Булатов Михаил Павлович. Дети Хото

Город карнавала

Не спрашивай меня, я не знаю, как испытывать грусть. Соленая вода разрешила мне молчать, соленая вода знает меня наизусть... (с)

Я стану кистью, ты ляжешь моим холстом...(с)

Мастер - это не тот, кто умеет класть штрих безукоризненно ровно. Не тот, кто чувствует цвет, как свои пять пальцев. Не тот, кто несколькими линиями сможет сказать больше, чем оратор своей пламенной речью. Не только это... Мастер видит, где пролегают границы реальности, и знает, что каждая граница может стать дверью, а каждый человек может стать ключом. Более того, он умеет подобрать нужный ключ.

Чтобы не замерзнуть ночью, он укладывал в постель двух женщин, и их ровное дыхание текло, как широкая и спокойная река. Река, которая забирала его с собой, и уносила до дельты, где к нему приходили самые удивительные сны этого мира. Тогда, все беды и горести человеческой юдоли обходили его дом стороной, будто он был очерчен магическим кругом. И даже время останавливалось, чтобы сесть в изголовье постели, и задумчиво гладить и перебирать его волосы, с каждым годом прибавляя в них все больше седины.

Окна мастерской выходили на закат, и солнечные лучи короткими пиками римских легионеров ударялись в оконную раму, чтобы преломиться в пыльных стеклах и рассыпаться янтарным светом по комнате. Больше всего, он любил этот час золотого цвета, когда на главной площади города развешивали гирлянды, а в узких проулках уже можно было вдохнуть бархатистый запах грядущей ночи. Иногда ему казалось, что карнавал здесь не прекращается никогда - всю ночь где-то играла музыка, красное вино смешивалось на мостовых с кровью, что проливалась в ночных драках, а женщины отдавались мужчинам прямо на улице, прислонившись к теплым стенам из ракушечника. Каждая ночь здесь пела на сотни голосов, и этот хор складывался в голос города. Город звучал стонами, пьяной бранью, пением цикад и шумом прибоя.

Он открыл оконную раму, и улыбнулся синей полоске моря за чередой разномастных южных домиков. Ночи этого города были лучшими ночами из всех, что ему когда-либо доводилось видеть в жизни, однако более всего он любил именно этот вечеряющий час - как обещание, невзначай оброненная улыбка, случайное прикосновение теплых женских пальцев к его мозолистым ладоням. Внезапно, с некоторым недовольством, он бросил взгляд в сторону двери - натурщица опаздывала на десять минут, а ведь солнце не вечно будет висеть над горизонтом, точно приколоченный к кресту сын плотника. Но его недовольство длилось не дольше, чем досада от укуса комара - в сущности, какая мелочь для того, чье время сидит в изголовье постели...

Дверь мастерской мелодично скрипнула, и на пороге появилась невысокая русоволосая девушка, тонкая и светлая, как ластик сыра на свежем хлебе. И, подобно ластику сыра на горячем хлебе, под его взглядом она слегка покраснела и потекла. Мастер улыбнулся, жестом приглашая натурщицу войти. Определенно, он испытывал некоторую слабость к бутербродам с сыром.

Неторопливо взял с подоконника кувшин с водой, и, наполнив калебасу, дал в руки девушке. Та смущенно кивнула, и потянула через бамбилью пряный напиток. Дождавшись, пока она утолит жажду, мастер сказал:

-- Раздевайся.

Девушка в нерешительности покрутила верхнюю пуговицу блузы:

-- Совсем?

Мастер снова почувствовал, что невидимый комар раздражения снова загудел где-то рядом с его правым ухом:

-- Совсем. И не мешкай, времени для чернового эскиза у нас не так уж много.

Девушка быстро стянула с ног лодочки, сняла через голову блузу и начала возиться с замком на юбке. Мастер задумчиво почесал за ухом, глядя на все это:

-- Ты ходишь без белья?

Натурщица, не желая выдавать стеснение, бодро ответила:

-- Так жарко на улице, оно мне мешает, очень...

Мастер только протянул ей кисть-тройку:

-- Заколи этим волосы, и садись вон туда, да... Там, где драпировка.

