанов". Название такое загадочное. Может, сходим?
  Но Петро будто не слышал ничего, что не касалось погибших воинов.
  - А теперь, Ленушка, ты только подумай, вальс помнят, знают, а героев? Кто их хоть раз вспоминал поименно? Где золотом написаны их имена? Теперь! Что уж теперь? Если бы не вальс... так и не вспоминали бы! Героев помнить и чтить, помнить... - его голос перехватило.
  Елена лихорадочно искала, на что бы переключить внимание мужа. Понимала: говорит о тех солдатах, а думает о своих не вернувшихся с войны моряках.
  - Шатров выжил и в честь своих товарищей написал этот... вальс! Он и слова написал, чтобы... павших героев оплакать и одновременно возвеличить! А моряков, а наших моряков?! Вот смотри!
  Петро выхватил с этажерки свой фронтовой альбом.
  - Вот Порт-Артур. Лидер "Зенит" 23 февраля 1948 года, старшинский состав. Спроси их, с кем... с кем воевали? А вот, вот... - фотографии боевых товарищей мелькали на страницах альбома.
  - А наши ребята-подводники со "Щуки", где они? Где?!! Ленушка, на дне морском. Мне повезло, спасибо морякам "Зенита", спасли. Я в обломок какой-то вцепился. Говорят, примёрз к нему одеждой, повезло! А знаешь, скольким не повезло?
  Лицо Петра изменилось до неузнаваемости. Тонкие ноздри побелели, губы будто что-то пытались ещё сказать, открытый рот, захлёбываясь, хватал воздух.
  Елена с трудом забрала альбом из рук мужа. Гладила его руки, плечи.
  - Не надо, не надо, пожалуйста, не надо. Попей воды, губы пересохли, - протянула стакан, из которого брызгала, когда гладила рубашку. Напряжение медленно отпускало мужа.
  - Петя, - Анастасия Петровна как нельзя вовремя вошла в комнату, - на плитке спираль перегорела, посмотри. Я вот запасную купила.
  - Хорошо, мама. Я сейчас, - трясущимися руками выключил приёмник. - Иду. Уже иду.
  
  Глава 2
  Горькая правда Анны Соловьёвой
  
  Анастасия Петровна тихонько вздыхала, не в силах отмахнуться от допекавших мыслей. Думала о том, что война большинство мужиков выкосила, а тех, над чьей головой только просвистела её коса, здоровья лишила. Вот и Петя, слава богу, живым вернулся, но здоровье там, на подводной лодке, оставил. На войну-то уходил совсем молоденьким. В январе восемнадцать исполнилось, в мае забрали. А там и война началась. После войны опять горе. Похоронили они с Еленой первенца своего Валерочку. Когда родилась Танюшка, Елену, как положено, через две недели выписали на работу. Тогда Петя заявил:
  - Выбирайте: либо ты, мама, либо Ленушка - остаётесь дома. Никуда отдавать дочь - ни в ясли, ни в садик - не позволю.
  И какой тут выбор? С тех пор Анастасия Петровна домохозяйка. А только пятьдесят лет стукнуло. Только пятьдесят или уже пятьдесят? Это как посмотреть.
  Вечер давно перешёл в ночь. В окно заглядывала ночная темень, да виднелись вспышки электросварки. Напротив дома строили завод, возводили будущую заводскую трубу. Говорили, будет завод шёлковые нитки выпускать. Значит, в магазинах шёлк продавать будут. Хорошо бы.
  Уснула, только когда светлеющее небо погасило сверкающие звёзды сварки на будущей заводской трубе.
  Обычное утро, обычные дела. Анастасия Петровна сварила кашу для внучки и принялась за уборку. Мягкой белой тряпочкой протёрла пыль с комода, этажерки с книгами, приёмника "Иртыш". А когда очередь дошла до гардероба, рука её так и замерла. Блестящую поверхность зеркала, укреплённого на дверке, прочертили трещины, разделив его на три неравные части.
  - Ой, матушки мои! - перекрестилась, осторожно смахнула пыль. - К чему бы? Зеркало треснуло. Ох, не к добру. Не заметила когда? Последний раз пыль протирала, целёхонько было.
  Присела на край дивана. Под руку попалась игрушка, подаренная Анной Соловьёвой Танюшке. Невольно пришёл на память день, когда ездили крестить внучку. В церковь отправились тайно, хотя какая тайна, если крёстной матерью пригласили ту же Анну? А всех соседей Петровна вечером пригласила на ужин. Однако и соседи, и Петро сделали вид, что знать не знают, в честь чего Петровна отменные пироги напекла.
  А вечером того дня, убрав со стола и выключив свет, сидели на кухне: она, Елена и Анна.
  - Завидую я тебе, Елена, - вздохнула Анна. - Уж очень маленького хочется. Как бы я его любила и берегла, как бы берегла...
  - Ой, какие твои годы? Успеешь ещё, - улыбнулась Елена. Анна молча теребила подол.
  - Да уж больно Иван пьёт. Может, оттого и бог дитё не посылает? - Анастасия выглянула в окно. Темень, фонари зажглись.
  - Я думаю, может, Иван и пить бы бросил, если бы я родила.
  - Ну да, жди... как бы не так. Если мужик пьющий, то дети не помощники и не помеха. Вон Пятков из соседнего подъезда, детей мал мала меньше, а вчера смотрю, за кустиками во дворе, - Елена кивнула в сторону окна, - сидят "охотнички", портвейн на троих разливают.
  - А Николай Давыдов, сосед, на виду каждый день. Даже на праздники ни-ни. А уж ему ли не тяжко? И нога искалечена, и со здоровьем не особо, хотя по виду не скажешь. Вроде сильный, крупный мужик, а здоровье где-то оставил. И молчат оба, Мария не особо разговорчива, а уж Николай только когда по-соседски что нужно, это всегда пожалуйста. Правда, тут слыхала... - Анастасия Петровна осеклась, вдруг усиленно начав вытирать и без того чистый стол.
  - Участковая врачиха со мной поделилась, что Николай Давыдов в немецком лагере... здоровье оставил.
  Неловкое молчание повисло на кухне.
  Анна ещё немного помолчала и так же негромко продолжила:
  - Видела я лагеря такие во время войны. На ночь глядя лучше не вспоминать. Если там побывал Николай, про здоровье говорить не приходится. Жив остался, уже счастье. Евреев немцы поголовно уничтожали. А что Давыдовы евреи, так то невооружённым глазом видно.
  - Опять же, Зинаида и Михаил копия своих родителей: черноволосые, кудрявые, черноглазые, а младшенький Юрка - белокурый, голубоглазый. В кого? - как бы между прочим поинтересовалась Петровна.
  - Мама, если бы не Юркины голубые глаза да русые волосы, разве бы тебе пришло в голову такие вопросы задавать? Сколько сирот война оставила? Может, благодаря Давыдовым на одного меньше стало. Хотя кто знает?
  - Ну и ладно. И не надо знать нам. К чему, зачем? Живём по-соседски мирно, дружно, и слава богу. Пьёт твой Иван, что за уши льёт. Зато когда трезвый - куда с добром мужик! Да и где ты другого по нынешним временам найдёшь? А вот ребёнок? И зачем бы я жила, если бы не родился Петенька?
  Анастасия выключила плитку, на которой загремел крышкой синий эмалированный чайник:
  - Может, чайку налить?
  - Я забеременеть не могу... - еле слышно прошептала Анна.
  - У врачей была? - Елена положила свою ладонь на её руку.
  - После того раза нет...
  Анна глубоко вздохнула и, вдруг решившись, захлёбываясь словами, размазывая по лицу слёзы, заговорила:
  - Была я беременная. Да отец ребёнка - немец.
  Помолчала минуту-другую и продолжила:
  - Не-на-вижу! - уставилась в темноту остановившимися глазами: - Тогда не могла иначе. Посоветовали мне одну женщину... Дала она настой из трав, я и пила, пока по дороге на работу плохо не стало. Очнулась в больнице. С тех пор в больницу ни ногой. Прямо жуткое видение перед глазами от одного только запаха больничного.
  - Дитё-то при чём? Опять же у Давыдовых Юрий. И кому какое дело? Чем бы твой от остальных отличался? Мало ли, сказала бы - погиб отец, - рассудила Анастасия Петровна.
  - Мама! - одёрнула Елена, ощутив, как дернулась всем телом Анна.
  - Он и погиб. А ребёночек, врач говорила, жил ещё несколько часов. Белокурый, голубоглазый сын!
  - Аня? Аня, что с тобой? - Анна забилась в беззвучной истерике. Елена прижала её голову к себе и гладила, гладила по русым волосам. Анастасия подала Анне воды, было слышно, как стучат её зубы о край стакана. Немного успокоившись, вздохнула:
  - Иван меня без чувств на улице подобрал, в больницу отнёс. Так и познакомились. Сам-то он репатриированный поволжский немец, - помолчала горько и повторила: - Немец! Чем с такой болью в душе жить, лучше бы померла тогда.
  - Что ты такое говоришь? Всё ещё будет! И дети будут!
  Женщины уговаривали, успокаивали и сами верили, что обязательно всё у Анны будет хорошо. Война никого бедой не обделила. Только кому от этого легче? Вот и у Анны никак не заживали раны в душе. И не было от той боли лекарства.
  Укладываясь спать, Анастасия рассуждала: если Иван с Поволжья, то почему немец? Кто такие репатриированные, и вовсе не знала. Опять же фамилия Соловьёв, не немецкая. Решила, как-нибудь подберёт подходящий момент и расспросит Анну.
  
  Дни, одновременно одинаковые и разные, как листочки на дереве, проходили один за другим. Анастасия занималась Танюшкой, домашними делами и ждала вечера, когда все вернутся с работы. Возле входной двери кто-то с трудом попал ключом в замочную скважину.
  - Здрасте, - Соловьёв Иван, высокий, крепко скроенный мужчина, еле держась на ногах, ввалился в коридор. Протопал в свою комнату, и всё затихло.
  Вышла Мария, вынесла посуду после ужина, перемыла её, сказала, что эту неделю их очередь мыть пол в коридоре и на кухне, так она завтра утром и отведёт её. Анастасия ещё стояла у плиты, когда пришли Елена и Петро.
  - Мама, ужин не накрывай. Мы в гости и Танюшка с нами, - выглянула на кухню Елена.
  И через пятнадцать минут принаряженное семейство отправилось из дома.
  Плита протопилась, и мясо для супа Анне Анастасия сварила. Только сама Анна всё не шла с работы. Анастасия посчитала дни. Ну да, так и есть, конец месяца! Только успевай отсчитывать! Анна работала табельщицей и в конце месяца частенько задерживалась на работе. От протопленной печи по всей кухне распространялось тепло. Электрические плитки - оно, конечно, дров не надо, но и дорого, и долго. Пока это на плиточке сваришь - полдня пройдёт. Так и приспособились всей секцией: Анастасия Петровна затапливала печь и ставила приготовленные соседками кастрюльки. Печка потрескивала дровишками, которые хранили в подвале, даже из подъезда выходить не надо. Сразу от парадного входа направо вверх лестничные марши к квартирам, налево вниз - в подвал. Подвал сухой и чистый, с белёными стенами, разве что без окон, а так хоть живи. На входе в подвал - замок, чтоб мальчишки ненароком пожар ни устроили. В каждой секции от подвала собственный ключ имелся. Печи топили все каждый вечер. В подвале у каждого своя стайка, двери на щеколде, чтобы не открывалась.
  - Анастасия Петровна, - она вздрогнула. Задумавшись, сидела без света и не услышала, как пришла Анна, - почему без света?
  - Ой! Да так. Твой давненько пришёл. Ты не буди. Пусть проспится.
  Анна кивнула и, тихонько ступая, ушла к себе в комнату. Вернулась быстро, в домашнем халате.
  Чистила картошку и вздыхала, наконец повернулась к Петровне:
  - Анастасия Петровна, вы уж сильно-то Ивана моего не судите. Ему ведь тоже досталось.
  - Ну ить... - как-то неопределённо и горестно вздохнула Петровна. Анна, видимо, решившись, заговорила:
  - Иван меня от верной смерти под исход весны сорок пятого года спас. Жила я на окраине Минска. Город этот, Петровна, красивый город... - она перевела взгляд на тёмное окно, будто там увидела этот красивый город, да так и замерла.
  - Ань, Аня?! Суп убежит!
  - Так вот, немцы-то у нас почти три года стояли. Возле города лагеря смерти. Недалеко от того места, где я жила, тоже был такой лагерь. Похоже, в таком же страшном месте Николай Давыдов терпел муки от немцев. А мой Иван по родителям немец.
  - Ты говоришь, с Поволжья?
  - Никогда и никому не рассказывала... - Анна помолчала, набираясь решимости, и заговорила негромко, прерывисто:
  - Ну да, с Поволжья... немец. Не знаю, не спрашивала, но, видать, не первое поколение его родственников в тех краях родилось. Потому что, говорил Иван, жили в доме, где дед его и отец, да и он сам родились. Однако вся деревня немецкой считалась. Семья Ивана тоже. Но пришли голодные годы. И тут односельчане стали, как говорили, на родину предков, то есть в Германию возвращаться. Письма приходили, что жизнь там не в пример сытная. Ну, вот и отец Ивана собрал своё семейство, выправил документы и увёз... на родину предков.
  Анна замолчала, поднялась и осторожно выглянула в коридор:
  - Как бы Ваня не услышал, что вот... рассказываю про нас. Не любит он этого. Говорит, что нет теперь такого русского, который бы согласился рядом с немцем жить, - и тяжело вздохнула.
  - Так наши-то вроде как друзья. Все трое - что твой Иван Соловьёв, мой сын - Петро Сафонов, ну и Николай Давыдов.
  - Вряд ли Иван про себя мужикам рассказывал. Прятать ему нечего, стыдиться тоже нечего, только как это принять твоему Петру, похоронившему друзей в морской пучине, оставившему на войне с... немцами своё здоровье? А Николаю Давыдову, прошедшему через немецкий ад?
  - Ну так ить... - покачала головой Анастасия Петровна.
  - До войны жизнь в Германии намного легче была. Иван говорил, что уж и приживаться потихоньку начали. А тут война. И получилось, в Германии они русские, в России - немцы.
  Анна доварила суп, укутала кастрюлю полотенцем:
  - Чтоб не остыл. Проснётся, накормлю.
  - А зачем же назад возвращались после войны, если приживаться начали? - Анастасия Петровна поймала себя на мысли: мол, с чего это немец, которому и в Германии хорошо, вдруг в Россию направился? Анна будто почувствовала.
  - Вот и вам... всякое думается. Потому и рассказываю, не хочу, чтобы в Иване врага видели. После войны в России рабочие руки нужны. В Германии тоже, но никого не спрашивали. Репатриация. Погрузили тех немцев, кто из России перед войной переехал, в телячьи вагоны и повезли из Германии обратно в Россию. Семью Ивана тоже погрузили в те самые вагоны. Мол, возвращают назад в страну, где раньше проживали. Выдали паспорт, в правах восстановили. Только родители его той дороги не пережили. Похоронил он их на разных железнодорожных станциях. Сначала отца, потом мать. Названия станций на бумажке записал, так и хранит ту бумажку и мучается, что их схоронил, а сам жив остался, - голос её дрогнул, но, видимо, наболевшая душа не могла более терпеть в одиночестве.
  - Твой Иван, как мой Петенька, видать, единственный сынок у родителей был.
  - Нет. Говорил, что он младший в семье. Старшие ещё перед войной учиться поступили. Переезжать с родителями отказалась. В России остались. Иван запросы пишет, найти пытается. Пока без толку. Как в воду канули.
  Анна опять выглянула в коридор, прислушиваясь, не проснулся ли Иван.
  - Кто-то может свои горести и беды на трезвую голову пережить. А кому-то, как моему Ивану, даст водка забыться раз, другой. Вот и ищет потом человек в ней успокоение. А как очнётся, того тошнее становится. И опять туда же.
  - Мы, женщины, терпеливее мужчин, - вздохнула Анастасия Петровна. - Тебе тоже несладко, однако не пьёшь горькую.
  Анна покачала головой:
  - Только от этого терпенья у меня в груди будто угли тлеют. Я ведь сына по своей вине потеряла. Теперь не знаю - то ли живу, то ли заживо в аду горю.
  - Прошлое не вернёшь. Не казнись зря, - вздохнула Петровна.
  Анна, поправив гладко зачесанные волосы, продолжила:
  - Возле Минска отцепили от состава несколько вагонов с репатриированными немцами. Видать, не до них стало. Фронтовики возвращались. В одном из отцепленных вагонов должен был ехать Иван, уже без родителей. Тёплую одежду ещё по дороге отобрали, вроде обыск. Немчура, мол, одно слово. У кого что было припрятано, давно променяли на продукты. Иван приспособился подрабатывать на стройке. Вот и в тот раз шёл утром на работу, а тут я на дороге без памяти. На руках в больницу принёс.
  Петровна смотрела на соседку и понимала, как тяжело даётся ей этот разговор.
  - Моя тётя по материнской линии ещё перед войной в Красноярск перебралась. Замуж за сибиряка вышла. А мои родители в Минске остались. Жили на окраине, свой дом, огород.
  Который раз Анна замолкала, то ли подбирая слова, то ли набираясь решимости. Петровна, подождав немного, спросила:
  - А ребёнок-то? Сынок?
  - В тот день уже под вечер возвращалась домой. Мы с подругой стирали бельё в немецком госпитале. Иначе бы нас в Германию на принудительные работы угнали. До дома осталось рукой подать. А тут бомбёжка. Заскочили мы в развалины соседнего дома, а там немцы... Она назад кинулась, бегом через улицу... не добежала. Даже не вскрикнула. Только руки в стороны раскинула, повернулась лицом ко мне и рухнула как подкошенная. А на меня будто столбняк напал. Смотрю и вижу, медленно-медленно поднимается тёмный столб на том месте, где мой дом стоял. И какие-то палки, мусор, ещё что-то летит в разные стороны. И тут тишина настала такая, что я до сих пор помню, как шуршат камешки на осыпающихся стенах. Очнулась от того, что дышать тяжело и острая боль плечи выворачивает. Немец руки мои за спину заломил... грузный, тяжёлый придавил к земле. Зажмурилась от страха и отвращения, а перед глазами картина: столб пыли на месте нашего дома. Помню, закричала не помню что, и удар в лицо, - Анну колотило как от холода. Анастасия налила горячего чая:
  - Ну будет, будет. Всё прошло, быльём поросло. Наши тех немцев перебили... - ласково, как маленького ребёнка, пыталась успокоить Анну. Та отпила глоток и на одном дыхании продолжила:
  - Очнулась, немец на мне так и лежит. Только тихий какой-то. Столкнула его в сторону, отодвинулась немного. Гляжу, у него кусок кровельного железа из спины торчит. Мёртвый он, убило гада. Ночевала там же. Идти не могла. Ноги отнялись. Потом ещё неделю пыталась обломки нашего дома разобрать. Найти останки родителей да похоронить по-человечески. Не смогла. Всё перемешалось. Сказали, прямое попадание. Мгновенно погибли. Меня к себе жить родители погибшей подруги взяли. Было это осенью. А в конце весны я в больницу попала. С тех пор весну не люблю.
  Анастасия Петровна слушала Анну, не задавая вопросов, не перебивая. Понимала, как тяжело и больно переживать всё заново.
  - Тогда, в Минске, ждал Иван, когда наконец вагон дальше погонят. Заходил в больницу, проведывал. Подкармливал. Я, видя, что вроде как ухаживать пытается, рассказала всю правду о себе. Ну и... не ждала больше. А он на следующий день пришёл, горячую варёную картошку принёс в кастрюльке, в его душегрейку завёрнутую. И говорит: "Это твоя беда, а не вина. Ты одна, я один. Вместе легче, - у меня слёзы катятся, удержать не могу. А он: - Только ты знать должна. Я тоже немец, - и встрепенулся: - Ты не подумай, что какой-нибудь беглый или там чего плохого. Рассказывать долго, а документы вот, - и показал паспорт. Смотрю на него и ничего не понимаю. А он: - Я же говорю, рассказывать долго. Но если поверишь..." - Я поверила. Расписались мы. Пошёл он к военному коменданту проситься, чтоб определил хоть на какую-нибудь работу. Оказалось, нельзя. Предписание у него в Сибири жить. Но помог тот комендант, пристроил нас к эшелону, который шёл в Красноярск. Так мы тут и оказались. Первое время жили у моих родственников, а теперь вот свой угол.
  - А фамилия русская - Соловьёв? - удивилась Петровна.
  - Рассказывал, в деревне, где он родился, половина Петровых, половина Плотниковых. Ивану фамилию в Германии на немецкий манер оформили. Так он после регистрации мою фамилию взял.
  - Значит, назад в Россию привезли и документы выдали? Это ещё ничего. А я вот слыхала, тех, кого немцы угоняли... - в коридоре скрипнула дверь:
  - Анна? - кашлянул Иван. - Аня?!
  - Иду, иду. Мы тут с Анастасией Петровной супчик сварили, - закрыла на минуту глаза, набрала в грудь воздуха, поправила волосы: - Пойду я.
  Анастасия Петровна смотрела в тёмное окно и думала: "Это же надо - был у Анны ребёночек... от немца. Не решилась оставить его жить. А кто бы в такое время решился? И ребёнок рос бы на тычках, и на неё все кому не лень пальцем показывали. Намучились бы оба. А так? Того тяжелее вышло. Ну... могла бы скрыть. Немец, нет ли - кто бы знал? Молодая, испугалась, да и отца его... люто ненавидела, - Анастасия Петровна вздохнула, покачала головой в ответ на собственные мысли: - Того немца нет в живых, но ведь и её Иван по рождению немец. Вот ведь правду говорят - от судьбы не уйдешь!"
  Она ещё раз вздохнула, открыла форточку и направилась к себе в комнату. Пора спать.
  
  Глава 3
  Амурная ночь в сторожке
  
  В этот вечер в коммунальной квартире проходил импровизированный кинопоказ. Из кухни Петро перетащил в коридор тумбочку, установил проектор для диафильмов так, чтобы светил на противоположную белёную стену. Давыдовы расставили в ряд стулья и уселись рядышком. Не было только Зины. Она готовилась к вступительным экзаменам в мединститут. Николай всегда выходил последним, садился с краю, чтобы уйти первым. То ли так удобнее сидеть с больной ногой, то ли просто стеснялся. Фильмы-то смотрели детские. Иван сел рядом с Анной, а та усадила рядышком Танюшку. Текст о том, как девочка потеряла кошку, читала Елена. Мальчишки во дворе начали поисковую операцию. И носят ей домой самых разных кошек и котов. Вот мальчик передаёт ей очередную кошку, девочка отвечает: "Раша ныжая была". Мальчишка поражён: "Нинка чуть не умерла".
  Елена читает с выражением, и все зрители смеются. Поздний вечер, пора бы спать ложиться. Но крутят ещё один диафильм о том, как жадный и завистливый мальчик хочет получить все игрушки из магазинов, мороженое и пирожное. И получает, оставшись одним-единственным человеком во всём городе. Вначале он ходит по магазинам, выбирает любые игрушки, ест мороженое. Но почему-то играть одному совсем неинтересно, а мороженое кажется невкусным. Он бегает, ищет хотя бы одного человека, но никого нет. И тут Пеле, так звали мальчика, просыпается. Как же он рад, что это только сон, и решает подарить другу свою любимую игрушку.
  Но вот сеанс окончен. Выключен проектор, унесли стулья. Разошлись по комнатам соседи. Анастасия Петровна проверила, не забыла ли выключить плитку, на которой грела чай. Скрипнула дверь комнаты Давыдовых, брякнул о пол горшок.
  - Да что ж это такое? Как время спать, так тридцать три несчастья! То пить, то писать! - на кухню вышла Мария. И тут же раздалось из комнаты Сафоновых:
  - Баба!
  - Ну это ж надо! - всплеснула руками Анастасия Петровна.
  И тоже вынесла горшок, усадив на него внучку.
  Мария присела у ещё не остывшей печи. Было слышно, как в коридоре, гремя горшками, ребятишки устроили покатушки. В большом, свободном коридоре, отталкиваясь ногами от крашеного пола, передвигаться на горшках вполне получалось, но шумно.
  - Дети, взрослые люди спать ложатся. А вы гремите. Или опять симулируете? - попыталась урезонить ребятню Мария.
  Напротив кухонного окна под фонарным столбом располагалась обитая фанерой дощатая будка - сторожка, чтобы в морозные ночи сторожу было где обогреться. Ну и телефон в ней имелся. За всю бытность сторожки вызывать милицию по этому телефону ни разу не приходилось. Похоже, мужику с берданкой, теперь сторожившему магазины, а до этого дошедшему до Берлина с автоматом, было это делом плёвым. Поэтому желающих испытать на себе, как работает сторож, так и не нашлось. Зато если кому родить приспичило или температура высокая поднялась, то позвонить в скорую помощь бежали в сторожку. Сам сторож в этой будочке по ночам редко обитал. С осенних холодов до ранней оттепели ходил в длинном зимнем тулупе до пят, валенках и берданкой через плечо, осматривая витрины и двери магазинов. А из окон дома вглядывались в темноту ночи женщины, которых война лишила любви. Там, под окнами, раз за разом, одинокий и молчаливый, проходил сторож.
  Так все привыкли видеть с вечера до утра этого бессменного охранника, что каждому казалось, будто его лично он тоже охраняет. И правда, краж в доме не случалось. Но никому в голову не приходило: отчего сторож бессменный? Есть ли у него дом, семья? Почему от рейхстага дорога привела его к этой одинокой будке-сторожке?
  Свет на кухне не включали - зачем? Напротив окна светил жёлтый уличный фонарь. Анастасия Петровна навалилась на подоконник, вглядываясь в ночной полумрак улицы.
  - Мария, глянь, неужели это сторож?
  Без тулупа и без берданки, во френче и начищенных до блеска сапогах - так, что даже из окна были видны отблески на голенищах, склонившись к невысокой женщине в жакетке и шляпке, он вёл её в сторону сторожки.
  - Мария, смотри, смотри! - упёрлась лбом в оконное стекло Анастасия Петровна. А под окном во дворе сторож и его дама, о чем-то потолковав, вошли в сторожку. В маленьком оконце затеплился слабый свет.
  - Чем они там занимаются?
  - Ну... чем? Разговаривают... наверное, или, может, она... по телефону позвонить зашла. Поздно, почта и аптека закрыты, а больше откуда?
  И тут соседки увидели, как из их подъезда выскользнула Фрося, проживающая в квартире напротив. Осматриваясь по сторонам, перебежками направилась к сторожке.
  - Ей-то чего там надо? - удивилась Анастасия Петровна. - Глянь, Фроська-то щучкой вытянулась возле окна. Подсматривает!
  Прислушалась к звукам из коридора:
  - А наши, слышишь, хихикают и горшками гремят?
  Мария вышла в коридор:
  - Опять покатушки устроили? Симулянты! - услышала Анастасия Петровна.
  Разобравшись с Танюшкой, Анастасия Петровна вернулась к окну. А возле сторожки уже очередь образовалась!
  - Надо же?! Так можно всё просидеть! - накинув старую плюшевую жакетку, Анастасия Петровна заспешила во двор.
  - Бабоньки, пустите глянуть.
  В ответ приглушенно хихикнули. И тут же кто-то шёпотом приструнил:
  - Тише, сторожка дощатая, стены тонкие, услышат и... конец фильма!
  - Ой, бабоньки, и "конец" видать! Он встал и повернулся прямо к окошку. Вино из бутылочки наливает! - зашептала Фроська.
  - Уже конец, опоздала я, что ли? - охнула Анастасия Петровна.
  Приглушенный писк перешёл в хохот, и женщины бросились врассыпную.
  
  Глава 4
  Двойной удар
  
  Утро следующего дня в семье Сафоновых вроде не предвещало ничего необычного. Пётр ожидал, пока жена Елена прихорашивалась у зеркала. Подкрасила губы, положила помаду в сумочку. Что-то ещё в ней поискала и вдруг остановилась у стола:
  - Мам, прямо не знаю, говорить или не стоит?
  - Ленушка, не тяни, я опаздываю, машина ждёт.
  - Мне сон приснился...
  - Тьфу, а вечером рассказать нельзя?! - торопил Пётр.
  Но Елена, нервно разглаживая на столе скатерть, перебила его:
  - Помните, когда Петя привёз меня к вам в Бийск, а сам дослуживать уехал? Помните, меня домовой душил? Мы ещё лечиться ходили к бабе Варе?
  - Ну...
  - Мама?! - спешил и потому нервничал Пётр.
  - Погоди, Петя! Ленушка, не тяни, говори.
  - Он сегодня мне опять приснился. Тот же маленький, горбатый и лохматый старичок - не старичок, но не молод, с большущей кудрявой бородой, чёрной с проседью. Сидит в углу большой пустой комнаты и говорит мне: "Ты сегодня берегись". И так мне тревожно стало, даже сердце зашлось.
  - Наш это домовой. Я его с собой из Бийска забрала, когда к вам в Красноярск переезжала.
  - Да будет вам, - уже не так уверенно проронил Пётр.
  - Петя, ты давай-ка Елену до работы проводи.
  - Мне через дорогу - пять минут ходу, - работала Елена на складе в столовой строящегося завода искусственного волокна, как раз напротив окон их дома.
  - Вот ты её через дорогу и проводи.
  - Пошли, довезу, в целости и сохранности.
  - И встреть.
  - Ясно.
  - Петя...
  - Мама, сказал - встречу! Всё, пошли, что ли?!
  Проводив Петра и Елену, Анастасия Петровна подошла к окну, аккуратно отодвинула штору, подождала, пока служебная машина Петра подъехала к корпусу столовой. Пётр помог Елене выйти, проводил до дверей, вернулся, и машина тронулась. Анастасия, вроде успокоившись, направилась на кухню варить Танюшке кашу. Пока варила, увидела в окно, как к магазину подъехала машина и стали выгружать колбасу. Значит, надо бы занять очередь. Докторская колбаса по два рубля девяносто копеек за килограмм. Деньги недавно поменялись, но пока и "старые" в ходу. Так это новыми - два девяносто. Оно, конечно, недёшево, да и в очереди крику на весь Каменный квартал, но ведь и продают нечасто. Хотя... как-то не ели в семье магазинную еду. Готовила Анастасия отменно, так что докторская колбаса - это скорее от того, что дефицит. Ну как не взять, когда в окошко видно?
  Тревога - то ли из-за сна Елены, то ли бог весть от чего - кошкой скребла душу Анастасии до самого вечера. А вечером и совсем стало невмоготу. Вот и Соловьёвы дома, и Давыдовы. А Петра и Елены всё нет. Анастасия то и дело подходила к двери, прижимаясь ухом к филёнке. Может, уже по лестнице поднимаются? Ничего не услышав, шла к кухонном окну: могли в гости к знакомым зайти и теперь назад возвращаются. Когда в уличную дверь раздался стук, ещё не успев ни о чём подумать, почувствовала нестерпимую тревогу. Бросилась открывать, а руки дрожат.
  - Мама, Лена дома? - на пороге стоял Пётр. Шляпа съехала набок, пальто нараспашку.
  - А ты за ней разве не зашёл? - и осеклась на полуслове. В руках Пётр держал сумочку, с которой Елена ходила на работу.
  - Нет её на работе, и склады не опломбированы. И вот, - протянул сумочку. - Туфли в раздевалке, она там в других, без каблуков, ходит. Пальто, сумочка... всё на месте. А Ленушка будто исчезла!
  - Как исчезла? - растерялась Анастасия Петровна. - Туфли, пальто...
  - Всё вокруг обежал. Как испарилась. И никто ничего не видел.
  - Ты склады-то опломбировал бы... - Анастасия открыла сумочку: тяжёлый пломбир, паспорт, кошелёк, губная помада, платочек. Всё на месте.
  - Не до складов мне! Пойду искать.
  - Машину-то отпустил, что ли?
  - Так служебное время кончилось. Всё, по путёвке в гараж вернулась.
  - В милицию, в скорую... может, к Орловым забежать? Но что ей там делать? К тёще?
  - Ой, мам!
  - В сторожке телефон есть! В милицию и скорую можно позвонить! Оденься теплее. На улице ветер и вон снег пробрасывает.
  Но он будто не слышал:
  - Попробую, вдруг дозвонюсь?! - и как был в лёгком пальто и шляпе, выскочил за дверь.
  Бросив игрушки, чувствуя неладное, тихонько всхлипнула Танюшка. Анастасия Петровна вышла на кухню, выглянула в окно. Пётр подошёл к сторожке, подёргал дверь - заперта. Поднял голову, посмотрел на окно. Она открыла створку:
  - Нет, не приходила, - крикнула в холодный ночной воздух. Он в ответ махнул рукой в сторону арки.
  Время тянулось, как смола. За окном завывал ветер, кидая в стёкла колючие снежинки. На часах половина третьего. Анастасия Петровна подошла к входной двери. Тихо. Ни шагов, ни голосов в подъезде. В пятом часу прилегла на диван. Тикали часы, в оконное стекло хлестали порывы ветра. Круг света от настольной лампы по-прежнему высвечивал коричневые узоры на скатерти.
  Наконец мимо окна проехал первый автобус. Анастасия Петровна собрала внучку и отправилась на Бумстрой, к матери Елены Устинье. Тут недалече. Пара автобусных остановок. Может, Елена там? Мало ли... Но дома застала только сестру Устиньи - Акулину.
  - Настасья Петровна, никак что стряслось? - раздевая Танюшку, заволновалась Акулина.
  Коротко пересказав случившееся, Анастасия заключила:
  - Уж и куда бежать, не знаю... - а потом вдруг кинулась к Танюшке и запричитала: - Сиротинушка ты моя го-о-орькая...
  - Сватья, ты никак ополоумела? Может, разругались, разбежались!
  - Сказал бы. Нет! Нет! Ой, горе мне, горе!
  - Тебе не доложились! Прекрати сей момент завывать, как по покойникам! Я сегодня со второй смены, а то бы теперь ушла на работу. Поеду к Надюшке. Родные сёстры всё-таки. Вдруг знает что-нибудь. А по дороге забегу в милицию и скорую, может, там что выясню. А ты езжай домой, жди. Ну а я, как всё обойду, к вам заеду.
  Анастасия Петровна вернулась домой. Сложила поленья в печь. Затопить? Рано ещё. Беспомощно толклась по квартире, берясь то за одно, то за другое. Глянула на часы. Время подходит к обеду, а от Акулины ни слуху ни духу. Да что же это такое? Господи! И Анастасия Петровна упала на колени перед маленьким образком, висевшим над её кроватью. Этой иконкой ещё её мать благословляли, потом её, потом она Петра и Елену. Анастасия молилась. На диване, сжавшись в комок, сидела Татьяна. Вроде в дверь кто-то стукнул? Показалось? Но от пережитого волнения ноги слушались плохо, и она вместо того, чтобы опрометью кинуться открывать, кое-как поднялась с колен.
  В дверях стояла Акулина. Разулась у порога, скинула на плечи шерстяной клетчатый платок, прошла в комнату.
  - Значит, так, сватья. Пётр лежит в технической больнице. Ну, той, что супротив проходной бумажного комбината, через дорогу от столовой, в которой работаю. Тут недалеко. Поговорить с ним не могла, но я всё-таки убедилась, что это он. Потому и долго. Зашла на работу, взяла свой столовский халат да платок. Прошла чуток по коридору и заглянула в палату.
  Анастасия Петровна только швыркала распухшим от слёз носом.
  - Петро ночью пришёл в скорую, Лёнку искал, - от волнения Акулина называла Елену так, как когда-то в её детстве в Рязани, когда та была совсем ребёнком. - Видать, продрог так, что в скорой и свалился. Они его увезли в больницу. Говорят, какое-то сурьёзное воспаление лёгких. Сильный жар. Без памяти он.
  - Он на той войне всё своё здоровье оставил! Тонул - живой остался. А теперь вот... - мелкие слезинки не переставая катились по её щекам.
  - Лёнку надо искать... - Акулина вновь набросила платок на голову.
  - Может, горячего чаю?
  - Неколи. Отправлю Устишку к Надьке, пусть поводится с Володькой и Галиной. А мы с Надюшкой... в морг сходим. Только там и не была ещё.
  - Акулина Фёдоровна, может, и Танюшку пока к Надежде? Я бы к Петру...
  - Ну що ж? Одевай.
  
  Автобус остановился напротив четырёхэтажного кирпичного здания технической больницы. Анастасия Петровна чувствовала, как мелко трясутся её руки и зуб на зуб не попадает. И спешила, и боялась увидеть своего сына. Ну хоть в одном повезло: как раз попала во время разрешённых посещений. Ей выдали белый халат и дерматиновые тапочки сорок последнего размера. Не отрывая от пола ног, чтоб не потерять их, зашаркала в палату.
  Заострившийся нос сына, чёрная щетина по щекам и испарина на лбу. Анастасия присела рядом. Достала платок, промокнула лоб. Рядом на тумбочке стоял стакан с водой. Взглядом спросила мужчину на соседней койке: чей?
  - Его. Медсестра иногда заходит, губы смочить.
  Набрала чайную ложечку, приподняла его голову, влила в рот. Так и сидела, изредка смачивая водой его губы, пока не вошла медицинская сестра.
  - Приходите завтра. Мы вам пропуск выпишем.
  - Там диванчик в приёмном покое, мне бы остаться...
  - Нельзя. Никак нельзя. Да и чем вы поможете? - видя, что просьбы переночевать в приёмном покое не прекратятся, санитарка почти выдавила своим корпусом Анастасию Петровну за дверь.
  На улице осенний ветер рванул полы пальто, дунул холодом за воротник, вышиб из глаз слезу. А может, и не ветер был тому виной? Доехала до седьмого участка, напротив проходной Ворошиловский завод строил дома для своих работников - это и был седьмой участок. В одном из новых домов жила сестра Елены - Надежда. Анастасия шла от остановки и смотрела на окна: в комнате Надежды свет. Значит дома. Ну, ясно, Галина, Володька - Надеждины дети, да Танюшка, куда ж их деть?
  Устинья и Акулина сидели на диване. На кухне Надежда кормила ребятишек. Её муж Петро работал во вторую смену. Так совпало, обеих сестёр мужья - тёзки. Анастасия расслабила платок, ожидая: что скажут?
  - Слава богу, в моргах нет, - как могла, успокоила Акулина.
  Не в силах удержаться, Устинья заголосила тоненько, горько:
  - За что же энто мне горе такое? Али я провинилась в чём? Господи, забери мою жисть, спаси дочь мою Елену!
  - Хватит заживо-то хоронить! Раз в моргах нет, значит живая. Утром снова искать пойдём, - решительно пресекла сестру Акулина.
  Та послушно вытерла глаза кончиком головного платка, кивнула:
  - В моргах нет. Стало быть, живая. Бог дасть, сыщем.
  Решили, что детей оставят с Надеждой. И распределив между собой, кому куда идти или ехать, направились по домам.
  Третьи сутки Анастасия неотлучно сидела возле сына. Либо Акулина, либо Надежда привозили днём горячий куриный бульон в банке, укутанной так, чтоб не остыл, и Анастасия чайной ложечкой поила сына. На третьи сутки к обеду Пётр пришёл в себя. Врач глянул поверх очков:
  - Ну что ж? Поздравляю. Кризис миновал.
  Анастасия протирала сына махровым полотенцем и пуще всего боялась, что вот сейчас он спросит про Елену.
  - Слава богу! Один очнулся. А то бабонька, что, считай, вместе с тобой привезли - только её днём, а тебя ночью скорая доставила, так и лежит чурка-чуркой, без сознания. Ни документов при ней, ничего, - вздохнул мужик, явно радуясь, что сосед по койке не помер.
  - Мама, помоги... - попытался подняться Пётр.
  - Петя, я сама...
  - Да ты что, мужик? Нельзя тебе! А-а-а! Держись, коли так! - и сосед почти подхватил на руки Петра.
  В соседней палате, белая как мел, разметав по подушке кудри, лежала Елена.
  - Скорая доставила. На заводе искусственного волокна, там, где столовая, укладывали бордюры возле пешеходной дорожки. Стали натягивать трос, чтоб ряд ровно выставить, а тут женщина перейти решила. Трактор трос дёрнул, а она как раз шагнула, ну и головой о бордюр с размаху ударилась, - врач вздохнула, поправила стетоскоп на груди. - Ни документов при ней, ничего... И в себя не приходит. Не знаем, как и быть. Хорошо, мимо скорая проезжала, так рабочие остановили и вот... - она кивнула на кровать с пациенткой.
  - Невестка это моя. Сын её искал, когда к вам попал...
  - Надо же! Чтобы так совпало... - удивилась, но, как положено врачу, строго добавила: - Нашлась невестка - это хорошо. Но Петру Ефимовичу строгий постельный режим никто не отменял!
  Оставив Петра на нянечку, Анастасия Петровна кинулась к Акулине. Не очень радостная новость, но всё-таки лучше, чем полная неизвестность.
  
  По ночам, лёжа на своей кровати, Петро ждал, пока в больничном коридоре затихнут шаги нянечек и медсестёр, чтобы потом, стараясь не шуметь, направиться к женской палате. Приоткрыв дверь, чутко прислушался. Ему казалось, что слышит едва уловимое дыхание жены. При слабом свете ночника пытался рассмотреть её лицо и возвращался в свою палату, а через некоторое время вновь повторял свой поход. И каждый раз ждал, что вот сейчас Елена вздохнёт и откроет глаза. Но шли дни, а она так и не приходила в сознание.
  В это утро (только закончился врачебный обход, и Пётр присел на кровати) в палату вернулся лечащий врач.
  - Пётр Ефимович, мы тут целый консилиум собирали... понимаете, состояние вашей жены...
  - Что?! Ч-ч-что?!
  - Тише, тише! Пока без изменений, но в любой момент... понимаете, уже две недели она не приходит в сознание, и все наши усилия результатов не дают.
  Пётр отстранил врача, поднялся с кровати, повернулся к нему спиной и уставился в окно:
  - Вы хотите сказать, что Ленушка... Ленушка...
  - Пока всё не так критично, но время может быть упущено... для лечения и тогда...
  - Так чего же упускаете время? - сказал, не поворачиваясь, и не узнал своего голоса.
  - Дело в том, что остался только операционный метод. Надо делать трепанацию черепа. Другого выхода не вижу.
  Пётр молчал. Вот так же тогда с сыном. Поверил врачам, оставил Валерика... Если бы забрал его из больницы... если бы забрал! Сын был бы жив! Он виноват в его смерти! А теперь вот... Ленушка.
  - Нет! Нет! Не-е-ет!
  - Не кричите. Вы тут не одни. Подумайте, хорошенько подумайте. Только недолго, чтобы не опоздать! - и врач вышел из палаты.
  Весь день Пётр просидел на стуле возле кровати жены. Лишь изредка, если кто-то из соседок по палате просил, выходил в коридор. Он держал её за руку и чуть слышно рассказывал, как её искал и как нашёл, и какие красивые у неё кудри. И старался не моргать, потому что слёзы капали ей на руку. Стеснялся своей слабости, но ничего с собой поделать не мог. Подошло время ложиться спать, укрыл жену потеплее и пошёл к себе.
  Затихли больничные шорохи и шарканье тапочек по коридору, а он всё смотрел в белый больничный потолок. Вот потолок качнулся, поезд тронулся, и он увидел - на нижней плацкартной полке на белой наволочке разметались кудри жены. Она чуть заметно улыбнулась ему, и тут проводница взад-вперёд, взад-вперёд мимо них! А чтоб тебя! Он вздрогнул: приснилось? И услышал в коридоре какую-то суету. Но разобрать ничего не мог. Лежать стало невтерпёж! Поднялся и, сам не зная почему, торопясь и суетясь, обул не на ту ногу тапочки, даже не заметил этого, запнулся об угол кровати и выскочил в коридор.
  Дверь в палату, где лежала Елена, приоткрыта, суета именно там. Шаркая слетающими тапочками, подошёл к этой двери, но ни зайти, ни остаться у входа... сердце стучало прямо в горле. Наконец дверь открылась, вышла медсестра. В одной руке чёрный пластмассовый футляр прибора, которым меряют давление, в другой белая эмалированная ванночка с использованным шприцем. Удивлённо глянула на Петра:
  - Что с вами?
  В белых больничных кальсонах, такой же рубахе, чёрные волосы с проседью на висках всклокочены, один тапочек слетел. Он пытался поправить больничную рубаху так, будто это матросская роба.
  - Похоже, ваша жена приходит в себя. Глаза приоткрыть пыталась и рукой шевельнула. Соседка заметила, на пост сообщила. Там сейчас дежурный врач, - кивнула на дверь палаты. - Тише, всех перебудите!
  - Я только на минутку, я...
  - Да вы что? Ночь, женская палата. Ну и посмотрите на себя. Вы же женщин перепугаете, - и заспешила прочь.
  
  В палате Елены на окна повесили плотные шторы, закрывающие свет. На тумбочке небольшая настольная лампа, прикрытая сверху плотной тканью. Но как только она пыталась открыть глаза или что-нибудь сказать, её лицо искажала гримаса боли, и она очередной раз теряла сознание.
  - Её бы в отдельную палату, а то тут то звякнут, то брякнут, да разговоры всякие...
  Врач поправил стетоскоп на груди, поднял глаза к потолку:
  - У нас даже операционная общая на три стола. Где же я возьму отдельную палату? И так что могли сделали. Ну и... размышлять долго ещё собираетесь? Разве не видите, как она мучается?
  - Гарантии какие?
  - Гарантии? Операция - всегда риск! Даже аппендицит! А тут! Ну ведь не из любви к искусству настаиваю. Другого пути не вижу. И думаете, мне хочется брать на себя такой риск? Говорю же вам - нет у неё другого шанса! Нет! Это моё твёрдое убеждение. Смотреть, как пациент на твоих глазах гибнет, а ты бездействуешь, думаете, просто? - и направился в ординаторскую.
  На следующий день к Петру в приёмные часы пришла Акулина.
  - Мы тут посоветовались... Меня послали с тобой поговорить, потому как Устинья только зачнёт про Лёнку говорить, слёзы её душат и толку никакого. Татьяну Портнягину просить хотели, соседку нашу по бараку, помнишь ли? - Петро утвердительно кивнул. - Она может многое, и голову лечит от сотрясения. Ну уж ежели не поможет... воля ваша. Но попытать стоит. Я не то что особо врачам не доверяю, но хучь меня в пример возьми... Да и это же страсть - не операция.
  Договорились, что завтра в приёмные часы Акулина приведёт Татьяну Портнягину, Пётр проводит её в палату.
  После ухода тёти Лины он сидел около жены и шёпотом медленно пересказывал ей всё, что услышал.
  - Ты не бойся. Я рядом у дверей постою.
  Елена чуть сильнее сжала веки, потянула уголок губ, изображая улыбку. Не боюсь, мол.
  
  В длинной чёрной складчатой юбке и тёмной кофте в мелкий белый цветочек, в белом с серыми крапинками платке, опущенном на лоб до самых глаз, высокая статная старуха вошла в больничный коридор. Пётр провёл её к Елене. Женщины замерли на своих кроватях. Татьяна наклонилась и что-то негромко сказала Елене. Достала чёрную ленту, аккуратно просунула ей под голову, завязала узелок над переносицей. Достала кусочек белого мела, в нескольких местах что-то аккуратно отметила на этой ленте и осторожно сняла её. Складывала, совмещая полоски мела, что-то вымеряя. Потом махнула Петру рукой: подойди.
  - Вылечу я её. Сотрясение сильное. С начала лечения ходить ко мне будет через день, потом пореже, ну а там как бог даст.
  - Тётя Таня, да как ходить? Она даже глаз открыть не может, от света сознание теряет, боль такая, - шептал Пётр.
  - Я сейчас полечу. Уйду, она уснёт. Не пугайся. Так быть должно. Завтра утром опять приду. Ну а там посмотрим, как сама двигаться сможет, тогда уж и выписывайте.
  Петро с недоверием смотрел на эту женщину. Соседка тёщи, столько лет в одном бараке через дощатую стенку живут. Елена как-то рассказывала, что за лечение никакой платы не берёт, но редко кого лечить соглашается.
  Татьяна тем временем отстранила Петра в сторону, приложила к голове Елены левую ладонь, правым кулачком легонько стукнула по ней. Пётр замер - какие удары? Она шевельнуть головой не может! А Татьяна знай прикладывала ладонь да постукивала. Елена лежала спокойно, Пётр неотрывно следил за её лицом. Потом Татьяна вновь подсунула свою ленточку, что-то снова мерила, встала, положила ей на лоб руку:
  - Спи. Я завтра ещё приду. Отдыхай пока, - и кивнула Петру: - Проводи.
  А к концу недели Анастасия Петровна, приподняв на подушках, кормила Елену куриным бульоном.
  Из больницы уходили вместе. Только Петра выписали, а Елена оставила расписку, что от операции отказывается на свой страх и риск.
  
  Глава 5
  Юрка
  
  В последние дни августа 1959 года в сибирском городе небо всё чаще хмурилось уже не летним дождём. На тополях ещё зелёная листва, без золотого окаймления, ещё вовсю цветут на клумбах астры, но по ночам в кухонную форточку всё чаще задувает холодный ветер.
  Подросших ребятишек - Юрку и Танюшку - собирали в школу. Купили школьную форму, портфели, тетрадки, пеналы, карандаши. Школьную форму для Танюшки покупала бабушка. Мария собирала Юрия. А вечерами Анастасия Петровна и Мария на кухне обсуждали, что купили и что ещё необходимо приобрести. Анна купила в подарок крестнице набор цветных карандашей. Сама же ребятня пока плохо представляла, что её ждёт впереди, и продолжала играть во дворе в прятки, прыгать в классики и перед сном с неохотой мыть уши. Но вот набор карандашей оказался таким красивым и необычным, что Танюшка хвасталась Юрке:
  - Смотри, тут есть розовый карандаш! А белый, ты видел когда-нибудь белый карандаш?
  Нет, белый карандаш Юрка не видел. В его наборе такого не было. Но зато он мог похвастаться настоящим ремнём в настоящих брюках, а не на лямках с пуговицами.
  - Смотри, вот так: раз - и застёгиваешь! Видела, видела, какая пряжка? Со звездой! У папы такой же! Конечно, папин больше, чем мой, но этот тоже совсем взрослый ремень! А фуражка, - Юрка примерил фуражку, нащупал кокарду над козырьком, - не то что какая-нибудь панамка!
  Но и ремень, и фуражка Татьяну почему-то мало интересовали. За окном на асфальте ждали нарисованные классики, и бита имелась красивая - жестяная баночка из-под монпансье, заполненная песком.
  И вот оно: первое сентября тысяча девятьсот пятьдесят девятого года.
  К этому времени прошло больше 10 лет с тех пор, как военный эвакогоспиталь ? 983 освободил кирпичное четырёхэтажное здание школы ? 47 по улице Песочной. В бывшей операционной давно расположилась учительская, а в палатах - учебные классы. Вместо кроватей для раненых парты для детей. Жизнь постепенно вошла в мирную колею.
  Этот первый для Танюшки и Юрия осенний школьный день выдался тёплым, солнечным. Девчонки в белых фартуках, с огромными белыми бантами и букетами цветов, мальчишки в школьных форменных костюмах с блестящими пуговицами и фуражках с настоящими кокардами и тоже с букетами наперевес потекли ручейками к школе. Старшие шли одни, а первоклашек сопровождали родители и бабушки.
  Татьяну с букетом гладиолусов вела бабушка. Рядом шагал Юрка за руку с мамой и тоже нёс большой букет, стараясь держать его так, чтобы не загораживать блестящую пряжку на ремне.
  И побежали школьные будни и праздники. Особенно красивый и всеми любимый - Новый год. В актовом зале школы установили ёлку под потолок, украсили игрушками, блестящим дождиком. И как тут вытерпеть, не подсмотреть в щёлку приоткрытой двери? Заранее расписаны роли, выучены слова стихов. Сшиты костюмы. А сшить костюм для выступления на школьной ёлке - разве это просто? Юрка - Арлекин. У него красивый комбинезон из двух разных половинок: одна из одного вышедшего из употребления маминого платья, другая из другого. Три огромные пуговицы из ваты обтянуты красным шёлковым материалом. На голове колпак, разрисовывать который взялась сестра Зина. Юрка не отрываясь следил за ней, выдавая важные, по его мнению, советы.
  Татьяна - Снегурочка. У Татьяны-Снегурочки из-под короны, украшенной ёлочными бусами, спускаются на плечи две толстые, белые, шёлковые косы. Шёлковые нити для этих кос подарили на заводе, что напротив дома. Там как раз какую-то выставку проводили. Белой аптечной ватой, будто мехом, отделана самодельная шубка из белого материала. Сшиты даже белые сапожки и варежки. И роль Снегурочки от зубов отскакивает:
  - Я Снегурочка, Снегурка! Белолицая девчурка!
  Белых зайчиков пасу,
  А стемнеет, при луне я танцую в тишине...
  
  Эта история случилась весной того же учебного года. К концу подходила последняя четверть. И тут такое. Татьяна получила двойку. В тетрадке, где красовались четвёрки и пятёрки, выглядела двойка просто ужасно.
  - Тамара Ивановна, можно я останусь после уроков и всё перепишу, а вы снова оценку поставите? - искала выход Татьяна.
  - Хорошо. Но перепишешь дома и завтра принесёшь.
  А ещё Юрка, сидел на корточках в коридоре, домой-то им вместе идти. Вчера только его мама хвалила её и ставила Юрке в пример. А теперь что? И как тут быть? Оставалось только одно: как-то спрятаться от Юрки, а по дороге домой что-нибудь придумать. К выходу из школы шли старшеклассники. Спрятаться между ними мелкой первоклашке - запросто. Всё, теперь бежать! Куда? Куда-куда, вон в тот скверик по дороге домой. Там небольшой фонтан, а вокруг лавочки. Мысль пришла сама собой. Спрятать тетрадку с двойкой под лавочку. А дома сказать, что потеряла. Но оказалось это совсем не просто. Сначала тетрадка никак не находилась в портфеле. Потом Татьяна вспомнила, что новые тетрадки в классе все начинали одновременно, и Тамаре Ивановне надо будет объяснять, почему у неё новая, хотя ещё должны быть странички в старой. И что сказать дома, какую получила оценку, пусть и в потерянной тетрадке? Наконец, чуть не плача и почти сама веря, что теряет тетрадку, сунула её под лавку и кинулась бежать из сквера.
  Юрка топтался у подъезда.
  - И куда ты делась?
  - Я тетрадку потеряла... - от пережитого не в силах удержать слёзы, всхлипывала Татьяна.
  - Где?
  - В сквере, где фонтан... под лавкой! - уже совсем горько плакала Татьяна.
  Юрка забрал её портфель.
  - Пошли, найдём, - и зашагал назад.
  По дороге Юрка рассказывал, как он с отцом склеивает деревянную модель самолётика. И сколько там деталей, и что эта модель - настоящая!
  - Она летать будет, как взаправдашний самолёт!
  Немного помятую и влажную тетрадь положили назад в портфель.
  - Подумаешь, немножко попадёт! И всего-то один разок. Пошли домой, а то есть хочется.
  
  Школьные годы действительно чудесные и быстро летят. Вот и окончен первый класс. Анастасию Петровну с Танюшкой на всё лето отправляют в Бийск, на родину Петра. Там живёт родной брат Анастасии - Иосиф Петрович с женой и двумя дочерями. У него свой дом на берегу реки Бии и огород со свежими овощами.
  Мария с Юркой уезжали в Пензу к бабушке. Там на берегу реки Суры бабушкин домик и тоже огород. Юрку увозили первым.
  - Вот, на тебе машинку. Можешь пока играть. А когда я вернусь - вернёшь. Ладно? - и он передал Танюшке чёрную пластмассовую машинку. Грузовичок на крутящихся колёсах. Татьяне нравилось нагружать в неё какую-нибудь мелочь: фантики, камешки, и будто куда-то перевозить. Но бабушка одергивала:
  - В машинки мальчики играют, а девочки в куклы, или вон у тебя посуда кукольная есть.
  Татьяна с бабушкой уехали несколько дней спустя. В секции стало тихо и скучно.
  Так же тихо подкралась осень. Загорелая и отдохнувшая, домой вернулась Татьяна с бабушкой, которая уже соскучилась по своему домашнему хозяйству. Ведь, как известно, в гостях хорошо, а дома лучше. Оказалось, что Юркина мама тоже уже приехала, и только Юрки не было видно. Татьяна тихонько приоткрыла дверь в комнату Давыдовых, заглянула внутрь. Юркин папа как всегда что-то читал за столом, Зина уткнулась в учебник, а Мишка клеил Юркин самолётик. И только Юрки она не увидела.
  - Куда-то спрятался? - растерянно спросила, просунув голову в приоткрытую дверь. Но тётя Мария вместо того, чтобы пригласить её пройти в комнату, зачем-то обняла за плечи и повела на кухню.
  - Понимаешь, Юра больше не приедет.
  - Он остался у бабушки? - и только теперь заметила, как постарела красивая Юрина мама. В чёрных кудрявых волосах появились такие же серебринки, как у бабушки Петровны. И платье чёрное, и глаза чёрные-чёрные.
  - Остался... навсегда. Понимаешь, он купался в речке Суре, а там рыбаки сети поставили. Запутался и... утонул.
  Во второй класс Татьяна пошла одна. Но почему-то была уверена, что, может, ко второй, ну или к началу третьей четверти Юрка обязательно приедет! И аккуратно хранила чёрную пластмассовую машинку, чтобы отдать, когда вернётся.
  До весенних каникул оставались считанные дни. Танюшка достала из потайного места подаренную Юркой машинку. Развернула цветной лоскуток, в который тщательно её заворачивала, и вдруг заплакала горько, навзрыд.
  - Танюшка, Татьяна, что с тобой? - Анастасия Петровна склонилась над внучкой, свернувшейся клубком на полу. - Порезалась? Ударилась? Что с тобой?
  - Вот! - протянула бабушке пластмассовую игрушку. - У машинки кусочек отломился и куда-то делся. Как, как я теперь верну Юрке машинку? - плакала внучка.
  Анастасия Петровна взяла в руки игрушку, по спине пробежал холодок. Потихоньку успокоила внучку, твёрдо решив не возвращать ей эту игрушку.
  А весной Давыдовым дали новую отдельную квартиру, и они переехали, оставив Анастасии Петровне записку с адресом, чтобы если что, то знала, где они живут. Что "если что", никто не уточнял, но расставание получилось молчаливым и тягостным, будто не соседи, а родственники разъезжались.
  В освободившуюся комнату въехала семья Кузьминых. Тёзка Соловьёвой Анны Кузьмина Аннушка, с выбеленными перекисью кудряшками, голубоглазая, шустрая продавщица. Её муж Геннадий, крупный, черноволосый, но уже заметно начинающий лысеть мужчина. Их дочь Лидия, ровесница Татьяны, и совсем ещё малыш Сашка, кареглазый толстячок. "Весь в папу", - смеялась Аннушка, поглаживая мужа по объёмистому животу.
  Поскольку Соловьёва Анна и Кузьмина Анна были тёзками, то как-то само собой получилось, что весёлую, непосредственную Кузьмину Анну в квартире называли не иначе как Аннушкой.
  
