Я кривой иглою шкуры штопала,
Плавало в тумане свежей кровью
Плачут волки за далекой сопкою --
В стойбище им лайки вторят воем,
Он колдун, он ведун, он шаман, он проклят
Под его ногой танцуют камни,
Или бубен у меня в груди?
Скоро снег, скоро лед, скоро на охоту
Из косы семь прядей, дева, дай мне --
Как прозрачный холод веял с севера,
"Как не вспомнит солнца земля зимою,
Так не вспомнить и мне его".
Я коптила рыбу зверобоем-клевером --
Знаки начертила я на ней стрелою,
В тумане липком, как кровь,
Не тебя ли гонят псы мои, шаман,
Уж не ты ли сам собою предан,
До того, как упадет ночной туман
Надо мне сыскать колдуна-оленя,
Только вспомнить имя бы его запретное --
Станет вновь шаман собой,
Меж семи рогов имя то запрятано --
Станет вновь передо мной,
Словно лист перед травой!
Снег порошит глаза. Снег забивается за шиворот. Вдали слышится горестный вой. Лайки ли? Волки ли? Копье оттягивает руку, а разум застилает сизый туман. И не вспомнить где ты. И не вспомнить кто ты. Что я знаю о себе? Зачем я здесь? Кто я? Кто я?
Снег и туман поработили меня - возможно ли?
Вонь горелых оленьих шкур смешивался с запахом ветра, принесшего первый снег. Она стояла прямая, будто стрела, и смотрела на разоренное селенье. Она была недвижима, лишь иногда беспомощно кивала своим мыслям, и тогда колокольчики, вплетенные в косы, чуть слышно жалобно позвякивали.
Еттувьи стоял совсем рядом, высился над женщиной, будто утес над холодным зимним морем. В любом окружении он всегда умел находить свое место и беззастенчиво этим пользовался. Он стоял с ней рядом, такой же молчаливый, надежный и сильный. Еттувьи смотрел на выгоревшее стойбище, обугленные остовы жилищ, тела людей и собак - окровавленные, искалеченные. Он, не без гордости, смотрел на дело своих рук.
- Твой дом сгорел, твой муж убит, Окка-шаманка, и братья его тоже повержены. Ты никому не нужна, тебе некуда идти. Ты будешь моей женой, Окка-шаманка.
- Тебе легче будет убить меня, Еттувьи-воин из рода оленеводов, чем сделать меня своей доброй женой.
У шаманки был сухой, хриплый от горя голос, безликий и страшный.
- Я не убью тебя, Окка. Ты будешь моей женой. - Когда Воин Еттувьи хотел чего-то, не было такой преграды, которую бы он не преодолел на пути к желанной цели.
Он ожидал упреков, криков, ненависти, ожидал и страстно желал сломить сопротивление. Но получил лишь холодный решительный взгляд.
- Убей Семирогого Оленя, о, Великий Воин Еттувьи. И я стану твоей доброй женой.
- Да будет так, Окка. Да будет так.
Еттувьи убил за свою жизнь сотню оленей. Еще один не показался ему проблемой.
Снегопад закончился внезапно, я едва не замерз у потухшего костра, но на утро мне посчастливилось открыть глаза и снова увидеть этот мир. Увидеть и обратиться к нему все с тем же вопросом - кто я? Копье мешает идти, я проваливаюсь по пояс в сугробы, бреду, не разбирая дороги. Не зная куда, не зная зачем. К полудню я набрел на охотничью стоянку. Люди, пережидавшие здесь ночной снегопад, ушли совсем недавно. В золе белели рыбьи кости. Над заснеженным лесом поднималось солнце, плавая свежей кровью в синем молоке утреннего неба.
- Сильна. Ох, сильна.
Ведьма поглаживала трясущимися старческими руками темные волосы, в которые были вплетены ленты с железными бубенцами. Приказав срезать Окке косы, Еттувьи убивал двух оленей за раз - сбивал с гордой шаманки лишнюю спесь, и обзаводился материалом для тетивы.
- Ты поможешь мне, ведьма?
