Аннотация: Начало восьмидесятых, гематология... Грустная такая история.
Налево от входа в отделение - белая, первая из длинного ряда таких же белых, больничных, но не нумерованная и без какой-либо таблички дверь. Соответственно, за дверью не палата, не кабинет, а - слегка неожиданно по первому разу - пять этажей лестничных маршей. Каменных, с промоинами от долгого, в несколько поколений, течения жизни, ступеней. Спустившись по ним двумя этажами ниже, можно через территорию разместившейся здесь районной поликлиники попасть на еще одну лестницу и в конечном итоге оказаться на улице, в городе. Тайком от почти всегда торчащей за своим столом в закутке коридора старшей медсестры - кубической формы существа по прозвищу "Красная шапочка" из-за неизменного кучерявого парика медного цвета. Ворует - "списывает", как более обтекаемо именуется этот процесс в медицинской среде - Красная шапочка по-черному: когда ее на два месяца, по причине отпуска и последующей болезни, заменила одна молоденькая сестричка, в отделении появился в достаточном количестве не только спирт - а не йодовый раствор - и вата для протирания мест инъекций, но и такие вещи, о существовании которых больные, да и кое-кто из медперсонала - даже не догадывались. И это притом, что и сама молодая сестричка не могла полностью обойтись без "списания" - начальство, пользующееся этим бесплатным магазином, ее просто не поняло бы. Любимый способ борьбы со скукой у Красной шапочки - "игра в пограничника". Ловля желающих пройти в неурочный час или без накинутого белого халата посетителей и пытающихся ускользнуть в самоволку больных.
- Вы что читать не умеете?! - визгливо кричит она на все отделение какому-нибудь насмерть перепуганному сельскому дядьке в косо застегнутом на широких плечах нелепом и непонятно зачем нужном халате:
- Там же ясно написано - сонный час до пяти часов.
- Меня ваши проблемы не интересуют, - еще более возвышая голос, пресекает она в зародыше даже некое подобие оправдательной интонации. - После семнадцати ноль-ноль. Ясно?
Одна из сестер, побывавших у нее дома, рассказывала мне, что очень удивилась, увидев ее в приватной обстановке: без корсета - старшая, оказывается, носит корсет, да еще как затянутый! - она представляет собой почти идеальный шар и гораздо мягче. Живет одна, вернее, с полудюжиной представителей кошачьего рода: коты кастрированы, кошечки - стерилизованы. Зверье свое Красная шапочка любит...
Но я отвлекся. Как-то, исследуя местность, я отправился этим окольным путем, ошибся и дошел до самого низа, где наткнулся на закрывающую проход перегородку - сварную конструкцию, обтянутую кольчужной сеткой. Часть конструкции посредине составляла прямоугольная рама, обрамлявшая другую, связанную с ней навесами, раму, - поуже железом, но с усиленными крестовиной углами, тоже покрытую сеткой. Все устройство входа-выхода было застегнуто - справа - на большой висячий замок. И напоминало одновременно что-то тюремное и заблокированную в предвидении затяжного ремонта шахту лифта старой системы.
- Куда?! - гулко рявкнул сумрак.
Передо мной воздвиглась огромная, непонятно где и как до того скрывавшаяся бабища в базарно-ларьковой свежести халате. Со странной злой подозрительностью буравя меня крохотными муравьиными глазками. Натянутый до предела обширным телом халат с трудом сдерживали вставшие на дыбы желтые от старости пуговицы. Вместе с цепочкой промежуточных выпуклостей застежка напоминала застежку чересчур плотно - не выкидывать же оставшиеся перья! - набитой подушки. Поясница стражницы была повязана грубым шерстяным платом. От неожиданности растерявшись, я затоптался на месте и, пролепетав что-то невнятное, поспешил ретироваться. Как, чуть погодя, я правильно догадался, там дальше, в подвале находился морг.