  Глава 6
  Бессонное лихо
  
  В этот день к Кузьминым приехали родственники из деревни. И даже не из деревни, а из посёлка геологоразведки - из тайги. Но, странное дело, люди приехали совсем не таёжные. Голубоглазая, русоволосая женщина в модных туфлях на высоком каблуке - Евдокия Ивановна. Муж её, Константин Александрович, высокий, крепкий, черноглазый и черноволосый. Одет в такой же костюм, как у Петра выходной. Такой и стоит дорого, и достать непросто. С ними трое сыновей: видать, погодки. Старший Виктор, средний Михаил и младший Александр. И, похоже, семейство ожидало ещё пополнение.
  Аннушка суетилась на кухне, готовила угощение, попросив Анастасию Петровну немного помочь. Обе женщины не заметили, как из шумной ватаги исчез один из сыновей Евдокии и внучка Анастасии Петровны Татьяна.
  - Отряд не заметил потери бойца, - прогудел баритоном Геннадий. - Куда им деться?
  Заглянули в ванную, в туалет, обыскали кладовку - нет!
  - Евдокия Ивановна, куда ж им тут деться? Значит, не услышали, как ушли гулять! Дети же! - успокаивала Аннушка гостью.
  - М-да-а! Побег с охраняемой территории. Обувайся, Константин Александрович, пока Мишка с Танюшкой далеко со двора не умотали, найдём! - Геннадий сунул ноги в туфли.
  - Это надо же без спросу из дома уйти! Где теперь их искать? - не дослушав соседку, Геннадий и его приезжий родственник отправились на поиски. Но не успела дверь захлопнуться, как в неё снова постучали.
  - Не охайте, не кричите - всё обойдётся. Выходите потихоньку. Гляньте вниз по лестничному пролёту.
  С внутренней стороны лестницы, перехватывая руками металлические прутья, по выступающим краям ступеней спускались белокурый мальчик и кудрявая девочка. Под ними зияла высота трёхэтажного лестничного пролёта сталинской постройки. Взрослые замерли, боясь окриком или просто резким звуком напугать детей. Первым спустился мальчишка, поднял голову, увидел взиравших сверху родственников и соседей.
  - Анастасия Петровна, а зачем тут столько места пустого оставили? - спросил как ни в чём не бывало. Подъездное эхо подхватило: вили, вили, вили...
  - Так ведь обещали, что лифт тут будет... - гулко, на весь подъезд, объяснила Петровна, а про себя подумала: "Надо бы поругать сорванца, несмотря что гости". Но вместо этого, облегчённо вздохнув, что всё обошлось, только и выговорила:
  - Ты бы, Миша, осторожнее. Всё-таки такая высота!
  - Не... тут не очень высоко. Вот когда я на кедр залезал, там повыше было.
  - Так ведь Танюшка ни на кедры, ни на какие другие деревья лазить не умеет. Так что давай договоримся высоко не лазить, далеко не убегать. Ладно?
  А вечером, когда детей уложили спать, Аннушка негромко постучала в дверь Сафоновых:
  - Анастасия Петровна, мы тут стол накрыли. Может, зайдёте по-соседски? Анна с Иваном будут да вы. Посидим немного.
  - Елена с Петром - как хотят, а я - вдруг Танюшка проснётся?
  - Не за тридевять земель, через стенку услышите.
  Под уютным светом круглого абажура за накрытым столом мужчины выпили по рюмашке, по второй. Женщины, кроме Елены, пригубили портвейн. И разговор потёк сам собой. Разговаривали негромко, поскольку за небольшой дверкой в каморке, сооружённой строителями над аркой дома, приспособленной Кузьмиными под детскую, спали дети - и свои, и гости.
  - Ты посмотри, строят и строят! - Геннадий кивнул в сторону окна.
  И разговор завертелся вокруг строительных тем. Женщины переговаривались о чём-то своём. Вдруг Соловьёва Анна охнула:
  - Ой, м... м...
  - Где болит? Покажи-ка? - спросил приезжий гость. - Почечная колика. К врачу надо. Но вы не волнуйтесь, это очень больно, но не смертельно, хотя затягивать с лечением не стоит.
  - Врач, поди? - кивнула Анастасия Петровна вслед Константину, помогавшему Ивану увести Анну.
  - Нет. Но... жизнь его многому научила, - Аннушка тревожно глянула на Евдокию. А Петровна, задумчиво разгладив складки платья, негромко сказала:
  - Да... кто бы сказал мне молодой, что останусь без своего дома, в чужой город уеду, а в моём доме в моём родном городе... чужие люди хозяйствовать станут.
  - Мама, ну к чему ты всё это говоришь? И кому интересно? - Пётр недовольно положил вилку, резко звякнувшую о край тарелки.
  - Ну отчего же? Анастасия Петровна про свой дом говорит, не про чужой. Многие теперь чужое своим считать не стесняются, - негромко, но чётко проговорила Евдокия.
  То ли выпитая стопка помогла расслабиться, то ли выговориться очень хотелось, только Петровна не послушала сына:
  - Я родом из Бийска. А там на улице Толстого стоит дом. В пору моей молодости улица Лесозаводской называлась. Дом этот до сих пор жильцы называют Сафоновским. Елене пришлось жить со мной в небольшом домике на соседней Кузнецкой улице, а наше семейное гнездо... - Анастасия Петровна вытерла глаза белоснежным платочком с вышитым уголком, - я ей показывала.
  - Да, дом крепкий, двухэтажный. Я потом с его жильцами познакомилась. В него восемь семей поселили, - Елена вздохнула, отпила глоток чая. - А дворовые постройки частью развалились без присмотра, частью разобрали на дрова.
  - Вот я и говорю: что недорого досталось, то не жалко потерять, - вздохнула Анастасия Петровна.
  - Я, Пётр Ефимович, понять вашу маму могу, - одними уголками губ улыбнулась Евдокия, обернувшись на негромко хлопнувшую дверь. Это вернулся Константин. Иван остался с женой.
  - Надо бы вашей соседке почки проверить. Ну да ладно. Слышу, вы тут разговор за жизнь завели? - усмехнулся в усы. - Давайте-ка, мужики, ещё по одной!
  - У меня картошечка тушёная есть. Печка ещё не остыла, значит, и картошка тёплая, - засуетилась Анастасия Петровна.
  - Аннушка, подложи-ка ещё капустки! - Геннадий хозяйским взглядом окинул стол.
  - А я смотрю: туфли модные, костюм... По одежде судя, не очень на таёжных жителей похожи, - пристроив на столе тарелку с картошкой, Анастасия Петровна аккуратно села на прежнее место. - Сами-то откуда будете?
  - Геологи мы, Анастасия Петровна, рабочий класс! Элита, можно сказать! Снабжение в геологоразведке хорошее, заработки тоже. Так что возможности есть. Ну а сами-то мы... местные, сибирские, - и, повернувшись к мужчинам, добавил: - Может, перекурим?
  Геннадий подошёл к окну, отдёрнул штору, открыл форточку. Положил на подоконник пачку папирос "Беломорканал", спички, рядом поставил пепельницу:
  - Чем богаты.
  Петро достал из кармана такую же пачку, а Константин - папиросы "Север".
  Закурили, дым сизой струйкой потянулся в форточку. Через дорогу напротив окна за одним уже работающим заводом возводили другой, так что на фоне чёрного ночного неба загадочно и празднично продолжали сверкать огни электросварки.
  - Вот этот завод уже начал шёлковую нить выпускать, - Петро кивнул на тёмный оконный проём, за которым через дорогу расположились заводские корпуса. - Перестанут женщины ночевать в очередях. А то вон прошлый раз втемяшилось маме и Ленушке домой ковровые дорожки купить, так сначала мать караулила, когда их в магазин привезут, потом три очереди занимала, - Пётр выпустил в окно колечко дыма: - Продавали по два с половиной метра в руки, а они решили три кряду в комнате постелить, значит, семь с половиной метров надо. Вот и стояла мать сутки в очереди, ещё и Танюшку прихватила с собой!
  - Купила? - улыбнулся Константин.
  Петро утвердительно кивнул.
  - У нас в магазин геологоразведки тюль привозили. Моя Евдокия тоже прикупила, - Константин заулыбался, и от уголков его глаз разбежались лучики морщинок. - Только недолго радовалась.
  - Что так?
  - Ну посмотрел я - вроде крепкая такая тюль. Опять же ячея в самый раз. Да и за один заход, что с ней станется? А сеть - где ж её возьмёшь? Вот и решил показать сыновьям, как с бредешком по реке ходить. Подумал, потом в этой же реке выполощем и вернём как ни в чём не бывало.
  - Вернули, - от смеха Геннадий закашлялся, выпуская табачный дым.
  - Тебе смешно, а нам тогда не до смеха было. Зацепили за корягу на дне. Я и так и этак, и в воду залез отцепить - ни в какую. Одни клочки назад принесли, - и затянулся папироской. - Досталось, конечно, на орехи. Посмотрела моя Евдокия и, поджав губы, ушла ребячьи рубахи стирать. Дня три ещё стреляла в меня своими голубыми глазищами. Было б где, рулон бы той тюли ей купил, чем такой "обстрел" выдерживать!
  - Ну, мужики, бросаем курить, пора за стол, - пригласил Геннадий. - У... да тут женщины из закромов бутылочку достали!
  Елена ещё не оправилась от своей болезни, и Пётр проводил жену отдыхать. Аннушка тихонько звякала тарелками в кухонной раковине и что-то чуть слышно напевала себе под нос. Евдокия и Анастасия Петровна пристроились возле кухонного подоконника, о чём-то негромко переговариваясь. Трое мужчин остались в комнате одни. Выпили ещё по рюмке, повторили...
  Константин отломил кусочек хлеба, посмотрел, прищурившись, положил в рот.
  - Эх, какой же хлеб вкусный... - сказал, и что-то в его лице неуловимо изменилось. То ли морщины резче обозначились, то ли глаза потемнели. - Где там мои детушки? Живы ли, едят ли хлебушка вдоволь? - отбросил со лба густую чёрную прядь волос.
  - Так вон они, спят, как сурки, - кивнул Петро.
  Константин усмехнулся:
  - Вернулся ли Артур с фронта? А если вернулся - невредим ли? Как живётся Эдику? Володьке? А тому, кто без меня родился? Ничего-то я для них сделать не могу! И руки свои подставить им не могу, чтобы поддержать, помочь... - упёрся высоким лбом в крепкий кулак. - Три сыночка да жена четвёртым беременная была. Кто родился - сын ли, дочь ли? Не знаю. Где теперь горе мыкают?
  Посмотрел на будильник, который в вечерней тишине чётко отбивал ход времени:
  - Время идёт, а я бьюсь как рыба об лёд, без вины виноватый перед ними... - заглянул в пустую рюмку.
  Геннадий хотел было плеснуть водки...
  - Не надо! - допил из чашки остывший чай. - Легче от водки не становится, а вот злее становлюсь, - перевёл взгляд на Петра: - Это вторая моя семья. Первую-то отобрали... - налил чашку густой заварки: - Слабовато для чифиря, - усмехнулся, вздохнул глубоко, задержал дыхание и, как бы решившись, продолжил: - Старшему сыну Артуру тогда седьмой год шёл. Второй - Эдик, пяти лет от роду. Младшенькому - Владимиру, только-только три года исполнилось, а жена моя, Екатерина, четвёртым ребёнком беременная ходила. Жили мы в Енисейске. Работал я тогда начальником продснаба. Зима тридцать пятого года холодная, лютая была. Да и откуда ей в Енисейске тёплой быть? Неподалёку от нас жила семья солдата... да что жила... с голоду помирали и женщина, и трое ребятишек мал мала меньше. Отца-то их в Красную Армию забрали. А тут смотрю, реквизированная корова от бескормицы уже и на ногах стоять не может. Того и гляди околеет. У хозяина отобрали, корма не заготовили. Ну, отдал я той солдатке корову, только у неё-то на дворе сено оставалось. Говорю, додержишь до зелёной травки - своих детей от голодной смерти спасёшь и корову сбережёшь. А там вернёшь в хозяйство, летом корм для неё заготовим. Думал, по-хозяйски рассудил.
  Константин замолчал, вглядываясь то ли в папиросный дым, то ли в своё прошлое.
  - Заготовили? - попытался вернуть его к действительности Геннадий.
  - А как же? Заготовили... чёрный воронок. Как-то вечером пришёл посыльный. Вас, говорит, Константин Александрович, завтра в НКВД вызывают. Всю ночь промучился. Понимал, что ничего хорошего не ждёт. Но даже представить утром не мог, что вижу своё семейство в последний раз!
  - До суда арестовали?
  - Не-ет. До суда допрашивали. А когда ничего не "допросили", вызвали ту женщину, которой корову на содержание поставил, и стали её при мне допрашивать. Она взмолилась, мол, дети малые дома одни уж третьи сутки. А ей говорят, ничего, мы их ещё вчера погулять на улицу выпустили. Вот подпишешь бумагу и иди, запускай их домой. А то что же ты за мать такая, детей поморозишь насмерть? На улице-то минус сорок.
  - Подписала?
  - Подписала.
  - С детьми-то её как? Не знаешь?
  - Не знаю. Только её тоже посадили... - вздохнул, допил остывший чай. - Так и попал на Колыму, на прииск Водопьяновский. Десять лет с объявлением врагом трудящихся и конфискацией имущества дали. В начале тридцать шестого, по морозцу отправили этапом.
  - Про твоих-то, тех твоих, - мотнул куда-то в неопределённость головой Пётр, - ничего не известно?
  Константин поправил двумя руками чёрные густые пряди с серебристыми нитями проседи:
  - Ничего...
  - Так, может, в розыск подать?
  - Подал, Петя, давно подал. Первым делом, как только бумагу получил, что свободен.
  - И что?
  - Нашёл след Артура в одном детдоме. Оказалось, в другой перевели, а там говорят, после детдома в военное училище поступил. А дальше известное дело - служба. Так и шёл я за ним по пятам. Да, бумаги - дело долгое. Жизнь быстрее течёт. Не успевал.
  - А остальные... - Пётр кашлянул, голос охрип.
  - Эдику в детдоме вообще додумались фамилию поменять. Я же враг, так чтоб знать меня не знал.
  Он закурил, выпустил клуб дыма:
  - Дальше след потерялся. Но ему в начале тридцать шестого года уже пять лет исполнилось, должен помнить свою настоящую, отцовскую фамилию... значит, и меня помнить... должен, - затянулся табачным дымом, помахал рукой возле лица, чтобы развеять дымовую завесу: - А вот третьего сына и следов не найду. Мал был. Фамилию свою плохо выговаривал. Искал по детдомам созвучные - своего не нашёл.
  - А жена беременная, Екатерина? Она как же?
  - Была, а может, и сейчас где-то есть. Каково ей пришлось? Могу только представить - жена врага народа! Детей отобрали, по детдомам раскидали. Напал я вроде на след, но... рано, пока рано что-нибудь говорить. Суеверным стал, сглазить боюсь! - повернулся к Геннадию: - Заговорил я вас?
  - Время-то ещё - десяти нет. Часок-другой можем потолковать.
  Рассказ затянулся за полночь. Аннушка прикорнула рядом с детьми. Анастасия Петровна и Евдокия вели на кухне у окна свой неспешный разговор. А мужчины то сидели за столом, то курили у форточки. А Константин, выбирая свободные места, топтался по комнате, выписывая зигзаги. Растревоженные воспоминания жгли его душу, выливаясь наружу житейскими подробностями человеческих страданий.
  - Вот ты, Петр, мать одёрнул. Мол, всё равно ничего не вернуть, так зачем душу травить?
  Пётр хотел было что-то возразить, но Константин выдохнул облако дыма, поднял руку:
  - Да понимаю я, опасаешься, как бы мать чего лишнего не сказала при посторонних-то людях. Это при мне, то есть, и моей жене. Да и я бы тебе про свою жизнь лишнего рассказывать не стал. Только устал играть в молчанку и жить без вины виноватым! Да и времена изменились.
  - Изменились? На днях воронок из нашего дома ночью по тихой кого-то увёз. Я на кухне возле форточки курил, сам видел! Вот и подумаешь... - Пётр поднялся со стула, подошёл к окну, встал напротив Константина. - Тёща моя говорит, плетью обуха не перешибёшь! Я с морфлота пришёл. Семь лет под водой ходил, есть что вспомнить! Ершился, доказывал тёще что-то... И жизнь виделась такой... такой... Вроде две войны прошёл, а из подводной лодки жизнь совсем другой виделась.
  - Ладно, ребята, ладно, перебудите ребятишек! - осадил пыл Геннадий.
  - Десять лет на Колыме в забое золотишко для Родины добывал. Оправдали! И медаль за доблестный труд вручили. Да мне не жалко для России, для победы! Отпустили бы на фронт, хоть и в штрафбат. Просился, убеждал, что смогу бить фашистов лучше многих. А мне, мол, чем бить? Золото нужно. Война, расходы большие. Тут... воюй! Мне обидно за другое. Вот скажите, это десять лет потребовалось, чтобы разобраться, что урона государственному имуществу не причинил! Враг? Я враг? Понятно дело, что есть места, куда мало желающих ехать работать. Ну... пусть бы сказали: разобрались - не виновен. Но нужен в этом месте. Государство приказывает, тут тебе надо вкалывать!
  - Хрен редьки не слаще, - пожал плечами Геннадий. - Всё одно на Колыме в забое.
  - Ты бы видел тех, кто меня там, на Колыме, гнобил! Глянь на меня - бог силушкой не обидел, а то бы гнили мои косточки под деревянным крестом с табличкой-номером.
  - Да не в том дело - враг, не враг. Но сам подумай, кто по доброй воле задарма на Север в мороз, в забой полезет? Прежде чем сказать: оставайся работать на Колыме, надо, чтобы ты туда приехал. Вот ты бы добровольно поехал? - и Пётр с прищуром взглянул на Константина.
  - Ну, знаешь, Енисейск тоже не южные берега. И потом, у меня семья, дети малые...
  - А у других кто? Щенки? И каждый так. А тут обеспечил охранников жильём, жратвой, автоматами - и порядок!
  - Служат что в конвое, что в охране в большинстве отморозки! Откуда столько дерьма в России набралось? - Константин рассматривал папиросу так, будто она и была тем самым отморозком.
  - В любом процессе жизнедеятельности есть продукты отхода. Вот такие "продукты" и пошли конвоирами в лагеря. А что мрут зэки... так новых поставят! Дёшево и сердито! - Пётр потряс начатую бутылку: - По граммульке?
  - Да всё понимаю. Не дурак. Но я там был, я видел, какие люди гибли! А могли бы жить!
  - После драки все мастаки кулаками махать. А тогда, немец прёт... что делать? Только туже гайки закручивать да пояса затягивать! - рассудил Геннадий.
  - Немец попёр в каком году? А меня за хрен собачий загодя посадили!
  - Так. Хватит! Одно дело детей растерянных во время войны искать, а другое... У меня за спиной тоже не щенята, - приподнялся Геннадий. - Давай, Петя, чтоб всё у нас хорошо было!
  - Давай. За нас, за победу, за Родину, за Сталина!
  - Петя? Ты что нас... за кого принимаешь?!
  - За победителей. За Сталина - нравится он нам или нет! За генералиссимуса Победы! Это невеста должна нравиться, её надо любить, а генералу, войну выигравшему, воинская почесть положена!
  - Мужики, ну, как-то не по себе. Чувство такое, будто у стен уши есть, - Геннадий махом выпил стопку, обхватил обеими руками голову. А Пётр продолжил:
  - Я тоже мог бы жить побогаче и есть повкуснее. Вот потому и не хотел, чтобы мать в воспоминания ударялась. Ходит потом, как в воду опущенная, а я всё вижу, всё понимаю, да изменить ничего не могу! А теперь, честно говоря, не знаю - хочу ли? Дедов дом, конечно, жалко, но посмотри, какие заводы поднимаются?!
  - А с чего ты, Пётр, взял, что при прежней власти тут бы так тайга и стояла? Может, заводы бы уже давно работали? И не на костях людских строились, - мельком глянул на Геннадия, - ладно, ладно!
  Повернулся опять к Петру:
  - Ты только подумай, Пётр, ведь вместо того, чтобы друг другу морду бить, могли бы жизнь свою благоустраивать!
  - По-другому как-то надо было решать, - кашлянул в кулак и тут же притих Геннадий.
  - Вот тут ты прав. Зря революцию подняли. До седых волос дожил, а не понял: то ли мы подняли, то ли нас на это дело подняли? Наступили умеючи на любимый мозоль, вот мы и взвились не подумавши. Не понимаю, кому от этого выгода? Уж только не нам. Какому хозяину выгодно собственный дом разворотить и жить в разрухе? Плох, покосился? Перестроить, но не посылать самого себя с протянутой рукой по миру. А то: хозяева, то есть мы, - по миру, а пришлый люд давай тащить всё, что можно и что нельзя.
  - Ну, потерявши голову, по волосам не плачут. А морду мы не только друг другу били, ещё и фашистам начистили. И будь у власти кто послабее - подумайте, вон ребятню дома угомонить попробуй, а тут... Конечно, гайки до живой крови закрутили. Но ведь в охране на северах не Сталин стоял, а обычные люди. Только сам, Константин, говоришь, дерьмовые. Вот и думаю, только ли голова виновата? Теперь Сталина нет, вроде полегчало, но увидел ночью воронок и, признаюсь, ёкнуло сердце. И вот говорим каждый о себе чистую правду, а Геннадий опасается. Чего? Вот так-то.
  Пётр покрутил в руках пачку папирос, рассматривая её и так и этак:
  - А что власть поменялась, так со школы помню: рабовладельческий строй, капиталистический, значит, время так повернулось, что пришла пора другого строя. Думаю, этого не избежать было.
  - Вроде полегчало?! Навроде Володи, под вид Кузьмича! Повернулось? Ну да, повернулось! Только ко мне всё больше задницей! Где воинский госпиталь у вас в городе, знаешь? Тот, что на левом берегу возле парка, в самом центре города?
  - Это бывшая семинария. Из красного кирпича выстроена, - уточнил Геннадий.
  - Знаю, даже как-то бывать приходилось, - кивнул Петро. - Лечился ты там, что ли?
  Константин потушил папироску, уткнув в пепельницу, вылез из-за стола, подошёл к окну, вдохнул полной грудью. Не поворачиваясь, ответил:
  - Нет. Там напротив, чуть наискосок, стоит двухэтажный дом, справа и слева каменной, ну, противопожарной стеной от соседей отделённый - это дом моего деда, дом Буденковых. Если найдёшь где в библиотеке старую карту города - не поленись, глянь, дом так и помечен.
  - Особняком стоит, в коммуналку не превратили, - Геннадий потёр ладонью лоб, - с чего бы?
  - Вот и я о том же. С чего бы, у деда отобрали, а "народу" - усмехнулся Константин, - не отдали? А с того, что стоит в самом центре теперешнем, вот кому-то и приглянулся.
  - Так там рядом ещё дома есть - их отдали под коммуналки, - кивнул Пётр через плечо, будто этот дом за спиной.
  - Ну, всё не загребёшь. Могут "грабельки" пообломать. Власть хоть народная, хоть благородная, от людей, которые её в руках держат, зависит. К каждому надсмотрщика не приставишь. А как сказала Анастасия Петровна, что имела её семья в прошлом большой дом, а жить ей пришлось в маленьком домишке... Понял я, что и вас лихо не обошло, - потрогал бок эмалированного чайника: - Ген, сходи, поставь чаёк. Не тревожь женщин, сами обойдёмся.
  Константин замолчал. Геннадий подождал - не скажет ли ещё чего? Вышел, но следом же вернулся, не желая пропустить хоть что-то из этого рассказа. Потому что хоть и многое знал про родственников, но ещё больше вопросов имел, а вот выспросить не решался.
  - Чайник у Петровны на печке ещё остыть не успел. Вот, - и разлил кипяток по чашкам.
  Какое-то время молча отхлёбывали густо заваренный чай.
  - Дом, да ещё в центре города? Наверное, золотом заправлял дед?
  - Нет, - усмехнулся в усы Константин, - сладкой продукцией: пряники, тарталетки, карамельки... Фабрику имел и свой магазинчик при ней. Выпускали столько, что ещё и в другие города отправляли. Мал я тогда был, но помню, вдруг тревожно в доме стало. На тот момент господа-товарищи, которые революцию затеяли, до наших краёв добрались. Дед рассказывал, что в театре на сцене вместо спектаклей кто-то заседает. Потом пришёл да и говорит, что в городе многих его знакомых, особенно из чиновников, арестовали. Власть сменилась. Мол, на фабрике никто на работу не выходит который день. Столько товара пропало! Что тут рассказывать? Сами понимаете. Отобрали фабрику. Ну, дед не из робкого десятка был. Видать, упёрся рогом в землю. Кому же своё заработанное за здорово живёшь отдавать хочется? Что уж там у него вышло, только в доме суета поднялась. Собрали, связали узлы, погрузились на телеги и отправиться в места, откуда дед родом, в Енисейск то есть. Теперь думаю, дед ареста опасался.
  - Может, и не надо было срываться-то? Туда тоже, поди, революция докатилась? - пожал плечами Геннадий.
  - Может, и не надо. Знать бы, где упадёшь, соломки бы подстелил. Без крайней нужды не стал бы дед срывать семью с насиженного места. Теперь только гадать можно.
  Дед с бабкой впереди, мать, сестра и я следом на второй подводе тащились. Зима, вьюга, дороги перемело. Так подумать, было с чего искать места поспокойнее: то красные, то белые, то Лазо, то Колчак. Колчак - ладно, мужик при регалиях, с умом. Хотя опять же ни добро российское, ни жизнь свою сберечь не смог! А Лазо - пацан по житейским меркам, чуть более двадцати тогда ему было, а сколько дел наворотил?! В его возрасте немудрено. Но кому от этого легче? А эшелон этот чехословацкий, что на путях растянулся? А в эшелоне вагоны золота! Вот и подумайте: за какие такие коврижки людишки из чужих стран в сибирские морозы пожаловали? Понятное дело: господи прости, помоги наскрести да унести. Вот и кинулся дед подальше от всей этой кутерьмы. Откуда ему было знать, что даже в Сибири, коей конца-краю не видать, не найти спокойного места, чтобы переждать эту, как он полагал, ну я так думаю, смуту.
  Помолчал, собираясь с мыслями, и опять заговорил:
  - Я тогда более всего опасался, что мама сама лошадьми править будет. А ничего, ещё как правила! И тут приключилось с нами такое, что и теперь только предполагать могу. Сначала наш обоз догнал отряд. Не поверите, сплошь офицеры. Обмундирование на всех с иголочки. Сколько их было - не знаю, укутан был до самых глаз, не очень-то головой повертишь! Мне показалось, всё, конец нашим мучениям, это за дедом, мол, возвращайся домой! Ан нет! Офицеры эти тоже с обозом шли. Подводы какими-то тяжёлыми ящиками гружёные были, хоть и укрытые поверх и перевязаны, а видно и по тому, как кони внапряг тянули, да контуры обрисовывались. Посторонились мы, ну и в снег врюхались. Офицеры о чём-то недолго с дедом поговорили, пока их обоз нас обходил, потом, правда, помогли нам, вытащили назад на накатанную дорогу, и только снег закрутился им вослед. Я и задремал, успокоился как-то. Раз офицеры впереди нас - значит порядок, ничего страшного не произойдёт.
  - Какие офицеры на таёжной дороге, да ещё в новеньком обмундировании? Не привиделось ли тебе по малолетству?
  - Нет, Гена, не привиделось.
  - Так неужели это Колчак золото, ну хоть какую-то часть из того, что в вагонах было...
  - Не знаю. Ящики не просвечивали. Потом по жизни интересовался, припоминая этот эпизод. Обоз этот не только мы видели. Встречались мне люди в тайге, тоже кое-что припоминали.
  - А поискать? Ведь примерное место, выходит, знаешь?
  - Эх, Гена! Что золото, когда сыновей своих найти не могу?! А жизнь так быстро катится! Вот и эти подрастают! Они моё золото! Одних растерял, этих пуще глаза своего берегу. Не встреть я Евдокию, кто знает, может, и кинулся бы на поиски. А так, куда они без меня?
  - А дальше-то, дальше-то что? - интересовался Геннадий.
  Константин достал из пачки беломорину, закурил, отправил к потолку клуб дыма:
  - Недалеко мы отъехали, опять нас нагоняют. Только эти одеты кто во что горазд и первым делом без разговоров давай наши подводы шманать, - глянул на Петра, усмехнулся: - Обыскивать. Сначала вроде что-то искали, а потом давай имущество, какое с нами было, на свои подводы перетаскивать. Кто на лошади верхом был - поперёк седла тюки кидал. Грабят, да тем временем про какой-то обоз расспрашивают. Видать, про тот самый, офицерский! Ну, дед за грудки одного: "Что, сволочи, делаете?!" Мать металась по снегу, пытаясь ухватиться за руки, за полы зипунов: "Детей пожалейте!"
  Константин замолчал, вглядываясь в повисшее под потолком облачко табачного дыма.
  "Федька, пристрели эту оглашенную и её выродков!"
  И так явственно вдруг вспомнилось ему, как мать кинулась к сестре, оттолкнула её в сторону и упала, закрыв его собой. Лёжа на спине, из-за материнского плеча видел, как подошёл какой-то мужик, штыком подцепил мать за одежду: "Лежи, дура горластая, не вздумай шелохнуться, до тех пор, пока тут кто есть", - и передёрнул затвор. Раздался выстрел, другой. Мужик, повернув носком сапога лицо матери в снег, добавил: "За пацаном следи, чтоб не пикнул". Бросил окурок цигарки и отошёл в сторону. Интересный мужик получается. Вроде с бандитами заодно, но и сам себе на уме.
  Попавший за шиворот снег растаял, и стало так холодно, что невольно застучали зубы. Неудобно подвёрнутая нога ныла и мёрзла. А мать еле шевелила губами: "Тише, сыночка, тише". Наконец, она осторожно повернула голову, приподнялась, огляделась, села. На дороге никого не было. Ни дедова обоза, ни тех, кто нагнал. Только тощая кляча, запряжённая в розвальни с сеном, видать, оттого и осталась на месте, что никому не нужна стала. Прошарили обочины дороги: ни сестры, ни деда, ни бабки - ни живых, ни мёртвых не нашли. Значит, их зачем-то с собой увезли.
  - Похоже, в самом деле колчаковцы везли золото в ящиках, а за ними бандиты гнались. Но выходит, и в банде не все самые последние гады, - заключил Геннадий.
  - Думаю, нас бросили, решив, что тот мужик пристрелил. Ну, помогли мы кляче оторвать примёрзшие к снегу полозья розвальней и тронулись в путь. Хотя какой тогда из меня помощник? "Нам бы до Юксеево добраться. Есть там человек, который не даст нам погибнуть", - помню, я слушал мать, а хотел только одного: чтобы быстрее хоть куда-нибудь добраться, где тепло и не стреляют.
  Константин замолчал, затягиваясь папиросным дымом, щурился, глядел в потолок, будто там что-то видел.
  - Костя, Кость?! Ты чего замолк? Устал? Так это, может, уже спать?
  - Ну если вам надоело, то я, Гена, сей момент прекращу свой рассказ.
  - Что ты, Константин! Молчишь, вот мы и подумали, что, может, и не надо дальше-то бередить? - Петро курил, стоя у форточки, потому что возле стола дым и так повис сизым облаком.
  - Да ладно. Дальше-то не так уж плохо, - Константин тепло улыбнулся впервые за весь рассказ. - Вы про золото интересовались? Не буду лукавить, интересовался я потом и обозом этим, и вагонами с золотом, через всю Сибирь растянувшимися. По-моему выходит, что много золота в Японию уплыло. Да и чехословацкий интерес тоже надо иметь в виду. Потому как невозможное дело - сесть на воду и задницу не замочить. Разговаривал я с одним зеком, который утверждал, что видел, как ящики с золотом на пароход перегружали. Но, похоже, не из того обоза, а то, что в составе оставалось. Без Колчака уже. А значит, и без нашего контроля. И что-то не слышал, чтоб нам кто-то золото возвращал. Может, покупали у япошек что? Но не видел я ничего японского у нас. Вот и думаю: не специально ли нас стравили? Пока мы друг друга лупцевали смертным боем, всякие интервенты успевали растаскивать наше добро. А место... - Константин улыбнулся в усы, - так примерное место кто же из сибиряков не знает? Только по сибирским меркам примерное место величиной с какую-нибудь неметчину или того больше будет. Поди найди, где те ящики спрятали. С одной стороны, что на нашей земле спрятано, никуда от нас не денется. С другой стороны, надо бы вернуть то золото, которое на иностранном пароходе уплыло. Только от революционной мурцовки отошли, заводы построили. Опять же, что ни говори, а лампочка Ильича даже в деревнях зажглась! И тут опять на нас попёрли. Как мёдом русская земля намазана!
  - Так разуйте глаза, мужики: уголь, нефть, золото, тайга и поля. Пшеничка, мясо и меха. Вот и лезут кусок урвать, - громыхнул стулом Пётр. - На чужой каравай всегда желающие имеются.
  - Ага. Только сами живём, зубы на полку положив. Мясо, меха... - криво усмехнулся Константин.
  - Мужики, что-то мне ваш разговор... не того... - замялся Геннадий.
  - Того, не того... Научиться бы как-нибудь не кулаками отмахиваться, а головой думать, чтоб не допускать на свою землю... всякую мразь. А то как война, так припрутся к нам, разнесут всё к чёртовой матери, а мы потом рассуждаем: где мясо, где молоко? Где? Где? - и Константин добавил в раздумье: - Прикиньте, сосед на вас с кулаками попрёт, вы же не будете ждать, пока он к вам домой вломится? На подходе... настучите в морду.
  - Если идёт дело к драке, ты прав, Константин: не на своей земле, на подступах воевать! К чему на своей земле всё крушить да жён и детей подставлять? - рассудил Пётр. - Правитель должен видеть, к чему дело клонится и...
  - И не допускать войну до своей земли! Упреждающий удар, так сказать, должен быть! - договорил за Петра Константин.
  - Что это вы взялись рассуждать, будто вас в правительство приглашать собираются? Вас эти вопросы вообще не касаются, - одёрнул гостей Геннадий.
  - Кого это из тут находящихся не коснулось? А? - наклонил голову Константин. - И что ты, Геннадий, весь вечер одергиваешь нас? Так доживёшь, что и собственных мыслей пугаться начнёшь!
  Константин помолчал, ожидая возражений, но никто ничего не сказал. И заговорил:
  - Ну так вот, прибыли мы в Юксеево только на третьи сутки. Судьба остальных родственников до сих пор мне неизвестна. Хотя воспользовался я случаем и через Гену теперь знаю, что вроде тётя Нюра нашла моего четвёртого ребёнка - дочь Иду. Вот приехали выяснить достоверно. Остальные... погибли, нет ли? Я уже говорил, что работал в Енисейске, оттуда и арестовали. А наши вроде в этот город направлялись. Но следов там никаких не нашёл. Может, кого судьба на чужбину закинула, может, погибли. Не знаю.
  Константин рассказывал, и вдруг почудилось ему, будто знакомым запахом из детства пахнуло.
  - Въехали в Юксеево. Оказалось, мать знакома с этой местностью, потому что правила точно к дому кузнеца. И не ошиблась. Подъехали, у ворот остановились. Мать и стукнуть не успела, как ворота открылись. Вышел крупный черноволосый мужик, мать, как пушинку, на руки подхватил, мне кивнул: "Заводи коня". Жил он в доме один. Сам со всем справлялся. В тот же вечер баню натопил. "Ты, сынок, - сказал, - ничего не бойся. У меня вас никто не тронет". И давай меня веником охаживать да приговаривать: "Баня парит, баня правит". Потом сели ужинать. Он глянул на мать и спрашивает, знаю я или нет? Чего, думаю, знать я должен такого особого? А мать вздохнула: "Костенька, отец это твой... вот нас приютил. Не оставил в беде". "Ну что ты говоришь такое? Это теперь и ваш дом, а не приют! Чтоб слов таких не слышал! - видно было, что рассердился сильно. Потом повернулся ко мне: - Не пришёлся я ко двору твоему деду. Вот и вышло, что рос без меня. Да судьба по-иному распорядилась".
  Константин опять замолчал, показалось ему, будто услышал отцовский голос.
  В комнату вошла Евдокия:
  - Накурили-то! Хоть топор вещай, - негромко попеняла и присела на край кровати. - Костя, людям утром на работу...
  - Ну что? Остальное в другой раз. Отбой, мужики!
  
  В окно смотрел месяц. Вперемешку с небесными, только ближе, мерцали звёздочки сварки на будущей заводской трубе, тихонько вздыхала Евдокия, претворяясь спящей. Видно, тоже душу разбередила воспоминаниями. Константин закрыл глаза, но сон не приходил.
  Вдруг вспомнилось, как смотрел на отца во все глаза и понять не мог, отчего дед, любимый дед, поладить с ним не мог. А ведь рядом с ним так хорошо и покойно? Постепенно привыкать стал. Зима прошла, весна к концу подходила. Обнаружил как-то на стене дома гвозди в ряд набитые.
  - Зачем? - спросил, а отец улыбнулся в усы:
  - Собирайся, на берег Енисея пойдём.
  - Чего на берег? Гвозди-то дома на стене?
  - Увидишь.
  А по дороге стал рассказывать, что гвозди эти для удочки.
  - Удочкой рыбу ловят, гвозди-то тут при чём?
  - А при том, что прежде удочку надо изготовить, и уж потом на неё рыбачить. Пошли, будем талину выбирать на удочки.
  - И мне тоже?
  - А как же? Мужчина должен уметь семью прокормить.
  Выбрали две длиннющие ветви, каждый свою через плечо положил, и понесли домой. Пришли, уселись на крыльцо, стали тоненькую кору с них обдирать. Потом положили их на те самые гвозди вдоль стены дома и тоненькими полосками коры талины, из тех, что ободрали, привязали будущие удочки к гвоздям.
  - Всё, теперь пусть сушатся, чтобы были прямые да ровные. Надобно будет ещё остальную оснастку изготовить. А теперь в кузню пора.
  И тут Константин точно сказать бы не мог, сон ли, явь ли, только увидел вдруг себя мальчишкой возле отцова дома. Стоит, смотрит на стену, где будущие удочки сушатся. Вдруг тень, глядь - отец. Он и спрашивает:
  - Уже вечер наступил, а до оснастки так дело и не дошло. Что же это, семью рыбой кормить не будем?
  - Торопыжка. Удочкам просохнуть надо, а то будут гнуться и ломаться.
  И так явственно представилась эта картина, что он даже запах отцовский, раскалённого железа и кузнечных мехов, почувствовал.
  Ждать пришлось почти две недели.
  - Константин? Пора оснастку готовить.
  Достал отец большущую катушку белых портняжных ниток. Отмерил одну нить, чтобы длиной с удилище была. Отрезал два раза по три нити одинаковой длины, чтобы на обе удочки по оснастке смастерить. Сложил каждую тройку вместе, связал по концам, сел на ступеньку крыльца и давай по коленке нитки катать-сучить в тонкий жгут. Как тот жгут стал с коленки свисать, кивнул:
  - Держи в натяг.
  Насучит с полметра, вощиной натрёт до блеска и дальше вьёт.
  - Рыба ко всякому запаху чуткая. Вот только пчелиным воском - вощиной и можно пропитать оснастку, чтобы не мокла, не гнила и в воде не видна была.
  Получились две тонкие, почти прозрачные и очень прочные нити.
  - Теперь крючок надо, - уверенно высказал отцу своё мнение.
  - Э... нет. Теперь надобно белую кобылу отыскать.
  Шутит? Обидно стало. Ясно, смеётся. При чём тут кобыла?
  - Эй, ты куда направился? Я тут одну знаю. Недавно подковы менял. Пошли, - и подтолкнул к воротам. Остановились у какого-то двора. Отец кольцо на воротах в руку взял, полюбовался:
  - Моя работа, - стукнул пару раз: - Иваныч?
  Долго звать не пришлось. Кузнец в Юксеево - человек всем необходимый. Хозяин появился быстро.
  - Никак поводок мастерить собрался?
  - Да вот с сыном удочки мастерим, - прищурился, улыбнулся: - Никак боишься, кобыла без хвоста останется? Ведь вся деревня к тебе по этой причине захаживает?
  - Ну так я не каждому, нет, не каждому, но тебе-то как же, как же! Сей момент! - и немного погодя вынес в руке что-то совершенно не видимое на солнце. Отец перехватил из его кулака это невидимое нечто и направился назад.
  Дома из трёх белых, прозрачных, почти не видимых конских волос отец сплёл сначала одну тонюсенькую косичку, потом вторую. Привязал к пропитанной воском основе сначала к одной, потом и к другой удочке.
  - Вот теперь дело до крючка дошло.
  Тук-тук! Тук-тук! - стучали молот и молоток в кузне.
  Вш-ш-ш... - шипело раскалённое железо, остывая в холодной воде.
  И вот тоненький металлический стерженёк в руках отца изогнут и уже похож на крючок. И снова отец сидит на приступке крыльца:
  Вжик-вжик! Вжик-вжик! - это поёт напильник. Крючку нужно жало.
  Вж-ж-жик... - не прекращает свою песню напильник! Да нет! Это не напильник! Константин открыл глаза. Солнечные лучи пробивались сквозь тюль, и скрежет металлических колёс по рельсам нового транспортного средства - трамвая, врывался через открытую форточку.
  
  Глава 7
  Побег
  
  Евдокия лежала на плече мужа и старалась дышать ровно, будто спит. Слово за слово, разговорилась с малознакомой женщиной. К чему? Зачем? Не любила она жаловаться да и душу свою на замке за семью печатями держала. Ну и вроде ничего лишнего не рассказала. Тихонько, будто во сне, отвернулась, уткнулась носом в уголок подушки, не в силах справиться с нахлынувшими воспоминаниями.
  Константин почувствовал, как напряглась спина жены, дрогнули руки:
  - Спи, спи... всё хорошо, всё хорошо... - успокаивал её.
  А она вдруг почувствовала, как ноет от побоев тело, как болят глаза, как невыносимо хочется пить... Сон ли, явь ли? Врезавшаяся в душу боль выплывала воспоминаниями помимо её воли.
  - Сидеть! К спинке стула не прислоняться! Рассказывай, сколько народного добра переправила японским милитаристам?
  Ольга с отвращением смотрела на тощий кадык, обтянутый дряблой кожей, и никак не могла отвести взгляд, потому что постоянно слышала одно и то же:
  - На меня смотреть!
  А смотреть на ощеренный рот с обломками гнилых зубов и редкие жирные волосы, прилипшие ко лбу, невыносимо до тошноты.
  День, второй, третий. Господи, когда же это кончится?! На жёстком стуле, прислониться к спинке которого нельзя, удар по затылку, зловонное дыхание в лицо или крик в самое ухо заставляли выпрямиться. Она как заведённая повторяла одно и то же, всё, как было, что скрывать-то?
  - На нём не было формы. Какие-то отрепья. Ноги обморожены. Заживо гниют. А морозы ниже тридцати градусов. Дала ветошь, обмотать. Ветошь... Всё. Больше ничего никому не отдавала. Проверьте, на складе нет недостачи!
  - Ещё поучать будешь следствие, что нам делать, сучье вымя?! - и резкая пощёчина свалила её со стула.
  - Ишь, развалилась! - подошёл, зацепил носком сапога подол платья, задрал вверх. Она попыталась одёрнуть. - Куда руку тянешь? Куда! Кто разрешил? Прикрыться? Обойдёшься. Посидишь, помаешься по камерам, ползать... Смотреть на меня! На меня смотреть! Ползать научишься! В драную кошку превратишься! Лупает зенками... Встать! - и закашлялся, подавившись слюной.
  Шла вторая неделя допросов. Сил подняться просто не было, но если не сможет... если не сможет...
  - Егоршин, вразуми!
  Резкая боль мурашками побежала по голове. Это Егоршин намотал косу на руку и рванул вверх, почти приподняв её над полом. В глазах вспыхнули искры. Удар! Куда? Не помнит... и все пропало. Очнулась, снова сидит на том же стуле, в лицо бьёт невыносимо яркий свет, болит каждая косточка. Всё болит. Егоршина в кабинете нет, только следователь. Что-то пишет, не поднимая головы:
  - Что, японская подстилка, видать, от удовольствия глаза закатила, вспоминаешь, как японским пленным народное добро раздавала, как они тебя... - дальше сыпался отборный мат. - Погоди немного, вернётся Егоршин, мы тебя... ласково обыщем. Мало ли что прячешь под бельишком!
  А на его столе, с краю, только шаг сделать и руку протянуть - тяжёлое каменное пресс-папье.
  - Я подпишу, всё подпишу...
  - Давно бы так. Себя не мытарила и занятых людей не отвлекала. Ведь следствию всё известно, всё-ё-ё!!! Вот, - повернул к ней листок, - подписывай и пойдёшь отдыхать... в камеру. Хочешь - к мужикам отправлю. Не пропадать же добру? Развлекайся, тебе же нравится, - захохотал, уронил карандаш, наклонился достать его из-под стола. Такой момент только один! Только один! И он не повторится! Она рывком поднялась со стула, схватила со стола массивное каменное пресс-папье и, как только облепленная жирными волосами макушка показалась из-под стола, с размаху ударила по ней!
  Громыхнул упавший стул, потом почти бесшумно, бесформенным кулём тело сползло на пол. "Только бы не упасть... Не упасть", - стучало в голове. Прислонилась к столу, взяла стакан, вытерла его край подолом своего платья и налила из графина воды. Выпила. Прислушалась. Тишина. Внутренняя дрожь сменилась странным спокойствием. Надо быстрее выбираться отсюда. Как? Подошла к окну. Ведь всего второй этаж, второй! Дом старый, невысокий. И дом старый, и этаж невысокий - да решётки прочные. А если рискнуть через дверь? Не открывается. Ну не снаружи же закрыли?! В дверном замке ключа нет. На столе... тоже нет. Остаются его карманы. И тут на столе зазвонил телефон! Быстрее, быстрее! Вот! Вот! В кармане галифе нашла два ключа на одной связке. Но руки дрожали, и она никак не могла попасть в замочную скважину. Телефон звонить перестал, она наконец вставила ключ... и в дверь постучали:
  - Товарищ капитан! Это Егоршин. Товарищ капитан?
  Прижалась к двери:
  - Мы тут с капитаном протокол подписываем... - еле выговорила, задыхаясь от волнения и страха.
  - Капитан? Сам-то ответь?! Слышь? - ещё минуту Егоршин ждал, а потом:
  - Дежурный, дежурный! Срочно ключ от кабинета и наряд! Срочно!
  Ольга отошла от двери. Присела к стене, подтянула к лицу колени, прикрывая руками живот и грудь, сжалась в комок, зажмурилась. Ждала - сейчас выломают дверь, и всё...
  Дверь с грохотом слетела с петель. Ольга сильнее вжалась в стену, посмотрела сквозь ресницы: три милиционера и Егоршин поднимали её мучителя. Тот стонал сквозь зубы.
  - Молись, сука, что живой! - Егоршин с размаху пнул её. Потом удары посыпались градом. Потерять бы сознание, чтобы исчезла эта жуткая боль, этот невыносимый страх, эта злость... нет! Терять сознание нельзя, запинают! И она, лёжа на полу, только сильнее пыталась сжаться, хоть как-то сжаться после каждого удара, после каждого пинка.
  
  Жена во сне стонала и металась. Константин приподнялся, обнял её голову, прижал к своей груди:
  - Чи-и-и... Вот так, ну и молодец, всё нормально? Я тебе сейчас пить принесу.
  - Я сама, - накинула на плечи шаль и вышла из комнаты. В тёмное кухонное окно заглядывали звёзды, да метался отблеск уличного фонаря. Подвинула табурет к печи, налила в кружку воды и села, прижавшись спиной к ещё не остывшим кирпичам. И вдруг в какой-то миг ей показалось, что не кухня это вовсе, а автозак. Тот самый, в который, переодев в полосатую робу смертницы, втолкнули её и ещё шестерых мужчин. Один хоть и в такой же, как она, робе, но лицо, взгляд... Не было в его глазах страха, зато явно читалось какое-то напряжение. Вот он почему-то пересел к самому выходу. Взглядом показал соседу на Ольгу. Тот подвинулся, как бы указав ей - пересядь.
  Конвоир за решёткой цыкнул:
  - Прекратить! Жить - насрать осталось, один хрен к бабе жмутся!
  Все опустили головы и замерли. Автозак тронулся и загрохотал стареньким мотором, подвывая и грохоча на дорожных ухабах.
  - Как машина тормознёт, дверь распахнут, выскакивай и беги, заныкайся куда-нибудь, пока шухер.
  Не поднимая головы, скосила глаза. Говорил явно тот самый приметный мужчина, так же сидя, почти не разжимая рта.
  Ольга кивнула, будто на ухабах дернулась. Глянула на него уголком глаза. Неужели побег? Сердце, только что замиравшее от страха, гулко заколотилось от невероятной надежды.
  "Господи, если ты есть! - молилась про себя, - Господи, ради детей моих, спаси меня, сохрани, не оставь их сиротами!"
  Но двигатель всё так же натужно гудел, призрачная надежда таяла.
  Вдруг автозак резко дёрнулся, конвоиров отбросило прямо на решётку. Что-то зашипело, послышались стрельба, крики! Кто-то схватил её за шиворот и вышвырнул из распахнувшихся створок. Приземлилась на четвереньки. Тут же пуля со свистом пролетела рядом, попав в скат машины. Время будто замедлило свой бег. Она осмотрелась по сторонам... рядом с дорогой двухэтажный деревянный дом и двор... ворота приоткрыты. И время опять понеслось, как прежде. Кинулась в эти ворота. Заскочила во двор, а куда... дальше куда? В полосатой робе смертницы - куда?! На верёвке сушится чьё-то платье. Схватила его, а оно замёрзшее колом! Другого-то всё равно нет! Вот белый домик. Где тут буква Ж? Забежала в женскую уборную, скинула робу в прорубленное в деревянном полу отхожее отверстие.
  На дворе зима, мороз, но она ощущала только мелкую дрожь, сотрясающую тело. Мёрзлое платье немного обмяла руками, кое-как натянула на себя. И тут поняла - всё! Всё напрасно! До автозака - рукой подать... Двор рядом с дорогой. Сейчас начнут обыск. Привезут собак. Услышала, как стучат собственные зубы, почувствовала, как настывшая влажная ткань облепляет тело... И стало так невыносимо холодно, что она просто вышла и направилась в этот двухэтажный дом. Деревянная расхристанная дверь подъезда жалобно скрипнула на ветру. Она поднялась по скрипучим ступеням на второй этаж, прижалась в простенок между дверьми... и не в силах удержать рыдания, всхлипнула громко, горько. Ещё больше испугалась, что её услышат жильцы... И тут дверь, рядом с которой она стояла, приоткрылась. Из-за неё выглянула пожилая женщина:
  - Новенькая, что ли, из шастой фартиры?
  Ольга молчала и плакала.
  - Мужик, что ли, спьяну выгнал? - заметила на Ольге ещё не совсем прошедшие синяки. - И синяков навесил?
  Ноги у Ольги подкосились, и она опустилась на грязный пол.
  - А ништо, девка! Ништо! Пойдём пока ко мне. А там, даст бог, проспится, образумится, - помогла подняться.
  В тёплой квартире из двух маленьких комнаток, получившихся после перегородки одной на две половины, и малюсенькой кухоньки пол был устлан самоткаными половиками, по стенам развешаны фотографии.
  - Давай-ка я тебя чайком напою. Он у меня хучь и третий раз женатый, но зато капиток. И вот что, девка, платье своё сымай, сушиться повесим, волглое оно, простынешь. А ты накось вот пока в моём посиди... Оно тёплое.
  Пожилая женщина всё говорила и говорила. Рассказала о муже, погибшем на войне, о сыновьях, там же полёгших, о дочери:
  - Кроме Нюрочки-то, более никого на всём свете у меня не осталось. И тоже вот прибегает иногда крадучись от мужика свово. Я и то ей говорю: зачем тебе такой сдался? Долгой с ним жисть покажется. А она: "Мама, теперь хоть за чёрта лысого пойдёшь. Война всех путных мужиков выкосила. Остались либо калеки, либо как мой, кто за их спинами прятался". Я ей говорю, уж лучше какого калечного, она только вздыхает: "Не отпустит мой меня. Прибьёт".
  Более благодарной слушательницы, чем тогда Ольга, ей бы и не найти.
  Они ещё сидели за столом, когда по лестнице загремели шаги. Ольга непроизвольно вздрогнула.
  - Не боись, девка, не боись. Чего он вдруг ко мне? - но в дверь с силой бухнули.
  - Дверь высадишь сдуру! Вот как пойду да заявлю на тебя в милицию! - открывая дверь, приговаривала женщина.
  - Милиция и есть! Нет посторонних?
  - Да ты что, милок, каки "посторонние" в моём-то возрасте? Вот сидим с соседкой, чай пьём.
  Ольга поднесла ко рту чашку и громко швыркнула чаем.
  Солдат заглянул в комнату, в кухню, махнул рукой:
  - Смотрите тут, посторонним не открывайте. Опасные зеки сбежали! - и выскочил. Женщина закрыла за ним дверь. Вернулась на кухню, села напротив Ольги:
  - Тебя как звать-то?
  Ольга растерялась, что ответить?
  - Ладно, не хошь - не говори. Оно и к лучшему. Значит так, я пойду платье в обратку на верёвку повешаю. А ты пока картошку чисть, да поболее. Наварим, да хлебца возьмешь с собой, да вот сальца кусочек, хучь небольшой, а всё одно поддержка. Одёжу какую-никакую дам. И на рассвете, как люди на работу пойдут, ты с толпой-то и чапай. Не знаю уж - куда? - вздохнула, поджала губы: - Закройся, и пока я не шумну под дверью, никому не открывай. Ход-то у меня не быстрый, - и вышла.
  Морозное сумрачное утро скрипело снегом под ногами рабочего люда. Безликая тёмная масса людей пешим ходом двигалась к своим рабочим местам. Среди них, выбирая толпу погуще, шла Ольга. Ей надо было попасть на железнодорожный вокзал. Там правдами и неправдами устроиться в общем вагоне и добраться до Канска. Оттуда, может, на каком лесовозе до Тасеево, дальше... дальше будет видно, если только кто на лошади в Корсаково поедет? А кто бы в деревню ни поехал - все друг друга знают. Рискованно. Ведь в деревне наверняка уже милиция ждёт. Но там родственники: мать, сестра, тётка, двоюродная сестра Евдокия и самое главное - две дочери. Больше деваться некуда. Одна в тайге зимой без припасов погибнет. А дома - дома и стены помогают.
  В толчее перрона сыскарей - пруд пруди, выловят. Её ищут как одинокую женщину, одинокую... Так, осмотрелась: вот мужчина тащит здоровенный тюк на плече, в руках какой-то узел. Догнала: "А вы на какой поезд? Не разберусь я тут". Мужик зло огрызнулся, не до объяснений. Она обрадовалась, со стороны вроде муж жену ругает. Это понятно всем. И опять пристала к нему с бог знает какими вопросами, лишь бы идти рядом и переговариваться. Наконец у мужика кончилось терпение:
  - Да отстанешь от меня, смола чёртова, али нет?!
  - Вы мне только скажите, как мне на поезд до Канска попасть?
  - А энто что тебе - хрен собачий? Вон через платформу стоит. Чем языком чесать, ногами шевели, - он отдышался от тяжёлой ноши. - Вот же прилипла! - опять закинул тюк на спину и отправился дальше.
  Она подбежала к последнему вагону состава. Слава богу, общий. Пожилая проводница притопывала на морозе.
  - Женщина, милая, помоги. Приезжала салом торговать и распродала все, а обокрали меня подчистую. Вот только кусочек сала остался. Пусти в вагон, до Канска мне надо! - проводница посмотрела, потёрла замерзающий нос:
  - Много вас таких, на дармовщинку желающих, а вдруг проверка?
  Ольга протянула завернутое в тряпицу сало.
  - Так, может, я из соседнего вагона перебралась. Ты меня и не пускала.
  - Ладно. Полезай. Но знать тебя не знаю! - и сунула свёрток себе в карман.
  Расслабляющее тепло вагона, мерный перестук колёс и пара съеденных картошек разморили так, что Ольга не заметила, как задремала. Вот уже и рассвет наметился. Ночь подходила к концу. Скоро Канск. Она спала, а из-под прикрытых век одна за другой катились и катились слёзы.
  Сироты? При живых родителях... теперь дочери её сироты! Муж её Павел Резенов ушел на фронт в первые же дни войны. Осталась с двумя дочерями, совсем крошки. Всю войну прожила в ожидании. Подросли девочки. Учить их надо. Думала, вот вернётся муж с фронта (а он писал, что до подполковника дослужился), тогда уж и решат, как жить дальше.
  Ждала, ждала... и дождалась. Принёс почтальон письмо, где аккуратным почерком было написано, что даёт он ей полную свободу, что долее ждать его не стоит. Нашёл он своё счастье на берегах Балтийского моря. Теперь у него новая семья, так что просит его не беспокоить. К прошлому возврата не будет. Любила его, ох как любила! Неделю ходила сама не своя. По ночам письмо из-под подушки доставала, любовалась на знакомый почерк. Казалось, его запах ощущала, а потом сожгла письмо, девчонкам сказала, что пропал их отец без вести. Решила, пусть лучше не знают, что бросил их. А немного погодя уехала из Корсакова в Красноярск. В городе работы много, дома строят, значит, жильё дадут. Дочерей пока оставила с матерью. В Красноярске сразу устроилась на стройку, чтобы быстрее комнату получить да детей к себе забрать. Господи, как же теперь они?
  Ольга спала, и снились ей дочери:
  - Что ж это, мама, отец с войны не вернулся, а теперь и ты уходишь? Мама! Мама! - Ольга вздрогнула и открыла глаза.
  - Эй, мамзель! Ма-а-мзель! Будет дрыхнуть, вставай! Вставай, сказала! Проверка в соседнем вагоне. На Клюквенной зашли. Кого-то ищут.
  Ольга огляделась по сторонам: куда же, куда деться?
  - Вагон наш последний, - шептала проводница, - шагай веселее, а то и меня под монастырь подведёшь! Открою, выпущу. Там площадка, пересидишь.
  Ветер кинул в лицо снежной крупой. Ольга прижала к груди остатки картошки и хлеба, свернулась в плотный клубок, чтобы хоть как-то сохранять тепло, и прижалась к стенке вагона. Быстрее бы прошли проверяющие, мороз пробирал до костей. Но дверь заскрипела и приоткрылась. Она поднялась, спрятала за пазуху свёрток с картошкой и хлебом... из-за двери высунулась голова в милицейской шапке:
  - А это кто такая? Иди-ка сюда, голубушка!
  Ольга схватилась голой рукой за обжигающий холодом металл поручня. Перед глазами замелькала заснеженная насыпь.
  - Не дури, разобьёшься!
  Захлебнулась потоком ледяного воздуха, но, глянув на шапку со звездой, кошкой оттолкнулась от подножки и скатилась по заснеженной насыпи. Лежала, боясь шевельнуться. Не дай бог сломала руку или хуже того ногу - смерть! Приподняла голову - жёлтый фонарь на площадке последнего вагона медленно уплывал в снежную круговерть. Пошевелила руками, ногами - ничего вроде не больно, пощупала, на груди ли узелок, - нет! Выпал. Но руки-ноги целы. А узелок надо найти. И уходить, уходить в сторону от железнодорожных путей. Здесь недалеко лесовозная дорога. Ей туда. Недалеко? В её-то одёжке да по снежным сугробам? А выбор? Выбор такой: либо замёрзнуть насмерть тут, либо попытаться дойти до дороги и выжить. И она пошла.
  Уже рассвело. Ей казалось, что слышит гул проходящих машин, но сил идти больше не было. Она подтянулась на руках, хватаясь за колючие тонкие ветви молодой ёлки, и упала. "Отдохну, немного отдохну, отдохну и встану", - убеждала себя, а в затуманенном сознании рисовались странные картины.
  