Он размял руки, пододвинул себе винтажный стул, уложил на колени планшет и взял карандаш. Несколько раз поправил модель, чтобы свет наиболее выгодно лег на изгибы ее тела. Занимаясь этими приготовлениями, мастер бормотал:

-- Так, тень на ключице хорошо, грудь подними... плечи расправь, а то на кикимору похожа. Ты чего это пупырышками покрылась, гусиная кожа... е-мое, буратинка моя ненаглядная, смотри в сторону, не на меня... вот так, шея у тебя красивая. Все, замри! Если захочешь почесаться, предупреди сначала меня.

Бормотание это было нужно, прежде всего, для того, чтобы модель расслабилась и перестала глядеть на художника, как на инопланетное чудовище. Мол, вот так и надо было с самого начала - по-простому, на обычном языке, чтобы понятно стало - мастер тоже существо человеческого сорта, из плоти и крови, рожден от земной женщины. В общих чертах, такой же, как и все люди, страшно сказать - наверняка он даже малую нужду справляет, время от времени... Девушка и впрямь почувствовала себя свободней и уверенней. Мастер был доволен, у него получилось.... Карандаш в его руке то летел чайкой, то полз медленно, как торговая баржа по водной глади.

Люди, мужчины и женщины, приходили в его мастерскую и сбрасывали одежды, чтобы быть запечатленными на холстах. Нельзя сказать, что художник был невероятно известен, вознесся на вершины славы, нет... Порой, его обед ограничивался лишь кружкой зеленого чая, порой он приходил в кабак и заказывал всем выпивку за свой счет. Любая жизнь - как приливы и отливы, и всей воды в пригоршне не унесешь. Однако, на его выставках люди часто плакали. Не исключено, что плакали мужья написанных мастером натурщиц, но этого мы никогда не сможем узнать наверняка.

Так или иначе, люди приходили к нему в мастерскую, и сбрасывали одежды, но этим дело не ограничивалось. Они сбрасывали с себя что-то еще, из тех нарядов, что шьют портные человеческих судеб. И уходили легкими, как тополиный пух, лишенные какой-либо участи, и способные заново начертить линии на своих руках.

Мастер же только мыл кисти, и устало обнимал своих женщин - свою смерть, и свою судьбу. Обе они любили мастера, как любит солдат последний патрон в барабане, и не существовало во всем внешнем мире той силы, что смогла бы порвать эти струны и прекратить музыку.

Солнце подобралось к горизонту вплотную, и начало заваливаться за край, орошая своей кровью морскую гладь. Прошло около часа, и черновой эскиз будущей картины был закончен. Мастер бережно отложил планшет в сторону, и натурщица сразу же подскочила с места, разминая затекшие суставы. С великим любопытством, она кинулась посмотреть на работу художника.

-- Какая... Какая, оказывается, я красивая... - только и смогла произнести она, но мастер не обращал на это внимание. Он отошел, и издалека критически оценивал рисунок.

-- Есть некоторые недочеты, затемнил тебе бедро, и вот здесь завалил композицию.... Но, когда будем переносить эскиз на холст, я это поправлю. А теперь пойдем на перекур, а то я с тобой немного умотался.

Девушка, не одеваясь, пошла вслед за мастером. Пока он скручивал папиросу, она встала у открытого окна и высунулась наружу. Карнавал начинал раскручивать неутомимую пружину, и за два квартала в темнеющее небо взвилась петарда. Мастер, выпустив кольцо ароматного вишневого дыма, подошел со спины к натурщице, и сказал:

-- Здесь удивительный вид из окна, не так ли?

И, пока девушка не успела ничего ответить, как логичное продолжение фразы, мастер поцеловал ее в поясницу. Натурщица вздрогнула, и он небрежным движением вытащил из ее волос кисть, скрепляющую их на затылке. Властно, точно купая руки во ржи, он запустил десницу, извечно перепачканную несмывающимися пятнами краски, в льняные волосы девушки. Он слышал, как сердце ее забегало, точно заяц, пока не сбежало закипающим молоком из груди. Он чувствовал, как ее дыхание пунктиром рвется на междометия, и он знал не озвученный ею ответ, на не заданный вопрос. И ответ этот был - да. Мастер развернул девушку к себе лицом, и легко усадил на подоконник. Она смотрела, точно путник в пустыне, молящий о воде. А он глядел на нее, как на произведение искусства, и видел не девушку. Мастер видел свою завершенную картину. Вся она была хороша, как первый глоток воздуха для ныряльщика. От натурщицы пахло персиками и маракуя, и каждая часть ее тела наливалась той упругой силой, что доступна женщинам только на самом пороге весны. Девушке было не больше шестнадцати лет.