* * *
На лестничную площадку за дверью ходят курить. Курить здесь, как и вообще в больнице, формально не разрешается. Но в туалете - он напротив - дверь в дверь, где уровень официальности достаточно низок - сыро, грязно. Там воняет хлоркой, загаженными унитазами, сквозняки и непременно снуют, толкутся люди. На лестнице же - мягкий восходящий свет от заложенного стеклоблоками - словно ледяными квадратами - окна, метенный плиточный пол и даже поставлена кем-то в уголке верхняя часть небольшой картонки из-под торта - пепельница. Беспрепятственное существование которой - явное свидетельство торжества здравого смысла над мертворожденным решением начальства. И, что тоже немаловажно для обитателей набитых сверх нормы палат, - исполненный гулкой тишины простор, простор столетней давности архитектурного канона. Хорошее место. Говорят, первоначально здание принадлежало женскому монастырю. Что же, для людей, добровольно отказавшихся от мирских излишеств, это было очень даже комфортабельное общежитие. Тем более, в условиях той реальности. Гематологическим больным, да еще в условиях этой - здесь трудно. Впрочем, хочется верить, что судьба ни в чем не повинных монахинь не оказалась впоследствии слишком печальной.
Наш этаж - последний, и в потолок над площадкой вделан ведущий на крышу квадратный люк. Свежая жестяная обивка, аккуратный современный замочек коробочкой. В край углубления люка упирается железная лестница. Для удобства пользования установлена она под наклоном градусов в тридцать, а для большей надежности - прихвачена крепкой скобой к венчающим последним, боковым поворотом многоярусный серпантин перилам. С той же похвальной основательностью "ноги" лестницы вмурованы в пол, а собрана она из двух внушающих уважение угловых профилей и обрезков арматуры, не только приваренных, но и вставленных предварительно в специально проделанные для этого отверстия. На одной из таких рифленых поперечен, чуть пониже деревянного поручня перил, я обычно и устраиваюсь, поднырнув правой рукой под темно-бурую, приятно попахивающую старым железом, тетиву. Так и курю - со стальным профилем в обнимку. Интересно, там, внизу, в перегородке, прокат из той же партии?
Пару раз садился, свесив ноги в пролет, на перила - просто так, для проверки.
И когда бываю один, могу позволить себе маленькое развлечение с сигаретой. Впрочем, для интермедии требуется энтузиаст-доброволец, а ходят здесь нечасто, и, как правило, обращать на меня внимание бывает просто некому. Если же потенциальный объект и появляется, то тоже - или скользнет всего лишь с искренним безразличием взглядом, или глаза отводит. Но случаются, случаются на свете неравнодушные, принципиальные люди! Особенно среди женщин. И уж тогда вся сценка повторяется, как по написанному.
- Ну и как это называется? - строго, но пока довольно миролюбиво обращается ко мне некая источающая достоинство доктор в импортного качества нейлоне - недавнее, сравнительно, популярное изобретение - полупрозрачный халат из полиамидной синтетики; хорошо стирается, а главное - гладить не надо.
В сущности, и остановилась-то доктор не из-за меня с моей вопиющей сигаретой, а для того чтобы перевести дух после подъема, но пройти просто так мимо замеченного непотребства не может. Средних лет, средней, равномерной такой упитанности, в перманенте. На полной, но мало выразительной груди поблескивают никелем два цепляющихся за шею хвостика нырнувшего в набедренный карман стето-фонендоскопа. Из-под них - и на всех остальных пригодных для этого местах - незамысловатое, из магазинов "рубин-изумруд", золото. Лицо дамы по своей выразительности соответствует бюсту. Если бы я испугался и нервно, желательно с извинениями, стал искать, как бы поскорее истребить, с глаз долой, эту мою злополучную сигарету - то есть повел бы себя, как солдат-первогодок перед заставшим его за каким-нибудь неуставным занятием командиром, - каковыми - командирами - большинство врачей почему-то себя полагают в отношениях с больными - тем бы дело скорее всего и кончилось. Но я просто доброжелательно улыбаюсь, просто смотрю на нее и ничего не предпринимаю.