  Константин, окончив в Красноярске курсы мастеров бурения, возвращался в таёжную глухомань. Геологоразведочная партия, в которой он работал, стояла тогда в затерянном среди тайги посёлке Бурный. Договорился с шофёром лесовоза, чтобы тот взял его попутчиком. А там от лесовозной трассы недалече по сибирским меркам, километров тридцать, не более. Дождётся трактора с волокушей, который запасные части на буровую вышку возит, вот, считай, и доберётся.
  
  Студебекер, гружёный кругляком, крутил всеми тремя мостами, преодолевая сибирские километры Московского тракта.
  Константин смотрел на убегающую лесную обочину и слушал, как водила, ещё молодой мужик, рассказывал, что сам не знает, за что десять лет мыл золото на Колыме.
  - Ладно, думаю, молодой. Выйду, ещё всё успею. Поначалу-то дали пять лет, а потом не отпустили. Вроде срок закончился, но жить разрешили только на Колыме. Вот и вышло, что десять лет оттрубил. И что в результате имеем? - повернулся к Константину. - Ни кола, ни двора, ни семьи. Завести не успел. Вот и зовёт дорога в дальнюю даль, - усмехнулся. - Вдруг да и правда, до счастья осталось немного, всего лишь один поворот?
  Шофёр что-то ещё хотел добавить, да Костя его перебил:
  - Стой, стой, тормозни, тебе говорят! Похоже, человек на обочине в кустах.
  Остановились, вышли:
  - Откуда? Тут поблизости и жилья-то никакого нет.
  - Вроде вон возле той ёлки... - Константин зашагал назад вдоль дороги. Водитель привалился к дверке. Прячась от ветра, закурил.
  - Ну что там? - выпустил клуб дыма.
  - Давай-ка быстрее сюда. Подсоби!
  Оказалось - женщина. Усадили в кабину. На пол кабины упал узелок. В нём пара замёрзших варёных картошин и окаменевший от мороза кусок чёрного хлеба.
  - Водка есть?
  Влили в рот немного, запрокинули голову. Проглотила, закашлялась. Открыла глаза, большие, голубые. Дрогнули губы, вроде что-то спросить пыталась.
  - Не боись. Считай, нас тебе бог послал! - водитель уселся за руль.
  - Погоди, давай-ка руки-ноги у неё гляну. Как бы не прихватило.
  Женщина поджала под себя ноги, сильнее запахнула под горлом ветхую фуфайку. Константин наклонился к её лицу:
  - Я только ступни да кисти рук гляну, чтобы не поморозила.
  Когда выяснилось, что всё обошлось, тронулись дальше в путь.
  Какое-то время ехали молча.
  - Тебя как звать-то?
  Женщина качнула головой, но так ничего и не сказала.
  - Ну хоть куда едешь-то? А то, может, не в ту сторону везём? - улыбнулся шофёр.
  - В Канск.
  - Ну слава богу, а то уж я подумал - немая. Тогда по пути.
  Машину покачивало на снежных перемётах дороги. Натужно, но ровно гудел сильный мотор. А Константину вдруг представилось, что вот не заметь он её, ещё немного - и занесло бы снегом. И осталась бы она там лежать... навсегда. Он посмотрел на неё, "найдёнка" дремала и клевала носом в такт движению машины. Опёрся о дверку, подставил плечо, и женщина в тесноте кабины, задремав окончательно, клюнув ещё несколько раз, прислонилась к нему. Немного погодя уже спала тревожным, чутким сном. От дверки через ватную подкладку суконного пальто тянуло холодом, но он так и сидел не шевелясь.
  - Красивая, - вздохнул шофёр.
  Константин скосил глаза. Выбившаяся из-под старенькой шалёнки русая прядь щекотала его подбородок. Ну и пусть. Почему-то было даже приятно.
  Наконец впереди показались жёлтые огоньки Канска. Студебекер остановился на берегу реки. Прощаясь, Константин подал водителю руку, глянул на Ольгу:
  - Я на вокзал. Тебе куда?
  - Мне тут... - и растерялась, не зная, что ответить.
  - В Канске останешься или дальше куда?
  - Дальше.
  - Значит, тоже на вокзал. Пошли, что ли? - и направился к замерзшему руслу.
  По льду Кана мела позёмка. Константин оглянулся раз, ещё раз. Ишь, согнулась в три погибели. Подождал:
  - Держись за мной, - и пошёл, стараясь шагать помельче.
  На железнодорожный вокзал пришли затемно.
  - Билет куда брать?
  - Денег у меня нет.
  - Это понятно, я и не спрашивал. Вышлешь... потом.
  - И документов нет.
  - К кому добираешься-то? К мужу, к детям?
  - Муж, - помолчала, - на войне остался. К детям нельзя. А больше некуда.
  Он достал папироску. Отвернувшись от ветра, закурил:
  - Ну, утро вечера мудренее. Тут женщины возле вокзала комнаты сдают на ночь, на сутки и более. Скажешься моей женой. Покажу свои документы. А то трясёшься вся, простынешь.
  Посмотрел в голубые глаза:
  - Вот же наградила природа!
  - Что?
  - Ничего. Не зверь я, не трону тебя. Не бойся. Пошли, что ли? Зовут-то тебя как, жена? - и так по-доброму прищурил чёрные глаза, что она невольно улыбнулась:
  - Ольга.
  
  Небольшой деревянный дом стоял недалеко от вокзала. Из сеней вошли в маленькую кухоньку. Печка ещё топилась, и жара стояла - хоть парься, особенно с морозу.
  - Это пока, а под утро выстынет, тряпка под порогом примерзает. На печи чайник горячий. Нужник - справа от сеней.
  Присмотревшись, разглядели в полумраке слабо светившей лампочки две двери.
  - Вам в ту, - указала хозяйка. - Если что, Марью шумнёте, я выйду, - и скрылась за толстой синей шторой, закрывающей вторую дверь.
  - Не боится, незнакомых пускает, - не решалась пройти Ольга.
  - А чего тут красть?
  И, правда, кроме печи имелся деревянный стол, крашеный коричневой краской. На столе стеклянная банка с алюминиевыми ложками. У стены тумбочка, на ней ведро воды и кружка. Рядом в уголке приютился умывальник. Две табуретки завершали убранство. Да ещё цветастая занавеска у дверей прикрывала пару фуфаек и старый солдатский полушубок. Зато на печи исходил теплом огромный алюминиевый чайник.
  В отведённой им комнатке кроме полутороспальной кровати и прибитой к стене деревянной вешалки стоял стол, похожий на тот, что в кухне, только прикрытый чистенькой, но видавшей виды скатертью. На полу пёстрый самотканый половик, у кровати вязаный из старых тряпочек разноцветный кружок. На стене над кроватью клеёнчатый ковёр с нарисованными белыми лебедями. Между синими оконными рамами через старое неровное стекло виднелся выложенный заботливой рукой мох. И холод не пропускает, и окно не замерзает, и красиво. Сверху оконце прикрывала тюль.
  Константин достал из-за пазухи газетный свёрток.
  - Вот сало и хлеб. Хозяйствуй. А я пока себе тут постелю - указал на пол рядом с кроватью.
  Ольга взяла газетный свёрток, стараясь не шуметь, вышла на кухню. Развернула его на столе, достала из той же банки, где были ложки, нож. Нарезала хлеб, сало. Поискала взглядом что-нибудь из посуды, не нашла. Может, что и было в тумбочке, но заглядывать туда без спросу не решилась. Взяла кружку возле ведра с водой, налила кипятка. Заглянула в комнату:
  - Готово.
  Ели молча, по очереди запивая из этой кружки.
  Казалась бы, от неимоверной усталости Ольга должна уснуть мгновенно. Но сон не шёл. Она прислушалась. Не спал и Константин.
  - Не спите?
  - Нет, - повозился, устраиваясь поудобнее.
  - Вы к семье, наверное, едете?
  Константин сел, накинул на колени своё пальто, которым укрывался вместо одеяла:
  - Враг народа я. Бывший. Понимаешь, хотел чужих детей от голодной смерти спасти, а получилось, своих растерял. Пока десять лет на Колыме по приговору суда золотишко мыл, государство и о жене, и о сыновьях (а их у меня трое было, да четвёртым ребёнком жена беременная осталась) позаботилось. Ищу, ищу - пока без толку. Ночью глаза закрою... - не договорил, чиркнул спичкой, сломал одну, другую. - Я на улицу, там покурю, - поднялся на ноги.
  - Я... я... беглая. Милиционера каменным пресс-папье по голове ударила на допросе. Меня за это к смерти приговорили. На расстрел везли, сбежала. Самой не верится, что это я и это всё со мной случилось, - не в силах лежать, села, скрипнув панцирной сеткой.
  Он повесил пальто на вешалку, облокотился о спинку кровати:
  - Куда же ты теперь? Ищут наверняка.
  - В Корсаково. Куда же мне без документов? Там у меня две дочери, мать, сестра. Не подумай, не бросала я их. Дочерям учиться надо. Самый ближний из больших городов Красноярск. С матерью посоветовались, решили, что поеду вначале одна, устроюсь, потом детей заберу. Вот, устроилась!
  - Как под следствие-то угодила?
  - Нашла работу кладовщиком на стройке. Начальник обещал комнату выделить. Жить определилась на квартиру. Надо бы ехать дочерей забирать, а на улице морозы до сорока давят. Ждала, пока немного отпустят. Да и без денег - куда? Вот, думала, пока немного заработаю, на билеты, на питание.
  - Ну и что же тут криминального?
  - А криминальным оказалась подлость человеческая. На стройке пленные японцы работали. Один пришёл ко мне на склад носилки получать, а у самого ноги заживо гниют, обморозил. Я ветошь дала, обмотать. Смотреть страшно было.
  - Так ветошь - это же тряпьё, которым всякое оборудование протирают. Оно разве учитывается?
  - Нашёлся "добрый человек", донос написал анонимный, что народное добро японцам переправляю. За то и посадили, про то и допрашивали - какое такое добро раздавала?
  - Хоть сути не знал, но обстоятельства примерно правильно понял. Ни документов, ни денег. Да и нашли тебя... в не подходящем для прогулок месте. Ну и домой тебе точно нельзя. Ладно. Спи давай. Устал я, как чёрт. Пойду на воздух покурю, да помаракую - как быть-то?
  Взял пальто, достал из пачки папироску и потихоньку вышел. А когда вернулся, Ольга спала, тихонько посапывая.
  Ещё и светать не начало, а в комнатке похолодало так, что лежать на полу не было никакой возможности. Константин поднялся, постоял у окна... Проснулась и Ольга.
  - Я подвинусь, вы ложитесь с краю, очень уж холодно.
  - Дыра у них в преисподнюю под полом, что ли? Чтобы так выдувало?
  Прижавшись спинами, согрелись и уснули.
  Проснулась Ольга от голосов. Константин негромко разговаривал с хозяйкой. Прислушалась:
  - Дела у нас тут с женой кое-какие бумажные. Когда управимся, кто ж эту канцелярию разберёт? Вчера вечером покумекали, так если вы не против, мы, может, ещё на день-другой у вас задержимся.
  - А чего мне против быть? Живите сколь надо. Только платите заранее, подённо, значит.
  - Добро, хозяюшка! Пойду-ка я дровишек наколю, а то в доме зуб на зуб не попадает.
  Нагревался дом так же быстро, как и остывал. Ольга встала, привела в порядок постель, закрутила потуже на затылке узел волос, сполоснула под умывальником лицо.
  Константин, пристроившись на маленькой лавочке, курил в поддувало.
  - Предлагаю так...
  Ольга испуганно прижала ладонь к губам.
  - Одни мы в доме. Хозяйка на работу ушла. Сказала, что детей на морозы к матери пожить отослала. Больно дом холодный. Да какой дом - развалюха! Сама промышляет квартирантами, всё копейка. Так вот, не сегодня завтра найду попутку в Тасеево. Оттуда до Троицка будем добираться. Туда староверы на базар за солью и спичками приезжают, заодно и свой товар продают. Есть у меня среди них знакомцы. Договорюсь, поживёшь пока у них в скиту. Или у тебя другой план имеется?
  - Какой план? Спасибо вам. Только обременять вас...
  - У тебя что, выбор есть? А домой тебе никак нельзя. Поймают и приведут приговор в исполнение. Кому от этого польза? Тебе? Твоим детям? А я... может, и моим кто-нибудь поможет. Земля-то круглая. Ну, согласна?
  Ольга давилась слезами и кивала.
  - Я у хозяйки картошки немного прикупил да квашеной капустки. Пока картошку варишь, я пойду попутку поищу. Приду - обедать будем.
  Из Тасеево до Троицка добрались без приключений. Оттуда в санях, укутанные тёплым тулупом, уезжали по только староверам ведомым тропам.
  Комнату в скиту им выделили небольшую, но чистую, светлую и тёплую. Пробыв с Ольгой пару дней, познакомив её с порядками и правилами этой жизни, Константин засобирался уезжать.
  - Я же в Красноярске на бурового мастера учился. Сейчас вот возвращаюсь. И время, отведённое на дорогу, уже истекает. Отсюда до геологоразведки, где я работаю, недалече, километров тридцать будет. Места здесь глухие. Живи пока, ничего не бойся.
  С тем и уехал. Однако не прошло и двух недель, вернулся.
  - На работе сказал, будто на охоту.
  Ольга улыбнулась. Всё не так одиноко.
  Константин смотрел на эту красивую горемыку и думал, что так или иначе, но и он, и она не по своей воле лишены своих детей. И есть семья, и нет семьи. Выходит, судьба свела? Да и не мог он бросить её, утонул в голубых глазах. И решился:
  - Ольга? Оля?
  Она оглянулась. Вроде даже улыбнулась уголками губ.
  - Есть одна мысль. Ты подумай. Пока ничего не отвечай. Поеду, поработаю, деньжонок заработаю, вернусь через пару недель. А ты подумай пока.
  - Да над чем, Костя?
  - А выходи за меня замуж. По правде выходи. В геологоразведке скажу: жена приехала, а по пути документы украли. Ничего удивительного. А там будет видно, что-нибудь придумаем.
  В ответ она только пожала плечами.
  Ольга помогала по хозяйству. Вставала чуть свет и, опустив платок до самых глаз, носила вёдрами воду, чистила от снега двор. Бралась за любую работу, лишь бы не быть в тягость, да и мысли за делом так не донимали. А подумать было о чём. Одной с такой свалившейся на неё бедой не справиться. Остаться навсегда в староверческом скиту - как же дети? Но и помочь им она сейчас не в состоянии. Кинется к ним - сама под расстрел попадёт и дочерей в детский дом заберут с таким клеймом. Опять же... до сих пор снится по ночам дорогой её сердцу Павел Резенов - отец её дочек. Однако он отказался от неё, да и дочерей не вспоминает. Сойтись и жить с Костей? Не каждый такую ношу, как её беда, добровольно на свои плечи взвалит. Можно за долгие годы человека так не узнать, как она Константина за это время.
  Где-то есть у Константина жена Екатерина и сыновья. А если найдутся? Куда ей тогда деваться?
  - А сейчас тебе куда деваться? - кивнула своему отражению в зеркале, завязывая кончики платка на затылке. И выходило, что выбора нет. Константин - единственная соломинка, за которую она может ухватиться.
  В следующий приезд Константин сказал, что во всеуслышание объявил о приезде жены. С общего согласия отдельную комнату отгородил в бараке! Поскольку он первый семьянин в посёлке Бурный! Довольно улыбаясь, рассказывал:
  - Кровать и чайник есть. Вот только окно пока занавесить нечем.
  Посмотрел на молчавшую Ольгу:
  - Что с тобой? Грустная какая-то? Будто я тебя неволю. Так ещё не поздно. Передумала - так и скажи. Хочешь - тут оставайся...
  - Не о том я, Костя...
  - Не понял?
  - А чего тут понимать? После последнего твоего приезда, похоже, забеременела я.
  - Ха! Ха-ха-ха!!! Ха-ха-ха!!! Ха-ха-ха!!! - хохотал и приплясывал он. - Есть, есть ещё порох в пороховницах!!! Я щас, - куда-то кинулся, вернулся: - А жизнь-то - налаживается!
  
  Семья Буденковых поселилась в отгороженном закутке барака геологоразведки посёлка Бурный. День за днём, неделя за неделей, миновал месяц, пошёл второй... Вечером, дождавшись, когда все в бараке утихомирятся, Ольга зашептала мужу:
  - Костя, надо бы, пока срок беременности небольшой и мне под силу, сходить в Корсаково. Там мать, родственники, дети, - помолчала и, как бы решившись, продолжила: - Попрошу метрику сестры. Паспорт у неё есть. Она теперь и без метрики обойдётся, а мне всё ж таки документ. Родится ребёнок, надо будет как-то регистрировать.
  - Я подумаю... путь не близкий.
  - Выросла я в Корсаково. Сколько таёжных троп лыжнёй проложила?! Другого выхода не вижу.
  - Ну, коли так... всё одно надо подготовиться.
  На следующий день Константин канючил у начальника геологоразведки:
  - Степаныч, ты пойми, мать у неё старая, надо проведать, а до Корсаково пять дней пути. Дай карабин, ну тот, с которым кассир за деньгами ездит. Под расписку дай.
  Начальник только кряхтел и отворачивался.
  - Эх, задерут волки - на твоей совести будет!
  - Да что ж это такое? Загорелось, что ли?
  - А если бы что с твоей матерью - не загорелось бы?
  - Пиши расписку на карабин и десяток патронов.
  Вечером Константин достал из-под кровати солдатский вещмешок. Обмотав тряпицей лезвие, положил в него топор, котелок, фляжку спирта, соль, сухари, крупу. Сверху привязал плащ-накидку.
  - Ну, спички с документами в нагрудный карман уберу.
  Потрогал пальцем лезвие охотничьего ножа:
  - Нож к ремню, чтоб под рукой был.
  Посмотрел на жену:
  - Ложись, отдыхай. На рассвете выходим.
  
  На следующий день морозным мартовским утром Костя и Ольга на лыжах по конно-санной дороге, проложенной староверами от скита до скита, мерили таёжные километры. В этот же день около трёх часов пополудни дошли до Кирсантьево, заночевали у старовера Иллариона.
  Молодой ещё мужик с чёрной окладистой бородой наставлял:
  - Пойдёте по зимнику вдоль болота Дикого. Болото, оно и есть болото. Ежели где и покрылось ледяной коркой - не лезьте, так вдоль кромки и держите путь. Пересечёте Волоновой хребет, а там недалече, километров через десять увидите старую избушку заготовителей леса. В ней остановитесь. От неё каких километров пятнадцать, могёт, двадцать до посёлка Среднее. Потом вверх по речке Усолке два дня пути до Троицка. Дальше - торные пути.
  Жена старовера - розовощёкая, такая же голубоглазая, как Ольга, принесла мороженые поленья налимов:
  - Всё не одну крупяную баланду хлебать, берите, не стесняйтесь, чай, не последнее, - и улыбнулась по-доброму.
  Остался позади Волоновой хребет, жарко натопленная избушка лесозаготовителей, из которой до посёлка Среднее шли чуть более четырёх часов. И хотя впереди ждали два дня пути по зимнику вверх по реке Усолка до Троицка, ночевать в посёлке не остались, рассчитав таким образом, чтобы остаток пути поделился на два перехода с одной ночёвкой. Константин осмотрел карабин, проверил патроны:
  - Ну, с богом. Пошли, Олюшка.
  - Что-то не так, Костя? Тревожный ты какой-то?
  - Всё так... но уж больно гладко идём. Вот душа и смущается.
  - Не всё худо. Должно и добро быть. Пошли, что ли?
  Осталась позади первая часть намеченного маршрута. День клонился к вечеру.
  - Надо место для ночёвки подыскивать. Валежину потолще найдём, с подветренной стороны в снегу лежанку обустроим, сухостоем запасёмся.
  И вдруг резко остановился, скинул карабин с плеча:
  - Волки рядом, след видишь?
  - Не первый, видела уже.
  - То старые были, это свежий. Кромка снега по рисунку лапы вишь какая? И снег внутри крупинками.
  Чутко прислушиваясь и присматриваясь, шли ещё какое-то время.
  - Вон, смотри, старый кедр лежит. В обхват метра полтора будет. Тут заночуем.
  Натаскали сухих веток. Костя нарубил лапника, выкопал и утоптал снег так, чтобы за спиной был ствол упавшего кедра, а по бокам снежные стены. Выложили это место молодыми еловыми ветками. За спиной, за стволом кедра Константин выстроил целую защитную полосу от волков из срубленных молодых ёлок, чтобы подойти незамеченными и накинуться звери не могли. Перед лежанкой развели костёр. Натопили снега в котелке, заварили чай. Делали всё споро. Близость волков ощущалась даже кожей. Наконец уселись возле костра. Костя сидел на стволе упавшей ещё летом берёзы, часть которой горела в костре, а остальную по мере сгорания можно пододвигать в огонь, поддерживая пламя. На коленях держал карабин.
  - Спать будем по очереди. Сначала я, потом ты. На рассвете глаза слипаются, тяжело. То время я посторожу. Слушай и присматривайся. Если ветка хрупнет, глаза в темноте блеснут - буди.
  Ольга старалась не смотреть на огонь, потому что потом, переводя взгляд в темноту, ничего не видно. Но пламя притягивало как магнитом. Она наклоняла голову, отворачивалась так и этак и всё думала, думала... Вот придут. Что скажет матери? Прислушивалась к себе и понимала: мать поймёт. А сестра? Как отнесётся сестра к её просьбе? В Бурном всё казалось ясно и понятно. Но чем ближе подходила к родному дому, тем сильнее колотилось сердце. И заранее заготовленные слова теряли нужный смысл. А дочери? И Ольга, тихонько покачиваясь, бесшумно стонала (пусть Костя подремлет), понимая, что даже показаться на глаза своим детям она не может.
  - Оля? Ничего не слышала?
  - Нет.
  - Вроде снег скрипнул... - Костя встал, осматривая ночной лес. Но пока чёрная стена за огненной границей нигде не блеснула жёлто-зелёными огоньками. Он плавно опустился на прежнее место.
  - Костя, - почти прошептала Ольга, - волки.
  Волчьи глаза засверкали в отсветах костра сразу в нескольких местах.
  - Ах вы, чёртово отродье! А вот вам! - Костя встал, прицелился в темноту (патронов только десять, только - десять!).
  - Костя!!!
  - Не бойся, на огонь не кинутся!
  Но огоньки волчьих глаз метались так близко, что вспыхивающий костёр выхватывал из темноты и морды. Совсем рядом чуть слышно хрустнул ломающийся наст, и в тот же миг раздался выстрел. В наступившей тишине Ольга замерла, чутко прислушиваясь. Вдруг ей показалось, что почти рядом, сбоку дышит зверь.
  - А-а-ах! - она резко повернулась в эту сторону. Что же Костя не стреляет? Что же медлит?! Он... он смотрит в другую сторону! Что же тянет? Что же тянет?!
  Он выждал, когда жёлто-зелёная пара глаз на мгновенье перестала метаться. Замерла, готовясь прыжку? Выстрелил. И третий выстрел делал навскидку, на Ольгин крик:
  - Сзади!
  Костёр взметнулся языком пламени, и в этой вспышке он увидел волчью морду. В неё и стрелял.
  Остальную часть ночи волки близко не подходили, хотя изредка было слышно, как хрупала промороженная ветка, поскрипывал, проваливаясь под тяжестью зверей, снежный наст.
  С рассветом пошли дальше, чутко прислушиваясь к лесным шорохам. Но волки, слава богу, больше не подошли, хотя след встречался ещё не раз. Тревожная ночь дала о себе знать. В Троицк пришли до крайности уставшие. Решив передохнуть, устроились на ночлег к молодой семейной паре. Хозяева даже денег за ночлег не взяли. Истопили баню, накрыли стол с грибочками, огурчиками, обжаренной в шкварках картошкой. После бани и сытного ужина Ольга кое-как дошла до отведённого места и просто свалилась с ног, заснув, наверное, ещё до того, как коснулась постели. Мужчины курили на крыльце и разговаривали "за жизнь". Но и они вскорости угомонились.
  Когда Ольга открыла глаза, за окном совсем рассвело.
  - Это сколько же времени? - заволновалась: - Костя?!
  Вошла хозяйка, предупредив, что мужчины пошли к какому-то знакомому её мужа. Знакомый этот работал шофёром на газике, возил соль из Троицка в Тасеево.
  - А Костя твой сказал, что вам в Тасеево и надо. Чего зря мотаться будете? Договорятся - вместе с ним и уедете.
  Уехать получилось только через день. Ждали, пока машину загрузят мешками с солью. Кузов машины накрыт брезентом, чтобы соль влагой не напиталась от снега зимой или дождя летом. Потом в кузове поверх мешков, ближе к кабине, устроились поудобнее. В кабине Ольга наотрез ехать отказалась.
  - Теплее и удобнее, - удивлённо пожимал плечами шофёр.
  А Косте объяснила, что боится быть узнанной кем-нибудь из встречных. Ведь всё ближе и ближе к дому.
  Костя махнул рукой:
  - Да ладно! Кто этих женщин разберёт? То их тошнит, то бензином пахнет, - полунамёком объяснил странное поведение жены.
  Из Тасеево до Сивохино добрались тоже без приключений. От Сивохино до Корсаково всего-то с десяток километров, пустяк для опытного лыжника. Прикинули - в самый раз. В Корсаково придут ночью, лишних глаз не будет.
  
  Длинная деревня в одну улицу из крепких домов, многие из которых прожили не по одному человеческому веку, уверенно глядела жёлтыми огоньками вечерних окон.
  - Не спят ещё. Давай в баню. Посидишь, пока я осмотрюсь, а там видно будет. Если что, скажу - охотник, не успеваю к месту, вот ищу ночлег. Если всё нормально и в доме посторонних нет, сам приду за тобой. Сиди тихо.
  Как ни старался Константин, настывшая дверь предательски скрипнула. Ольга юркнула внутрь. В темноте предбанника по памяти нащупала лавочку, присела, давая отдых спине и ногам. Протянула руку, нащупала толстую деревянную ручку двери в ту часть бани, где мылись, потянула на себя. В открывшийся проём стало видно маленькое оконце, света из которого хватало, чтобы определились контуры полка и печки-каменки. Возле дверки припасённые дрова. В нетопленной бане не намного теплее, чем на улице, с той только разницей, что там Ольга шла на лыжах, согреваясь движением. Пристроилась у оконца так, чтобы оно от её дыхания не запотевало, и стала ждать. Холод пробирал до костей. И дрова были, и печка, а затопить нельзя. Дымок от печной трубы выдаст.
  Константин осмотрелся. Луна небольшая, но яркая, словно до блеска натёртая хорошей хозяйкой, освещала крыльцо дома и палисадник. Ставней на окнах не было. Не знал тогда Константин, что не успел хозяин как следует обустроить дом. Из одного окна на снег падал неяркий квадрат света. Остальные заливала чернота. Крыльцо и двор покрыл лёгкий снежок, и по этому снежку виднелись следы небольшой, видимо, женской ноги. Он прокрался к освещённому окну, заглянул. Но ничего толком рассмотреть не удалось. Некоторое время постоял под окном, прислушиваясь и присматриваясь. Наконец, решившись, кашлянул, поправил котомку за спиной и шагнул на крыльцо. Негромко постучал. Дверь из широких толстых досок, видимо, закрывалась изнутри на засов. Подождал... уловил краем глаза, будто что-то изменилось за спиной. По-кошачьи мягко и быстро присел, оглянулся... Это в единственном освещённом окне потух свет. Он спустился с крыльца и встал напротив окна. Из темноты комнаты его должно быть хорошо видно.
  - Я с добром. Не бойтесь. Пустите переночевать, - и вернулся к дверям.
  - Кто таков? - в ночной тишине женский голос даже через толстую дверь был отчётливо слышен.
  - Из геологоразведки я. Охотился и заплутал. У меня и документы есть.
  - Иди себе в какой другой дом.
  - Не могу. Говорят, Агафья Грунько в этом доме проживает.
  Приглушённо стукнул тяжёлый засов, и дверь удивительно бесшумно отворилась.
  - Заходи, на улице не лето, в дверях стоять. Тут слева сундук, садись. Говори, зачем пришёл?
  - Да говорю же, из геологоразведки.
  Свет хозяйка так и не зажгла. Была ли она одна дома, по доброй ли воле впустила его к себе в дом, или оперативники Ольгу ожидают?
  - Фамилию мою тебе тоже в твоей геологоразведке сказали, и куда заблудиться заранее придумали? - едкий смешок послышался в голосе. - Шастают тут, шастают. Никакого покоя. Прийти ей, давно бы пришла. Нет у меня в доме Ольги, нет! И не было! И в живых теперь уже, наверное, нет её, - негромкий, монотонный голос дрогнул: - Хочешь, проверь и уходи!
  - Тише, тише... Не шумите. Жива ваша Ольга, а я не из органов. Поговорить нам надо. А чтоб вы не сомневались, сказать она велела про три золотых клубка. Не знаю уж, что за клубки, но, говорит, что про них никому постороннему, - выговорил последнее слово с нажимом, - неизвестно.
  Женщина чиркнула спичкой, собираясь, видимо, зажечь керосиновую лампу.
  - Не надо. Не зажигайте. Вы в доме одна?
  - Тебе зачем знать?
  Константин поёрзал на сундуке, кашлянул, всё ещё не решаясь сказать про Ольгу, но и тянуть тоже... В бане вода в кадке льдом покрылась, а Ольга сколько уже там сидит?
  - Помощь ваша ей нужна.
  - Это мне нужна помощь! Своих детей одна поднимала. Теперь вот дочь малых ребятишек на меня кинула и поминай как звали! Две внучки на руках остались! - настороженно и нарочито сердито высказалась. Занавесила окно суконным одеялом, зажгла керосиновую лампу. На Константина смотрели жгучие чёрные глаза невысокой черноволосой кудрявой женщины. Лишь на висках протянулись серебристые нити.
  - Что смотришь? Что такого интересного увидел?
  Странный выговор был у этой женщины. Ну да пока не до этого.
  - Ольга совсем не похожа на вас, - помимо его воли в голосе проскользнуло сомнение.
  - И дети, и внучки мои внешностью в моего деда пошли, не в меня, - тяжело вздохнула. - Перебила белорусская кровь во внешности еврейскую. Вот и Ольга голубоглаза и русоволоса в прадеда своего Корсакова. Одна я прабабкину внешность взяла.
  И уставилась на него немигающими чёрными глазами:
  - Еврейский род по женской линии ведётся, так что русоволосая и голубоглазая Ольга по мне - еврейка.
  Усмехнулась:
  - Говори, зачем пришёл.
  - Я не один. Ольга тут... в бане.
  В комнате повисла напряжённая тишина.
  - Холодно там, боюсь, как бы...
  - Погоди, - метнулась в соседнюю комнату, тем же ходом вернулась, плотно прикрыв за собой дверь. - Зови.
  И села у стола. Спина прямая, сама с виду спокойная, только тень от кончиков пальцев подрагивает да губы в тонкую полоску сжались.
  Ольга вошла, и было видно, как пробирает её дрожь - то ли от холода, то ли от нервного напряжения. Костя ожидал, что вот сейчас женщины обнимутся, расплачутся, и уже внутренне сжался в ожидании этой картины. Но Ольга чуть расслабила шаль на груди и села на сундук, туда, где только что сидел он.
  - Живая, значит? Отвёл Господь Бог смерть? - и не рассмотреть было, что же в этих жгучих глазах? Достала тёплые вязаные носки: - Переобуйся. Зачем пришла? Для детей и всей родни такой риск!
  - Чтоб не думали дочери, будто мать их бросила.
  Коротко, без особых подробностей обрисовала случившееся с ней. Пока Ольга говорила, Агафья накрыла стол.
  - Садитесь, ешьте.
  Кивнула на Константина:
  - Он-то чего ради помогать тебе взялся?
  Костя не стал ждать объяснения, а, проглотив варёную картошку, запил молоком и ответил:
  - Длинная история. Как-нибудь в другой раз... Пока скажу только, что Оля жена моя. Ребёнок у нас будет. Документы нужны, чтоб зарегистрировать его.
  - А ты сам-то кто будешь, или тоже длинная история? - то ли сообщение ещё об одном внуке или внучке не произвело впечатления, то ли женщина так хорошо держалась.
  - Родом из Красноярска. До революции дед кондитерскую фабрику там держал. Дом и сейчас, поди, стоит...
  - Ольга тебе что-нибудь про нашу семью говорила, нет?
  - Про детей, про то, что муж с войны не вернулся... - пожал плечами, - а что ещё?
  - Ещё? Ещё тоже как-нибудь в другой раз, - усмехнулась жёстко, одними губами. - Пойду Евдокию позову. Сестра это Ольгина двоюродная. Лампу потушу. Сидите тихо. Там, - кивнула головой на закрытую дверь второй комнаты, - девчонки спят. Не дай бог проснутся, увидят мать... Малые ещё, проговорятся где - беда.
  Накинула полушубок, сунула ноги в валенки, строго глянула на Ольгу:
  - Не вздумай показаться! - и вышла.
  В комнате, слабо освещавшейся керосиновой лампой, повисла тишина. Ольга молча, не двигаясь, как мраморное изваяние сидела за столом. Он нащупал её ладонь, почувствовал, как холодны её пальцы, хотел согреть, но она высвободила руку, продолжая сидеть каменным истуканом.
  Наконец на крыльце послышались шаги. Всё так же почти бесшумно открылась дверь, и вместе с клубами холодного воздуха в комнату вошли две женщины.
  - Это двоюродная сестра Оли - Евдокия, - кивнула на вошедшую молодую женщину Агафья. Разговаривали они полушёпотом, боясь разбудить детей. Поэтому до Костиного слуха доносились лишь отдельные фразы:
  - Паспорт у тебя есть. Теперь уж без свидетельства о рождении обойдёшься, - тихо, но внятно заключила Агафья.
  - Да куда ж я денусь? Не могу не помочь Оле. Только боязно мне. Вдруг что - скажут, соучастница, а у меня тоже дети. Мне и о них думать приходится.
  - Думай, кто ж тебе не велит? На то и голова.
  Агафья подошла к дверям в другую комнату, прислушалась, приложила палец к губам:
  - Тише.
  - Мало ли, потеряла метрику-то...
  - Ну да за десятки верст от дома, в тех местах, где и быть тебя не могло. Кто ж поверит? - покачала головой Агафья.
  - Я могла выкрасть у сестры этот документ. Это на самый плохой случай. Уж если что со мной приключится, буду утверждать, что украла ещё давно, а тут вот и пригодилось. А ты, Дуня, если что - ничего не знаешь. Бумажка эта тебе много лет как не требуется. Вот ты и не проверяла, на месте она, нет ли?
  На том и порешили.
  - На. Теперь ты Якубович Евдокия Ивановна 1924 года рождения. На семь лет помолодела.
  Вздохнула, оглядела сестёр:
  - Всё, давайте расходиться. В нашей глуши любая суета - хоть ночь, хоть полночь - заметна.
  Евдокия ушла, чуть задержавшись у порога:
  - Даст бог, свидимся.
  - Ну а вы отправляйтесь ночевать в баню. Свечу не зажигайте. Печь подтопите. А уж утром я затоплю, мало ли надо по хозяйству. Так что не замёрзнете. Отдохнёте денек, а вечером, попозже, как деревня угомонится, отправляйтесь с богом. Утром по свежему снегу лыжня от деревни в глаза местным кинется. А по темноте уйдёте, за ночь след заметёт.
  Ольга сделала шаг к дверям, где спали дети. Агафья опередила её, приоткрыла дверь, заглянула:
  - Тихонько, не разбуди.
  Обе женщины вошли в комнату и буквально через минуту вышли.
  - С ума сошла? Хватит. Всё перемелется - мука будет. Сейчас в живых останься! Идите.
  - Перемелется? Не мука, а мỳка это для моего сердца.
  - Кто ж тебе виноват? Чем могу - помогу. Только жизнь научила - слезами горю не поможешь. Я твоим дочерям родная бабка. Дальше видно будет, а пока ничего лучшего не придумать. Идите, вам отдых нужен, и девчонки тревожатся во сне, кабы не проснулись.
  
  В бане растопили печурку берёзовыми полешками, благо были заранее припасены. И вроде бы провалиться в сон после дальнего перехода и всех переживаний, ан нет! Ольга... нет, теперь Евдокия. Своё имя забыть! Не вспоминать даже во сне, чтобы наяву случайно не откликнуться.
  Она устроилась на банном полке так, чтобы было видно маленькое оконце, а через него часть двора, высвеченного лунным светом. Смотрела и думала, что вот минует ночь, потом день, и уйдёт она отсюда... на сколько? А на сколько, если она беглая зечка, а приговор - смертная казнь? Значит - на всю оставшуюся жизнь. Ольга зажала рот рукой и выскользнула в предбанник. Вымотанный дорогой Константин спал. Она села на лавочку и то ли заплакала, то ли заскулила, раскачиваясь в холодном полумраке:
  - Деточки мои, простите меня, простите... м-м-м... - слёзы душили, не выливаясь из глаз. И, наконец, хлынули. Господи, Господи! Она ли не любила, не ждала всю войну своего мужа? А он нашёл другую. Она ли не берегла своих детей? А выходит, покидает их неизвестно на сколько! На сколько? Удерживая ладошкой рот, давилась рыданиями: вот придумают что-нибудь с документами, а там Костя привезёт девочек к ним. И будут жить вместе. Думать о том, что их маму звать Ольга, а она теперь - Евдокия, что для них она умерла - сил не было. И чтобы вытерпеть боль разлуки со своими детьми, она бессознательно придумывала обезболивающее лекарство для души, чтобы хоть на время, хоть немного унялось сердце, чтобы ... чтобы... чтобы вытерпеть то, что казалось выше её сил.
  В банное окошечко пробилось предрассветное зимнее марево. И надо было жить с этой болью дальше.
  Ранним утром заглянула Агафья. Принесла охапку дров, еду, строго-настрого наказав не вертеться перед оконцем.
  - Оля?
  - Забудь. Евдокия я. Евдокия Ивановна Якубович.
  Чуть припухшие глаза смотрели жёстко и внимательно:
  - Не дай бог, проговоримся: и сестру, и мать, и детей подведём. Это даже хорошо, что в геологоразведке я ни с кем не разговаривала и имени своего не называла. Ты всё обижался - ходишь бука, букой. Вот как бы теперь объяснялись?
  Немного помолчала и чуть дрогнувшим голосом спросила:
  - Жалеешь, что ввязался?
  - Дура ты! - и бросил с размаху тряпицу, которой чистил карабин. - Я сам хлебнул лиха. Так что... понимаю! Опять же, может, там, - он показал пальцем на потолок, - может, мне и зачтётся, и моим тоже кто-нибудь поможет.
  Решив, что успокоил её, продолжил своё занятие.
  - Никогда! Слышишь? Никогда в жизни не обзывай меня! Никак! Никакими ругательными словами!
  Он перестал чистить карабин, глянул ей в лицо и не узнал. Даже при скудном освещении было видно, как она побледнела. Сжались в одну тонкую полоску губы.
  - Так... может, мне на задних лапках ходить прикажешь? У неё гордость, а у меня - балалайка?! У неё душа болит, а у меня на том месте, где душа, хрен собачий вырос! - вздохнул глубоко: - Красивая ты, Евдокия. Но и я не хуже других! Дурой тебя не считаю! Но глава семьи я! И если где что тебе не по нраву будет - стерпи. Доля женская такая. Зря не обижу, а если вгорячах что скажу - понимать должна, - и обнял за плечи. Но она аккуратно высвободилась:
  - Собираться пора. Сумерки наступают. Надо всё уложить, а то в потёмках не видно, свечу-то зажечь нельзя.
  - Выходим, как стемнеет. И назад тем же ходом. Дорога теперь знакомая, - помолчал и будто между прочим спросил: - Твоя мать интересовалась, что ты мне про вашу семью рассказывала? Вот я и думаю, что такого ты могла бы рассказать? А тут ещё матушка твоя и ты - вы же совсем не похожи. И не просто не похожи, разные. Как так? Ну, на отца не похож ребёнок - бывает, - нахмурился, кашлянул, - но чтоб мать как чужая... - и развёл руки в стороны.
  - Родная мне мать. Название деревни знаешь? Корсаково. Так Корсак - это прапрадед мой. Он поселение тут основал.
  Костя, не понимая, пожал плечами:
  - Это ж когда было?
  - Давно. Материн прадед Архип Корсак пришёл сюда обозом, с собой привёз жену Викторию и много добра.
  - Откуда пришёл-то?
  - Белорус он.
  - Что-то не очень похоже, что твоя мать белорусских кровей. А вот ты - да.
  - Мать - копия прабабки Виктории. Её мать, моя бабка, тоже одной внешности с Викторией. А Виктория - жена Архипа, еврейкой была. А когда Архип женился на ней, его отец был против и благословения не дал. Но и в нищету сына не попустил. Вот и отправился Архип обозом с челядью и разным добром место подходящее для жизни искать. В Белоруссии земли родовые и остальное добро осталось. Теперь, наверное, советская власть всё к своим рукам прибрала. И титул был. Хотя почему был? Нас дворянского титула никто не лишал. А что в Сибири оказались - такова отцова воля за ослушание. Только теперь не то что про титул, а и про собственное имя приходится забыть.
  - А про какие золотые клубки я напомнил твоей матери?
  - Тебе зачем?
  - Так ведь родственники! А у Архипа братья, сёстры были?
  - Были. Хватит пока. Пора о дороге думать. А что было, быльём поросло.
  
  Обратная дорога не принесла никаких сюрпризов. Шли своим следом. Ночевали возле поваленного кедра, потом у знакомых в Троицке. В общем, путь назад показался короче, хоть и отмахали те же километры. Вернулись в Бурный в отгороженную комнатку барака довольные собой и полные радужных надежд.
  А ночью Константин всё крутился, крутился, потом вздохнул и мечтательно спросил:
  - Спишь?
  - Поспишь тут, на боку дыру скоро провернёшь.
  - Я думаю, вот родится сын, как его назовём?
  - У меня две дочки. Может, и эта дочь.
  - Я что? Не знаю, что делаю? - и в голосе послышался смешок. - Троих сыновей сделал, и этот тоже - сын... - мечтательно протянул и опять завозился на постели.
  - Угомонись, ночь глухая.
  - Дуня, ночь не глухая, а лунная! Глянь в окно.
  Она вздрогнула и в темноте повисла напряженная тишина.
  - Что? Что с тобой?
  - Трудно привыкнуть... - и повторила как эхо: - Дуня, Дуся, Евдокия. Зови Евдокией. А то на душе муторно становится.
  
  На таёжной поляне бревенчатый сруб буровой вышки казался диковинным монстром среди заснеженной тайги. Внутри сруба буровой станок верхними этажами уходил в проделанное в потолке отверстие. Станок высокий, наверное, даже больше, чем четырёхэтажный дом. И первый его этаж - это избушка для рабочих. Или уж скорее избушка срублена вокруг бурового оборудования. На самом верху бурового станка по заведённому порядку трудилась женщина, укрепляя замки, которые должны захватывать трубу с породой, чтобы вытащить из скважины. Внутри избушки гудела сделанная из железной бочки печка. В простенке возле грубо сколоченного дощатого стола сидел Костя. До конца смены оставался час с небольшим, и он взялся заполнять сменный журнал.
  - Константин Александрович! Кон... Кон... Ляксадрыч! - сменщик ввалился в избушку раньше положенного, запыхавшийся так, что слова выговорить не мог.
  - Успокойся. Что стряслось?
  Мужик выпил почти полную кружку воды, вытерся рукавом:
  - Там твоя жинка, сначала тихонько так постанывала, а счас прямо сил нет слушать! Фельдшер где-то запропастился. А она, я так думаю, рожает. Как бы чего худого с ней...
  Костя бежал, не разбирая замёрзших колдобин дороги, хлеставших колючих веток молодых ёлок. В голове билась одна мысль:
  - Ничего, бог даст, обойдётся. Обойдется, бог даст... не впервой...
  
  Печка в комнатке остыла. Вода в ведре, заранее приготовленная и оставленная на печи, тоже была чуть тёплой.
  - Ничего, ничего... это же человек родится... - он взял приготовленную тряпицу, намочил в воде, протёр взявшийся испариной лоб жены. - Глотни водички-то, а?
  Она только головой мотнула и прикусила губу, и так искусанную в кровь.
  - Ты не стесняйся, кричи... а я сейчас, я сейчас.
  Дрова у печи кончились. Комната выстывает.
  Когда печка затрещала берёзовыми полешками, поставил греться ведро воды, присел рядом с женой. Он и сам не знал, что хуже: то ли когда жена закрывает глаза и замолкает на короткий промежуток времени, и тогда дыхание её становится почти неуловимым, то ли когда хватает воздух ртом, как рыба на берегу, и выматывающие душу стоны слышны на весь барак.
  Кончился бесконечный вечер. Миновала ночь, которой, казалось, не будет конца. За окном забрезжил рассвет. Приходил новый день, не принося облегченья. Новый человек не желал появляться на этот свет.
  Утром стало слышно, как мужики за стенкой собираются на смену. Он вышел, надо подмениться.
  - Ты чем думал?! Бабу на сносях в тайге держишь? - белобрысый фельдшер геологоразведки зло смотрел ему в глаза: - В больницу, в Удерей её везти надо.
  - Оставил? А кому я должен свою жену отдать? Оставил?! Нет у неё... теперь никого, кроме меня. Деться ей более некуда.
  Было видно, как злость и раздражение постепенно гаснут в глазах фельдшера. Он махнул рукой:
  - Пойду к начальнику трактор просить, - и крупно зашагал к выходу.
  Из-за перегородки раздался протяжный стон, но Константину казалось, что нет у него больше сил видеть эти муки. Он вышел на улицу, вдохнул полной грудью воздух, постоял немного. Это ему видеть тяжко, а каково ей? И заторопился назад.
  В обед пришёл начальник участка. Вызвал Костю на улицу:
  - Я трактору солярки выделил. Мы тут обойдёмся. Давай устраивай на санях и в больницу. Помрёт и баба, и дитё. Фельдшер говорит, срочно надо. Ждать больше нечего. Не разродится сама.
  Костя рванулся в комнату:
  - Оля?
  - Дуся я, Евдокия... а-а-а!!!
  - Дунюшка, трактор снарядили. Я счас там тебе тёплое гнездо устрою и в больницу, в Удерей. Ты не бойся. И я, и фельдшер, мы с тобой поедем.
  - Туда сколько километров. Больше пятидесяти будет? - спросила прерывисто, хватая воздух ртом. Прикрыла глаза.
  - Ну, я пошёл, надо сани тепло устелить.
  - Нет. Никуда я не поеду. Мне что там смерть, что тут.
  - О ребёнке подумай. Он-то за что погибать должен? - остановился в дверях, не в силах перешагнуть порог: - Другого выхода нет...
  - А-а-а-а!!! Если и спасут ребёнка, отберут, - то ли пот, то ли слёзы катились мелкими капельками по вискам и капали на подушку: - А мне всё равно гибель...
  - И не думай! С такими мыслями - точно каюк! Всё бабы рожают... да не терпи ты! Кричи!!! Может, с твоим криком-то он быстрее на свет выйдет?!
  Вернулся фельдшер.
  - У трактора, как назло, что-то полетело. Терпи, Дунюшка. А лучше рожай, поспешай. Потому как пока тракторист наладит поломку, потом дорога... а и в дороге на морозе... сани-то открытые.
  - Я там полог сооружу.
  - Ох... ладно. Вторые сутки на исходе. Всё, что было в моих силах... в больницу надо... на операцию, - и ушел, будто сам был виноват в тяжёлых родах.
  Миновала ещё одна ночь. Костя сидел на табуретке возле кровати. Когда чуть успокаивалась жена, дремал и он.
  Рано утречком прибежал встревоженный фельдшер.
  - Не может он его отремонтировать! Не может! Слей на руки, да выйди.
  Костя стоял на крыльце барака. Мысли бежали урывками. До зуда в руках ощущал, как кулак впечатывается в морду того, неизвестного ему следователя, избивавшего его жену. Хоть и не рассказывала она подробностей, но и услышанного хватило, чтобы понять - не прошли побои даром. Сказывается и то, как она замерзала у дороги под ёлкой. И теперь вот... ребёнок, его ребёнок...
  - Неужели, Господи, попустишь? Дашь погибнуть в муках двум душам? - неверующий прежде ни в Бога, ни в чёрта, шептал, подняв лицо к небу. Просил не ради себя, ради матери и её ребёнка. И не заметил, как скрипнула дверь в коридоре, послышались шаги:
  - Слышь? Везти поздно.
  Костя сполз спиной по дверному косяку. В глазах потемнело.
  - Чего расселся? Везти, говорю, поздно. Ребёнок в проход встал. Будь что будет, пошли, поможешь.
  Он еле поднялся на ватных ногах. Да он поможет, он всё сможет! Лишь бы они были живы!
  - Значит, так, нагреем простынь над печкой, положим на живот, в виде бандажа... ты будешь чуток выдавливать ребёнка этой простынёю, а я помогать на выходе. Сил у неё тужиться больше нет. Хоть дитё так, может, спасём.
  - А она?
  Фельдшер повернулся резко, зло:
  - Раньше надо было думать! Она? Сделал своё дело...
  - Это же человек родится!
  - А она не человек, выходит? В таких муках погибает? Снял бы комнату в Удерее, там роддом. Ей операцию нужно делать! - фельдшер выбросил окурок: - Был бы молодой да зелёный, а то взрослый мужик, и такое дело сотворил... Бабу перед родами в глухой тайге! Эх!!! Чем только думал? Всё, пошли, а то и дитё поздно спасать будет. Хотя и так... как Бог даст!
  Ольгин крик стоял в ушах, заставляя сердце то замирать, то оглушительно стучать по рёбрам. Пот заливал глаза и капал с носа. Он смотрел на фельдшера, а тот командовал:
  - Давай, ещё чуток... давай, ну... да-ва-а-а-ай!!!
  - А-а-а!!! - Косте показалась, что он услышал детский крик в полной тишине. Ни одного другого звука не воспринимал его слух!
  - С сыном вас, Константин Александрович. Давай, режь пуповину, - и фельдшер положил в приготовленную мягкую тряпицу орущий красный комок.
  - Сын у нас? Слышишь? Сын! - он наклонился к жене: - Что?
  - Пить...
  Назвали мальчика Виктор.
  
  После родов шла вторая неделя. В окно заглядывали снежный сугроб да ветка берёзы, стынущая на морозе. Костя смотрел на жену. В лице ни кровинки. От белёной стены не отличается. Но Витюшку кормит исправно. Молока пока хватает. А вот сама тает на глазах. Про больницу слышать не хочет. Мужики на него как на изверга смотрят. Приходилось терпеть. Не скажешь же им, что для неё больница - это расстрел? На плите варилась картошка с тушёнкой. Он распечатал банку сгущённого молока, развёл с горячей водой:
  - Попьёшь? - подал жене. И услышал - кто-то тихонько стукнул в дверь. Накинул рабочую фуфайку. Вышел в коридор барака. Возле входа топтался тот самый старовер, в скиту которого скрывалась Ольга перед тем, как переехать в геологоразведку.
  - На-кась. Это рыбий жир, по столовой ложке раза по три в день. А это травки. Тут к каждой писулька приложена, заваривай и пои жену. Бог даст, поднимется на ноги. А на мужиков обиды не держи... что так к тебе... они по незнанию.
  - Вы-то откуда узнали про мою беду?
  - Земля слухом полнится, - кашлянул в бороду: - И не гони её в больницу, это... не гони... Не вернётся она оттуда, и сына не увидишь. Ты вот, - кивнул на свёрток, - делай всё как след, а там, Бог даст, обойдётся, - вздохнул, перекрестился и направился к выходу.
  - Погодите! Вы-то почём знаете?
  - Был я давеча на станции по делам... Ищут её власти-то, ищут. Спрашивали: не приходил ли кто посторонний женского полу? А как до нас по такому морозу добраться? Нет, говорю, из женского полу медведица, и та в берлоге с самой осени.
  
  И травяной взвар, и рыбий жир Евдокия принимала как ценное лекарство. Да, наверное, так оно и было для неё. И уже на третьи сутки в матовой белизне её щёк появился чуть уловимый розовый оттенок. Силы потихоньку стали возвращаться. Пора было подумать о том, как оформить сына. Ведь всех документов матери - свидетельство о рождении. Костя потерял сон. Ворочался по ночам, выходил покурить на мороз. И вдруг на Крещенье засобирался.
  - Ты куда?
  - Никак ревнуешь?
  - Вижу, опять свой мешок достал и засобирался...
  - Есть одна мыслишка... попробую сыну документ выправить.
  - Что придумал? - Евдокия присела возле самодельной кроватки. Сын спал.
  - Пока в точности обрисовать не могу. Но... Крещение... хоть и советские времена, а празднуют всё одно, да и Новый год только что отметили... Поди ещё головушка трещит... вспоминая старый Новый год. В общем, самое подходящее время...
  - Ох, Костя!
  - Ну что ты меня совсем за дурака считаешь? Вернусь, - упрямо наклонил чёрную голову, - расскажу всё доподлинно. А пока воды тебе запас, дров нарубил. По морозу лишнего чтобы не ходила. Завтра трактор пойдёт. Я себе в санях место забил, - и хитро усмехнулся в усы.
  
