Булеков Николай Павлович : другие произведения.

Так дышала война. Воспоминания ветерана 81-ой стрелковой дивизии (сентябрь 1940 - июль 1946 гг.)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 8.14*19  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга Н.П. Булекова - это воспоминания участника Великой Отечественной войны, не имевшего высоких званий и большой власти. Сначала рядовым бойцом артиллерийского расчёта, а позже командиром взвода и батареи, автор прошёл всю войну. Курская битва, форсирование Днепра, Буга, Вислы, бои в Карпатах и множество менее известных сражений и войсковых операций составили боевой путь Н.П. Булекова и нашли отражение на страницах этой работы. Автор не скупится на описания нередко шокирующих подробностей боёв, деталей быта и взаимоотношений красноармейцев.

0x01 graphic


НИКОЛАЙ БУЛЕКОВ

ТАК ДЫШАЛА ВОЙНА.

Воспоминания ветерана 81-ой стрелковой дивизии (сентябрь 1940 - июль 1946 гг.)

В литературной и научной редакции

В.Г. Шнайдера

  
  

Армавир, 2006

   9(С)27
   63.3(2)72
   Б-(90)

Интернет-версия воспоминаний подготовлена на основе издания:

   Булеков Н.П. Так дышала война. Воспоминания ветерана 81-ой стрелковой дивизии (сентябрь 1940 - июль 1946 гг.)/ В литературной и научной редакции В.Г. Шнайдера. - 2-ое издание. - Армавир: РИЦ АГПУ, 2006. 244 с. илл.
  
   ISBN 5-89971-207-4
  
   Книга Н.П. Булекова - это воспоминания участника Великой Отечественной войны, не имевшего высоких званий и большой власти. Сначала рядовым бойцом артиллерийского расчёта, а позже командиром взвода и батареи, автор прошёл всю войну. Курская битва, форсирование Днепра, Буга, Вислы, бои в Карпатах и множество менее известных сражений и войсковых операций составили боевой путь Н.П. Булекова и нашли отражение на страницах этой работы. Автор не скупится на описания нередко шокирующих подробностей боёв, деталей быта и взаимоотношений красноармейцев.
   Глубоко лиричный стиль изложения, искренность оценок и суждений вводят читателя в повседневность войны. Эта книга для тех, кто хочет услышать правдивый рассказ ветерана о том, как близко и жарко дышала война.
  
  
   ISBN 5-89971-207-4
  
  
  

Булеков Н.П., 2006 г.

РИЦ АГПУ, 2006 г.

  
  
  

СОДЕРЖАНИЕ

   Незабытый солдат. Вместо предисловия (В.Г. Шнайдер)
   Глава 1. До войны, до фронта
   Глава 2. Боевое крещение. На марше. В офицеры
   Глава 3. От Тима до Понырей. Курская битва. Высота 260,1
   Глава 4. Через Днепр. Калинковичи. Пинские болота
   Глава 5. На Украине. К границе. Польша
   Глава 6. Чехословакия. В Карпатах. Победа
   Глава 7. "После войны"
  
  
  

НЕЗАБЫТЫЙ СОЛДАТ.

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

   Советская и постсоветская мемуарная литература, посвящённая Великой Отечественной войне, небогата крупными работами представителей рядового или младшего командного состава. Но дело даже не в этом. Как бы это правильно сказать?.. Мало кому дано умение писать, особенно в тех условиях, когда ты несешь груз ответственности победителя. Должно быть слишком сильным оказывался внутренний цензор, который не позволял говорить всей правды, раскрывать всех мыслей и зачастую неприглядных деталей войны. Я не стану рассуждать на тему социальных, политических и исторических причин этого. Они слишком хорошо известны. Однако позволю себе заметить, что такое положение дел - это составляющая платы за Победу.
   Воспоминания Николая Павловича Булекова это взгляд на войну "крупным планом". На страницах книги встречаются шокирующие подробности описания боевых действий, непосредственным участником которых был сам автор. Взаимоотношения и быт красноармейцев, повседневность войны и всё то, что можно назвать её "изнанкой", также не выпали из поля зрения автора.
   Н.П. Булеков не снискал в годы войны высоких званий и должностей. Оказавшись на фронте уже в сентябре 1941 года, недоучившимся курсантом, он прошагал в составе своей артиллерийской батареи почти до самой Праги. На этом пути были Воронежско-Касторненская операция, Курская битва, форсирование Днепра, Западного Буга, Вислы, бои в Карпатах, освобождение Чехословакии. Автор встретил победу в звании лейтенанта и в должности командира артиллерийской батареи.
   Н.П. Булеков является кавалером трёх орденов Отечественной войны (один I-ой и два II-ой степени) и ордена Красной Звезды, награждён более чем десятком медалей. В ходе боевых действий был трижды ранен и столько же раз контужен. В годы войны лично уничтожил 3 вражеских танка и 2 бронемашины, 6 укреплённых пулемётных точек, по приблизительным подсчётам, более сотни солдат и офицеров противника.
   Эта книга - воспоминания одного из миллионов русских воинов, которому повезло выжить. Это взгляд на войну простого человека, молодого парня из кубанской станицы, заброшенного жестокой волей истории в эпицентр трагедии ХХ века.
  
   Впервые я увидел Николая Павловича Булекова в одной из передач местного телевидения, посвященной встрече с ветеранами Великой Отечественной войны. Было это накануне 59-ой годовщины Победы. Помню, что меня поразил хорошо поставленный голос уже совсем немолодого человека, очень чёткая и ясная манера излагать свои мысли, умение живо описывать подробности давно минувших событий.
   Лично познакомиться нам довелось примерно полгода спустя.
   Осенью 2004 г., размышляя о грядущем праздновании 60-летия Победы, на историческом факультете нашего университета решили собрать и опубликовать воспоминания горожан о войне. Обратившись в Совет ветеранов, мы получили необходимую информацию о наших потенциальных собеседниках. Мы рассчитывали на небольшие устные рассказы, которые можно было бы издать отдельным сборником.
   Брать интервью у ветеранов должны были студенты. О времени встречи договаривался я, поэтому, как минимум, по телефону уже со всеми респондентами перезнакомился.
   Через некоторое время, у меня в кабинете появилась одна из таких студенток и сказала, что "их" ветеран отказался давать интервью, так как у него воспоминания записаны, но показать он их хочет только мне лично и принесёт сам.
   Вскоре пришёл Николай Павлович. Высокий, не по возрасту стройный человек. Как и намеревался, он принёс рукописи. В тёмно-бордовом переплёте были объединены две общие тетради, исписанные строчка в строчку убористым, но разборчивым почерком. Я вежливо поблагодарил его, попросил оставить недели на две, и на этом мы простились. Я бегло просмотрел записи, увидел что-то про Курскую битву, попросил скопировать этот "кусок", и отложил.
   Точно через две недели Николай Павлович вернулся. Вообще, за всё время нашего общения он никогда не был неточен, всегда пунктуален, аккуратен.
   В тот день я поблагодарил его и отдал тетради.
   Некоторое время спустя, угнетаемый чувством долга, я взялся разбирать записи и постепенно очень увлёкся. Меня подкупил простой и глубоко лиричный стиль изложения, сочетающийся с твёрдой убеждённостью и искренностью оценок.
  
   Н.П. Булеков не профессиональный литератор, и писал эти воспоминания не для печати. Он адресовал их своим близким, прежде всего, сыновьям и внукам. По этой причине его не слишком заботил общественный резонанс, что, в свою очередь, раскрепощало его как рассказчика. Как он сам подчёркивает: "В этих воспоминаниях будет отражено только то, что было там - на поле боя, на войне. Пишу без приукрашиваний, без уменьшений или прибавлений".
   Примерно две недели я потратил на разбор и некоторую доработку той части записей, которые были посвящены Курской битве. Безусловно, текст не был безукоризненным. Не решусь утверждать, что он стал таковым сейчас. Со своей стороны, я попытался придать ему такую форму, которая в максимальной степени сохраняла бы стиль и язык автора и не нарушала бы общей повествовательной линии.
   Подготовка статьи о Курской битве по материалам воспоминаний Н.П. Булекова стала своеобразной пробой сил.
   Николай Павлович ознакомился с текстом, одобрил многие поправки, кое-что добавил. Он с готовностью откликнулся на моё предложение опубликовать воспоминания отдельной книгой.
   Вскоре мне стала известна история создания этого текста.
   В его основу легли отдельные наброски и записи, которые Н.П. Булеков сделал ещё в годы войны. На сегодняшний день они сохранились лишь фрагментарно. В силу того, что писались химическим карандашом, местами они почти не читаемы. Первую попытку обобщить эти записи и дополнить их Николай Павлович предпринял в период с 1975 по 1977 годы. Результатом стал первый вариант воспоминаний. В последующие годы были встречи с однополчанами, уточнения отдельных фактов и событий, которые побудили к дополнению уже готового текста. Переписывания и дополнения второго варианта воспоминаний приходятся на первую половину-середину 1990-х годов.
   Я работал с обеими рукописями.
   Стилистическая правка, исключение отдельных "общих" фрагментов и некоторая литературная обработка текста, во-первых, производились в строгом согласовании с автором и только с его одобрения и, во-вторых, в повествование не было привнесено ни одного вымышленного события, диалога или персонажа. В окончательном варианте воспоминаний не нарушена последовательность авторского изложения, сохранён стиль и особенности языка Н.П. Булекова. Все имена действующих лиц, кроме одного, подлинные. После некоторых размышлений, мы решили изменить имя человека, который упоминается на страницах мемуаров как Пётр Кононов. Повторяю, это единственное исключение.
   Названия глав и эпиграфы к ним мы обсуждали отдельно и в итоге решили остановиться на тех, которые представлены в данной редакции текста.
   Некоторые события военной поры были записаны Н.П. Булековым в виде небольших рассказов уже после того, как был завершён первый вариант воспоминаний. При окончательном оформлении текста мы включили их в повествование в соответствующем хронологии событий порядке.
   В ходе изучения записей, их разбора и структурирования у меня возникло множество вопросов. Они касались самых разнообразных проблем - от значения отдельных терминов до более подробного пояснения некоторых характеров и линий повествования. Например, в первоначальном тексте ничего не упоминалось о родных автора, очень скупо был описан довоенный период, почти не было деталей фронтового быта и некоторого другого. Всё это также было добавлено уже после многих бесед с Н.П. Булековым.
   Таким образом, получилось то, что получилось. А как это получилось, судить читателям.
   Одно могу сказать наверняка: если Вы хотите увидеть войну так близко, как видели её из окопов простые русские солдаты, если хотите вместе с ними пережить атаки врага, узнать то, как теряют друзей, как жажда бывает сильнее, чем страх, как победа приносит радость и опустошенье, тогда эта книга для Вас. Она для тех, кто хочет услышать рассказ ветерана о том, как близко и жарко дышала война.

Кандидат исторических наук В.Г. Шнайдер

  
  
   Войны начинаются в умах людей /Из преамбулы Устава ЮНЕСКО

   Старики объявляют войну, а умирать идут молодые /Герберт Гувер

ГЛАВА 1

До войны, до фронта...

   Я родился в 1921 году в станице Григорополисской Новоалександровского района. Это самая западная часть Ставропольского края в его нынешних границах. Наша станица расположена в живописном месте, почти на самом краю окаймлённой Кубанью Ставропольской возвышенности.
   Я кубанский казак. Предки моего отца Павла Андреевича Булекова были по жребию переселены с Дона на Кубань, в район теперешней Григорополисской. Произошло это ещё в конце XVIII века. Предками моей матери - Ирины Климентьевны были знаменитые запорожцы, прибывшие на Кубань примерно в то же время.
   Казак - это, прежде всего, воин, воспитанный в духе безграничной преданности Отечеству. У казаков особый климат в семье, особые отношения между старшими и младшими, выработанные поколениями. У казачат с детства формировали физическую выносливость, бесстрашие, трудолюбие и уважение к старшим. Казаки бережно хранили семейные предания, гордились подвигами своих предков чуть ли не со времён Кавказской войны.
   Когда я был мальчишкой, отец рассказывал мне о моём прадеде Фёдоре Ивановиче, лихом есауле, женившемся на черкешенке. Рассказывал он и о моём деде Андрее Фёдоровиче, прозванном "буйным", который с этими же черкесами всю жизнь воевал, за что и был награждён четырьмя Георгиевскими крестами. Мой дядя - Сергей Андреевич - был убит на кордоне в одной из стычек с горцами. Это произошло уже в смутные годы гражданской войны.
   Я родился в самый разгар летней жары, прямо в поле. Мама говорила, что не доносила меня, и не надеялась, что я смогу выжить. Однако я рос, поправлялся. С двух лет меня начали подсаживать на лошадь, а в пять я сам уже мог держаться в седле.
   В 1933 году умер мой отец. В поле ему сделалось плохо. Отец в этот день должен был присматривать за скотиной на выпасе, и, как на грех, никого рядом не было. Он скончался, пытаясь доползти до ближайших скирд, наверное, думал отлежаться. Позже мы выяснили, что отец умер от разрыва аппендикса. В том же году умерла и моя сестра Мария. Кроме неё у меня был старший брат Иван, который также прошёл войну, сражался с японцами на Дальнем Востоке, и младший брат Алексей. Ему к началу войны было только 12 лет.
   В 1940 году я окончил среднюю школу. Хотел поступать в мореходное училище в г. Николаеве, но не прошёл медкомиссию. Тогда я решил ехать с одним из односельчан в Тамбовское артиллерийско-техническое училище.
   В то время в большом почёте была кавалерия, по крайней мере, если говорить о сельской молодёжи, и особенно о казаках. Таким был и я (в том смысле, что был молодым, а казаком и остался, и по-другому быть не могло). Как ни странно это может показаться сегодня, но по числу лошадей артиллерия тогда не слишком уступала кавалерии. Вся, или почти вся, она была на конной тяге. Во многом именно по этой причине я и решил остановить свой выбор на Тамбовском артиллерийско-техническом училище.
   Многие годы, нередко наполненныё трагическими событиями, стёрли в памяти имена тех, с кем я недолго проучился в одной курсантской группе, отмели второстепенные, обыденные события и проблемы. Из того времени остались в памяти лишь некоторые детали и впечатления. Главным образом, те из них, которые повлияли на мою дальнейшую судьбу. Повлияли косвенно, но тем не менее...
  