Мастер взял с подоконника бутылку вина, и позволил сделать девушке жадный глоток, после чего уложил ее спиной на широкий деревянный подоконник так, что она едва ли не наполовину оказалась на улице. Грудь ее бурно вздымалась, захваченная страхом и страстью, она лежала на границе между жизнью и падением вниз. Тогда он полил вином ей грудь и живот, и красные ручейки бойко побежали по бедрам юной натурщицы. Мастер произнес, одними губами, так что девушка вряд ли могла его услышать:

-- Я открою тебе дверь на ту сторону.

Хрип дыхания слушай, забудь... Завизжат на дорожных камнях проступившие лица... Но не помни об этом в упругом пьянящем экстазе... Звезды рушатся в бок, лик ощерен и зверообразен... Любопытство и робость, истома и страх... Сладко кружится пропасть, и стон на губах... * (прямое цитирование - С.Калугин, "Танец Казановы")

Когда она кончила, то издала такой ликующий звук, какой получается у волчицы, сомкнувшей зубы на горле своей жертвы. Мастер невозмутимо произнес:

-- Я ведь говорил, что из этого окна удивительный вид.... А теперь, иди в душ.

Натурщица, все еще тяжело дыша и широко улыбаясь, спустилась с подоконника. Она ухватила бутылку, допила остатки вина и грациозно прошествовала в ванную комнату. Задержавшись ненадолго, она обернулась и спросила мастера:

-- Скажи, ты чувствуешь ко мне что-нибудь?

Мастер только пожал плечами, закручивая себе еще одну папиросу:

-- Я восхищаюсь твоей красотой. Нет, ничего особенного.

Натурщица потянулась, как сытая кошка:

-- Хорошо. Тогда я приду завтра, примерно в это же время.

Когда за девушкой уже закрылась входная дверь, мастер подумал: "Я пытаюсь вспомнить себя. И, каждый раз моя память обращается не к себе, а к другим людям.... Но я обязательно вспомню".

Конец первой главы

Хранители перекрестков

Сперва было лето, и вода пела человеческим детям колыбельные, а песок струился через жернова времени. И земля не знала ни дня, ни ночи, и не было известно ей других времен года. Ангелы били в дарбуки, и их ритмы рождали очертания городов, которым еще не суждено было появиться на свет. В долине, из которой начинался остальной мир, танцевали серебряные ключи, а небеса проливались разноцветным дождем. Лошади не знали седла, и покровительствовал им Ольхона, сын степного ветра и молодой травы. Все сущее только начинало жить, и не было придумано ни уголовного кодекса, ни правил дорожного движения - должно быть, потому, что все дороги вели из сбывшегося в то, что еще не сбылось, а люди не знали ни зла, ни добра. И не было проведено ни единой границы, так что, просыпаясь с утра мужчиной, к ночи ты мог уйти в сон уже в женском воплощении, а во сне заплутать среди чужих звезд, и вернуться обратно спустя миллион лет. Словом, жить было чертовски весело.

Ольхона придумывал узоры на листьях, вплетал в гривы диких лошадей полевые цветы, задавал ангелам новые ритмы и рассказывал людям сказки. Музыка струилась сквозь мироздание, не зная запруд и плотин, как полноводная река, она давала дыхание и жизнь. Мир был похож на незаконченный эскиз, приколотый к мольберту, да так и позабытый художником.

Однако однажды мальчик прочертил на песке веточкой олеандра первую границу, желая отделить свое "Я" от необузданной пляски новорожденного мира. Мальчик отнес ветвь олеандра родителям, и между ним и родителями пролегла незримая граница. Никто не заметил этого, и даже всеведающий Ольхона лишь рассмеялся. Время сворачивалось кольцами, как змея на болотной кочке. Мальчик вырос, и змея совершила свой прыжок. Пружина времени распрямилась, и ударила в лоно юной девушки. Тот самый мальчик, что когда-то прочертил первую в истории границу, творил с девушкой любовь в зарослях прибрежной осоки. Так она стала дверью, и через обозначенный срок она породила не дитя человеческое. Через нее в мир вошел первородный хаос.