- Вы что не знаете, что в больнице не курят? - с раздражением повышает голос дама.
- Да? - удивляюсь я простодушно. - Но я ведь никому не мешаю...
Я делаю рукой с сигаретой круговое движение, призванное обратить ее внимание на просторность и пустынность благодатного места. Но ей ни к чему со мной спорить, ей нужно другое.
- Я сейчас же иду говорить с вашим лечащим врачом. Вы где лежите?
Ага - "а ваша - как фамилия?". Знаю. Сам пользовался. На санитарок, например, подобные приемы действует безотказно. "Сижу я здесь", - отвечаю я, но не вслух: вопрос задан правильно. И теперь я больше не улыбаюсь. Я хмуро смотрю в сторону; тлеет, струит тонкий дымок зажатая в пальцах опавшей руки сигарета... И тоже, как бы слегка раздражаясь, что вынужден сообщить то, к чему из-за своей мужественной гордости категорически стараюсь не привлекать внимание, я коротко киваю в сторону двери гематологии:
- Здесь.
Нейлоновая доктор точно запинается на полуслове. Похоже, в голове у нее как раз зарождалось, обретая попутно соответствующие речевые формы, окончательное, сокрушительное для моей наглости решение. Потом застывшая в командном недовольстве мимика ее несложного лица быстро растекается растерянной лужицей. Этакий психологический выкидыш. Ожидаемо, но все-таки странно: а откуда я скорее всего могу быть - у этой двери? Подумала бы. Голос доктора сникает, приобретает оттенок искательной доверительности; она действительно смущена или, по крайней мере, досадует на себя за опрометчивость. Нерешительно улыбается.
- Понимаете, есть такое распоряжение... Но курить вам все-таки не стоит. Это, знаете, тоже влияет... Да-да, не думайте, - торопится она отвести мой в общем-то никак не проявляемый скепсис.
И берется за бронзовую, отполированную, наверно, еще прикосновениями сухих монашеских ладоней, ручку.
- И не сидите вы на такой верхотуре, вдруг голова закружится, - советует она уже почти совсем освоившись.
- Уже спускаюсь, - киваю я твердо.
- Ну, выздоравливайте, - выдает она напоследок из открытой двери и наконец исчезает.
А я вздыхаю и действительно спускаюсь - закрыть за ней дверь. "Господи, - думаю я, - ну почему они никогда, никто - даже такие вот сознательные - не делают этого полностью? Хоть чуть-чуть, а не дотянут. Просто болезнь какая-то".
* * *
Но перейдем наконец к основной теме моего рассказа - к Ваньке Ярмоле.
Курим. Я - на своем привычном насесте, Ванька, присев на корточки у стены напротив. Полный, неуклюжий, с массивным задом и весь какой-то расслабленно-рыхлый, Ванька, тем не менее, может сидеть так долго и даже очень долго. А один раз я наблюдал, как он демонстрировал в туалете перед курящей, брезгливо переминаясь с ноги на ногу на покрытом лужами полу, публикой возможность удобно устроиться в экстремальных условиях, преспокойно усевшись на поставленной на ребро довольно тонкой, тем более в сравнении с его объемистым задом, досточке. Надо сказать, эффект он на окружающих произвел и эффектом этим остался доволен. Ванька Ярмола - недавно освободившийся зек, семь лет - до упора - отбыл в колонии - "Да так, одного фраера на уши поставили..." - и эти его, ставшие привычками, навыки - оттуда, из зоны. А еще - незамысловатые, но иерархически точные наколки на руках и - он показывал - теле.