  Глава 8
  Елизавета
  
  Раскрасневшийся с морозу, черноволосый, черноглазый, усатый, высокий, крепко скроенный мужик ввалился в ЗАГС Удерейского районного центра. Пальто нараспашку. В одной руке бутылка вина, в другой - пакет с конфетами. Моложавая регистраторша хотела было одёрнуть нарушителя спокойствия, но он бухнул на стол бутылочку, пакет и распахнул руки в стороны:
  - Это же откуда на нашу женатую мужскую голову такую женщину взяли и тут посадили? - и уставился на неё блестящими чёрными глазами.
  - Вы зачем пришли? - и засмущалась. - Ну, то есть, по какому делу?
  - Я? По делу? Это надо же? - весь его вид говорил, что теперь уже он будто бы растерялся. - Думал, тут сидит старуха, а тут... вы.
  - Да вы не смущайтесь. Я вас не съем. Так вы по какому вопросу?
  И он всё так же, не сводя с неё глаз, полез по карманам...
  - Сын у меня родился, зарегистрировать бы надо. А вы... тут до скольки работаете? - и продолжил поиски документов, выкладывая на стол содержимое карманов.
  - У вас сын родился, жена, значит, есть...
  - Ну да, сын родился. Так отец от того не ослеп. Красивых женщин вижу.
  Регистраторша украдкой вздохнула. И лет сорок, и замужем не была. И детей нет. Женат? Сын родился? Ну и что. Она на чужую семью не зарится. Но, может, и ей кусочек женского счастья перепадёт? Своих-то удерейских мужиков знала наперечёт: кто с войны калекой вернулся, кто пьянь беспросветная, а кого жена на притужальнике держит, а тут такой - откуда только взялся?
  - Вот, - он наконец шлёпнул перед ней паспорт и две какие-то бумажки.
  Ну да, вот сейчас и посмотрит, кто таков и откуда взялся. Ага, геологоразведка, посёлок Бурный. Туда и дороги-то нет, только зимник. Так что до жены - семь вёрст до небес и всё лесом. А она вот и он... вот.
  - Ну что ж? Давайте регистрировать.
  Открыла толстенный журнал, макнула перо на красивой розовой ручке в чернильницу:
  - Отец - Буденков Константин Александрович, 1910 года рождения, - повторяла вслух всё, что писала. - А мамаша? Где документы?
  - Так вот, - он подвинул свидетельство о рождении.
  - Вы что, не расписаны?
  - М...
  - И всё равно мне нужен её паспорт.
  - Расписаны мы... а паспорт... чёрт, куда же я его засунул? Неужели дома забыл? Вот же незадача. Придётся уезжать ни с чем, - и с сожалением глядя на регистраторшу, добавил: - Второй раз уже сама поедет. А я уж думал познакомиться с вами... поближе...неужели не судьба?
  - Почему же не судьба? - она передёрнула плечами. - Свидетельство о рождении её есть - значит год рождения и имя-отчество установлены. А фамилия... очевидно ваша. Так что ехать ей сюда вовсе ни к чему. Вот и справка от вашего фельдшера есть. Только что же вы сына с прошлого года никак не регистрируете? Дата рождения тут...
  - А-а-а!!! - широко заулыбался он, - это же фельдшер Новый год ещё отмечает, вот и ошибся.
  - М-м-м... да.
  - Поеду назад, пусть переписывает, старый пень! Вот и выходит... не судьба... - и с такой грустью посмотрел ей в глаза! - И вообще невезенье одно сегодня. Встретил красивую женщину - так нет, катись домой! А и катиться только завтра. Пойду искать, где переночевать.
  - Нет... уж! Я в журнал запись почти внесла. Что теперь прикажете делать?
  - Простите, Христа ради! - и склонил перед ней чёрную шевелюру, чуть кося блестящим глазом: - Повинную голову меч не сечёт.
  - Ох, диктуйте!
  Ага, диктуйте?! А когда же тогда родился Витька-то? Кто же думал, что так обернётся? Он смотрел на неё и никак не мог решить: когда? Когда? Какую дату назвать? Надо бы сказать, что не мог жену оставить, вот и припозднился, и не пришлось бы про дату рождения врать, вот же ляпнул... Э... нет, про жену лучше не дразнить лихо, пока спит тихо. Да и чего уж, получилось как получилось. И то, слава богу, если обойдётся!
  - Ну что вы так смотрите? Прямо неудобно становится, - её щёки покраснели, и даже кончики ушей налились пунцовым цветом.
  - А первого января и родился. Вот пока праздник отмечали, то да сё... вот и задержался.
  Она заполнила журнал, формуляр свидетельства о рождении отдала ему. Вернула бумажки, приложив ещё одну маленькую записочку:
  - Это мой адрес. До окончания рабочего дня ещё пара часов. Живу я одна, так что могу пустить переночевать... коли вам негде...
  Это даже не радость. Он просто ликовал! Какое дело выгорело! Какое дело! Он готов был пуститься в пляс.
  - И вино заберите. Нам не положено.
  - Ну что вы? Я за вами зайду, а нам, - он с нажимом высказал последнее слово, - а нам положено. Верно? Что же я буду плутать по райцентру? Вместе и пойдём. Простите, вас как по имени... отчеству?
  - Елизавета Фёдоровна я, ну ваше имя-отчество мне известно, - она улыбалась грустно и немного растеряно.
  - Елизавета, стало быть? - и ему отчего-то стало жаль эту женщину. - У вас и имя красивое.
  
  Больше в этот день никто никого не регистрировал. Никто не родился и никто не умер. Елизавета Фёдоровна сидела за столом одна в своём рабочем кабинете и смотрела в темнеющее окно. Зимой в Сибири сумерки наступают рано. Вот так и в её жизни. Только что была молодая и красивая, и парни вились возле неё... Да нет, нет! Она не приукрашивает! Перед самой войной даже замуж один предлагал. Собирался дом собственный строить... а она, она тогда любви ждала, чтобы как в книжках, чтобы он цветы приносил, вечером при луне красивые слова говорил, а он... вместо цветов чулки подарил. Сказал, коли дом строить, то копеечка к копеечке подбираться должна, а чулки - вещь полезная. И так ей тогда не по себе стало, что просто больше видеть его не могла. Отец ругался, что вот останется девкой-вековухой, будет знать!
  И точно, теперь знает. Отец как ушел на фронт, так ни одного письма они с матерью не получили. Потом пришла бумага, что пропал без вести. Мать решила поехать по госпиталям, где совсем тяжёлые без рук, без ног лежат. Думала, может, там его найдёт. Не нашла, так и осталась сиделкой в военном госпитале, откуда писала ей письма и всё просила внука или внучку родить.
  Хлопнула дверь:
  - Елизавета Фёдоровна? Не пора ли домой?
  - Да, да, конечно. Простите, вот задержалась... дела, - и накинула на голову пуховую шаль: - Пойдёмте.
  Они шли по улице, и ей казалось, что живут они вместе уже много лет, просто он уезжал в длительную командировку и вот теперь, теперь вернулся! Она старалась шагать рядом, но не успевала за его шагом и чуть не поскользнулась, а он, он взял её под руку! Она поправила сбившуюся шаль, заглянула ему в лицо:
  - Надо бы в булочную зайти, дома хлеба - ни кусочка.
  - Ну да, на одних конфетах далеко не уедешь, - деловито кивнул он.
  Она оглянулась. Ей так хотелось, чтобы по улице шли люди, чтобы пусть и незнакомые, но думали, что идёт семейная пара.
  
  Константин, проснувшись, лежал, не открывая глаз, не в силах отойти от ночных воспоминаний и не очень понимая, где он. Металлический скрежет удивил и заставил прийти в себя. Это же они с женой и ребятишками в Красноярске у родственников в гостях. Прислушался, под окном дребезжал по рельсам трамвай. Семья двоюродного брата Геннадия ещё спала. Жены рядом не было. И он, стараясь не скрипнуть панцирной сеткой, осторожно поднялся и вышел из комнаты.
  Евдокия, будто каменная статуя, сидела на кухне возле давно остывшей печки. Он, осторожно ступая босыми ногами по холодному крашеному полу, подошёл к кухонному окну, открыл форточку, закурил:
  - Светает, - зябко поёжился, - иди, ложись, хоть чуть дремани. На рассвете самый сон.
  Она поставила кружку, которую держала в руках, изредка отпивая из неё маленькими глотками:
  - Костя, не надо бы Ивану Соловьёву видеть меня.
  - Нормальный мужик, - посмотрел на неё, прищурившись. - В чём дело?
  - Когда работала на стройке, ну, когда японцу обтир дала ноги замотать, он тоже там работал, прорабом. А если узнает меня? Помнится, как-то пришлось по работе столкнуться. Что если вспомнит?
  - А я-то думаю, что же ты ушла с Петровной на кухню, будто спряталась... Выходит, так и есть. Ну, он весь день на работе, а вечером... Ты права, лишний раз на глаза ему лучше не показываться.
  Выбросил окурок в печь, захлопнул форточку, обнял её за плечи:
  - Пошли спать.
  - Костя, а главное-то, из-за чего мы сюда приехали? Как? Весь вечер на людях, я и спросить не могу.
  - Ну, пошурудил я старые связи... - вздохнул, затянулся папиросой, - опять же я-то им толком ничего рассказать не могу - кто их знает? Столько лет не виделись. Не хотел тебе пока говорить. Может, что новое скажут завтра, но, похоже, навряд ли.
  Она смотрела на него, сцепив на груди руки.
  - Гражданка Резенова до сих пор в розыске. Тело-то твоё не нашли. Значит, закрыть за смертью обвиняемой не могут. Вот и висит в розыске. И значит, в Корсаково - ни ногой.
  - Господи, но ведь столько времени прошло?!
  - Хм, если преступник в бегах, срок давности приостанавливается.
  Она высвободилась из-под его руки, подошла к окну. Серое предрассветное небо смотрело ей в лицо.
  - Сколько же я могу рвать свою душу, глядеть в небо и только так разговаривать со своими детьми? Сколько? - сдавленно шептала, так и не разжав рук.
  - А наши что, не дети?
  - Наши при нас! А доченьки, мои доченьки... я их до сих пор во сне маленькими вижу, а годы-то, годы идут! - из немигающих глаз одна за другой по блестящим дорожкам катились слёзы.
  - Водички дать? - отпил сам из кружки, протянул ей: - Помнишь, рассказывал, что встретил земляка из Юксеево?
  - Это который тебе рассказал, что тётка твоя вышла замуж и живёт теперь в Красноярске?
  - Ну да. Это он про тётю Нюру, мать Геннадия, рассказывал.
  Отпил ещё из кружки, смочив пересохшее горло:
  - Тётя Нюра, мать Геннадия, и моя мама - родные сёстры. Я адрес тёти Нюры у Геннадия взял. Съезжу, может, она что про моих знает? - кашлянул в кулак, откинул назад чёрную, с проседью по вискам, шевелюру.
  - Тебе и про сына приходил ответ.
  - М... да, только мне от того ответа не легче.
  - Хоть знаешь, что жив.
  Он молчал и думал, что раз сведения по Артуру Константиновичу Буденкову предоставлены быть не могут, то где же и кем служит его сын? Провёл рукой по лицу, как бы пытаясь успокоить душевную боль:
  - Пошли, а то ещё немного, и соседи просыпаться начнут, а я в подштанниках, - погладил её вздрагивающие плечи: - Знаешь, я тихонько схожу в Корсаково, но без тебя. Всё, не смотри, не смотри на меня так! Сказал - без тебя! Понимать должна, и девчонкам не поможешь, и этих осиротишь! Узнаю, как здоровье, опять же деньжонок передадим.
  И повёл её в комнату Кузьминых - пусть хоть немного поспит.
  Кое-как улеглись на узенькой кровати. Панцирная сетка продавилась, будто гамак:
  - Ничего, зато ближе друг к другу, - улыбнулся ей. А самому вдруг прямо напротив окна воображение нарисовало военного в новеньком белом армейском полушубке. Он набрал воздуха, сжал губы, чтобы не застонать. Мужик всё же...
  Это было прошлой зимой. В Черногорке, где тогда располагалась их геологоразведочная партия, он проводил планёрку на своём участке. Дым стоял коромыслом. Дверь приоткрылась и заглянула бухгалтерша, сидевшая в соседнем помещении:
  - Константин Александрович, тут вас какой-то военный спрашивает.
  Он вышел из кабинета, бросив на ходу:
  - Не расходиться, я сейчас!
  Посреди комнаты стоял высокий молодой военный, подтянутый, в новеньком белом овчинном полушубке. Шапку со звездой держал в руке, второй свободной провёл по аккуратно стриженой чёрной шевелюре.
  - Вы ко мне? - спросил, ещё не отойдя от пыла планёрки.
  Военный молча кивнул.
  - Я сейчас, минуту. Только людей отпущу... - шагнул назад в кабинет и почувствовал, как странно и резко заболело сердце.
  - Все свободны, - бросил скороговоркой и выскочил в бухгалтерию. Но военного уже не было. Как был, раздетый, бросился на улицу. От крыльца отъезжала чёрная "Победа". Подумал, что этот автомобиль ГАЗ-М-20 увозит... его старшего сына. Кинулся следом по заснеженной дороге:
  - Артур! А-а-а-р-тур!!!
  Морозный воздух перехватил дыхание. Закашлялся, а машина скрылась за поворотом. Не в силах остановиться, так и бежал без шапки, в пиджаке вслед за той машиной.
  Догнать! До-о-гнать!!!
  - Артур, Артур, где же ты? Отзовись...
  - Костя, ты что?
  - Так, приснилось.
  Но сон пропал. Он старался лежать тихо, чтобы не мешать жене, однако воспоминания разбередили душу, и он, устроившись поудобнее, вглядывался в предутренний полумрак. Нет, лучше о чём другом думать, а то сердце ноет невтерпёж. А воспоминания - как на подбор! Вдруг вспомнилось, как тогда, в Удерее, утром уходя от Елизаветы, прощался, не кривя душой. А она...
  - Вот ключ от дома. За приступком гвоздик есть, там и будет висеть.
  - Лиза...
  - Да нет, нет! Ты не волнуйся. Я же всё знаю... по документам. Ну, мало ли, вдруг проездом будешь, а... и переночевать негде. Так вот... я так, на всякий случай.
  В бессонной ночи память возвращала его в прошлое. Вспомнилось, как жизнь столкнула его с Елизаветой ещё раз. Тогда его одолевали сугубо приземлённые мысли. Надо как-то получить паспорт Евдокии.
  Так, что имелось в наличии? Свидетельство о рождении ребёнка, в котором вписаны отец и мать. Есть паспорт отца, нет паспорта матери... Но есть свидетельство, которое выдается только по паспортам родителей! Значит, когда получал свидетельство, оба паспорта были? Были, раз получил! Были, а один сплыл... куда? То ли потерял, то ли украли. Кто знает? Это теперь... в милицию надо топать. Нет, пока рановато. Где это чуть свет у тебя паспорт дёрнули? А до вечера далеко. На улице не лето. Идти назад к Елизавете? Так, во-первых, она на работе, а во-вторых, если бы и не на работе... была бы гулящая какая, а то одинокая и несчастная. А с чего ей счастливой-то быть? Уходит - одна, и приходит - никто не ждёт. Собачья будка под крыльцом - и та пустая. Говорит, был отцовский кабель, да помер от старости. Так что к Елизавете ни ногой. А вот если где за рюмочкой-другой... с новыми знакомыми, а потом хватился... то это другой разговор. До обеда он бродил по улочкам районного центра, заходил в магазины, грелся, рассматривая товар. Даже одеколон "Кармен" купил. После обеда натолкнулся на небольшую забегаловку, в которой уже находилась пара небритых мужиков, желающих опохмелиться за чужой счёт. Разговор за жизнь завязался сам собой. Ближе к вечеру в небольшое помещение набилось множество разношерстного люда. Он посидел ещё чуток, рассчитался так, чтобы продавец за стойкой видел и паспорт, и деньги в нём. Вышел, потоптался у крыльца и направился в милицию.
  В милиции хмурый дежурный только вздохнул:
  - С виду серьёзный мужик, а пьёшь с кем ни попадя? Чем думал?
  - Да вроде и ни на кого не грешу. Но вот: мой паспорт тут, свидетельство о рождении тут. А паспорта жены нет. Я в нём деньги хранил. Помню, когда уходил - паспорт был у меня. Я из него деньги достал и за всех рассчитался. Я же угощал! Всё-таки сын родился! Потом положил его в карман пальто и вышел. Зашёл в магазин, жена мыла купить просила, полез за деньгами, я же говорю, они у меня в паспорте жены лежали, а ни паспорта, ни денег.
  - Да, всё как всегда. Чего ж тут не понять? С кем выпивали, узнать сможете?
  - Ну, мужики как мужики...
  В общем, долгий и нудный разговор закончился тем, что выдали справку о том, что паспорт Буденковой Евдокии Ивановны похищен. И сказали, что если не найдётся, то пусть она с этой справкой и со свидетельством о рождении едет получать другой.
  - Да куда ж она с грудным дитём поедет?
  - А это уж пусть тебе спасибо скажет! - оборвал его дежурный опер. Но помолчал и добавил: - Пока мы ищем. А ей не к спеху. Опять же, у неё справка есть. Ну а потеплеет, если не найдется... тогда и поедет.
  - Может, найдётся?
  - Бабка можилась, да скорёжилась! Ты же говоришь, назад возвращался, искал, не потерял ли? Нашёл? Поди, и деньги все пропил?
  - Ну... - и виновато потупился, - к нам трактор с санями возвращаться будет, так я с ним. Обойдусь... как-нибудь.
  
  Тогда казалось - всё, дальше проще. Однако правду говорят: когда кажется - креститься надо! Ну так он же коммунист! Хоть и восстановленный... из врага народа. Как же ему креститься? Усмехнулся в темноте. Подрастал сын Витька, второй год шёл. Евдокия опять была беременная, ждали второго ребёнка. С одной стороны, Константин радовался прибавлению семейства, душа отогревалась от пережитых потерь, с другой - оставался нерешённым вопрос с паспортом Евдокии. Что имелось в наличии? Свидетельство о рождении Евдокии, свидетельство о рождении Витюшки, и самое главное - это справка, которую он сумел получить, что паспорт Евдокии украден. А также был в наличии его собственный паспорт.
  Рассудив, что этих документов вполне достаточно, чтобы получить паспорт жене и наконец хоть как-то легализовать её положение, а положение... было на девятом месяце беременности. Если протянуть и далее, то опять возникнет проблема с регистрацией теперь уже второго ребёнка. Так что откладывать решение этого вопроса никак невозможно. Но и осуществить его тоже не так-то просто. Паспорт получать должна ехать Евдокия собственной персоной. И всё бы ничего, но посёлок Ямный, так называлось место, где стояла их геологоразведка на тот момент, приписан к Удерейскому району, административный центр которого находился в Кежме, а Кежма находилась на противоположном, правом берегу реки Ангары, крутой нрав которой хорошо известен. После праздника Победы прошел ледоход, однако по реке всё ещё плыли льдины.
  Деревянная лодка из сложенных внахлёст просмолённых досок качалась на ангарских водах, будто поплавок. Константин стоял в лодке с багром, чтобы отталкивать наплывающие льдины. Хозяин лодки сидел на вёслах. Евдокия, прижав к большому животу Витюшку, устроилась на скамье лицом к мужу. И почти добрались до середины реки, как вдруг налетел верховик! Ветер ударил в борт.
  - Костя! - Евдокия сильнее прижала к себе сына, накрыла его своим платком. Лодка накренилась, ещё чуть - и зачерпнёт бортом ледяную ангарскую воду!
  - Ничего, ничего. Ты не бойся! Я сейчас! Это мы сейчас! - Константин, чтобы удержаться самому и помочь гребцу удержать равновесие лодки, уперся ногами в борта. Опытный гребец правил наискосок против течения. И не понять, то ли приближается берег, то ли так и кидает их по стремнине. Наконец волна с разбега швырнула лодку на мелководье. Слава богу, все живы! Договорились с хозяином лодки, чтобы подождал их возвращения, и отправились получать паспорт... в паспортно-регистрационный отдел, где работала Елизавета.
  - Здравствуйте, возможно, вы меня не помните? - слукавил Константин. - В тот раз я паспорт жены забыл, и вы меня здорово выручили. Я очень помню ваше отношение... к нашей семье.
  - Да, да... я тоже помню вас, - Елизавета оглядела стоявших у порога Евдокию и Витюшку. - Вы проходите, присаживайтесь, - обратилась она к Евдокии, увидев её живот.
  - Так вот, я не забыл тогда паспорт, а у меня его украли. Вот и справка из милиции имеется. Так что надо бы получить новый.
  Константин видел, как трудно Елизавете сдержать волнение, как тяжело даётся ей такая встреча, а Евдокия вдруг побледнела и обхватила живот руками:
  - М...м...м...
  - Я сейчас, сейчас, - крутила Елизавета ручку телефона. - Скорая? Тут женщина рожает! - и уже обращаясь к нему: - Давайте документы, пока скорая едет... - раскрыла журнал, достала бланк паспорта. - Распишитесь тут и тут, - указала кончиком ручки. - Вас отвезут в роддом, я, как положено, оформлю документы и отдам их вашему мужу. Нет, пониже расписывайтесь, мне нужно место для внесения записи.
  Когда Евдокию усаживали в скорую, Константин вдруг спохватился:
  - Тьфу, шапку забыл! Я сейчас! - и кинулся назад.
  - Лиза... ты... ты прости меня, если можешь...
  Она стояла у окна, прижавшись лбом к отпотевшему стеклу.
  - За что? Ты мне не врал, ничего не скрывал. Пусть и один день, а я была счастлива. Иди. Потом вернёшься за паспортом, ну и свидетельство о рождении получать...
  
  Определил жену в роддом. В том же здании хирургия, терапия и всё остальное. Но, памятуя о прошлых родах, был этому только рад. Дай бог, чтоб не пригодилось, но если что - хорошо, что есть.
  Хоть и шёл к концу май месяц, но в Сибири май не лето. И надо было искать ночлег для себя и сына. Не идти же к Лизавете! А ещё надо было отпустить лодочника, расплатиться с ним и уговориться, когда он вернётся за ними.
  С лодочником определился быстро. Потом снял на несколько дней комнату в небольшом домике в пяти минутах ходьбы от больницы, договорился с пожилой хозяйкой, чтобы она последила за сыном, и направился узнать, как дела у Евдокии.
  - Не молод уж, должен понимать, что быстро это дело не происходит. Так что иди с богом, не суетись, - вздохнула дородная санитарка, отвечая на его вопрос. Но и на следующее утро теперь уже другая женщина в приёмном отделении качала головой:
  - Нет, ещё не родила.
  И когда стало казаться, что это бесконечное ожидание будет длиться до скончания веков, его окликнули:
  - Буденков? Вы? Сын у вас. Ну, я вам скажу...
  Он стоял, и ему казалось, что говорит вышедшая врачиха как-то медленно, еле языком ворочает:
  - Ну?
  - Что "ну"? Пять килограмм родить - это вам не фунт конфеток скушать! Похлеще будет, - и закурила, отойдя к окну. - Всех нас измучила, ну и сама... - выпустила струйку дыма, - тоже намучилась. Да, папаша, сын ваш в рубашке родился! Вот ведь как... - но договорить ей не дали.
  - Валентина Фёдоровна, Буденковой плохо!
  - Чего ж орёте, чертовки! Иду!
  И он опять ждал. Кто бы сказал - сколько? Ему казалось бесконечно долго.
  - Женщина, милая, сходи, будь добра, узнай, как там Буденкова Евдокия. Уж сколько жду. Ведь родила же, так что случилось, что?
  - Это ж надо, заполошенный какой! - и, продолжая себе под нос что-то бубнить, дежурная всё-таки оторвалась от стула. Не было её долго. Но вот в окошечке показалось её лицо:
  - Буденков!
  - Да тут я, тут!
  - На операции ваша жена. С сыном полный порядок, а вот мамаше аппендицит вырезают. Пять кило родился. Уж не раздавил ли аппендицит-то, думаю? Иди домой. Только приступили. Толкись, не толкись тут, делу не поможешь.
  В семь часов вечера его из приёмного покоя выгнали и дверь закрыли на крючок.
  На следующее утро выяснилось, что операция прошла без осложнений. Всё нормально. И Константин поехал получать паспорт Евдокии, а заодно свидетельство о рождении сына. Зашёл в тот же магазин, где в своё время покупал одеколон "Кармен", и купил отрез на платье в подарок Евдокии и женские часики, которые положил отдельно в нагрудный карман.
  Елизавета лишних слов не говорила. Вела себя так, будто пришёл просто давно знакомый человек. Паспорт уже был готов, так что оставалось только выписать свидетельство о рождении сына.
  - Какое имя вписывать, Константин Александрович?
  - А пиши - Михаил! Парень-то вишь какой крепкий родился! Мишка, Михаил Константинович, значит!
  Когда все документы были получены, он обошёл стол:
  - Лиза, Елизавета, вот... тут подарок тебе - часы. Чтоб время у тебя счастливое началось, - кашлянул, пригладил чёрные волосы. - Ты на местных женщин не смотри, на суды-пересуды. Выбери мужика поздоровее и ребёнка роди. Ты ещё молодая, сильная. Успеешь вырастить. А дети, это, я тебе скажу, - ради них и живём. Будет у тебя ребёнок, вот и семья. А там внуки пойдут... - и осекся. Она так и сидела, не поднимая головы. - Ну, нельзя прожить пустоцветом!
  Положил часы и, не оглядываясь, вышел.
  
  Перед глазами как живая стояла Елизавета, и даже нянечка из роддома будто тут и была. Однако уснуть так и не получилось. Вон, за окном рассвет высветил небо. А день предстоял хлопотный. В комнате Кузьминых все ещё спали, когда он почувствовал, как жена осторожно поднялась с постели. Пора вставать.
  
  
  Глава 9
  След корсака
  
  Евдокия открыла глаза. Раннее утро проникало в комнату шумом машин и звоном трамвая, везущего рабочий люд на завод. Немного полежала, собираясь с мыслями. Задерживаться с детьми в гостях не хотелось. Вроде и встретили хорошо, но приехали-то по делам, а всех дел осталось съездить Константину к тёте Нюре. Может, что-нибудь знает о Катерине и детях?
  Надо было вставать, одеваться, чтобы не стеснять хозяев, которые тоже вот-вот поднимутся. Им на работу собираться. Приподнялась на локте.
  - Костя? Ко-о-стя!
  - М... Встаю...
  Когда, умывшись, Евдокия вернулась из ванной, в комнате, ничуть не смущаясь того, что было раннее утро, гремел голос Геннадия:
  - Значит, так, Костя, поезд у вас вечером? Ага. Значит, успею вернуться с работы и проводить. А тебе... - и он объяснил, как доехать до тёти Нюры. - Ладно, матери привет передавай, - и исчез за дверью.
  Евдокия осталась в чужой комнате. Привыкнув не говорить лишнего, она больше молчала. Аннушка сначала пыталась завести разговор, а потом занялась домашними делами, и Евдокия вздохнула с облегчением. Уж слишком разное их волновало, и разговор не клеился.
  Ближе к вечеру собрала вещи, умыла и переодела в дорогу сыновей. Пора бы Константину вернуться. А его всё нет! Вот уже и Геннадий пришёл с работы. Накрыли стол для ужина.
  - Евдокия, ты не волнуйся. Ну, не сегодня, так завтра уедете. Сама знаешь, по какому вопросу поехал. Может, что непредвиденное! - успокаивал её, а сам то и дело выглядывал в окно на автобусную остановку.
  - Так билеты заранее куплены. Да и от поезда домой ещё добираться. Корову, кур, всё хозяйство на соседку оставила.
  Вернулся Константин хмурый, как туча.
  - Приехал к тётке домой, поцеловал пробой - и всё! Не застал её дома! Ну, думаю, с утра пораньше в магазин или по каким делам своим ушла. Ходил, ходил кругами возле дома! Решил соседей спросить. Рядом живут, должны знать, куда делась. Они там... в глухом лесу люди друг друга лучше знают!
  - Костя, в лесу каждый человек наперечёт, а у нас... ну кто вот над нами живёт? В лицо видел, а кто такие, куда ходят?!
  - Вот и я о том же!
  - Не волнуйся ты так! Отвезёшь нас домой, а то коровка Малинка теперь заждалась хозяев, и ещё раз приедешь, - Евдокия пыталась успокоить мужа.
  - Ох, калинка-малинка! Ущучил возле подъезда одну дамочку, которая сказала, что зачастила наша тётя Нюра в какой-то то ли интернат, то ли детский дом ездить. Вот, говорит, ещё вчера с вечера собиралась, а сегодня утречком и уехала! Вы представляете?! А вдруг нашла кого из моих? А? Все магазины в округе обошёл! Нет её! Ну, потом оставил записку. Что было делать? Приедем, сразу письмо напишу.
  
  Через пару часов семья устроилась на полках плацкартного вагона. Время позднее. Уставшие от дневной суеты пассажиры под мерный перестук колёс спали. Слабый синий свет ночных ламп заполнил плацкартный вагон. В этой сонной тишине проводница видела, как возле откидного столика боковой полки, склонившись друг к другу, негромко разговаривали стройная женщина с туго скрученной на затылке русой косой и крепкий черноволосый мужчина.
  - Понимаешь, по годам считаю, в интернате или детском доме может быть тот ребёнок, которым Катерина осталась беременная! Сын ли, дочь ли? - взволнованно шептал Константин.
  - Костя, не береди заранее душу. Убедишь себя, а если там ребёнок кого-то из знакомых? Будешь потом... - пыталась успокоить мужа Евдокия.
  - Дуся! Дуся! Дай хоть надеждой потешусь! - не желая даже допускать такую мысль, перебил жену.
  - Сложи лучше столик. Постель постелю. Видишь, все спят? И нам пора.
  Муж чёрными глазами только молнию метнул в полумраке вагона.
  - Не хочешь спать, принеси кипяточку. Попьём с пряниками, - понимала: сам он сейчас не в силах перестать говорить и думать об этом. Надо бы сменить тему.
  - Не-е-ет, - помотал головой. - Тебе, хочешь, принесу.
  Она подумала, что Костя не раз спрашивал про её родню, хотя тревожить собственную душу ох как не хотелось, но муж должен знать всю правду, и решила, что сейчас самое подходящее время.
  - Помнишь, ты удивился, что я на мать не похожа?
  - Есть такое... - насторожился Константин.
  - Корсаково - это не деревня. Поселение это. Я тебе уже говорила, что материн прадед Архип Корсак пришёл туда с женой еврейкой Викторией, а с ними обоз груженый да простолюдины со своими семьями и скарбом. Случилось это в 1826 году.
  - Неужто только за то, что сын на еврейке женился, отец его в Сибирь упёк?
  - Дворянин на простолюдинке жениться может. А прабабка материна, Виктория, была из очень состоятельной, достойной еврейской семьи. И она, выйдя за Архипа, только повысила свой статус. Но причина не столько в родословной. Как там было, кто ж теперь скажет? Только в Сибирь они пришли, как я уже сказала, в 1826 году, а перед этим, в декабре 1825-го, восстание в Петербурге произошло. По молодости лет попал Архип в тайный кружок, который был причастен к этому восстанию, за что царь по головке бы не погладил. А так спас отец неразумного сына. Видно, с Архипа и повелось в роду, что по молодости мы попадаем в беды, сами того не желая, - Евдокия замолчала, глядя куда-то мимо Константина.
  - Не загнала бы тебя нужда, не пошла бы за меня замуж...
  - Выходя замуж за простолюдина, не можешь передать детям дворянское звание...
  - Я тоже не без роду-племени! Да о чём мы! Кому теперь это надо?
  - Каждому человеку надо знать о своих предках. Человек, не помнящий родства, как дерево без корней. Как отказаться от отца, матери, от деда, прадеда? Еврейский род по материнской линии считается. А моя мать, мать моей матери - еврейки. Однако и белорусская кровь Архипа Корсака течёт в жилах наших сыновей.
  - Голубоглазые и белокурые евреи, - посмотрел на разметавшихся во сне сыновей. - Волосы на моей голове чернее воронового крыла, глаза тоже, а дети наши в тебя пошли. Ни моя цыганская кровь, ни еврейская их бабки Агафьи вашу белорусскую перебить не смогли. Видно, многие годы хранилась, с другим народом не смешиваясь. Вот ведь в жизни как бывает. Что теперь печалиться? Сделанного не воротишь.
  - Не воротишь... - эхом отозвалась Евдокия.
  Константин прищурился. Напротив него сидела не голубоглазая Ольга и даже не испуганная Евдокия. Совершенно незнакомая, гордая женщина смотрела куда-то вдаль поверх его головы.
  - Ладно. Главное - жива, здорова, детей родила, бог даст, вырастим, - теперь он решил сменить тему. - А что это Агафьюшка, тёща моя, такая неразговорчивая, неласковая? Каждое слово будто покупает.
  - Есть на то своя причина. Мужа Агафьи, отца моего, на её глазах повесили. Вот с тех пор она неласковая и неразговорчивая. Я же говорю, с Архипа беда третье поколение метит. Никого из тех, кто против царя пошёл, судьба не помиловала. Государь - Помазанник Божий. Однако, говорят, карают только до третьего колена. Значит, детей наших лихая участь должна обойти... - и поперхнулась. - Вот только дочери мои...
  - Дуся, я... я же не знал... И, может, судьба так их оберегает от родовой участи, - попытался успокоить жену.
  - Осиротив при живых родителях?
  - А что про царя ты - так хоть бы и Помазанник. Теперь-то власть другая!
  - Власть другая, только жизнь всё одно лихая.
  - Да... Что у меня, что у тебя, куда ни кинь, всюду клин, - с этой мыслью и засобирался спать. - Стели постель. Отдыхать осталось немного.
  Евдокия отвернулась к стене, прикрыла глаза. Прошлое не воротишь. Надо поспать. Она старалась уснуть, но сон, видимо, где-то отстал на полустанке. И вдруг подумалось, что и она стоит на незнакомом полустанке, а поезд, на котором ей бы ехать положено, скрылся вдали. И беги, не беги по рельсам - не догонишь. Невыносимое чувство пустоты заполнило душу: "Кто я? Ольга? Евдокия? Теперь уж и сама не знаю". Ни полумрак вагона, ни мерный перестук колес не принесли желанного сна.
  Поезд тяжко вздохнул сжатым воздухом, лязгнули вагоны, прогремела тамбурная дверь, и несуразно громкий в сонной тишине мужской голос стал что-то требовательно выговаривать проводнице. Женщина в ответ негромко отвечала, пытаясь урезонить ночного пассажира, но он, не обращая внимания на спящих людей, только распалялся. Тонкая, еле уловимая ниточка памяти вдруг протянулась из этого вагона, от этого резкого мужского голоса, до... деревянного дома с чистыми комнатами. До дальнего далёка Олиного детства.
  
  Октябрь подходил к середине. Листья с деревьев облетели, а снег ещё не выпал. Это... это было на Покров день. Да, точно. Проснулась - и сразу к окну: вот-вот ждали снег! Должна бы радоваться, а она видела чёрную землю и торчащие вверх голые ветви деревьев. Младшая сестра тоже прильнула к стеклу. Оле шёл тогда десятый год. Поэтому помнила всё, что день этот уготовил. На столе накрыли чай. И только собрались садиться, в дверь громко постучали. Встревоженная соседка сказала, в правление по темноте приехали какие-то люди. А сегодня с раннего утра идут по дворам и выгребают всё, что им вздумается. Взамен выдают какую-то бумажку, мол, для пользы государства реквизируют, а не грабят. И уже две подводы нагрузили. А муж её вместе с соседом в тайгу ушли. Заступиться некому.
  - То одна власть, то другая, не разбери-пойми. Сами знаете, как до нас новости доходят! Может, и правда новая власть, а может, и бандиты? Но бандиты никакие справки не выписывают. А эти... - и растерянно развела руками.
  Бедных дворов в Корсаково не было. Работали люди, хозяйничали грамотно, с умом. Так что в любой дом заходи - есть чем поживиться. Пришёл сосед.
  - Слышал, теперешняя власть какую-то реквизицию проводит в пользу бедных. Может, чем и надо подсобить. А с оружием придём, вроде мы супротив власти будем.
  Отец снял со стены ружьё - бельгийку, подержал в руках и поставил в простенок. На крыльце к ним присоединился ещё один сосед.
  - Не съедят же они нас? Трое мужиков всё-таки, - и втроём отправились вдоль улицы.
  Время шло. А отец всё не возвращался. Наконец, на улице послышался шум, в дверь заухали резкие удары, и в дом ввалился огромный мужик. Следом за ним не так уверенно вошли ещё двое. Комната наполнилась отвратительным кислым запахом.
  - Ну что, Семёныч, начинай реквизицию. А ты, Пётр Андреевич, пока бумагу этой дамочке выдай. Да укажи, что заодно проводим обыск, поскольку муж этой дамочки является организатором контрреволюционного мятежа в Корсаково.
  Оля видела, как мама изменилась в лице, пытаясь объяснить, что произошла какая-то ошибка, потому что ни её муж, ни кто другой никакого мятежа не организовывали.
  - Твой муж и его подельники задержаны. Вечером допросим и определимся со степенью вины в соответствии с данными нам чрезвычайными полномочиями. А ты, дамочка, вижу, тоже контрреволюционно настроенная? Как думаешь, Семёныч, не задержать ли и её? Детей в приют определим, а то растут как буржуйские выкормыши!
  Семёныч связывал в тугой узел тёплую одежду, собранную в доме:
  - Мужик-то он как, он ить и бежать может при задержании. Тут уж поневоле придётся оружие применить. А этих соплюх... - поскрёб пятернёй затылок: - Им ведь на телеге место надо, а места и так в обрез.
  Кивнул на объёмистый узел:
  - Раз заговор раскрылся, придётся всё Корсаково обыскивать и... реквизицию проводить, - и поволок узел из дома.
  Вечером вместе с матерью и сестрой Оле пришлось долго стоять возле крыльца правления. Холодный ветер задувал под подол пальто, лез за воротник. Но когда попытались подняться по ступеням, охранник передёрнул затвор винтовки. Был ли это солдат, или милиционер, а может, какой гражданский доброволец - по разномастной одёжке разве разберёшь?
  Когда решили, что ждать уже нечего, дверь распахнулась, и на крыльцо вытолкнули двух человек. Это были соседи. Следом вышли два конвоира. За углом дома раздались выстрелы, и буквально через несколько минут конвоиры вернулись одни. Один из них - тот самый Семёныч, который был в их доме утром. Агафья кинулась к нему. Выслушав её, он кивнул:
  - Говоришь, возместить желаешь, оказать содействие трудовому народу, в обмен, значит, на жизнь твоего мужа? Передам твою просьбу, рассмотрим, рассмотрим...
  И они опять стояли. От холода и страха за отца тряслось всё внутри, и никак было не унять эту дрожь. Вдруг дверь распахнулась. На крыльцо вышел Семёныч.
  - Ну что, рассмотрели мы дело Грунько... И вынесли отдельно, персонально, так сказать, решение.
  Достал из-за пазухи бумажку, чертыхнулся, выплёвывая догоревшую до губ самокрутку, потряс бумажкой:
  - Так что вот - заменили мы ему расстрел на повешение, - и запихнул бумажку за пазуху. - Выводи!
  Дверь опять распахнулась, и на крыльцо вышел отец. Из одежды на нём оставалось только нижнее бельё. Мать вскрикнула и кинулась в ноги шагавшим за отцом вооружённым людям. Семёныч оттащил её в сторону:
  - Радуйся, что сама жива и дети при тебе. А то у вас ружьё изъято. А энто уже вооружённый мятеж против законной власти!
  - В тайге живём. Охотничье ружьё. Да и пошёл он безоружным!
  Но мать никто не слушал. Отца подвели к старой берёзе, возле которой лежали трупы расстрелянных соседей. Видеть всё это было выше человеческих сил. Семёныч поставил табуретку, перекинул верёвку.
  - Агафья, встань. Не унижайся. Сбереги себя и детей наших. И помните, всё помните! - отец ещё что-то говорил, но в детской памяти остались только эти слова, отцовский голос, чёткая картина происходящего и звук, будто сильный ветер гудит. Отцу накинули петлю на шею, Семёныч примерился к табуретке, страшно закричала мать... Зажмуриться, но... смотрела не моргая. И запомнила так, что эта страшная картина всю жизнь по ночам заставляла открывать глаза, чтоб исчезло жуткое видение.
  Потом Семёныч подогнал подводу.
  - Влезай, - ткнул мать, посадил Олю с сестрой. Мать молча покачала головой и пошла пешком.
  - Не кочевряжься! А то и сама за супружником последуешь!
  Подъехали. Семёныч подождал, пока все вошли в дом, протиснулся следом:
  - Ну что, думаешь, за так жисть твою и соплюх энтих спас? Не я, лежали бы рядком с другими под той берёзой. Так что, обещала оказать помощь? Придётся раскошелиться.
  И по-хозяйски окинул комнату взглядом. Чего ещё утром не утащил? Мать села на стул, сложила на коленях руки и уставилась куда-то в одну точку. Печь давно протопилась. Сколько ни прижимайся к ней, холодно. Дом выстыл. Семёныч собирал все, что только можно было вынести из дома, и таскал на телегу.
  - Ну что? Вроде всё, - огляделся вокруг. И вдруг увидел над притолокой входной двери три клубка шерсти. Попробовал достать, но клубки упали на пол и раскатились по разным углам комнаты. - Ладно, носки своим соплюхам свяжешь.
  Хлопнула дверь, и под окном заскрипела, трогаясь, телега.
  Когда в печи затрещали поленья и дом стал наполняться теплом, мать кивнула старшей дочери: "Следи". Сняла с кровати простыню, свернула её, забрала лопату, ведро и вышла из дома. Не было её долго. Этой же ночью выпал первый снег.
  
  Кто из соседей первым добрался до Тасеева, в Корсаково вслух не называли. А потому и Ольга не знала. Только грузовичок АМО приехал, когда бандитов уже и след простыл. В кузове с деревянными бортами трое в военной форме, при оружии. В фанерной кабине с брезентовым верхом рядом с шофёром сидел длинный тощий мужик в кожаной куртке. Единственный человек, которого Агафья потом вспоминала добрым словом.
  - Бобыкин Феофан Савельевич, особо уполномоченный по территории Дзержинского и Тасеевского районов, - представился он. - Командирован к вам для расследования бандитского нападения.
  Прошло больше месяца, когда Бобыкин смог представить жителям того самого Семёныча: не вспомнит ли кто эту личность? Мол, он или не он тут бесчинствовал? А Семёныч был по-прежнему в кожанке и хорохорился. Да и опять же, Семёныч тут, а дружки его неизвестно где. Вдруг объявятся? Опять людям кровью умываться? А у каждого за спиной семья, дети. Да и опасались в Корсаково: вдруг Семёныч - провинившийся представитель власти? Как бы крайними не оказаться.
  Прошёл не один год, Ольга повзрослела, когда конец этой жуткой истории стал доподлинно известен в Корсаково.
  
  Глава 10
  Расследование Бобыкина
  
  Осенью 1929 года оказался под следствием мелкий, трусливый мужичонка. В его доме при обыске обнаружили вещи, явно ему не принадлежащие.
  Расследование поручили следователю Феофану Бобыкину. Осматривая изъятые предметы, Бобыкин обратил внимание на двустволку 16-го калибра с горизонтальным расположением стволов, центрального боя, курковую, с ореховой ложей и надписью Henry Pieper.
  Феофан Савельевич покопался в архивах, достал дело о разбое в Корсаково. А в нём нашёл подробное описание ружья, похищенного из дома Грунько у хозяйки, мужа которой бандиты повесили. Пошёл к руководству:
  - Это ружьё бельгийского производителя, редкое и дорогое, не может принадлежать такому человеку, каким является мой подследственный. Тем более вскрылся такой факт, - и предъявил описание того самого похищенного ружья.
  Вот с этих примет всё и началось.
  - Гражданин Левин, ты вошь, паразит на теле рабочего класса, либо будешь содействовать следствию, либо пойдёшь под расстрел! - строжился Феофан, нисколько не сомневаясь, что если его предположения верны, то именно такая дорога и ожидает подследственного.
  - Так не моё всё это, не моё! - скулил мужичок. - Это всё он, паразит, его всё энто имущество!
  - Либо говоришь чьё, либо считаю тебя грабителем рабочего класса!
  - Да всё из-за брата моей жены Федота Семёныча Кокорина... ох, если бы вы видели мою жену, вы бы поняли мои страдания.
  Вместо упорного сопротивления и отказа давать показания такая разговорчивость удивляла и настораживала. А пуще всего царапнуло Феофана отчество родственничка подследственного: Семёныч! Было, было такое отчество при грабеже в Корсаково.
  - Я же говорю, чужого, упаси бог, никогда!
  - Упасёт, если я тебя спасу. А это будет только в том разе, если перестанешь юлить и начнёшь всё излагать обстоятельно!
  - Так я что? Я и говорю, что брат моей жены Семёныч больно на руку нечист! В дом к себе впускать опасаюсь!
  - Ну, теперь не волнуйся, в твою камеру не попадёт!
  - Как же, что же... за что же в камеру? Я же как на духу...
  - Вот и давай как на духу. Слушаю.
  - Вот я и говорю. До этого случая Федота долго не было в нашем доме. Я уж думал, укоротил Бог его век, но тут он объявился самым неожиданным вывертом. Приехал в кожаной тужурке с маузером на ремне и полной телегой всякого добра. Там и детские, и женские одёжки. "Чьи?" - спрашиваю. А он: "Твоё какое собачье дело! Умолкни! Не то зарою в твоём же нужнике и объявлю, что сбежал контра!" А я думаю: "Нужник у нас глыбкий... на три семьи рассчитан".
  - Это к делу не относится. Давай по существу, - оборвал Бобыкин подследственного. Но тот не унимался:
  - Как же не относится? Как пить дать, утопил бы в нужнике. У него рука не дрогнет!
  Левин трясся и уверял, что не по доброй воле, а по принуждению Федота позволил ему спрятать в доме привезённое добро. Рассказывал, что Федот всё, что привёз, кроме ружья, поднял на чердак. А ружьё завернул в тряпицу и зарыл в погребе. Сам же уехал в город и долгое время не показывался.
  - Как есть всю правду говорю, дорогой товарищ начальник! - скулил подследственный.
  - Тамбовский волк тебе товарищ!
  - Гражданин начальник, я и так по глупости лишнего сболтнул. Видно, смертушка моя пришла. А ежели и далее язык за зубами не удержу, то и до завтра не доживу!
  Что может приключиться с подследственным в камере, куда доступ имеют только работники ОГПУ? Дело близилось к полуночи, когда Феофан со слов подследственного выяснил, что этот его родственник Федот Семёныч Кокорин как-то сумел устроиться работать в ОГПУ. Но мог Кокорин и наврать своему родственнику, чтобы припугнуть. А если нет, то выходило, что в ряды ОГПУ самый настоящий бандит и убийца затесался! Посадил Феофан Левина в отдельную камеру. Велел дежурному строго-настрого никого к нему не допускать. Да и не осталось никого к тому времени в отделе. А сам, чтобы домой по темноте на другой конец города не тащиться, прилёг в кабинете. Ночью в дежурке вроде голоса послышались. Подумал, мог кто-нибудь из ребят припоздниться. Но грохнул выстрел. Арестант в камере закрыт. Кроме дежурного в отделе никого. Значит, стрелял тот, чей голос он слышал. Отомкнул дверь, приподнял чуток, чтоб петли не скрипнули, выглянул в приёмную. А там дежурный на полу распластан, и человек в кожанке у него по карманам шарит.
  - Стой! Руки вверх!
  В ответ выстрел! Стрелял бандит на голос! Метка того стрелка на теле Феофана пожизненно осталась. Однако Феофан успел подумать, что нападавший нужен живым, а потому целился по ногам. Бандит в отместку две метки получил.
  Вызванный врач помочь дежурному не смог. Выстрел этот гад произвёл в упор. Дежурный подпустил его близко, потому что видел перед собой милиционера в форме.
  Ещё до приезда оперативников и врача Феофан обыскал стрелка. При нём было удостоверение личности работника ОГПУ на имя Ивана Ильича Евдокимова. Перевязав Евдокимова и Феофана, сказав, что жить будут, врач уехал. Ранения оказались неопасные. А вот деть бандита было некуда, кроме как посадить пока в одну камеру с задержанным Левиным. Только Евдокимов сделал шаг в дверь камеры, как Левин затрясся весь, побледнел и в угол забился. Будто умом тронулся, заговариваться начал. Сидит и скулит:
  - Не убий, Семёныч, Христа ради прошу! Ничегошеньки-то я про тебя не рассказал.
  А потом подполз к Феофану:
  - А говорили, что он со мной в одну камеру не попадё-о-оть... - трясся Левин.
  "Какой бы не был, но мужик всё-таки! И чтобы так!" - удивился Феофан.
  И тут Бобыкина осенило. Никакой это не Евдокимов! Именно этого человека он задерживал, когда занимался расследованием грабежа в Корсаково. Да жители не опознали. Пришлось отпустить. Выходило, что мнимый Евдокимов в действительности родственник Левина. Тот самый Федот Семёныч Кокорин, бандит из Корсакова. Кокорина в Корсаково его подельники по привычке настоящим отчеством назвали - Семёныч. Но вспомнить Семёныча одно дело. Другое доказать, что Федот Семёныч Кокорин и бандит Семёныч - это один и тот же человек.
  И тут Евдокимов возмутился:
  - Вы что меня, с сумасшедшим... в одну камеру?! - пытался представить Левина как сумасшедшего, чтобы его показания не приняли всерьёз. От страха, мол, несёт мужик что ни попадя. - Меня, офицера ОГПУ? Вы ещё разберитесь, может, этот ваш дежурный - предатель трудового народа!
  - Ну-ка, Левин, пошли со мной, - кивнул подследственному Бобыкин.
  Левин, сидевший в углу, на четвереньках кинулся вон из камеры. Возле дверей подскочил и чуть не бегом в кабинет Феофана.
  - Так что же вы, гражданин Левин, не желаете сотрудничать со следствием? Придётся назад в камеру отправить, - Бобыкин понимал, что Левин боится сокамерника. Но сейчас единственная возможность доказать, что Евдокимов и Кокорин одно и то же лицо - это показания Левина.
  - Да я же... как же? Я прям в камере... я же всё сказал! - захлёбывался собственными словами Левин.
  - Так, повторите чётко и ясно. И хватит трястись! Ничего с вами в моём кабинете не случится.
  Налил ему воды в стакан. Левин пил, а зубы о край стакана стучали. Наконец решился:
  - Милиционер, с которым вы в камеру прийти из... из... изволили, - и вдруг неистово икать начал, - это Федот Семёныч Кокорин, брат моей жены. Евоные энто вещи все. И ружо ево. Хоть и у самого спросите.
  - Повторите ещё раз, - не поверил своим ушам Бобыкин. Это ж надо было им оказаться в одно время в одном месте?! И только много позже узнал, что никакое это не совпадение. Уж одному-то из них, точно, надо было.
  Не от желания свалить вину на первого встречного, а от истинного страха выложил Левин всю правду. А бояться ему, правду говоря, было чего.
  Евдокимов - Кокорин не случайно ночью оказался в этом отделе. Фамилия сестры Кокорина по мужу - Левина. Вот она и прибежала к братцу предупредить, что вещички его, спрятанные у них на чердаке, милиция изъяла. И муженька её задержали, а у него, известное дело, тёпленькая водичка в попе не удержится. Так что как пить дать, сообщит, что изъятые вещи принадлежат дорогому братцу. А в таком разе чего ожидать можно? Вот братец и решил, что мёртвый Левин лучше живого, потому как никому ничего не скажет. Ну, остальное - дело техники. Что ночью дежурный один в отделе, кто ж из работников не знал? Евдокимова в форме, при удостоверении дежурный впустил без опаски. Застрелив дежурного, оставалось найти ключи от КПЗ и устранить Левина. Именно этого Левин и боялся. Знал свою жёнушку и братца её. Ну а там ночь, темень, никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Ищи ветра в поле. Однако на его голову Бобыкин в отделе ночевать остался. Левин понимал, что в одной камере с Кокориным он до утра не доживёт. Оставался единственный способ спасти свою жизнь - это опознать Кокорина.
  А в Евдокимова Кокорин превратился в октябре 1927 года. Вместе с двумя подельниками убили на глухой просёлочной дороге трёх милиционеров, переоделись в их форму, забрали документы. Выждав момент, когда большинство мужчин Корсаково ушли в тайгу на промысел, устроили там форменный грабёж. Да ещё подстраховались, выдав себя за представителей власти. И ведь в лучшем виде получилось бы, не ускачи на неосёдланной лошади одна из женщин в Тасеево.
  
  После расстрела дежурного этим делом занималась целая группа следователей. У каждого был свой эпизод. Бобыкин хотел довести до финала линию Левина - так ли он прост, как показывает себя? И вот настала пора предъявить изъятые вещи для опознания. Ведь Кокорин ни в какую не говорил, когда и кого ограбил. А подельников своих на обратной дорожке, там же, где и милиционеров, в спину расстрелял. Так что никто ничего, кроме самих потерпевших, сказать не мог. А потерпевшие считали, что это Советская власть такое творит, а раз власть - кому жаловаться? Да и потерпевших ещё надо было найти. Чьи вещи? Неизвестно. И тогда решили предъявить их в Корсаково для опознания.
  Опять же, Кокорин привёз награбленное не к кому-нибудь, а к Левину, так, может, не привёз, а вместе привезли? И потом, они родня, алчны оба, хоть и каждый по-своему.
  Когда предъявляли вещи жителям Корсакова, то некоторые детские и взрослые вещи опознала Агафья Грунько. А вот ружьё она не опознала. Хотя по материалам дела это должно быть ружьё её мужа. И только вернувшись в отдел, развернув мешковину, в которую было упаковано ружьё, поняли, в чём дело. Перед опознанием кто-то подменил бельгийку на дробовое ружьё с рассверленным стволом двадцать восьмого калибра. Поэтому Агафья не опознала его. Ружьё марки Henry Pieper - большой соблазн для понимающего человека, ценность немалая.
  Позднее, сопоставляя факты, Бобыкин заподозрил своего подследственного Левина. Перед началом опознания он отпрашивался по большой нужде. А куда в той местности? Только в кусты недалече. Присматривал за ним солдат, но, видимо, не очень тщательно, лишь бы не сбежал. Левин мог подменить ружьё и спрятать в лесу. Но где взять подмену? Значит, был соучастник.
  Позже Левина освободили, учтя его добровольную помощь следствию и тот факт, что он указал на опасного преступника. Так что Левин вполне мог вернуться и забрать спрятанное ружьё. Догадка Феофана Бобыкина так и оставалась ещё долгое время неподтверждённой.
  Федота Семёныча Кокорина приговорили к расстрелу и конфискации имущества. Приговор привели в исполнение. Семья его, скрываясь от ненависти односельчан, рассеялась по свету.
  А Бобыкин, вырвавшись из суматохи дел, наведался к Левину в надежде найти бельгийку. Однако, как оказалось, опоздал. А случилось так.
  Как-то в лютые морозы Левин отправился на двор и провалился в нужник более чем по колена. Вылезти оттуда сам не смог, поскольку на голову свалилась доска с крыши. Так он и стоял в дерьме без памяти, привалившись к дощатой стенке, пока домашние не хватились. Невероятным образом сбылось обещание Кокорина. Видно, и с того света жадность одолевала. Не хотел, чтобы ружьё это кому-нибудь, кроме него, досталось.
  Родственники хватились нескоро. Картина предстала им та ещё: стоит их батюшка за стенкой нужника, в том месте, где крышка поднимается, чтобы отчерпывать накопившееся добро, сверху доской прихлопнутый. И хоть не утоп в дерьме, как Федот обещал, однако всё одно туда попал. Вытащили в баню, отмыли, а вот ноги, потом доктор говорил, резко отогревать не надо было. Отрезали ему их врачи. Но пошло заражение, и Левин помер.
  - Приехал я, значит, - рассказывал сослуживцам Бобыкин, - покрутился, потоптался на том месте, где он провалился, но мороз, что поделаешь? Пошёл в дом погреться, заодно с хозяйкой поговорить. Подумал, жена его должна что-нибудь знать. Увидел её, и тут же слова Левина вспомнил про его страдания...
  В этом месте рассказа Бобыкин крякал, краснел и только потом продолжал:
  - Теперь уже была она не первой молодости. Но я скажу вам, мало найдётся мужчин, способных устоять супротив такой стати. Глазищи чёрные блестят, и не понять - то ли молнии метать собрались, то ли смеются. Кофточка на груди вздымается так, что дух захватывает. Повернулась спиной и прошлась вперёд, приглашая войти. Ну... я тогда молодой был, и уж ежели в теперешние свои годы как вспоминаю, так дыхание перехватывает, а тогда... что и говорить. Шаг шагнула - юбка в одну сторону, ещё шаг - в другую... Кое-как взял себя в руки, спросил: мол, не знает ли она что-либо про ружьё, которое хранил её муж, похоже, за нужником?
  - Отчего же, - говорит, - не знаю? Там и хранилось. Достали мы тогда то ружьё.
  Я уж было обрадовался - нашлось! Но не тут-то было.
  - Когда мужу ноги врач решил отрезать, я, чтоб спасти его, ружьё это продала заезжим людям. Кто такие - знать не знаю. Деньги все на его лечение потратила.
  - Не помогло... - посочувствовал я ей. А она:
  - Отчего же?
  Я, помнится, на месте подпрыгнул. Даже про её красоту вроде как позабыл. А она продолжает:
  - Мужу моему не помогло. Помер он. Но за те деньги врачи все силы к его спасению приложили и боль уняли так, что не мучился он в последние свои часы. А вот мне очень даже помогло. Живу в почёте и уважении среди сельчан. У нас тут ничего не скроешь. Вон семья брата... поди отыщи их на российских просторах. А мне никто глаз не кольнул. Дом хороший, хозяйство. Опять же - бог не обидел, - и руками по талии и бедрам себя так огладила, что у меня пот на лбу выступил. - Сами подумайте, куда мне бежать? Что за жизнь на чужбине? Кто мне там дом построит и хозяйство справит? И всё из-за ружья, которое как пришло, так и ушло.
  