- Помогу, Еттувьи. - Старуха устало прикрыла глаза. - Помогу, вождь-воин. Приходи за луком завтра. Приноси большую рыбу. Знай же - женщина, потерявшая все, будет мстить. Особенно сильная женщина, Еттувьи-воин. Особенно Окка-шаманка.
Второй снег выпал под утро. Дни становились все короче, ночи длиннее и холоднее. Лайки, чуя осеннюю охоту, рвались с цепей, и в их глазах, ясных и голубых, отражалась потерянная синева затянутого снежными тучами неба.
Старуха доплетала тетиву, подслеповато щуря раскосые глаза.
- Рыбу принес?
Еттувьи кивнул. Рыба, тяжелая, чешуйчатая, упала ведьме под ноги. Старуха отложила недоплетенную тетиву, взяла скользкую тушку в руки, придирчиво осмотрела со всех сторон, сколупнула заскорузлым пальцем пару чешуек и довольно кивнула.
- Сойдет. Давай стрелу, Еттувьи-воин.
Рыба на стреле коптилась в ароматном дыму горьких летних трав. Ведьма бормотала что-то себе под нос, поднимала выцвевшие глаза к небесам, мерно раскачивалась из стороны в сторону и напевала странную, тягучую мелодию. Еттувьи клонило в сон. Из дремы его вырвала вспышка огня - ведьма подбросила сухих веток в костер и языки пламени яростно взметнулись к сизому тяжелому небу.
- Ты закончила, Ведьма? - сурово спросил он.
- Всему свое время, воин, всему свое время.
Старуха раскалила наконечник стрелы докрасна, и, напевая уже знакомую мелодию, стала выводить на копченом боку рыбины знаки.
- Береги ее, Воин Еттувьи, береги, как зеницу ока. На ней твое истинное имя. Пока оно с тобой - ты надежно защищен от любого колдовства. Но если оно пропадет, ты забудешь все, Еттувьи. И смерть покажется тебе наградой.
Олененок стоял на краю поляны. Хрупкое животное с красными, молодыми рогами. Скоро, совсем скоро наступит зима. С севера прозрачными полотнами сочится первозданный холод.
Олененок совсем меня не боится. Говорят, животные не страшатся блаженных. Я протягиваю руку, чтобы погладить зверя по гладкой, прохладной шкурке, заглядываю ему в глаза.
- Кто я?
За далекой сопкою заплакали волки, по оленьей шерсти прошла мелкая дрожь. Миг, и о том, что зверек стоял со мной рядом, напоминали лишь следы на снегу.
Остриженные волосы Окка прятала под капюшоном. В руках у нее был маленький, но звонкий бубен. Не говоря ни слова, она лишь выбивала причудливый ритм, раскачиваясь из стороны в сторону. Еттувьи-воин не знал, чего ждать от ее прощальных песен - пожелания удачи, или проклятий. Он бросал взгляды на рыбу, полученную у ведьмы, и ни о чем не думал.
Три дня охоты прошли размеренной чередой. Две лайки неслись впереди хозяина, разведывая дорогу, гоняя белок и зайцев. Олени не попадались. На четвертое утро ветер изменился, небо прояснилось, а собаки учуяли След, и повели охотника за собой.
Семирогий появился внезапно, мелькнул в просвете деревьев и унесся подальше от собачьего лая. Высокая корона рогов, намного более затейливая, чем у любого другого животного и белоснежная шерсть доказывали охотнику - цель выбрана правильно. Еттувьи на минуту показалось, что голову оленя украшают металлические бубенчики, беззвучно серебрящиеся в лучах заходящего солнца. Метнувшись следом, воин успел наложить стрелу на тетиву и выстрелить наугад, в почти неразличимый между деревьями силуэт. Удача не подвела охотника. Неподалеку в снегу нашлись несколько красных капелек. Лайки взвыли дикими голосами и бросились в погоню по кровавому следу. Руки охотника поглаживали рыбью тушку, прикрепленную к поясу. В груди Еттувьи танцевал бубен, маленький, но звонкий.