   В училище за мной был закреплён взрослый вороной жеребец, как говорится, с норовом. Кличка у него тоже была подходящая - Буян. Мы с Буяном быстро подружились, хоть подпускал он к себе не каждого. Содержал я его в чистоте и заботился, как мог.
   Надо сказать, что в тех частях или военных училищах, где содержали лошадей, были ветеринарные лазареты. А при них находились, так называемые, конские бани. У нас в училище это было большое просторное и тёплое помещение с несколькими кранами, отведёнными прямо от трубы. К ним присоединялись шланги. Для помывки лошади нам выдавали парусиновое ведро, примерно до половины заполненное жидким мылом зелёного цвета, скребницу и щётку. Мы подводили лошадь к шлангу, давали ей какой-нибудь корм и начинали мыть. Лошадям это нравилось, и они никогда не сопротивлялись. Помню, намылишь коня со всех сторон, протрёшь щёткой, смоешь, чуть подождешь и ещё раз намылишь. Сам тоже взмокнешь, пока накупаешь животное. Когда вода стечёт, ведёшь коня в сушилку. Это было небольшое помещение, расположенное тоже под крышей ветлазарета. Из бани в него вела высокая дверь, больше похожая на узкие ворота. Здесь лошадей привязывали, давали овса или сена, и они какое-то время стояли и обсыхали.
   Вот так, одним декабрьским вечером, я пошёл забирать Буяна из сушилки. Уже было холодно, лежал снег. Я не стал садиться верхом, а взял под уздцы. Скребницу и щётку положил в ведро и вывел коня на улицу. Буян заметно задрожал на холоде, начал пританцовывать, дёрнул, рванулся и побежал. Я запутался рукой в поводе и лямке ведра, споткнулся на какой-то кочке и упал. Буян проволок меня по снегу метров 10-15. Я кое-как отцепился, потом поднялся и собрал инвентарь. Буян же резво бежал по направлению к конюшне. Я проводил его взглядом, пока он не скрылся в воротах. Тогда я не мог и предположить, что этого коня мне больше никогда не доведётся увидеть.
   Я пошёл в казарму. Это было длинное кирпичное одноэтажное здание. Слева от входа располагался туалет - длинный ряд прорезанных в деревянном полу отверстий. Его соседство со спальным помещением, несмотря на наши старания в уборке, наполняло всю казарму, хотя и не резким, но достаточно стойким неприятным запахом. В тот вечер он показался мне нестерпимой вонью. Я плохо себя чувствовал, меня всё раздражало. К утру я окончательно понял, что занемог.
   У меня начался жар и жажда. Заболел я, наверное, раньше, только хорохорился какое-то время, думал, что перетопчусь. А тут разом всё как обвалилось. К следующему вечеру начался бред, и я забылся. Так что встречу нового 1941 года, который стал для моей страны самым печальным в том веке, я не помню. Настал он как-то незаметно. Но, как выясниться позже, это будет не единственная его неожиданность.
   Из военного лазарета меня отправили в инфекционную больницу. Проблема моя оказалась вдвое хуже: врачи обнаружили плеврит и брюшной тиф одновременно. Были ли они связаны или это такое совпадение, мне не понятно до сих пор. В больнице я провалялся до мая 1941 года. Не ясно, как я живой остался при таком "букете", но, как я теперь понимаю, это было только началом моих удивлений по этому поводу. В мае мне предоставили отпуск, чтобы я мог навестить родных и, самое главное, долечиться дома.
   Из Тамбова я доехал по железной дороге до Расшеватской. Эта железнодорожная станция находится в непосредственной близости от нашего райцентра - станицы Новоалександровской (сейчас это город). От Новоалександровки я добирался до Григорополисской на попутке. Это примерно 30-35 километров. Я довольно быстро нашёл грузовик, который следовал в нужном мне направлении. Правда, ехать пришлось в кузове. Всё бы ничего, только пошёл дождь. Несмотря на то, что был уже май месяц, меня просквозило, и я изрядно продрог. Видимо из-за этого в плеврах появилось много жидкости. Это мне стало понятно потом.
   Помню, как я приехал домой. Старший брат Иван уже служил на Дальнем Востоке, и дома были только моя мама и младший брат Алексей. Они мне обрадовались, кинулись обнимать, а у меня настроения нет. Мне плохо. Мама тут же отправила меня в станичную больницу. Идти надо было около двух километров. За время пути я останавливался передохнуть восемнадцать раз.
   Наконец, я добрался до больницы и зашёл в приёмный покой. Мне навстречу вышла медсестра.
   - Солдатик, ты что больной?
   - Очень больной, - ответил я и сел на стул, прислонившись к стене.
   Она сказала, что сейчас спросит у врача, сможет ли тот меня принять. Оказалось, что врач уже взял портфель и собирался уходить. Выслушав в чём дело, он отложил в сторону свои вещи и попросил сестру, чтоб она помогла мне войти. Врач глянул на меня, ободряюще улыбнулся и спросил:
   - Ну, что, служивый, что случилось?
   Я в двух словах поведал о своих болезнях. Он сказал, чтоб я раздевался. После того, как я разоблачился, он начал простукивать двумя пальцами мою грудь, потом перешёл на спину. Звук везде был глухой, а это плохо. Значит в плеврах вода. Врач озабоченно "дакнул", а потом спросил, терпелив ли я. Я ответил, что терпеливый. Тогда он заставил меня опереться руками о стол и так стоять, немного нагнувшись вперёд. После этого он помазал мне чем-то между рёбер со стороны спины и резко ввёл толстенную иглу шприца. Мне показалось, что вода из меня хлынула, чуть ли не под потолок. Через катетер они начали сливать её в таз. Врач гнул меня, выдавливая воду, она шла - жёлтая, мутноватая жидкость. Когда всё это закончилось, он попросил медсестру проверить, сколько же всего её вышло. Оказалось, что чуть более трёх литров. Мне стало заметно легче.
   На обратном пути я останавливался только два раза. Вот так начался мой отпуск.
   Там же, в больнице, после процедур врач посоветовал мне обратиться в районный военкомат с просьбой о продлении лечения. По его мнению, отведённого мне срока явно не хватило бы, чтобы я окончательно поправился.
   Так, недели три спустя, я оказался в Новоалександровском военкомате. Здесь военком выслушал меня, посмотрел на мой внешний вид, почитал справки и направил в Пятигорск на военно-медицинскую комиссию, которая должна была определить, годен ли я к воинской службе или нет.
   В Пятигорск я решил выехать заранее. Было это в пятницу, 20 июня. Я вышел из дома ещё засветло, добрался на попутке до станции Отрадо-Кубанская, а уже далее на поезде поехал в Пятигорск. Честно говоря, хотелось мне побыть в этом красивом, ухоженном курортном городе денёк-другой, а уж потом можно и на комиссию. Вспоминать смешно и в то же время грустно: в тот день я размышлял над тем, как и чем заниматься дальше, если комиссуют. После перенесённых болезней, было похоже на то, что служба моя заканчивается. Вот об этом я и думал всю дорогу до Пятигорска.
   По прибытии на место, я устроился в гостиницу. Три-четыре дня я вполне мог себе позволить там пожить. На комиссию я решил пойти в понедельник, 23-го числа.
   Всю субботу гулял по Пятигорску, сходил в кино, попил минеральной воды, посидел в парке. Я вряд ли запомнил бы этот день, если бы потом он не стал для меня и всего нашего поколения "последним днём мирного времени". А на воскресенье планы у меня были примерно такими же, как и на субботу.
   22-го июня 1941 года выдался жаркий день. Воздух пылал, и, казалось, струился раскаленной волной прямо с неба, или даже из самого солнца. У меня в памяти остались какие-то детали того дня, кажущиеся незначительными на фоне страшного известия, прозвучавшего ближе к обеду. Помню, что брёл по улице, помню, как хотел купить ситро, но передумал: нельзя холодного. Ещё помню Машук, тёмно-зелёной оплывшей пирамидой выделявшийся на фоне глубокого синего неба.
   И тут я обратил внимание, что у репродукторов толпятся люди. Подошёл... Вот так я и узнал, что началась война. Я стоял посреди улицы и не мог поверить услышанному.
   Реакция у людей была разной. Одни выглядели испуганно и растерянно, другие стояли и хмуро молчали, третьи не сумели скрыть панической слабости. На лицах людей было недоумение. Заплакали маленькие дети, испугавшись слёз матерей. А некоторые женщины вскоре и вовсе заголосили. Слишком хорошо все понимали, что скоро уйдут на фронт их близкие люди. А война не бывает без жертв.
   Весь остаток дня я, как потерянный, бродил по городу. Мне нечего было делать, и меня никто нигде не ждал до завтрашнего утра. Я со стороны смотрел на суету, поднявшуюся на улицах Пятигорска. Как-то сразу стало много военных. Мне казалось, что в тот день они либо бегали, либо очень быстро ходили. Однажды мимо меня проехал танк.
   Людское горе катилось по городу до самой темноты.
   В то время многие не понимали слова "война", в том числе, и я. Только спустя время оно обрело для меня свой законченный смысл, наполнив эти пять букв смертью, кровью, разрухой, голодом, нищетой, сиротскими и вдовьими слезами. Война оказалась не такой, какой мы её себе представляли по кинофильмам и рассказам тех лет.
   С 23 июня объявили мобилизацию военнообязанных 1905-1918 гг. рождения.
   В понедельник с утра я прибыл на медицинскую комиссию. Меня проверили и признали, что, действительно, я ещё не вполне здоров. Тем не менее, наверное, с учётом обстоятельств, решили, что долечиваться я должен по месту службы, а в моём случае - учёбы.
   Из Пятигорска в тот же день я направился в свой район. Решил сразу ехать в Новоалександровскую, в райвоенкомат, домой потом.
   Добрался до места уже под вечер. Я хорошо запомнил железнодорожную станцию в тот день - 23 июня 41-го года. На путях стоял длинный состав из красных обшарпанных вагонов. Мне показалось, что вокруг них словно базар собрался. Кипела пёстрая толпа. У дверей вагонов толпились какие-то люди. В одном месте играл духовой оркестр, чуть поодаль рипела гармошка. Кто-то орал пьяным голосом: "Не ходил бы ты, Ванёк, во солдаты!.." Я прошёл совсем немного, и это голос потонул в людском галдеже, из которого резкой нотой выделялся женский плач-вой, срывающийся на причитания. Сердце заухало, и я ощутил прилив какой-то глубокой, почти детской тоски и растерянности, которые испытывал всегда, когда так протяжно и безысходно голосили бабы. Волнами выплывала музыка, заглушаемая людским шумом, в котором я отчётливо расслышал призывно-повелительное: "ПО ВА-ГО-НАМ!!!" Загудел медный горн, и почти сразу же духовой оркестр заиграл "Прощанье славянки". Люди забегали, зашевелились, поднялся шум и крик ещё пуще прежнего. Плакали женщины, им вторили дети, а труба всё выла и выла. У состава метались военные. Паровоз заревел, вагоны дёрнулись и загрохотали один за другим, будто передавая эстафету. Поезд пошёл медленно-медленно. Мужчины выглядывали из растворённых дверей, женщины шли, а потом и бежали, стараясь как можно дольше касаться рукою вагона, покрытого старой, облупившейся краской.
   Постоял я, постоял и побрёл в военкомат. Принял меня сам военком. Выглядел я совсем неважно, болезненно. Наверное, поэтому он разрешил мне использовать свой отпуск до конца, да ещё прибавил два дня от себя.
   Я поехал в Григорополисскую. На душе было тяжело. Мама, конечно, уже знала, что началась война. Я не хотел видеть, как она плачет. Спрыгнув с кузова попутки, я медленно пошёл по станице. Хорошо помню пыльную дорогу и ветки абрикос, от тяжести плодов перегнувшиеся на улицу, через заборы односельчан. Я поздоровался с несколькими станичниками. Против обыкновения, никто ни о чём не спросил, и к приветствию ничего не добавил. Так я подошёл к дому. Во дворе ко мне кинулась собака, завиляла хвостом. Потом выскочила мать: "Сыночек, война!" Я попытался её успокоить: "Мама, не плачь, что будет, то будет. Будешь плакать, мне хуже будет, а не будешь плакать, я вернусь живым". Она перестала. Старалась выглядеть спокойной, и о войне не разговаривать. Хотя, конечно, последние дни моего отпуска были тягостными, и я даже с некоторым нетерпением ждал, когда нужно будет отъезжать в училище.
   Надо сказать об одном моменте, скрасившем моё пребывание дома в эти дни. Я ещё в школе заглядывался на одну девушку. Звали её Евдокия. Родные и все станичники называли её Дусей. Она была одного возраста со мной, симпатичная, миленькая, как и почти все девушки в 18-19 лет. Честно скажу, мы даже не целовались. Я думал об училище и о возможной отправке на фронт. Я испытывал необходимость того, чтобы мне писала девушка, а я ей отвечал. Сказать ребятам, что тебя никто не ждёт, что тебе пишет только мама, равносильно тому, как намеренно выставить себя молокососом. Я просил Дусю ждать меня. Она обещала. И, конечно, мы условились писать друг другу.
   Перед тем, как мне уехать, мать собрала стол, пришли соседи, родственники. Как обычно в таких случаях, выпили, попели песни и далеко за полночь разошлись. Рано утром из правления за мной прислали подводу. Уезжал я один. Мать долго стояла и смотрела мне вслед, хотя я несколько раз махнул ей рукой, чтоб зашла в дом. Дорога до станции мне почти не запомнилась. Мыслей каких-то о войне, о фронте, о смерти не было, потому что не понятно ещё было, что это будет за война. Пока я доберусь до Тамбова, может, она и кончится.
   В училище, однако, я не задержался, так как курсантов почти в полном составе перевели в действующие войска, и они находились в данный момент в городе Острогожске Воронежской области. Мне надо было их догонять.
   Городок располагался на речке Тихая Сосна, что дальше по течению, приняв в себя ещё несколько небольших притоков, вливалась в Дон. Название своё она оправдывала, и казалось, что именно эту главную черту своего характера и передавала более знаменитому Дону.
   По прибытии на место предполагаемой дислокации моего подразделения, я обнаружил, что его и здесь уже нет. Всех отправили на фронт. Я точно не помню, с кем я разговаривал. Это были какие-то военные, которые направили меня в ближайший военкомат. Легко было сказать! Ближайшим оказался военкомат в местечке Коротояк, а это было в восемнадцати километрах от Острогожска.
   До Коротояка пошёл пешком, больше нечем было добраться. Приволокся, когда уже почти стемнело. Ночевать негде, военкомат искать поздно, да и устал страшно. Встретил я войну, прямо скажем, не в богатырском состоянии здоровья. Больше всего мучила одышка. Шутка ли, плеврит плюс ещё и тиф. В общем надо было где-то заночевать. Походил-походил я по этому Коротояку, набрёл на какой-то клуб. Стал просить сторожа, чтоб пустил до утра, документы показывал, в итоге уговорил. Спал на старом диване с пружинами и валиками.
   Наутро пошёл в военкомат. Это было старое, дореволюционной постройки здание, скорее всего, бывший купеческий дом, или что-то в этом роде. В кабинете за высокими дверями суетился военком. После непродолжительного ожидания он принял меня, взял бумаги, окинул взглядом. Немного подумав, комиссар предложил мне пойти на два месяца в учебную батарею маршевого полка. Помню, как он сказал мне: "Ведь ты ещё болен, а там, глядишь, через пару месяцев война и кончится". То есть, военком таким способом хотел сделать так, чтобы я вообще не попал в действующие войска, в которых от меня было бы мало прока. Не только я и он были того мнения, что большего срока для того, чтобы выгнать немцев из СССР, нашим доблестным бойцам не понадобится. Были на слуху и в памяти ещё совсем свежи конфликт у озера Хасан и финская кампания. Многие из нас считали, что если не сегодня, то завтра с треском и без особого труда наши войска выдворят немцев из страны.
   Поэтому я с удовольствием и без каких-либо угрызений совести согласился на предложение военкома. Действительно, был я ещё очень слаб, одолевала одышка, много ходить не мог, потел, часто кашлял. Короче говоря, прямо из военкомата я направился в маршевое подразделение, которое располагалось в сосновой роще, сразу за Коротояком, недалеко от Дона.
   Военком написал записочку о том, что я учился на артиллериста. Благодаря этому меня назначили наводчиком.
   Учебная батарея готовила командиров орудий, а по окончании присваивали звание сержанта. Жизнь в учебке была нелёгкой вообще, а для меня - хоть вой. Занимались помногу, кормили плохо, пушки катали на себе по песку. Я задыхался, иногда падал, заходился в кашле. Старшина батареи позволял мне чаще бывать в палатке. Мне, действительно, надо было бы побольше отдыхать и получше питаться, да куда там... Повалявшись в палатке, я брёл к продскладам и околачивался там до ужина. Иногда мне давали сухарь, иногда даже кусочек сахара.
   Так продолжалось около месяца. Я почувствовал себя немного бодрее.
   Вообще, военное искусство давалось мне неплохо. Стрелял я из пушки и из винтовки довольно метко. На стрельбах дали мне три патрона. Я выстрелил и выбил тридцать. Дали ещё три, чтоб проверить, не случайно ли. Я опять выбил тридцать. Сам не ожидал. И из пушки ловко получалось. Громили мы тогда макеты танков. Стреляли тоже по три раза, и тоже мне удалось выстрелить все снаряды результативно. С макетами, как потом оказалось, было попроще, чем в бою.
   Мы тренировали последовательность действий по замене одно номера расчёта другим в случае гибели первого. Например, погибает наводчик, на его место становится командир орудия, погибает заряжающий, его место занимает подносчик снарядов. И так проигрывали возможные варианты по всем семи номерам расчёта. Мы учились обходиться со специальной одноосной повозкой, которая называлась "передками" и предназначалась для транспортировки боеприпасов и орудий на марше или при передислокации. У передков было только два колеса, а пушка, цеплявшаяся за специальный крюк, добавляла, таким образом, ещё два - сзади. Наверное, из-за этого передки и получили своё название. Также в повозку были вмонтированы специальные ящики для снарядов, закрывавшиеся крышкой, на которой располагался ездовой. Вот в такие передки мы впрягали лошадей, загружали снаряды, цепляли пушку и тренировались выдвигаться на марш.
   С ребятами в нашем учебном взводе я сошёлся легко, только вот десятилетия стёрли в памяти их имена. Сколько их было, этих коротких знакомств, встреч...
   За мои успехи в учениях избрали меня секретарём комсомольской организации батареи.
   А война подвигалась всё ближе и ближе. Встретить её первые дни на фронте мне не удалось. Дальнейшая моя фронтовая судьба сложилась так, что мне почти не приходилось отступать. Если и отходили в конце 1941 - начале 1942 гг., то недалеко, а потом я на некоторое время покинул зону активных боевых действий, но об этом расскажу в своё время. Так что, в основном, знаю я только - вперёд да вперёд.
   В расположении нашего учебного лагеря, недалеко от притоптанного и присыпанного песком участка, который служил нам плацем, на высокой сосне висел репродуктор. Ничего хорошего в те дни не передавали. Печальное известие шло одно за другим изо дня в день. Сводки информбюро сообщали: пал Львов, оставлен Псков и Житомир, занят Смоленск, фашисты рвутся к Москве. Становилось страшно. Мы слушали и не могли поверить, как так быстро сдают территории наши доблестные войска. Да что там говорить, просто драпают, отдают целые города. Очень это не сходилось со всем, к чему нас приучали, какой образ наших вооружённых сил рисовали до войны. Но, к сожалению, это было так. Как-то совсем это не вязалось с нашими учениями, деревянными макетами, сосновым бором, песочком и живописным берегом тихого Дона. Как-то не верилось.
   Не верилось даже тогда, когда враг подходил к Воронежу и когда наш маршевый полк, подняв по тревоге, повели на передовую. Мы не доучились.
   Так в августе 1941 года я попал в действующую 40-ю армию. Меня назначили наводчиком 76-мм орудия. Наша батарея была большая, а пушек мало.
   Мы располагались в резерве где-то под Воронежем, на территории кирпичного завода. Остановились лагерем, разбили палатки. Неподалёку находились корпуса Воронежского сельскохозяйственного института.
   Во время нашего пребывания там мы несколько раз ходили в баню. Эти походы запомнились тем, что мылись мы в доме отдыха. Он принадлежал какой-то организации из города Чертково, что в Ростовской области. Там царила тишина. Из персонала мы видели только сторожа и работницу, которая открывала нам помещение бани. Дом отдыха был закрыт. Это, совсем ещё недавно людное, наполненное довольными отдыхающими, место выглядело не просто пустым, а одиноким и брошенным. Впечатление усиливал мягкий август - самый разгар сезона.
   Гипсовые статуи в мешковатых штанах и примятых фуражках, крашеные деревянные беседки, длинные скамьи на тяжелых чугунных ножках по обе стороны аллеи чертковского дома отдыха стали последней ступенькой мирного времени, с которой мы шагнули в войну.
  
   Нас перебросили в район города Тима, что в Курской области, на реке с тем же названием. Потом передвинули ближе к линии фронта в район Мантурово-Мармыжи.
   По пути к этому месту, ещё в сентябре, мне суждено было увидеть первую смерть на войне.
   Мы шли колонной вдоль линии фронта. До переднего края оставалось километров восемь. Был тихий тёплый день. Всё вокруг совершенно спокойно. И вдруг впереди колонны послышался взрыв. Помню тогда нашу реакцию. Это было, скорее, любопытство, чем осторожность. Многие того и гляди шеи вытянули бы, чтоб получше рассмотреть, что там бабахнуло. Это потом уже при каждом хлопке мы научимся пригибаться, втягивая голову в плечи. А тогда были непуганые. Что случилось? Что произошло? Колонна приостановилась и, спустя недолгое время, продолжила путь.
   Когда мы проходили мимо группы из офицеров и сержантов, стоящих у обочины полукольцом, то заметили лежащего на дороге бойца. Он был в крови, гимнастёрка на животе вся была разорвана. Он кричал и судорожно пытался впихнуть назад разорванные кишки. Когда мы проходили мимо, он уже только громко стонал, а до этого, как нам потом рассказывали, голосил: "Спасите! Не хочу умирать! Спасите!" Его окружили врачи и санитары, но помочь ничем уже не могли.
   Странная, глупая смерть от собственной беспечности. Врага и близко не было, никто не стрелял. Солдат этот просто шёл в строю и играл висевшей на поясе гранатой. В какой-то момент граната зашипела, но ни он, никто другой из идущих поблизости на это внимания не обратил. Взрыв. Ему самому вырвало кишки, и ещё несколько человек получили осколочные ранения. Правда, слава Богу, больше никто не погиб.
   Вскоре мы оказались на передовой, вплотную к линии фронта. Помню, как я представлял себе её до того, как увидел воочию. Думал я, что фронт - это цепи и колонны войск, стоящих укреплёнными лагерями друг против друга, а линия фронта отмечена пограничными полосатыми столбиками с протянутой колючей проволокой. Конечно, траншеи я себе тоже представлял. Но фронт оказался иным: разрывы снарядов, кваканье мин, пикирующие самолёты, дым, огонь, пыль, кровь и стоны. Но самое страшное - это убитые люди. И ещё - лошади. Они вторые после людей, пострадавшие в эту (да и не только) войну, с той только разницей, что не понимавшие за что.
   Сейчас подумал о том, какой она бывала, эта линия фронта. И мне кажется до сих пор, стоит прислушаться к тишине - и услышу вой бомб, короткие свистки пуль, выстрелы, вскрики.
   Батарею нашу перебрасывали туда, где появлялись танки противника. Она так и называлась - противотанковой истребительной батареей. Свой первый бой я принял в районе Мантурово-Мармыжи. Сколько их было потом, но такого страха у меня не было никогда, не говоря уже о гражданской жизни.
  
  
  
   Война состоит из непредусмотренных событий /Наполеон I

  
   На войне всё просто, но самое простое в высшей степени трудно /Карл Клаузевиц

  
  

ГЛАВА 2

Боевое крещение. На марше. В офицеры

   Наша дивизия располагалась на какой-то железнодорожной станции, название которой я точно не помню. Батарею направили на передовую и сразу в бой. 16 декабря 1941 г. стал самым страшным днём в моей жизни. Ночь накануне выдалась холодная и звёздная, на скрипучем снегу хорошо видны были густые темно-синие тени. А рассвет был бледным. На небе появились низкие облака. Подул ветер, и замело позёмку.
   Бой шёл в районе Мантурово, за какую-то небольшую деревушку. Мы передвигались вдоль линии фронта. Здесь сегодня могли показаться танки. Батарею использовали для огня по врагу, укрепившемуся в селе.
   Из-за болезни я находился в резерве. Если говорить точнее, то был в хозвзводе. То есть, принимать участие в бою непосредственно я не должен был. В нашу задачу входило, в ряду прочего, обеспечение батареи боеприпасами.
   Надо сказать, что, как правило, в артиллерийской батарее было четыре взвода. Кроме хозвзвода, в функции которого входила и доставка на передовую боеприпасов, был взвод разведки и связи, а также два огневых взвода. Последние считались основными. В каждом из них было по два орудия. Взвод возглавлял офицер, чаще всего, лейтенант, а орудийный расчёт - сержант или старшина. В орудийном расчёте было по семь бойцов.
   Мы входили в состав пехотных полков и при этом имели некоторую автономию. Нашим прямым начальством был командир артиллерии полка, и приказы мы получали непосредственно от него.
   В хозвзводе я подружился с Володей Бобковым. Он был ездовым.
   Слово "ездовой" уже устаревающее, сегодня многие молодые, наверное, его не понимают. А ведь эта должность была одной из самых распространённых в войну. У нас часто говорили о новейшей технике, передовом вооружении и т.п. Поэтому про Т-34 и про "катюши" знают все, а про то, что полвойны на себе вытянули обычные лошади (причём, не только у нас, но и у немцев), громко говорить не принято. Многое, многое сделали для победы и те простые сельские ребята, которые управлялись с лошадьми, упряжью и телегами. Таким был и Бобков. Помню, что родом он был из Белоруссии.
   В то утро нас вместе с Володей направили на подвозку снарядов. Стрелковые батальоны до этого пытались атаковать противника без артподготовки, но успеха не добились. Едем. По пути встречаем всё больше и больше раненых. Спрашиваем одного, другого: "Где передовая?" Они указывают на заснеженное поле: "Там". С зарядными ящиками подъехали к залегшим солдатам. Они замахали руками, мол назад, назад. Тогда-то мы и поняли, что едем уже по передовой. Быстро повернули в лощину. Пехота первого батальона цепью лежала на снегу. Бойцы были не окопаны. Все видны как на ладони. Снаряды и мины пролетали над нами, рвались рядом. Осколки визжали и шипели, падая в снег. То и дело воздух вспарывали жгуты трассирующих пуль.
   Не умели мы тогда ещё воевать. До войны болтали только больше, а учились на собственной крови уже потом, когда она началась. Немцы просто издевались над нами. Не только в том смысле, как над живыми людьми, но и как над противником. Наверное, правильнее будет сказать - потешались. Были случаи, когда самолёты в степи гонялись за одной подводой, за каждой упряжкой, даже за отдельным бойцом.
   Немцы тогда не считали нас за людей, они были высокомерны, презрительны к нам. Помню, пехотинцы рассказывали, как взяли в плен немецкого лётчика. Это было там же в Курской области. Его самолёт сбили, он выпрыгнул с парашютом, пытался скрыться, но наши поймали. Надо вспомнить то время: фашисты теснят Красную армию, они уже почти подошли к Москве. Стоит добавить, что асы Люфтваффе - это элита даже среди офицеров. Лётчик вёл себя соответствующим образом. Ему задали ряд вопросов, на некоторые он ответил, например, из какой части, назвал имя и т.п., а на другие вопросы отвечать отказался. Сказал, что это секретная информация и замолчал. Тогда наши пригрозили ему расстрелом. Он вскочил, расстегнул ворот и начал кричать: "Шизен, шизен, швайне!" Расстреляли, конечно. И вот так немцы были настроены, по моему мнению и наблюдениям, вплоть до Курской битвы, а уже после Днепра они совсем расклеились.
   Но вернёмся к событиям 16 декабря 1941 года.
   Мы укрылись в лощине. Там я заметил, что за поясом нет гранат. Обронил где-то! Я бросился их искать и так оказался на поле боя, в непосредственной зоне обстрела. Рядом двигалась длинная цепь наших бойцов, идущих на довольно большом расстоянии друг от друга. Мне стало как-то безразлично всё. Страха почему-то не было. Пригибаясь, и едва не путаясь в длинных полах шинели, я петлял вокруг оставленной нашей телегой колеи. Прошёл, наверное, метров тридцать, когда пуля навылет пробила мне икру правой ноги, и я упал на снег. Я почувствовал острую боль и то, как кровь наполняет сапог. Тут поднялась вторая цепь нашей пехоты. Я лежал и ждал, когда они пройдут. Едва пехота отдалилась, возле меня оказался санитар стрелковой роты. Он молча разрезал голенище сапога, разорвал штанину ватных брюк и перевязал рану. И только после этого коротко сказал, что рана не страшная и чистая. Это меня сразу приободрило.
   В санчасть я не пошёл. Меня немного знобило, может, от потери крови или усталости, а, может, и с перепуга.
   Таким же путём, как шёл, разыскивая гранаты, я вернулся обратно к Бобкову. Мы решили в батарею пока не возвращаться. Наши ожидали танковое подкрепление.
   День стоял пасмурный и не очень холодный. Поле, на котором залегли наши бойцы, уже приобрело какой-то грязновато-серый оттенок. Убитых на тот момент было немного, санитары оттаскивали тяжелораненых подальше от передовой, некоторые из них были и неподалёку от нас.
   Вдруг, справа от нас, в самой лощине с лошади упал командир батальона. Его наповал убило осколком. Находясь позади пытавшихся наступать солдат, да ещё и в низинке, комбат мало рисковал, гораздо меньше тех, кто поднимался тогда в цепи и шёл по снежному полю вперёд. Его смерть тогда показалась мне какой-то случайной и нелогичной. Только спустя много месяцев я понял, что война отмеряет каждому своё, и у каждого есть своя линия судьбы на войне. Эту линию не перевить и не изменить, и конца её не довязать. Где кончится, там и кончится. Так было и у того комбата. Помню, как серая в яблоках лошадь стояла над ним, понурив голову, ни на шаг не отходя от безразличного уже ко всему хозяина. По-моему, это была первая смерть в бою, произошедшая у меня на глазах. Первая, но далеко не последняя, не последняя даже в этот день.
   Вскоре после этого события у нас с тыла показались шесть танков. Они приближались, двигаясь один за другим. Стрелки радостно закричали: "Танки! Танки! Наши!" Хотя издалека сразу и не разберёшь.
   Воспользовавшись передышкой, мы с Бобковым упросили пехотного командира помочь нам людьми, чтобы спустить ящики со снарядами в овраг, расположенный поблизости. Я сказал Володе: "Чьи бы танки не были, а снаряды надо укрыть". Он согласился. Несколько солдат поддержали поклажу, пока мы съезжали вниз. Потом они вернулись назад. И тут я чётко расслышал чей-то пронзительный крик: "На танках кресты! Фашисты!"
   Из-за того, что было очень пасмурно, вражеские танки опознали слишком поздно. Они гудели уже совсем рядом, с ходу развернулись дугой и на большой скорости, сотрясая воздух выстрелами башенных орудий, устремились на почти не окопавшихся пехотинцев. Заснеженное поле разом ожило и зашевелилось. Люди поднимались, метались, падали, снова вскакивали, шарахаясь из стороны в сторону. Их давили и кромсали движущиеся машины. Слышались жуткие стоны, проклятья раненых и предсмертные крики, сливавшиеся в сплошной вой. Противник беспощадно уничтожал наших воинов, заливая кровью землю.
   Ища спасения, люди ползли к оврагу, многих охватила паника. Вскоре рядом с нами и вокруг нас уже было несколько десятков перепуганных насмерть людей, многие из которых были ранены, нередко очень серьёзно. Звуки этой толпы трудно описать. Если сказать, что "плакали" или "стонали", то этого будет недостаточно. Может быть, это и нехорошо прозвучит, но больше всего этот хор был похож на то, как скулят покалеченные собаки. Не сразу после того, как их ударили, а какое-то время спустя, когда они уже успеют куда-нибудь забежать, спрятаться, забиться.
   Ситуация осложнялась тем, что наши пушки вели огонь по деревне и не ожидали удара сзади. Не все расчёты успели развернуться и оказать сопротивление. Танки налетели на них и начали утюжить, уничтожая технику и людей. Нам видно было, как бойцы судорожно и суетливо поворачивают орудие. Кому-то это даже удалось, но немцы не оставили времени для выстрела. Только две пушки в упор ударили по врагу и подожгли две машины. И ещё один случай произошёл прямо на поле, всего в полусотне метров от нас. Один красноармеец оказался сзади движущегося танка, каким-то чудом забрался на него и снял с себя шинель. Мы видели из оврага, как он набросил её на смотровую щель. Я думаю, что уже этим одним он спас немало жизней. Потом боец спрыгнул назад и бросил в моторный отсек бутылку с зажигательной смесью. Танк полыхнул, парень упал, и дальше мы уже не видели, что с ним случилось.
   После этого остальные машины развернулись и ушли.
   Они направились туда, откуда и пришли - в сторону нашего тыла(!). В тот период сплошной линии фронта не было. Очевидно, что где-то на стыке оборонительных рубежей танки пробились между нашими соединениями, или даже прошли незамеченными. Представить себе такое уже годом спустя было трудно.
   На заснеженном поле, как чёрные снопы, лежали убитые, стонали и проклинали войну раненые. Снег был красным от крови и местами чернел от копоти и снарядных воронок. И тут посыпал снежок. Я подумал тогда, что природа, наверное, хочет прикрыть это ужасное зрелище. Потом вдруг прояснилось.
   В деревне горели хаты. А дальше в поле полыхали скирды. Из огня кричали: "Братцы! Горим! Спасите! Помогите!" Оказывается, это гитлеровцы бросили в огонь раненых красноармейцев, которые попали в плен во время вчерашнего боя. Было страшно осознавать, что горят живые люди, а помочь мы им не в силах. Сначала едва заметно, а потом всё сильней и сильней меня начало трясти, а вскоре просто колотить. Только к вечеру наша пехота вышибла фашистов из деревни. Вытащить никого из раненых не удалось. Сгорели все до одного.
   С оставшимися пушками нам в ту ночь пришлось менять позиции. Проходя мимо догорающих скирд, я заметил скрюченные и обгоревшие тела красноармейцев. Их было, пожалуй, более тридцати. Мне стало страшно, хотелось реветь, горло сдавило... Возле этих чёрных обугленных тел моих одногодков я ощутил нечеловеческую ненависть к врагу. Именно здесь я испытал приступ той ярости, перемешанной с презрением к противнику, которая потом не раз позволяла мне не раскваситься, не запаниковать в бою и сохранять способность принимать решения.
   Сожженное дотла село, трупы бойцов, только что сгоревшие заживо красноармейцы... Месть, месть и месть - вот что из всех чувств и эмоций тогда было главнее всего. Главнее в несколько раз.
   В тот день что-то умерло во мне. Что-то, что жило до сих пор, не зная, что оно не нужно войне. В тот день война забрала меня.
  