Корешок Ванькиной "Ватры" красного цвета - размок от крови. Прямо по Алешковскому. И в сочетание с Ванькой и его историей, это могло бы выглядеть, как иллюстрация к известной лагерной песни Юза Алешковского. Но дело тут было далекое от блатной романтики, сугубо медицинского свойства. У Ваньки второй день по неизвестной причине сильно кровоточат десны, и он, то и дело отворачивая левый борт, шитой из фальшивой "джинсовой" тряпки, больничной куртки, сцеживает на серую изнанку очередную порцию кровавой слюны. Отчего изнанка вся с верху до низу уже покрыта бурой пятнисто-полосатой абстракцией с подсохшими тут и там антрацитными, хвостатыми сгустками. Ваньке никак не могут поставить диагноз - во всяком случае, так ему сообщается - он уже скандалил по этому поводу неоднократно и грозился в частности каким-то, по моим ощущениям, сильно надуманным блатом, но толку от этого мало. Кстати, портит он сейчас с таким равнодушием казенное имущество не столько от дремучего бескультурья, сколько в знак протеста: прижимистая - слишком много приходится списывать - сестра-хозяйка выдала ему в целях поддержания гигиены какую-то смехотворного размера салфетку. В течении часа Ванька израсходовал ее полностью и отправился за следующей. Но к середине положенного ей рабочего дня сестра-хозяйка традиционно испарилась, и Ванька остался ни с чем.
Теоретически, можно было бы простирнуть прежнюю тряпочку, быстро просушив ее потом на раскаленной зимней батарее, но это уж было бы совсем не в Ванькиных правилах. Впрочем, днем краны над туалетными умывальниками при повороте даже урчания не издавали - подача воды в больнице, как и везде в городе, осуществляется сугубо по графику. Когда вообще осуществляется. А в имевшемся, на всякий случай, в огромном металлическом кубе запасе разве что лягушки не водились. Этой водой, зачерпнув жестяным ковшиком, смывают унитазы. Так что Ваньку можно было понять. Я его, во всяком случае, понимал. Хотя и посматривал на его "художественное творчество" с некоторой брезгливостью.
По поводу этого кровотечения конфликт у Ваньки со всеми вспомогательными службами. Вообще, скандалит он часто, но в данном случае трудно с его аргументацией не согласиться, хотя он, конечно, хитрован и причины у него всегда, как куколки в матрешке.
- Она мне говорит, - пересказывает Ванька спокойным голосом, медленным жестом протягивая руку с сигаретой в направлении картонки-пепельницы и сантиметров за двадцать до нее стряхивая пепел на пол. - Ты ходячий и можешь хавать со всеми в столовой... А как? Если течет все время. Люди блевать будут.
По национальности Ванька - "местный", то есть - украинец. Нащупывая дополнительные оттенки "шовинистического" сленга: "украинец из села", но от родного языка его в зоне отучили напрочь, и говорит он теперь исключительно по-русски. Причем, очень своеобразно. Это похоже на то, как говорят блатные в фильмах про милицию, но в какой-то сильно смягченной, естественной форме. То есть он не придуривается, не манерничает, просто у него действительно такой выговор. Может, украинский акцент так соединился с лагерной феней, не знаю. Он пришепетывает, тянет слова... Передать это трудно. Здесь, в гематологии мне не раз приходилось встречать бывших зэка, но почти все они были из политических, сидели за участие в УПА и, хотя при ближайшем знакомстве чувствовалось их отличие от обычных граждан, разговаривали они нормально, на более или менее правильном украинском. Ванька - единственный знакомый мне лагерник, который "ботает по фене". Причем, делает он это не из рисовки. На коротко стриженной голове у Ваньки пара жестоких рваных отметин, его часто били и били до сотрясения, до полной отключки, хирурги его чинили, и я иногда думаю: а какой он был раньше, до этих шрамов, вообще до всего - такой же медлительный, тянущий короткие, с неожиданными паузами, слова, увалень или совсем другой? Но, в целом, говорит Ванька очень естественно, очень, я бы сказал, на себя похоже. Если хотите, на собственном своем, Ваньки Ярмолы, диалекте. Он вообще очень самобытен.
- А эта, с рыжухой во рту, - продолжает Ванька, слегка оживляясь. - Заходи прямо на кухню, я тебе там давать буду.