  Глава 11
  Гость из Польши
  
  Шло время. В Корсаково постепенно жизнь входила в обычную колею. Но вот из Агафьи теперь лишнего слова не вытянешь, если что по хозяйству - и то по необходимости. Перестали заходить родственники и соседи, потому что принимала она их молча и так же молча прощалась, чуть кивнув головой. То ли горькую обиду затаила, что не поднялись всем посёлком, не отстояли своих, то ли разуверилась во всех людях скопом?
  Строго и жёстко Агафья воспитывала дочерей. Как-то вечером, когда Ольга уже лежала в постели, пришла соседка. Понимая, что происходит что-то необычное, Ольга бесшумно скользнула на пол, подкралась к приоткрытой двери, прислушалась.
  - Тут ко мне родственник из Польши приехал, - многозначительно и даже таинственно проговорила соседка. - Дальний родственник.
  - Родственник твой. Я-то тут при чём?
  - По документам-то он к нам приехал, а на самом деле по твою душу! Только опасается очень. Говорит, разговор у него к тебе есть, из-за которого он весь этот путь и проделал. А что за разговор - молчит. Мол, только тебя касаемо. А я думаю, если из Польши через всю Россию до нашей глуши добрался и только за тем, чтоб с тобой поговорить, то что же такое могло его пригнать?
  - Мне откуда знать? Да и твой родственник не Господь Бог, чтобы по мою душу приходить! Уходи. И... сама со своей роднёй разбирайся, меня не впутывай.
  - Дай договорить! Может, ещё не раз, а тысячу раз спасибо скажешь! Он просил назвать имя: Иосиф Львович Корсак. Ну?
  Агафья села на стул. Не дождавшись приглашения, соседка присела напротив.
  - Значит, так. Заходить к тебе он опасается. Тебе к нам тоже не велел. А просил, чтобы ты утром, когда ещё туманно, вышла к ограде за домом. Он, как тебя увидит, подойдёт.
  - Никуда я не пойду. Уходи, - и встала со стула.
  - Что ж ты меня гнать взялась? Дело хозяйское. Поступай как знаешь. Только кабы потом всю жизнь жалеть не пришлось.
  Агафья молчала и ждала, когда уйдет непрошеная советчица.
  
  Туман клочьями заполнял дворы и огороды Корсаково. Картофельная ботва - жирная, высокая, влажная в предутреннем тумане, подходила вплотную к ограде, разделявшей участки Агафьи и соседки. Агафья поставила ведро на землю, выдернула куст с клубнями: какой урожай ждать?
  - Добрай раницы! - услышала негромкий голос.
  Повернула голову. Почти рядом, за невысокой оградой, стоял человек. Неяркое утро и туман не давали рассмотреть его.
  - Вы Агафья будете?
  - Не знаю я вас. Что вам от меня надо?
  - Вы из рода Корсаковых?
  - Грунько я. Агафья Грунько.
  - Иосиф Львович Корсак - прадзет ваш?
  - Зачем пожаловали?
  - Вы про его портреты слышали?
  Агафья молчала. Пережитое совсем недавно заставляло быть осторожной. Но этот человек знал что-то такое, о чём только по секрету передавали в роду Корсаков.
  - Есть два портрета Иосифа. Один портрет в доме Иосифа хранился. А другой - в приходском костёле Глубокого. На том портрете, который в костёле, справа за плечом Иосифа стена с зубцами нарисована. Так знаю, - рассказывал незнакомец, с трудом подбирая русские слова.
  - Где я и где те портреты? - слова Агафьи прозвучали искренне. Действительно, прошло столько времени, свершились такие события! Поиски портрета родоначальника Корсаков казались ей нереальными. Да и опасными.
  - В 1927 году в Варшаве продац его портрет за большие деньги. Продац, будто он костёлу принадлежит. А дáкументов, подтверждающих, что это так, - нета. Мы вас долго шукали... э... искали. У вас, может, есть дáкументы? Тода можно портрет вернуть вам как законной владельнице. Это великий гроши.
  С трудом подбирая слова, незнакомец всё-таки говорил вполне ясно и понятно, чтобы у Агафьи зашлось сердце. А ведь и было от чего!
  Тем временем разгоралось утро. Туман выпал росой, и солнечные лучи заиграли капельками на тёмно-зелёной ботве картошки.
  - Мы сможем вас вытягнуть отсюда. Вы будите навучать своих детей хорошо. Жиц добра.
  Судя по тому, что незнакомец всё чаще сбивался на белорусский язык, стало понятно, как сильно он волнуется. Агафья, ничего не ответив, вырвала картофельный куст, обобрала ещё мелкую картошку в ведро и так же молча шагнула в сторону.
  - Я заувтра в этом же часу буду вас ждать тут.
  
  Весь день, чем бы Агафья ни занималась, разговор этот не выходил из головы. От одной мысли выехать из таёжной глуши, дать хорошее образование дочерям кровь приливала к щекам. Если отказаться, что ждёт их тут? Куда кинуться одной с двумя малолетними дочерями? Может, стоит рискнуть?
  Не дано знать человеку, что ждёт его в будущем. Вот и Агафья не знала тогда, какая страшная судьба ждёт одну её дочь и как буднично проживёт свой век в таёжной глуши другая. А в этот день и так и этак прикидывала: стоит ли доверять незнакомцу?
  Ворошила своё прошлое, вспоминая, как, сидя на стуле, наблюдала за убийцей мужа. А он грабил их дом. Как замерло сердце, когда тот подошёл к иконе. Там, за образами, были спрятаны бумаги, удостоверяющие её происхождение. Найдёт - не пощадит. Погибнут дочери... "буржуйское отродье"! Он уже взялся рукой за икону, но вдруг отдёрнул, будто обжёгся:
  - Ладно, замаливай свои грехи! Нам эти доски ни к чему!
  Когда, наконец, грабитель уволок последний узел и они остались одни, растопила печь. Пока ещё совсем не стемнело, взяла ведро, лопату и пошла к той берёзе, на которой повесили мужа. Подставила ведро, встала на него, обрезала верёвку. С того времени она не то чтобы боялась, скорее, просто не любила вечерний полумрак.
  Агафья помнила до мелочей, как заворачивала окоченевшее тело мужа простынёй, на которой ещё прошлой ночью он обнимал её горячими руками. Как копала невдалеке могилу и потом волоком тащила туда тело. И будто видела со стороны и собственную сгорбленную спину, и тело мужа в белой простыне.
  Вернулась в дом затемно. Измученные ужасами прошедшего дня, девчонки тревожно спали. Она достала из-за иконы бумаги, собрала раскатившиеся по углам комнаты клубки и вышла во двор. В тех клубках были спрятаны фамильные золотые украшения. И самое ценное - перстень с гербом. На перстне зубцы стены костёла, того самого, который нарисован на портрете Иосифа Корсака. Зубцы на перстне и зубцы на картине должны совпадать. Портреты Агафья никогда не видела, не видела их и мать. Но их описание передавалось вместе с фамильным золотом. Если когда-нибудь жизнь изменится... Да. Так что? Настало время поменять жизнь?
  Клубки и документы она тогда упаковала в железную коробку. Отсчитала от стены дома шаги, выкопала яму узкую и глубокую посреди картофельного поля и закопала туда эту коробку.
  В огороде среди открытого поля кому придёт в голову что-нибудь искать?
  И вот теперь в полной темноте, не зажигая лампы, Агафья вышла из дома. Примерилась - примерно отсюда она тогда шагала. Получалось, что посреди огорода среди высокой ботвы надо выкопать яму. А если хоть немного ошибётся и коробка окажется чуть в стороне? На глазах у всего Корсакова перерыть до срока картофельное поле? Нет, никак невозможно. Но даже не это пугало Агафью.
  Сама она вместе с детьми выехать никуда не может. Кто же её выпустит? Тайно бежать? Это какая жизнь открылась бы для неё и дочерей?! Может, рискнуть? Присела на ступени крыльца. Прохладный ночной воздух дышал таёжной свежестью. И вдруг в этих травяных запахах ей почудился сладковатый запах разлагающейся плоти. Вздрогнула, поднялась на ноги. Вместо таёжной свежести на неё вдруг дунуло могильной сыростью. Агафья отчётливо поняла: никто не собирается вывозить её и детей отсюда. Иначе зачем прятаться? Чего стóит закопать её вместе с детьми на любой таёжной полянке? А под эти документы там, в Европе, кто угодно представится Корсаками. Отдать свою родословную на откуп неизвестному человеку? Будто кто закричал в ухо: "Агафья, Агафья, одумайся!" Нет, ещё не время!
  Она вернулась в дом. Но сон не шёл. Обдумывая происшедшее, всё больше осознавала, какой подвергаются опасности и она, и дочери. Портрет её предка оценён в большие деньги. Кому-то каким-то образом стало известно о существующих документах, которыми можно доказать право на собственность картины. Неизвестные люди нашли её в этой глуши явно не для того, чтобы сделать богатой. У них свой корыстный интерес. Значит, этим визитом дело не закончится. Но что делать? Тут можно не только документов, но и жизни лишиться самой... и детей не сберечь.
  Утром она опять стояла с ведром у того же места плетня.
  - Рад бацыть вас в столь ранний час. Ну что, решились?
  - Нет у меня документов.
  - Этого не может быть! Нам доподлинно известно, больше их никому валодаць... э... владеть, иметь... Вы никуда отсюда не выезжать и ваши предки тож. Кроме вас никто не может иметь дáкумент. Вы не боись! Вы забирайте их с собой и вместе уедемо!
  - Были бы, я бы с радостью. Но нет их. Сожгла в ту ночь, когда мужа повесили, - и пошла к дому.
  - Пачакаць, пачакаць... э... погодьте! Вчера ищо были, вы мне не отказали, а сегодня их нет?
  Она шла не оглядываясь. К вечеру растопила баню так, чтобы дым шёл клубами из дверей, дала прогореть затопке и отправилась к соседке, с которой хоть и не поддерживала особо дружеских отношений, но иногда всё-таки общалась. Объяснила ей, что простудилась младшая дочь, надо бы в бане погреть, а в своей, как назло, труба забилась. Вечером, так, чтобы было видно из окон дома, в котором жил приезжий по её душу гость, вместе с детьми пошла в соседскую баню. Назад возвращаться не торопилась. А когда всё-таки вернулись, увидела как раз то, на что рассчитывала. Всё в доме перевернули! Не пожалели даже печку. Вывернули почти десяток кирпичей. В погребе бочки с остатками прошлогодних солений - протыкали длинными палками. Даже стены погреба и надворных построек носили следы повреждений. Искали тщательно. А украли недавно купленную пуховую шаль. Агафья понимала, что это напоказ. И что этим дело не кончится. И подняла переполох, что дом ограбили. По крайней мере, на эту ночь себя и детей защитила. Приехал оперуполномоченный. Здорово разозлившийся из-за того, что пришлось ехать в такую даль из-за какой-то шали! Но Агафья плакала и упрашивала не бросать её на произвол судьбы. Убеждала, что вспугнула грабителей, когда возвращалась из бани. Вот они и успели только шаль взять. А значит, могут вернуться за другими вещами.
  - Ладно, определим к тебе... - он улыбнулся, - одинокая, говоришь? В засаду на пару дней молодого стажёра. Смотри, не обижай!
  В эту же ночь, как и предполагала Агафья, непрошеные гости опять вернулись.
  - Погоди, не выходи, - шептала стажёру, когда стало понятно, что кто-то шарит в надворных постройках. - Ты один! А их там кто знает сколько? Да и что там могут утащить? Курицу? Жизнь дороже. А вот как бы в дом ломиться не стали?
  - Да что ж такого в твоём доме брать? - огляделся он.
  В свете луны тень человека метнулась через двор в огород. Но в дом никто проникнуть не пытался, потому что ну кто в Корсаково не знал, что у Агафьи засада в доме? Или решили, что в прошлый раз обыскали тщательно.
  - Может, беглые какие из тюрьмы или ещё откуда. Им всё сгодится! - подсказала она, думая: если убедятся, что документов нет, может, оставят в покое.
  - Похоже, грабитель один, - и караульщик, не зная истинной сути, открыв дверь, пальнул в темноту.
  На следующее утро раным-ранёхонько Агафья заметила, как польский родственник соседки задними дворами уезжал из Корсакова. А начальству стажёра, приехавшему забирать его из засады, рассказала, как разумно и смело он защитил двух малолетних детей и женщину, то есть её семью, от грабителей. Спас, а не то лишили бы их грабители жизни!
  И опять жизнь потекла из повседневных забот. Только теперь Агафья была начеку. Вечерами ей казалось, что в доме, куда приезжал незваный гость, за окнами мелькают странные тени, то у себя в огороде вдруг обнаруживала отпечаток чужого следа. Убеждать себя, что всё это ей мерещится от страха, даже не пыталась. Решила лишний раз удостовериться, бывает ли кто во дворе по ночам. А для этого стала каждый вечер мести метлой из мелких прутиков двор и тропинки между грядок. И вот однажды ночью проснулась от того, что кто-то осторожно ходит по крыше. Охотничье ружьё, купленное при первой же возможности взамен конфискованного, Агафья держала под рукой. Бесшумной тенью скользнула вдоль простенка, так, чтобы в случае чего и окна, и входную дверь держать под прицелом. Стоять так пришлось почти до рассвета, и только когда за окнами стало сереть, незваный гость ушёл восвояси. А утром на еле заметном узоре из полосок от метёлки она увидела чётко пропечатанные крупные мужские следы. Стало понятно, что чужаки не отступились, а продолжают искать документы. Агафья знала, что в доме искать нечего, но понимала и другое: этого не знают "охотники". И значит, она с детьми находится в постоянной опасности. Но шли дни за днями, а незваные гости пока не наведывались.
  
  Глава 12
  Дочки-матери
  
  Туманное таёжное утро в Корсаково обещало разгуляться солнечным днём. Агафья по выработанной годами привычке обходила огород, дворовые постройки, внимательно примечая каждую мелочь. Не приходили ли затемно незваные гости? И уже вернулась на крыльцо и взялась за дверную ручку, когда услышала:
  - Вы Агафья Грунько будете?
  Сердце у неё сжалось от предчувствия беды. Обожгла мысль: "Неужели Ольгу арестовали и теперь пришли, чтобы отобрать её детей?"
  - Я Грунько.
  - Я из отдела опеки. У вас двое сирот проживают?
  - Какие же они сироты? Мне никто не сообщал ни о смерти их отца, ни о смерти матери!
  - А вам и не положено ничего сообщать. Тем более что мать их беглая преступница, находится в розыске.
  - Ну вот, сами говорите, что мать в розыске, значит, жива?
  - Видать, в органах тоже надеялись, что жива. Вот и не забирали детей от вас. Рассчитывали, явится, коли жива. А раз за столько времени не появилась, то, скорее всего, нет её в живых! Вот, у меня тут бумаги, детей определяем в детский дом!
  - Погодите! Погодите! Нельзя же так! - нет, доказывать и искать сочувствие бесполезно, остановила сама себя. Жизненный опыт подсказывал другое.
  - Вы, наверное, с раннего утра на ногах? Проходите в дом, у меня пироги свежие, с луком и яйцами. Проходите, - распахнула дверь.
  - Некогда мне чаи распивать.
  - Да много времени и не займём. Вот на столе стоят. И чай горячий, - усаживала, ублажала незваную гостью, а сама лихорадочно думала: как не допустить, чтобы внучек в детский дом забрали?
  - Вы и зимой вот так мотаетесь по холоду?
  - Работа такая.
  - Ой, а знаете, у меня шаль пуховая. Мягкая, тёплая! Вам для вашей работы пригодится...
  - Вы о чём это?
  - Не отбирайте внучек... - и уставилась на неё чёрными, немигающими глазами. Казалось, уж такое видели её глаза, ничем не напугаешь, а тут...
  - Вот смотрите, - одним движением достала шаль и бросила на спинку стула. - Может, хоть отсрочка или... ну хоть что-нибудь можно сделать?
  - Если бы их мать не была особо опасной беглой преступницей, то никто бы и не тронул твоих внучек. А так... дочь свою вини. Может, конечно, и правда, сгинула в тайге. Ведь побег совершила зимой. Но если жива, лучше бы нашлась...
  - Кому лучше? - вздохнула Агафья.
  - У вас всё поселение - одна улица. Школы нет.
  - Девочки в Тасеево учатся. На выходные, каникулы - домой. Проведываю их среди недели. Успеваемость хорошая. У нас тут много таких посёлков, где нет школ. Вот и приходится... - а про себя подумала: была бы школа, разве Ольга куда-нибудь поехала бы? Такой беды не случилось бы.
  - Я ничем помочь не могу. У самой дети. Рисковать не буду! - посмотрела на шаль, провела по ней рукой. - Убери! Ишь, раскидалась! Я через недельку-другую наведаюсь. Да не вздумай детей спрятать. Тебя посадят, а их всё равно найдут!
  - Посадят? За что?
  - Как сообщницу. Чай, близкие родственницы.
  Женщина из отдела опеки уехала. День за днём проходили в напряжённом ожидании. Агафья потеряла сон. А тут как раз каникулы. Внучек со двора на шаг не выпускала. Заберут, увезут, не спросят! И не найдёшь! Может, обойдётся как-нибудь? Надеялась невесть на что.
  Оказалось - не обошлось. Приехали на машине. Объяснили, что она была предупреждена и дети должны быть собраны.
  - Куда их? Я же родная бабушка. Навещать-то можно?
  - Инспектор оформила ваших внучек в детский дом. Поскольку дети оставлены без материнского попечения.
  Агафья собирала внучек и уговаривала, убеждала, что будет к ним приезжать проведать, а на каникулы их будут отпускать. Ведь она их родная бабушка.
  Оставшись одна в доме, Агафья подошла к одному окну, к другому... вышла в огород, взяла лопату и стала перекапывать пустующую грядку. Ничего не помогло, думы одна мучительней другой одолевали её. Ноющая боль в уставшей спине и пот, капавший со лба, заставили остановиться. Опёрлась на черенок лопаты и, успокаивая себя, твёрдо решила в ближайшие дни поехать узнать, куда определили внучек.
  
  В здании детского дома пахло манной кашей, варёными яйцами и какао. Добралась как раз к обеду. Девочки вышли в одинаковых платьях, с одинаковыми небрежно завязанными бантами в криво заплетённых косичках. Сердце Агафьи сжалось.
  - Это правда, что наша мама воровка, чуть милиционера не убила, потом сбежала, а нас бросила?
  Девчонки смотрели не мигая. Как быть? Что сказать? Малы, случайно проговорятся, погубят и Ольгу, и её саму как укрывательницу беглой преступницы. А у Ольги сыновья. Разве их участь будет лучше, чем у девчонок?
  - Малы вы ещё. Не поймёте.
  - Так она жива или нет?
  - Она... она ушла в тайгу... и потерялась... - Агафья мяла в руках платок, не находя нужных слов, но всё-таки решилась: - Она вас любит и помнит.
  - Помнит? Значит живая. И это правда, что она нас бросила!
  
  Встреча с детьми оставила тяжёлый осадок в душе. Ясно, что ничего хорошего про мать не говорили. А дети доверчивые, скорее всего, внушали, что преступница она, бросившая своих детей.
  Так сложилось, что Константин добрался до Корсаково буквально через пару дней после того, как Агафья побывала в детском доме. Принёс рюкзак продуктов, деньги. И сколько они с Агафьей ни ломали головы, ничего придумать не могли. Понимали, детей специально забрали. Не вытерпит Ольга, проведает детей, тут её и задержат. Оставалось не терять девчонок из вида.
  Но уже на следующую неделю, когда Агафья приехала, чтобы забрать внучек на выходной, ей сообщили, что девочек перевели в другой детский дом. Адрес их места пребывания могут сообщить только родителям: матери или отцу, а ей не положено.
  - Я же бабушка, родная бабушка! Как же так?
  - Уходите, ничего я вам не скажу! - отрезала директриса.
  - Сердца у вас нет!
  - У меня... у меня указание есть! И... тоже дети, только я своих не бросала, как некоторые!
  - Господи, да почему ж вы думаете, что мать их бросила?
  - Ничего я на эту тему не думаю. Мне не положено.
  Домой Агафья вернулась сама не своя. Ночью, лежа в постели, смотрела в темноту ночи. И такой же тёмной казалось ей жизнь. В душе не осталось ничего, кроме жгучей ненависти, языки пламени которой метались, отражаясь в чёрных глазах. Кого она ненавидела? Сама не знала! Того бандита, который убил её мужа и ограбил дом? Да, будь он проклят! Самую жизнь за горе и боль, которые выпали на её долю? Нет, жизнь ни в чём не виновата. Лежать в кровати стало невтерпёж. Казалось, воздуха в доме не осталось ни капли. Она отбросила одеяло, сунула ноги в валенки, накинула полушубок и вышла на крыльцо. На чёрном небе среди россыпи звёзд плыл серебряный диск луны.
  - Господи, я же не живу, я мучаюсь! Господи, за что? За что? - кричала, забыв о соседях, об осторожности. Но небо молчало, молчали звёзды. Знали ли они ответ? Да кто ж их поймёт?
  
  Подошла пора копать картошку. Агафья с самого утра не разгибала спину. Солнце подходило к зениту, когда лопата ударилась во что-то железное. Агафья аккуратно разгребла землю. Точно, та самая коробка, которую она закопала. Решение пришло сразу. Самый удобный момент: выкопать, положить в ведро, присыпать сверху картошкой и перепрятать. Раз коробка сама в руки далась, значит нельзя оставлять на прежнем месте. А время уже к обеду. Подхватила ведро и направилась в дом. Надо подумать, куда перепрятать коробку с клубками и документами. Вошла, поставила ведро у дверей. Только собралась присесть на стул, в дверь вежливо постучали. Вошёл сосед, тот самый, к которому приезжал польский родственник. Понятно, не просто так пришёл, но, поди пойми, что у него на уме? Хотя после посещения такого родственника нетрудно догадаться, что интересует соседа.
  - А картошечка хороша! Вся как на подбор! - потянулся к ведру, взял одну, повертел в руках, положил, посмотрел другую, вздохнул:
  - Землица у тебя чёрная да жирная, вот картошка и прёт!
  - Картошка, что ли, не уродилась? Зачем пожаловал?
  - Я и говорю - земля чёрная, жирная, значит, и червей много. Дай, думаю, попрошу у соседки, чай, не откажешь, разрешишь червей подкопать для рыбалки?
  - Коли на твоём дворе даже черви засохли - рой, мне не жалко, - и отвернулась от него.
  - Вот и ладно, вот и ладно...
  Агафья услышала, как хлопнула входная дверь, и по крыльцу протопали шаги. Тогда только повернулась. Непроизвольно выдохнула: "Ушёл. Господи, как же я успела, как успела!" Выглянула в окно. Сосед шустро петлял между картофельных кустов, воровато тыкая в землю длинным железным прутом. Агафья вышла на крыльцо.
  Про себя и Агафья, и сосед понимали истинный смысл происходящего. Однако не в его интересах сознаваться в том, что он в самом деле ищет в огороде соседки. А она тем более лишнего показывать, хоть бы и намёком, не стремилась.
  - Соседушка, никак спятил? Ты же мне всю картошку испортишь. Дыр в ней понаделаешь, зимой гнить будет.
  - Так сама позволила.
  - Я тебе червей накопать позволила, а ты что делаешь?
  - То и делаю. Ищу, где земля мягче да черви жирнее. Не весь же огород у тебя перерывать? - видимо, решил: коли Агафья одёргивает его, то точно, где-то тут тайник закопан.
  - А я бы от помощи не отказалась.
  - Так-то по-соседски, конечно... Опять же ты одна-одинёшенька. Поговорю со своей. Если согласие даст, подмогну за недорого.
  - Вот и ладно, тогда и накопаешь червей. Все твои будут, а пока не порть урожай, отправляйся домой.
  "Раз взялся, так и будет норовить поиски продолжить. Так теперь не жалко, пусть ищет. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Пусть копает картошку, дело нелёгкое", - рассудила Агафья и крикнула вслед:
  - Сосед, слышь, сосед? Расчёт картошкой.
  
  В эту ночь Агафья выбрала момент, когда луна зашла за тучу. Взяла жестяную коробку и выскользнула во двор. За ворота не выходила. В ночном полумраке бесшумной тенью миновала задний двор, одолела невысокий плетень и направилась к плакучей берёзе, на которой повесили мужа. В дом вернулась тем же путём, так же тихо и незаметно, но без коробки в руках.
  Всю следующую неделю сосед, не разгибаясь, копал картошку на её огороде. Оставалось уже совсем немного. Агафья стояла на крыльце, смотрела на кусок чёрной земли, изрытый так, будто на нём не картошку копали, а кроты норы рыли. Но ей было не до смеха. Вот дороет оставшиеся ряды, обозлится, что зазря старался, как-то себя поведёт? Она вернулась в дом, закутала в полотенце заранее напечённых пирогов и отправилась к соседке, поблагодарить, что послала мужа помочь выкопать ей картошку.
  - Там кули с картошкой, что твой заработал, одна к одной, отборная, под навесом стоят. Так что забирайте. Ну, и спасибо тебе, - Агафья чуть усмехнулась краешком губ. Но соседка будто не слышала её, нервно выглядывая в окно. Наконец не выдержала:
  - Много ещё осталось?
  - Я уходила - чуть больше пары рядков.
  Тут на крыльце послышались мужские шаги, в дверь вошёл сосед. Потный, грязный и мрачный.
  - Ну, спасибо вам, соседи, - Агафья прижала руки к груди, - за помощь, за доброту душевную.
  Однако муж с женой замерли друг напротив друга:
  - Более негде! Более негде! - передразнил жену, подражая её голосу. - Дура! У-у-у! Дура!
  - Так, может, ты, это, копал... мелко? А? А-а-а!
  - Пойду я... - Агафья смотрела на этих людей, и ей вдруг показалось, будто это две огромные крысы, ощерившись, готовятся прыгнуть друг на друга.
  - Иди! - крикнули в один голос.
  
  
  Глава 13
  Ненаглядная, горькая
  
  Поезд из Красноярска прибывал в Артёмовск ранним утром. Евдокия, погруженная в свои воспоминания, почти не спала прошедшей ночью. Однако раскачиваться некогда, надо собирать детей.
  - Евдокия, не суетись! Кроме этой сумки, еще три. Поэтому я сейчас перенесу их в тамбур. Поезд остановится, сниму ребятишек на платформу, потом сумки. Минутное дело. Ну?
  Наконец поезд лязгнул буферами, зашипел паром и остановился. От Артёмовска до посёлка геологоразведки Одиночный надо было ещё добираться. И Константин, усадив семейство на вокзале, пошёл узнать насчёт попутки. Не прошло и получаса, когда он, запыхавшийся, но довольный, вернулся назад.
  - Слышь, Евдокия, считай, нам повезло! Машина идёт груженная запасными частями для буровой. Я договорился. Ты едешь в кабине, а я с... мужиками, - глянул на сыновей, - в кузове.
  Полуторка прыгала по ухабам дороги, по которой даже трактор пробирался с трудом, особенно в дождливую погоду. Евдокия придерживала живот руками, стараясь лишний раз не подпрыгивать на жёстком сиденье.
  После рождения второго сына, казалось, жизнь приобрела хоть какую-то стабильность. Тогда у неё появился паспорт, пусть с чужим именем, но жить можно. Геологоразведка переезжала с места на место. Старший сын Виктор родился в посёлке Бурный, да какой посёлок? Буровая вышка, барак да несколько рубленых домов. Не прошло и двух лет, в мае пятьдесят третьего родила второго сына - Мишу. Жили уже в посёлке Ямный. Тут название само за себя говорит. Существовали такие посёлки недолго. Уезжала геологоразведка - исчезал посёлок. Из Ямного переехали в Шипилинск. Там родился Саша - их третий сын, названный так в честь деда. И вот теперь они возвращались в посёлок Одиночный, она опять ждала ребёнка.
  Наконец машина, прогромыхав на дорожных кочках, остановилась. Всё, добрались до дома.
  
  На дворе стояла весна. У соседей родился сын. И они пригласили на крестины. Евдокия идти отказалась. До родов оставалось совсем немного, да и старших одних оставлять не хотела. Но против того, чтобы сходил Константин, ничего не имела.
  - Я недолго. Посижу и домой. Всё-таки крёстный! - хоть и по секрету, но окрестили новорожденного. Судя по гостям, секрет знала вся геологоразведка и не знала, если кого спросить вслух. В наглаженных брюках, свежей рубашке и шляпе Константин отправился в гости.
  Солнечный луч, полыхнув по оконному стеклу, скрылся за верхушками деревьев. Пора купать ребятишек да спать укладывать, а Константина всё нет. Это называется "посидеть недолго"! Одной трудно с тремя сорванцами и круглым животом. Надо печь истопить, воды наносить и нагреть. Прислушалась: лёгкий, торопливый топоток на крыльце. Кто бы это? Запыхавшаяся соседка, хватаясь то за грудь, то за голову, затараторила прямо с порога:
  - Так там... это... драка. Костя твой чевой-то с мужиками не поделил.
  - Его... побили... - села на табуретку Евдокия.
  - Вот и я говорила им - побьёт!
  - Говори толком!
  - Да чего говорить? Сама счас всё увидишь! Ой, матушки мои! - и кинулась в дальний угол кухни. А на крыльце послышалась какая-то возня и тяжёлые шаги. Евдокия так и села, в ужасе ожидая избитого в кровь мужа. Дверь распахнулась, и она увидела подошвы его новых штиблет. Потом просунулся сосед, который держал его колени и, наконец, втиснулась вся остальная процессия.
  - Господи! - прошептала Евдокия.
  - Ты уж прости, хозяйка. Токмо по-другому никак... - пятеро мужиков положили на диван связанного верёвками по рукам и ногам Константина. А сверху аккуратно пристроили шляпу. - Ты до утра его не развязывай, а то кто его знает, что на уме держит? А уж к утру проспится... - и, пятясь задом, вышли из дома.
  - Вот, я и говорю... не справитесь, а они... ну вот, связали, - и вздохнула облегчённо.
  - Ох, шла бы ты... домой, - открыла дверь Евдокия.
  Что мужа бог силой не обидел, Евдокия знала. Посёлок Одиночный состоял из старого посёлка и нового, между которыми по таёжной топи проложили деревянный настил. В новом посёлке жили работники геологоразведки. А все коренные жители - в старом посёлке, там же находился магазин. Снабжали геологоразведку в первую очередь, то есть тушёнка, сгущёнка и все остальные дефициты почти не переводились. Поскольку в такую даль ежедневно не набегаешься, а в семье четверо сыновей, Константин запасался товаром каждый раз после получки. То приносил на плече куль сахара или мешок муки, а то ящик масла или тушёнки. Кроме продуктов завозили промышленные товары: тюль на окна и ковровые дорожки. А совсем недавно Константин, как обычно после получки, отправился за покупками, а назад вернулся с ножной швейной машинкой. Тяжёлый деревянный ящик так и притащил пешим ходом на спине.
  - Костя, тяжело же! - сокрушалась Евдокия.
  - Так машинка не на куриных ножках, не прибежит! Вот, владей! - и установил напротив окна.
  
  А ещё они копили деньги на мотоцикл "Урал". В тот августовский вечер долго прикидывали: не подождать ли с покупкой, хотя их очередь была первой. Решили, что пропустят следующих очередников, а у них на подходе другая проблема. Школа в Одиночном только начальная. Как быть с учёбой детей дальше? Надо переезжать туда, где школа-восьмилетка. А это непросто. У них тут и огород, и корова Малинка, что при большой семье хорошее подспорье. Тем более родился четвёртый сын. Назвали в честь отца Константином.
  Мальчишки уже спали. Евдокия вышивала крестиком огромный ковёр яркими красными розами. Вот купят новый дом, там и прибьют на стену возле кровати. Константин, пользуясь тем, что сыновья спят, достал ящик с инструментом, который закрывал на висячий замок. Мало ли, поранятся, порежутся. Мальчишки, им всё интересно! А для таких инструментов ещё маловаты, но по мере возможности он приучал сыновей многое делать своими руками. И теперь, в вечерней тишине, он с удовольствием вырезал узор на будущей деревянной полочке.
  - А давай, раз покупку мотоцикла откладываем, тебе отрез шифоновый на платье купим! Ну, к тем туфлям, на каблуках. Сошьёшь платье в талию, пышное, рукава фонариком... Деньги со следующей получки к мотоциклетным доложим. А что? Мы в кино будем выходить, а там переедем и...
  - Костя, шифоновый отрез - это хорошо. Но если дом покупать... переезжать... - Евдокия воткнула в шитьё иголку и задумалась.
  Он какое-то время молчал, потом устроился на маленькой лавочке возле печки, открыл поддувало и закурил, выпуская туда дым.
  - Думаешь, я не вижу, не понимаю. А давай рассудим: документы у тебя теперь надёжные. Уедем жить в большой город. Там люди своих соседей не знают. В городе всяко легче будет. Сначала дом купим вместо мотоцикла, а потом я на благоустроенную квартиру заработаю.
  - Я уже один раз заработала квартиру. Ну и... не так просто всей семьёй переехать!
  - А будто нам впервой? Оно, конечно, надо всё взвесить, подготовиться, - помолчал и мечтательно добавил: - А в городе Иду к себе заберём. Ты как, не против? Она, конечно, взрослая уже, но... если захочет.
  И деловым тоном, как о чём-то решённом, добавил:
  - Ты посылку-то тёте Нюре обшей и адрес напиши, а я послезавтра отнесу на почту. Пока не переедем, будем так помогать.
  Ида... Её Евдокия так пока ни разу и не видела. Когда уезжали от родственников Константина из Красноярска, он так и не встретился с тётей Нюрой. И только потом в письме выяснилось, что да, нашла она девочку, которую родила Катерина после его ареста. Девочка училась в интернате. И тётя Нюра писала, что точная копия Константина. Где её мать и братья, неизвестно. Судя по тем бумагам, что в интернате в личном деле Иды, Катерина умерла. Так ли это? Поди узнай! И теперь они регулярно посылали тёте Нюре посылки, потому что Ида всё свободное от учёбы время проводила у неё.
  Нет, Евдокия не была против. Просто память всколыхнула незаживающую рану о собственных дочерях. Она вышивала крупную красную розу. Яркие китайские мулине ложились плотными стежками и расплывались за пеленой слёз. Константин молчал. Что тут скажешь? Из своего последнего тайного похода в Корсаково он принёс нерадостную весть. Детей у бабушки власть отобрала и отправила учиться, не оставив никаких сведений, куда. Оставалось надеяться и ждать, что напишут сами.
  По оконному стеклу били порывы осеннего ветра. Хлёстко стучали капли дождя. Осень 1962 года пришла холодная, дождливая. Для Малинки заготовили на зиму сено. Пока шли тёплые грибные дожди, насолили груздей. А по первым заморозкам Евдокия намариновала одной ей ведомым способом опят. Выкопали, просушили и опустили в погреб картошку. Закончила вышивать ковёр. Крупные красные розы, как живые, горели между яркими зелёными листьями. И вроде всё складывалось хорошо, но непонятная тревога поселилась в её душе, не отпуская ни днём, ни ночью.
  Ноябрь в Сибири только числится осенним. И снег в воздухе кружится, и лужи ледком прихватывает. К этому времени дрова на зиму заготовили: нарубили и уложили в поленницы. Чего бояться? Однако сердце терзалось не только тоской по дочерям, но будто ожидало чего-то страшного, неизбежного. Чтобы хоть немного успокоить мятущуюся душу, выходила на крыльцо и, если тучи не застилали небо, смотрела на звёзды и разговаривала со своими доченьками, надеясь хоть так унять материнскую тоску и одолевавшую тревогу.
  Во дворе стоял сумрак раннего утра. Евдокия растопила печь, приготовила мужу завтрак. Сыновья ещё спали. Это летом чуть свет на ногах. А сейчас? Что сейчас? Снег ещё не лёг. Ни на санках, ни на лыжах не покататься.
  - Костя? Не проспи, - потревожила мужа, хотя обычно он вставал раньше и печь успевал затопить до того, как она поднималась.
  - М... - он сел на край кровати. - Что-то мне не по себе. Будто медведь на плечах сидит, - и против обыкновения стал неторопливо подниматься.
  Муж ушел на работу. Евдокия подоила корову. Завела тесто на пироги. День проходил в обычных заботах, если не считать странного, тревожного чувства, которое и так последний месяц не отпускало её душу, а сегодня особенно сильно щемило сердце. И она то выглядывала на крыльцо (казалось, там бухают чьи-то тяжёлые шаги), то смотрела в окно - вдруг будто чья-то тень застилала свет. После обеда стало совсем невмоготу. Мальчишки тоже сидели дома, не выходили даже в ограду.
  "Погода пасмурная, вот и муторно нам", - и так и сяк старалась успокоить себя. Но ничего не выходило. Вот опять шаги. Нет, хватит! Мерещится всякое! Но шаги бухали уже на крыльце. Открылась дверь, и, придерживаясь за косяк, домой зашёл Константин. Присел на табуретку и попытался стащить сапоги.
  - Погоди, погоди! Я помогу, - кинулась к мужу, присела рядом. А в голове не к месту стучало: "Не мог он так тяжело топать. Кто же это, кто?" Она помогла ему раздеться, уложила на диван.
  - Что-то неважно мне. Придётся врача вызывать.
  В Одиночке только фельдшерский пункт. Проще сказать - вызвать врача, чем это сделать. Телефон на фельдшерском пункте. Ни в одном доме по соседству нет.
  - Не суетись. Мальчишек испугаешь. Отправь Витюшку с Мишей за фельдшером. И пусть он сразу оттуда в больницу позвонит. Скажет... - он посмотрел на жену, чуть покачал головой: - Спокойно, не волнуйся, спокойно. Скажет: сердечный приступ.
  Фельдшер прибежал вместе с мальчишками. В доме запахло лекарствами, и стало так тихо, что было слышно, как в печке потрескивают полешки дров.
  Время шло, врача не было. Фельдшер вышел на крыльцо, закурил.
  - Ну что?
  - Скорая помощь - только одна машина! И если она на вызове, пока освободится, пока... - он поискал, куда бросить окурок, - пока по нашей дороге доедет. В больницу надо срочно. У меня всех лекарств валерьянка да корвалол... - и пошёл назад в дом.
  Она тоже вернулась, присела рядом с диваном.
  - Дуся, выйди на минутку... - губы Константина посинели, под глазами легли тёмные круги. Она кивнула и молча спряталась за косяк, будто вышла на кухню.
  - Врач может не успеть. Нам облегчить надо работу сердца. Может, тромб оторвался... - он закрыл глаза, набираясь сил: - Режь вены. Пустим кровь, продавит.
  - Нет, Константин Александрович! Нет, вы что? Врач теперь уже сейчас, теперь уже скоро!
  - Дуся! Принеси тазик, прокали мою опасную бритву. И тише, тише, детей не пугай!
  Потом не могла объяснить: откуда взяла в себе силы. Поставила у дивана тазик. Достала бритву...
  - Евдокия... зови сыновей... - голос фельдшера звучал глухо.
  Губы мужа, казалось, силились улыбнуться. Мальчишки, замерев, стояли у дивана.
  - Идите, - отправила детей на кухню.
  У калитки пискнули тормоза.
  - Скорая приехала. Иди встречай, - кивнул фельдшер.
  Фельдшер с врачом о чём-то негромко поговорили и оба вышли на кухню. Скорая приехала поздно.
  
  15 ноября 1962 года на оконное стекло падали и не таяли снежинки. Печь в доме не топили. Гроб установили в зале так, чтобы вокруг него можно было обойти. Евдокия смотрела на сыновей, на лицо мужа, который до последней минуты думал о них. И не могла себе позволить горько рыдать. Теперь кроме неё о сыновьях заботиться некому. Собрала свою боль в тугой комок и спрятала глубоко в сердце.
  - Ну ты посмотри, кремень баба! Хоть бы слезинку уронила! - шептались за спиной.
  - Ты поплачь, поплачь, легче будет, - убеждала соседка.
  - Легче мне теперь будет только, когда сыновья на ноги встанут, - нет, она уже потеряла дочерей и не могла себе позволить быть слабой. А боль придётся терпеть. Выбор невелик.
  Похоронили Константина Александровича Буденкова на окраине городка Артёмовска. Там рядом с его могилкой лежат в земле его друзья. "Всё не один... тут", - осмотрелась по сторонам Евдокия. Сердце захлебнулось болью так, что подкосились ноги. Она присела на корточки: "Костя, как же так, Костя?" - шептала беззвучно. Когда комья земли застучали по крышке гроба, поняла - она его больше не увидит, не услышит ни-ко-гда... И время замерло, остановилось для неё. Кто-то поднял её с земли. Могилу закопали, положили венки, и люди стали расходиться, а она всё стояла, не в силах двинуться с места. Казалось, вот только сделает шаг в сторону и... расстанется с ним, а пока они ещё вместе.
  - Мама, мам? Пойдём. Пойдём, - тянул за руку Витя. Костя жался с другого бока. Саша, насупившись, стоял напротив.
  - Пошли, - Миша подтолкнул Костю к тропинке.
  Евдокия сделала шаг, другой... Надо было идти. Так гуськом и вышли с кладбища.
  На эту зиму сено для Малинки и дрова заготовлены. В погребе тушёнка, сгущёнка, масло сливочное, растительное... Константин запасался, как чувствовал, как знал. На первое время хватит. Вот и в город стремился перевезти семью. Переехали бы - жить остался. Там врачи, больница.
  
  Миновала вторая зима, как Евдокия похоронила мужа. Подрастали дети, а в старом посёлке Одиночный только начальная школа. Как потеплело и просохли дороги, присмотрела рядом с Артёмовском в селе Журавлёво дом. Не большой, не маленький. Школа-восьмилетка недалеко, магазин напротив. Цена устроила. Ведь, кроме дома, надо было купить сена для Малинки и её телёнка, заготовить дрова на зиму. Тоже расход. В общем, переехали десятого августа 1965 года.
  Дом стоял на центральной улице. Возле дома надворные постройки. Есть куда Малинку, её телёнка и поросёнка определить. Огород начитается прямо от крыльца, а дальше участок под картошку, который упирается в заднюю стенку сельпо. Магазин считай что в огороде. Напротив магазина сторожка. А когда Евдокия выяснила, что требуется сторож, то решила, поскольку весь магазин из окон её дома как на ладони - это удобный заработок! И на работе, и дети под присмотром. Домашние дела опять же не стоят. И устроилась сторожем, получив под расписку ружьё и патроны.
  Август стоял тёплый, солнечный. От дома рукой подать до реки Кизир. Чистые воды переливались, играли на солнце яркими бликами и всплесками хариуса. Ну как тут не искупаться, а потом подпрыгивать и греться возле костерка на берегу?
  И хоть утро было ещё раннее, но солнышко, поднявшись над горизонтом, согрело ступени крыльца, на которых четверо мальчишек ожидали, пока мать подоит корову. И нальёт по кружке молока. Потом бегом на речку или в лес за тонкими и гибкими прутьями. Из них такие луки получаются! А надо ещё стрелы изготовить! Да мало ли дел летом у мальчишек? Только лето, такое дело, пролетает быстро. Не успеешь оглянуться, как сентябрь с летящими по воздуху паутинками, с тёмно-зелёными пятнами сосен и пиками елей на фоне рыжих берёз, тут как тут.
  В середине октября снегу никто не удивляется. Покров! С первыми морозцами и замёрзшими колдобинами на разбитых по осени дорогах утверждается ноябрь. В этот месяц Евдокия заболела. Спустилась в погреб, и острая боль внизу живота перепоясала тело. Превозмогая боль, кое-как вскарабкалась по лестнице. А к вечеру стало ясно: либо помереть от потери крови дома, либо срочно ехать в больницу. Ехать? На кого оставить малолетних детей? Однако из больницы возвращаются, с того света - никогда.
  - Витя, Миша, Саша! Костенька? Я в больницу. То ли подняла что-то тяжёлое, то ли застудилась. На сколько - не знаю. Лишнего не задержусь. Виктор, ты за старшего. Печку будешь топить, следи, чтобы угольки не выпадали из поддувала. Задвижку раньше времени не закрывай. Угорите, - наказывала, объясняла сыновьям, как взрослым. Одних оставляла дома, зимой. Старшему Вите - четырнадцать, Мише - двенадцать, Саше - только-только одиннадцать исполнилось, а младшенькому Косте - восемь лет. Опять судьба не оставляла ей выбора. Как будто злой рок преследовал по пятам. И снова приходилось поступать через "не могу".
  
  Только на третьи сутки Евдокия оказалась в абаканской республиканской больнице. В палате, кроме неё, располагались ещё шесть женщин. Сама палата находилась на третьем этаже нового кирпичного здания. Ранним утром в палату зашла медсестра, чтобы взять кровь на анализ. Потом Евдокию погрузили на каталку и увезли на рентген, оттуда на осмотр к хирургу.
  - Понимаете, мне быстрее надо, - пыталась объяснить ситуацию.
  - После обеда придёт врач, посмотрит результаты ваших анализов, осмотра... и всё вам расскажет, - на этом разговор был окончен.
  После обеда в палату вошла тёмноволосая крепкая женщина. Поздоровалась. Прошла к соседней с Евдокией койке:
  - Ну, здравствуйте, как вы тут?
  - Я умираю, доктор! Я чувствую, умираю...
  - Ну что вы, милочка? - она внимательно осмотрела женщину. - Кто вам такое сказал? Всё будет хорошо!
  К Евдокии подошла, окончив осмотр.
  - Зовут меня Эльза Фёдоровна. Вас сейчас отвезут в смотровой кабинет. Там мы с вами и... поговорим.
  
  В смотровом кабинете врач, ещё раз осмотрев Евдокию, хмуро выговорила:
  - У вас рак матки. Причём запущен настолько, что смысла мучить вас не вижу. Выпишу вам обезболивающие и... отправляйтесь домой.
  - Я не могу.
  - Понятно. На скорой отвезём.
  - Нет, не поэтому. Мой дом в Журавлёво, там четверо маленьких сыновей... одни.
  - У них что, отца нет?
  - Умер. Помогите. Ради детей - помогите! Приеду на руки к малолетним сыновьям... помирать?
  В кабинете повисло тягостное молчание.
  - Значит, так. Тебя прямо сейчас будут готовить к операции. Часа через два начнём. Не дай бог помрёшь! Нельзя мне... рисковать! Чтоб цеплялась за жизнь, как сможешь. Ну и я... ради детей... твоих.
  
  Очнулась Евдокия в палате. Сколько прошло времени? Светло. Значит день. И вдруг со всех сторон начала наступать темнота, только шар плафона под потолком приближается. "Упадёт", - мелькнула безразличная мысль.
  - Ну-ну! Давай, приходи в себя! Давай! Давай! - нечёткое лицо врача заслонило собой плафон. Евдокия почувствовала, что голова её мотается из стороны в сторону, медленно сообразила, что это врачиха бьёт её по щекам. И свет становился ярче, и лицо врача приобрело чёткие очертания.
  - Молодец.
  Вместе со зрением вернулось сознание, пока тупое, заторможенное, но она вспомнила, что ей должны сделать операцию. Она потянула рукой край одеяла, заглянула - бинтов нет. И только слой марли укрывал разрезанный живот. И уже более отчетливо соображая, подумала: "Даже бинты переводить не стали. Умираю. Надо сказать, чтобы сыновей в детский дом..."
  - Ну чего слёзы льёшь? Ишь, развела тут! Второй день от тебя не отхожу! Давай ещё пару дней - и сама на перевязку!
  "Злится, ругается, что зря оперировать пришлось", - мелькнула мысль.
  - Я умираю?
  - Вырезала я тебе всё, без чего можно обойтись. Даже что рядом прилегало. В общем, женского в тебе - только грудь осталась. Но... думаю, шанс есть! Если силы соберёшь, а не слёзы тут лить будешь! - и, повернувшись к лежащей на соседней койке женщине, заговорила добрым, ласковым голосом. К ночи соседка умерла. Женщину укрыли с головой простынею и оставили. Покойница лежала на соседней кровати так, что Евдокия могла дотронуться до неё рукой. Но нянечка объяснила, что по правилам человек должен полежать ещё четыре часа, и только потом увезут в морг.
  А ещё через день Евдокия смогла участвовать в разговоре женщин.
  - Эльза Фёдоровна - немка, хотя только наполовину, по матери, - рассказывала словоохотливая соседка по палате. - Но всё равно из-за этого ей запретили оперировать. Всё обещают прислать хирурга, но пока, видно, некого. Она дежурным врачом числится. Если кто после операции или, того хуже, во время операции помрёт - обвинят, посадят! Мы спрашивали, почему, мол, рискуете? А она говорит, что на хирурга училась, руки не должны забывать навык. Только я тут не по первому кругу. Второй раз меня за этот год с того света вытаскивает. Прямо напасть какая-то. В этот раз аппендицит, да так, что пришлось ей кишки мои в тазике полоскать. Лопнул, гад, гнойный был!
  - А ты откуда про кишки знаешь?
  - Так без наркоза делали. Уколами обкололи... Ох, и поорала я! Говорят, в коридоре слышали, как я матом Эльзу крыла! Так вот я думаю, если она в помощи откажет и человек помрёт? Как ей потом с этим жить? Опять же, это я так думаю, дважды ей жизнью обязанная. А как там на самом деле, кто знает?
  - А если что-нибудь пойдет не так, как тогда ей жить? - Евдокия вспомнила обмороженные ноги японца. И подумала, что теперь ни за что, даже если бы у него кости наружу повылезали, ни за что малой тряпицы не дала бы! - У неё, наверное, дети есть. Случись что... куда они без неё?
  - Потому и злится, ругается. Нервы-то не железные. А кого ласково убеждать начинает, мы уж знаем - плохая примета. Так что ругает тебя - это хорошо.
  И действительно, через неделю Евдокия сама ковыляла на перевязку и в столовую за жиденькой несолёной кашей. Ничего другого ей не разрешалось. Теперь все её мысли были о том, чтобы быстрее шов зажил. Но Новый, 1966 год пришлось встречать в больнице. Шов ещё не был снят и, значит, вернуться к сыновьям она пока не могла.
  
  В таёжном посёлке Журавлёво четверо братьев Буденковых готовились встречать Новый год.
  - Эх, когда отец был жив, он та-а-кую ёлку приносил! А мамка пироги пекла - объеденье! - вздохнул старший - Витя.
  - А пельмени? Какие пельмени лепили? И я больше всех! А что? Что? Это даже в тетрадке записано. Ну, помните, когда мы пельмени стряпали, то считали, кто больше налепил и записывали в тетрадку! Вот найду тетрадку, проверим! - горячился Миша.
  - Ладно вам спорить, вон Костя нюни распустил, - кивнул на младшего брата Саша.
  - А давайте блины стряпать? Будет у нас праздник! Там в сенях целый мешок муки. Я прочитал, написано "Блинная", и надо только развести водой. А потом мазать сковороду салом и жидкое тесто наливать! - на правах старшего распорядился Витя.
  С блинами промучились весь вечер. И когда наконец оторвали от раскалённой сковороды первый блин, вдруг зазвонил будильник! Специально завели, чтобы знать, когда наступит Новый год!
  Будильник прозвенел, а блины получились не очень. Так к сковороде и липнут! Вечером от жарко натопленной печи в доме нечем дышать, а утром из-под одеяла не вылезти - холодрыга. Надо снова растапливать. Доить Малинку приходила соседка. С ней мать перед отъездом в больницу договорилась. Но постепенно наловчились сами. Чем слушать её причитания и увещевания отправиться в интернат, лучше самим обойтись... пока мамка не вернётся. А в том, что она обязательно выздоровеет и приедет назад, никто из мальчишек даже не сомневался. Наивное детство позволило жить ожиданием её счастливого возвращения, а не горестной утраты.
  
  Евдокия сидела на краю больничной койки как на иголках. Сейчас будет обход и станет известно: снимут ли ей швы? Вторые сутки дозвониться с больничного телефона до посёлка не могла. Последний раз дозванивалась до фельдшерского пункта, узнала, что сыновья живы, здоровы. Но фельдшер настойчиво убеждал отдать их в интернат. И теперь она торопилась, очень торопилась. Потому что, если дети попадут в интернат, ещё неизвестно, сможет она их вернуть или попадёт в тюрьму как беглая преступница. Ведь Ольга Логинова так и числилась в бегах. И хотя теперь она по документам Евдокия Буденкова, но лицо у неё прежнее. А розыск никто не отменял.
  
  И вот опять смотровой кабинет. Тряслись руки, даже казалось, желудок трясётся мелкой дрожью.
  - Доктор, я хорошо, я очень хорошо себя чувствую. Домой мне надо! Доктор, миленькая?
  - Да что ж это такое? Вы хоть понимаете, что с того света вернулись? Хотя... ещё неизвестно, что будет через какое-то время. Швы я вам сниму. Поставлю на учёт. Будете регулярно проходить обследование. Рак - это вам не шутки. Могут метастазы появиться, и тогда каждый день и час важны, вовремя захватить! Не думайте, что каждый раз чудом, а я только как чудо расцениваю, положительный результат этой операции. Если бы вы знали... Думала, сама лягу рядом с вами... прямо возле операционного стола.
  Говоря всё это, врач Эльза Фёдоровна заполняла какую-то синюю бумажку, перечёркнутую с угла на угол красной полосой:
  - Вот справка. Всё, счастливо вам.
  - Эльза Фёдоровна, я... - Евдокия в больничной ситцевой сорочке до пят толклась возле кушетки, за спиной доктора.
  - Идите уже. Не травите душу ни себе, ни мне.
  
  Снег замёл посёлок под самые окна. К домам вели расчищенные дорожки. Из труб струился дымок. Евдокия вдохнула такой знакомый, пахнущий берёзовыми дровами и снегом морозный воздух. Вдохнула и замерла. Из трубы её дома дымок не шёл. И дорожка до калитки не расчищена! Она рванулась бежать, но резкая боль перепоясала тело. Обхватив руками живот, согнувшись пополам, едва переставляя ноги по глубокому снегу, добрела до калитки. Кое-как приоткрыла её и протиснулась в образовавшуюся щель. От крыльца к коровнику - протоптанная дорожка. В окно, хоть и затянутое морозным узором, видно, что светится лампочка. От волнения ноги подкашивались, и как бы ни хотелось быстрее войти в дом, она еле шагала. Так же медленно поднялась по крыльцу, открыла дверь в сени, потом в дом.
  На табуретке стояла плитка, на плитке чугунная сковородка... с блином. Рядом четверо мальчишек. На звук открываемой двери трое повернули лица, и только один как раз в этот момент аккуратно снимал блин!
  Однако побыть дома вместе с детьми удалось недолго. Боль внутри живота жгла раскалённым железом, и через две недели Евдокию увезла скорая. Мальчишки опять остались одни.
  Операцию делали повторно. Заживало в этот раз все долго и плохо. И только весной, когда на деревьях набухли почки, Евдокия вернулась к калитке своего дома.
  
  Сыновья за время её болезни повзрослели не по годам. И корову накормят, и печь затопят, и воды принесут. А тут как раз освободилось место на лесхозовской сушилке. Магазин она по-прежнему сторожила, но ведь это ночью, а днём свободное время. И устроилась на вторую работу: добывать из сосновых шишек семена. Нагреются шишки до семидесяти градусов, и начнут потрескивать, раскрываясь, рассыпая семена. На сушилку чаще других приходил Миша. Вот и в этот раз (Евдокия оглянулась) сын спал, утихомиренный сосновым запахом и сухим теплом печи.
  - Миша, сынок, вставай, пошли домой.
  Мишка плёлся за матерью и думал, что в сушилке даже в самые морозные дни тепло, а запах такой, что дух захватывает! Так бы и сидел, не выходя. Не мог он тогда знать, что это тепло и запах сосновой смолы будет помнить всю жизнь как запах детства.
  После больницы Евдокии пришлось долго оформлять деньги, которые муж заработал, а получить не успел. Потом выяснилось, что увеличили пенсию по потере кормильца, и им теперь будут платить на четверых детей пятьдесят семь рублей пятьдесят копеек. Доход на такую семью мизерный. Но ведь она ещё и на двух работах работает: и сторожем, и в сушилке. Зимой кому-то из деревенских мальчишек лыжи купили, кому-то коньки. Ей если покупать, то четыре пары надо! Где же столько денег взять? Но и видеть своих детей обделёнными она не могла. Поэтому долго скрупулёзно собирала каждую копейку, решив купить сыновьям настоящий взрослый велосипед! Это такая радость для детворы! И его можно купить один, а не четыре пары коньков или лыж. И в деревне авторитет сыновей поднимет. Не могла допустить, чтобы её сыновей считали бедными и обездоленными. И купила! Первый в Журавлёво настоящий взрослый велосипед принадлежал братьям Буденковым!
  К началу лета сушилка остановилась. Все заготовленные шишки переработали. Надо было ждать сбора следующего урожая. Но зато подоспели грибы и ягоды. В Журавлёво открыли пункт, в котором принимали таёжный урожай. Работа эта сезонная. Идёт сбор ягод и грибов - идёт приём. Евдокия перешла работать приёмщицей на этот пункт. Жизнь, очередной раз испытав Евдокию на прочность, давала передышку - если не телу, то хотя бы душе. Опять солнце пригревало крыльцо, били в дно подойника струи молока, хрюкал поросёнок, сыновья сидели на крыльце, радовались солнечному утру.
  - Миш, а что это тут ягодная торба делает? Мы её вроде после переезда вон в ту стайку определили? - Витя кивнул на деревянную постройку рядом с коровником.
  - Вас ждет, - мать подоила Малинку и несла подойник с молоком.
  - Чего нас ждать? - поёжился Мишка, чувствуя подвох со стороны этой самой торбы.
  - Жимолость поспела. Приёмная цена сорок пять копеек за литр. Я на приёмном пункте вечером, сторожить - ночью, а днём, пока ягода идёт, надо собирать!
  Мальчишки неуверенно переминались на крыльце.
  - Вам к осени в школу обувь купить надо? Одежду, тетрадки?
  - Так, может, ещё прошлогодние потерпят...
  - Не потерпят. Дыры на подошвах. Да и вырастаете быстрее, чем успеваю покупать. А ещё дрова на зиму, сено Малинке. Так что собирайтесь.
  Посмотрела на младшенького:
  - Костя остаётся дома - мал ещё. Сегодня Саша за ним присмотрит, а заодно огород польёт. Дома следить за Костей и хозяйством будете по очереди, чтобы никому не обидно было.
  После жимолости пошла кислица - тридцать пять копеек за литр, потом чёрная смородина - по сорок пять копеек, и, наконец, малина - пятьдесят копеек за литр.
  На шее литровая банка на бинтике, как на верёвочке, привязанная. Набирается банка ягоды, высыпается матери в торбу. Каждый считает: сколько банок набрал, столько и денег заработал себе на школьную форму и, может быть, ещё на что-нибудь хватит!
  Тайга щедра на свои дары, но сколько километров по таёжному бурелому надо пройти, скольким кустикам поклониться, скольких комаров накормить собственной кровушкой, чтобы набрать одно ведро таёжной ягоды? А ягодкой той и таёжный хозяин любит полакомиться. И рёв медведя слышали, и свежий помёт в малиннике видели. А в тайге от медведя не убежишь. Натерпелись страху. Да ещё надо к поезду успеть. Там ягода на рубль дороже, чем сдать на приёмном пункте. И только если на станции никто не покупал, несли на приёмный пункт. И Евдокия принимала и у себя, и у других жителей весь дневной сбор, высыпая в огромные бочки, которые потом увозили в город.
  