   Уже в сумерках мы вошли в деревню. Из всех домов, только у одной старой саманной хаты каким-то чудом сохранились все четыре стены. Крыши, правда, всё-таки не было. В этой хате разместился штаб. Сохранились ещё два отдельно стоящих амбара даже с сеном.
   Володя Бобков говорил мне, чтобы я шёл к врачу, в санчасть. Я сказал, что не хочу, и ещё сказал, что рана чистая и совсем не глубокая. Короче говоря, не пошёл. На самом деле, больше всего я боялся отстать от своей батареи. Потом я, конечно, ходил на перевязки, но не более.
   Бобков вместе со мной разместился в амбаре. Мы зарылись в колкое сено и попытались согреться и уснуть. Но тут подъехала кухня, засуетились старшины, зацокали котелки. Бойцы ужинали. Этот ужин показался мне более тихим, чем обычно. Очень большие потери мы понесли сегодня. Многие вспоминали тех, с кем ещё вчера делили хлеб, махорку, с кем подружились ещё в Коротояке.
   Я не стал выбираться из сена. Володя же сходил, поел сам и принёс мне. Тогда кормили гороховым супом и сухарями. В тот вечер я едва запихнул в себя еду, хотя обычно проглатывал её, казалось, одним глотком.
   После этого мы, наконец, уснули.
   Рано утром налетели "юнкерсы". Начали бомбить деревню. Я не вышел из амбара. Я даже не вылез из сена. Не успел спросонья сообразить, что надо делать в такой ситуации. Да, собственно, что ты сделаешь?
   Бомбы рвались где-то рядом. Я слышал, как орали и бегали снаружи тыловики и штабники. Я так и остался в своём амбаре до тех пор, пока налёт не кончился. Потом оказалось, что особого вреда эта бомбёжка не принесла. Вообще говоря, в начале войны страх наших бойцов перед самолётами и танками был особенно силён, и от него нередко вреда было не меньше, чем от самих действий вражеской техники.
   В десятом часу утра старшина разыскал меня и Бобкова, накормил, осведомился о состоянии здоровья. Мы ответили, что нормально себя чувствуем. Потом, вместе с одним из орудийных расчётов, он послал нас с заданием. Надо было собрать и похоронить своих батарейцев. Их вчера недосчитались человек десять. Проводником на место вчерашнего боя назначил меня. Сел я на передки, прямо на зарядные ящики, и поехал.
   Так, восемнадцать часов спустя, я снова оказался на том поле, где вчера произошло непредвиденное и непоправимое побоище.
   Не доезжая до оврага, который вчера спас нам жизни, мы уже ясным днём увидели это страшное чёрно-красное поле, где вчера свирепствовали вражеские танки. Кругом снег был перепахан гусеницами танков, чернел от копоти орудийных выстрелов.
   На снегу валялись туловища, оторванные руки и ноги. Как шары лежали головы, с открытыми синими мертвецкими глазами. У дороги я увидел разбросанные кишки, а рядом лежал торс с оторванной головой. В окровавленном вороте шинели виднелись белые шейные позвонки. Слева и справа лежали скорченные и окоченевшие трупы... Неописуемо жуткую картину являло собой это поле. У лощины даже кони вдруг остановились, словно изумлённые.
   Пехота уже собирала своих бойцов. Мы выехали к тому месту, куда они стаскивали трупы. Перед нами в четырёх штабелях, как дрова, были сложены павшие красноармейцы. Я чуть не вскрикнул от неожиданности, увидев людей, сложенных как дрова. Каждый штабель тянулся метров на десять. Похоронная команда продолжала свою работу - стаскивала и складывала убитых. Рядом с каждым штабелем стоял фанерные ящик из-под спичек. В них солдаты собирали документы и медальоны с адресами погибших. Возможно, некоторые из них могли быть просто утерянными бойцами во время боя. Если медальон попадал в ящик, то человек считался погибшим. На него родным высылалась похоронка. Таких случаев в войну было немало.
   Неподалёку курганом высились шапки и шинели убитых. (В 1941 году их надлежало снимать. Вскоре это распоряжение отменили.) Остальное обмундирование оставляли. В нём их и хоронили. Я подумал, что ещё вчера утром они были живы и сами надевали эти гимнастёрки, мотали портянки, застёгивали ремни. Оказалось, что в последний раз. От этой простой мысли я чуть не заплакал, в горле стало тесно, и предательски дрогнул подбородок.
   Мы подошли к красноармейцам похоронной команды и спросили о том, как нам пройти к пушкам. Нам указали за овраг, в котором мы вчера укрывались. По пути мы снова спустились в него и увидели много трупов. Мертвецы с белыми лицами, вокруг кровь. Кровь на рукавах, кровь на боках, кровь в слипшихся волосах, в набрякших и замёрзших шинелях и гимнастёрках. Я знал, что здесь немцы никого не убили. Это были те раненые, которые сами спустились сюда, спасаясь от танков. Другими словами, спасся тот, кто сам смог выбраться отсюда, а остальные умерли от ран или замёрзли.
   Я видел лужи замёрзшей крови. Тут, среди павших, на самой кромке поля, мы наткнулись на обледеневший труп, у которого была откинута нога, и он как бы стоял пригнувшись. Словно он один остался живым среди мертвецов. На его голове была повязка, кое-как бинты были наложены на грудь. Из наспех оборванных концов вытянулись длинные грязные нити и лениво шевелились на ветру. Старался спастись, бедняга, думал выжить...
   Трупы напоминали живым, чтоб отомстили фашистам.
   Возле наших пушек, которые вчера отпугнули вражеские танки, мы увидели и их расчёты. Два из них погибли полностью. Красноармейцы лежали на станинах орудий, на ящиках, среди гильз. Лежали кто как - одни с раскинутыми руками и ногами, другие наоборот, съёжившись, будто от холода, третьи не успели донести снаряды, да так и остались с ними навсегда. Страшнее всего то, что это были не просто трупы, а люди, которых мы знали - кого получше, кого так себе, но каждого видели прежде, о каждом что-то могли вспомнить.
   В стороне от товарищей и раздавленного орудия лежал командир огневого взвода лейтенант Каминский. До войны он работал учителем в школе. Хороший он был человек, я бы даже сказал, что он был нашим любимцем. Из раскрытого планшета лейтенанта выпали семейные фотографии и деньги - розовые тридцатки. Рядом с лейтенантом валялось иссеченное пулями и осколками колесо от орудия.
   Видно было, что одну нашу пушку танк давил гусеницами, а во вторую попал снаряд.
   У второго орудия, запрокинув руку, лежал сержант Башлыков, звали его, кажется, Иваном. Было похоже, что он умер в тот момент, когда собирался отдать команду "огонь". Вчера мы с ним вместе обедали...
   Я думал, что мне не надо было бы смотреть в лица, и, особенно, в глаза погибших, но не мог удержаться. Не мог не взглянуть на тех, на кого моими глазами сейчас хотели бы посмотреть многие близкие им люди. Смотрел и думал: "Всё, кончилась для них война. Никто их больше не увидит".
   Шли мы по полю, наклонялись над убитыми и думали о самих себе. Думали, что не сегодня, так завтра такое может случиться и со мной. А случиться это могло в любую минуту. Мы понесли огромные потери. Я видел, как враг разбил нашу пехоту и орудийные расчёты легко, почти играя. Не умели мы тогда воевать. И ещё раз скажу: "Не умели!" Зато перед войной сколько шумели, трепались, что враг нам ни по чём, что разобьём на его территории. Помню, как Ворошилов хвастался, что на удар мы можем ответить тройным ударом, всё хорошо, всё готово. Рассказывали, что немцы говорили про нас так: "Для русского война всегда неожиданность. Пуля уже просвистела над ухом, а он только винтовку ищет". Не знаю, говорили они это или нет, но на той войне так и получилось.
   У разбитых орудий, в поле за оврагом мы выдолбили яму в мёрзлой земле. Потом стащили и уложили в неё всех мёртвых артиллеристов. Так и похоронили.
   Лейтенанта Каминского решили отвезти в деревню. Его могилу мы устроили на окраине села, между двух молодых берёзок. Воткнули в землю колышек, написали на дощечке фамилию. В душе стало пусто.
   Так я почувствовал войну. И представилась она мне безразличным огнём, пожирающим людей как солому.
  
   После этого боя нашу дивизию отвели во вторые эшелоны армии на доукомплектование и отдых. Наше соединение довольно быстро пополнили личным составом и уже к концу января 1942 г. мы снова оказались на передовой. Шли бои местного значения.
   Наша батарея находилась в обороне у села Андреевка Курской области. В расположении немцев, напротив нас, за каким-то сараем укрывался немецкий танк и часто обстреливал нашу пехоту. Командир предложил нам поохотиться за ним.
   Ночью на нейтральной полосе, среди заснеженных подсолнухов, батарейцы подготовили огневую позицию. На руках закатили туда пушку. Маскировку усилил выпавший ночью снег. Мы с Федей Крамаренко не стали держать при себе подносчиков, остались у орудия вдвоём. Одеты мы были в полушубки, валенки и ватные брюки, сверху натянули маскхалаты. Несмотря на это, двадцатиградусный мороз крепко пробрал нас уже в первые же часы. Ждали появления танка больше суток. И дождались. Он выполз из укрытия и открыл стрельбу. Хотя нас он и не видел, но несколько шальных пуль попали в наш бронированный щиток, отскочив от него горохом. Не шевелясь, я стоял в ровике и больше всего опасался, что противник обнаружит нас и накроет снарядом. Когда танк перенёс в сторону пулемётный огонь, я уткнулся в резиновый наглазник прицела и стал лихорадочно крутить подъёмный и поворотный маховички. Ствол пушки пополз в направлении танка. Вот он оказался в перекрестии прицела. От волнения и напряжения задрожали руки. Очень боялся промахнуться. В настоящий танк я целился впервые. Крамаренко вывел меня из оцепенения: "Стреляй!" Затаив дыхание, нажимаю на спуск, отвожу голову в сторону. Из казённика с лязгом выпала гильза. Ещё стреляем. Крамаренко кричит: "Попал! Попал!"
   Когда рассеялся дым, я и сам увидел, что гусеница танка солдатской обмоткой распласталась на снегу, а танк крутнулся на месте и стал. Пришлось произвести ещё два выстрела, пока машина не загорелась. Из неё выскочили танкисты и тут же попали под огонь наших солдат, следивших за поединком.
   После этого мы сразу же бросились в ровики, зная, что фашисты нас безнаказанными не оставят. Вскоре они начали долбить нашу огневую точку снарядами и минами. Было страшно. И только когда уже снова стемнело, друзья-батарейцы смогли увести нас с пушкой обратно в нашу деревню.
   Нас с Федей поздравили с удачей. Товарищи радовались, что из сорокапятки можно, оказывается, уничтожать вражеские танки. Помню, Крамаренко тогда сказал: "Это мы фрицам отомстили за тех сожжённых красноармейцев". А командир орудия Тертышный ответил: "Мало этого. Гадов фашистов всех надо передушить!..."
   На следующий день враг обстрелял нашу деревню из дальнобойной 210 мм пушки. Сильно вздрагивала земля, до самого неба прорывались сине-чёрные шапки разрывов. Противник выпустил тогда по нам 83 снаряда. Многие не взорвались. Для интереса сапёры развинтили некоторые из них. Попадались такие, в которых были опилки и труха какая-то. А в одном мы обнаружили записку на корявом русском языке: "Дорогие русские, чем можем, тем и поможем, держитесь"...
   Немцы очень часто обстреливали нашу деревню. Под один из таких артобстрелов попал и мой друг Володя Бобков. Он был убит осколком в той же деревне Андреевке.
  
   Зима 1941-1942 гг. была очень холодной и снежной. Морозы держались редко меньше "минус" 20, а иногда доходило и до 40 градусов. И в такую погоду часто в ту зиму наше подразделение выходило на марш. Продвигались ночами.
   На одном из таких маршей нас застал буран. По полю неслась колючая позёмка, ветер с воем хлестал лицо. Буран рвал полы наших потёртых шинелей, слепил, душил, валил с ног. Впереди ничего не было видно. Казалось, что мы сбились с дороги. Бойцы падали, поднимались и снова шли, плелись. Лошади кое-как тащились, проваливаясь по брюхо в снег. Кто-то держался за пушку, шёл и спал на ходу. Стоило колонне остановиться, как батарейцы падали прямо там, где стояли. Некоторые засыпали, и их укрывал снег. Нас поднимали, и в путь. Потом, разобравшись, кого не досчитываемся, посылали бойцов искать отставших. Находили солдат, занесённых снегом, будили, догоняли колону. Тогда мы не знали, куда идём, куда нас ведут, где линия фронта. А "линия фронта" часто понятие условное. Иногда солдаты говорили: "Тут мы, а на тех бугорках немцы".
   Изнурительные марши изматывали людей и лошадей.
   Помню, однажды, той же зимой идём и идём, вдруг останавливают. "Дорога! Вот дорога!". Нашли дорогу. Идём дальше. Пахнуло дымом, залаяли собаки. Радостно и боязно, а вдруг там немцы. Вперёд посылают разведку. Командиры, прячась под плащ-палаткой, светят фонариком на карту, в итоге, так ничего и не выяснив, они просто ждут разведчиков. Возвратившись, наши сообщают, что в деревне немцы. Какая досада! Стараемся уйти от деревни стороной. Куда девался сон? Люди спешат, спотыкаются, торопятся дальше. Лошади испуганно бьются в постромках. Батарейцы подталкивают пушки, помогая лошадям. Кое-как ушли от этой деревни, а близко уже другая. Снова ушла разведка. Вернулись, сказали, что в деревне немцев нет. Радуемся.
   Зашли в деревню. Она осталась не сожжённой, выглядела весёлой и гостеприимной. Из труб тянулись сизые дымки, топили кизяком. Мы пришли, когда уже почти рассвело. Нас разместили по квартирам. Селяне угощали нас варёной и парной картошкой с ржаным хлебом. Обморожения намазывали гусиным жиром. Я в том марше обморозил большие пальцы обеих ног. Мы отогрелись и наелись, были очень благодарны жителям той деревни.
   Ближе к ночи мы снова вышли в открытое поле. Нас вела заснеженная, еле заметная дорога, а чуть в сторону - непролазные сугробы. Близко фронт, погромыхивают орудия. Тащимся из последних сил. Едва-едва переставляем ноги. Надо идти, только бы не свалиться. И так шли - в полумгле и полусне. Холодный ветер взбивал снежную пыльцу, хлёстко бросал в лицо.
   И вот признаки деревни. Когда подошли ближе, то увидели, что она сгорела полностью. Снежная пустыня со свежими пятнами пепелищ. Даже печи были разбиты. И мы шли по этой опустевшей земле. Нигде не было видно ни одного признака жилья. Всё было сожжено и брошено. Шли мы и шли, не особенно задумываясь о том, что может нас ждать впереди.
   Мы изредка останавливались, постукивали валенками, чтобы согреться, размахивали руками, подпрыгивали.
   Помню, подошли мы к другой деревне. Как всегда выслали разведку. Вдруг слышим, застрочил пулемёт. Прибежали разведчики. Один с заиндевевшим чубом, выбившимся из-под шапки, с распахнутой шинелью, жарко хватал воздух ртом. Он крикнул: "Братцы, где тут врач?" и резко сел. Потом сказал: "Я умираю", - свалился на бок и начал есть снег, а вскоре захрипел и затих.
   И таких маршей в ту зиму было много. А весна была дождливой и непролазно грязной.
  
   Мы не раздевались неделями, бывало, что и месяцами. Спали, где придётся, нередко прямо на голой земле. Мылись от случая к случаю. Хорошо, если набредали на какую-нибудь общественную баню. Но это было редкостью на фронте, так как чаще всего помещение оказывалось повреждённым и непригодным для своих прямых функций. В деревнях же, например, Курской области, бани на личных подворьях почти не встречались. Там, сказать откровенно, и туалетов-то не строили. Смотришь, дом, двор, за двором длиннющий огород, а в конце какие-нибудь камыши или посадка, вот тебе и туалет. Ну, эта проблема нас мало беспокоила. Как говорил князь Потёмкин: "Солдатский туалет должен быть таков, как встал и готов". В этом смысле мало что изменилось.
   А вот что действительно приносило на войне самые тягостные бытовые испытания, так это отсутствие регулярных бань и возможности менять бельё. Бывало, что даже нижнее бельё мы не снимали месяц и больше. В результате этого вши становились массовым, практически, тотальным бедствием в войсках. Они заводились быстро, в обилии плодясь в нательных рубашках и гимнастёрках, предпочитая гнездиться в швах. Наиболее благоприятными для вшей были шерстяные вещи, среди которых особенно выделялись вязанные. В них кровопийцы чувствовали себя особенно вольготно. Солдаты, в промежутках между боями, зачастую, прямо в окопах, снимали гимнастёрки и ногтями давили паразитов.
   Впервые я заметил, что у меня завелись вши, уже в 1941 году, когда мы только-только прибыли на передовую. Без паразитов я продержался буквально несколько дней. И так прошагал с ними почти до конца войны. Уже в Чехословакии, когда нам посчастливилось наткнуться на чей-то тайник, в числе многих полезных вещей мы обнаружили столько шёлкового нательного белья, что хватило на всю батарею. Так я избавился от вшей. А до тех пор, как только мы с ними не боролись. Например, у немцев были круглые металлические коробочки, как из-под гуталина, в которых были залиты стеариновые свечи. Очень удобная вещь, для того, чтобы в походных условиях читать, или писать письма и тому подобное. Мы же использовали эти свечи ещё и для борьбы со вшами. Я зажигал фитилёк и прожаривал все швы своей одежды. Паразиты шипели и трещали. Отвратительное занятие, но что поделаешь.
   Когда бывали во вторых эшелонах, на отдыхе и переформировании, обмундирование бойцов и офицеров прожаривали полностью, но хватало этого не надолго. Короче говоря, битву со вшами в годы войны, несмотря на все наши каждодневные усилия, мы безнадёжно проиграли.
  