Хаос топил этот мир, как топят котят в ведре, и дикие лошади в ужасе скакали через степи, и дарбуки ангелов замолкли. Тогда Ольхона обернулся гигантским китом, и поглотил хаос, заключив его в своей утробе. Но хаос бесновался в нем, и он не мог сдержать его напора. Ольхона стал плеваться, и хаос, соприкасаясь с миром, породил новых удивительных существ - хоторнов. Именно они стали хранителями границ и перекрестков, им было суждено упорядочить мир. Время разделилось на день и ночь, появились времена года, а невоплощенные города обрели каменную плоть, и вознесли свои шпили повсюду. Люди разбрелись по земле, проводя все новые и новые границы - в сердцах своих, на контурных картах и небесной сфере. Ольхона увидел, как меняется мир, и тогда он обернулся шаром, а сознание его разбилось на континенты, и мысли - на острова. Ольхона уснул на многие миллиарды лет, оставив в круглом чреве своем весь хаос, что не выплюнул во внешний мир. Хоторны, произошедшие из столкновения хаоса и мира, обречены были на скитания, не знали они края и повсюду были чужими. Говорят, что жизнь человека, который повстречал хоторна, никогда не станет прежней...

Тридцать один

"И тысячи глаз узреют нашу любовь..." (с)

О черте, подведенной в упор, вы не сумеете ничего прочесть даже в энциклопедии "Все обо всем". Однажды просыпаешься, и понимаешь, что где-то в ледяном кольце заполярья шаман ненароком выпустил из сжатого кулака злобного северного духа. И теперь, когда обломки твоей бестолковой жизни сложились в руну хагалаз, остается только считать отмеренные вдохи.

Генри устало подпер подбородок кулаком, глянул исподлобья на неоткупоренную бутылку "джекки", и, вероятно, в сотый раз поставил на повтор "Аллилуйя" Ника Кэйва. Часто вам говорят, что ваш срок годности истекает через полгода-год? Вероятно, не каждый день - иначе бы мир давно наводнился этакими вдохновенными безумцами, желающими уложить в остаток дня все то, на что не хватило смелости за минувшие годы. Когда врач сказал Генри, что у него злокачественное образование в левом легком, тот почти не удивился, и даже порадовался тому, что ему стала наконец-то ясна настоящая причина докучливого кашля и боли в груди. В общем-то, Генри так бы и не сподобился пройти обследование, если бы не случай на работе - пару месяцев назад начальника его отдела увезли на неотложке, как раз после планерки шеф почувствовал себя паршиво, а потом упал, как вавилонский столп. Инфаркт - невероятный подлец, бьет всегда исподтишка, как малолетний хулиган с ножом-бабочкой.

Генри хорошо помнил, как сослуживцы взвились пчелиным роем. Как такое вообще возможно - чтобы незыблемый, напористый и грозный начальник, с внешностью и повадками молодого Муссолини, валялся неопрятным кулем на полу офиса?

Генри взял "джекки", и поглядел в бутылку виски на просвет - мир через янтарную жидкость был расплывчатым и зыбким. Вздохнув, Генри подумал, что придется смириться с тем фактом, что смерть живет с каждым, как верная жена, и рано или поздно позовет баиньки, под теплое байковое одеяло. Генри улыбнулся, и сказал, обращаясь к бутылке:

-- Скоро познакомимся с этой бабой, верно?

Сейчас думать о смерти, как о жене, было легко и приятно - возможно, потому, что Генри недавно исполнился тридцать один год, а он все еще был холост. Впрочем, до недавнего времени его это нисколько не беспокоило. Последнюю подружку он бросил сразу, как узнал о своем недуге. Очень уж ему не хотелось видеть скорбное выражение на ее миловидном личике. Но вот, когда жизненные сроки уже подбиты, очень хочется прижаться к большим теплым сиськам. При мысли о сиськах Генри заплакал, а потом зашелся кашлем. Не плакал он уже, кажется, лет десять.

Когда внезапный приступ истерии закончился, Генри назидательно поднял палец, и сказал бутылке:

-- Сиськи!

Он оглядел скромное убранство своей холостяцкой квартиры, и пробормотал под нос:

-- Какие там сиськи... У меня ведь даже черепашки нет.

Наконец, он свинтил пробку и сделал три больших глотка виски, удовлетворенно крякнул и спрятал "джекки" под диван. Не стоит злоупотреблять анестезией, и поскальзываться на алкогольной луже, когда уже вышел на финишную прямую. Генри Сандерс узнал свой диагноз на прошлой неделе, и до сих пор двигался по инерции, как шар на дорожке для боулинга. Он еще не успел врезаться лбом в обескураживающую правду, и чувствовал себя ребенком, потерявшемся в супермаркете. Он все еще ждал, что скоро его найдет мама, возьмет за руку и отведет домой.