  Подошла пора готовиться к школе. В этот вечер возле стола собралась вся семья. Вели подсчёт: кто сколько ягоды набрал и денег заработал. Подвели итоги и наметили поездку в Артёмовск за покупками.
  - Эх, если бы я после сбора жимолости свои деньги не потратил, сколько бы было? - пересчитывал Мишка.
  - Тебя и так в тайге не догонишь! Да и по сбору не угонишься, - наперебой заглядывали в листок с подсчётами братья.
  - Нет, от сбора жимолости у меня тоже деньги остались. Я же потратил только два рубля семьдесят копеек.
  - Ну да, канистру купил, - пожал плечами Витя. - Зачем она тебе?
  - Ну как зачем?! Мы же, пока отец жив был, мотоцикл покупать собирались. Да вот деньги на дом потратили. Но теперь снова накопим и купим... мотоцикл, а бензин в чём хранить будем?
  Братья переглянулись и согласились, что это правильно. Нужна канистра, тем более что зелёная жестяная десятилитровая солдатская канистра им всем нравилась.
  Артёмовск... это же почти город! Да почему почти? Машины разъезжают, гудя и рыча, и пахнет совсем не так, как в Журавлёвке. Немного бензином и чем-то непонятным - техническим. А в небе над головой по натянутой канатке снуют вагонетки с породой. Если смотреть на них, даже голова кружится! По улицам люди ходят, и все куда-то торопятся. На автобусе доехали до главного магазина. А возле магазина синяя будочка и надпись на ней - "Мороженое"! Нет, тут жить куда интереснее, чем в Журавлёвке!
  И вот уже куплено всё необходимое: обувь, одежда, тетрадки, ручки, для ручек пёрышки со звёздочками, и пора бы домой возвращаться. Мишка крутил головой, разглядывая всякие интересные штучки на витринах магазина. Но больше всего его поразил фотоаппарат с надписью "Смена". Стоил он дорого - целых одиннадцать рублей! Но деньги ещё оставались, и мальчишка решился: "Берём!"
  - Мама, а это что такое? - разглядывал удивительную вещицу Витя.
  - Зонтик укрываться от дождя.
  - Так забежал домой или под дерево встал - вот и не намокнешь, - пожал плечами Сашка.
  - Потом всё равно солнце высушит. Зачем прятаться? - вздохнул Коська, долизывая мороженое.
  - А как быть городским жителям? Вот идёт человек на работу, а тут дождь. Ему что, так мокрому и работать? - объяснила сыновьям Евдокия.
  - Мама, давай зонтик купим! Вот переедем жить в город, он же будет очень нужен. Как будем в дождь на работу ходить? - загорелся Витя.
  - Ну... когда мы переедем? - усомнился Сашка.
  - А вот подрастёте немного, и переедем, да не в Артёмовск, а в Красноярск!
  - Точно, переедем, а зонтика нет! - растерялся старший сын.
  И уже через пятнадцать минут держал в руках такую необходимую для городской жизни вещь!
  
  Осень походила к концу. На том клочке земли, что расположился между крыльцом дома и магазином, выкопали картошку. Над Журавлёвкой вместо осенних паутинок пролетали первые, пока редкие, снежинки. По вечерам затихающие деревенские звуки и шорохи кружили у крыльца, да лёгкий ветерок доносил запах таёжных трав.
  Сонная тишина заполнила дом. Уснули сыновья. Евдокия вышла на крыльцо. Подняла глаза к небу. Яркая полная луна и множество звёзд светили сверху. Бесшумно опустилась на приступок крыльца. Закрыв глаза, пыталась представить, какими большими выросли её дочери: "Девочки, милые мои доченьки, простите меня, простите меня..." - который раз шептала беззвучно и беспомощно. Сжав коленями руки, покачивалась от боли, лекарства от которой нет. Сколько так просидела - не знала. Наконец набрала в грудь воздуха, вытерла ладонью мокрые от слёз щёки. Вот сейчас возьмёт себя в руки, успокоится и пойдёт в дом. Пора укладываться спать. Но вроде что-то брякнуло? Лунный свет заливал дом, двор и магазин. Затаила дыхание. Послышалось?
  Дверь магазина обычно закрывалась железной перекладиной и замыкалась на висячий замок. От этой перекладины в такие лунные ночи, как эта, виднелась чёткая полоса тени. А теперь тени не было.
  Когда Евдокия устроилась сторожем в сельпо, выданные ружьё и патроны повесила под занавеской у входной двери, прикрыв зимней одеждой. И в глаза, если кто войдёт, не бросятся, и всегда под рукой. Тихо, чтоб не скрипнули дверь и половицы крыльца, вошла в дом. Сняла ружьё с крючка, фуфайку, в кармане которой хранила запасные патроны. Также бесшумно вышла. Если вор не один, надо успеть перезарядить. Осторожно подошла к дверям магазина. Сомнений не осталось. Замок взломан. В магазине воры. Кто знает, сколько их там? Убьют и её, и детей. Осторожно вернулась на крыльцо, спряталась в тени, чтобы её не было видно в лунном свете. Оставалось ждать. И как только покажется из дверей магазина вор - стрелять! Другого выхода не было. Время шло. Затекла рука, державшая ружьё. Наконец дверь, тихонько скрипнув, стала приоткрываться. В лунном свете сгорбленная фигура почти бесшумно выскользнула из двери.
  - Стой! Стрелять буду! - крикнула, и тут же пронеслась мысль: "Зря! Надо было сразу стрелять! Вряд ли один. Выскочат подельники, перебьют детей!"
  Человек сильнее пригнулся и кинулся к углу магазина! Убежит - ей тюрьма! Опять? Сухой звук выстрела разорвал ночную тишину!
  - А-а-а!!!
  - Мама? Мам? - выскочили на крыльцо двое старших сыновей, запихнув назад за дверь младших.
  - Воры в магазине! Бегите к продавцу, пусть звонит в милицию!
  - А-а-а! Один я тут! О-о-о!
  Но прежде чем бежать, мальчишки подкатили к дверям магазина чурку и подпёрли дверь. На окнах решётки. Один - не один, верь ему, вору!
  - Отпусти. Говорю же, один! Оголодал в тайге. Ни ружьишка, ни удилища... у-у-у...
  - Беглый?
  - Перевязала бы! Кровища хлещет.
  Евдокия, перезарядив ружьё, так и стояла, готовая к новому выстрелу.
  - Перехватишь ружьё, и пропала я! Нет.
  Не имела она права на риск. За спиной дети. Стоит отпустить с прицела, и кто знает, чем дело кончится?
  Дело кончилось приглашением в районный отдел милиции для получения почётной грамоты за поимку особо опасного преступника. Узнав о таком "приглашении", Евдокия не спала уже вторую ночь. Ведь розыск Ольги, приговорённой к расстрелу, никто не отменял!
  - Мариша, ты поедешь отчёт сдавать, заодно зашла бы в милицию, а то велено приехать грамоту получить. А у меня Костя разболелся. Никак не могу, - убеждала Евдокия продавщицу. Той было несложно и даже приятно. Так что поздравления районного начальства и грамоту приняла и привезла.
  И опять Евдокия коротала ночь на крыльце. В этот раз тёмную и холодную. Так же темно и холодно было на душе. С тех пор, как Костя умер, исчезла единственная возможность хоть изредка получать весточки из Корсаково. Пока был жив, тайно пробирался туда, и хоть в открытую ничем помочь было нельзя, помогали по мере сил, оставляя Агафье деньги и продукты. Всё-таки какая-никакая помощь, поддержка. Возвращаясь, рассказывал, как там и что. Последнее известие добавило переживания. Девочек забрали в детский дом. Самой в Корсаково шагу ступить нельзя. Доверить такую тайну... кому? И надеяться не на что. У беглых преступников, а именно таким числилась она в милицейских документах, срока давности нет. Значит, как поймают, так приведут приговор в исполнение - расстреляют. Днём, занятая делами и заботами, терпеливо несла свою ношу, но как только наступал вечер, сердце болело.
  
  Глава 14
  Танюшкины бабушки
  
  Прожив несколько дней, гости от Кузьминых уехали. Однако соседки частенько вспоминали вечерами на кухне семью, в которой трое детей, да четвёртый на подходе. В городе многодетные семьи большая редкость. А тут ещё все мальчишки. Опять же не избалованные, что удивляло Анастасию Петровну. Не любила она беспорядок и шумные компании, поэтому так и сказала Анне Соловьёвой:
  - Всю секцию вверх дном поставят.
  Однако уже к вечеру Анастасия убедилась, что ничего страшного и шумного не происходит. Чем дети занимались у себя в комнате, она не знала, но в коридоре и на кухне не баловались. И только одно происшествие нарушило спокойную жизнь: когда ребятишки по краю лестницы с внешней стороны спустились вниз.
  
  В этот день Анастасия Петровна утром предупредила своих, что собралась к сватье Устинье за картошкой.
  - Передай тёще, в выходной в гости придём, - собираясь на работу, бросил Пётр.
  Картошка - общее достоянием всей родни. Кто-нибудь из родственников весной получал на предприятии один на всех участок земли, и всем составом выходили сначала на посадку картошки, ну и потом по порядку: пололи, окучивали и, наконец, копали.
  Но кто бы из родственников ни получал землю для посадки, каждый раз росла картошка на Лысой горе, чуть в стороне от кладбищенских ворот. А всей родни - Акулина, её сестра Устинья, дети Устиньи: Иван, Илья, Елена и Надежда. Дочери обзавелись семьями, значит, их мужья - два Петра, и свекровь Елены Анастасия Петровна. Народу хватало.
  В комнате барака, где раньше жила большая семья, теперь остались только Акулина и Устинья. И то Устинья большей частью находилась у младшего сына Илюшки, который после развода обретался один в двухкомнатной квартире.
  Хранили картошку в погребе возле барака. Всю зиму каждый брал кому сколько надо. А весной, оставив ровно столько, чтобы хватило до нового урожая да мелочь на семена, остальную Устинья продавала. Базар от их барака - рукой подать. Деньги от продажи делили на всех поровну. Вот за этой картошкой и собиралась Анастасия Петровна.
  Работала Акулина поваром. Как сама говорила: "Стояла на первых блюдах". Значит, борщ и суп должны быть сварены к семи утра. Рабочая столовая открывалась в половине восьмого. Ведь большинство работников приезжие, жили в общежитиях, питались в заводском общепите. Поэтому повара работали посменно. Акулина в этот день выходила в ночную смену. Осмотрелась - чистота кругом и полный порядок. Только радости от этого никакой! Привыкнув к большой семье, чувствовала себя неуютно. И теперь с раннего утра ждала Анастасию Петровну, с которой договорилась заранее.
  В дверь тихонько постучали:
  - Тётя Лина, это я...
  Анастасия Петровна пришла с внучкой. Нарядная Танюшка крутилась возле бабушек в надежде быть отпущенной погулять, пока они своими делами занимаются. И ей повезло... сначала. Почва возле барака песчаная. Утро разгулялось, солнышко вовсю пригревает. А сандалии новые и носки... белые. Запачкаются. Вон уже полные сандалии песка, а ещё и одного раза кругом барака не пробежала. Разулась, носки свернула, сунула в носок обувки и спрятала за дверью барака. Но местная ребятня, видно, ещё спала. И бродить по песку одной скучно, а тут напротив барака "разливанное море", как говорила баба Лина. Никогда не просыхающая лужа, хм, наверное, и не глубокая. Дождя-то со вчерашнего дня не было. Сандалии в безопасности. Главное - подол платья не намочить. Подвязать его узлом - и можно лужу мерить! Дошла почти до середины, когда наступила на что-то острое. Но всё-таки лужу домерила. Правда, в самом глубоком месте узел подола развязался, и платье немножко намокло. Пришлось возвращаться назад. Но на песке стали оставаться пятна крови. Ну вот, в следующий раз точно не отпустят! Лучше пока спрятаться, а как кровь бежать перестанет, обуться и вернуться, как ни в чём не бывало. За дверью на деревянном полу вполне хватало места, чтобы сесть и подождать, пока кровь остановится. Но не тут-то было! И вроде не сильно порезала ногу, а вон уже на пол капнуло, и ещё, и ещё.
  - Таня, Танюшка! Пошли домой! Слышишь? Где ты? - баба Настя остановилась у самой двери.
  - Может, она на том конце барака? Пойду посмотрю, - услышала голос бабы Лины.
  Скоро обе бабушки кричали и бегали вокруг барака. Пришлось выходить.
  - Татьяна! - хлопнула себя по бокам баба Настя. - Как тебя угораздило?
  Ранку на ноге баба Лина помазала йодом и перевязала белой чистой тряпочкой. Подол у платья выглядел неважно, и баба Настя, глядя на внучку, решила:
  - На автобусе не поедем. Пешком пойдём по Песочной улице. Там народу меньше.
  - Провожу вас. Подмогу картошку донесть, - не особенно расстроилась баба Лина.
  
  Глава 15
  Чёрная полоса
  
  Чёрная полоса в секции началась с участившихся приступов Анны. Болела у неё почка, да так, что криком кричала. И ладно если Иван трезвый, но таким он бывал всё реже и реже.
  Укутав спину шалью в надежде унять боль, Анна ждала мужа с работы, а он и на этот раз пришёл в крепком подпитии. Теперь всё чаще и чаще из их комнаты доносился его пьяный голос и грохот падающих стульев.
  - Сука! Водки в доме не держит! На мои деньги купить не можешь? Ты у меня...
  Анастасия Петровна испугалась. Мало ли что пьяному в голову взбредёт? Толкнёт, ударит. А ей много ли надо? Постучала в дверь:
  - Иван? Слышишь? Послушай, что скажу... - осторожно приоткрыла дверь в их комнату.
  - Она, сука, тряпок себе полный гардероб накуп... накуп... - дыхание у него перехватило, и он кое-как договорил: - нап... нак... купала!
  Рывком открыл дверцу шифоньера и стал выбрасывать на порог комнаты одежду жены.
  - Ваня, Ванечка! - плакала Анна.
  Он метнулся в кладовку. Анна кинулась к одежде, но Иван уже держал в руках топор.
  - Аня! - не своим голосом закричала Анастасия Петровна и выпихнула её из комнаты. Иван молча, с остервенением рубил на пороге комнаты вещи жены. Как назло, Петро и Елена ушли в кино, и тут, слава богу, домой пришёл Кузьмин Геннадий, а след в след за ним и Петро. Кое-как мужчины вдвоём утихомирили Ивана. В эту же ночь скорая увезла Анну в больницу.
  Следующие два дня Иван возвращался домой трезвый, а на третий Анастасия Петровна услышала грохот. Выглянула в коридор, а там на пороге своей комнаты в луже кефира на четвереньках стоял Иван, пытаясь преодолеть небольшой, но теперь такой скользкий порожек.
  - Раз... разлил... вот! Сей момент... - и растянулся во весь рост в кисломолочной луже.
  - Ваня? - Анастасия Петровна помогла ему подняться, завела в комнату: - Снимай рубаху. Простирну, а то к Анниному возвращению кислятиной пропахнешь.
  Сопя и кряхтя, Иван снял рубаху и рухнул на кровать.
  После больницы Анна ходила, придерживаясь за стены. Иван старался держаться, но получалось плохо. Часто возвращался с работы пьяный и молча ложился спать.
  Как-то вечером на кухне Анастасия Петровна, Елена и Анна вели неспешный разговор.
  - Как тут мой без меня, сильно пил?
  - Нет, вовремя приходил, и... если когда... да и то немного, - жалея Анну, выгораживала Ивана Анастасия Петровна.
  - Ой, лёля, дядя Ваня даже кефиром пол мыл! - радостно подхватила бабушкин рассказ Танюшка.
  - Татьяна! Тебе спать пора!
  - Мама, я немножко ещё, можно?
  - Ладно, Лена, не ругай ребёнка. Я и так понимаю, что пил.
  В кухне повисла гнетущая тишина, но вдруг Анна улыбнулась:
  - Не всё так плохо. Меня в больнице обследовали полностью и сказали, что смогу иметь детей. Конечно, придётся лечиться, но... - и Анна заулыбалась.
  - Ты Ивану-то сказала?
  - Сказала. Обещал пить бросить.
  - Н... да. Вот возьмёт и бросит!
  - Если рожу, то... думаю, бросит пить, главное - родить.
  
  Лечилась Анна упорно. Приходя домой после очередного курса лечения, только качала головой: "Нет, пока нет. Но, говорят, есть новая методика".
  Вот уже почти полгода как Анна перестала ходила по больницам. Ну что можно скрыть в общей коммунальной кухне? И она не выдержала:
  - Лена, да здоровая я, здоровая! Вылечилась! Все анализы в порядке. Время идёт, а беременность не наступает! - Иван спал пьяный, и Анна, не опасаясь, что он услышит, делилась с Еленой своей бедой.
  - Так, может, ещё подождать?
  - Сколько ждать? Годы-то бегут!
  - Аня, ты не обижайся, но Ивану бы перестать пить. Ведь может так проспиртовался, что и... не ты, а он виной!
  - Говорила с ним уже! Сопит и отворачивается.
  - Есть одна возможность... Ты Ивану не говори, что через меня узнала, а то обидится, не согласится... В общем, в пригороде, в Атаманово, есть стационар, больница такая, где сильно пьющих лечат. Попасть туда трудно. Одна она на весь город, да и то при дурдоме. Чаще из одной палаты в другую переводят. У меня знакомая кладовщица там работает. Я поговорю.
  - Не согласится. Скажет, на посмешище выставляю. Да и каждый раз говорит, что в последний раз напился.
  - Ну да, последняя у попа жена, - вздохнула Елена. - Ты погоди, пока ему ничего не говори. Я же ещё не знаю, согласится она помочь или нет?
  А через неделю Анна громко, так громко, чтобы Ваня слышал, для чего дверь в свою комнату прикрыла неплотно, рассказывала Анастасии Петровне:
  - Ивана в Москву в командировку отправляют. Боюсь, надолго. Дело важное.
  - Раз отправляют, надо ехать, - так же громко отвечала соседка.
  Правда, верил в то, что соседи думают, будто он в Москву едет, только сам Иван. Анна заметно повеселела, иногда, незаметно, перемигивалась с Еленой.
  Вернулся Иван в конце апреля. Анна не знала, как мужу угодить. Но радоваться пришлось недолго. Первомайские праздники отметил так, что ввалился в коридор пьяней вина. А летом Анастасия Петровна обратила внимание - Иван прихрамывает, чего раньше не замечалось. Потом и вовсе пришлось ему лечь в больницу.
  В один из дней Анна вернулась из больницы от Ивана расстроенная. Прошла на кухню, кивнула Анастасии Петровне. Скинула на плечи шаль, села, не раздеваясь, на табурет.
  - Подумаешь, нога! Теперь врачи вон тебе почку вырезали, и ничего. А это нога. Полечат, да и обойдётся, - успокаивала соседку Анастасия.
  - Не обойдётся. Туберкулёз кости у него.
  Поднялась с табурета, стащила с себя шаль:
  - Но ты права, Анастасия Петровна. Ивана вылечат, вовремя обратился. Вылечат... - как-то криво улыбнулась и ушла к себе.
  - Лена, там Анна пришла от Ивана из больницы сама не своя.
  - Мам, рубашку Петину доглажу и схожу, поговорю.
  Повесила ещё горячую рубашку на вешалку, кивнула Петру, крутившему ручки настройки приемника "Иртыш":
  - Я к Анне.
  В комнате Соловьёвых свет падал из приоткрытой двери кладовки. Пальто и шаль свешивались со спинки стула. Анна лежала на диване. И не понятно - спит ли, нет?
  - Аня? Ань? - негромко позвала Елена. - Спишь?
  - Нет. Проходи.
  Елена присела на край дивана.
  - Что с тобой? Ты меня слышишь? - гладила соседку по плечам, по русой голове: - Что случилось? Не молчи!
  - Иван бесплоден. Это всё из-за пьянки и туберкулёза кости ноги, - плакала Анна бесшумно. Из широко открытых глаз катились слёзы. От такого вида Елену мороз пробрал по коже. Она отчётливо представила, сколько слёз, так скрывая от мужа свою боль, выплакала Анна тёмными ночами.
  - Сирот в детских домах...
  - Иван только на грудного ребёнка согласен. И то не очень. Кое-как упросила. Я не говорила, но уже третий год на очереди стоим. За три года только от одного в роддоме отказались.
  - Там у нас пирожки с картошкой. Давай переодевайся. А я пойду чайник поставлю. Ты же, как пришла, не ела.
  - Не хочу. Это меня Господь наказывает. Ребёнок никакой, ничей, ни в чём не виновен! А я убила сына за вину его отца! Но ведь Иван тоже немец! Не нужен? Избавилась? Не будет тебе детей! - говоря о себе в третьем лице, вдруг схватилась руками за голову и заметалась по комнате. - Так мне и надо! Так и надо!
  Елена выглянула в коридор:
  - Мама?
  В полумраке коридора к дверям бесшумно подошла Анастасия Петровна.
  - Валерьянки накапай и чайник поставь. Сначала валерьянки.
  Немного успокоившись, Анна заговорила опять:
  - Помнишь, гости к Кузьминым приезжали? У меня тогда почку прихватило. Почка? Я о другом: у них сыновья белоку-у-у-рые, голу-бо-глазые... как мой... убитый!
  - Ты того ребёнка даже не видела! Придумала себе и сходишь с ума! Успокойся, ну?
  - Видела. И теперь по ночам... вижу.
  - Это не твоя вина. Это война.
  - Трое, и ещё один у неё под сердцем! Зачем им столько? А мне ни одного? За что? Господи, за что? Я счастливое лицо Евдокии видеть не могла!
  - А, по-моему, грустная она какая-то. Да и сама подумай, разве есть сейчас такая семья, такой человек, кого бы война не обожгла? У каждого свои беды. Много ли мы о ней знаем?
  - Живые, здоровые дети, непьющий муж! Какое, какое ещё счастье надо?! А я плакать научилась так, чтобы Иван не замечал... - и резко, без перехода: - Пойду умоюсь.
  Ещё продолжая судорожно вздыхать, улыбнулась жалкой улыбкой.
  - Мама? Ты сколько капель капала? - Елена вернула Анастасии стакан.
  - Вроде двадцать, не усчитала.
  - Ещё накапай и побольше, побольше!
  
  В туберкулёзном диспансере Иван пролежал почти полгода. Ногу вылечили. Анна за время отсутствия мужа поправилась, посветлела лицом. Танюшка училась, и по вечерам Анна помогала ей делать уроки.
  Но вот настал день выписки, Иван вернулся домой. По-соседски, беззлобно повздыхали и стали ждали: когда же опять пить начнёт? Представить Ивана непьющим как-то не получалось. Вспоминали, как он отметил Первомай после выписки из атамановской больницы. Это в стационаре терпел, а дома надолго не хватит.
  Но вечер за вечером Иван возвращался с работы трезвым. Встретив Анастасию Петровну в коридоре, негромко, будто самому себе, пробурчал:
  - Если хоть каплю в рот возьму, снова скачусь, - и ухромал к себе в комнату.
  А вечером Анна, крадучись от мужа, шептала Елене:
  - Врач, когда выписывал, сказал, что, может, постепенно здоровье восстановится и он сможет иметь детей. А если сорвётся, ну тогда сам виноват. И ещё, что пьянка - это тоже болезнь, чтобы даже граммульки в рот не брал, а то кабы дело не дошло, что ногу отнять придётся. И про детей не мечтать.
  
  Только жизнь в коммунальной квартире стала входить в ровную колею, случилась теперь уже непоправимая беда.
  В конце августа 1965 года тяжело заболел муж Елены Петро. Война не прошла для него бесследно. Проходив семь лет на подводной лодке, чудом оставшись в живых, покинув тонущую подлодку через торпедный аппарат, выжил, примёрзнув робой к какому-то обломку. Подобрали подводника моряки проходившего эсминца, выходили, доставили в госпиталь. Потом ещё два года воевал на подводных субмаринах.
  А после войны, вернувшись домой, часто болел воспалением лёгких. Но, молодой и сильный, значения этому не придавал. Горчичники, растирки, уколы пенициллина, и всё вроде проходило. А в этот раз врачи никак не могли справиться с болезнью.
  - Мы Петра Ефимыча в отдельную палату перевели, - врач смотрел на Елену испытывающие. Пауза затягивалась. - Вы бы уговорили его мамашу на сегодня до утра пойти домой отдохнуть...
  - Думаете...
  - ...
  Скрипнула дверь палаты. Вышла Анастасия Петровна.
  - Елена, приведи Танюшку. Она у сватьи Устиньи, - и, ничего больше не сказав, вернулась назад.
  
  В узкой больничной палате полумрак. Плотно задёрнуты шторы. На тумбочке возле кровати слабо светит настольная лампа. Анастасия сидит на стуле рядом с кроватью сына. Небритое лицо Петра заросло чёрной щетиной, заострившийся нос и лоб покрыты капельками пота. Анастасия Петровна промокает их платком.
  - Елена, утром меня сменишь... я сегодня побуду, - есть моменты, когда лучше лишнего не говорить.
  И Елена, кивнув в ответ, пошла вместе с дочерью ночевать к матери.
  - Папа и раньше болел... - в больничном коридоре Танюшка пыталась успокоить мать. - Вот и бабушка говорит, чтобы ты утром пришла.
  
  Утро второго сентября 1965 года выдалось пасмурным, холодным. Мелкий дождь сёк оконное стекло. Елена с дочерью провела ночь в комнате матери. Разделённое горе легче терпеть. Чуть свет пошла на работу, чтобы отпроситься и подменить Анастасию. Верить в худшее душа отказывалась. Танюшка собирала в портфель книжки, когда входная дверь жалобно скрипнула, но не открылась, у кого-то не хватало сил отворить её. Акулина распахнула дверь, в комнату вошла Анастасия. Молча села на диван и закрыла лицо руками:
  - Господи, никому, врагу не пожелаю пережить смерть ребёнка своего... - шептала, раскачиваясь из стороны в сторону и, наконец, зарыдала горько, безутешно.
  Акулина налила в стакан воды, накапала корвалола:
  - Накось, - подала Анастасии Петровне.
  Та сняла с головы платок, выпила лекарство. Её чёрные волосы, кроме единственной пряди на лбу, за эту ночь стали седыми. Акулина перевела взгляд со сватьи на зеркало, висевшее над её головой, но там теперь отражались только створки стоявшего напротив гардероба. Акулина похолодела. За полгода до этого дня поседевшая Анастасия Петровна, так же одетая, рыдала на этом самом месте. Но тогда Акулина видела это в зеркале, а теперь вот наяву.
  По склону Лысой горы ботва на картофельных полях местами пожелтела. Подходила пора копать картошку. А выше, на макушке Лысой горы, пестрело венками городское кладбище. Вот на этом кладбище похоронили Петра Ефимовича Сафонова, моряка-подводника, прошедшего две войны: Великую Отечественную и войну с Японией. Похоронили рядом с сыном Валерием, поставив общий памятник отцу и сыну.
  Елена пережила мужа на семь лет. И упокоилась рядом с мужем и сыном.
  
  Глава 16
  Серебряная голова
  
  В тот же год, когда Евдокия перевозила сыновей в Красноярск, Устинью и Акулину также ожидали хлопоты, связанные с переездом. А будущее, в котором ветви их рода пересекутся, оставалось для них сокрытым. Даже предположить не могли, как оно сложится.
  Однако всё, что случилось с их соседкой по бараку - Портнягиной Татьяной, было известно и Устинье, и Акулине. Прошлое связало их судьбы так, что в настоящем развязать уже было невозможно. Да никто из них и не жалел о сделанном. А события развивались так.
  Прописку в бараке запретили пятилетку назад, предупредив, что будут всех переселять в новые дома. И вот наконец подошло время.
  В этот вечер в жарко натопленной комнате сидели три пожилые женщины: Устинья, Акулина и Татьяна, та самая соседка Татьяна Портнягина, которая вылечила Елену. Женщины вели разговор негромко, полушёпотом, полунамёками.
  - Вчера возле барака, смотрю, какие-то незнакомцы расхаживают. Спросила, что такого высматривают. А они говорят, начальство велело к концу недели сюда экскаватор перегнать, так они площадку подыскивают. Ломать наш барак собрались, - Татьяна сидела на стуле, по самые брови опустив головной платок.
  - Ну что теперь? Судьба его такая, - кивнула в сторону окна Акулина.
  - Не могу я его кости тут оставить на поругание.
  - Татьяна, ты сынам-то сказала, где отец их захоронен? - спросила Устинья.
  - Куда же мне было деться? Как пришли с фронта, пришлось всё рассказать.
  - И как теперь?
  - Когда выселят всех, в ночь ни одной живой души в бараке не останется. Выкопаем останки. Ребята место подыскали в лесочке, возле берёзы. Там упокоим его косточки.
  - А гроб-то? Без гроба не по-людски как-то.
  - Какой гроб? Ты что, Устишка? До сей поры обходился без гроба. Чего уж теперь? Угодят парни в кутузку, да и Татьяна туда же. Как докажут, что не убийцы дело рук своих прячут? - покачала головой Акулина. - Тут как бы худшего зла не натворить. Не спешите, с оглядкой занимайтесь.
  - Думаю, барак не в один день снесут. Придётся в ночное время, чтобы без посторонних глаз управиться, - Татьяна помолчала и добавила: - Вовек ту вашу помощь не забуду.
  Проговорила тихо, внятно, вспоминая, как много лет назад вот так же втроём копали ночью под её окном могилу.
  
  В это утро Димыч получил наряд снести старый барак. Не первый на счету его экскаватора. Вообще-то наряд на этот барак Димычу выписали только на завтра. Но последние жильцы переехали в новые квартиры быстрее, чем рассчитывало начальство. И стоять бы бараку ещё день и ночь, но Димыч откладывать не стал. Работал сдельно и, убедившись, что барак опустел, перегнал технику на новый участок. Посидел за рычагами, примерился и ухватил за угол дощатую стену зубьями экскаваторного ковша. Барак охнул, заскрипел и стал медленно оседать под натиском железного монстра, постепенно превращаясь в груду строительного мусора.
  Облако пыли на какое-то время закрыло перед экскаваторщиком обзор. Димыч привычно тронул рычаг, опуская ковш. Пусть немного пыль осядет. Не видать ничего. Хмурый день перевалил на вторую половину. Небо затянуло облаками, хоть бы дождь брызнул, что ли. Прищурился, вглядываясь в медленно оседающую пыль.
  Прямо посредине длинной кучи мусора, бывшей когда-то человеческим жильём, возвышался крепкий тополь. Единственный во всей округе. Ну, росли возле бараков под окнами кусты черёмухи, ранетки дички, но кому понадобилось тополь посадить? Пыль медленно оседала, и в полном безветрии над серым облаком постепенно вырисовывалась верхняя часть дерева. Димыч задержал на нём взгляд и изумился. В неподвижном воздухе листья колыхались так, будто кто-то тряс тополь.
  - Чертовщина какая-то! - открыл дверку и крикнул сверху мастеру: - Егорыч, с ним-то как быть? Он мне не по зубам! - кивнул на ковш экскаватора.
  - А чего с ним чикаться? Пришлю мужиков с бензопилой - враз спилят. Трактором пень выкорчуем, и все дела!
  Мужики свалили дерево. Стали распиливать ствол на чурки, чтобы погрузить в самосвал. А Димыч всё ходил рядом и никак не мог понять - что же ему не нравится? Что же тут не так? Листья в безветрии шевелились? Так он ковшом стены разнёс. Вот от сотрясения воздуха листья и шевелились. Тополь прямо под одним из окон этого барака рос. Кто-то же его посадил? Жалко, поди, хозяину прощаться было? И тут понял, что же его напрягает.
  - Ребята, ребята, стоп! Смотрите! - обошёл место перед тополиным пнём.
  - Ну?
  - Что "ну"? Видите, тут возвышение какое-то.
  - Может, грядка была. В бараках у многих под окном то морковка, то горошек ребятишкам рос.
  - А чего она дёрном обложена, если грядка?
  - Тьфу! Знаешь, Димыч, ты тут рядом с нами круги рисовал, а мы вкалывали. Так что всё, завязываем и пошли. Вон и трактор пылит. Счас выдернет к едрене Фене этот пень, и вся недолга!
  Из трактора вылез молодой парень. Чертыхнулся, запнувшись за возвышение возле тополя:
  - Тут дел не на пять минут! А смена уже почти кончилась.
  Димыч даже обрадовался такому решению. Странное у него было чувство, будто по-живому пилили, а не ствол тополя. Да он и был... живым: рос, листвой шумел. И вот теперь корень вырвать! "Тьфу! Дурь какая!" - одёрнул сам себя.
  - Я один, без напарника работаю, так что прямо с утречка и займёмся.
  
  Погода утром так и не изменилась со вчерашнего вечера. Всё так же низко висело серое небо без единой капли дождя и стояло полное безветрие. Ещё издали экскаваторщик увидел чернеющую фигуру на сером небесном фоне. Неужели тракторист опередил?
  - Здравствуйте, - возле пня стояла, скрестив на груди руки, высокая старуха. В чёрной длинной юбке, в сером платке до самых глаз. Она даже не повернулась, только чуть наклонила голову в ответ на приветствие.
  - Это, наверное, ваш тополь?
  Старая женщина медленно повернула к нему лицо:
  - Мой.
  - Ну что поделаешь? Дом тут будут строить.
  - Знаю. Но ломать барак должны начать только завтра. Чего спешишь?
  - А чего тянуть?
  - Уважь просьбу, не тронь пень до завтра.
  - Не могу. Трактор прислали выкорчёвывать. Вон стоит. Сейчас тракторист придёт и начнём.
  Старуха опустилась на колени. Набрала в платочек земли:
  - Прости, коли можешь.
  И, ссутулившись, побрела в сторону дороги.
  - Но это же дерево, только дерево!
  Однако она даже не оглянулась. И его слова так и повисли в воздухе. Он ещё смотрел ей вслед, когда за спиной послышались шаги.
  - Эй, Димыч? Раненько ты! Когда же погода-то разгуляется? - тракторист в промасленной фуфайке залез в кабину.
  - Ты видел?
  - Что?
  - Да не "что", а женщину!
  - Ну ты даёшь! Откуда тут женщины?
  - Старая женщина в чёрном...
  - Ведьма, что ли? Пить, Димыч, меньше надо. А то не только чёрные бабки, а зелёные чёртики мерещиться начнут!
  - Я вообще непьющий... - и закрепил трос на пне. Но тракторист навряд ли слышал. Вовсю гудел мотор. Рывок, ещё рывок... кряжистые корни разорвали землю и вывернули пень наизнанку.
  - Стоп! Стоп! - Димыч махал руками прямо перед тракторной кабиной.
  - Одурел? - тракторист заглушил мотор, встал на гусеницу: - Что ещё, кроме бабки?
  - Вот...
  Из земли среди мощных тополиных корней виднелся вывороченный череп.
  - Так... пошёл я мастера звать, - тракторист сунул руки в карманы и зашагал по направлению к строительному вагончику.
  Димыч присел, разглядывая находку. В земле вроде что-то блеснуло. Похоже, пуговица. Он взял её, оттёр от жирной земли. Пуговица имела вид черепа со скрещенными костями серебристо-серого цвета. Ему вдруг подумалось: "Уж не сама ли смерть стояла тут утром? Да, но... смерть просила прощения? У кого? Не у старого же тополя?" От этой мысли мороз пробежал по коже. И, успокаивая себя, он проговорил вслух:
  - Этого не может быть...
  - Чего?
  Димыч вздрогнул. Он и не заметил, как подошли тракторист и мастер.
  - Ну-ка потяни ещё...
  Трактор загудел, пень вылез наружу, засыпав череп землёй.
  - И что? И ничего тут нет! Делать вам нечего, людей от работы отрываете!
  - Так кость - человеческая! - Димыч даже подскочил. - Как так?
  - Пить надо меньше. Тут барак был. Костей и бараньих, и коровьих, и свиных... всяких разных. Суп люди варили!
  - Вот и я говорю, ему с утра какая-то старуха примерещилась, но я-то её не видел! Теперь вот - голова. И орёт, как оглашенный!
  - Так давайте землю-то лопатой перекидаем и проверим.
  - Вы и так тут второй день без толку ковыряетесь! А мне за простой техники собственную голову оторвут, не какую-то там... - мастер кивнул в сторону пня. - Всё, работаем. И чтоб больше мне... больше мне... - он погрозил крючковатым пальцем, - никаких этих самых, ну ты понял? - потыкал пальцем в сторону Димыча и ушёл, широко шагая.
  - Погоди, немного погоди! Ну, может, пока пообедаешь?
  - Рано ещё, тьфу, чёрт с тобой! Ройся, а я пока до кусточков добегу.
  
  Тряслись руки, и по спине бежали холодные струйки пота. Покойников вблизи в жизни не видел, страсть! Димыч аккуратно руками разгрёб землю там, где должен был находиться череп. Ухватил его за глазницу... сердце стучало прямо в горле... а положить? Деть куда? Осмотрелся. Вспомнил, что в кабине лежит старая роба. Достал, расстелил и переложил на неё череп.
  Поняв, что в земле перемешаны человеческие кости, распрямился, вытер рукавом вспотевший лоб. Нет, бегать и выяснять - себе дороже! Да и тракторист вот-вот вернётся. Он решительно завернул череп в робу, на которой тот лежал, и положил себе в кабину. Потом разберётся. В сторонке ковшом за пару гребков вырыл яму и так же ковшом загреб кости вместе с землёй из-под тополиных корней. Перекидал лопатой землю с места на место, выбирая, что ещё попадалось, и тоже кинул в ковш, потом высыпал останки вместе с землёй в приготовленную яму, залез в кабину и засыпал импровизированную могилу парой ковшей земли, утрамбовав тыльной стороной ковша. Осмотрелся, хотя бы примерно запоминая место.
  - Ну что, похоронил баранью челюсть, кладоискатель?
  Отвечать Димыч не стал. Только разговоров наделаешь, да ещё на смех подымут. Но после смены подошёл к стоявшему невдалеке очередному бараку. У сидевших возле входа женщин спросил номер снесённого барака. Сколько в нём было комнат? Да не знают ли среди его жителей высокой старухи, которая бы носила длинную юбку и платок до глаз?
  Номер барака ему назвали без запинки и количество комнат тоже, так что он смог примерно рассчитать, возле какой комнаты рос тот тополь. А вот насчёт старухи...
  - Э-э-э, милок! Там, почитай, полбарака старух. А старухи все в юбках да платках. Расподвязкой чтоб, таких и не видели. Однако всех нас переселяют в Черёмушки. Там ищи. А случилось-то что?
  - Да так, одну знакомую мама просила найти, а тут вот...
  
  В окно уже давно заглядывала луна. Семейство во сне сопело, а Димыч крутился, крутился, да и пошёл курить на кухню. Вот ведь нашёл на свою голову заботу. Надо было зарыть и этот череп тоже. А теперь куда его? Вспомнил про пуговицу, пошарил в карманах - нашёл, отмыл под краном, протёр тряпицей. Череп и скрещенные кости. Похоже, серебряная вещица, и не пуговица, а эмблема. Ну и что теперь? А что? Завтра после работы съездит в Черёмушки, посмотрит, много ли там домов заселяют. Дальше видно будет, больше-то пока ничего на ум не приходило. Но и выбросить ни череп, ни знак этот он не мог! Как какая сила толкала - ты, мол, вырвал тополь, растревожил мой покой, теперь расхлёбывай!
  - Ну что, Серебряная голова, будем делать?
  Но эмблема молчала, только матово блестела и, казалось Димычу, усмехалась, глядя пустыми глазницами.
  - Да чего это я? Завтра в первой же траншее пару ковшей землицы кину сверху - и пусть покоится с миром!
  На кухне стало прохладно. Димыч зябко повёл плечами, прикрыл форточку и, стараясь не скрипеть половицами, заспешил в тёплую постельку.
  - Ну чего ты? Сам не спишь и мне не даёшь? - сонно улыбнулась жена и плотнее укутала его одеялом.
  На следующий день вместо того, чтобы после работы на трамвае направиться домой, Димыч сел в автобус и поехал в Черёмушки, проклиная собственную дурость.
  Оказалось, что новеньких домов там выросло, как грибов. И все их подряд заселяют. Штук пять кряду. Ну и как в этих пятиэтажках искать неведомую старуху? Походил возле подъездов, присмотрелся: два дома - молодёжные заводские малосемейки. Вдруг эта бабка не одна жила? Ну, тогда опять же в малосемейку не попадут. Значит, два дома уже отпадают. Остаются ещё три. Возле двух суета, в некоторые подъезды въезжают новосёлы. А в третьем доме - шторки на окнах и цветочки на подоконниках. Выходит, раньше заселён, и остаются только два. Вернулся домой довольный собой, прикупив по дороге пару пирожков с ливером, проглотил не жуя - горячие! Дома жена наливала борщ в тарелки и шмыгала носом.
  - Ты не торопись, я не голодный, - решил успокоить её.
  - Все давно уже дома, а ты где-то пропадаешь! Вот уже и сытый возвращаешься! Я же не бревно бесчувственное! Всё вижу! Ночью повернётся спиной и сопит себе или вставится в форточку и курит, курит... - она бросила поварёшку, села на табурет и закрыла лицо руками, плача навзрыд.
  - Чего ты? Чего? - в растерянности Димыч присел рядом на корточки.
  - Это ты чего? Другую нашёл? Нашёл, да?
  - Дура! Прекрати сей момент! Давай нормально поужинаем!
  - Ага, так я тебе и поверила! Только что сытый был, а теперь ужинать захотел!
  Волна злости и обиды то ли на себя, то ли на жену, то ли на этот чёртов череп захлестнула его. Он подошёл к форточке, закурил. Жена глянула на него и закивала головой - мол, видели, видели?
  Дверь за его спиной гулко хлопнула. Тоненько звякнули подъездные стёкла. Идти некуда. И он направился к экскаватору, который за эти дни переместился к стайкам снесённого барака. Поднялся в кабину, плотнее запахнул фуфайку, раздумывая, что бы сказать жене. Ну не про череп же ей рассказывать? Наклонился, поднял завёрнутый в робу череп, положил на колени.
  - Что теперь скажешь? Куда мне по твоей милости деться? А тут ещё вон что получилось!
  Вздохнул, выглянул в окно кабины, даже череп приподнял, будто показывая ему.
  - Хотел тебе могилу какую-никакую устроить, а вышло... как раз в том месте, где твои косточки зарыл, сваю под дом забили.
  Так и сидел, разговаривая то ли сам с собой, то ли с бывшим владельцем черепа.
  - Ох, похоже, вредный ты был мужик, раз и после смерти ни тебе покою, ни людям.
  В кабине экскаватора не у жены под одеялом - холодно. Димыч, плотнее натянув на голову старую солдатскую шапку, доставшуюся в наследство от прежнего экскаваторщика, задремал. Проснулся от того, что вроде послышались чьи-то голоса. Первая мысль - воры! Что-нибудь открутить да сдать в металлолом! Прислушался. Вроде мужские голоса. Точно, воры! Тихонько опустил свёрток на пол, пошарил рукой под сиденьем, нащупал монтировку. Ну, сам-то на рога не полезет. Темень, не разобрать. Тут увидел жёлтый свет фонарика. Потом ещё один. И этот слабый жёлтый свет высветил очертания той самой старухи! Хоть в свете фонарика видно неважно, он не сомневался - она! Мороз пробежал по коже. Он крепче сжал монтировку, зачем-то наклонился и пощупал череп, будто тот мог воплотиться в эту старуху. Настолько неожиданно и нереально было происходящее, что Димыч мог поверить во что угодно. Затаив дыхание, вслушивался в ночной разговор, но говорили тихо, не разобрать о чём. Рядом со старухой двое мужчин. Светят фонариками под ноги, явно что-то выискивают среди строительного мусора.
  Наконец остановились как раз на том месте, где рос тополь, и стали копаться в земле. Димыч чуток приподнялся на сиденье, и монтировка грохнулась на пол кабины. Дотянулся рукой, пошарил под сиденьем. Но, как назло, постоянно натыкался на окаянный череп!
  - Есть кто тут? - крикнул один из сопровождавших старуху.
  "Нет уж! Посижу. Может, не найдут", - подумал Димыч.
  - Вылезай! Тебя через стекло на просвет, если присмотреться, видно.
  Один остался возле бабки, второй направился к экскаватору. Димыч открыл дверку и, слава богу, нашёл монтировку!
  - Не совестно тебе у рабочих людей последнее тырить!
  - А чего мне у самого себя тырить? - подумал, лучше не дожидаться. Их двое. Он один, навернуть этого по котелку и бежать! Выпрыгнул из кабины, но задел ногой робу, в которую завернул череп, растянулся прямо под ноги мужику.
  - Чёрт!
  Тут же почувствовал, как сильная рука схватила его за шиворот. Извернулся и двинул мужика кулаком.
  - Не бузи! - удар под дых согнул его пополам.
  Сжался, ожидая следующих ударов. Но никто не бил, и Димыч приоткрыл глаза. Прямо ему в лицо смотрела пустая глазница черепа. Другая его часть оставалась прикрыта робой. Видно, выпал следом, когда задел его ногой. Рядом топтались два сапога. Потом увидел, как кто-то приподнял робу... и из неё вывалился окаянный череп! Димыч, успев чуть отдышаться, вскочил на ноги. Но мужик даже не прореагировал на его движение:
  - Лёнча, смотри, - и присел рядом с черепом, освещая его фонарём.
  - Ну, пришли грабить, так череп-то вам к чему?
  - А тебе? - голос мужика вдруг охрип.
  - Как для чего? Похоронить! Чего не понятно?
  - Ты где его взял?
  - А вы кто?
  - Дед Пыхто. Где взял, спрашиваю?
  - Тополь выкорчёвывали, и вот...
  - А ты, значит, похоронить решил?
  - Решил. Знал бы, что меня через него, - кивнул на череп, - ждёт, зарыл бы, как велел бригадир.
  - Не бойся. Не грабители мы. Человек тут был похоронен... давно. Вот, ходим, ищем останки. Думали, как барак расселят, мы в ночь перед сносом придём и выкопаем его. Чуть свет, до работы, забежали, проверили - из пары труб дымок идёт. Значит, живут пока. Решили отложить на завтра. А оказалось, жильцы утречком поторопились переехать, а следом тебя нелёгкая принесла! Но мы-то не знали про такую оперативность.
  - Пришли бы днём. Чего ночью-то?
  - Рассказывать долго. Однако всё равно ты в курсе. Поехали с нами. Умоешься, себя в божий вид приведёшь. По дороге разъясним ситуацию. Ты-то чего, как бездомный?
  - Из-за него вот! - Димыч кивнул на череп. - С женой напряжённая обстановка нарисовалась. А мне и сказать ей нечего. Не поверит либо, того хуже, на смех подымет.
  - Так, значит, жена не в курсе?
  - Пока нет.
  Долго тряслись в стареньком "Москвиче", направляясь в те самые Черёмушки. Старуха сидела на переднем сиденье и держала на коленях аккуратно завернутый в её головной платок череп.
  - Батя наш белым офицером был. Скрывался от красных. Расстрел ему полагался.
  - Видать, много кровушки пролил, если такой приговор...
  - Какой приговор? Не было никакого приговора. Стреляли друг в друга, будто с цепи сорвались, за что? Чёрт поймёт! Мать батю в Сибирь украдкой в товарном вагоне привезла. Потом он в бараке в подполье прятался. Там и помер.
  - Надеялся он, что власть переменится, - старуха погладила череп, вздохнула, - да так и не дождался.
  - А чего в подполье-то сидел?
  - Говорят же тебе, документов у него не было. Расстреляли бы не глядя.
  - И так, как он жил, хуже смерти. Света белого не видел, - старуха опять погладила череп. - А помер, куда мне его было деть? Сыны-то наши, его и мои значит, оба воевали. Пока до Берлина дошли да назад вернулись. Боялась им навредить. Вот и похоронила тайно, ночью. Две соседки помогали: солдатка да вдова. Одна бы не справилась. Возле окна могилу вырыли, раму выставили и вытащили его. К утру сверху землю обустроили, будто грядка. Потом уж я тополь посадила, постепенно дерном обложила. Все присмотрелись, не замечали. Так и жила рядом. А тут барак сносят. Думала, у меня сердце разорвётся.
  - Пока не расселили барак, никак нельзя было выкопать и перезахоронить. Мы укрывателями получались. А как расселили, тут тебя угораздило нас опередить.
  - Да, уж точно, попадись вы с перезахоронением, тюрьмы не миновали бы. Там уж родителя - не родителя укрывали, а может, и кого убили да прячете. Поди докажи. Ну а я... ненароком.
  - А нам каково? А матери? Приехали. Пошли. Ну и, сам понимаешь, языком-то не чеши! И жене - ни-ни. А то она по секрету соседке, вот тебе и секрет на весь свет. Уяснил?
  - Да понял я, понял!
  
  На следующий день к экскаватору с обеднишним узелком пришла жена. Язык чесался просто нестерпимо. Но рассказывать длинно, а он в разговорах не мастак. Собьётся, спутается в объяснениях. Точно, жена не поверит. Что тогда его ждёт? Опять же обещал молчать. Поэтому только вздохнул и обиженно отвернулся. И тут вспомнил, что эмблему-то, серебряную голову с костями, так и не отдал! Дома она осталась!
  - Так я это, думал, клад тут. Одну штуку нашёл. Дома она.
  - И что?
  - Да нет ничего больше. Вот и искал тут.
  
  Построили эту пятиэтажку. Экскаватор Димыча перегнали на другой объект. Но как-то утром проходил он возле того самого дома и снова увидел старуху в длинной юбке и платке до глаз.
  - Здравствуйте, не узнаёте?
  - Здравствуй. Как же? Узнаю.
  На вид она то ли ростом стала меньше, то ли ещё суше, но держалась по-прежнему прямо. Глянула на него исподлобья:
  - С тех пор мнится мне, будто давит ему на тело великая тяжесть, а я... - старуха подавила вздох, глухо выговорив: - помочь не могу.
  Отвернулась и пошла не простившись.
  - Так я же как лучше хотел! Откуда мне было знать, что сваю прямо в то место забьют? - догнал он старуху.
  - Кабы знать наперёд, соломки бы подстелил. Грех твой невольный. Не вини себя.
  И пошла, более не оглядываясь. А он ещё немного постоял, казалось, надо что-то важное вспомнить. А ведь точно, именно в этот день и случилось выкопать тот самый череп! Вздохнул про себя, однако, правда, благими намерениями дорога в ад вымощена. Может, оно и лучше бы было, зарой он кости, как велел бригадир?
  
  Время шло. И Димыч постепенно превратился в Дмитрия Сергеевича. Как-то в пятницу вечером сидел по обыкновению возле телевизора, а тут как раз мода пошла - стали показывать передачи про всякие странности. И видит Дмитрий Сергеевич ту самую пятиэтажку, а камера ведёт по облезлому подъезду, по грязным, замусоренным ступеням, по стенам со всякими надписями.
  - Ну ты ж посмотри! Новенькая, чистенькая была! Всю загадили!
  А по телевизору толстая неряшливая баба тем временем начинает вещать, как по ночам её в квартире призрак донимает.
  - Господи, с чего это ты всякую дребедень смотреть начал? - жена присела рядом, отчего диван жалобно пискнул, и Дмитрий Сергеевич, из сочувствия к его тяжёлой ноше, встал.
  - Погоди, погоди! Это же тот дом, где... э-э-э... где я чуть клад не нашёл! Ну, вспомнила? - и кинулся рыться в ящике со своими рыбацкими принадлежностями. Единственное место в доме, куда не доставала рука жены.
  - Да помню я, помню. Вроде пуговицу там какую-то старинную нашёл.
  Эмблема так и лежала завёрнутая в тряпицу среди самодельных блёсен и мормышек. Дмитрий Сергеевич развернул тряпицу и обомлел. На почерневшем фоне чётко, будто кисточкой выписали, был виден контур черепа и скрещенные кости.
  "Чего ж это он никак меня в покое не оставит? Вот же привязался! Сначала в ковш экскаватора впёрся, потом из-за него чуть развод не получился. Потом ночью морду его сынки, считай, набили. Потом жена его, ну та самая старуха... это же надо в одно время с ней оказаться возле этого дома, хоть до этого дня сто лет там не был! Теперь вот... по телевизору достаёт! Поеду к его супружнице, отдам эту штуковину, пусть отстанет!" - рассудил Дмитрий Сергеевич.
  - Слушай, этим телевизионщикам нечего делать! Собирают всякую чушь! Пить этой тётке меньше надо, так и чёртики мерещиться не будут!
  - Да не чёртики, к ней мужик по ночам приходит! Понимаешь?
  - Понимаю, - хмыкнула жена.
  В понедельник после работы Дмитрий Сергеевич направился в Черёмушки, в ту самую квартиру. Дверь открыла молодая женщина с ребёнком на руках.
  - Здравствуйте, тут бабушка проживала?
  - Бабушка уже год как умерла. Теперь вот мы тут проживаем. А вы ей кто будете?
  - Я... я... старый знакомый.
  - ... Э... старый знакомый бабушки?
  - Извините, спасибо, - и кинулся вниз по ступеням.
  И что теперь делать? Поехал к той самой пятиэтажке. Прикинул, где примерно находится та самая свая. Выходило, как раз под той квартирой, в которой и тревожит женщину привидение. Дмитрий Сергеевич огляделся по сторонам, крадучись подошёл к стене дома, нашёл палочку и стал рыть ямку. Вырыл узенькую щель поглубже, бросил туда эмблему, которую про себя окрестил Серебряной головой, оглянулся по сторонам - один, никого кругом: "Забирай свою вещь да оставь меня в покое. Богом прошу, отвяжись!" - и пошёл, не оглядываясь, на автобусную остановку.
  А вечером курил у форточки и думал, что не просто же так свалилась на его голову вся эта канитель? И так и этак мороковал. Выгоды никакой. Чуть с женой не развёлся. Но не сохрани он череп, вообще ничего не нашли бы сыновья.
  - Точно, точно, - сам не заметил, как вслух заговорил. - Это чтобы дети отца похоронили по-людски. Ну, по возможности. Опять же, он офицер белый... против советской власти значит. А я всё-таки партийный. Так ведь сыновья его до Берлина дошли. Да... - и сел на табуретку.
  - Димуся, никак крыша поехала? Смолишь не переставая и бурчишь что-то себе под нос? - на кухню, завернувшись в одеяло, вышла жена.
  - Тут, понимаешь... ты вот стала бы немцев бить, если бы твой батя белым офицером был?
  - Не, я как-нибудь исподтишка. Где же мне управиться?
  - Да не о том я... Ну, белые же против красных?
  - Хоть и не был твой тесть белым офицером, а на фронт его благословлял батюшка, собственный отец, поп, лишённый красными прихода. Ну, если мы с тобой поругаемся... крепко, а в нашу квартиру грабители вломятся, мы что, доругиваться будем или им по мордасам настучим?
  