   В апреле 1942 г. меня вызвали в штаб полка. Начальник штаба перекладывал какие-то бумаги на столе. Потом посмотрел на меня и спросил:
   - Ну, что, Булеков, на артиллериста учился?
   - Учился, - отвечаю.
   - На курсы младших лейтенантов пойдешь?
   - Пойду.
   - Иди, бери вещи, и мигом назад.
   Я тут же побежал собираться. По дороге, прикидывал, почему выбрали меня. Кроме того, что я когда-то был курсантом, наверное, вспомнили тот случай, когда мы с Крамаренко подбили танк.
   Мне выдали сухой паёк, сопровождение для проезда по железной дороге, и - в путь. Так я поехал на курсы младших лейтенантов артиллеристов.
   Из нашей батареи направили двоих, а на вокзале к на присоединились ещё четверо.
   Курсы были организованы при управлении начальника артиллерии (УНАРТ) Брянского фронта. Тогда им был генерал В.И. Казаков. Позже он стал маршалом.
   В дивизию мне пришлось ехать в том, в чём был: гимнастёрка рваная, побитая осколками шинель, выгоревшие брюки. Там нас не переодели, сказали, что обмундируют по месту прибытия.
   Приехали мы в город Елец, в штаб Брянского фронта. Там нам предложили поучиться на политработников, но мы отказались. Тогда нас направили в расположение курсов артиллерии.
   Немцы часто бомбили Елец, особенно железнодорожную станцию. Над ней стоял густой чёрный дым. Горели составы и бочки с горючим. Не стал исключением и первый же день нашего пребывания в этом городе. Елец был заметно повреждён в результате бомбардировок. Тут и там встречались свежие окопы. Вырыты они были, в том числе, и перед зданием, где располагались курсы.
   В Ельце мы провели только одну ночь. Спали в подвале, на голых досках, подложив под голову свои вещмешки.
   Наутро нас отвели обратно на станцию, для отправки в Тамбовскую область. Опять ехали в теплушках. Они были сравнительно удобными, так как справа и слева, на всю ширину вагона, распластались в два яруса дощатые стеллажи. На них можно было отдыхать, не боясь застудиться на веки вечные. Зачастую "удобства" в пути ограничивались разбросанной по полу соломой. Зимой в вагонах устанавливали печки "буржуйки".
   В пути следования наш эшелон дважды бомбили. Первый раз это случилось в г. Грязи. Машинист, видимо, уже попадал в такие переделки и имел соответствующий опыт. Он начал маневрировать, резко подавая состав вперёд, потом неожиданно останавливался и толкал вагоны назад. Отрезки движения были разные, а переходы резкими. В такие моменты все старались покрепче ухватиться за что-нибудь. Только и слышно было, то приближающееся, то удаляющееся "тух-тух-тух-тух", дёрг-дёрг, и опять "тух-тух-тух-тух". В теплушках нет "блинов" между вагонами, которые смягчают толчок, поэтому удар при начале или остановке движения бывает особенно резким. Например, если вы поставите на пол, или какой-нибудь ящик, кружку с чаем или котелок, они в большинстве случаев перевернутся. Если слышишь приближающийся удар, то одной рукой надо хватать и поднимать свой обед, а другой стараться ухватиться за полку, дверь, или просто стену вагона.
   Но всё же это было лучше, чем попасть под бомбовый удар. Удивительно, но в районе Грязей наш эшелон совершенно не пострадал от немецкой авиации.
   Когда мы прибыли на станцию 2-ая Кочетовка, то снова оказались под бомбёжкой. Налетели "юнкерсы". Наши зенитки пытались отогнать их от эшелонов. Мы повыскакивали из вагонов и старались забиться в любую щель, стараясь не терять из вида нашего состава. С одной стороны, вплотную к нам, стоял другой эшелон, а с другой, через колею, был полуразваленный перрон. Я нырнул под бетонный выступ. Скрыться под ним удалось только наполовину, и вся моя левая сторона была снаружи. Тем не менее, это было ровно в два раза лучше, чем просто лежать на земле, закрыв голову руками. Некоторые старались прижаться к какому-нибудь выступу или обломку, чтобы хотя бы с одной стороны укрыться от осколков и пуль.
   После налёта нашему составу дали "зелёную улицу", и мы довольно долго ехали без остановок, что, для того времени, было редкостью.
   Мы прибыли на станцию Хоботово. Наверное, поэтому и лес, в котором нам предстояло расположиться, назывался Хоботовским. От станции до места нашей учёбы надо было идти, примерно, километров пять. Погода была прекрасная. По дороге колонна часто прижималась к обочине, вплотную к грядкам, где росли едва розовевшие, а то и откровенно зелёные, помидоры. Мы рвали их, а потом развешивали по соснам. Какое-то время спустя, когда они становились, как говорили у нас на Кубани, "бурелыми", мы приходили, доставали их и съедали. Правда, бывало, что "твою" сосну кто-то находил раньше. Так мы пополняли запас витаминов в организме.
   По прибытии в лес мы начали рыть землянки. Когда мы пришли на место, где должны были проходить наши курсы, там не было ни-че-го.
   Начали копать землю и валить лес. Землянки были предназначены для сна и для занятий на случай дождя. Те, что предназначались для отдыха, были длинной метров 20-25 и, примерно, метра 4 в ширину.
   Две ночи мы провели под открытым небом. Потом, когда уже были готовы землянки, нам привезли солому, которую толстым слоем уложили на пол. Сверху её надо было прикрывать кусками брезента разной величины. Подушками нам служили вещмешки. Всё это стало на пять месяцев нашей постелью. Мы не жаловались, потому что все уже успели побывать на передовой, все уже знали, что такое фронт, и что там, чаще всего, не бывает даже соломы.
   Когда мы накатывали брёвна на только что вырытые землянки, я познакомился с Анатолием Поповым. Мы были почти одного возраста. Он рассказывал о своём Воронеже, я о Кубани. У меня было два брата, а у него две сестры. Шутили, трепались про девчат. Привирали, конечно, для смеха. В общем, мы с ним как-то сразу сошлись. Другим моим другом в этот период стал Саша Мирошниченко. В землянке наши спальные места оказались рядом, а перед сном всегда, хоть парой слов, да перекинешься с соседом. Саша был энергичным, инициативным, такие сразу выделяются в любом коллективе.
   Занятия проходили, чаще всего, на открытом воздухе. Садились кто куда: на пенёк, на бревно, на кусок брезента, или прямо на траву. Лекторы были в звании не ниже майора. Мы проходили устройство орудий (матчасть), их калибры, виды и т.п. Особое внимание уделялось изучению стрельбы с "закрытых" позиций. Это такая стрельба, когда ты не видишь цели, а бьёшь по наводке, по карте или схеме. Изучали тактику, стрельбу прямой наводкой. Были и политзанятия, разумеется. Куда же без них?
   Кормили на курсах слабо. Ели мы из котелков, прямо на поляне, ложки носили в сапогах, а пол-литровые алюминиевые кружки, вместе с другими пожитками, хранили в вещмешках. Помню, что нам давали чай, который совершенно не пах чаем. Пили, а что делать.
   За всё обучение на курсах не было ни одного случая воровства среди курсантов.
   К осени нас перебросили в город Мичуринск. Здесь нам отдали довольно просторное здание. Прежде это была восьмилетняя школа.
   С этим временем было связано одно событие, которое стало для меня дополнительной причиной для беспокойства. Я перестал получать письма из дома. Мама и брат Алесей попали под оккупацию. Ехать им было некуда. Многое им пришлось пережить в этот период, но узнал я об этом значительно позже, уже после войны. Следующее письмо от родных я получил почти полтора года спустя. Перестала писать и Дуся. Тогда я ещё не знал, что больше писем от неё я не получу вообще, но причина, в данном случае, была совсем не печальная, по крайней мере, для неё.
   В Мичуринске нас посетила комиссия. Её возглавлял генерал, фамилии которого я не помню. В тот момент, когда они приехали, мне "повезло" быть дневальным. Генерал подошёл ко мне, я доложил, как положено. Не говоря ни слова, он отвернул мой подворотничок, который от многих стирок был уже жёлтого цвета, и объявил мне два наряда вне очереди. Это означало, что мне предстояло дневалить, с учётом того, что я недавно заступил, почти трое суток.
   Когда они уехали, ко мне подошёл начальник наших курсов. Я объяснил ему, что мне подшиваться просто нечем, и сколько же нужно тереть подворотничок коричневым мылом в холодной воде, чтобы он был белым. А потом ещё ходить и на собственной шее его сушить. Начальник посмотрел на меня, помолчал немного и отменил "генеральские" наряды.
   Во время нашей учёбы в Мичуринске был один забавный случай.
   Заместитель училища по политчасти послал курсанта Семёнова к себе на квартиру нарубить дров, растопить печь, помыть полы и т.д. А у него была молодая хорошенькая фронтовая подруга, которая радушно встретила курсанта. Накрыла стол - котлеты, водочка. Дело кончилось постелью. Парень ей понравился. Потом она уже сама просила старшину, чтобы присылали именно Семёнова.
   Эта "любовь" продолжалась у них несколько недель. А закончилось всё как в анекдоте. Замполит должен был отбыть в командировку, но неожиданно за чем-то вернулся. У него был свой ключ, которым он попытался открыть дверь, но не смог. Она оказалась закрытой изнутри, и ключ был в скважине. Понятно, что наш парень находился уже на месте. Замполит начал звать свою даму по имени. Семёнов заметался, схватил свои вещи и прыгнул в окно со второго этажа. Внизу была клумба цветов, что смягчило удар. Неподалёку стояли два офицера и видели его полёт, но преследовать не стали, наверное, догадались, в чём дело и только посмеялись. Потом Семёнов рассказывал, как добежал до уборной и там спрятал свои вещи.
   Дело в том, что время было уже позднее. Он смотался вскоре после вечерней проверки, и одно это уже тянуло на серьёзное наказание. А так, он сделал вид, что после отбоя вышел в туалет. Какое-то время спустя, он поднялся, надел шинель и снова пошёл по направлению к уборной. Там подобрал свои вещи, спрятал их под полой и вернулся.
   Наутро стали его разыскивать. Искали-искали, спрашивали нас, а мы отвечали, что ничего не знаем, никто не приходил и не уходил, только в туалет ночью выходили и всё.
   Как потом оказалось, наш старшина знал, про этот "поход". Видимо, он сказал начальнику училища. Реакция последнего меня удивила. Когда нам уже навесили "кубари", выдали проездные документы и сухой паёк, он обратился к нам: "Признайтесь, кто прыгал со второго этажа". Никто не признался, разумеется. Тогда он скомандовал: "Семёнов, выйти из строя". Тут Семёнов и говорит: "Так точно, товарищ полковник, я прыгал". Начальник училища рассмеялся и сказал: "Молодец, героем будешь".
   Видимо не очень-то тёплые отношения были у него с замполитом.
   Про судьбу Семёнова я, к сожалению, ничего не знаю. Сбылось ли предсказание начальника училища или нет, не могу сказать. Семёнов попал совсем в другую часть.
   Я хорошо помню наш последний день на курсах. Ранним утром нас выстроили перед красным кирпичным зданием школы, в котором мы учились в Мичуринске, и прикрепили к солдатским петлицам рубиновые кубики. Вот мы и стали младшими лейтенантами.
   На фронте обстановка ухудшалась. Противник прорвал фланги 40-ой и 13-ой армий и до 30 км углубился в нашу оборону. В результате в клещах оказались 40-ая и 21-ая армии. В составе 40-ой армии были мои боевые товарищи, а значит, если бы не курсы, то в окружение попал бы и я. Горестно мне было об этом думать и обидно. Мне казалось, что я здесь отсиживался.
   Должны были мы получить лейтенантов к новому 1943 году. Однако выпуск произвели в начале октября, досрочно. Фронту очень нужны были командиры.
   Распределили нас по командам, по 15-20 человек, выдали сухой паёк и на фронт. Девятнадцать младших лейтенантов, в том числе меня, Мирошниченко и Попова, направили в 81-ую стрелковую дивизию 48-ой армии Брянского фронта. Эта дивизия формировалась прямо на передовой, юго-восточней города Ливны. Дивизию собирали на основе 135-ой стрелковой бригады. Её командиром был назначен бывший заместитель начальника штаба 48-ой армии полковник Баринов А.Б. В марте 1943 г. он стал генерал-майором. 81-ая дивизия участвовала в боях с 13 октября 1942 г. до 15 мая 1945 г. За время войны через неё прошло более 20 тысяч человек.
   По дороге к месту службы мы должны были делать пересадку в Воронеже. Толик Попов уговорил нас зайти к нему домой. Впрочем, уговаривать нас долго не пришлось.
   Мы пошли втроём, с нами был ещё Саша Мирошниченко. Дом Попова находился возле какого-то моста. Мы шли по городу пешком. Толик рассказывал по дороге что-то про свою довоенную жизнь, показывал какие-то памятные для него места в Воронеже. Он сокрушался по поводу внешнего вида города, который он нам расписывал на курсах как чуть ли не самый красивый в СССР. Воронеж и вправду выглядел неважно. Серые, запылённые здания, много разрушений, следов бомбёжек. В тот момент немцы стояли совсем близко.
   Не помню точно, как назывался мост, возле которого жил Попов, по-моему, "Чернявский", или как-то похоже на это. Когда мы дошли до места, Толик заметно заволновался. Жили они в доме дореволюционной постройки, в коммунальной квартире. Вся семья была в сборе. Дверь открыла мать Попова. Это была высокая полная женщина. Толик был очень похож на мать. Она расплакалась, бросилась обнимать Толика, а потом выбежали и его сестрёнки. Оказалось, что это, действительно, как он и говорил, уже совсем взрослые девушки. Были они погодками, лет шестнадцати-семнадцати.
   Мы расположились в комнате, а мама и старшая сестра Толика ушли на кухню, что-то готовить. Попов всё время бегал туда-сюда, было слышно как он о чём-то весело и громко болтает с соседями в коридоре. Вскоре стол был накрыт. Закуску кое-какую они нашли, а выпить совсем не было. Толик предложил попробовать "Тройной" одеколон. Матери это не очень-то понравилось, но она ничего не сказала. Выпили. Я, откровенно говоря, не понял, в чём эффект, но, да ладно. Поповы говорили о своём: о знакомых, об отце, который тоже был на фронте, что-то вспоминали.
   Ночевать мы не могли остаться. На вокзале нас ждали наши теперешние однополчане. Надо было уходить. Мать опять расплакалась, раскраснелись и сестрёнки. Толик едва сдерживался, ему было неловко, он сам чуть не плакал.
   Почти всю дорогу до вокзала он молчал.
   Дальше, тоже по железной дороге, мы доехали до станции Солнцево Курской области.
   В штаб дивизии мы приехали уже поздно вечером, там и заночевали. А утром нас распределили по подразделениям. Меня и ещё троих (среди них были Мирошниченко и Попов) направили в 467-й стрелковый полк, а остальных разбросали по другим подразделениям.
   В сторону передовой шли пешком. У оврага, где должны были разойтись, мы остановились на перекур. Тут нас догнал верховой. Оказалось, что это сержант из штаба. Он спросил, не взял ли кто случайно две пары грязного белья с печки. Мы с моим другом Сашей Мирошниченко переглянулись. Он спросил: "Может это ошибка?" Сержант же утверждал, что белья не стало точно после нас. Я в сердцах сорвал свой вещмешок и вывернул из него всё прямо на траву. Саша сделал то же самое. Потом и остальные выбросили содержимое своих вещмешков, кроме двоих. Тогда мы с Мирошниченко вырвали их у них из рук и вытряхнули. У одного и оказались эти грязные тряпки. Мы тогда его крепко стыдили. Позже я слышал, что этот лейтенант был тяжело ранен, говорили, что даже смертельно. Произошло это во время Воронежско-Касторненской операции.
   После этого происшествия мы разошлись по своим полкам.
   Мирошниченко был зачислен заместителем командира батареи 76-мм орудий. Попова направили в батарею миномётчиков. Это решение мне было не совсем понятно. Я же попал в сорокопятки, командиром огневого взвода. В нашей батарее матчасти не было. То есть, были мы пушкари без пушек, поэтому временно располагались во вторых эшелонах полка. А в 76-мм батарее, куда попал Мирошниченко, было всё в комплекте, и они вели огонь по врагу. При встрече он звал меня к себе.
   Когда мы только появились в полку, нас подняли на смех. Начальник артиллерии полка старший лейтенант Косой усмехнулся: "Ну и командиры". На нас были латанные-перелатанные солдатские шинели, выгоревшие брюки и гимнастёрки, сапоги стоптанные, кубики в солдатских петлицах.
   В тот же день выдали нам новое командирское обмундирование. И вот на мне свеженькая офицерская форма, хрустящий ремень со скрипучей портупеей, кобура с пистолетом, полевая сумка через плечо и новые яловые сапоги. В петлицах блестят кубари. Самим было приятно и радостно. Ещё четыре месяца оставалось носить мне эту форму, пока не перешли на новую, с погонами.
   ;
  
  
  
  
  
  
   Побеждает тот, у кого больше резервов, больше источников силы, больше выдержки в народной толще /В.И. Ленин

   Самое ужасное, не считая проигранного сражения, это выигранное сражение /Герцог Веллингтон

  
  

ГЛАВА 3

От Тима до Понырей. Курская битва. Высота 260,1

  
   В январе 1943 г. наша дивизия вошла в состав 13-й армии генерал-лейтенанта Н.П. Пухова. Соединение вывели на исходный рубеж наступления в район Юдино - Красный Луч. Нам пришлось совершить стокилометровый переход, чтобы занять исходный рубеж для наступления.
   Где-то в конце января, утром, в тридцатиградусный мороз последовал артналёт по врагу. Сунулись было в наступление, да толку мало. Оборона врага не была прорвана. Немцы сопротивлялись упорно. 81-ая и 148-ая стрелковые дивизии остановились. По глубокому снегу танки не могли передвигаться, да и потерь было слишком много.
   Только во второй половине дня, когда мороз ослаб градусов на десять, с большим трудом "прогрызли" оборону противника где-то в районе Мишино и продвинулись километров на 5-6.
   В ходе операции враг спешил выдвинуть значительные силы к реке Тим, в направлении станции Долгая. Нашей дивизии было приказано прекратить движение на юг, в район Касторного, и повернуть на 90 градусов на запад. 81-ая дивизия по бездорожью продвигалась в этот район. Четыре дня спустя Касторное освободили.
  
   В Касторном батареец Клочко свалился с высоченной температурой. По всему было видно, что у парня начался брюшной тиф. Это было очень опасно, так как вши, основные переносчики этой инфекции, были у всех без исключения. Шли активные наступательные действия. Медицинскую помощь не всегда могли оказать в должной мере. Клочко сгорал на глазах. Его, как могли, изолировали. Я навещал заболевшего два раза. Во второй раз он был особенно плох. В сознание приходил лишь на короткие промежутки времени. Он попросил меня, если останусь жив, поехать в Ленинград. Он назвал свой адрес: улица Фонтанка,5, а вот номер квартиры я позабыл. Клочко просил меня рассказать родным, что я видел его, рассказать, как он умер. На следующий день его не стало.
   После войны я был в Ленинграде. Я нашёл дом номер пять на Фонтанке. Постоял возле подъезда. Мне трудно описать свои чувства. Что я мог сказать незнакомым мне людям? Я почти не знал их сына или брата. Я даже не знал, как к ним обратиться. Я решил спросить у первого, кто выйдет из подъезда, возле которого я стоял, как найти семью Клочко. Признаться, я испытал облегчение, когда какой-то мужчина, к которому я обратился с этим вопросом, ответил, что не знает таких. Может быть, они умерли в блокаду, может быть, переехали, а может, не вернулись из эвакуации. Таких "может" могло быть с десяток. Я развернулся и быстро пошёл прочь.
   Этот эпизод как камень у меня на сердце. Надеюсь, что кто-нибудь из родственников Клочко, хотя бы столько лет спустя, прочтёт эти сроки и простит меня за то, что я не сдержал своё слово.
  
   Станция Долгая была освобождена так стремительно, что противник, поспешно покидая её, не успел вывезти имущество со складов и из эшелонов. Батарейцы 76-мм пушек на таких складах набрали 300 бутылок вина, 10 или 15 ящиков конфет монпансье, рис, макароны и другие продукты. Ещё им достались трофейные лошади - десяток битюгов. Это были бельгийские тяжеловозы, которых хватало одной пары, чтобы тащить пушку, а наших надо было в два раза больше.
   Наша батарея 45-мм пушек трофеев не брала, так как шла в боевых порядках пехоты: возить было не на чем.
   Утром 31 января, после 15-ти минутной артподготовки стрелки ринулись в атаку и с хода выбили противника с его позиций. Наш 467-ой полк занял деревни Красное и Лебёдки. Там мы нашли примерно 70 убитых фрицев. Тут я насмотрелся на множество вражеских трупов. Немцы валялись на снегу скрюченные и околевшие, грязные рыжие волосы уже примёрзли ко лбу. Многие гитлеровцы были укутаны женскими платками и какими-то тряпками. Смотрел я на трупы врагов и не мог скрыть злорадства.
   Раньше в бою накатывал страх до дрожи, а после радость, что жив остался. Потом научился подавлять в себе проявление страха, обрёл спокойствие и сдержанность, которые внушали и батарейцам уверенность в бою. Война трудна тем, что человек убивает человека, но чем больше убьёшь врагов, тем больше гарантия жизни тебе...
   С выходом главных сил фронта к рекам Тим и Оскол Воронежско-Касторненская операция завершилась.
   В этой операции Саша Мирошниченко познакомил меня со своим командиром батареи старшим лейтенантом Тагировым. Тот мне понравился - деловой, немногословный, без излишней самоуверенности, как это, например, часто проскальзывало у Г.Ф. Косого. Он дал согласие перевести меня в их батарею, которая расположилась в деревне Красногорье. Я был рад, что буду теперь служить вместе с Сашей.
   Прошло несколько дней, и Тагиров, встретив меня, сообщил, что о моём переводе уже есть приказ. Но в этот день нам предстояло встретиться ещё раз...
   Вечером Тагиров сообщил мне, что мой друг Мирошниченко погиб. Враг заметил движение у пушки и снарядом ударил в лафет, на котором как раз и сидел Саша. Его убило осколком. Мне не верилось, что его уже нет. Осознал, наверное, только тогда, когда подошёл к могиле со свежей насыпью и дощечкой с фамилией "Мирошниченко"... В батарее его любили. Он был живой, весёлый, смелый... Что-то горькое, сухое и колкое подкатило к горлу, а из глаз полились слёзы. Нервы не выдержали, я заревел прямо навзрыд, не стесняясь. Кто был со мной, знали, что лейтенант Мирошниченко мой друг, и никто не осудил меня.
   Мне уже не хотелось переходить в батарею 76-мм пушек, но приказ есть приказ и выполнять его надо. Так я всё-таки оказался в подразделении Тагирова. Он сказал мне, чтобы я присматривался, как они стреляли с закрытых огневых позиций. Так, примерно с неделю, я и "присматривался". А потом приказом по полку меня назначили заместителем командира батареи по строевой. Раньше эту должность занимал Саша.
   И опять пошли в наступление. Целые сутки немцы сопротивлялись воинам 81-ой дивизии на западном берегу реки Тим.
   В начале февраля 1943 г. части 81-ой дивизии вышли к городу Колпны, а через три дня достигли шоссе Орёл-Курск в 60 километрах северо-западнее Курска.
   Следующей целью 81-ой дивизии должны были стать Поныри. Это был довольно крупный железнодорожный узел и, к тому же, райцентр. Наступление началось 7 февраля. К утру 9 февраля Поныри были освобождены. Наш полк отвоевал у врага населённые пункты: Широкое Болото и Соревнование. Под Понырями, в районе села Очки и станции Малоархангельская 3-ий батальон нашего полка был окружён. Бойцы находились в кольце почти сутки. Когда окружение всё-таки удалось прорвать, от батальона почти ничего не осталось.
   После этих событий (начало-середина февраля) нас перебросили на другой участок фронта. Как всегда, на марш вышли ночью. Прошли 20 километров и сосредоточились возле сёл Сабуровка и Бобрик. После дневного отдыха перешли в наступление. Наш 467-ой полк продвигался к селу Гнилец. Нам удалось освободить его только совместными усилиями с 410-ым полком. Но немцы никак не хотели уступать это место, которое своему названию точно соответствовало. (По крайней мере, я так это чувствовал.) Им там как мёдом было намазано, лезли как сумасшедшие. Но и мы гвоздили их - будь здоров. В итоге село несколько раз переходило из рук в руки. В конце концов, отбили мы.
   Лыжники нашего полка освободили село Ясная Поляна.
   Дивизия в этих боях заметно поредела. Возникли трудности со снабжением, в том числе, боеприпасами и горючим. Наступление стало затухать. Начались бои местного значения.
   81-ая дивизия закрепилась на рубеже Красная Поляна, Красная Заря, Гнилец. Фактически, здесь и закончились зимние бои. Наши соединения начали переходить к обороне.
   Так мы приняли участие в мощном наступлении советских войск, отодвинув линию фронта в некоторых местах более, чем на 200 километров вглубь оккупированной территории. Именно здесь образовался знаменитый курский выступ линии фронта, который позже назову более торжественно и звучно - "Курская Дуга".
   В феврале месяце нас, вместе с занимаемым участком обороны, передали Центральному фронту. Наша батарея располагалась в 1-ых Понырях, возле водяной мельницы. Отсюда мы вели огонь с закрытых позиций по немецким транспортным колоннам. Потом нас выдвинули на прямую наводку в расположение пехоты полка, в район хутора Весёлый Бережок.
  