Генри улегся на ковер, и уставился в белую плоскость натяжного потолка. Ведь если это белый лист, то с него непременно должно начаться что-то новое.... Например, рисунок. Или отчет, который надо завтра сдать в бухгалтерию... Генри сморщился, как от зубной боли - вот ведь идиотизм, человек умирает, и даже тут его не оставят в покое! Одна мысль зацепилась за другую, как весельчаки, танцующие ламбаду, и Генри подумал, что ему, вероятно, нужно будет еще переоформлять квартиру.... Когда Генри представил себе очереди в нотариальной конторе и жуткую регистрационную палату, ему захотелось попасть на ладью Харона как можно скорее. Уцепиться за весло, перебраться через борт, рассмеяться в лицо старику и спокойно выдохнуть. Генри посмотрел в потолок, и сказал ему:

-- К черту все! Завещаю квартиру приюту бездомных животных!

Натяжной потолок тактично промолчал. Самое смешное, что Генри действительно больше некому было передать недвижимость. Мать он схоронил полтора года назад, отец ушел из семьи еще в детстве, а до дальних родственников Генри не было никакого дела.

Генри притащил на ковер одеяло и подушку, и решил, что будет спать прямо тут. Последний, с кем он разговаривал за этот вечер, был будильник. Отключая его, он приговаривал:

-- Пошел ты в жопу! У меня рак легких!

И умиротворенно уснул, как школьник, который еще с вечера решил, что завтра притворится больным и прогуляет все занятия.

Город карнавала

В такие дни мостовые плавились, солнце нещадно плескало олово на южный город, и над камнями воздух дрожал и извивался, как уж на противне. Стоял конец июля, море - точно парное молоко, а на песке в полуденный час впору было жарить рыбу. От нестерпимого зноя у мастера нередко случалась головная боль, и до самого вечера он бродил, как хмельной, или в бреду - кисть не слушалась его руки, глаза пылали и слезились. Одно знал мастер - нужно только пережить этот месяц, и дальше будет легче - там не за горами богатая осень, а после и дождливая зима.

В час дневного жара все, у кого не было неотложных дел, занавешивали окна плотной дерюгой, и забывались глубоким сном. Пили много, вино помогало промочить высушенное нутро и делало голову деревянной, так что легче было вынести пекло. Как только солнце-зверь склонялось к горизонту, люди пробуждались - точно виноградины, высыпались они на улицы, и начиналось веселье. Так и жили люди в городе карнавала.

Мастер на вино не налегал, потому как знал - не подарит ему игристый напиток забвения, не утихомирит взбудораженную голову, не даст сердцу покоя. Сон к нему днем редко заходил в гости, вот и мыкался мастер из угла в угол, ждал вечера. Раз в несколько дней приходила в его дом Марта-служка, чернявая смуглянка - чтобы сготовить еды, прибраться по хозяйству, а после и постель мастеру обогреть. Хороша была Марта - и на кухне управится всем бабам на зависть, и в любовных утехах мастерица. Соседи цокали языком - чем не справная жена? Но слова поперек не говорили - мастер, он и есть мастер - не по земным законам живет, и не им его судить. Сам же мастер только отсчитывал Марте золотые, да улыбался ей иногда задумчиво. Рисовать - не рисовал никогда, говорил - не из того теста слеплена.

Вот и сейчас, сидел мастер на крыльце, в зыбкой тени кипариса, прикрыв голову широкополой шляпой. Сидел и покуривал трубку, и вглядывался в конец улицы, где в дымке водная полоса сливалась с безмятежным небосводом. Долго сидел, словно и не живой вовсе - только трубка потрескивала у него в руках, да клубы дыма выходили из-под шляпы. Казалось, что-то пытался выглядеть он в безмятежной дали, что именно - пожалуй, и сам мастер не смог бы рассказать. Беспокойно было мастеру, ох беспокойно - это со стороны сидел он, как изваяние, а в груди у него, в самом нутряном нутре - как будто рак-отшельник душу клешнями рвет, и немного осталось в нем той души, оборвется последняя ниточка - поминай, как звали.