Волки нашли меня поздней ночью. Копье было утеряно мной еще днем, и я даже не помыслил о сопротивлении. Вечером сил собрать хворост на костер у меня не оставалось, и я просто повалился в снег, стараясь ни о чем не думать. Волчий плач перекатывался по зимнему небу, разливался рекой, становился все ближе и ближе. Да, волки пришли поздней ночью. Обнюхали лицо, лизнули заиндевевшие пальцы, прижались мохнатыми боками ко мне, и заснули, грея своим теплом.
Я хотел задать им вопрос, но знал, что в желтых волчьих глазах мне не найти ответа.
Еттувьи не настиг оленя до темноты. Животное неуловимой тенью неслось по лесу, а ночью снова пошел снег, заметая свежие следы. Лайки бесновались, усталые и злые. Семирогий вел погоню к морю, петляя между деревьями, роняя алые, словно листья бересклета, капли. Еттувьи-воин устал, метель усиливалась, а погоне не было ни конца, ни края.
Вода, свободная, темно-серая, как и зимнее ночное небо, показалась между деревьями широкой полосой. Море встретило погоню ледяным ветром. Олень был совсем рядом. Животное теряло силы, оступалось в снегу, и вдалеке охотник слышал его беспомощный стон.
- Ты будешь моей, Окка. - Шептал Еттувьи и из последних сил продолжал погоню.
Собаки замолкли неожиданно. Лай перешел в жалобный скулеж, а затем и тот затих. На краю обрыва, поджав босые ноги, прямо на снегу сидела Окка. Растрепанные черные косы прикрывали наготу женщины, бубенцы, вновь обретя потерянные во время погони голоса, наполнили морозный воздух серебряным звоном.
Небо светлело, близился рассвет. Лайки прижались к коленям шаманки и недобро смотрели на своего бывшего хозяина.
- Вот и встретились, Еттувьи-воин. Ты нашел Семирогого? - прохрипела Окка.
Еттувьи разгневался и, невзирая на усталость, бросился на женщину с копьем, остановившись всего в нескольких шагах.
- Ведьма! Что ты сделала с моими собаками?
- Всего лишь дала им отдохнуть. Как ты думаешь, может быть стоит их покормить, о, Могучий Воин Еттувьи? Собаки голодны, и будут рады копченой рыбе. - Окка прищурившись смотрела на воина.
Еттувьи обуяла ярость. Он хотел метнуть копье, чтобы заставить замолчать непочтительную женщину навеки, но древко обожгло ладонь, и он выронил оружие в снег. Колдовство! Ведьма обманула его. Ведь рыба... Еттувьи попытался нащупать тушку у себя на поясе, но пальцы схватили пустоту. Смех Окки пробирал до костей.
- Не это ищешь, герой и великий воин? - теперь рыба-талисман был у шаманки в воздетых к небу руках - Убийца стариков и мирных людей. Убийца моего мужа, его братьев и сестер. Убийца моих детей. Будь проклят тот день, когда ты увидел и возжелал меня! Ты пришел ночью, ударил в спину, о, Великий Воин Еттувьи, способный лишь убивать спящих! Ты сжег мой дом, и надеялся, что я буду твоей!?
Тонкие смуглые пальцы сломали рыбу напополам.
- Не бывать этому никогда.
Над лесом поднималось холодное зимнее солнце. Исчезли голубоглазые лайки, исчезла шаманка. Над морем, у самого обрыва, новый день встречал Человек без Имени.
Волки ушли с рассветом, я не стал их звать. Теперь, стоя на обрыве, у кромки моря, я знаю, зачем они спасли мне жизнь. Я должен был прийти сюда вновь и умереть в объятьях холодного ветра. Слез не было, как не было жизни, которую мне нужно оплакивать. Серебряный олень возник из ниоткуда, соткавшись из липкого рассветного тумана. Еще через миг рядом со мной стояла черноволосая женщина.
- Кто я?
Она молчала, лишь иногда кивая своим мыслям, и бубенцы на лентах ласково звенели на ветру.