Его лицо приобретает хорошо знакомое мне выражение - многозначительная, с хитрым прищуром маленьких поросячьих глазок и жутко самодовольной ухмылкой. И это тот редкий случай, когда значение ее мне понятно. Обычно Ванька так не ухмыляется. Кухонную раздатчицу с золотыми коронками на лошадиных зубах я знаю - веселая, молодая еще баба с бесом в глазах. Что ж, вполне возможно. Прямо там, на кухне, и возможно. Вообще, Ванька считает себя крутым и неотразимым. Вся его наглость, громогласность, с его точки зрения подчеркивает это. Но на самом деле, в отделении Ваньку держат за клоуна. Придурка. Когда он, весь в больничном - так здесь одеты обычно только одинокие деревенские старики - вышагивает, руки в карманы куцей куртки, выпятив живот, с выбившимся из-под резинки штанов краем нижней рубашки, выворачивая по-чаплински носки больничных же обтерханных тапок, да еще и перегавкиваясь во весь голос с цепляющими его по дороге бабами, мне лично он напоминает Швейка - из той главы, где бравый солдат косит под сумасшедшего. Но Ванька ни под кого не косит - вернее, косит, как и все, конечно, но с его точки зрения уж точно не под клоуна - он такой есть. Только нормальный. Совсем почти.
А баб он глубоко презирает. Все они у него бляди, курвы, подстилки. В лучшем случае, если помоложе - телки.
- Да чтоб я за кусок вонючей кишки... - провозгласил он на весь коридор в ответ на предложение золотозубой Дарки и теперь с удовольствием повторяет для меня лично:
- Да чтоб я...
Это он не о каком-нибудь кухонном кушанье, если кто не понял. Но при всем при том поговорить он о женщинах любит. Причем, кажется, считает себя неотразимым. Любое, обращенное к нему женщиной слово, Ванька неизменно воспринимает как намек на возможное совокупление. И ведет себя соответствующим образом. Если же собеседница вдруг впадает в недоумение или, паче чаяния, начинает возмущаться, Ванька в ответ обычно только расплывается в своей самодовольной ухмылочке, означающей в данном случае что-то вроде: знаем, знаем, чего вам надо, пиздите только много... Либо, смотря по ситуации, попросту кроет матом. Лишь, кажется, с женщинами-врачами - а врачей другого пола здесь, в общем-то, и нет - он ведет себя лояльно. По крайней мере, в этом отношении.
В сущности Ванька оказался прав: ведь действительно каждый мужчина, общаясь с женщиной, думает о ее теле, и если эта женщина ему нужна, надо, чтобы она об этом знала. Кто-то всерьез отпрянет и даже наговорит обидных глупостей, но остальных на наш век хватит. Просто Ванька первобытен, как австралопитек, и не обладает соответствующим словарным запасом. Да он ему и не нужен, по большому счету. Не дай бог, пойти у женщины на поводу и вести долгие разговоры об интересном - а ведь с женщинами бывает говорить интереснее, чем с мужчинами: тогда она, в силу своей осторожной сути, начнет крутить и непременно обманет, а очень скоро сделает вас лучшей "подругой" и отдушиной для самых интимных переживаний. А это бывает невыносимо.
- А ты свою уже? - долбит пухлым кулаком в кулак, расширяет вдохновившую его тему Ванька. - Да чего, - лыбится он. - Я ходил там - ну, где сестры - видел. Пройду мимо - гляну, потом обратно... По коленям ссыт, так хочет, - делает он уверенный вывод.
Ванькины выразительные, но по сути очень наивные и далекие от действительности метафоры меня не задевают - я только немного удивлен его шпионскими действиями - но чувствую, что обязан оградить свою девушку. "Вступиться за честь" - по старинному определению.
- Ванька, - начинаю я с ядовитой назидательностью, но все же подбирая слова, чтобы не слишком выпадать из сложившегося между нами "мужского" стиля общения, отчего и волнуюсь немного. - Галя - моя девушка, мы с ней встречаемся. Не только здесь - вообще... Мы поженимся скоро.