   Перед тем, как нам перебраться поближе к передовой, ещё в Понырях, перед самой отправкой был такой случай, о котором надо рассказать, потому что он получил невероятное продолжение много лет спустя.
   Пушки перевозили, чаще всего, на лошадях. Как я уже говорил, во-первых, лошадей я любил с детства, а, во-вторых, они представляли собой ещё и важную тягловую силу. Поэтому я и учил солдат: мол, сам не доешь, а лошадь накорми. Для них мы получали овёс, который, таким образом, превращался, без преувеличения, в стратегический продукт.
   И вот, когда незадолго до передислокации, нам выдали очередную партию корма, кто-то спёр девять мешков. Мне стало известно, что их променяли на самогон, но кто это сделал, я не знал.
   Помню, когда я ещё раз лично пересчитал мешки и действительно не досчитался девяти, чуть не взревел от ярости. Сразу после доставки были, а наутро нет. Это же представить себе надо то время: за три колоска давали десять лет лагерей, а тут перед отправкой на передовую лошадей кормить нечем. И украли несколько мешков. Штрафбат - это самое малое.
   Меня задело то, что наплевали на меня как на командира. А ещё, если посмотреть со стороны начальства, в батарее был бардак.
   Короче говоря, был я тогда в сердцах. Объявил построение, пока бойцы собирались, пытался определить не пьяный ли кто. Вроде нет. Построились. Стоят, смотрят. Я прямо спросил о том, кто взял овёс. Молчок. Я напомнил о том, как учил, чтоб лошадей оберегали, и ещё много чего говорил, ругался, конечно. Никто не признался. Тогда я указал пальцем на подвал здания, где мы располагались, и сказал, что всех на "губу" посажу, если не признаются. Тогда кто-то из строя выкрикнул, что всех не посадишь, подвал маловат.
   Тут у меня словно потемнело перед глазами. Ах, думаю, негодяи, ну это уже через чур. Издеваются! Спрашиваю, кто крикнул - шаг вперёд. Даже немного удивился, когда кто-то вышел. И кто же? Комсорг Петя Кононов. Назначали на эту должность на фронте, не особо размышляя. Смотрят, что смышлёный более или менее, по крайней мере, слюни по бороде не текут, ну, вот и будешь комсоргом. Про всех говорить не буду, может, где-то повнимательнее присматривались, да там меня не было.
   Короче, удивил меня Петя. И влепил я ему пять суток ареста, в аккурат до отправки.
   Вообще, человек я отходчивый. Через пару дней, когда хватился Кононова, не сразу и вспомнил, что "губу" ему прописал. Пошёл я в этот подвал, а он маленький, не подвал даже, а погреб. "Оратор" этот там спал на мягкой соломе. Наорал на него ещё раз и выгнал оттуда на погрузку.
   Так этот случай и закончился для меня. Я так думал. Но, как стало ясно много позже спустя, ошибался.
  
   Итак, после передислокации, наш (467-ой) и 410-ый полки оказались в первом эшелоне. То есть, случись наступление врага, мы должны были принять его первыми. А рано или поздно оно должно было случиться, так как мы занимали преднамеренную оборону. Наступать должны были немцы. Это им надо было захлопнуть нас в "котел", используя курский выступ линии фронта. А нам, для начала, надо было не позволить этого сделать. Более трёх месяцев шла подготовка к сражению.
   На правом крыле Центрального фронта находилась наша 13-я армия, сосед справа - 48-я армия, слева - 70-я. В середине мая 1943 г. наш 467-й полк, совершив марш-бросок, сменил 1023-й стрелковый полк 307-й дивизии и занял во втором эшелоне армии позиции северо-западнее Широкого Болота. В ночь на 27 июня воины нашей дивизии сменили 307-ю на переднем крае, в полосе: Семёновка, х. Согласный, Весёлый Бережок, Ржавец. Части сразу же приступили к дооборудованию и укреплению своих позиций. Рыли окопы, усиливали перекрытия блиндажей и землянок, устанавливали дополнительные минные поля и проволочные заграждения. Часть из них была под напряжением.
   81-ая стрелковая дивизия занимала полосу обороны в 10 километров. Позиций в ней было три, а траншей в каждой из них по пять. Первая позиция имела две параллельные траншеи. Здесь находился 467-ой полк. Наша батарея была направлена в расположение пехоты.
   Мы обустроились на высоте 257,5, на краю ржаного поля. Впереди нас был бурьян, дальше минное поле, за ним нейтральная полоса. Хорошо просматривались дорога и опушка небольшого леса. Они пока принадлежали немцам.
   1-го июля у нас на передовой побывал командующий Центральным фронтом генерал армии К.К. Рокоссовский вместе с начальником артиллерии фронта В.И. Казаковым и командующим 13-ой армии Н.П. Пуховым, а также ещё с массой начальства помельче.
   Помню, как наблюдатель батареи доложил, что по траншее на батарею движется с тыла свита офицеров, в которой много генералов. Когда они подошли, я скомандовал: "Смирно!", а затем доложил К.К. Рокоссовскому обстановку на батарее. Командующий подошёл ко мне, пожал руку и сказал тихо: "Вольно". У меня отлегло от сердца и стало как-то радостно и спокойно. Передо мной был высокий, стройный, весёлый и красивый человек. От него веяло теплом и добротой. В обращении он был мягким и вежливым, на подчинённых, говорят, никогда не кричал, старался одинаково обращаться как к солдату, так и к генералу...
   С нашими батарейцами он тогда пошутил:
   - Зверей боитесь? Ещё не видели хвалёных "тигров"?
   - Бояться их нечего, - ответил наводчик.
   - Только маловато у нас артиллерии, - заметил командир орудия.
   - На каждого немца поставим по пушке, - отшутился Рокоссовский.
   Тем не менее, в течение двух следующих дней позади нас появилось много пушек...
   Население очень помогало нам при подготовке оборонительных сооружений, огневых позиций, аэродромов и многого другого. В полосе Центрального фронта одних траншей вместе с ходами нарыли 5 тысяч километров.
   Жили мы в землянках, передвигались по ходам сообщений. Так добирались до пушек, подносили боеприпасы, наведывались к соседям - вниз по оврагу. Траншеи казались бесконечными: от блиндажа к блиндажу, от землянки к огневой и дальше в укрытия. Иногда я думал, что они уходят куда-то в глубь земли. Перед позициями натягивали колючую проволоку, от которой в землянки шли шнуры, привязанные, в свою очередь, к колокольчикам или консервным банкам. Если зазвенит, расчёт - в ружьё, значит кто-то чужой.
   Артиллерия всех калибров готовилась на прямую наводку. Для преодоления танковой боязни специально выделялись Т-34. Они двигались в разных направлениях, утюжа окопы стрелковых и противотанковых расчётов. Бойцы на собственном опыте должны были убедиться, что танк не настолько страшен, если позиции хорошо оборудованы, а ровики глубоки.
   23 июня 1943 года я вступил в коммунистическую партию. Принимая билет, я с искренней гордостью сказал, что в бой пойду, а если понадобится, то и погибну, коммунистом.
   В связи с тем, что должность заместителя командира батареи по строевой подготовке в мае 1943 года была упразднена, меня назначили командиром огневого взвода 76-мм пушек. Другим огневым взводом командовал лейтенант Г.А. Шепелюк. Мы располагались на флангах полка, и разделяло нас, примерно, 4 километра. В моем взводе командирами орудий были сержанты Михайлов и Филимонов, а наводчиками Тихонов и тот самый Кононов. Со мной ещё было отделение взвода управления. Их командир Миша Савченко был уже несколько дней в медицинской роте с высокой температурой.
   Во второй половине дня 4-го июля начальник артиллерии полка Г.Ф. Косой, к тому времени уже капитан, созвал совещание командиров батарей и их заместителей.
   Ехали мы в штаб верхами на лошадях. Со мной был связной. Нам казалось, что как-то всё слишком уж мирно и тихо. Мы, артиллеристы, всю войну прошли рядом с пехотой - в окопах, на передовой, где днём головы не поднимешь. Выползали из ровиков и своих нор только по темноте. Так что для нас вызов в штаб полка это уже тыл, а если в штаб дивизии, так это уже глубокий тыл, где можно ходить спокойно, не пригибаясь, не опасаясь снарядов и мин.
   На совещании сказали, что противник начнёт наступление 5-го июля. Точного времени не знали. Самое главное, мне стало известно, что напротив моего опорного пункта сосредоточены, примерно, тридцать танков разных типов. Это много, это очень много, даже если из них только пятая часть тяжёлые танки. Но их было больше. Это плохо.
   На том совещании нам зачитали приказ "Ни шагу назад". Драться до последнего снаряда, до последнего солдата, стоять насмерть, врага не пропустить! Мы заверили, что приказ выполним, не пожалеем ни крови, ни жизни, а врага разобьём, не пропустим. Капитан Косой посоветовал напомнить батарейцам об их воинской присяге, о том, как они клялись защищать Родину...
   Потом у меня был разговор с комбатом Тагировым. Решили вопрос со связью. Он мне сказал, чтоб в случае её обрыва я действовал по обстановке.
   Вот это "по обстановке" на войне часто оказывалось решающим в вопросе: жить тебе или нет?
   Возвращались на огневые. Связной вёз с собой баян, который забрали из мастерской. Я ехал, задумавшись о своём, а потом как бы очнулся, огляделся по сторонам. Вечер был необыкновенно тёплым и тихим-тихим. Только птицы щебетали громко. Во ржи перекликались перепела. Я завороженно всматривался в изумительно спокойную красоту заходящего солнца. Был нежный шелковистый закат. Горизонт был чистым, безоблачным. Разлитый над дорогой, над лесом, над колосящимся полем покой завораживал и почти убаюкивал. Безмятежная тишина проникала в душу, пьянила, как-то сладостно волновала и расслабляла. Казалось, что вовсе и нет никакой войны. Я тогда подумал, что до 22 лет мне осталось каких-то тринадцать дней...
   Размечтавшись, я и не заметил, как оказался уже на огневых. И только здесь я вспомнил о предстоящей назавтра битве. Иллюзии мира и покоя как не бывало. Солнце давно уже скрылось, темнота подобралась как-то незаметно быстро. Молчали пушки и пулемёты, лишь изредка тишину нарушали одиночные выстрелы.
   Батарейцы заканчивали ужин. В стане врага, за "дунькиным" полем, в лесу слышался гул моторов, мерцал свет. Я попросил командира первого орудия Н.А. Михайлова собрать всех батарейцев, кроме часовых у орудий. Я рассказал им о предстоящей битве, каждому поставил конкретную задачу в бою, повторил, кто кого заменяет, напомнил о присяге и о приказе "Ни шагу назад", заявил, что умрём, но не отступим. Орудийные расчёты ушли к пушкам подготовить боеприпасы, ещё раз проверить орудия. Вдвое усилили караул. Все были начеку...
   В нашей землянке играл баян. Михайлов тихо пел, бойцы вполголоса беседовали. Вдруг зазуммерил телефон. Это звонил комбат Тагиров. Он рассказал, что в семи километрах от нас разведчики 15-ой стрелковой дивизии в районе совхоза Тагино взяли "языка". Он сообщил через переводчика, что им раздали сухой паёк на три дня и приказали разминировать проходы для танков к русским позициям. Завтра в 3 часа утра начнётся наступление. "Вам капут", - завершил пленный.
   Таким образом, счёт почти уже шел на минуты. Наш разговор состоялся около часа ночи. Тагиров сказал, что верит в мой взвод и в меня, что мы не подведём. Я ответил, что постараемся, а у самого сердце уже бу?хало так, что будь здоров. Вот оно, дождались.
   Бойцы слушали наш разговор, притаив дыхание. Когда я положил трубку и рассказал в чём дело, они оживились, возбуждённо заговорили. Я почти уже не слушал их, я думал о том, что здесь есть те, кто не доживёт до завтрашнего вечера, а есть те, кто переживёт их совсем ненадолго. Чем закончится эта битва? Победой или отступлением. Я верил, что победой, действительно верил.
   Тут я должен сказать о том, о чём я впервые подумал на Курской дуге. Думать о том, что ты можешь погибнуть и думать о своей смерти - это не совсем одно и то же. Я не смогу, наверное, пояснить более точно, но скажу, что первое порождает осторожность, а второе страх. Не могу сказать, что мне не было никогда страшно; было, и ещё как было. Было и так, что до сих пор не пойму, как живой остался. При этом скажу попросту, не представлял я себя убитым, не верил я в это. Может, так думали и многие из тех, кто погиб. Не знаю, не скажу, не обсуждал я этого ни с кем.
   До начала нашей артподготовки оставалось не более 25 минут. Мы выползли, как кроты, из своих нор-ровиков и землянок. Нас приняла бархатная, мягкая, тихая ночь. Пахло сеном. Никто его, конечно, не косил. Это батарейцы нарвали травы для удобства и маскировки, но запах-то был именно таким, каким он был до войны, до?ма, на только что покошенном поле.
   Не было ни единого выстрела. Казалось, что мы все тут не бойцы, а просто крестьяне, собирающиеся ещё засветло на покос.
   Я стоял рядом с Михайловым. Он часто поглядывал на часы. Заметно нервничал. Тишина и ожидание становились всё тягостнее. Хотелось уже поскорее услышать, как влепит по врагу наша артиллерия. А потом... Потом посмотрим.
   Командующий решил нанести по врагу упреждающий удар. По связи передали условный сигнал: "Солнце". В 2 часа 20 минут 5-го июля на немцев, совершенно неожиданно, обрушился град снарядов и мин. На моих часах было 23 минуты третьего. Тёмное небо пронизали оранжевые полосы залпов "катюш". И дальше понеслись над головами уже сотни снарядов и мин. Вздрагивала земля, залпы сливались в сплошной рокот, напоминающий сильно затянувшийся раскат грома. Всё потонуло в многоголосом, сотрясающем землю громыхании.
   Над нами постоянно проносились снаряды, а в стане врага вздыхали взрывы. Полчаса мы обстреливали позиции противника.
   Казалось, что немцы растерялись. Они метались между фонтанов земли. Видимо, они подумали, что мы пошли в наступление. В воздухе показались наши штурмовики.
   Потом вдруг наступила тишина. То, что она не предвещает ничего хорошего, понимал каждый из нас. Мы ждали молниеносного ответа, как это бывало всегда у немцев, но они молчали. Прошёл час. Рассвело. Мы ждали.
   В полпятого утра 5-го июля около ста батарей врага начали часовую артподготовку. Наша артиллерия повторила 10-минутный обстрел. От гари и копоти горящей техники, пылающих цистерн и дотлевающих в ближайших деревнях подворий казалось, что ранний летний рассвет быстро сменился вечерними сумерками. Диск солнца просматривался как через закопченное стекло. Время как бы произвольно сдвинулось. За дымом не было видно даже лоскута синего неба.
   Комбат приказал до атаки танков врага огонь нашей батареи не открывать. Он посоветовал подпустить их как можно ближе и бить уже наверняка. Подкалиберные снаряды надо было беречь для "тигров" и "пантер" и попусту стараться не тратить. Это были снаряды, которые прожигали броню и взрывались внутри танка.
   В заключении Тагиров сказал: "Держись. Верю, что не подведёшь". Я ответил, что постараемся.
   У орудий остались только часовые-наблюдатели. Остальные попрятались в укрытиях: блиндажах, землянках или просто на дне траншей. Гул разрывов снарядов и мин сотрясал воздух, взвизгивая, разлетались осколки, сыпались комья земли. От взрывов снарядов шли мощные воздушные волны. Они до боли отдавались в ушах. Я старался держать рот приоткрытым, тогда удар по барабанным перепонкам получался с двух сторон, и это делало его не таким болезненным. По крайней мере, нас так учили. Особенно страшными были взрывы от реактивной метательной установки "М-40". Это был шестиствольный миномёт, который наши солдаты называли "Ванюшей" или "Скрипухой".
   По ровикам и траншеям гудели осколки. Рядом со мной ухнуло, и посыпалась на спину земля. Над головами, не переставая, сверкали молнии разрывов фугасов. Казалось, что небо раскалывается и жутко трещит и грохочет на изломе своих половин. Под нами вздрагивала и дрожала земля. Мы лежали кто где ни живые ни мёртвые, засыпанные землей. Лежали и боялись пошевелиться.
   Не успела закончиться немецкая артподготовка, как тучами пошли вражеские самолёты. Нам казалось, что все они идут именно на наши позиции. Вот-вот на головы полетят чёрные бомбы. Но самолёты прошли мимо, снизились за бугром и начали пикировать на невидимые нам цели.
   Секунда за секундой в ожидании смерти. Вот так можно было бы описать то, что мы тогда чувствовали.
   В укрытиях пронзительно ржали кони, вставая на дыбы, срываясь с привязей, бывало, выскакивали на поле и там, уже почти обречённые, ошалело метались из стороны в сторону. Так продолжалось один час, а нам казалось, что вечность. На батарее появились раненые и убитые. Меня затрясло, когда я увидел изуродованного батарейца Коптева, который не мог даже крикнуть, чтоб его дострелили, а только жалобно просил: "Братцы, добейте". Вскоре он умер.
   Весь день летали и бомбили немецкие самолёты. Немного спустя, пошла их вторая волна. Опять мы в ужасе попадали на дно окопов, сжавшись клубком. У-у-ух, и на этот раз пронесло, опасность прошла стороной.
   Дружно тявкали наши зенитки. В небе появились облачка разрывов снарядов. Падали и горели "юнкерсы". Наконец, появились и наши самолёты. В воздухе завязалась битва.
   Был очень солнечный день, самый настоящий летний. Но от дыма и пыли всё было в полумраке. Загорелись посевы. Густое серо-бурое облако заволокло наши огневые позиции.
   Почти сразу же после окончания артподготовки немцы пошли в атаку. Впереди медленно, как на параде, выдерживая интервал, двигались тупорылые "тигры", тут же и "пантеры". Позади их ползли неуклюжие штурмовые орудия типа "фердинанд" и средние танки, а уже за ними шли бронетранспортёры с пехотой, а также пехота в пешем строю. Похоже, что фашисты пошли в бой, изрядно выпив: грудь нараспашку, рукава закатаны, что-то горланили. Они беспорядочно стреляли из автоматов, кажется, совершенно не жалея боеприпасов. Враги наступали по всему фронту 13-ой армии. Они рассчитывали на прорыв и общую победу в сражении.
   Из-за леса нарастал гул моторов.
   - Танки и пехота фрицев выходят, - сказал наводчик Тихонов. - Много танков, а пехоты почти не видно, видать, они её ждут...
   И вот они глыбастые, серые "пантеры" и "тигры" медленно-медленно выползают из-за пригорка. Ненадолго приостанавливаются, ворочают по сторонам длинными стволами пушек с большими надульниками, делают по два-три бесприцельных выстрела и опять продолжают ползти. Из леса показалось сразу шесть машин. Потом они выходили как по очереди, по одному и группами. После тридцати мы перестали считать. Помню взгляд Тихонова, его глаза, многое уже тогда повидавшие. Была в них какая-то смесь: то ли испуга с недоумением, то ли сомнения с удивлением. Можно ли отбиться от такого количества танков?
   Многие ли понимают, что означает выражение "леденящий страх"? Думаю, что вряд ли. К счастью, для большинства, это отвлечённая метафора. Об этом я могу судить по себе, так как после войны я ни разу не испытывал такого страха, от которого всё тело как бы покалывает иголочками, будто оно занемело ненадолго, а теперь кровь снова несёт каждой клеточке спасительный кислород. Вот так многословно, но всё равно только приблизительно можно описать то, что чувствуешь, когда на тебя прёт рычащая лавина более чем тридцати танков. Да, друзья мои, "леденящий страх" - это точно сказано. Иногда, в самых избитых фразах и сравнениях открываешь совершенно неизвестный дотоле смысл. Также и в этом случае. Впрочем, прочувствовать это лично я вам не желаю.
   Дивизионные 76-мм пушки, стоявшие чуть дальше от передних траншей, чем мы, пытались вести огонь по "тиграм", но безрезультатно. Снаряды на таком расстоянии не пробивали броню и отскакивали рикошетом. Дистанция была слишком велика для этого. Зато противник в ответ шпарил по нам метко. Дело в том, что если неудачно бьёшь по танку в первый и во второй раз, то в большинстве случаев третьего раза уже не бывает. Тебя либо накроют огнём, либо раздавят гусеницами. Так что наводчик должен быть вёртким и точным в стрельбе.
   Танки приближались. Из стволов выскакивали длинные языки пламени. И вот они стали подрываться на минах и останавливаться. "Тигры" страшные, но и их можно бить умеючи. Надо знать их уязвимые места и точно туда вгонять снаряд. Артиллеристы балагурили на эту тему: "Надо всадить снаряд со снайперовской меткостью". Впоследствии научились...
   Пушки нашего взвода пока молчали.
   Нарастал лязг гусениц. Я поглубже натянул каску и выглянул из траншеи. Тяжелых танков ("тигров" и "пантер") было не более пятнадцати, за ним шли примерно столько же средних танков, а позади на транспортёрах и машинах следовала пехота. Тут я почувствовал резкий удар в каску, как будто кто-то отвесил подзатыльник. Пуля. Тут же ещё одна дзинькнула о щиток орудия. Я резко присел, прижавшись спиной к стенке окопа.
   В бой вступили артиллеристы бронебойщики с ружьями ПТР, гранатами и бутылками с зажигательной смесью. С воздуха били "зверей" наши самолёты.
   Обходя подбитые танки, на смену им лезли другие. Дым, пыль, чад, гарь, рёв машин. Казалось, ничто не сможет остановить этот поток. Да, день 5-го июля 1943 г. я запомнил на всю жизнь.
   На минном поле вражеские машины подрывались, их оттягивали тягачом, таким образом освобождая коридор для следующих. Наша артиллерия гвоздила и гвоздила по ним. Слева от огневых, с приземистого танка спрыгнул немецкий офицер. Я запомнил, как блестел на солнце его целлулоидный планшет, и, по-моему, он тоже был изрядно пьян. На ломаном русском он выкрикивал: "Рус, сдавайся! Сталин капут!.." Командир орудия выпустил по нему очередь из автомата, он замолк...
   Немцы наседали. Взрывы бомб и снарядов сливались в один сплошной гул. Я подумал о том, что выжить почти нет шансов, и почувствовал острую тоску.
   Наступили минуты огромного внутреннего напряжения. Мы следили за тем, как танки всё ближе и ближе подходят к нашим укреплениям. Когда до наших позиций оставалось примерно метров 300-400, я подал команду: "Танки с фронта! Подготовиться! Первому по головному, второму по правому прицел постоянный, подкалиберным огонь!" Командиры орудий повторили команду. Один за другим вырвались из стволов языки пламени. Отлично! Вижу, как из бака головного танка выскочил язык пламени и повалил дым. Тот танк, что шёл правее, крутнуло, он развернулся навстречу своим же машинам и замер, накренившись. Повалил дегтярный дым. Мои батарейцы открыли счёт...
   Гитлеровские танки, как по команде, озарились вспышками выстрелов. Снаряды ложились рядом с нашими пушками. Ещё, стреляем ещё. На вражеские выстрелы никто не обращает внимания, расчёты посылают снаряд за снарядом. Тихонов ловит в перекрестие уже третий танк. Выстрел. Есть! Третий!!! На 76-мм орудии совсем молодой, 17-летний, Кононов подбил два "тигра" и "пантеру". Герой! Прицелился в четвёртый раз, но позицию засекли. Наводчик уже рискует. Время, выиграть время, быстрее, быстрее, пока не выстрелил танк. Да, видно, немецкий стрелок тоже так думал. Мне показалось, что нажали они на спуск почти одновременно. И, как в кино, оба выстрела легли точно. Пятнистый "тигр" вспыхнул, а у орудия Кононова жахнул фугас. Когда дым и пыль рассеялись, мы увидели валяющееся на боку орудие и его бездыханный расчёт. Тут же лежал и его молодой наводчик в окровавленной, посечённой осколками гимнастерке. Его и остальных оттащили на плащ-палатке в сторону, где лежали убитые, чтобы в промежутках между атаками похоронить.
   Горели танки врага, строчили и строчили пулемёты, оглушительно ухали пушки. Сколько танков подбил мой взвод, точно не скажу, потому что через наши позиции стреляло много пушек. Непосредственно перед нами горело шесть машин.
   Немцы, несмотря на большие потери, не отступали. Лезли и лезли напролом.
   В орудийных расчётах появились убитые и раненые, но ни один боец не дрогнул. Раненые оставались в стороне, у двух орудий выбыли наводчики, их тут же заменили другие номера расчётов. Отдельные танки врага были уничтожены всего в 70-ти метрах от наших огневых позиций.
   Во второй половине дня батарею бомбило 40 самолётов. На нас было сброшено более сотни бомб. В строю осталось 9 человек. У прицелов стояли командиры орудий и командиры взводов. Казалось, что это уже всё, конец. Но тут на помощь пришли наши штурмовики Ил-2. Немцы называли их "чёрная смерть". Они сбили два вражеских самолёта, и те, волоча за собой хвосты бушующего пламени и дыма, грохнулись на землю. Захлёбываясь, тараторили зенитки. И вот ещё самолёт падает. Я вначале не понял, чей он. Потом смотрю - краснозвёздный. Накренился, выпустил пышный хвост дыма, пошёл вниз и взорвался. Своих было очень жалко.
   Танки старались преодолеть минное поле и прорвать нашу оборону, подавить артиллерию прямой наводкой или смять гусеницами.
   Я с самого начала атаки находился возле орудия сержанта Михайлова. Его наводчик Тихонов не отрывался от панорамы, вращал маховики подъёмного и поворотного механизмов. Заряжающего по фамилии не помню, а снаряды подавал Дорохов. Михайлов кричал: "По головному... огонь!.. Огонь!!!" Снаряды попадали. "Тигру" хоть бы хны. В лоб не пробить - броня передней части 10 сантиметров. Попали в гусеницу. Стал. Слава Богу. Стреляло сразу несколько орудий. Пойди разбери, кто из них попал.
   А на батарее одному артиллеристу осколком снесло череп. Я едва успел упасть. Хотя в этом уже не было особого смысла, кроме того, что его кровь вперемежку с мозгами забрызгала мне спину, а не лицо. Другой батареец лежал в луже крови. Я подумал, что у бедного парня нигде нельзя было найти ни кусочка чистой кожи. Он весь был покрыт, как коркой, смесью грязи и копоти, смешавшейся с кровью. На щитках, панораме, на станинах орудия, везде человеческая кровь. Лужи крови.
   В это время моего связного ранило в руку выше локтя. Он заорал, хватаясь за рану. Потом попытался перетянуть себе руку каким-то шнуром, наверное, из тех, на которых были привязаны банки. Тут заряжающий Михайлова поднял голову, выплевывая кровь, качнулся назад и упал на раскрытый снарядный ящик. И только тогда я заметил, что рядом с ящиками лежит подносчик Дорохов. Совсем ещё мальчик. Он лежал на спине, и мне хорошо было видно его юношеское лицо, уже ставшее мертвенно-белым.
   Левая от нас часть бруствера была срезана разрывом. Противник нащупал нас. Мы несли большие потери, но пока держались, не отступали. Уже не было орудия Филимонова. Мы вели огонь одной пушкой. Да, мы стояли насмерть. Воины сражались не за страх, не жалея ни крови, ни жизни. Не станет снарядов и пушек - возьмёмся за гранаты и автоматы. В тот момент мы уже себя не помнили, всё уже стало безразлично, кроме ярости и какого-то дикого желания убивать врагов всё больше и больше. Иногда мне казалось, что жизнь потерять мне станет жалко не потому, что я умру, и меня больше не будет, а потому, что я не смогу больше убивать фашистов. А от мысли, что они могут пройти и пнуть меня убитого, я начинал двигаться быстрее и острее воспринимать окружающие меня детали.
   Во время артиллерийской канонады все батарейные лошади оторвались и бегали по полю, не зная, куда деться. Некоторых уже и вовсе не было видно. Мы знали, что лошадей нам не поймать. А это значит, что пушки останутся здесь. Мысль о том, что придётся отступать, бросив орудия (впрочем, оно уже осталось одно), я старался от себя отгонять.
   К вечеру нам удалось отбить четыре атаки. Однако немцы всё-таки вклинились в нашу оборону. Произошло это чуть в стороне от нас. Я чуть не заплакал от досады. Биться весь день, потерять полвзвода, и всё напрасно? В воздухе резко провыли снаряды. Я поднял голову и увидел наши самолёты.
   "Илы" жгли танки. Их атака захлебнулась. Мы получили передышку, привели в порядок орудия, где это было возможно, похоронили погибших товарищей.
   Михайлов сказал, когда закопали Дорохова:
   - Воюем-то мы вместе, а умирать будем порознь, кому и когда придётся. У каждого будет своё.
   - Не каркай, - ответил я.- Не надо живым себя хоронить. Время покажет...
   И опять полезли танки. Цепь за цепью, они будто вырастали из-под земли. Пушкари всё били и били без конца. Нас давно уже заметили, и наша смерть или, в лучшем случае, смерть орудия было делом времени. Вот один из снарядов угодил почти в самый бруствер огневой, что-то ярко полыхнуло, запахло пороховой гарью. Откуда-то издали донесся крик: "Ай-яй-я-а-ай!"
   Бойцов оставалось всё меньше и меньше. Солнце висело в небе как бледное пятно. Пушкари хрипели, задыхаясь в едком воздухе, наполненном пороховыми газами. Першило в горле и очень хотелось пить. Пить хотелось просто смертельно. Во рту горечь, на зубах противно скрипит песок, отплёвываться нечем. Мы были уже словно в агонии. Ничего не понимали, не видели, а только били, били и били. Сил уже почти не было.
   Казалось, что этому танковому потоку нет конца. Во второй половине дня нашему полку пришлось отступить, оставив село Очки. Противник атаковал, и мы вполне могли попасть в окружение, если "клещи" сомкнутся в районе высоты 248,1.
   Наш полк с остальными позициями соединяла очень узкая, насквозь простреливаемая полоска земли, вроде горловины. Видя, что 410-ый и 467-ой полки находятся в безвыходном положении, командир дивизии решил не снимать 519-ый полк с оборудованных позиций, а под прикрытием огня артиллерии отвести эти полки и соединить с 519-ым.
   В этот момент к нам прибыл посыльный с приказом оставить наши огневые и выбираться из окружения, прорываться во второй эшелон обороны. Не успели мы отойти, как на нас посыпались наши же снаряды. "Катюшам" было приказано бить по оставленным нами позициям, на которые уже залезали "тигры".
   У нас к этому моменту оставалось только одно целое орудие. Мы потащили его на руках через поле, прямо по ржи. Над нами то и дело пролетали немецкие самолёты. Один стал пикировать на нас, чуть не цепляясь за землю. Не стрелял, а, казалось, поливал нас свинцом, будто из ведра. Пушка стала для нас смертельной обузой. Тащить её дальше было бесполезно. Мы насыпали в ствол нашего последнего орудия землю, вложили последний снаряд и выстрелили. Ствол лопнул. Всё, мы налегке.
   Я дал указание бойцам разделиться на группы по 2-3 человека и прорываться к своим, в плен не сдаваться. Пока мы тащили пушку, немцы обошли нас. Мы были уже не просто под угрозой окружения, а в самом настоящем кольце.
   Без пилоток, закопченные, окровавленные, с бинтами на голове, перевязанными руками, изнурённые боем, отупевшие от изнеможения, потные и грязные мы пытались выйти из окружения. Пригнувшись, мы отходили в лощину, что была за полем, на котором мы подорвали орудие. Со мной пошёл командир орудия Николай Михайлов и ещё два батарейца.
   Впереди нас во ржи оказались немцы. Они шли сгорбившись, пьяные, грудь голая, рукава закатаны выше локтя. Шли и брызгали перед собою автоматными очередями. Впереди в небе кружили самолёты с чёрными крестами. Казалось, что в этот момент боль и ненависть слились. Сволочи фашистские.
   А правее нас действовали наши огнемётчики. Горели посевы, вокруг сплошной дым. Обойти этих немцев мы не могли. Тогда мы пригнулись пониже, подкрались к ним и забросали гранатами... Воспользовавшись моментом, мы кинулись вперёд. Сержант Михайлов и батареец Колесников уложили несколько немецких солдат. Пробегая мимо них, я схватил автомат и из голенища сапог вытащил три рожка. При мне ещё были пистолет и бинокль. С пистолетом-то особенно не навоюешь, поэтому я и подхватил вражеский автомат.
   Тяжело дыша, мы спустились в лощину. Нас мучила жажда. Так хотелось пить, что до сих пор, когда вспоминаю этот момент, кажется, что во рту сохнет. На пути попалась бомбовая воронка. Она была старая, потому и с водой. В луже даже успели вывестись головастики. Мы припали к этой застоялой воде и пили, пили, сколько можно было выпить.
   Над головами надсадно гудели "юнкерсы". Они бомбили 519-й полк, их полуразрушенные окопы. Обернувшись назад, на оставленную нами огневую, я увидел там немецкие танки. Многие из них горели. Это работа наших Илов. Одни дымились и чадили, другие копошились, как огромные жуки. Потом я увидел, как наши позиции разом накрыл залп "Катюш". Это адское зрелище: вихри сплошного огня, дым - плотными волнами, горит трава, сама земля... Очень близко мы побывали от таких взрывов.
   Надо было пробираться дальше. Пригибаясь, мы побежали через следующее за лощиной поле. Вдруг слышим: "Ложись!" Мы разом упали в пашню и осторожно обернулись. В борозде лежал старшина, лейтенант и несколько пехотинцев. Старшина указал на вражеский танк, который расстреливал отходящих. Пули с визгом и цоканьем совсем рядом впивались в землю, поднимая облачка пыли. Так что долго лежать не пришлось. Мы стали перебегать по грудам пахоты, от воронки к воронке. Могли умереть в любую секунду. Пули градом. Бежим, спотыкаемся, падаем, ползём. С хрипом и сопением (в горле опять всё ссохлось) приближаемся к пшеничному полю, окутанному дымом и бурой пылью. Там за полем уже наши. И тут танк выстрелил... Громыхнуло, кажется, почти под ногами, жахнуло аж до боли в лёгких. Попадали. Осмотрелись. Трудно поверить, но никого не убило и даже не ранило.
   Тяжело, с хрипом дыша, добрались до пшеничного поля и упали на горячую землю. И только тут мы подумали, что и впрямь можно спастись. Поползли осторожно до высоты. Обидней всего было бы погибнуть от своих, особенно сейчас.
   Вот так мы и вышли из окружения. Здесь проходили траншеи 519-го полка. Бойцы ожидали боя. Заслон казался прочным, хотя авиация противника сильно бомбила эти позиции. Были разрушены блиндажи и землянки.
   Соседями там были зенитчики. Подойдя ближе, мы увидели их кухню. Сегодня им готовили борщ и кашу. Они были горячие. Пахло вкусно. Да вот только есть уже было некому. Котлы уцелели чудом, а вокруг воронки, грязь, кровь, трупы. Повар в фартуке тоже был сред них.
   Между ровиками, от воронки к воронке перебегала медсестра-санинструктор. Мы знали её. Это была Зина. Казалось, что она не замечает разрывов бомб и свистков пуль. Она так себя вела, словно была застрахована от смерти. Только увидит, что упал боец, уже подползает к нему, а то и перебежками. Зина делала перевязки раненым, поила водой и отправляла с санитарами в тыл.
   Мы подошли к ней, когда она перевязывала очередного бойца. Она бинтовала, кровь всё проступала и проступала через бинты. Раненый стонал, глаза его были закрыты. Лицо парня заволокла тревожная бледность, на губах была кровь. Он шептал что-то, по-моему, благодарил медсестру. Рукава гимнастёрки у Зины были засучены, вся она измазана чьей-то кровью.
   Увидев нас, она улыбнулась. Зина стала первой девушкой, которой мы рассказали, что нам пришлось пережить в последние часы.
   Вдруг в воздухе загудели моторы и появились вражеские самолёты. Тут же заогрызались наши зенитки. Не обращая на них внимания, "стервятники" кружились над батареей.
   Зина крикнула: "Ложись!" Мы попадали в ровики, которые были рядом. Кругом рвались бомбы. Черные фонтаны выбрасывали в стороны тугие огненные брызги. Сильно выли осколки. Нас снова вдавило в землю. Они сбросили на батарею весь свой груз, да ещё, для верности, прошли несколько раз из пулемётов. Ну, уж это было слишком.
   Не успели мы подняться, как увидели вторую партию самолётов. Я только рот раскрыл, не зная, как выругаться от досады, и тут же увидел, что им навстречу идут наши истребители. Завязался воздушный бой. Мы стояли и следили за ним, затаив дыхание. Я думаю, также как и мы, тысячи глаз тогда наблюдали за боем. От того, как будут удачливы и ловки наши лётчики, зависела жизнь некоторых из тех, кто смотрел сейчас в небо. Прорвись немцы, и наверняка кого-нибудь накроет взрыв или прошьёт осколок. Вот такое зрелище.
   Когда разлетелись самолёты, Михайлов сказал:
   - Как мы только уцелели?
   - Одному Богу известно, - отозвался Колесников.
   День клонился к концу. Красноватый солнечный диск опускался в ржавую пелену пыли и дыма. Когда я присел, то почувствовал, насколько устал, как у меня ноюще болят ступни, как горит всё тело. И ещё я потерял пилотку.
   По дороге, идущей в низине, двигался обоз из четырёх подвод. Присмотрелись. Это были наши батарейцы. Они ехали на склады, чтобы получить новые орудия образца 1943 г. Мы замахали руками. Заметили. Когда мы подошли ближе, то увидели, что у четырёх подвод бредёт горстка бойцов. От батареи осталось 12 человек.
   Моя левая нога сильно разболелась. Я дохромал до командира и хотел доложить как положено. Он обнял меня и сказал: "Знаю, что было трудно, что были в плотном кольце. Выкарабкались, молодцы..."
   Я коротко рассказал ему о битве, о погибших товарищах, об утрате пушек. Тагиров тоже поделился с нами тем, что пришлось пережить взводу, вместе с которым он принял бой:
   "Утром из рощи выползло двенадцать танков. Они шли редкой цепью, будто прощупывали местность. Гулко хлопали пушки. Несколько орудийных расчётов не выдержали напряжения и открыли огонь по танкам. Вначале им повезло, и уже первыми выстрелами они подбили три машины. Немцы быстро сманеврировали, перестроились. Сзади появились "тигры" с длинными стволами. Наши снаряды, попадая в них, отскакивали рикошетом, выбивая яркие вспышки искр, но более никакого вреда им не нанося. "Тигры" стреляли точно, поэтому расчёты, раньше времени обнаружившие себя, вскоре были подавлены. Над их огневыми клубился чёрно-коричневый дым, взлетали в воздух обломки. Танкисты перестали стрелять, видимо, решив, что наша артиллерия в этом месте подавлена.
   Из-за складок местности появилась другая группа танков. Я начал считать, но после восемнадцати сбился. Они медленно влезали в "мешок" - хорошо пристрелянную неглубокую ложбину, частично окружённую нашими огневыми позициями. Между танками ползли неуклюжие самоходки "фердинанд".
   Бойцы притаились, подпуская их всё ближе и ближе. И вдруг раздалась команда: "Полк!... Огонь!" Стреляли все пушки полка, стрелял и наш взвод. В короткий промежуток времени мы подбили около двадцати танков и самоходок. Густой дым заволок всё вокруг, видимость стала плохая.
   Как произошло, что мы подпустили "фердинанда"? Он подполз сзади нашего орудия. Расчёт заметил его, но разворачиваться было уже поздно. Приземистый, словно приплюснутый, "фердинанд" резко рванулся и всей тяжестью навалился на наше орудие. Самоходка вдавила пушку в землю. Бойцы кинулись по ровикам. Пронзительно завизжали подкалиберные снаряды. "Фердинанд" стал медленно вращаться вокруг своей оси и загорелся. Его подбила пушка истребительного полка.
   Вокруг была разрытая танками земля, валялись разбитые и вдавленные в землю орудия, передки с разбросанными лотками, снарядные ящики и гильзы, тела погибших бойцов, убитые лошади.
   Вскоре прибыл связной с приказом отходить из-за угрозы окружения. У нас осталась одна пушка. Когда её перевозили через мост пруда, рядом разорвался снаряд. Упряжка рванулась в сторону и вместе с расчётом и орудием оказалась в воде. Бойцы выплыли без труда, а пушка и передки с лошадьми утонули.
   Мы перешли мост, и тут я вспомнил, что в блиндаже осталась моя гимнастёрка с орденами. Чуть не заревел от досады. Что делать? Решили с ординарцем вернуться назад. Не успели разыскать гимнастёрку, как услышали, что приближаются немцы. Насилу ушли. Они бросали нам вслед гранаты. Потом по траншеям добрались до своих", - так закончил свой рассказ Тагиров.
  