  Глава 17
  Ночной разговор
  
  В деревне Журавлёво, в небольшом рубленом доме на берегу таёжной реки Кизир, Евдокия присела на ступеньку крыльца. Вечер окутал дымком печных труб дома и огороды. Аромат трав и хвои стелился вдоль улицы, запутавшись в белом речном тумане.
  Не первый раз Евдокии приходила в голову мысль, что надо бы рассказать кому-нибудь из старших сыновей историю, которую хранила в тайне ото всех. Думала, что жизнь, как река Кизир, катит свои воды меж таёжных берегов, да вдруг срывается с порога крутым водоворотом. И не знаешь, одолеет, нет ли этот перекат лодка твоей жизни? Ещё только прикоснулась к воспоминаниям, а сердце резануло острой болью.
  - М-м-м... - резко поднялась, рванула на груди воротник, но воздуха всё равно не хватало. Вошла в дом, зачерпнула кружку воды, вернулась, плеснула в ладонь, прижала к лицу чистую холодную воду. Смыть бы все горести и заботы! Присела на ступеньку крыльца. За спиной чуть слышно скрипнула дверь:
  - Мам, мама? Ты заболела? - Мишка пристроился рядом.
  - Замёрзнешь, - накинула ему на плечи свой платок. - Ты знаешь, кто ты?
  - Мишка Буденков, а что?
  - Михаил Константинович Буденков. Это по отцу. Но ведь и у меня есть родители.
  Помолчала, поёжилась от холода:
  - Принеси-ка с вешалки старое пальто, накроемся. Рассказывать долго.
  - Чего вы тут? - на крыльцо вышел заспанный младшенький.
  - Не мёрзни, иди ложись спать, - повернула назад сына Евдокия.
  - А вы?
  - А мы магазин караулим. Иди, иди... - подтолкнул к дверям брата Мишка.
  - До того, как отца вашего встретила, жила я в посёлке Корсаково... - она рассказывала про всю прошлую жизнь. Ничего ни скрывая, ничего ни приукрашивая. И про дочерей:
  - Две сестры у вас есть...
  И про то, как арестовали и как бежала.
  - Отец ваш не испугался. Спас от верной гибели. Не он, замёрзла бы.
  Чтобы не вырос сын человеком, не помнящим родства, решилась рассказать про свою мать, теперь бабушку Агафью.
  Они сидели, тесно прижавшись друг к другу так, чтобы старое пальто укрывало спины. А когда Евдокия ненадолго замолчала, Мишка аккуратно высвободился:
  - Мам, пока тут побудь, а я костерок разведу вон, где картошку выкопали. Да ящики от магазина принесу, сядем. Картошку испечем.
  И, уже сидя у разгорающегося огня, спросил:
  - Как думаешь, бабушка Агафья жива?
  - Надеюсь.
  - Так я схожу, узнаю.
  - Нет, пока нельзя. Подойдёт время, приедешь к бабушке Агафье. Скажешь: "Здравствуй, я твой внук!"
  Помолчала и заговорила вновь:
  - Твои сёстры выросли без меня. Теперь я им не нужна. А вот ты и твои братья... случись что со мной, вам одна дорога - в детский дом.
  - Может, и не поймают? Или забыли?
  - Сам подумай, как меня в Корсаково забудут? Там друг друга до десятого колена помнят. А охотники донести всегда найдутся. Ты вот что ещё послушай...
  Мишка палочкой выкатил из костра горячую испечённую картошку. Вытащил из кармана штанов спичечный коробок с солью.
  - В лес в тот раз ходили, так и лежал, - кивнул матери. - Горячая...
  - Бумаги и фамильное золото в клубках шерсти хранит бабушка Агафья. А там, на родине Корсаков, в Белоруссии должны быть церковные записи, подтверждающие, кто есть кто. Мы не одно поколение живём вдали. Поэтому историю нашу храним... пересказывая своим детям. Теперь твоя очередь запоминать.
  - Бабушка Агафья могла всё отдать... твоим дочкам.
  - Не могла. Ведь нет доказательств, что я погибла. Думаю, что она их надёжно спрятала. Должны сохраниться. Кто знает, как повернётся жизнь дальше? А ещё... твой пращур Архип и его жена Виктория в 1826 году пришли в Сибирь, я тебе уже говорила, с обозом. От них и пошло Корсаково. Если поискать, должны быть в каких-нибудь архивах документы. Ведь посёлок адрес имеет, люди паспорта получают. Только не могу я этого сделать.
  - Подожди, вот вырасту совсем взрослый - найду.
  Евдокия улыбнулась.
  - Дальше слушай. Приехавшие с ними люди родом были из тех же мест, что и Архип. И значит историю его знали. В 1640 году Иосиф Корсак в Глубоком на свои средства костёл построил. И ксёндза там утвердил. Рассказывали, что как-то Архип сильно избил проживавшего рядом поселенца. А избил за то, что тот слухи распускал, будто не простой это ксёндз, а байстрюк Иосифа.
  - Это кто такие ксёндз и байстрюк?
  - Ксендз - это священник, а байстрюк... это когда отец на сына документы не оформил. А Иосиф Корсак самый давний из тех наших предков, о ком мне известно.
  - Хм... понял я. Но записать бы, вдруг забуду?
  Евдокия только губы поджала:
  - Нет, запоминай. Выучи наизусть имена, даты. Обстоятельства в жизни разные бывают.
  И замолчала, то ли вспоминая давнюю историю, то ли раздумывая: не рано ли рассказывает это сыну?
  - Мам? Мама? - заторопил Мишка.
  - Так вот... Построили костёл и такие бумаги составили, по которым навечно костёл за ксёндзом закрепили. Чтобы никто его оттуда выгнать права не имел. Вот и ходят слухи, что хитроумный Корсак так обустроил будущность своего байстрюка. Корсак - по-русски - лиса. А Иосиф своей хитростью славился. Говорят, такие хитроумные военные планы строил - никто его победить не мог! За победы землями и имениями награждался. А значит, должны быть в тех местах в старинных книгах записи, какие земли, за что и кому выделены. Точно знаю, тот ксёндз заказал портрет своего благодетеля и хранил картину в костёле. На портрете за спиной у Иосифа Корсака зубцы стены костёла, такие же зубцы, одинаковым числом, на фамильной печати. Вот она-то и есть главная ценность в тех клубках шерсти. Чтобы доказать принадлежность к роду, надо предъявить печать, рисунок зубцов на которой должен совпасть с теми, что на той картине. Сын ли, нет ли тот ксёндз Иосифу, может, специально назначен был хитроумным Корсаком историю рода хранить. Жениться ксёндзу не позволено, а наказ Корсака выполнять надо. Унести с собой могилу доверенные знания нельзя. Кому тот ксёндз доверил тайну - неведомо. С тех пор сменилось не одно поколение. Прознали про тайну печати и картины люди до денег жадные. Приезжали к бабушке Агафье, пытались выманить печать.
  - Мне срочно надо ехать в Корсаково к бабушке...
  - И думать забудь.
  - То помни, то забудь!
  - Твоя бабушка столько горя хватила за эту тайну. А ты ещё так молод, значит, пока не готов к такому разговору. Да и не знает она тебя, что ты за человек? Вот отслужишь армию, тогда... и будет видно. Сначала надо ехать в Глубокое, это в Белоруссии, искать в архивах, кто жил после того ксёндза в костёле. Кто мог иметь доступ к тайне. Может, есть потомки ксёндза по линии сестёр, братьев. Они могут знать, где хранятся портреты Иосифа Корсака.
  - Портрет что, не один? - удивился Мишка.
  - Портретов два. Один в замке Иосифа Корсака должен храниться, но важен другой, тот, что в костёле у ксёндза, где у Иосифа за левым плечом зубцы костёла. Бабушка строгая, отдаст кольцо, если сочтёт нас достойными потомками.
  - Это же так долго ждать?!
  - Не так долго, как тебе кажется. Годы быстро летят. Выберу как-нибудь время, поспрашиваю, всё ли правильно запомнил? Что не запомнил, повторим.
  Евдокия вздохнула, поправила выбившиеся из-под платка волосы:
  - Всё, хватит об этом. Вот и посмотрю, какой ты взрослый, как молчать умеешь.
  Поднялась с ящика, отряхнула платье:
  - У нас в Журавлёвке школа восьмилетка. Надо в Красноярск переезжать, таким было желание вашего отца.
  - Мама, мы... мы, выходит, и Буденковы, и Корсаки одновременно?
  - У каждого человека есть отцовская ветвь и материнская. И у вас как у всех. Вы мои дети, и значит, не исчез с земли след Корсака. Ночь на дворе. Давай мыть руки, а то в саже от картошки, и спать ложиться.
  
  В лунном свете Евдокия присмотрелась к магазину. Всё в порядке. Тень от висячего замка на месте. Подумала, что с переездом надо поспешить. Сыновья должны учиться дальше. Там, на окраине Красноярска, на берегу звенящей колокольчиком речки Панюковки, она присмотрела дом. Панюковка - потому что весной, когда с окрестных сопок сходит снег, талая вода превращала мелкий ручеёк в торопливый, шумный поток, ну сплошная паника. Рядом с домом большой огород. И школа рядом, и до родственников Константина недалеко. На автобусе можно доехать.
  
  Глава 18
  Встреча
  
  Десятого августа 1967 года Евдокия перевезла сыновей в Красноярск. Так что не зря был куплен зонтик тогда в Артёмовске на деньги от сбора ягод. Нужная в городе вещь!
  В Красноярске работу найти несложно. Всё-таки не таёжная деревня Журавлёвка! Только вот одного опасалась Евдокия - вдруг встретится человек, который узнает в Евдокии Буденковой прежнюю Ольгу? Приезжали к родственникам, когда Костя жив был, и то Ивана Соловьёва встретила. Вот тебе и большой город! Только ли поэтому, или привыкнув за многие годы скрываться и прятаться, подруг не заводила, в гости ни к кому не ходила, да и к себе не приглашала. Росли сыновья, проходила жизнь, и время с каждым днём ускоряло свой бег.
  
  Обустроившись на новом месте, Евдокия долго не могла решиться съездить к тем домам, на строительстве которых работала, когда её арестовали. Душа замирала и скулила, убеждая не ходить по острым осколкам разбитого прошлого. Но ведь ходят люди на кладбище? Вот и она хочет увидеть... что? То место, где она навсегда осталась Ольгой.
  Евдокия стояла возле нового двухэтажного кирпичного дома. Справа от него выстроились в ряд такие же новенькие близнецы. А слева кирпичи двухэтажек потемнели от времени и непогоды. Всё-таки двадцать лет стоят. Постарели дома, постарела она. Ольга закрыла глаза и услышала, как шлёпает бетон, который накладывают лопатами на носилки. А вот кирпичи привезли - разгружают, а вот...
  Она передёрнула плечами, будто почувствовала тот сорокаградусный мороз, или хотела отмахнуться от страшного видения. Грязный, измождённый человек в рваном женском полупальто и странной бесформенной обувке, из которой торчали голые изъеденные язвами ноги, пришёл получать носилки. Тогда подумала, гангрена у старика. Голова обмотана обрывком старой женской шали. На улице мороз, а у него изо рта и пар-то почти не шёл. Она испугалась, что вот сейчас эти заживо гниющие ноги подломятся, и он умрёт прямо тут, перед ней. И указав, где взять носилки, протянула ветошь, которую выдавала для обтира масла крановщику.
  Если бы она знала наперёд, что её ждёт за этот моток тряпок! Во что обойдётся жалость к чужой боли! Даже если бы его распухшие ноги треснули на её глазах и вылезли бы из них кости, она бы не шевельнулась. Она бы даже глаз не отвела! Она бы... Евдокия задохнулась. Хватала воздух ртом и никак не могла успокоиться. А вокруг шелестели листвой молоденькие тополя, блестели чисто намытые стёкла окон. Всё. Больше она на это место ни ногой! В прошлое дороги нет!
  - Евдокия? Здравствуйте!
  Она вздрогнула. Хотела отвернуться и быстро уйти, но вдруг поняла: это голос не из прошлого. Её окликнули как Евдокию, а не Ольгу.
  - Ой, думала, не слышите! - напротив неё стояла Анастасия Петровна. - Родню навестить приехали?
  - Здравствуйте, дом в Торгашино купили.
  - А что ж в гости не приходите?
  - Некогда. Огород, работа. Да и без Кости не очень хочу куда-нибудь ходить.
  Анастасия Петровна слышала от Кузьминых о том, что Константин умер. И посочувствовала Евдокии:
  - Я вот сначала внука Валерика похоронила, потом сына Петеньку, потом Ленушку - невестку. Благодарю Бога, внучка Танюшка есть. А... вот в этом доме... - кивнула на первую в ряду двухэтажку, - все ещё были живы. Вон угловой балкон. А как Валерик помер, Петя жить тут не смог. Вот мы и переехали на Каменный квартал, по соседству с Кузьмиными.
  Анастасия Петровна, не в силах удержать слёзы, промокала их чистым мужским носовым платком:
  - Петин.
  - Вы извините, мне пора, - не находила Евдокия сил на утешение чужой боли. Онемела душа от собственной.
  Анастасия Петровна кивнула:
  - Вы не стесняйтесь, приходите.
  И женщины разошлись в разные стороны.
  
  На следующий день после этой встречи Танюшка уехала к своей сродной сестре Галине. Мать Галины, Надежда, после смерти Елены не выпускала племянницу из виду. Не всякие родные сёстры бывают так близки между собой, как Галина и Татьяна. У них ещё и отчества совпадали, обе Петровны. Анастасия Петровна не волновалась за внучку. От Каменного квартала, где они жили, до ДК 1 Мая, куда направилась Танюшка, одна трамвайная остановка.
  День выдался солнечный, светлый. Татьяна посмотрела на худенькую, стройную сестру с длинными русыми волосами: какая сестра модная и красивая! Перевела взгляд на большущие окна дома, мимо которого проходили:
  - Всё, больше ни одного блинчика не съем! Как бы бабушка ни старалась! И пирожные есть не буду! - в окнах отражалась полненькая кудрявая брюнетка. - И это я?
  Галка, глядя на сестру, только улыбалась. Как же, не будет! Та ещё сладкоежка! Но, проследив за её взглядом, вдруг вспомнила:
  - Тань, тут в угловой квартире, говорят, бабушка живет, которая гадать умеет. Хочешь, зайдём?
  - Гадать? Да ну! Обман сплошной! Но посмотреть всё равно интересно.
  Тяжёлая двухстворчатая дверь пропустила в подъезд. Там, в сумраке и прохладе, несколько широких ступеней вели к ещё более широкой лестничной площадке. Справа и слева массивные двери в квартиры жильцов. По две с каждой стороны.
  - И в какую нам? - двигаться дальше почему-то совсем расхотелось.
  - Ну, раз квартира угловая, то, значит, эта дверь, - Галка шагнула к одной из них. Звонок не работал. Она аккуратно постучала. В ответ - тишина.
  - Галь, а ты не ошиблась?
  - Нет, бабульки у подъезда на лавочке ясно объяснили. Слышала же?
  Постучали ещё раз.
  - Галь, а вдруг там платить надо? - в голове стучала только одна мысль: "Лучше бы никто не открыл и мы бы ушли отсюда".
  - Надо. Вроде по рублю с человека.
  - Ого! - в те годы проезд на трамвае стоил три копейки, так что если посчитать, то недёшево.
  - У меня на платье карманов нет. И сумочки с собой нет, значит, и денег нет, - развела руки в стороны Татьяна.
  Но как раз в этот момент негромко щёлкнул замок. Дверь открылась. Женщина лет сорока в светлом ситцевом платье, белом, в мелкий горошек платке посмотрела так, будто видела сестёр насквозь тёмными, внимательными глазами:
  - Проходите. Постойте пока здесь. Я вас приглашу.
  И скрылась за высокой двухстворчатой дверью.
  Сёстры оказались в просторном коридоре, свет в который проникал через большое незашторенное окно.
  - Мне рассказывали, что бабушка с дочерью живёт. Это, наверное, дочь и есть, - прошептала Галка, указав глазами вслед ушедшей женщине.
  Необъяснимое волнение охватило сестёр. Они теснее прижались друг к другу:
  - Галь, тут вроде туман какой-то... И... двери кривые...
  - Кажется. Это нам от страха кажется. Ты не бойся, стой рядом и не бойся.
  - Я не боюсь.
  - А чего в мою руку вцепилась и трясёшься? - негромко, прерывисто проговорила Галка. Но тут же сама крепче сжала руку сестры: - Вместе пойдём.
  Наконец дверь в комнату открылась. Оттуда выскользнули двое. Женщина, которая впустила сестёр, на этот раз проводила к выходу немолодую незнакомку. В приоткрытую дверь Татьяна увидела угол помещения, по двум сторонам которого плотные шторы занавешивали окна. Между ними стоял прямоугольный стол, накрытый толстой тёмной скатертью с набивным жёлтым рисунком. Вдоль глухой стены располагалась железная кровать, застеленная по-солдатски с небольшой подушкой в белой новой наволочке. Почему новой? На ткани выделялись полоски от того, как она была свёрнута. Замкнув входную дверь, женщина повернулась к сёстрам, кивнула головой:
  - Проходите. Станете у дверей. Ждите.
  В комнате царил полумрак. Отчетливо различался только стол и сидевшая за ним старая женщина. Ещё от порога видно на столе толстую старинную книгу в чёрном, местами протёртом до желтизны, переплёте. С потолка на длинном витом шнуре свисает лампочка. Единственное здесь освещение. Что можно прочитать при таком свете? Но, как потом оказалось, свет если и был нужен, то только посетителям.
  - Плата по рублю с человека, - предупредила сопровождавшая женщина. Галка кивнула, достала из сумочки деньги и подошла к столу. Положила на край бумажный рубль.
  - Отслужит твой муж и вернётся к тебе живым и здоровым. Гадать на него брось. Нет другой рядом с ним. Жизнь ровно проживёшь. Родишь сына и дочь, - негромко, но отчётливо проговорила старая женщина.
  - А дальше что будет? - спросила Галка.
  - Когда? - казалось, гадалка чуть улыбнулась краешком губ. - Иди. Я всё сказала. Более тебе сказать нечего, - но, вопреки выражению лица, фраза прозвучала сердито.
  Галка, растерянно улыбаясь, подошла к сестре, сунула в её руку рубль и стала на прежнее место.
  - Татьяна?
  - Да, - ответ от охватившего безвольного состояния прозвучал вяло.
  - Подойди. Сядь.
  Старая женщина тем временем подозвала кивком головы свою помощницу. Та подошла, подвинула ближе к краю стола ту самую книгу.
  - Открой.
  Казалось, под плотно сжатыми веками у неё нет глазных яблок. И даже короткие редкие ресницы не вздрагивали. Белая кожа лица изрезана глубокими морщинами, с россыпью веснушек и лёгким румянцем на щеках. Из-под головного платка выбивалась прядка некогда чёрных, а теперь почти полностью седых волос. И вроде ничего не изменилось во внешности старой женщины, но Татьяна вдруг поняла, что гадалка стала похожа на её бабушку по материнской линии. Только бабушка Устинья зрячая. А в остальном - просто одно лицо! Исчезло время, пространство, стул. Татьяна смотрела в эти слепые глазницы и чувствовала, как страх, холодком заполнявший её изнутри, тоже исчез вместе со стулом и всем, что окружало её. Ведь перед ней её бабушка!
  - Здесь, - гадалка коснулась пальцами угла одной из страниц.
  Татьяна смотрела на толстые, жёлтые по обрезу листы, на вид будто картонные. На них странные чёрные каракули. Ничего не понять. Но когда слепая женщина прикасалась к ним, текст будто поднимался над страницей, превращаясь в чёткие буквы, которые, возникая, тут же таяли под пальцами слепой женщины.
  Толстый чёрный шрифт текста располагался на странице, как в словаре или энциклопедии: двумя столбцами. Однако сложить из этих букв Татьяна смогла только своё имя.
  Гадалка положила свои пальцы на текст и... стала читать. Нет, это не был шрифт Брайля, которым выдавливают тексты для незрячих людей, но женщина читала, водя по исчезающим строчкам пальцем!
  - Замуж выйдешь через семь лет. Родишь двух сыновей. Старшего будешь звать так же, как его отца.
  Судя по тому, что она продолжала водить пальцами по строчкам, Татьяна ждала продолжения:
  - Будешь богатой. Будешь ездить на большой белой машине.
  Подержала ещё руку над книгой, повернула к девушке незрячее лицо. Татьяна вдруг поняла, что гадалка вот-вот скажет что-то ещё, что-то невыносимо больное и страшное. Чего лучше заранее не слышать, не знать, раз уж не избежать!
  - Спасибо, - Татьяна поднялась со стула, прервав гадание.
  
  На улице по-прежнему спешили по своим делам люди. Гремел по рельсам трамвай.
  - Галя, ну какая машина? Мы с бабушкой на сапоги мне по два месяца копим. Я в университет на трамвае езжу, потому что дешевле, чем на автобусе. Да и кто рулить будет? Большая, белая? Это "Волга", что ли? - Татьяна пожала плечами. - Не знаю почему, но муторно мне теперь и страшно.
  Галка обвела взглядом оставшийся за спиной вход в подъезд, серую каменную стену дома и большие блестевшие на солнце окна:
  - Ладно. Пошли домой.
  В те годы в Советском Союзе большинство людей даже слова-то такого - "иномарка" - не слыхали. По дорогам ездили только "Москвичи", "Жигули", "Волги" да изредка уазики. А женщин за рулём и представить не могли!
  В юности люди переживают множество разнообразных событий. Так что одно из них вроде гадания слепой женщины миновало, и сёстры забыли о нём, постеснявшись рассказать о своём походе даже дома. Засмеют. Молодые комсомолки - и к бабушке гадать пошли! Но пройдёт семь лет, и Татьяна впервые вспомнит слова слепой гадалки. Потом ещё почти четверть века минует, и пережитые события заставят Татьяну на многое в жизни из того, что казалось очевидным, смотреть с удивлением, искать объяснения и не находить.
  
  Глава 19
  В гости к бабушке Агафье
  
  К бабушке Агафье в Корсаково Михаилу удалось приехать сразу после демобилизации из армии. В форменном кителе и начищенных до зеркального блеска сапогах, он то и дело поправлял околыш форменной фуражки, чтобы звезда была точно посредине. Поднялся на крыльцо её дома. Постучал. Дверь из широких, плотно подогнанных досок бесшумно открылась. И он увидел крепкую черноволосую и черноглазую женщину. Совсем не такой представлял он свою бабушку. Она молча смерила его оценивающим взглядом.
  - Я Михаил, ваш внук. Здравствуйте.
  Женщина продолжала молчать. И он пояснил:
  - Сын Евдокии Буденковой. Вот, отслужил и приехал вас навестить.
  - У того, кто твоего деда повесил, такая же на шапке была, - и указала скрюченным пальцем на звезду.
  - Я же в армии служил, а то бандит был! Бандит! Мало ли с кого шапку снял?
  - Ты его нашёл?
  - Кого? - растерялся Михаил.
  - Бандита того.
  Нет, не такой представлялась ему встреча с бабушкой. И слова матери о её строгом нраве оставались только словами. Бабушки они есть бабушки! Он знал некоторых, бывая у друзей ещё до армии. Но сейчас своей бабушке ему ответить было нечего. И он молчал. А она, не сказав ни слова, вернулась в дом.
  Михаил вошёл следом. На столе накрытые полотенцем пироги. Вазочка с сахаром.
  - Садись. Чаем с пирогами напою.
  И предупредила, чтобы, навещая соседей и родственников в Корсаково, о матери не распространялся. А лучше помалкивал. Вот, мол, отслужил, приехал навестить бабушку. Сам себе голова. И всё на этом.
  Принимали молодого, стройного солдата в домах Корсакова нарасхват, но одну встречу и разговор Михаил потом не раз пересказывал друзьям.
  Сидя за накрытым столом в доме материной тёзки и своей тёти Евдокии, по местному - Дуси, слушал рассказ о том, какой невероятной силой владел отец его бабушки Агафьи, то есть его прадед.
  - Так вот, не поверишь, - хвасталась тётя, - чего уж там твой прадед Ефим не поделил с Фролом из крайнего дома, только подхожу к ним и вижу: Ефим красный, да сердитый, а Фрол хитро так щурится. Я в ту пору ещё совсем малолеткой была, а Ефим уже в преклонном возрасте. "Ладно, - слышу, говорит Фрол, - коли твоя возьмёт, отдаю тебе сбрую, что у цыгана в том году сторговал. А если правда на моей стороне, ты мне свою рыбацкую оснастку в полной экипировке".
  - Ну, сам понимаешь, спор нешуточный. Слушаю и ушам своим не верю. Что за муха их укусила? И тут твой прадед срывает шапку с Фрола! Я так и ахнула! Ну, думаю, драки не избежать. А он вразвалку так подходит к углу их сруба. Сам невысок, в плечах широкий, ноги крепкие. А ладони будто и не видели крестьянского труда. Красивые, по виду нежные. Но мы-то знали - силён, ох, силён, чёртушка! Но такого, что мне увидеть довелось, представить невозможно.
  - Случилось-то что, тётушка? - не вытерпел Михаил.
  - Так подошёл Ефим к срубу Фрола, приподнял третий снизу венец, и сунул в щель шапку, что с головы Фрола снял.
  - Ну, слышал я эти сказки. Это, понятное дело, преувеличение. Придумали местные, чтобы хвастаться, какой среди них силач жил.
  - Ну не скажи! - обиделась тётя Дуся. - На мои глаза свидетелей не надо!
  - Нет, я ничего против того, что Ефим силой превосходил своих соседей, не имею. Даже приятно, он же мой прадед! Но чтоб угол сруба приподнять? Сами подумайте!
  - А чего тут думать? Пошли, сам увидишь. Дом Фрол потом достроил. А шапка так там и осталась.
  На окраине посёлка остановились у крайнего дома. Тётя Дуся помахала рукой напротив окна, что в улицу выходило. Мол, гости к вам.
  В самом деле, брёвна законопачены паклей, но на углу дома между ними можно рассмотреть какой-то кусок, совсем не похожий ни на паклю, ни на мох. Вроде бывший когда-то мехом, то есть меховой шапкой.
  - А что же Фрол шапку не достал?
  - Спробуй, достань, - усмехнулась тётя Дуся.
  
  На следующее утро Михаил возвращался в Красноярск. Желая щегольнуть новенькой формой и воинской выправкой, направился в гости к своему дядьке Геннадию Кузьмину.
  Осень 1973 года в Красноярске стояла на удивление сухая и тёплая. Татьяна собралась в гости к сестре Галине. Открыла входную дверь и услышала:
  - Не закрывайте. Я к вам... в гости к вашим соседям.
  На ступеньках стоял подтянутый русоволосый, голубоглазый парень и улыбался ровными белыми зубами.
  - Вот отслужил и теперь навещаю родственников, - одернул обтягивающий стройную фигуру китель, прикоснулся к козырьку фуражки. - Я к Кузьминым. А вы... - и опять блеснул в улыбке белоснежными зубами: - Это с вами мы по этой лестнице с того краю спускались? - кивнул на выступающие за перила края ступеней.
  - Да.
  А ещё через год, осенью 1974-го, Михаил и Татьяна отпраздновали свадьбу. Следующая осень подарила Татьяне и Михаилу сына, которого папа ещё до его рождения звал "Мишечка маленький", ну, раз уж сам он Миша большой. Поэтому вопрос о выборе имени не возникал. Старшего сына Татьяны звали так же, как его отца, - Михаилом. Первая часть пророчества слепой гадалки сбылась.
  
  Глава 20
  Двадцать лет спустя
  
  Спокойно почитать за кухонным столом нечасто удаётся. А сегодня мать унесла младшего брата в больницу делать прививку. Отец на работе. Так что можно читать и жевать совершенно спокойно. Нет, против Лёхи Миха ничего не имел, хотя когда у тебя в тринадцать лет появляется младший брат... то это как-то немного слишком. Миха так и заявил родителям, когда они ему сообщили "радостную" весть. Но это когда было? А теперь совсем другое дело. Теперь ему почти шестнадцать, взрослый человек! Мишка читал и жевал булочку с чаем, когда за окном вдруг потемнело. Дочитал страничку, поднял глаза:
  - А-а-а... это что такое? - спрашивать самого себя - бесполезное дело, когда перед кухонным окном плывут клубы чёрного дыма, а вот и красный хвост пламени метнулся. Этаж четвёртый! Крыша горит? И тут вспомнил: на балконе у них мешок сухарей насушен, ещё какие-то запасы у матери и старые покрышки от отцовской "Нивы"! А он там тополиный пух жёг! Все эти мысли промелькнули в мгновенье ока. Открыл кран холодной воды, схватил пустую кастрюлю, набрал до краёв, кинулся на балкон, потом подставил ведро, пока выплёскивал кастрюлю - наливалось ведро. Бегал как заводной. Наконец пожар потух. На балконе противно воняло жжёной резиной и горелыми сухарями, а под окном стали появляться соседи.
  - Всё нормально! - крикнул сверху. - Тут пух тополиный... был.
  Осталось навести порядок до прихода родителей. Вынести с балкона на мусорку обгоревшие сухари и покрышки. Но сначала убрать ведро и кастрюлю.
  - О чёрт! Теперь потоп! Самое то после пожара!
  Оставленная в раковине под открытым краном кастрюля плотно закупорила слив, и вода текла через край на пол. А поскольку кран во время пожара он открыл на всю катушку, то теперь на полу кухни воды набралось по щиколотку.
  - Ликвидируем потоп.
  Мокрый и закопчённый Мишка, дотащив до мусорки последнюю охапку какого-то обгоревшего на балконе тряпья, вернулся домой, осмотрелся - вроде полный порядок. Осталось самому помыться.
  К приходу родителей, ликвидировав последствия пожара и потопа, помыл полы и проветрил квартиру. Потом привёл себя в порядок. Чисто вымытый и переодетый, Мишка опять уселся на кухне перед книжкой, готовый к самому суровому наказанию.
  Однако, на удивление, соседи не жаловались ни на пожар, ни на потоп. А про то, куда девалось с балкона всё добро, пришлось рассказывать самому. Отец, выслушав, сказал, что главное - не испугаться и действовать здраво. Что его сын и сделал. А мать только гладила по макушке да вздыхала: "Случилось, ну случилось. Справился - и слава богу!" Такое отношение родителей удивило и озадачило Мишку. По меньшей мере каких-то "репрессий" он точно ждал.
  
  Тополиный пух уступил место душным августовским дням, а потом холодным сентябрьским дождям, за которыми пришли морозы и метели. Ветер собирал со двора маленькими вихрями обрывки газет, пакетов, пластиковых бутылок и почему-то сгонял всё это к дому. На обрывках газет значился 1991 год и крупным шрифтом "Требуем зарплату".
  - Сегодня у нас в управлении выборы... состоялись, - Михаил поужинал, но продолжал сидеть за кухонным столом. - Можешь представить, кого выбрали?
  - Могу. Кто не будет мешать пить на работе и прогуливать, то есть не тебя.
  Татьяна мыла посуду и чутко прислушивалась к звукам из спальни.
  - Это управление механизации! Тяжелые механизмы! - не в силах усидеть на месте, Михаил поднялся со стула. Но на тесной кухне не разбежишься. - Развалят управление! Понимаешь?
  - Понимаю. Зарплаты ждать не приходится.
  - Представляешь, перед голосованием мужиков угостили... водкой! А потом в открытую с трибуны заявили, что так же, как сегодня, будет каждый день, если проголосуют за... ну, есть там у нас пьющий мастер. Я так и сказал с трибуны, что он не справится. Всё растащат и развалят. Без заработка останемся! А механизаторы косые, им весело. Я говорю, скоро заплачете! Смеются!
  - Мишка делает вид, будто уроками занят. А на самом деле, слышишь? Компьютер жужжит.
  - Миша! Ты уроки сделал? - крикнул сыну.
  - Тише, Алёшка только задремал. Днём врач опять приходила. ОРЗ, говорит. Уже неделю температура не спадает. Я ей говорю, что он ничего, совсем ничего не ест и даже пьёт водичку капельками. А она мне: "Что вы хотите? Ребёнок болеет!"
  - Тань, я думаю, надо уходить в... бизнес. У нас двое сыновей, учить, лечить, кормить - нужны деньги. В управлении зарплату ждать... после таких выборов не приходится.
  - Ты же видишь, что творится! Какая зарплата? И вообще, кто знает, сколько продлится такая свободная жизнь? Надо успеть попробовать! Уж лучше сами, как сможем, чем ждать у моря погоды. Пойду Алёшку посмотрю.
  Через минуту из спальни донесся сдавленный голос жены:
  - Алёшке плохо!
  - До скорой не дозвониться. То занято, то трубку не берут.
  - Миша, он чуть дышит и пятнами пошёл!
  - Одевай Алёшку, тут до двадцатой больницы десять минут бегом. Миша, мы в больницу, ты дома нас жди!
  Он бежал самым коротким путём: проходными дворами, между гаражей. Опуская лицо к губам сына, едва улавливал слабое прерывистое дыхание. Татьяна бежала следом. На улице ни машин, ни людей. Мороз и ночь разогнали всех. Дверь в приёмный покой детского отделения оказалась открытой. В смотровую комнату Михаила и Татьяну не пустили. Они видели, как засуетились и забегали врачи. Прижавшись к филёнке двери, Татьяна старалась уловить хоть какой-нибудь звук. Но за дверью стояла тишина. Вот послышались шаги. Дверь открылась и вышли дежурная врач и медсестра.
  - Вот, заберите, - медсестра протянула им Алёшкину одежду.
  Татьяна почувствовала, как подкашиваются ноги. Прислонилась к стене, но в надвигающемся на неё сумраке вдруг услышала детский плач.
  - Жив ваш сын. Жив. Что ж вы так волнуетесь? Похоже, у него инфекционный мононуклеоз. Отёк пошёл внутрь и сдавил горло. Но вы несли его по морозному воздуху. Это его спасло. Придётся лечь в больницу.
  Такую болячку на весь город приобрели только двое мальчишек: Алёшка и его одногодок Серёжка. Так и лежали в одной палате.
  Голубоглазый, с пышными русыми кудрями Алёшка выглядел ангелочком, а характер имел бандитский. И медицинских сестёр, приходивших в палату ставить уколы, напрочь отучил трепать его роскошные кудри, с размаху влепив каждой желающей его погладить ладошкой по голове. Палата располагалась на первом этаже. И Михаил, отдав дежурной медсестре сумку с передачей, подходил к окну. Алёшка, стоя на подоконнике, внимательно всматривался в происходящее на улице:
  - Мама, мама! Смотри, смотри, ватки полетели! - крупные хлопья снега медленно кружились за больничным окном, укрывая отцовскую шапку и больничный подъезд за его спиной.
  
  Так для семьи Буденковых выглядела "дверь" в новый мир "перестройки". И всё бы ничего, но выбора - входить в эту дверь или нет, у них, как и у всех остальных пока ещё советских людей, не было.
  Уволиться из управления механизации не вопрос. Вопрос, каким способом потом прокормить семью. В управлении механизации остановились механизмы, не было работы. Перестали платить зарплату. И механизаторы стали разбирать технику на запчасти. Михаил ругался:
  - Ну разворуете, пропьёте запчасти с механизмов, а дальше, дальше что? Можно найти работу! - и предлагал варианты. Но о разнице между получкой и зарплатой никто не задумывался. Привыкли получать по определённым датам получку. И представить не могли, что месяц за месяцем получать будет нечего. Надо зарабатывать самим.
  - Сергей Андреевич, ну о чём ты думаешь? Зачем разбираешь исправный механизм? - пытался урезонить работягу Михаил.
  - У меня что, вместо головы Дом Советов? Есть власть, пусть думает. Государство от одной запчасти не обеднеет, а я эту штуковину за денежку загоню.
  Конечно, находились и такие, которые оценивали ситуацию гораздо шире. Ждали, пока окончательно придёт в упадок участок механизации, тогда можно будет прибрать его к рукам. Большинству же подобная мысль о частной собственности в голову не приходила. Выросшие при социализме, о частной собственности на средства производства слыхом не слыхивали. И про безработицу только в газетах читали. Так это там, где-то в заграницах. Страх перед завтрашним днём пока ещё не знакомая категория. Зато на работу можно прийти к обеду. И ничего. Зарплату задержали? Так когда такое было, чтобы не отдали? Оказалось: не было, так будет! Но тогда об этом большинство механизаторов не думало.
  Но момент, когда и воровать больше нечего, и заработать не на чем, и соответственно получать нечего, настал.
  - Кто бы подумал? - чесал в затылке Сергей Андреевич.
  Подумали жены, которым не из чего стало борщ варить. Ведь, так или иначе, "война - войной, а обед по расписанию". Большинству из них пришлось пойти на рынок продавать привезённый челноками китайский ширпотреб.
  А в управлении механизации тем временем разыгралась криминальная драма. Одна из сотен аналогичных по стране. Невольным наблюдателем которой стал Михаил.
  
  Глава 21
  Перестроечная драма
  
  Каким образом превратить новенький трактор в старую рухлядь, первым на участке механизации додумался сам начальник - Игорь Павлович. Бумага - она всё стерпит. И такое превращение в том числе. А рухлядь - куда её? Продать как металлолом. Бумага опять же стерпит. А тот старый механизм, по документам теперь новёхонький, так вот он, стоит посреди участка. И без бухгалтера тут никак не обойтись.
  Ирина Васильевна как главный бухгалтер сочла, что она тоже не лыком шита. Тем более что обстоятельства складывались самые подходящие. Подготовила бумаги так, чтобы комар носа не подточил. На старый-новый трактор оформила договор купли-продажи на бомжа, паспорт которого завалялся у неё в бухгалтерии. Теперь, пока начальник подыскивал момент, чтобы завершить начатое, следовало его опередить. Вывезти трактор и спрятать. А самой вовремя уволиться. Что тут удивительного, когда от полного штата управления механизации, считай, никого не осталось? Следующий вопрос: куда спрятать трактор? Это дело можно поручить брату Вадиму. Он, конечно, не такой ловкий, как она, зато надёжный. Брат всё-таки.
  На следующий день Ирина заторопилась к Вадиму. Главное теперь растолковать ему, что и как надо сделать. В нюансы посвящать не обязательно. Можно намекнуть, мол, подарок начальства за хорошее отношение к делу и лично к начальнику. А то ведь Вадик упрётся рогом в землю, а ей уже отступать некуда.
  Отдала Вадиму паспорт бомжа, на которого оформила документы. Обговорила, как и у кого по этому паспорту он заберёт трактор, пояснила, что пусть пока на этом бомже числится, иначе налогами задавят, а они ещё ничего не заработали. Чем платить будут? Дальше видно будет. А поскольку паспорт не его, то и ему лучше не светиться лишний раз.
  Возвращаясь, прокручивала в голове разговор с Вадимом. Вроде ничего лишнего ему не сказала. И только одного не знала: куда такую махину Вадим пока денет? На её вопрос он только отмахнулся, спросив, зачем ей это. Уж не хочет ли прокатиться на тракторе? И пояснил, что сейчас столько пустующих цехов, что это не проблема.
  И вот уже вторую неделю от Вадима ни слуху ни духу. А ведь, по ходу дела, всё обошлось. И теперь, когда всё позади, что могло случиться? Пробовала звонить на домашний телефон поздно вечером и рано утром. Без толку. Оставался сотовый телефон. Был такой у Вадима. Называл он его "труба". Тот и в самом деле напоминал кусок чёрной трубы с руку толщиной. Этому телефону ещё предстояла длительная эволюция до сотика с памятью номеров, а пока у Ирины в записной книжке значился длиннющий номер.
  "Господи, куда же эта чёртова записная делась? - она вытряхнула содержимое сумочки на диван: - Нет. Может, на зеркале?" Но ни на зеркале, ни на кухне и даже в туалете и ванной её не было. Потерять записную не могла. Потому что доставала из сумочки только дома и на работе. "Точно, забыла на работе", - решила она. И это было плохо. Очень плохо. Там записан телефон Вадима. Лучше бы лишний раз не маячить на глазах, но Вадима-то надо искать. И опять же номер его телефона в книжке. Мало ли? Значит, записную лучше найти, и побыстрее. Но раз её никто не тревожит, то и опасаться пока нечего. Либо Вадим загулял с радости, либо, и это более вероятно, куда-то далеко увёз трактор. Тут как нельзя актуально: подальше положишь, поближе возьмёшь.
  Выйдя во двор своего дома, возле подъезда увидела машину Игоря Павловича. От волнения ноги Ирины подкосились, и она ни с того ни с сего начала икать.
  - И куда это ты собралась, если не секрет?
  - В женскую консультацию собралась. Не судьба, значит. Тебя встретила, возвращаюсь. Придётся завтра с работы отпрашиваться.
  - Ты и так не особо переработалась.
  - Так когда последний раз зарплату видела?
  - Вроде не обижаю. Чего прибедняешься?
  Ирина похолодела: "О чём это он? - мелькнула мысль. - Хватился трактора и что-то пронюхал?"
  Тем временем лифт поднял их до квартиры Ирины. А икота всё не проходила. Зато страх прошёл. Настроение у Игоря обычное. Значит, пока не докопался.
  - Ну и как ты?
  - Пока не знаю. Думаю, недели три-четыре.
  - Какие недели? Ты о чём?
  - Игорёша, милый, у нас будет ребёнок, наверное.
  - Так. Так, так, так! Ты вообще соображаешь? Современная баба, трудно было таблетку проглотить?! Ну, денег я тебе... на решение этого вопроса дам. Не волнуйся. Ну и не тяни.
  - Ты о чём? Ты же сам слова не сказал, чтоб предохраняться! Да и презервативами не пользовался. Тут понятно, раз мужик не предохраняется, значит хочет ребёнка.
  - На аборт. Ясно?
  - Нет. Могу остаться бездетной. Рисковать не буду, - и так ей себя жалко стало. Ведь если бы это было правдой и она действительно ждала его ребёнка, вот какое отношение было бы к ней! И тут она почувствовала что-то вроде удовлетворения, что кинула этого эгоиста Игорёшу!
  - Пошёл я. А ты повспоминай, может, это и не мой ребёнок! - понятно, что все "наполеоновские" планы на это свидание у него улетучились.
  "Как бы палку не перегнуть", - подумала Ирина Васильевна и предложила выход, от которого Игорь Павлович явно не мог отказаться.
  - Да я и не навязываюсь. Я бы уже и уехала к родителям, но надо же декретные получить. Сам понимаешь, деньги мне теперь особенно нужны. Женщина я одинокая. Опять же по возрасту пора бы. Рожу для себя.
  - Ну... Только пока декрет ждёшь, пузо на нос полезет.
  Игорь Павлович подумал, потёр ладошки и решил:
  - Так, я завтра с одним мужиком переговорю. Переведёшься к нему бухгалтером. На работу ходить не придётся. Уезжай к... родителям. Его организация декрет оформит. А деньги я ему компенсирую.
  Ирина надеялась, что Вадим вот-вот позвонит. Должен же в конце концов сообщить, как идут дела, а тут Игорь. И Ирина, прикрыв рот ладошкой, кинулась в туалет. Это она не икает, это её тошнит, беременная всё-таки.
  - А... можешь и завтра на работу не приходить.
  - Не могу. Твоя секретарша звонила, говорит, что-то там по бухгалтерии надо.
  - Найду кого-нибудь. Ну, пока, пока, - и вымелся из квартиры.
  На следующее утро направилась на бывшую работу. Секретарша сидела на рабочем месте, спешно перебирая какие-то бумажки, и это с утра пораньше?
  - Ой, Ирина Васильевна? Здрасте.
  - Здравствуй, Юличка. Сам тут? - кивнула на директорскую дверь.
  - Ой, нет. Они теперь всё чего-то ищут. Просто ужас!
  - Что-нибудь случилось?
  - Целёхонький трактор "уплыл" из-под носа Игоря Павловича неведомым образом!
  - Да ты что? - постаралась неподдельно изумиться Ирина Васильевна.
  - Трактор в закрытом цехе стоял, хватились вчера, а его нет. Представляете?
  Ирина Васильевна вдруг подумала, что лучше ей тут не задерживаться, сердце сжалось от страха - записную нашли и телефон Вадима?
  - Но... я же теперь тут не работаю. Сама понимаешь, зарплату не платят, так что лучше не лезть не в своё дело. И вообще забежала на минутку. Будь добра, посмотри, я там, в бывшем своём кабинете, записную на столе не оставила?
  Слава богу, записная книжка действительно оказалась в её бывшем кабинете, и Юличка вернула её Ирине Васильевне. А что тут такого? Это же не документы управления, личная вещь бывшего главбуха, рассудила Юличка. А Ирина, вздохнув с облегчением, заторопилась домой.
  Щёлкнул дверной замок. Ирина вошла в уютную прохладу своей квартиры и остановилась, поражённая столько раз виденной картиной. Напротив входной двери из зазеркалья шкафа "Стенли" на неё смотрела красивая молодая женщина. Невысокая, но с тонкой талией и роскошным бюстом. А волосы! Мама дорогая, чистая грива, чёрные, блестящие... Где против такой устоять? Вспомнила свою последнюю встречу с Игорёшой, бывшим своим начальником. Да... Но сантименты потом. Достала из сумочки записную, нашла номер телефона Вадима. Позвонить? Но почему-то не решилась. Нехорошее предчувствие засосало под ложечкой. Нет, она ему обязательно позвонит... завтра утречком. Может, за день-то и сам объявится. Куда же он мог провалиться... вместе с трактором? Ну, найдётся, она ему задаст! Ирина передёрнула плечами. Утром, завтра утром обязательно позвонит Вадиму. И стала гнать от себя тревожные мысли, ведь как всё хорошо начиналось?!
  Налила бокал зелёного чая, поудобнее устроилась на диване. Спешить некуда, пока остаётся только ждать. Но успокоиться не получалось. В голове против воли выплывали картинки последних событий. Вот Игорь Павлович... Ну кому Игорь Павлович, а для неё Игорёша. Да, женат и дети есть. Однако, во-первых, бывает, люди и разводятся. А во-вторых, она его вообще отпустила восвояси. А что? Грех было не воспользоваться! Нет, себя она дурой не считала, да и специалист хороший... повозилась на диване, ладно, время покажет. Ведь как ни крути, а своё бухгалтерское дело знает досконально. И, как результат, списан со счетов управления новенький трактор. А раз списан и утилизирован, то кто ж его искать будет? Ну да, Игорёша прикарманить мечтал, но она опередила. Что, разве не умница? "Тьфу, тьфу, тьфу!" - Ирина Васильевна сплюнула, чтоб не сглазить, вздохнула и дала волю воспоминаниям - всё лучше, чем бестолку нервы мотать.
  
  Наблюдать, как разваливают вполне успешный участок механизации, Михаил равнодушно не мог. Но и сделать ничего не мог. Повоевав некоторое время с ветряными мельницами, уволился и занялся собственным бизнесом.
  А история с трактором развивалась строго в соответствии с духом перестройки.
  
  Это с виду трёхтонный контейнер большущий. Но для Вадима этот железный ящик превратился в камеру пыток.
  - Санёк, слышь, будь человеком, выведи по нужде, - взывал Вадим.
  Санёк - мужик лет сорока, крепко сбитый, одетый в выцветшие камуфляжные штаны и синюю майку, лишившись работы в развалившейся автоколонне, махал метлой, наводя порядок на территории, где и стоял злосчастный контейнер. Но Вадим заметил, что этот Санёк занимался не только наведением порядка на территории, он считался тут как бы завхозом и одновременно доверенным лицом хозяев. Точнее определить, сидя в контейнере, Вадим не мог.
  - Ага, я тебя до нужника, а ты мне в лоб и дёру. Нет уж. Там у тебя ведро есть. Не барин, обойдёшься. Ты б лучше имечко сказал, а то, как псу бездомному, впору кличку давать.
  - Санёк, я тебе уплачу, хорошо уплачу, а в лоб дам аккуратненько. Чтоб поверили. Тебе что, деньги не нужны? А от имени-то моего тебе что толку?
  - Может, придётся - свечку за упокой поставлю. А вообще, отстань! Прилип, как банный лист к заднице. Не замолчишь, и собачье дерьмо рядом с твоим контейнером убирать не буду. Нюхай заодно уж!
  Лето, солнце палит нещадно. Вадик побулькал остатками воды в канистре. Пить хотелось, а тёплая вода воняла нагретым пластиком.
  Вадим и так и этак ломал голову, но выхода из этого контейнера не видел. Если сознаться, кто помог ему так неожиданно разбогатеть, то каюк сестре придёт. Родители узнают... ох! Может, и дальше продолжать сидеть? Нет! Нет!!! Пнул железную стену раз, другой. Контейнер загудел. "А-а-а!!! - заорал громко, продолжая пинать стены своей темницы. - Гады! Суки!" Железное эхо в затхлом воздухе болью отдалось в голове. Щелчка открываемого замка он не услышал. Удара не помнил. Очнулся лежа на полу. Всё, что накопилось в ведре, разлилось и, пропитав его одежду, почти высохло на нём. Вонь стояла невыносимая. Не вздохнуть, не выдохнуть, а печень от боли вырывала из горла странный звук: то ли клёкот, то ли стон. А тут ещё рвотные спазмы выворачивают наизнанку, с каждым судорожным движением пронзая правый бок болью, словно раскалённой иглой. Сквозь туман в голове пытался прислушаться к своему организму. Ждал, когда боль отпустит. "Думай, прежде чем прыгать, думай! Иначе погибнешь не за хрен собачий", - внушал он себе.
  Среди ночи дверь контейнера открыли. Вадим полной грудью вдохнул свежий ночной воздух. Вдох отозвался болью в печени. Из полумрака, слабо освещаемого жёлтой лампочкой у входных ворот, проступили две спортивные фигуры.
  - На, переоденься, - какое-то шмутьё упало возле ног. - Сам понимаешь, куда такого вонючего и грязного в машину садить? Или от страха и новые штаны уделаешь?
  Вадиму и вправду было страшно. Середь ночи не в баньку же попариться везут? Нервная дрожь пробила тело.
  - Ребятки, да вы что? Ребятки?
  - За кого ж это ты решил жизнь отдать, дурила? Будешь жив, наживёшь ещё добра, а загремишь на тот свет, так там оно тебе надо?
  - Ребятки, вы же и так трактор забрали. Отпустите, теперь-то я вам зачем?
  - Угу. Разбежались. Думаешь, под бомжа закосил и прокатит? Да у тебя ж на лбу написано - культурный! - говоривший сплюнул в сторонку. Его напарник, перекидывая что-то невидимое в темноте из руки в руку, развлекался пока.
  - Я же говорил, паспорт не мой. Хозяин этого паспорта и организовал всё. А меня только попросил доставить этот несчастный трактор!
  - Опять за своё? Бомжары этого уже год как в живых нет. Как же это он мог тебя попросить? Не одумаешься, точно встретитесь. Так что давай: кто ты, откуда и кто всё это дерьмо организовал? Один ты этакое дело провернуть не смог бы. И вообще, давай, как в американском кино - сделка со следствием: ты нам - кто организовал, придумал, ну всё такое, а мы тебя отпускаем на все четыре стороны. Их за хобот возьмём, так что не боись, они тебя не достанут, - подождали, но Вадим молчал. - Сколько же тебя уговаривать? Хватит, однако. Санёк, ты лопату в багажник положил? Ну и ладушки.
  Дорога виляла между заборами и небольшими домиками частного сектора.
  - Мы это куда?
  - На кудыкину гору. На хрена ты нам нужен? На вечное хранение в контейнере? Так для этого отведено другое место, - и зевнул, с хрустом, от души. - Не хочешь говорить, кто замутил всё это дело, погибай смертью храбрых. Только в твоём случае глупо это. Ведь никто даже не узнает, где могилка твоя. Им на тебя наплевать, даже лучше, если сдохнешь, тогда концы в воду. Подумай, тебе это надо? Ты тут, похоже, пятая спица в колеснице, а туда же - "погибаю, но не сдаюсь!".
  Неужели это конец? Соврать пробовал. Облом. А правду... ну ещё неизвестно, что лучше, - помереть или правду сказать?
  - Ты чего колотишься? Давай уж терпи до кладбища, там и дёргай кони.
  Куда везли, Вадим не знал. Но ничего хорошего не ждал. Наконец "девятка" остановилась. Вадим выглянул в распахнутую дверку и похолодел. На фоне чёрного звёздного неба отчётливо виднелись кладбищенские кресты.
  - Ну что? Вылазь, приехали.
  - Трактор у вас! А я никому ничего не расскажу! Не бойтесь!
  Хриплый смешок рокотнул над могилками:
  - Нам-то чего бояться? Мы вот тебя землицей забросаем и домой или куда в кафешку закатимся. Ну, не вспомнил, кто это дело организовал, а?
  Вадим трясся и молчал. Слышал, как стучат собственные зубы.
  - Ладно. Чего мы тут ночью на кладбище рассиживаться будем? Рой! - сунули ему в руки лопату.
  - Г-г-где?
  - А вот прямо тут.
  - Да что я, дурак, себе могилу рыть?
  - Пока роешь - живёшь. Ну, не хочешь, как хочешь, - и у виска щёлкнул затвор пистолета. - Будешь так валяться, местным псам на прокорм. Они тут привычные к человечине.
  В ночной темноте на кладбище Вадим вспоминал слова молитвы, которую не знал: "Отче наш, ижи еси на небеси, ижи еси..."
  - Чего-то бормочет?
  - Молится, не слышишь, что ли? Давай-ка отойдём. Последнее желание всё-таки, - сказано громко - так, чтоб слышал Вадим.
  - Ну?
  - Баранки гну! Дожимать надо!
  Оба спутника Вадима, сделав шаг, исчезли в ночной темноте. Он остался один на краю собственной могилы. Мысль мелькнула мгновенно, будто давно обдумывал: если отойти в сторону, то его, так же, как их, не будет видно. Попытаться бежать? Бежать! И он кинулся в сторону. Предательский суглинок вырытой им же земли заскользил под ногами, и он рухнул в приготовленную яму. Резкая боль пронзила ногу:
  - У-у-у! - поднял голову и увидел прямо над собой очертания своих мучителей.
  - Глянь, какой сознательный! Сам в могилку заскочил. Может, и закопаешься сам? - и на Вадима полетели комья земли.
  "Закопают! Живьём закопают. Вылезти! Во что бы то ни стало вылезти!" - стучало в висках у Вадима. А на ногу не опереться. Он распластался по стенке ямы. Наконец комья земли престали сыпаться сверху, но повреждённую ногу завалило. Вадим сжал зубы и попытался вытащить её:
  - М-м-м... нога.
  - Во, блин, даёт? Может, окажем ему "скорую помощь"? - и опять щелчок затвора, теперь у макушки. Подтянулся на руках, покрываясь холодным потом, кое-как выкарабкался. Страх перед кладбищем растворился в мучительной боли. Что мёртвые? Вон рядом живые страшнее мёртвых. "Не убьют, пока молчу - не убьют. Лишь бы не перестарались, - и попытался пристроить ногу как-нибудь так, чтоб хоть чуть унять боль: - А-а-а! У-у-у! Ёшкин кот!
  - Чего ты там бормочешь? Вспоминаешь имена, кто тебе помог чужое добро умыкнуть? Ты же вор! А вор где должен сидеть? Вот именно, в тюрьме. Кино видал? Ну, может, хватит геройствовать? Говори уж, кто тебя так подставил да запугал, что жизни не жалко?
  "Может, поговорить с этим любителем кино?" - подумал Вадим. И ещё подумал, что время идёт, а там светать начнёт... дорога рядом. Убивать его утром несподручно, могут и случайные свидетели оказаться.
  - Какая разница - кто? Забрали же трактор? Чего ж ещё? Вы же караулите возле гаража. Никто не пришёл, - про себя подумал: "Ирка не знает, где гараж. Меня искать будет, а не гараж. Смысл её подставлять?"
  - Ну вот молодец. Говорить начал. Давай продолжай. А потом домой, ножку полечим, по сто грамм накатим, а?
  - Да говорил же: сам придумал, а паспорт бомжа нашёл, - тянул он время.
  - Опять тем же концом и по тому же месту! - разозлился любитель кино.
  - Ладно, хватит его просвещать! Скоро светать начнёт. А он опять в непотребном виде. То в гавнище выкупается, то в грязищи вываляется. Во что же мы его тут переодевать будем? - и оба заржали.
  "Жеребцы, гады", - билось в голове Вадима.
  - Давай, разрывай могилку. Переодеваться будешь.
  - Подумайте сами, как на одной ноге копать? На чём стоять?
  - Чё, больше ничё не стоит? - и опять ржут. А боль в ноге горячая, пульсирующая.
  - Могу ползком. Посадите в багажник.
  - Слышь, ну что за засранец? Держись за оградки да прыгай к машине.
  Только в темноте среди высокой травы, кустов и оградок это не так-то просто. Повреждённая нога за что-то зацепилась, перед глазами Вадима брызнули и померкли искры.
  - А чёрт! Похоже, окочурился. Ты могилу, что он вырыл, видишь?
  - Чего пристал? Сам-то видишь?
  - И что - самим рыть? Или ждать, пока рассветёт?
  - Будешь ждать, пока подсохнет, когда обсерешься... - в ночной кладбищенской тишине послышался шорох, - погодь, кажись, жив. Похоже, сознанье потерял.
  - Может, притворяется? Решим, что сдох, а он даст дёру.
  - Да ладно, потащили, что ли? Такое время - все менты спят. В багажник упакуем.
  - Еле дышит. Сдохнет в багажнике, что будем делать?
  - Пилюли получать вместо денег. Дело-то не сделали, а трупак то и гляди образуется! Давай, не тяни, а то вправду можем не успеть. На месте дожмём.
  
  Вагон, громыхая, катится по рельсам. Из него во все стороны развеваются красные колготки. А потом Игорёша открывает дверь и кричит:
  - Лови! - и кидает что-то в её сторону. Она ловит и видит, что это нога! Человеческая нога!
  - А-а-а-а!!! - Ирина, уже проснувшись у себя на диване, не могла отойти от увиденного.
  "Господи, какой ужас! Приснится же такое! - и твёрдо решила: - Не откладывая, срочно искать Вадима".
  Посмотрела на часы. Почти семь. Открыла страничку в записной, на которой был сотовый номер его телефона.
  