Разницу между "женой" и "телкой" Ванька понимает. Он сам считает себя семейным человеком: у него "сожительница" и даже "сын"-школьник (пасынок). Ванька примирительно поднимает ладони: мол, все ясно, вопрос исчерпан. Потом, после паузы, замечает с некоторой не свойственной ему обычно осторожностью в голосе:
- С красивыми трудно. На них все зырятся, ты им то, это... А... обычная за семью будет держаться.
Он умолкает. "То есть, моя, значит, какая?" - пытаюсь я сообразить, но тут же понимаю, что это он о своем. А Ванька выдает новую порцию из своей "памятки молодожену":
- Целок сейчас нет, - сообщает он без какой-либо оценки, просто, как констатацию. - Четырнадцать лет - всё. Сама не захочет - вечером пойдет по городу прогуляться, пацаны в туалет затащат, раком поставят...
Опять что-то личное? Почему именно в туалет? Ванька снова молчит и молчать, вижу, будет теперь долго. Это тоже одна из его странноватых особенностей. Случается, что во время разговора он вдруг останавливается и надолго застывает, неподвижно глядя перед собой. Сначала это похоже на одну из обычных его, только затянувшуюся паузу. Но потом вдруг понимаешь, что он уже другой какой-то. Сидит совершенно неподвижно, смотрит перед собой... Нет, это никакая не каталепсия и даже ступором его состояние всерьез не назовешь. Например, он может продолжать курить и отзовется, если к нему обратиться - правда, без большой охоты.
- Ванька, ты чего?
- Ничего. Думаю.
Так и не повернув головы и не скосив взгляда, постарается остаться в своей отстраненности. Внешнее его явно перестает интересовать. Скорее всего ему уже говорили, как сильно он такой отличается от себя обычного, но я не замечал, чтобы он хоть как-то к этому относился. Исчезает матёрость, которую, несмотря на все свое шутовство, он постоянно старается демонстрировать. Он весь как-то сникает, съеживается: сидит с опущенными плечами, маленький, нескладный. Даже как будто похудевший. И возраста поубавивший. Словно подросток-детдомовец, к которому в очередной раз никто не приехал, и который ни во что на свете больше не верит, да только смирился. Ванька не был в детдоме. Правда, рос без отца, но мать к нему вроде относилась нормально.
* * *
Я гашу о железо вторую сигарету - в очередной раз глаз цепляет вдавленный кем-то в угол, там, где как раз с профилем стыкуется арматура, бычок - слезаю с лестницы и, сделав шаг, отправляю свой окурок в коробку. Потом становлюсь к перилам, сложив на деревянном поручне руки. Оглядываюсь на Ваньку. Сжав в пальцах спрятанную по привычке в ладонь, давно потухшую "Ватру", смотрит своими светлыми глазками, изредка вздрагивая короткими, белесыми ресницами. Кровь глотает. Думает.
Сел он восемнадцатилетним. Женщина, которая тогда с ним была, уж не знаю - ждала, не ждала его, но когда через семь лет Ванька освободился, они снова сошлись и вот пока вместе. "Сыном" мальчика ее называет... Сейчас Ваньке двадцать шесть и он лежит в гематологии. С "неизвестным диагнозом". Говорит, что болезнь - наследство от каких-то там работ в колонии, но кто и что знает... Да и без разницы, на самом деле. Кажется, он думает что-то на этом выгадать материально. Жену его я ни разу не видел - приходить, во всяком случае, в отделение - Ванька ей запретил. Стесняется ее.
Ванька знает жизнь. С одной стороны. Темен он, необразован. Я сам не бог весть какой интеллектуал - с бору по сосенке, но Ванька Ярмола - это что-то... У Куприна, в "Олесе" есть такой герой - Ярмола - я как раз прочитал тогда. Насколько сейчас помню - темный, мрачный лесник с дурными намерениями. Ванька тоже - Ярмола. Только у лесника это имя, а у Ваньки - фамилия. И Ванька не мрачный. Совсем не мрачный и дурных намерений при мне, во всяком случае, не вынашивавший.