   Сгущались сумерки. После 20 часов по всей полосе соединения установилось затишье. Несмотря на большое давление врага, полки, в целом, сохранили позиции и боеспособность, отошли на 2,5 км на правом фланге, там, где были мы, и на левом на 5-7 км. Мы удерживали рубежи Бузулук - 1-е Поныри - Ржавец. В сторону передовой двигались машины с потушенными фарами, везли боеприпасы, а оттуда эвакуировали раненых и технику, которую ещё можно было починить. Артиллеристы и миномётчики занимали новые позиции.
   Всю ночь стояло багровое трепетное зарево. Горели огромные массивы созревших хлебов.
   Уже в сумерках прибыли мы на склады за пушками, кажется, в Поныри. На улице возле складов я случайно встретил Мишу Савченко - командира взвода управления нашей батареи. Он был болен, с высокой температурой блуждал возле медсанбата. Выше я уже упоминал о нём и его болезни.
   - Почему ты не в санбате? - спрашиваю.
   Он ответил, что там полно тяжелораненых, и ему предложили найти какое-нибудь жильё поблизости и разместиться там.
   Недалеко от продскладов мы нашли такую хату. В ней были нары и много соломы. Здесь на постое были военные. Хозяйка сказала, что они из тыловых частей, работники продскладов. Их собрали и сообщили, что направят на передовую. Многие из них аж расплакались: так не хотелось туда идти.
   Мы с Мишей присели на нары. Вид у нас был неприглядный. Я был грязный, без головного убора, гимнастёрка порвана осколком, на спине бурое пятно от чьей-то крови, на руках глубокие ссадины. Савченко посоветовал мне умыться. Умылся, повесил на шею бинокль и немецкий автомат, с которым не расставался. За поясом у меня были две гранаты и пистолет.
   Когда я рассказывал о событиях прошедшего дня, в хату вошёл старшина нашей батареи Ерошенко Михаил и дал нам две банки американской свиной тушёнки и по булке хлеба. Он сказал, что сообщит мне, когда будем возвращаться на передовую, и ушёл получать новые пушки и боеприпасы.
   Мы остались в хате. Открыли консервы ключиком, нарезали хлеба. Я попросил у хозяйки для больного Савченко что-нибудь горячего поесть. Она ответила, что нет ничего.
   Пожевали сухого чёрного хлеба, проглотили консервы. Ели, а мне так спать хотелось, что за час сна мог бы год жизни отдать. Потом мы улеглись на нары. Я мгновенно уснул...
   Спали мы крепко и не слышали, как вернулись "хозяева" хаты - тыловики. Они не понадобились на передовой. На радостях они устроили богатый ужин, усевшись за большой самодельный стол. Когда они уже изрядно набрались, то начали орать, надо думать от счастья, что не оказались лицом к лицу с немцами. Мы с Мишей вскочили как по команде и увидели накрытый стол, как на хорошей свадьбе. За ним сидело 10-12 офицеров и три гражданские женщины. Были с ними две ещё совсем молодые девушки лет семнадцати-восемнадцати. Как потом выяснилось, это были хозяйские дочки.
   Я разозлился, и первой мыслью было разогнать к чёртовой матери всю эту компанию. Но тут к нам с Мишей из-за стола вышел старший лейтенант, которого мы, конечно, не знали. Он предложил выпить за тех, кто стойко сражался в окопах, за тех, кто стоит насмерть на передовой. От этого тоста мы отказаться не могли. Выпили, закусили и снова легли спать. Тыловики же продолжали своё веселье. Так бывает, кому война - смерть, увечья, кровь, а кому мать родная - пей, гуляй, веселись...
   Как только рассвело, нас с Мишей разбудил старшина Ерошенко. Мы встали, я оглядел спящих в хате. Офицеров не увидел. Они были в сенцах, завалились как были , а с ними обе хозяйские дочки с заголёнными подолами... У меня как-то аж в глазах потемнело, зло взяло такое, что слов нет описать. Я схватился за пистолет, так обидно мне стало за тех ребят, что стояли на передовой, умирали сотнями, если не тысячами каждый день, а эти дряни за нашей спиной пьют, что хотят жрут, гуляют, а потом ещё и ордена получат, небось. Старшина и Савченко схватили меня за руки, вывели из хаты. Я совсем сорвался, не контролировал себя. Помню, что кричал сильно, заикался. Бесился, хотя и знал, что никому ничего не докажу. Потом плюнул и ушёл к подводам.
   Так я расстался с Мишей Савченко. Больше я никогда его не видел.
  