  Сотовый телефон мужика, который по подложному паспорту умыкнул трактор, Игорь Павлович оставил у себя, должны же подельники позвонить. Трактор из гаража забирать не стал, решил: "Пусть пока на прежнем месте остаётся. Придут за ним, возьмём тёпленькими!" - и оставил парочку сторожей, наказав самим не светиться.
  Игорь Павлович позволил себе немного расслабиться. А что? Трактор убран с глаз и даже оформлен как нельзя лучше. Беременная Ирина рассосалась сама собой. На новую работу тоже не вышла. Может, одумалась? Или к родителям уехала? Ну, это её дело. Мужика, который украл трактор, поймали. Номер трала дежурный на проходной по старой привычке в журнале записал. Водитель место показал, куда доставил трактор. Осталось только выяснить: кто же всё это организовал? Исполнитель есть, а вот кто автор? Ладно, ребята выяснят. Так что дело за малым. Да и вообще, утро ещё раннее, а ему чего-то не спится. Объявление, что ли, дать: требуется бухгалтер?
  И тут зазвонил оставленный в прихожке телефон тракторного вора. Игорь Павлович пулей вылетел из-под одеяла, закашлялся, схватил трубку.
  - Алло? Наконец-то! Чего хрюкаешь? Я тут изнервничалась вся! Пьёшь, гад?
  Игорь Павлович онемел. Ирина? Не может быть! Да просто голос похож! Однако, однако... и он продолжил хрипеть и сопеть:
  - Кх! Хр-р-р!!!
  - Ты где? Подъеду, заберу. Знаешь, не ожидала.
  - Давай уж, подъезжай, пока не поздно, - прохрипел Игорь Павлович.
  - Куда?
  Сквозь кашель Игорь Павлович назвал адрес, где стоял контейнер с сидельцем, и кинулся одеваться.
  Ворота открыл заспанный и небритый Санёк.
  - Чего это ты в таком виде?
  - Счас побреюсь. Не успел ещё. Вон ещё кого-то в такую рань принесло, - буркнул в ответ, прислушиваясь, как за воротами пискнули тормоза.
  Игорь Павлович прижался щекой к воротам. Напротив "глазка" нетерпеливо перекидывала из руки в руку сумочку... Ирина.
  - Открывать? - почесал небритую щёку Санёк.
  - Ты это, проводи пока её в комнату для переговоров. А я тебя вон там подожду. И пулей ко мне. Понял?
  Санёк только плечами пожал - чего ж тут не понять?
  - Мне Вадим нужен. Он тут? - не решалась пройти Ирина Васильевна.
  - Да вы не пугайтесь. Спросонок я. Умыться не успел, - и пошёл шаркающей походкой впереди женщины. Она покрутила головой, но, не увидев никакой опасности, осуждающе окинув взглядом спину Санька, направилась следом.
  - Вы покамест тут подождите.
  Комната, где оказалась Ирина, обставлена вполне приличной кожаной мебелью на резных ножках, под которыми слоем лежала пыль. Куда это Вадик закатился? Не тот момент, чтоб в загул пускаться. В голове родилась целая тирада, которую она озвучит непутёвому братцу. Услышала шаги в коридоре, приняла воинственную позу, дверь открылась, и на пороге показался... Игорь Павлович.
  - Ну, здравствуйте, Ирина Васильевна, - он не спеша вошёл в комнату. Ирина от неожиданности так и продолжала стоять подбоченившись. Только рот беспомощно открылся.
  - Да вы не пугайтесь. Беременных женщин не бьём. Ну и спасибо вам говорить, как сами понимаете, не за что. Так что у вас есть шанс, пока я добрый, - выкладывайте всё начистоту.
  - Вы о чём? Я брата ищу. Вадима.
  - Этому вашему горю я помогу прямо сейчас, - усмехнулся Игорёша. В голове у него чётко сложилась вся картина "тракторной" истории, облечённая, однако, в смягчающие обстоятельства. Ирине нужно на что-то растить его ребёнка. Вот и подсуетилась, а братец на подхвате. Однако это уже не его проблемы. Он всё с Ириной обговорил и оплатил. Так что воровать трактор - перебор с её стороны.
  Игорь Павлович открыл дверь и крикнул куда-то в коридор:
  - Санёк? Ты побрился? Проводи-ка нас к твоему гостю.
  Дверь контейнера скрипнула и медленно открылась. Отвратительный запах выполз густой волной. Ирина с трудом подавила тошноту.
  - Ой, простите, токсикоз? - такого голоса у Игоря Павловича она представить не могла. Посмотрела в лицо и не узнала. Глаза из голубых превратились в белые льдинки, капризная линия губ вытянулась в тонкую полоску. В лице не кровинки.
  - Ты не на меня смотри. Вон, вон туда смотри. Это твой брат? Его ищешь?
  Она кивнула и попятилась.
  - Чего пятишься? Смотри! Это, - он ткнул пальцем в сторону Вадима, - это твоих рук дело.
  Вадим то ли спал, то ли был без сознания. На одной ноге штанина разорвана, а распухшая синяя нога неестественно вывернута.
  - Иди, - Игорь Павлович толкнул её в спину. - Или он тебе такой не нужен?
  - Я отдам. Отдам этот трактор. Только не убивайте!
  - Дура, бля! Иди, сказал!
  Вернулись в ту же комнату.
  - Вот тебе бумага, вот ручка. Пиши всё подробненько. И быстрее. Вадиму ждать, пока ты тут токсикозишь, некогда. Может и помереть. Ногу-то видела?
  Вроде всё. Ирина подняла глаза от бумаги. Скрыла она только один момент - что не беременная. Подумала, возможно, это в какой-то степени её защищает. Ведь Игорь думает, что она ждёт его ребёнка. Он прочитал всё написанное:
  - Так. Всё ясно.
  - Я, я не знаю, где трактор. Честное слово.
  - Какое слово? Ну а где трактор, ты и вправду не знаешь. Значит, так... У вас дача есть?
  - Старый дедов домишка за городом.
  - Там кто-нибудь живёт?
  - Нет.
  - Тогда так. Сегодня ночью ребята отвезут туда Вадима и спустят в погреб. Был на даче, пил, упал в погреб. Ты приедешь завтра. Искала, искала брата и вот нашла. Вызовешь скорую. И не дай бог вам лишнего языком ляпнуть! - он потряс бумажками. - Оба за мошенничество сядете. Дошло?
  Ирина плакала и кивала:
  - Можно до завтра не ждать? Помрёт...
  - Зароем. У вас на даче. Чтоб ты не забывала о своей вине. Так что молись, чтоб дотянул, - и выглянул в коридор: - Санёк?
  Умытый и побритый Санёк совсем не напоминал утреннего басурмана.
  - У нас водка есть? Прекрасно. Весь день угощаешь Вадима, хочет он или нет. Чтоб к ночи литра полтора выпил. И не зараз. Начинай прямо сейчас. Да смотри, чтоб не захлебнулся. Ночью Вадима ребятам передашь. Пустые бутылки тоже. Да протри бутылки. Знаешь? Не дурак? Ну, ладно, - и, глядя на Ирину, добавил: - На всякий случай пальчики Вадима наляпай.
  
  Обшарпанные зелёные стены приёмного покоя старой районной больницы Ирина изучила вдоль и поперёк. Но никто не выходил и ничего не говорил. Может, забыли о ней? Привезли Вадима на рассвете. Её в скорую не взяли, объяснив, что он не грудное дитё, обойдётся. Пока вытаскивали Вадима из погреба, ничуть её не стесняясь, вымещали своё недовольство тяжёлой работой и пьяницами вообще. Вот набрался как свинья, в погреб свалился, протух наполовину, а им тут надрывайся. Ну и всё в том же духе. Ирина молчала, лишь бы быстрее в больницу. Вадим даже не стонал. Уже садясь в кабину, толстая женщина в застиранном белом халате оглянулась на неё: "Не боись, девка. Таким ни шута не делается. Оклемается и будет пить как пил, на радость местной бабке-самогонщице".
  Наконец Ирина не выдержала. Приоткрыла дверь и выглянула в длинный коридор. Пол с протертым до дыр линолеумом, зелёные крашеные панели и двустворчатые двери по сторонам. Сняла туфли, взяла их в руки и тихонько пошла, заглядывая в полупустые палаты.
  - Женщина, вы к кому? Что-то я вас не знаю.
  Ирина от неожиданности вздрогнула и оглянулась:
  - Я, понимаете, - и заторопилась рассказать, что брату делают срочную операцию, может, уже сделали, а о ней забыли. А она очень волнуется.
  - Это которому ногу ампутировали? Так он ещё в операционной. Подождите там, в приёмном покое. Хирург освободится, я вас позову.
  - Ногу что?
  - А что вы хотели? Радуйтесь, что пока жив.
  - Пока жив?
  - Идите в приёмный покой и не морочьте мне голову. Без вас тошно.
  Ждать пришлось долго.
  - Вы родственница?
  - Да, да. Я сестра.
  Врач присел на облезлый деревянный стул:
  - Ногу я ему ампутировал. Но... очень грязная и старая рана, - помолчал и добавил: - Идите домой. Сейчас помочь вы ему ничем не можете. Ну а если обойдётся и останется жив, силы вам пригодятся.
  Ирина подумала, что надо как-то сообщить родителям. Сказать, что... Что сказать? Вдруг ей показалось, что свет ярко мелькнул и стал тухнуть. Она слышала, как врач что-то говорил, но понять не могла. Потом всё пропало.
  Очнулась в одной из тех палат, в которые заглядывала, когда искала Вадима.
  - Давно я тут?
  - Чего, милочка? - с соседней койки поднялась старуха.
  - Лежу я тут давно?
  - А со вчерашнего дня. Думали, что у тебя пиндицит...
  - Что? Аппендицит?
  - Нет. Энто поначалу наш дохтур так думал. А потом другой - тот, что по женской части, признал, что беременная ты, матушка. И тапереча лежать тебе на сохранении, потому как врач говорит - угроза твоей беременности. И мне веселее.
  - Беременная? Бе-ре-ме-нная? - она зажмурилась. Слёзы одна за другой покатились по щекам, щекоча возле уха и падая на тощую больничную подушку.
  Ирина смотрела в окно, а там ветер раскачивал ветви тополя, они гнулись, стучали по оконному стеклу, но не ломались. Вот и она только согнулась, ей нельзя сломаться! Сейчас главное, чтоб Вадим выжил. А ребёнок... ребёнок? О нём она ещё не думала. Но в чём Ирина не сомневалась, так это в том, что всем назло станет богатой!
  Эх, если бы она могла тогда знать, что "всем назло" - это совсем не одно и то же, что "себе на радость".
  
  Глава 22
  Экономические детективы
  
  А тем временем Михаил, лавируя в перестроечном беспределе, старался содержать семью.
  Алёшка часто болел, в аптеках шаром покати. Нужных лекарств нет. Искали через объявления в местной газете "КоМок". Покупали с рук втридорога. Старший сын Миха выигрывал одну школьную олимпиаду за другой. В качестве награды его перевели во вновь образованный лицей при технологическом институте. Жила семья на правом берегу Енисея, а лицей находился на левом, в самом центре города. Поэтому не очень Миха радовался такой награде. Ведь хоть в автобусе, хоть в трамвае ехать до лицея больше получаса. Зимой, как бы тепло ни одевался, когда на улице под минус тридцать, в транспорте ненамного теплее. Как-то в автобусе какой-то шутник на обледеневшем стекле нацарапал: "Терпите, люди, скоро лето". Приходилось терпеть. Ведь от остановки транспорта ещё пешочком бежать до лицея.
  Но родители гордились, родственники хвалили, а самое главное - выпускные экзамены из этого лицея автоматически считались вступительными в институт. И Мишка смирился, в первый же свой учебный день подравшись за лицейским гаражом с новым одноклассником - Сашкой Соловейчиком. Не знали они тогда, что это не просто драка, а завязка крепкой мужской дружбы.
  
  Сыновья спали, когда за кухонным столом Михаил и его брат Александр вечер за вечером о чём-то спорили, считали, пересчитывали. Рвали написанное и начинали снова.
  - Опять экономические детективы пишете? - вздыхала Татьяна.
  - Так кредиты дают под двести пятьдесят процентов! - возмущался Александр. - Это невозможно отбить! Не банкиры, а грабители с большой дороги!
  - Возможно, невозможно... Своих денег нет, значит и выхода другого нет, - настаивал Михаил.
  - Не прыгнув в воду, плавать не научишься! - поддержала мужа Татьяна.
  - Уточняю для желающих поплавать: при таких банковских процентах - к бабке не ходи, утонем! - делал выводы Александр.
  - Значит, надо быстренько деньги оборачивать и кредиты возвращать! - убеждал Михаил.
  - Кредиты дают максимум на три месяца. Возвращать необходимо в первый же месяц. Это как? Взял деньги и тут же начинаешь возвращать, но с сумасшедшими процентами? Ты вообще представляешь, во что предлагаешь вписаться?
  - В магазинах видел полки? Вот именно - пустые. А теперь смотри, - и открыл дверку морозилки. - Всю свежим мясом забил.
  - Ну?
  - Что "ну"? У меня же "Нива". Отъехал подальше от города, в деревнях свиньи в каждом дворе. Ты вспомни нас, как мы в Журавлёвке жили? И рады бы продать, да не на себе же хряка в город волочь! И вот мы приезжаем, закупаем и сдаём в потребкооперацию.
  - Слушай, так там ещё и за сданное мясо талоны выдают на... всякий дефицит.
  - Пока не до дефицита. Нам мясо сдать, деньги получить. Часть вернуть в банк, а на прибыль снова мяса закупить. И так, пока свои оборотные средства не наработаем, чтоб не лезть в банковскую кабалу.
  - А пока "нарабатываем", жить на что?
  - Выкрутимся... как-нибудь. Из оборота деньги вырывать нельзя! По ходу дела найдём подработку.
  И закрутилось. Уходил Михаил из дома рано, возвращался поздно. По вечерам сидели на кухне и обсуждали события прошедшего дня. И вроде бы всё получалось, но деньги нужны каждый день. Надо покупать продукты, одежду, лекарства.
  - Чтобы купить что-нибудь нужное, надо продать что-нибудь ненужное, - оценивающе осматривала квартиру Татьяна.
  - Знакомые ребята так же, как мы, фирму организовали и привезли импортные семена на продажу. Ну, немного не рассчитали. Все эти огурцы и помидоры надо вырастить в этом году!
  - С чего вдруг?
  - На каждой пачке срок годности указан. И этот срок истекает, всхожесть будет плохая. Да и кто их купит, просроченные?
  - И что?
  - А если продавать подешевле и в людных местах? А процент с продажи попросить повыше, ведь сроки поджимают!
  - Ну да, вот идут со смены красмашевцы, дачи у всех. Утречком к проходной, когда одни на смену, другие со смены, и вечером то же самое!
  Через пару дней Михаил привёз домой большущую коробку, доверху набитую, будто подарочными открытками, разноцветными красиво оформленными пакетиками семян.
  На следующее утро чуть свет на цыпочках он миновал кроватку спящего Алёшки и, обуваясь у выхода, шептал жене:
  - Не знаю, как ты выкрутишься, но мне на работу надо. Ночью машина с мясом пришла, неразгруженная стоит!
  - Давай, давай... - торопила мужа Татьяна.
  - Миха! Подъём! - разбудила старшего сына.
  - Ещё спать да спать!
  - Спи на нашей кровати, чтобы за Алёшкой присматривать, - наставляла сына, а сама складывала в большую хозяйственную сумку пакеты с семенами огурцов, помидоров, редиски, астр...
  - Мне же в школу!
  - Ты уезжаешь в половине девятого, к этому времени я вернусь. Не проспи. Чтобы к моему приходу одетый у дверей ждал!
  На пороге оглянулась:
  - Ты спи-то спи, но за Алёшкой приглядывай.
  Почти бегом торопилась к заводской проходной. Там у входа пустовал металлический прилавок, с которого до перестройки продавали газеты и журналы. Татьяна разложила на нём яркий веер пакетиков, и даже ждать не пришлось. Поток людей, шедших мимо неё в заводскую проходную, скупил в мгновение ока дешевые и явно сортовые семена. А срок? Так ведь весна на носу, как раз успевают! Семена дешёвые, а значит, теперь вместо пакетов семян сумка набита мелкими купюрами. Люди едут со смены и на смену. В автобусах и трамвае - толкучка. Куда с сумкой денег? Надёжней бежать ближним путём. Главное - быстрей и чтоб никто не обратил внимания. Да и кто подумает, что старая хозяйственная сумка в руках у женщины ранним утром битком набита деньгами? Так и успокаивала себя, торопясь домой ближними задворками.
  На третий день, когда поток людей стал иссякать и пришла пора собираться домой, вдруг услышала:
  - Нет, я бы никогда не унизилась... до торговки, - рядом с лотком стояла давняя знакомая Юлия.
  - Здравствуй, - кивнула Татьяна, собирая в сумку оставшиеся пакетики. - Хм, то-то я смотрю, продавцы в магазинах такие все униженные стоят!
  - Привет. Ну, в магазине - это их работа, а тут чистый базар!
  - А на базаре разве люди не работают?
  - Ну, с двумя дипломами... торговать у проходной я бы постеснялась.
  - Честно говоря, стесняюсь. Но у нас двое детей. А сейчас такое время, что за любую работу приходится браться. А дипломы? Выкрутимся из этой передряги, - оглянулась по сторонам, - пригодятся. Россия никуда не денется.
  - Ладно, было бы с чего от важности раздуваться. А муж твой, что?
  - Тоже работает. Свою фирму открыл. Пашет с утра до ночи. Этот тоже с его помощью, - кивнула на товар. - Так что я вот, помаленьку, на подхвате, - не желая спорить, торопясь домой, улыбнулась Татьяна. - Вы-то как? - вежливо поинтересовалась.
  - Как без копейки жить? На колбасу в магазин посмотреть хожу. Дорого. Цех стоит. На минималке сидим.
  - Так давай попрошу Мишу, и тебе семян привезёт? Пока переживёте, а там видно будет.
  - Нет. Это унизительно, - и так повела головой, что Татьяна не вытерпела:
  - А по-моему, стыдно молодой, здоровой женщине плохо кормить своих детей. Чем прикрываться гипертрофированным чувством собственного достоинства, лучше искать способ заработать... честным путём!
  И, не дожидаясь ответа, заторопилась домой. Дома посреди комнаты прямо на ковёр вытряхнула из сумки кучу денег, рассчитывались покупатели в основном рублями да трёшками. Надо пересчитать, чтобы муж отчитался за эту партию перед поставщиками.
  Миха убежал в школу. Алёшка сидел в кресле, внимательно следя за матерью. Татьяна считала, как вдруг услышала, что кто-то ещё считает вместе с ней.
  - Девяносто один, девяносто два, - скосила глаза в сторону сына, прислушалась.
  - Девяносто три, девяносто четыре... - считал Алёшка. Ему тогда пошёл четвёртый год.
  Вечером того дня Михаил домой приехал без коробки с семенами.
  - Всё. Товара больше нет. Но ты не расстраивайся, наша фирма уже может о собственной зарплате подумать.
  - Ну и ладно. И от торговли семенами скопилась небольшая сумма.
  После ужина сидели на кухне, уложив спать младшего сына, прикидывали свои финансовые возможности. И получилось, что небольшую сумму могут потратить на покупку чего-нибудь такого, на что раньше денег не хватало, а ещё раньше в магазинах не было. Теперь же на барахолке можно купить всё что душе угодно! Были бы деньги!
  В выходной день ранним утром уселись в "Ниву" и поехали на барахолку.
  Барахолка. Облюбовав в городе какой-нибудь пятачок, собирались на нём люди и, беспорядочно толкаясь, продавали свои поношенные вещи - барахло в простонародье. Теперь же это новые вещи, ну, может, для кого-то это и барахло, а Татьяна вдруг увидела крытый грузовичок, прямо из кузова которого продавали бюстгальтеры "Анжелика"! Толпа женщин, размесив сибирский чернозём с только что выпавшим снегом, прикинув свои размеры на глаз, расхватывала товар. На соседнем прилавке пожилая супружеская пара рассматривала предметы нижнего белья.
  - Вась, глянь, красивые-то какие. Голубенькие, с аппликацией. Чайка беленькая! Не то что панталоны фирмы "Большевичка". У меня таких даже по молодости не было!
  - И тянутся эвон как! Похоже, подойдут... по размеру, - мужчина оценивающие оглядел внушительную часть фигуры своей жены пониже пояса.
  - Так это же...- Татьяна хотела сказать женщине, что это мужские плавки, но подняла глаза на торговца, увидела страдающее выражение его лица, перевела взгляд на довольное лицо женщины и передумала. Зачем и тем и другим портить настроение?
  Тут Татьяну окликнул Михаил:
  - Смотри!
  Мужские сапоги дутики синего цвета. Внутри сапог искусственный мех. Сверху покрыты дерматином и болоньевой тканью. Голяшка простёгана навроде одеяла. Потому и дутики. Купили. А ещё чёрную пушистую женскую кофту и тёплый мужской свитер.
  
  Ветер, как прежде, собирал опавшие листья, бумажки и мелкими вихрями крутил у подъезда дома, но теперь рядом с двумя большими белыми японскими машинами. Татьяна смотрела с балкона на невиданных красавиц и радовалась, и волновалась одновременно.
  - Миша, ты их не ставь у подъезда. Слышишь? Вон там, подальше, - показывала мужу выбранное место.
  - Машины и тут никому не мешают.
  - Конечно, не мешают! Нас с Алёшкой во дворе на прогулке соседки заклюют, если узнают, что это наши!
  - С чего это? Мы их не украли. Деньги я заработал, сам съездил в Японию и купил. Да и не новые машины-то.
  - Миша, у нас на всех жильцов дома три машины было. А теперь у нас в семье три. С потрохами на лавочке съедят!
  - Не успеют. У меня покупатели на эти машины уже есть. А в Японии деловые контакты установил.
  - Мама, смотри - нажимаешь эту кнопку, и раз - вот отсюда выползает готовая цветная фотография! Полароид! Вот только где бумагу будем брать, когда кончится японская? - восхищался Миха.
  - В магазине. Погоди немного, скоро и фотоаппараты такие, и бумага к ним навалом будут, главное - деньги успевать зарабатывать, - ответил сыну и перевёл взгляд на жену: - Шла бы ты в автошколу.
  - Ни за что! За всю жизнь видела одну женщину-водителя! Жуть с папиросой!
  - Ну какой из тебя шофёр? Тебя никто работать на машине и не отправляет. Подумай, на тебе двое детей, дом, ещё и в нашей фирме успеваешь крутиться. А я у тебя водителем работать не собираюсь. Тебе же легче будет!
  - Стесняюсь и вообще... боюсь. Вот если только вместе с Михой?
  И мать с сыном записались в ДОСААФ.
  После теоретических занятий наступило время практического вождения. Татьяна, направляясь на практическое занятие, проговаривала про себя, как заводить, трогаться, да не забыть пристегнуться и поворотник включить. А вот и назначенное место. Но кроме жёлтой "копейки" с обмотанным изолентой бампером, никакой другой машины не было. Достала бумажку с номером - она.
  - Здравствуйте.
  - Здравствуй. Садись на водительское место и поехали.
  - Я... я ни разу не водила...
  - Правильно. Первое вождение... по графику, - сверился с бумажкой и смилостивился: - Ладно, садись, подёргай для начала рычаг передач, чтоб привыкнуть.
  Наконец машина завелась, дёрнулась раз, ещё раз и не поехала, а попрыгала на манер лягушонка. По спине поползли капли пота. Однако первый урок вождения начался!
  - Так, куда? Куда? В лужу не заезжай. Бампер отвалится, мокрая изолента не липнет! Ага, ну вот ещё кружок тут, и на базар!
  - Как? Там люди, машины. Я не умею! - вцепившись в руль, видя только капот и асфальт перед ним, вопила ученица. - Ой, смотрите, там с краю машина с открытой дверкой!
  - Объезжай.
  - Я не успею!
  - Все успевают, и ты успеешь. А если оторвёшь - чёрт с ней!
  - Я не могу объехать! Тут меня... об-об-обгоняют! - последнее слово заглушил звук клаксона. Но открытую дверку всё-таки объехала.
  - Ты, когда сигналят, внимания не обращай. Будто сами не учились водить! А чего уворачивалась? Совсем без понятия? Догнал бы сзади... Эх! Новым бампером бы разжились.
  - Почему?
  - Кто сзади въехал - тот и платит... всегда причём. А этот с дверкой сам виноват - расхлебячил на проезжую часть и у... ушёл, значит. И вообще все учебные машины ДОСААФ застрахованы. Ну вот он и базар.
  - Я... я как останавливаться, забыла.
  - Ага, вон у тех ворот.
  На следующий день, стоя у дверей, за которыми распределяли часы учебного вождения, услышала:
  - Да ладно, где ты видел женщин за рулём? Не морочь себе голову. А положенные часы вождения лучше сыну её отпиши. Сам понимаешь, он мамашу на дачу возить будет. Ну, для острастки, чтоб экзамен сдала, выделим ей, значит...
  Вечером плакала у мужа на плече, что учить её вождению не собираются.
  - Пошли.
  - Куда?
  - Учить буду.
  И учил на собственной единственной, самой первой в то время в городе бээмвэшке.
  
  Новенькие права лежали на тумбочке в коридоре. Татьяна собирала младшего сына в садик.
  - Таня? Я тебе подарок приготовил. Ключи от машины на твоих правах лежат. А новенькая вишнёвая "семёрка" на стоянке через дорогу. Владей!
  - Миша, ты что? Я вот то, что с тобой покаталась, - и весь опыт! - посмотрелась в зеркало. - Ну, волосы дыбом...
  - Ты просто ещё не расчесалась, - и ушёл.
  
  Глава 23
  Письмо
  
  Это случилось в начале лета. Дни стояли тёплые, солнечные. Татьяна приехала навестить свекровь. В трёх шагах от палисадника журчала Панюковка, правда, со временем значительно обмелевшая. Построенные в верховьях речки дачи брали водичку для полива.
  При доме большой ухоженный огород, грядки редиски, лука, чеснока. Помидоры в небольшой самодельной тепличке, огурцы в парнике. Смородина, крыжовник и две раскидистые ранетки под окнами.
  Татьяна приехала посмотреть, не надо ли послать сына Мишу бабушке в помощь. Всё-таки огородная страда. Где что вскопать, прибить, отремонтировать. Между свекровью и старшим внуком Мишей сложились свои отношения, образовались секреты и общие дела. Какие? Татьяна не пыталась вникнуть. Ведь и так понятно, что строгая и требовательная баба Дуся плохому не научит. Вырастила же четверых сыновей: не пьют, не курят, работают, денежки зарабатывают. Людям на зависть. Однажды нечаянно раскрыла один их секрет: только внук с бабушкой подъехали к воротам дома с тачкой, груженой обрывками медной проволоки, тут и Татьяна подошла. Оказалось, промышляли на заводских задворках. Медная проволока требовалась Евдокии для стеблей искусственных цветов, которые она изготовляла долгими зимними вечерами.
  В этот раз свекровь принесла в тазике мытые совсем молоденькие, ещё мелкие огурчики, редиску, укроп, лук. Татьяна мелко нарезала свежую зелень, посолила, поперчила, залила растительным маслом, с чёрным хлебом - объеденье! Это было их фирменное блюдо. Если приготовить такой же салат из магазинных овощей, ничего похожего не получится.
  Разговор тёк обычный, и вдруг Евдокия, немного помолчав, сказала:
  - Я письмо получила... от дочерей.
  Спрашивать, что пишут, Татьяна не решилась. Она молча смотрела на свекровь.
  - Вот, почитай, - и протянула обычный почтовый конверт.
  - Я сама их искать не решилась. Но послала письмо в Корсаково двоюродной сестре. И вот письмо...
  Привыкнув к сдержанной, немногословной свекрови, Татьяна почувствовала, как дрогнул её голос, увидела навернувшиеся на глаза слёзы.
  Два листочка в клеточку из школьной тетрадки аккуратно исписаны шариковой ручкой. И... таким знакомым показался Татьяне этот подчерк. Он так был похож на подчерк свекрови! Но как это могло быть? Татьяна посмотрела на свекровь. Та молча пожала плечами:
  - Я в огород. Там воду дали... А ты читай, читай, - и вышла вон.
  Что могло быть в письме дочерей к матери? Наверное, радость, что всё-таки нашли друг друга, как бы судьба ни ломала и ни корёжила. Но в поведении свекрови радости что-то не наблюдалось. Да и оказалось не так-то просто развернуть эту пару листочков в клеточку. Будто это не бумажные листки, а нечто чугунное, монолитное, тяжёлое. Так, стоя посреди кухни, Татьяна и начала читать.
  
  "Здравствуйте, Ольга Георгиевна!
  Пишут вам ваши дочери Люда и Света. Не так давно мы получили письмо от своей тёти из посёлка Корсаково. Она сообщила, что вы живы, здоровы. Но у вас другая фамилия, другое имя и отчество. Новая семья, четверо сыновей, то есть наших братьев. А также написала ваш адрес.
  Нам известно, что, оставив нас в деревне, вы уехали в город и там совершили тяжкое преступление. А будучи осуждённой, сбежали из-под стражи. Но как можно идти на преступление, а потом на побег, не подумав о своих малолетних детях? Мы выросли в детском доме. Нас не разлучали, дали возможность выучиться. Государство кормило, обувало, одевало. В детском доме нам рассказали о вас правду, но никто никогда не упрекал. За что мы, конечно, благодарны. Учились мы хорошо. После школы получили высшее образование. Опять же государство предоставило такую возможность, выделив общежитие и стипендию. Хотя по документам сиротами мы не считались. Ведь вы были живы и находились в розыске. Значит, нам таких льгот не полагалось. Отца искать не пытались, так как считали его погибшим. Да и так понятно: не убили бы на войне, вернулся бы домой. Горько и обидно от того, что при живой матери пришлось расти в детском доме. Ведь четверым сыновьям хватало рядом с вами места, значит, была крыша над головой, под которой двум вашим дочерям места не нашлось. Теперь мы взрослые, и всё у нас хорошо. Но каково было в детском доме маленьким девочкам, стоит ли писать?
  Как мы узнали из письма тёти, всё у вас в порядке. Рады за вас.
  Если пожелаете приехать, адрес есть на конверте. Встретим и не обидим. Если нужна будет наша помощь, напишите, не откажем".
  
  Ниже приписано:
  "Писали по обоюдному согласию. Люда и Света".
  
  Вот таким было это столь долгожданное письмо.
  
  "Ну не правы девчонки! Не правы! Если объяснить им всё подробно... Как? Свекровь до сих пор в розыске. Разберись теперь - кто прав, кто виноват? Но написать надо и ехать. Ехать к дочерям", - думала Татьяна. Похоронив мать, была уверена, что простила бы и не судила бы её ни за что. Только бы была жива, только бы увидеть... Тем более что прощать свекровь не за что. Просто дочери ничего не знали. Ну, то есть знали с чужих слов полуправду, а это хуже самой злой лжи! Ведь ложь можно опровергнуть фактами, а как быть в этом случае?
  Скрипнула дверь.
  - Вот тебе с собой огурчики, укропчик...
  - Мам... - Михаил первым из сыновей женился, тогда остальные трое ещё жили вместе с Евдокией. И когда Татьяна вошла в их семью, как называть свекровь, вопроса просто не возникло. Если взрослые парни кричат во весь двор: "Мам, открой, это я!", то, стуча в те же ворота с той же целью, кого же ещё звать?
  - Мам, ответ-то написала?
  - Нет.
  - Как же? Они же не знают, ничего не знают...
  - Что же я напишу? Ты же читала? Как буду объяснять, почему сыновья жили со мной, а дочери в детском доме?
  - А вот как есть, так и написать...
  - Длинно и путано... оправдываться придётся. А раз оправдываюсь - виновата. Зачем тогда? Так только виновата, а то ещё и выкручиваюсь. Опять без вины виноватая! Теперь уже ничего не изменишь. Всё у них хорошо и... слава богу! Да и подтвердить мои слова некому.
  - Так в Корсаково... - Евдокия жестом остановила невестку.
  - Мама моя, бабушка Агафья, которую дочери помнят, умерла. А правду знала только она, да свёкор твой, муж мой - Костя. Пока жив был, тайно носил в Корсаково продукты, деньги. Чем могли, помогали. А потом, выходит, пропали бесследно, бросили девочек. Как я это им объясню, беглая преступница...
  - Ну, пусть письмо полежит, может, передумаете... или я напишу... за вас.
  - Пусть полежит, - и стала укладывать в сумку укропчик и огурчики.
  Вечером Татьяна пересказала мужу содержание письма.
  - Думаю, мать напишет ответ без нас. А вот когда решится? - Михаил пожал плечами: - Не знаю. Может, завтра. Может, через месяц.
  - А если вообще не решится? Ведь они её виноватой считают! И не знают, как всё было на самом деле!
  - Захотят узнать - приедут. Не буду я эту рану матери бередить. Спрошу, а там как она решит, так и будет. Натерпелась, хватит. Вдруг сердце не выдержит? А так убедилась, что они живы, здоровы. Всё у них путём. Пусть сами решают, нужна им мать или нет... как бы там ни было.
  - Есть ещё один момент... Ты не сочти меня меркантильной. Вопрос не о какой-либо выгоде... - Татьяна замолчала, похоже, не знала, как продолжить разговор.
  - Тань, ты о чём? Наследства великого у матери нет...
  Она перебила мужа:
  - Самое главное наследство - это род, родословная. Прутику одному - попробуй, приживись! А дереву с сильными корнями и ураган нипочём.
  - Тань, хватит. Устал я от этого разговора, да и дел завтра много. Телевизор посмотрю и спать.
  - Помнишь, мать про клубки с фамильным золотом рассказывала?
  - И что? Ты сама подумай, сейчас пристану к матери - где золото, где? Что она подумает?
  - Бабушка Агафья умерла.
  - Вот именно.
  - А клубки не просто с золотом, там перстень с зубцами, как на картине. Забыл?
  - Помню я. Ну и что? При теперешней власти...
  - Да при чём здесь власть? Мы же не общественного признания требуем, нам для сыновей это надо! Чтобы знали, кто они такие, что не без роду и племени! Вместе с фамильным золотом должны быть какие-то бумаги спрятаны. Наверняка подтверждающие родословную.
  - Дом бабушки Агафьи, ещё когда мать ребёнком была, какие-то бандиты обыскали. Не нашли. Да и столько времени прошло.
  - Что в доме нет, это понятно.
  - В огороде вроде прятала. Так его сосед перерыл. Я когда после армии заезжал, слышал рассказы, как сосед бабушке Агафье картошку копал. Где ж теперь искать?
  - Есть одна мысль. Помнится, мама рассказывала, что проследила как-то твою бабушку Агафью, когда она ходила к берёзе, где тайно похоронила своего мужа.
  - Она всю жизнь, каждый год туда крадучись ото всех ходила, - грустно вздохнул Михаил.
  - А с чего вдруг крадучись? Ведь столько времени прошло, да и в Корсаково всё равно знали, что мужа её повесили, а она его похоронила. Ни для кого не секрет. А она всё одно это место в тайне хранила. Почему?
  - Почему? - насторожился муж.
  - Да потому что в его могилу или рядом где-то и перепрятала те клубки с фамильным золотом и родословными бумагами!
  - Может, конечно, быть и такое.
  - А куда ж ещё? Сам подумай! И теперь это место только твоей матери известно.
  - И как мне её об этом спросить?
  - Надо подумать. А то и вправду решит, что за бог весть каким богатством охотимся! Ну и девчонки, сёстры твои, должны бы знать, кто они такие родом.
  - Как ты себе это представляешь? Пусть мать сама... как хочет... когда писать и что писать. Только такое она писать не будет. Вот если увидятся, то, конечно, обязательно расскажет. И как начать такой разговор? Если мать сама начнет, а я... не обещаю.
  - Почему? - удивилась Татьяна.
  - Сама подумай. Я бы не смог написать. Ну, или долго тянул. Другое дело, если бы жили её дочери плохо или болели, чтобы помощь требовалась. Она бы и писать ничего не стала, сразу бы поехала!
  - Нет!
  - Ты мать плохо знаешь! Говорю же - поехала бы!
  - Зато уголовно процессуальный кодекс хорошо знаю. Срок давности приостанавливается, когда осуждённая в розыске. И как в милицию попадёт - снова суд. Да плюс за побег, да плюс за подделку и использование подложных документов.
  - Так ведь лет-то сколько ей уже?
  - Всё равно - суд.
  - Не узнать её теперь, постарела.
  - Представь, приедет в Корсаково Евдокия, которую все там знают как Ольгу! И историй таких там тоже не миллион. Думаю, суток не пройдёт - участковый явится.
  - Я же не про Корсаково, девчонки живут совсем не там! - перебил муж.
  - Ну да, ты прав. Девочки не в Корсаково. Но дерево, под которым, возможно, зарыты клубки и документы, там. И если мать в милицию угодит...
  - Вот видишь? Сама понимаешь - пока никак. Может, потом, когда-нибудь...
  Татьяна хотела сказать, что здоровье Евдокии уже не то. И что людям свойственно уходить из этой жизни. Скорее всего, надо бы поспешить... Но как сказать такое сыну? Самой когда-то даже в голову не приходило, что может настать время, когда мамы не будет на этом свете.
  - Как рассказать коротко и понятно такую непростую, сложную жизнь, чтобы поверили? Скажут: явилась, когда выросли, - рассуждал Михаил.
  - Может, коротко сказать: не доехала бы, в тюрьму села, расстреляли бы, - подумала вслух Татьяна.
  - Так и не доехала. К ним же, в Корсаково направлялась, когда с подножки вагона зимой прыгать пришлось! Иногда смотрю на мать... маленькая, тоненькая... - тряхнул головой Михаил, будто отмахиваясь от страшного видения.
  - Не прыгнула бы, не нашёл бы её твой отец, не было бы тебя...
  - Пошли спать...
  
  Вскоре после этого Евдокия заболела и опять попала в больницу. И снова операционный стол, больничная палата. Только теперь взрослые сыновья у постели.
  Написала письмо дочерям, или нет, Михаил не спрашивал. Не до того было. На дворе перестройка, дома двое детей. Мать только из больницы выписалась. В общем, так и не решился заговорить на больную тему.
  Жила Евдокия одна и ни к кому из сыновей переезжать не соглашалась. Но после операции тревожно оставлять одну в доме. А она стояла на своём.
  - Характер у меня не тот. Я привыкла в доме хозяйкой быть. У вас от безделья помру быстрее, чем в своём доме от дел. Тут и огород, а не спится, так ночь - полночь цветочки бумажные делаю. А перееду к любому из вас, что, перед телевизором сидеть? Домашней прислуги из меня не получится, не годна я подносить, подтирать и тарелки мыть беспрестанно. А уж стирка да глажка - я своё за жизнь отстирала и отгладила! Так что: воды принесёте, огород вскопаете, продукты купите, да и много ли мне их надо? Вот и всё. А помирать я пока не собираюсь, только душа тепло почувствовала. Поживу спокойно, как могу и хочу.
  Тут и весенняя пора на носу. Миха вскапывал грядки под строгим надзором бабы Дуси на полный штык. А она, приспособив картонку к животу, чтобы шов не разошёлся, занималась другими огородными делами. И не уговорить, не убедить!
  - Ты погляди, смородина цветом покрылась! Лук-батун зелёный, по всей грядке ровненько взошёл. Редиска скоро молоденькая пойдёт. Морковь проредить надо. А за ранетками огромные листья - это хрен, по корешку в банку - и от помидоров и огурчиков зимой за уши не оттащишь.
  Миха докопал грядку и теперь осматривал свою работу.
  - Готово? Так, теперь бери грабли и надо разровнять, чтобы комьев не было, и краешки поднять, а то при поливе вода будет с грядки стекать на тропку.
  Угодить бабушке с такой работой оказалось совсем не просто, лучше бы ещё две вскопать. То тут неровно, то тот край низкий. Употев на семь рядов, всё-таки окончил работу.
  Проводив внука, Евдокия вернулась в дом. Включила свет, подошла к зеркалу, хотела просто платок на голове поправить. Посмотрела в зеркало, да так и замерла. Оттуда на неё смотрела незнакомая женщина с чёткими полосками на лбу и сеточкой мелких морщинок на смуглом от загара лице. Тонкие губы плотно сжаты, и только глаза голубые, будто чужие на этом лице, смотрели на неё из зазеркалья.
  - Это разве я? И кто я? - спрашивала у отражения, а оно вдруг ответило, так что Евдокия даже отшатнулась. В голове чётко и чуть насмешливо зазвучал голос:
  - Ты хотела Ольгу увидеть? Так умерла Ольга в тайге, в тяжёлых родах. А Евдокия тогда сына родила. Помнишь?
  Евдокия помнила. Ещё бы? Она села на диван, опустила на колени натруженные руки.
  - Вот, вот, и руки, разве это Ольгины? Присмотрись, это руки Евдокии. Ты четверть века Евдокия, как в той сказке, сгорела твоя лягушачья кожа. Помнишь, как в муках кричала Константину, что ты не Ольга, ты Евдокия?
  - Я рожала, роды были тяжёлыми... - вслух сама себе сказала и оглянулась. Вдруг почудилось, что не в доме, а в каком-то странном пространстве, гулком и свободном, легко и невесомо парит. Неясные волны качалась и расплывались цветными блёклыми мазками.
  - А ты думаешь, легко душе переродится, да ещё и другую на свет впустить в один и тот же час, в одну и ту же минуту? Вот и мучилась твоя душа болью невыносимой, хуже телесной.
  - Я же дома! И сижу на диване!
  - Ну, сиди, сиди... Евдокия.
  
  Евдокия протянула руку, чтобы ухватиться за подголовник дивана, но та, будто деревянная, только неуклюже ткнулась в него. "Затекла", - подумала Евдокия. Попыталась осмотреться: лежит на полу, возле зеркала, припечатавшись лбом к ножке кресла. Подтянула ноги, кое-как села. Посмотрела в окно - светает, что ли? Свет зажжён. Голова раскалывалась от боли, но потихоньку пришло осознание: отчего-то вечером потеряла сознание. Не спеша перебралась на диван. Вроде показалось, кто-то кричит, или стучит? Не понять, шум в голове.
  В этот день Виктор работал во вторую смену, а жил ближе всех из братьев, вот и решил утром до работы забежать к матери: воды принести, может, печь истопить, да мало ли?
  Окна дома выходили на улицу, обычно либо мелкий камешек в стекло кидали, либо просто кричали: "Мама! Это я! Открой!" А тут и кричал, и кидал - нет ответа. Куда могла уйти в такую рань? И он перелез через забор. Во дворе никого, заглянул в огород, вдруг с утра поливать взялась, вот и не слышит. Нет и в огороде. Решил, что куда-то уехала, и без всякой надежды дёрнул дверь в дом, а та легко и свободно распахнулась.
  - Мама!
  Вызванный врач констатировал гипертонический криз. Выписал таблетки и, уходя, вздохнул:
  - Не оставляли бы её одну... теперь уже.
  С того дня жил Виктор на два дома. С работы забегал к себе домой, всё-таки семья, дети. Потом бежал к матери. Жена только вздыхала, но выход-то какой? Евдокия по-прежнему не желала переезжать ни к кому из сыновей из своего дома. Однако здоровье её заметно сдало. И всё чаще Виктор звонил жене, чтобы не волновалась, что вот сегодня ему надо остаться с матерью. И, наконец, подошёл такой период, когда ему пришлось совсем переселиться к ней.
  
  Холодный ветер задувал по переулку, стучал в окна дома на Панюковке. Умерла Евдокия ранним утром тихо, просто не проснулась.
  
  Глава 24
  Лёля Аня
  
  Почти десяток лет как переехали из секции Соловьёвы Иван и Анна. Иногда Анна забегала в гости к Петровне, но чаще Татьяна наведывалась к лёле Ане. И было в этом обращении - лёля - что-то тёплое, родственное. А впрочем, они не считали себя чужими людьми.
  Детей в семье Соловьёвых так и не появилось. И теперь в чисто убранной двухкомнатной квартире мирно коротали оставшиеся дни два пожилых человека. Телефона у Соловьёвых никогда не было. И потому Татьяна с мужем на своё усмотрение изредка заглядывали к ним. Казалось, время остановилось в этой семье: прежний гардероб, прежняя кровать, диван и венские стулья прежние. И даже палас на полу, когда-то такая редкость, теперь настоящий раритет, по-прежнему колол Татьяне подошвы ног.
  В этот раз дверь открыл незнакомый пожилой мужчина.
  - Анечка, к тебе гости.
  Пригласил пройти, представился:
  - Серафим Андреевич. На данный момент муж Анечки.
  Татьяна прошла в комнату. На диване, где дядя Ваня обычно коротал напротив телевизора время, под одеялом на взбитых подушках лежала лёля. На круглом столе раскрытая книжка, лупа.
  - Вот, читаю Анечке книжку вслух.
  Но Татьяна растерянно молчала. Куда делся дядя Ваня, что случилось с лёлей? Болеет? Чем? Почему никто из её родственников не сообщил об этом? И тут же подумала: значит, не сочли нужным.
  - Андреич, ты угости Михаила чаем. А мы с Татьяной поговорим немного.
  - Да, да. Конечно. Пошли на кухню. Пусть женщины посекретничают. А у нас свежий арбуз есть! Только вот колени у меня болят. Старость, знаете ли, - развёл руки в стороны. - А арбузы Анечка хранит... - и попытался опуститься на колени.
  - Знаю, знаю. Под кроватью. Не беспокойтесь.
  - Ну нет, не так часто нас гости посещают. Так что... позвольте уж...
  - Хорошо. Я сам.
  Выкатил из-под кровати небольшой полосатый арбуз. После операции по удалению почки Анна осенью запасалась арбузами. Выбирая поздние сорта без малейших повреждений, хранила их почти до Нового года под кроватью. Изредка позволяя себе эту роскошь - есть зимой арбуз. Ну и угощать нечастых гостей.
  Татьяна присела рядом, на тот самый стул, на котором некогда сидела, делая у лёли Ани школьные уроки, если родители где-то задерживались допоздна.
  - Тут такое дело... дядя Ваня умер неожиданно, скоропостижно. Скорая только и успела что довезти его до больницы. Сердце. Я утром пришла к нему, а он ночью умер. У меня - гипертонический криз и инсульт. В той же больнице осталась лежать. Даже на похоронах не была. На могилку к нему свозить меня пока врач не разрешает. И вроде не сказать, что совсем тяжёлый инсульт, но ноги вот... отнялись. Участковая медсестра ходит каждый день, ставит уколы.
  - Лёля, может, какие лекарства надо? Из тех, что в больнице не достать?
  - Нет, говорят, всё, что нужно, есть. Вот вентилятор бы, если только... А то душно.
  - Мы сегодня привезём. А... Серафим Андреевич... это, это... - не знала, как задать столь деликатный вопрос Татьяна. Замуж в таком состоянии?
  - Одной целыми днями лежать - от тоски с ума сойду. На сиделку деньги есть. Она и приходит каждый день. Гигиена там, дома убрать. А весь день со мной сидеть - будет мучиться да ждать моей смерти. А ещё вечер и ночь в одиночестве. Нет. Мне ещё пожить охота.
  - А он? Он не мучается?
  - Нет, нет! Ты не думай ничего плохого. Так сложилось. Что уж теперь? Серафим Андреевич хороший. Он после того, как переехал ко мне, как-то встрепенулся, ожил. А то хоть самого в гроб клади. Еле швыргал ногами, бледный. А теперь, говорит, болеть некогда. Жена, то есть я, на его попечении. В магазин сам ходит. Кушать готовит, - лёлька улыбнулась на удивление светло и совсем не грустно.
  - Знаешь, я только теперь поняла: как это быть замужем. Не просто замужем, а вот именно за мужем, за его спиной. И так мне спокойно и хорошо жить стало, что умирать совсем не хочется. Но, может, ещё и обойдётся... в этот раз?
  - Ну что ты, лёля? Раз выписали лекарства и закрепили медсестру, значит, планируют вылечить, - как можно увереннее старалась говорить Татьяна.
  - Серафим Андреевич моей двоюродной племянницы отец. Вдовец он. В семье дочери жить пожилому мужчине тягостно. А вместе нам, - лёлька улыбнулась, - куда как веселее. Книжки читаем, телевизор смотрим.
  - Ну зачем же замуж... - опять не знала, как закончить фразу Татьяна.
  - Помру, наследников у меня нет. Пропадёт квартира. Чтобы квартира... после моей смерти не пропала, надо кого-нибудь прописать. Вот и пришлось нам... двум вдовцам брак зарегистрировать. А уж потом он дочь свою, мою племянницу, прописал. Ведь и он не молод.
  На следующее утро, раным-ранёхонько, Михаил завёз вентилятор Татьяниной лёльке. Передал Серафиму Андреевичу и заспешил на работу.
  С этого дня прошло чуть больше месяца, когда незнакомый голос в телефонной трубке попросил Татьяну приехать забрать вентилятор.
  - Какой вентилятор? Где забрать? - растерялась она.
  - Серафим Андреевич просил вам передать. После похорон жены он резко сдал. И мы решили не оставлять его одного, хотя он сопротивляется. Но мы живём далеко, каждый день проведать нет возможности, а оставить одного - мало ли что?
  - Лёля Аня... умерла? А... вы кто?
  - Ну да. А то мы завтра оставшиеся вещи... э... перевозим. Ах, да, вы спрашивали, кто я? Я муж её племянницы. Серафим Андреевич почему-то очень настаивал, чтобы вам позвонили, думаю, из-за вентилятора. Так вы заедете?
  - Оставьте вентилятор Серафиму Андреевичу. Он поймёт. Где лёлю похоронили?
  Оказалось, что поскольку последние свои дни Анна провела у племянницы, которая жила и работала на территории закрытого городка под Красноярском, то и похоронена там же. И попасть на могилу к ней Татьяна никакой реальной возможности не имеет.
  
  
  Глава 25
  Юркина мама
  
  Если идти от дома, где жил Михаил со своей семьёй, до стадиона, на котором зимой мальчишки катаются на коньках, а летом гоняют футбол, непременно минуешь жёлтую пятиэтажную хрущёвку. Рядом со стадионом небольшой супермаркет, так что Татьяне частенько приходилось миновать этот дом. И каждый раз, проходя мимо адресной таблички на углу, она вспоминала бумажку с адресом Давыдовых. Ту самую, которую оставила бабушке Петровне Мария Давыдова, когда они переезжали из секции. Это был именно тот дом. Только что толку? Юрка в нём никогда не жил. И даже не узнал, куда переехала его семья. Понимала, конечно, что с того света не приходят, но странное, по-детски наивное чувство, что всё-таки когда-нибудь Юрка обязательно даст о себе знать, не оставляло её. Каждый раз, проходя мимо этого дома, на мгновенье останавливалась, окидывая внимательным взглядом заросший акацией двор, и только потом направлялась к магазину. Хотя кто знает, где теперь Давыдовы? Живы ли?
  Давно исчезла во времени пластмассовая машинка, которую Юрка оставил ей на сохранение. Но память о детстве живёт в нас до наших последних дней.
  Возле магазина пожилая женщина немного стеснительно предлагала прохожим старые газеты.
  - Купите газетку. Купите газетку! Купите... завернуть что-нибудь.
  Татьяна прошла в магазин, положила в корзину батон, бутылку молока и, забыв про остальные покупки, заспешила на выход.
  Возле крыльца магазина женщина по-прежнему предлагала прохожим старые, немного помятые газеты. Чёрные, кудрявые волосы с серебристыми нитями проседи узлом заколоты на затылке. Некогда модное синее шифоновое платье с цветочным рисунком, перехваченное в талии тонким пояском, закрывало ноги чуть ниже колен. Чёрные туфли на невысоком каблуке начищены до блеска. Немолодая женщина, всё ещё стройная, не утратившая былой красоты, смотрела на Татьяну чёрными бездонными глазами и протягивала свёрнутую в трубочку старую газету.
  - Купите газету, пожалуйста. Завернуть что-нибудь пригодится.
  Татьяна нащупала в кармане купюру, протянула женщине:
  - Возьмите, пожалуйста.
  Ощущение чего-то сверхъестественного, непонятно близкого, но пугающего охватило Татьяну. Она бросилась в сторону, перебежала через дорогу. Потом шла по улице, силясь осмыслить, понять происшедшее. Почти дойдя до той самой жёлтой пятиэтажки, развернулась и бегом кинулась назад.
  "Это тётя Мария, Юркина мама. Наверное, она осталась почему-то одна. Ей некому помочь, ей не на что жить!" - рассуждала сама с собой.
  Но женщины у магазина уже не было. Возле соседнего входа разгружали машину с упаковками товара.
  - Вы тут женщину не видели, газетами торговала?
  - Нет. Покупателей с сумками - вон, полно. Нет, никто тут газетами не торговал. А мы с полчаса, даже чуть больше, разгружаемся.
  Оказалось, женщину не видел никто... кроме Татьяны.
  "Может, другие внимания не обратили? Кому нужны старые газеты? Господи, как я могла сразу не узнать? Конечно, она постарела. А я ей сто рублей сунула! Как я могла? Как могла? Это же тётя Мария, Юркина мама. Так случилось, что ей нужна помощь, а я... перепугалась! Чего, спрашивается?"
  На следующий день точно в то же время Татьяна направилась к магазину.
  Погода стояла прохладная. Женщина поверх шифонового платья была одета в поношенный мужской чёрный пиджак. И всё так же продавала газеты. И опять люди будто не замечали её.
  - Надо подойти, спросить... Возможно, я ошибаюсь, и это совсем другой, просто похожий человек. Потому что если бы Давыдовы до сих пор жили в этом доме, а я не первый год хожу мимо, наверняка кого-нибудь из них встретила бы, - шёпотом убеждала себя Татьяна.
  Но поравнявшись с женщиной, словно онемела. Ни сказать, ни спросить ничего не могла. И опять протянула бумажную купюру. И опять мучительно переживала, что не смогла помочь ей. А ещё корила себя за то, что не взяла у неё газету. Ведь зачем-то женщина так настойчиво предлагала... старую газету? Возможно, это просьба о помощи, а возможно, подсказка судьбы. Однако никогда потом эта женщина возле магазина не появлялась. Ну, или Татьяне увидеть её не пришлось. И значит, теперь не узнать, хранила ли та газета какую-то тайну, нет ли?
  Эту так поразившую её встречу Татьяна хранила при себе. Как, рассказывая подобную историю, будет выглядеть серьёзная деловая женщина? И потом, это только её личная история. Пусть такой и останется.
  
  Но встреча удивительным образом получила продолжение. Случилось это через семь лет.
  На берегу Чёрного моря в небольшом южном городке Михаил купил квартиру, чтобы было куда ездить поправлять здоровье им с Татьяной, сыновьям и внукам.
  Старый кирпичный забор загораживал своей мощной, местами уже выщербленной и покрытой мхом спиной чей-то новый роскошный дом. Вдоль забора выстроились в ряд дикие антоновки. Яблочки на деревьях только завязались и свисали над головами прохожих, обещая упасть, как только созреют. Под кронами деревьев с одной стороны деликатно прячутся в тени скамьи, украшенные узором кованых виноградных листьев. А с другой асфальтовую дорожку подпирает железобетонный бордюр высотой чуть меньше метра. Мимо массивного бордюра проходит пешеходная дорожка, по которой прогуливаются отдыхающие. Этим пользуется пяток кошек, устроившихся на нём, как на прохладном постаменте, и жалобно мяукающих, выпрашивая у людей какую-нибудь вкусняшку. Впрочем, в южных городах за счёт отдыхающих живут не только кошки, а всё трудоспособное и не очень население. Не в первый раз, проходя по этой аллее, Татьяна заранее запаслась пакетиком кошачьего корма. Трём кошкам кто-то уже насыпал KiteKat. И они мяукали скорее по привычке попрошайничать, чем по необходимости. А вот сидящие за ними товарки взывали к людям от неподдельного голода.
  - Вот, вот! Проспали? Кто рано встаёт, тому бог... по... подаёт...
  Прямо перед Татьяной рядом с жалобно мяукающей кошкой сидела женщина. За её спиной свешивал длинные, густо ветвящиеся побеги, покрытые пурпурной листвой и острыми шипами, барбарис Тунберга. На вид женщине далеко за восемьдесят. Тёмная кожа лица изрезана глубокими морщинами. Некогда чёрные глаза покрыты пеленой старости. Густые, всё ещё кудрявые пряди седых волос выбиваются из-под выгоревшего на солнце платка неопределённого цвета. На ногах растоптанные старые тапочки и... шерстяные носки. В такую-то жару. "Мёрзнут старческие ноги", - подумала Татьяна, не в силах оторвать взгляда и от этого лица, и от фланелевого халата, хоть и выцветшего от времени, но такой знакомой расцветки.
  - Вот, купите. Пригодится. Они хорошие, почти новые, - голос звучал слабо - так, что Татьяна с трудом разбирала слова.
  Перед женщиной на чистой белой тряпице были разложены детские игрушки. Совсем немудрящие. Пластмассовая уточка, потертые по углам деревянные кубики, ещё какая-то мелочь. И деревянная машинка, раскрашенная жёлтой и красной краской.
  Женщина смотрела на Татьяну, а та, как в тот раз у магазина, будто потеряла дар речи. Язык прилип к нёбу. И опять протянула женщине деньги. Отойдя пару шагов, оглянулась: женщина крестила её вслед и что-то беззвучно шептала.
  "Моё воображение смеётся надо мной. Не может, ну не может оказаться тётя Маруся так далеко от Красноярска".
  И сама себе возражала:
  "Но ты-то оказалась. А почему она не могла приехать сюда?"
  И опять себя спрашивала:
  "С чего ты взяла, что это именно тётя Маруся?" - но ответа не находила.
  Обычные заботы о приехавших на отдых внуках отвлекли от нахлынувших воспоминаний. И, наверное, это хорошо. Потому что невозможно жить в прошлом, хотя и без него нельзя.
  
  К началу учебного года Татьяна с внуками вернулась в Красноярск. Как-то на ступенях Сбербанка увидела совсем дряхлую старушку. Подняться по ступеням ей помогала молодая девушка, попутно убеждая:
  - Баба Аня, ну зачем сюда идти? Всё по интернету провести можно. Я сама всё сделаю и тебе объясню.
  Говорила девушка громко, понятно почему: скорее всего, слышала бабушка неважно.
  - Ну да, и так дальше лавки у подъезда нигде не бываю. Хоть на людей посмотрю. Ты лучше держи крепче, а то запинаюсь тут за ступени, - ворчливо, но довольно высказывалась старушка.
  А Татьяна смотрела и не верила своим глазам: "Анна, это же Кузьмина Анна!" Оставалось в этой старой женщине нечто неизменное настолько, что Татьяна, ни капли не сомневаясь, окликнула:
  - Тётя Аня?
  Потом спрятались в кустах на лавочке в стороне от людского потока.
  - Как Анастасия Петровна поживает? - первая спросила Анна.
  - Похоронила я её рядом с папой. А Лидия, сынок ваш?
  - После Лидии вон дочь её теперь рядом со мной. Умница, красавица. А Лидочка... померла. И вроде не болела, не болела, а хватились - лечить поздно. Сын - вредный, чёрт, с невесткой отдельно от меня живут. И слава Богу! А Геночка мой... хватил лиха. Диабет заел его насмерть. Вот теперь коротаю век - не сказать, чтобы одна, а только ни подруг, ни знакомых. Кругом чужие люди! - и горько, длинно вздохнула.
  
  Казалось, жизнь завершает какую-то пьесу. Со сцены уходят одни действующие лица, им на смену приходят другие. И проходя по знакомым улицам, вдруг сжимается болью сердце. Вот на этой лавочке вместе с Галкой сидели по вечерам, строили планы на завтра. А вот на этом перекрёстке прошла, не заметив тётю Надю, и та потом обижалась. А на этой остановке бабушка Петровна встречала по вечерам.
  Город на своих каменных тротуарах хранил память об ушедших близких. Наверное, так должно быть. Меняются поколения. Жизнь продолжается.
  Теперь писать бесконечный роман жизни очередь наших детей. А мы... мы будем им рассказывать, что когда мы были молодые, то небо было голубее и розы лучше пахли и цвели.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"