Недавно мастер закончил писать портрет с молодой натурщицы, и хороший портрет получился, глянешь на него - и сладкое желание тебя прямо с головой и накроет. Мастер работу сдал в галерею, и ее почти сразу заезжий купец себе прибрал, заплатил честь-почести - да только мастера отчего-то те деньги не радуют.

Плывут табачные клубы в безветренном воздухе, и чудятся мастеру в том дыму смутные лица, да только никак не разобрать, где и когда он этих людей встречал. Как будто важное что-то забыл мастер, то ли про себя забыл, то ли про город этот, а может, еще про что - не понять.

-- Что-то будет... - говорит мастер, и сам звуку своего голоса удивляется, потом повторяет тихо - что-то будет...

Ветер пришел с моря, легкой кошкой прокрался - и не приметишь сразу того ветра. Но мастер учуял, как изменился воздух, как будто лицом в прохладные руки окунулся. Увидел, как по улице к его дому идет девушка, и в голове загудело, и как в пустом котле, гулко зазвучало: "выходи на перекресток, будем вместе считать звезды, ночь добавит в рану соли - погуляем мы на воле...". Марта издалека приметила шляпу мастера:

-- Что сидишь, Ги? Никак меня ждешь?

Мастер отряхнул с себя наваждение, и не узнал сперва имени - как будто и не его зовут, а кого-то еще.... Но вот она, Марта - точеный стан поперек солнца. Мастер обратил лицо к Марте, и сказал:

-- Будет гроза.

-- Хорошо бы, а то неделю жара стоит, да не жара - гиена огненная.... Вставай, Ги, пойдем в дом. Я цукатов принесла...

Мастер еще, из-за плеча, бросил взгляд в сторону горизонта, и кивнул удовлетворенно. В самом деле, ночью разыгрался знатный шторм.

Город карнавала

Вот когда человек засыпает, все ему за что-то ухватиться нужно - то ногой за край постели, или руки перекрестить, или же за теплый бок другого человека уцепиться - а все нужно якорь какой-то иметь, чтобы живым из поддонного мира воротиться. Никакой моряк в плавание без якоря не отправляется - а сон, почитай, то же самое море-океан, только нет у того моря дна, а если и есть, то о нем не сказывали. Не спала Соль, страшно ей было в темные воды окунуться - переворачивалась она с боку на бок, думу думала. Месяца ни миновало, как закончил мастер Ги, славный художник, с нее портрет писать. А жизнь вокруг нее совсем другая потекла, почитай - с того самого момента, как с мастером ложе разделила.

Жаловаться, впрочем, не на что - ласков был с ней мастер - как вспомнит его, так и перевернется все у нее внутри. И странно это было, потому что Соль ранее только о себе и думала, а с кем ложе делит - это уже дело десятое. Как ни пыталась девушка художника вновь обаять - а все напрасно, раз за разом ее осаживал.

Была Соль ребенком карнавала, кровь от крови, плоть от плоти - легковесна, игрива и доступна. Жизнь в ней бурлила, как горячий источник, и пробовала эту жизнь Соль так, и эдак. На язык положит - здесь горька, а тут сладка, на ощупь - в одном месте гладка, а в другом шероховата. А то, что злые языки ее потаскушкой называли, так Соль до того дела не было, молода она была, и любопытна до всего.

Любили ее мужики, любили - да не ценили, потому как известна ей цена - полбутылки вина, и бери Соль всякий, кто захочет. А дурного она в том ничего не видела, только знай себе пробовала - здесь горька жизнь, а тут сладка. Было много у нее мужчин, а женщин - не меньше того, и у каждого свой запах. Словно во всяком искала Соль то, что в себе потеряла.

А как с мастером повелась, так стали случаться в ее жизни странные вещи - вроде бы мелочи, а все один к одному, складываются события в цепочку, и не выкинешь из той цепочки ничего. Седмицу назад был у нее кавалер, всем пригож, да дурак дураком - а как провел с Соль ночь-другую, так за ум взялся, в семью вернулся, жену в дом привел - в сторону Соль больше и не смотрит. Или вот, девушка была, такая же беззаботная, как сама Соль, как будто они с ней на соседних ветках росли. А ведь смотри, тоже как будто на другие рельсы встала - приплод понесла неизвестно от кого, да от ребенка избавляться не хочет - говорит, того всю жизнь и ждала, будет с лялькой тешиться. И так вот - с каждым, кто Соль повстречает да в постель сложит, у того и жизнь меняется, а у самой Соль - нет. Как будто камень она посреди быстрой реки. Странный дар передал ей мастер, но ничего уже с тем не поделать, от такого подарка захочешь - не избавишься...