   Как 5-го, так и 6-го июля весь день не смолкал гул сражения, грохот и вой снарядов. Противник подтянул свежие силы и на узком участке фронта, потеснив наши войска, вышел ко второй полосе нашей обороны. Мы стояли в районе 1-ых Понырей.
   Перед заходом солнца ко мне прибежал связной от командира первого взвода. На его лице была кровь, струйки пота, гимнастёрка разорвана. Он сказал мне, что командира вызвали в штаб и он передал, чтобы командование принимал я.
   - Что нам делать? Снарядов нет!
   Я ответил:
   - Впереди вас много мин, сплошное минное поле, так что бояться нечего.
   - А как их сдержать, если снова полезут? Если прорвутся? - не унимался посыльный. - Командир взвода Шепелюк просит снарядов или отвести пушки назад, на запасные позиции.
   - Запасных позиций у нас нет, все они у врага!
   Потом я от себя послал другого посыльного во взвод боепитания, чтоб прислали им снарядов, а сам ушёл во взвод Шепелюка с его связным. Пробирались мы с большим трудом: где ползком, под сплошными разрывами фугасов, где перебежками.
   Кто обжился, присмотрелся на передовой, тот расчётливо избегает смерти. Опытный фронтовик очень ловко, мгновенно реагирует на опасность, чтобы самосохраниться и неуязвимо действовать в бою. Так и мы: то падали, то быстро вскакивали и бежали, опять падали, вставали, бежали и всё же добрались до их пушек.
   В балке, впереди огневых позиций, гудели моторы. Танков видно не было, а сам гул и шум нарастал. Потом послышались взрывы, низко над землёй пошли наши "Илы". Туда же полетели "стрелы" знаменитых "Катюш". Это и решило бой. А мы притаились с гранатами в руках в ожидании танков. Напряжение до предела.
   Самое страшное это надломиться, потерять веру в спасение. Тогда всё пропало, смерть к человеку приходит уже без препятствий. На войне никто не может обойти, обогнать или замедлить свою судьбу.
   Я предчувствовал, что и эту атаку отобьём. По цепи передали мою команду: "Не высовываться". Из укрытия в перископ я увидел вражеский танк, который приблизился к никем не занятой траншее и остановился. Хорошо видны были жёлто-чёрные кресты на его бортах.
   Боец Колесников, который прибыл со мной, попросил разрешения уничтожить танк. Мог ли я отказать? Конечно, нет, скорее всего, обрадовался... С двумя связками гранат он пошёл по траншее навстречу вражескому танку. Потом вдруг резко обернулся, как будто вспомнил что-то важное и крикнул нам: "Если, что... не забудьте моих детей!" Я знал, что у него были сын и дочь.
   Мы наблюдали за Иваном и танком. Сердце застучало, я почувствовал, что по телу побежали мурашки, когда он вылез из траншеи и пополз по бурьяну к танку. Затем он привстал, отвёл в сторону руку, махнул и тотчас упал, швырнув гранаты прямо под гусеницы "тигра". Взметнувшее белое пламя было ослепительным, тугая волна взрыва отшвырнула Ивана назад. Мы испугались, решили, что его убило. Какое-то время он лежал недвижно, видно, всё-таки потерял сознание. Танк тем временем повернулся и застыл на месте, подставив Колесникову свой бок. Мы видели, как Иван приподнялся на локте, потом бросил гранату в моторную часть, припал к земле. Бабахнуло... Когда он уже вернулся в окоп, танк загорелся, экипаж выскочил. Их из автоматов перестреляли.
   Совсем стемнело, во взвод подвезли снаряды. Настроение у всех было приподнятое. Батарейцы кричали: "Колесникову награду!" Я сказал, что обязательно подготовлю представление. Я радовался, что Иван остался жив. Подбитый танк смрадно чадил, слышалось шипение пламени, иногда внутри взрывались снаряды. До следующего дня атак больше не было.
   Иван Колесников был человеком с очень непростой судьбой. Одно сказать: до войны он успел схлопотать срок за какой-то проступок у себя в колхозе. Отсидел почти семь лет. Я не помню точно, как он оказался в войсках и почему не попал в штрафные подразделения. Вероятно, он был освобождён ещё до мобилизации. У нас в батарее он оказался в начале 1943 года. Это был хороший солдат, верный товарищ и добрый человек. Одно время он был у меня ординарцем. Иван прошёл всю войну, можно сказать, целым и невредимым.
  
   В ночь на 7 июля командир 13-ой армии усилил нашу дивизию танками. К утру мы вышли на позиции второго эшелона 307-ой дивизии. По ней немцы нанесли мощный удар в 6 часов 30 минут. Пятьдесят вражеских танков прорвались на северную окраину Понырей. Эта часть города несколько раз переходила из рук в руки. В итоге её заняли наши войска. Во второй половине дня налетели немецкие самолёты. Они шли волна за волной. 7-го июля гитлеровцы шесть раз предпринимали атаки. Горели Поныри. На следующий день всё было также.
   Уром 9 июля, после мощного натиска, противник окружил в центре Понырей подразделения 1023-го полка 307-ой дивизии. Командир армии Н.П. Пухов приказал 4-ой воздушно-десантной дивизии восстановить положение. Нашему 467-му полку с батареей 120-мм миномётов и 3-им дивизионом 346-го артполка комдив приказал занять оборону по линии юго-восточной окраины посёлка Красный Октябрь. На левом фланге занял оборону 410-ый полк, а на правом - 519-ый. Наша дивизия должна была в случае прорыва противника контратаковать и уничтожить его. Однако гвардейцы-десантники держались стойко.
   Восемь суток советские воины бились с врагом и поубавили у него спеси и наглости.
  
   За бой под посёлком Толкачёво я получил орден Отечественной войны II-ой степени. Коротко опишу, как это произошло.
   На подходе к Толкачёво мы столкнулись с интенсивным артиллерийским и миномётным обстрелом. Пехота остановилась и залегла под сумасшедшим по плотности пулемётным огнём немцев. Невозможно было поднять головы. Огонь вели из двух гнёзд, которые мы заметили с небольшого пригорка. Как выяснилось, им тоже нас было прекрасно видно, поэтому выкатить пушку на бугорок оказалось большой проблемой. Немцы гвоздили и гвоздили по высоте. Кое-как, прячась за щитками, мы дотолкали пушку. Только принялись разворачивать на прямую наводку, наводчик закричал и скатился с пригорка назад. Я увидел, что у него окровавлено плечо.
   Я прыгнул с бруствера и по-кошачьи пригибаясь, периодически падая, добрался до холмика. Я нагнулся к резиновому наглазнику панорамы, ещё мокрому от пота наводчика, и лихорадочно закрутил маховички. В считанные секунды поймал пулемётное гнездо. Я закричал: "Заряжай!" А орудие уже было заряжено. Слышу, заряжающий кричит: "Готово!" Выстрел! Небольшой перелёт. Всего-то метра 4-5. Из казённика звякнула гильза. А вокруг орудия рвались снаряды, дзинькали о щиток пули и осколки. Вот-вот настанет нам "капут". Не отрываясь от панорамы, корректируя наводку, я выпустил несколько беглых снарядов. Пулемёт замолчал. По щекам текли струйки пота, гимнастёрка слиплась. Помню, жарко было в тот день во всех смыслах.
   Быстро-быстро поворачиваю ствол вправо, навожу на второе гнездо. Стреляю. В этот раз повезло, просто очень повезло. С первого выстрела попал. Для верности пустил вслед ещё несколько. Взлетали какие-то обломки, ошмётки. Амба и второму.
   Тут же орудие спихнули с бугорка и перекатили на другое место.
  
   К 12 июля гитлеровцы окончательно убедились в тщетности своих попыток атаковать и уничтожить наши соединения на северном фасе Курской дуги. Они стали переходить к обороне на рубеже Тросна, Протасово, Поныри, Самодуровка (ныне Игишево).
   В это время на северном участке обороны орловского плацдарма войска Западного и Брянского фронтов перешли в контрнаступление. Часть немецких сил были переброшены на север. Войска Центрального фронта начали подготовку к контрнаступлению. Главный удар должна было нанести наша 13-ая армия в направлении Кром. Так к утру 18-го июля мы восстановили своё положение до начала Курской битвы.
   Наш 467-ой полк двигался побатальонно с максимальной предосторожностью через 2-е Поныри и Кашару.
   Шли мы по дороге вчетвером: я, Михайлов, Колесников и Шепелюк. Всюду лежали убитые люди и лошади. Над ними кружили вороны. Многие трупы уже начали припухать, в нос бил резкий запах разложения.
   - Фашистская падаль лежит и воняет! - зло выругался Михайлов.
   Я обратил внимание на труп рыжеволосой немки на обочине. Подойдя ближе, мы увидели, что это была санитарка. Рядом валялась открытая сумка и планшетка, из которой вывалились фотографии и открытки с непотребными изображениями. Хотя, может быть, планшетка была и не её. Лежала женщина головой на запад, словно хотела взглянуть напоследок в сторону своей далёкой родины, откуда послали её на верную гибель. А рядом с ней, раскинув руки, лежал гитлеровский офицер. Один глаз его был закрыт, а другим он будто вглядывался в высокое небо. Наверное, его хотела спасти санитарка. Отвоевались... Тут же лежало множество немецких солдат. Руки и ноги у некоторых были неестественно вывернуты, лица изуродованы предсмертными судорогами, глаза выпучены.
   Всюду было полно мин, ходить было опасно.
   Затем мы дошли до насыпи, где была наша оборона. Там попадались убитые красноармейцы. Похоронные роты ещё не успели их убрать. Многие были с перевязанными головам. Один боец, нам показалось, был жив. Мои спутники нагнулись и осмотрели его, так и есть - живой. На плащ-палатке мы перенесли его под дерево на травку. Он едва шептал губами, совсем тихо. Но мы догадались, что хочет пить. Колесников напоил его из фляги, потом мы отправили парня в медсанбат. Он должен жить. Кто воскрес из мёртвых, тот не умирает.
  
   Наша 81-я дивизия выдвинулась в первый эшелон корпуса, а 467-й полк сосредоточили на окраине Нежевки.
   Утром 1 августа мы перешли в наступление, овладели безымянной высотой и перерезали дорогу из села Красниково на высоту 260,1. Штурм этой высоты не удался. Командиры батальонов личным примером пытались поднять бойцов в атаку, но пулемётный огонь был настолько плотным, что вершины достичь было невозможно. Днём 2 августа бой разгорелся с новой силой. Без устали работали миномётчики моего друга Толика Попова. Немцы не уступали высоту.
   Генерал Баринов обратился за помощью к 9-й гаубичной бригаде, которая обрушила на высоту триста тяжёлых снарядов. Воины дивизии завязали ночной бой. К утру 3 августа высоту 260,1 взяли. Но какой ценой?!..
   Этот штурм я опишу подробно.
   Самое страшное на войне для авиаторов - это ударить по своим. Так случилось и во время сражения при штурме высоты 260,1 (Кромский район, Орловская область).
   Нам приказано было взять её. До нас это не могли сделать две дивизии. Третий батальон нашего полка 16 раз ходил в атаку. Всё безрезультатно. На высоте в бетонных дотах были четыре танка "тигр" и две самоходные установки.
   Ночью прошёл ливень. Утром вызвали меня в штаб и приказали подтянуть поближе к высоте 76-мм пушки. Со мной тогда были ординарец и связной. Бежим обратно. Над головами нависло около сорока Ил-2. Увидев их, мы обрадовались - наши. А эти наши снизились, и давай по нам бить. Проклятие! Падаем в лужи, в грязь воронок. Бомбы несутся, ревут, рвут всё вокруг на куски. Страх перед бомбёжкой ни с чем не сравнить. Пули, мины, осколки, в общем, всё, чем тебя могут убить, летят так, что их не видишь, а потому и страха перед ними нет. А когда с высоты на тебя падают и воют чёрные глыбы бомб, то такой охватывает ужас, от которого цепенеешь. Кажется, миг - и тебя нет.
   Солдаты орали: "Братцы славяне, не бейте не бейте же своих!!!" На чём свет кляли и ругали лётчиков. Те слова лучше здесь не приводить.
   В штабе 16-й армии какой-то подлец дал неправильные координаты. Ошибся метров на 200-300. Пьяный был, скорее всего.
   Вторая партия "Илов" бомбила уже высоту.
   Мы поднялись мокрые, грязные, испуганные. Рядом на дороге, обливаясь кровью, дёргал ногами боец. В стороне валялись его круглые очки. Через две-три минуты он умер. Тогда много наших погибло.
   Дальше старались держаться оврагов. В них стояли миномётчики. Они что-то зарывали в землю. Оказалось, что они хоронят своего комбата, старшего лейтенанта Попова. Я остановился, как громом поражённый. Не может быть, Толик, друг. Похороны были странными даже для войны. Бойцы закапывали ногу своего командира. Больше от него ничего разыскать не удалось.
   Ночью моя батарея передвинулась ближе к высоте. Батарейцы рыли ровики и огневые для орудий, изредка машинально пригибаясь, когда слышали, что свистнула пуля, иногда падали, прячась от осветительных ракет противника.
   Вдруг у самой кромки ровика лопата заряжающего Исаева наткнулась на что-то твёрдое. Он выковырнул наверх глыбу величиной с футбольный мяч. Исаев хотел подцепить её на лопату и выбросить подальше, но булыга была круглой и каждый раз скатывалась. Тогда он воткнул лопату в землю и нагнулся, чтобы взять камень руками. Схватил его и тут же выронил. "Камень" оказался скользким и с волосами. Растопырив пальцы, Исаев стоял над ним и не решался нагнуться. Через какое- то время он присел и повернул этот предмет лопатой. И тут он чётко разглядел человеческое лицо. Исаев вскочил, споткнулся, чуть не упал, потом бросился к сержанту Михайлову, который долбил землю рядом.
   - Товарищ сержант, там у меня... там это... у меня голова...
   - Что, Исаев, голова болит, что ли?
   - Да нет, там голова чья-то.
   - Что ты чушь мелешь.
   Михайлов бросил лопату и пошёл к месту Исаева.
   Сержант нагнулся, посмотрел и задумался.
   - Это, наверное, голова того старшего лейтенанта... Попова. Солдаты говорили, что от него одна нога осталась. Наш комбат рассказывал, что вчера похоронили одну ногу его друга, а голова вот она. Что будем делать?
   - Не знаю, не знаю, - зачастил Исаев.
   - Заладил "не знаю". Возьми и положи её в сторону, вот сюда. Потом отнесём её миномётчикам.
   Артиллеристы до утра с заданием справились. Началась атака, высота была взята. И уже после боя Михайлов рассказал мне об ужасной находке.
  
   С тех пор прошло уже много десятилетий, а я не могу забыть гибели друга.
   В 2003 году я приехал в этот район. На той злосчастной высоте сейчас установлен памятный обелиск. Я без труда нашёл место захоронения останков Анатолия Попова, положил скромный букетик. Местный руководитель воткнул в землю колышек и пообещал установить монумент.
  
  
  
  
  
   Часто оказывается на войне, что при полном напряжении сил и крепком желании невозможное становится возможным /А.А. Брусилов

   Война не может быть справедливой, потому что воевать справедливо нельзя, даже если воюешь за справедливость /Тадеуш Котарбиньский

  

ГЛАВА 4

Через Днепр. Калинковичи. Пинские болота

  
   После боя за высоту 260,1 мы получили небольшую передышку, а уже 16 августа нас вывели в тыл. Мы располагались в Брянской области в районе деревень Верхняя и Нижняя Кубань. Я дивился названиям этих сёл, находящихся за многие сотни километров от Кубани - от реки и от всего родного и любимого мною края. Километрах в 10-12 был город Севск. Здесь нам предстояло немного отдохнуть и получить пополнение. Мы нуждались как в личном составе, так и в технике. Кроме того, здесь нам должны были торжественно вручить Красные знамёна, чем мы особо гордились.
   Как же хорошо было там - на опушке небольшой ореховой рощи. Орудия были спрятаны под деревьями, а рядом, в больших палатках, располагались и мы. Спали на охапках сена. Никаких тебе нар или, тем более, кроватей с постелями. Но какой же это был чудесный отдых, какое блаженство. Кормили нас хорошо, сытно. Спать можно было вволю. Тут же в низине паслись и наши боевые кони. Им тоже давали отдохнуть. Но самое главное это то, что здесь не свистели пули, не рвались мины, не погибали друзья.
   21 августа 1943 года, после плотного завтрака, мы услышали, как заиграл духовой оркестр. Мы догадались, что это начало торжеств. Вскоре действительно поступила команда к построению. Мне это даже нравилось. Было в этом что-то, уже почти забытое, из довоенного или резервного времени: строиться, равняться, шагать, вытягивая носок и поворачивая голову.
   По поводу вручения нашим соединениям Боевых Красных знамён был устроен целый парад. Церемонию проводил сам командир 81-ой дивизии генерал Баринов. Это был очень воодушевляющий момент. Нас распирало от гордости за то, что мы победили в крупной войсковой операции, и от радости за то, что остались при этом в живых. Поразительно, а ведь я не получил во всей этой бойне никакого существенного ранения. Если не считать проблем с ногой, о которых я уже и вовсе к тому времени забыл, то, можно сказать, я вышел сухим из воды. Только там, возле брянских посёлков, с тревожащими сердце казака названиями, я, наконец, осознал, из какой мясорубки мне удалось выбраться. Но пройдёт ещё много лет, прежде, чем я смогу сказать, что понял это в полной мере.
   Личный состав батареи 76-мм орудий капитана Тагирова тоже участвовал в марш-параде. Я с удовольствием прошёл в колонне мимо наскоро сколоченной трибуны, откуда нас приветствовало командование дивизии.
   После этого события мы, практически, сразу же отправились на передний край. Районом действий нашего Центрального фронта были области левобережной Украины и юго-восточной части Белоруссии. Победа на Курской дуге открывала для наших армий дорогу на Запад, где самым серьёзным рубежом сопротивления немецких соединений должен был стать Днепр. Так оно и оказалось.
  