Соль поежилась - за окном бесновалась стихия, кидала полные пригоршни воды в стекла, громыхал небосвод, ветер ярился.... Давно не было такого шторма.... Все ли рыбаки успели вернуться из моря? Не сдюжить против таких волн, не удержать ветра в парусе - обычно рыбак свой улов в семью несет, а нет-нет, да и сам пойдет в прокорм морю. И не переступить эту черту, не пойти против закона морского - когда призовут тебя соленые воды, тогда и ляжешь на дно морское бездыханным камнем.

Вспоминает Соль сказки, что ей бабка в детстве рассказывала, и жутко становится от этих сказок, да и погода беснуется - втрое страшней девке, хочется парня крепкого, да надежного - чтобы обнял, и все страхи от ее кровати прогнал. А сказывала бабка, что если выйти ночью темной, безлунной, на перекресток, и вывернуть наизнанку всю душу, то придут тени хото, древние хранители границ, и заберут с собой душу в черную степь, где ни конца, ни края - только покой, и музыка чудесная. А пока человек в той степи спит, хото знай себе по миру в его теле разгуливает, да бесчинства разные творит. А душа-то время от времени пробуждается, и выходит так, что человек надвое живет, тело свое делит с хото. Одно славно - пока сидит в человеке эта гадина, смерть его как будто бы и не замечает вовсе, и живет такой человек вне времени. А коли хочешь от твари избавиться, так иного выхода нет, как с собой кончить - тогда и хото жить негде будет, и уйдет тень из мертвого тела. Впрочем, в сказке все хорошо заканчивалось - нашелся хитрец, который со смертью своей уговорился, и взял ее в жены. А коли смерть назвалась тебе законной женой, то и бояться уже нечего...

Помотала Соль головой, отгоняя от себя темные мысли, завернулась покрепче в одеяло, стала о любовных утехах мечтать - все проще ночь скоротать, чем сказки детские в уме перебирать.... И, ненароком, вспомнила мастера-художника, и то, как он ее рисовал, да и все остальное вспомнила.... И картина такая вышла у мастера, ох картина! Специально Соль к себе позвал, показать ей, что вырисовал. Захотелось тогда Соль, чтоб купил эту картину человек богатый, и подвесил над ложем в опочивальне. И чтоб каждый раз, когда он жену по-хозяйски за бедра брал, смотрел на Соль, и сила мужская бы в нем поднималась. Улыбнулась девушка, да и уснула с этой мыслью.

Хранители перекрестков

Чужака принесли, когда день уже вызрел до середины - внесли с околицы, и, не медля, потащили к избе лекаря. То, что чужак, было видно сразу - одежда на нем была диковинная, да и внешне он имел отличие от местных - был человек высокий и худой, как коровья смерть. В чем душа держалась - неведомо, но живой оказался голубчик.

Деревенька та была лесная, и заезжие люди туда редко забредали - разве что почтари новости приносили, да менялы из города приходили, чтоб мед пасечный и пушнину обменять на крашеное сукно и украшения для баб. Потому и странно было, что чужака принесли, да едва живого - откуда только взялся? Его Вал-охотник нашел, брел себе с промысла по большаку, что из деревни в город ведет, и на перекрестке как раз - глядь, лежит человек в забытьи. Не мертвяк, но сердце чуть в нем колотится, так что и не сразу расслыхать. Поначалу хотел Вал так и оставить того бедолагу, не к добру это - чужеземец на перекрестье, но прошел сотню-другую шагов вперед, и стало ему совестно - не дело человека вот так, в беде и беспамятстве, бросать. Вернулся, подхватил на руки хилое тело - благо, весу в чужаке была кроха, а то тяжело бы пришлось топать до деревни. Вал и без того шел из лесу груженый, с пушной добычей. Лето в тех краях катилось к осени, а по осени и меха можно на ярмарку свезти и продать за дорого...Славные мысли, гладкие да сытые перекатывались в голове у Вала - а тут, на тебе - чужак...

Лонк долго качал головой - мол, что вы мне задохлика притащили, да что делать с ним прикажете... В избу, впрочем, принял, а после велел всем расходиться - эка невидаль, на человечий недуг смотреть. Чужак и впрямь выглядел чудно - ни знаков на нем племенных, ни отметин - как будто с неба свалился.

- А что, может и впрямь с неба, или напротив - земля его исторгла... Покумекаем, может и выхожу чужеземца, а там сам пускай расскажет, кто такой... - приговаривал Лонк себе под нос, хмурил седые брови, разводил в очажке огонь. Чужак лежал на скамье, и приходить в сознание пока не собирался. Вот уже и смерклось, и ночь миновала, а пришелец в сознание так и не пришел - стонал во сне, бормотал неразборчиво. Лекарь его и горьким отваром из травы Хей поил, и кровопускания делал, одним словом - врачеванием занимался. Делал то, что обычно с недужными делает, да только понял Лонк - не все здесь так просто. Под конец, выбился уже из сил, только на чужака поглядывал, и думал сгоряча - когда уже издохнет... Махнул жилистой рукой, вышел на крыльцо весь измочаленный, видит девка на дойку идет. Лонк ее кликнул: - Клуша, милочка. Как корову уважишь, сходи-ка ты к Ивню на кудлатую гору, пусть старик на чужака поглядит, которого на перекрестье нашли.... Авось, разберется лучше моего. Ивень был старожилом, он это место, почитай, с самого первого росточка помнил, с первого сруба на деревне. К нему люди за советом ходили, да за благословением. Он и утешить умел, и убедить, и мертвого проводить, и младенцу оберег изготовить, чтоб ночные твари незримые не тревожили. Иные называли его колдуном, иные просто мудрым человеком. В одном сходились - если самому не выносить беду, то надо к Ивню идти, он поможет ей разрешится. А если помочь не сумеет, следует только участь горькую принять, и не спорить больше с судьбой. Сколько Ивню лет, никто и припомнить не мог. То ли сотня, а то ли за сотню уже счет пошел - кто же сочтет? К обедне Клуша прибежала к лекарской избе - сказала, что Ивень добро дал, можно ему чужака показать, а он скажет, как с ним быть. Лекарь только плечами передернул - не любил он, когда в ином деле успеха сам достичь не может. Но иначе никак, пришлось чужака к колдуну в избу волочь. Помочь вызвались деревенские парни, на носилки чужака кинули и понесли. Путь неблизкий - Ивень не в деревне живет, дом у него на кудлатом бугре, к вечеру только управились. Ивень сам вышел к деревенским, спину распрямил - то, что его стариком называли, так это больше для виду, а был он человек крепкий и здоровый, и ни единого седого волоса в бороде не имел. Только как в глаза ему заглянешь, сразу поймешь, что тьма в них колышется бездонная. Потому Ивню в глаза никто напрямую и не смотрел - этак и ума лишиться недолго. Колдун кивком указал - мол, занесите недужного в избу, а более ничего. Посмотрел на лекаря, и спросил речисто: -Что же стряслось у вас, добрые жители, коль ко мне пожаловали? Лонк под взглядом пригнулся, и отвечал: - Да чужеземца нашли на перекрестье, недалеко от деревни... Сам в себя не приходит, только бормочет все на непонятном языке. Как ни бились, нет у нас сил, чтобы к жизни его возвратить. Так не живого же его хоронить, вот посоветовались, и решили - надо к тебе за советом.... Ивень нахмурился, вздохнул: - На перекрестке, говоришь?... На ночь его здесь оставьте, а на следующий день приходите. Теперь ступайте - лучше дело делать, чем разговоры говорить. Ивень пододвинул тяжелый табурет к лежаку, пристально посмотрел на человека: - Вот оно, значит, как все вышло... Ну что же, все верно, все один к одному сходится. А все же, не верил я до последнего, что тебя повстречаю. Сказал это, и вынул из-за кушака небольшой резак. Аккуратно, медленно вскрыл себе руку, и начал поить чужака кровью.

Оставить комментарий
Размещен: 14/07/2011, изменен: 14/07/2011. 35k. Статистика.
Глава: Проза

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"

Оставить комментарий © Copyright Булатов Михаил Павлович (faust183@yandex.ru) Размещен: 14/07/2011, изменен: 14/07/2011. 35k. Статистика. Глава: Проза		Ваша оценка:
Аннотация: Повесть в процессе написания

Булатов Михаил Павлович : другие произведения.

Дети Хото