   С 26 по 30 августа проходила Черниговско-Припятская операция. В ходе последующих боёв Центральному фронту была передана резервная 61-ая армия под командованием генерал-лейтенанта П.А. Белова. В состав этой армии вошли соединения 29 стрелкового корпуса, в том числе, и наша 81-ая дивизия.
   Мы начали свой марш к реке Десне. Погода была очень благоприятной для быстрого продвижения. До начала осенних дождей и сопутствующей им непролазной грязи оставалось совсем недолго.
   Наша дивизия вышла к Десне в районе населённого пункта Гуты. Форсирование не составило нам большого труда и прошло быстро и без потерь. Далее наш путь лежал через город Щорс, сёла Новую и Старую Каменку. Конечной целью нашего 500-километрового марша был Днепр.
   Самая большая неприятность, случившаяся с нами во время этого перехода, произошла 26 сентября. Это был хороший солнечный день, казалось, что самое начало неуловимого бабьего лета. Наша колонна шла по достаточно широкой и ровной грунтовой дороге. Я присел на передки, чтобы немного отдохнуть. Недолгое время спустя, по колонне прошёл шум, и я почти сразу понял его причину. Самолёты. Но, как всегда, издалека было не разобрать, чьи они. Авиационный налёт на марше особенно страшен: не укрытий, не противовоздушной обороны. Чаще всего, оставалось только залечь, или, если есть недалеко посадка, то попытаться спрятать орудия и лошадей. Вот, собственно, и всё. Лежишь и ждёшь, пока у них кончатся бомбы и патроны. Из карабинов и автоматов стреляли, конечно, но какой-то эффект это приносило редко. Я всегда полагал, что это было полезно в большей степени психологически.
   В тот день нас бомбили пятнадцать "юнкерсов". Убитых и раненых после налёта насчитали около сотни. Пострадал даже начальник штаба нашей дивизии полковник М.Я. Вайсберг.
   Через 2-3 дня после этого события группа разведчиков вышла к Днепру недалеко от Любеча. Они должны были определить возможность скрытного подхода, выяснить условия переправы, найти наиболее удобное место высадки на противоположном берегу.
   Оказалось, что в этом районе ширина реки была от 200 до 300 метров, а глубина достигала 6-8 метров.
   Мы вышли к высокому и крутому берегу и оказались перед широкой залуженной поймой с редкими копнами сена. Дальше был Днепр. Заходящее солнце червонным золотом отражалось в водах реки и блестело в редких зеркальцах луж. Таким я увидел Днепр. Хотел написать, что "запомнил", но передумал, потому что запомнил я его другим.
   Погода портилась. Задул прохладный ветер, небо затянули облака.
   Мы ожидали, когда будет предпринята попытка захвата плацдарма на правом берегу, так как без этого форсировать реку было равносильно самоубийству.
   В ночь на 28 сентября 62 смельчака из 12-ой гвардейской дивизии (наши соседи слева) захватили небольшой островок в излучине реки. Через день части 15-ой и 55-ой дивизий предприняли попытку форсировать Днепр, но это им не удалось.
   Первыми перебрались на правый берег в ночь с 1 на 2 октября и вступили в бой воины 2-го и 3-го батальона 467-го полка старшего лейтенанта Меншуна и капитана Быковского. Напротив хутора Змеи, вслед за разведчиками, форсировала реку 3-ья стрелковая рота 1-го батальона под командованием старшего лейтенанта Теплова.
   Немцы заметили лодки и открыли по ним сильный огонь. Разведчики начали стрелять в ответ, пытаясь хоть как-то снизить потери и добраться до берега. Главной же их целью было отвлечь внимание противника от переправы основных сил.
   Они добрались до противоположного берега. Укрепиться или окопаться времени у них не было. Потому, используя естественные укрытия, они встретили первую атаку врага.
   Разведчики выдержали шесть атак. Это были настоящие храбрецы, опытные воины, сознательно шедшие почти на верную гибель. Дело дошло до рукопашной. В итоге, наши убили почти 60 вражеских солдат.
   Только интенсивная переправа батальонов спасла их от полного уничтожения.
   Надо сказать, что оборона возле самой воды у противника была слабоватой. Местами она состояла из одной позиции, иногда из двух.
   Пехоте удалось отвоевать плацдарм метров в пятьсот вдоль берега реки, а глубиной, примерно, триста метров. На рассвете их контратаковали немцы.
   С 22 по 30 сентября в разных местах на Днепре было захвачено 23 плацдарма. На нашем правом фланге, в районе Речецы, это должны были сделать штрафники.
   Лично я с ними никогда не сталкивался и знаю о них только по рассказам. Вообще, о штрафниках мало что было известно в войсках. Поэтому, я думаю, многое было домыслено. Что говорить о военных годах, когда и многие десятилетия спустя, про них почти ничего не писали. Поэтому я расскажу здесь то немногое, что я слышал тогда, и только то, что мне было известно в годы войны.
   Мне рассказывали, что штрафники это сброд осуждённых. Нередко среди них были и уголовники. Когда они шли в атаку, им не разрешали кричать "За Родину! За Сталина!", поэтому у них был свой клич. Когда они поднимались на врага, то их рёв напоминал звериный. Они неслись и орали - мат на мате. Говорили, что перед боем им выдавали автоматы с 5 дисками или карабин со штыком и по 5-6 гранат каждому.
   Штрафников посылали на самые опасные участки, зачастую, на верную смерть. Они не имели права топтаться на одном месте, а должны были лезть напролом, громить врага, не жалея своей жизни. А если кто из них отступал, то его расстреливали заградительные отряды, идущие за ними позади. Так стойкость штрафников приобретала упорство смертников.
   Штрафники были обязаны искупить свою вину перед Родиной только кровью или даже гибелью. Другого выхода для них не было. Поэтому они лезли напролом, прямо в пекло. Кого ранят, тот будет прощён, кого убьют, того тоже простят, но только он об этом не узнает. Во время войны иначе и не могло быть.
   Вот так они и бросались в атаку без "Родины", без "Сталина", а только ревели, как звери. Говорили, что этот ужас невозможно было описать. Сплошной рёв, мат-перемат. Только и слышно было: "...давай..., давай ... твою мать!" Немцы боялись их ора больше, чем пулемётного огня. На своём пути они всё растаптывали в пыль, всё сметали с лица земли. В плен никого не брали, а всех подряд убивали, кололи, душили. Вступали они в рукопашную схватку бесстрашно.
   Не знаю, много ли здесь правды о штрафниках или нет. Я не ставил перед собой цели достоверно и научно о них написать. Рассказал то, что знали о них, и как представляли себе их многие в те далёкие уже годы.
   Так вот, плацдарм для наших соседей справа штрафники успешно захватили. Нам предстояло сделать то же самое в ночь на 2 октября.
   Я хорошо помню день накануне штурма - 1 октября 1943 года. Ветер гнал тяжёлые низкие тучи, Днепр бушевал серыми пенистыми волнами. Изредка выглядывало солнце. Я подумал, что скоро опять наступит зима, уже третья на войне. На душе было уныло и грустно.
   Одновременно с началом форсирования Днепра передовыми частями нам приказали выдвинуться как можно ближе к реке, на заранее приготовленные исходные позиции. В случае успешных действий наших на правом берегу, мы должны были немедленно начать переправу.
   Из Любеча орудийные упряжки, под разрывами снарядов и мин, неслись с грохотом вниз к реке. Впереди, сзади, справа, слева - везде сплошные разрывы. Темно, на небе ни звёздочки. Дорогу нам освещали только немецкие осветительные ракеты на парашютах, которые они навесили, чтобы палить по нам.
   Осколки прошивали пространство. А ездовые гнали и гнали лошадей в кусты, к реке. Животные хрипели от натуги, шарахаясь в сторону от разрывов. Трудностей добавляло ещё и то, что грунт в низкой заливной пойме был влажным и мягким. Конечно, не болото, по колено не увязали, но летом, наверное, было бы проще. Батарейцы то падали, то быстро вскакивали и неслись вперёд, потом опять падали. Скорее, скорее вниз, к реке, в кусты, в камыши. Справа от меня снаряд угодил в упряжку. Кто-то закричал: "Ай-ай-ай!". Лошадь, в голос храпнув, с лёта уткнулась мордой в землю. Орудие, протолкнув её немного вперёд, тоже остановилось.
   Так мы продвигались к берегу. Несли потери. Погибали люди, которых кто-то ждал, на возвращение которых кто-то надеялся, в гибель которых кто-то ещё долгие годы не сможет поверить. В этой гонке к Днепру погиб и один мой товарищ, тоже лейтенант батареи, звали его Андреем, а фамилию я позабыл.
   Когда мы добрались до прибрежных кустов и рассредоточились, обстрел стал менее интенсивным. Немцы понимали, что бить наугад в почти полной темноте не имеет особого смысла. Я думаю, что и боеприпасов у них было, видимо, уже не настолько много, чтобы их растрачивать практически впустую, только ради того, чтобы страху нагонять. Не те уже были времена.
   Началась масштабная подготовка к переправе, большей частью на подручных средствах. Подразделение пришло в движение. Бойцы выбирались из кустов и бросались в воду кто с чем: с лодками, с бочками, с досками. И вот первые уже отплыли. Мы наблюдали за ними со своих исходных позиций (артиллерийские батареи должны были идти во вторую очередь).
   С нашей стороны переправу прикрывали гаубицы и "катюши". Днепр кипел, в воздух летели щепки от разбитых лодок, брёвна и доски плотов. Вода в реке вырывалась фонтанами, градом булькали осколки. Снаряды рвались и обрушивали берега. Вода от взрывов бурлила, воздух, казалось, трясся и выл.
   Мы лежали на берегу в ожидании переправы.
   Что я чувствовал тогда? Можно сказать в трёх слова: жутко, нудно и страшно. А на реке кошмар продолжался. Люди не достигали берега, тонули, гибли сотнями. Всё время взлетали ракеты и долго зависали над рекой. Немцы били и били, не переставая, всю ночь, но темнота, несомненно, уменьшала наши потери.
   Сапёры и разведчики закрепили на правом берегу трос, по которому могли передвигаться плоты с нашими 76-мм пушками. Нам предстояло переправляться на плотах двух видов. Самые большие были длинной до семи метров и шириной примерно два с половиной - три метра. На него закатывали пушку, ящики со снарядами, лошадей. Здесь же переправлялся и расчёт. Были плоты поменьше, предназначенные только для орудия и нескольких бойцов. Мне пришлось преодолевать Днепр на большом плоте.
   Тем временем, на реке лодки и плотики продолжали тонуть, попадая под немецкий огонь. Жертв было много ещё и потому, что какая-то часть бойцов не умела плавать. Не преодолевали реку и те, кто оказывался раненым или контуженным в воде. Можно потерять сознание на несколько секунд, и это совсем не означает, что ты обязательно погибнешь в бою, но только не на середине Днепра.
   А возле берега, когда уже, казалось, самое страшное пройдено, некоторых бойцов поджидали власовцы. Небольшое их число было на нашем участке переправы. Они подзывали пехотинцев из прибрежных камышей и кустов: "Братцы! Сюда, сюда!" Наши подплывали к берегу, и к ним в лодки летели гранаты, накрывал шквал огня. Надо сказать, что к власовцам ненависть в войсках была особенно сильной.
   Как только натянули трос, мы подвинули к воде большие плоты. На них надо было закрепить орудия, сюда же загоняли лошадей, тут же должны были быть и бойцы. Мои батарейцы закатили на плот пушку, как могли, наскоро закрепили, потом внесли десять ящиков снарядов. Первым отправился от берега расчёт сержанта Михайлова.
   Они уже отошли на некоторое расстояние, когда буквально в нескольких метрах от одного из наших орудий разорвался снаряд. Лошадь убита, ездовой ранен, упала и вторая лошадь, считай, что её тоже уже нет. Бойцы на руках вкатывают орудие, закрепляют. Я отплыл вместе с ними.
   Вода, казалось, кипела от разрывов фугасов. Вой, сплошной вой. Мы присели, держась кто за что придётся. Поминутно пригибались, скорее по привычке или повинуясь инстинкту, потому что прятаться было не за что - мы все как на ладони. Осколки жужжали и с коротким "ш-шип" уходили под воду. По реке плыли трупы наших солдат. Вода поднималась столбами. В каждую секунду мы могли погибнуть. Гребли и тянули изо всех сил. Вот правый берег уже совсем близко. Налегли, налегли. И тут рядом с нашим плотом рванул снаряд и огромная волна опрокинула его. Мы все оказались в воде. Хорошо, что лошади были не впряжены. А вот пушка пошла ко дну.
   Когда я очутился в воде, сразу начал стаскивать с себя всё, что можно было. Плыть одетому, да ещё и с поклажей, было очень трудно. Страшно испугался, что могу утонуть почти возле берега. Недалеко от себя я отчётливо различил тело бойца, вниз лицом проплывшее по течению. Рядом со мной оказалась лошадь. Я схватился за её хвост, и таким способом добрался до берега. Нам повезло. Совершенно никто не пострадал. На берег выбрались все до одного.
   Потом бойцы долго ныряли в холодную воду, чтобы зацепить лямку за пушку. Наконец удалось. Начали тащить, а тут хлопок ракетницы. Немцы! Чёрт возьми! Мы с ними почти нос к носу. Мы попадали на песок.
   Почти сразу же в небо взмыли ещё две ракеты, прочертив яркие дуги. Их свет ненадолго озарил всё вокруг, потом они почти одновременно раскрошились на множество искр и скрылись в Днепре. Откуда-то справа стреляли трассерами. "Светлячки" пуль просвистели над головами "джи-джи, джи-джи" и забулькали в воде где-то совсем рядом.
   Мы полежали ещё какое-то время. Что это значило в предутренние часы, в мокрой одежде, в Гомельской области 2-го октября? Это означало, что нужно скорее вставать, выжимать одежду, а потом очень активно двигаться, чтобы хоть как-то согреться. С нас струями текла вода.
   Только мы попытались подняться - снова ракета. И так много раз подряд. В перерывах между вспышками кое-как отжались и начали вытягивать орудие.
   Сделать это удалось только уже в предрассветных сумерках. Утро наступило удивительно быстро. Наверное, потому, что нам не хватало времени. Мы в спешке передвинулись к зарослям лозняка, выбрали огневые позиции для пушек, вырубили сектора обстрелов, окопались, установили орудия, протёрли и подготовили снаряды. Лошадей вкопали и замаскировали у самой воды. Короче говоря, энергичного движения для согрева было хоть отбавляй.
   Стали ждать, что принесёт нам день. По ходу дела побывали у соседей справа и слева. Впечатление было не из лучших. Оказалось, что от наших позиций до немецких траншей всего метров 80. А в некоторых местах они подходили так близко, что можно было перебрасываться гранатами. Словом, стояли нос к носу. Головы боялись поднять. Вот в таком месте мы оказались.
   Стало совсем светло. Немцы в своих траншеях о чём-то громко говорили. У меня в батарее был один боец - Стёпа Жидков, который хорошо знал немецкий язык. Он долго прислушивался, "тсыкал" на всех, потом сказал, что они говорят о долге и, кажется, ещё о семье. Послушав немного, он начал перекликаться с ними. Похоже, что на ближайшей к нам позиции было немного фрицев. По голосу выделялся один, его Жидков и спросил по-немецки: "Фриц, домой хочешь?" Тот оживлённо "заякал". Тогда Стёпа предложил ему поднять руку. Солдат помолчал и... высунул её из-за бруствера почти по локоть. Жидков, быстро прицелившись, выпустил короткую очередь. Немец вскрикнул и скрылся. Стёпа был очень доволен собой. Я посмотрел на него и ничего не сказал. Что я подумал тогда? Подумал, что одним врагом будет меньше. Подумал, что немец рад тому, что уйдёт с передовой. Может быть, он даже уедет в Германию. Я подумал о том, что после Курской дуги у них заметно поубавилось спеси, что они уже не те, что прежде. Может, так оно и было, а может, и мы сами стали совсем другими. Так, или почти так я тогда подумал. А по-другому думать не захотел, да и не надо было тогда по-другому думать.
   3 октября враг контратаковал части нашего 467-го полка. Фашисты пытались перебить нас, а кого не добить, так утопить в Днепре. Сильно они тогда надавили. Проверили нашу силу и нервы, будь здоров!
   После артподготовки в атаку пошли танки и пехота, а позади двигалась санитарная машина и подбирала раненых и убитых. В тот день мы пережили пять атак. Как потом стало известно, немцы бросили в бой все имевшиеся у них силы, собрали в сводные роты всю обслугу, штабников, связистов. Немцы были пьяны и лезли напролом.
   Мы подпускали танки настолько, насколько было необходимо для прицельного огня. Батарейцы ожидали команду. Напряжение росло. Я был у орудия сержанта Дроздова. Он, не отрываясь, смотрел на машины. "Ну, подождите, сейчас устроим вам баню, поддадим жару-пару!" - крикнул Дроздов, ни к кому особенно не обращаясь. Сержант ненавидел немцев, даже на общем фоне, особенно сильно. Дело в том, что у него в оккупации погибла жена. Ему написали, что фашисты сожгли её вместе с хатой. Иногда мне казалось, что он живёт только местью. При этом, Дроздов был особенно выдержан с товарищами, подчёркнуто старался не уронить своего достоинства, но без высокомерия. Он был очень деятельным, энергичным, в любых условиях не терял присутствия духа и умел заразить своей уверенностью других. Если храбрость - это умение преодолеть свою слабость и мягкотелость, то Дроздов, кажется, был из железа. В общем, повезло мне с командиром расчёта.
   Ещё немного помедлив, я подал команду: "Ба-та-ре-я!... Огонь!" Командиры орудий повторили команду. Слышалось: "Огонь! Огонь! Первому по головному, бронебойным... наводить точнее! Огонь!"
   Орудия ударили почти залпом. Бронебойные снаряды вырвались с визгом. Некоторые достигли цели и со скрежетом ударили по броне. Как из пожарного шланга вырывается из-под напруги струя воды, так же вскинулись метров на 8, а то и больше, фонтаны искр от вражеских танков. Один из них остановился. В него попало два снаряда сразу. Для начала неплохо.
   Немцы ударили в ответ.
   Взвод Шепелюка открыл беглый огонь. Им быстро удалось подбить два танка и бронетранспортёр. Всё нам облегчение. Слышу, мой Михайлов кричит: "Огонь! Огонь!" И так без конца. Их расчёт остановил один танк и два бронетранспортёра.
   Гремело и визжало, батарея делала всё, что могла. Из стволов один за другим вылетали узкие снопы пламени и дыма. Уже через минуту мы были в привычном едком тумане, в горле першило, глотки охрипли. В общем, всё как обычно. Батарея вела массированный огонь. День был светлый и видимость хорошая. Результативность неплохая. Но немцам до этого дела не было, они теснили нашу пехоту, напирали, сражались очень ожесточённо.
   Вдруг подносчик снарядов заметил наших пехотинцев. Помню, как он проговорил чётко и очень зло: "Смотрите, ведь это бежит наша пехота. Огонька бы по ним, чтоб не драпали". Я хотел его пхнуть по шапке, но не стал и не сказал ничего. Я посмотрел в бинокль и вижу немцев, бегущих в нашу сторону. Указываю направление - уничтожить! Команда: "Хобот вправо! Осколочным! Огонь!" Били беглым. Это значит стрелять без остановки один за другим, пока не поступит команда прекратить. Ух, и давали!... Клочья летели.
   Повторяю команду: "Десять снарядов, беглый огонь!" Всё смешалось с дымом с пылью и гарью, ничего не видно, не поймёшь, не разберёшь. До сих пор я уверен, что мы сделали для пехоты всё, что могли. Физически невозможно было вести более интенсивный огонь, чем тогда.
   Но не успели мы перевести дух, чтоб хоть немного рассеялся дым, перед нами, как из-под земли, выросли несколько человек. Пехотинцы бежали прямо на батарею. С ошалелыми лицами, спотыкаясь, грязные как черти, они неслись, ничего не замечая. На перерез выскочили три батарейца с автоматами наготове и заорали: "Стой, славяне ..., стой! Стой, твою мать! Назад! Расстреляем первого же ...! Назад!" Они добежали уже почти до самых пушек. Я молча смотрел им в лица. В их глазах был ужас и растерянность. Они остановились, тяжело дыша и широко разевая рты, согнулись пополам. Из такого положения они смотрели на нас и ничего не говорили. Некоторые упали на землю. Над головами стоявших впереди комвзвода выпустил автоматную очередь. Залегли и они. Начали приходить в себя и окапываться тут же, прямо перед орудиями.
   Мне нелегко писать об этом, но я обещал не приукрашивать.
   Та атака немцев захлебнулась. Через два часа повторилась вторая. Предварительно батарею пробомбили вражеские самолёты. Потом на мгновение всё стихло, и заурчали вдалеке танки.
   Слышались громкие торопливые команды: "Танки справа! К орудиям! Приготовиться к бою! Первому по левому! Второму по головному! Прицел десять!"
   Расчёт Дроздова вёл беглый огонь, наводчик только и вертел маховички, но один из танков всё равно подошёл слишком близко. Я подаю общую команду: "Огонь!" У орудия Дроздова промах метров на пять. Ай-ай-яй, как плохо! Остаётся ещё одна попытка. Танк прёт, будто не заметив первого выстрела. Слишком близко, слишком близко! Наверняка третьего выстрела уже не будет. Наводим, стреляем. Есть! В гусеницу! Машина завертелась, обречённо подставляя бока.
   С танками кое-как отбились с помощью тяжёлой артиллерии с левого берега. Без этого бы нам, скорее всего, было не выстоять.
   Вражеская пехота несла большие потери, но продолжала яростную атаку. С ними оказалось ничуть не проще, чем с танками. Я тогда подумал, что немцы сражаются как смертники. Они бежали, стреляли, падали, вскакивали и опять бежали. Вот они уже перестали выглядеть одноцветной и одноликой толпой. Немцы подошли настолько близко, что я различал их растрёпанные серые мундиры, всклокоченные волосы, чаще других светлые или рыжие. Их лица горели яростью. "Ну и фрицы, они с ума спятили!" - крикнул заряжающий. А рядом со мной кто-то тихо, но твёрдо проговорил: "Сейчас нам всем будет капут". В этот момент я понял, что к смерти нельзя привыкнуть никогда. Эх, и надоела эта война! Только и знаешь, что хороших людей убивают, да по госпиталям развозят! Но умирать тоже надо умеючи.
   Взводный крикнул:
   - Смерти в лицо надо смотреть глазами человека, а не скотины! Рано ещё умирать!
   Я заторопился его поддержать:
   - Правильно! Надо, чтоб враг тебя боялся, а не ты его! Бей фашиста, ребята, чтоб на земле валялся падло! Выживем только через его смерть, а другого выхода на войне нет! - Во рту пересохло. Глотнул. - Батарея! Картечью! Огонь!
   Хорошо, что была эта картечь. Мы ей почти никогда не пользовались, а тут пригодилась. Орудия ударили почти в упор. В воздух полетели клочья, дым, пыль, огонь, и всё вместе смешалось. Пушкари не подвели.
   На нашем участке немецкая атака захлебнулась. Зато справа от нас творилось что-то страшное. Враг теснил нашу пехоту. Бойцы бежали, обезумев от страха, и бросались прямо в Днепр. Сквозь грохот пальбы неслись крики, стоны и вопли отчаяния. Я видел, как они барахтались у самого берега, кишели, словно рыба в сетях, и хватались друг за друга. Это была настоящая паника. Командный состав пехоты почти весь выбыл из строя, командовать было некому. Тогда сам комбат заорал "Назад!" и так заматерился, что я не повторю, пожалуй. Потом Меншун кричал: "Постреляю как собак... Назад!" И выпустил им вдогонку автоматную очередь. Он попал в двоих. По-моему, он их ранил. Хотя, точно не скажу. Остальные вышли из воды и скучковались вокруг командира.
   Подразделения нашего полка стойко оборонялись, удерживая захваченную территорию. Сильно выручала артиллерия с левого берега. Но силы наши были не бесконечны, и узкая полоска плацдарма начала таять. Один из "фердинандов" находился уже примерно в 150 метрах от нас, когда ему навстречу с противотанковым ружьём в руках пополз сержант Сабодахин. Три раза выстрелил сержант, прежде чем подбил самоходку, и она остановилась, а потом попятилась назад. Мои батарейцы подбили уже второй танк. Массированно лупили наши с левого берега, а солдаты и танки у немцев не кончались и не кончались. Они давили всё сильнее. Пули так и резали лозу у нас на огневой. Головы не поднять. На пехоту я был так зол, что сейчас и вспоминать не хочется.
   За спиной у нас был Днепр, впереди обезумевший от ненависти враг, а сверху его же самолёты. Короче говоря, в любых смыслах, выход был только под землю.
   С левого фланга немцы напирали на батарею особенно сильно. Они как будто только что увидели орудие Дроздова. Забарабанили по щитку пули и осколки. Противник подступал всё ближе и ближе. В расчёте ранило наводчика, и Дроздов сам встал на его место. В рваной гимнастёрке, грязный, мокрый от пота, согнувшись над панорамой, он сам для себя выкрикивал команды. Да и не команды это были, строго говоря. "Десять снарядов за Родину! Десять снарядов за Сталина! Десять снарядов за жену!... Огонь! Огонь! Огонь!"
   Мы на батарее собрали всех, кого можно было освободить от стрельбы, чтобы табельным оружием отстреливались от напиравших немцев. Развернули трофейный пулемёт, вытащили поближе гранаты. У орудий росли кучи стреляных латунных гильз. Снаряды только свистели и свистели один за другим, кося вражескую пехоту. Но немцы творили что-то невообразимое. Огонь, не переставая крыл их, а они смыкали ряды над упавшими, быстро перестраиваясь и изредка залегая, подходили все ближе и ближе, и ближе.
   Вот-вот фрицы займут батарею. Я вытащил из обоймы один патрон и зажал в руке. Похоже каюк. Вспомнились мне тогда слова Мехлиса, что все пули, кроме последней, врагу, а последняя - своему виску. Хотя, в плен они нас вряд ли стали бы брать, судя по всему, не то у них было настроение. Поэтому, видать, зря я беспокоился. Шансов на жизнь почти не было, но и страха не было.
   Для меня слова "сражаться с отчаянием обречённых" не просто литературный штамп. Я по себе знаю, что это такое. Нет ничего на свете важнее, чем эта секунда, чем это "здесь и сейчас". Все прожитые годы: станица, школа, мама, залитый солнцем двор, первый раз на коне, умерший в поле отец, мои слёзы, красные вагоны фронтового состава, чертковский дом отдыха, санитарка Зина, сено в палатках под Севском - всё это кончается прямо здесь. Меня вряд ли даже похоронят. В лучшем случае столкнут в реку. Вот это всё и сводит мышцы в последнем рывке. Нет, нет, не так просто. И остаётся только ярость. Только бить, бить и бить.
   Немцы решили обойти нас с фланга, но там поднялась пехота. Ура-а-а!!! Неужели?
   Командир 2-го батальона нашего 467-го полка старший лейтенант Меншун поднял солдат в атаку. Он привстал над траншеей и, что есть силы, крикнул: "За мной! Вперёд! Делай как я!" Отчаянное "Ура-а-а!!!" сотрясло раскатами воздух, наполненный дымом, гарью и страхом. Меншун первым рванулся в атаку, нам хорошо это было видно. В руках у него был пистолет и граната. Это был бросок обречённых на смерть. Все видели, что выхода нет. Только вперёд, только так, может быть, останешься в живых. В контратаку пошли все, кто мог, даже раненые. И тут началось самое страшное, что может быть в бою. Началась рукопашная. Стреляли в упор, кровь вырывалась брызгами. Сблизившись, начали махать прикладами. Немцы дрогнули, побежали назад, некоторые потеряли оружие. Наши бросились за ними и ворвались в траншеи, как говорится, на плечах.
   Вот тут-то мои артиллеристы и разгулялись. Гвоздили без остановки уже по позициям немцев.
   Воины 467-го полка выстояли. Особенно храбро дрались бойцы третьей роты 1-го батальона. Когда они увидели, что немцы поднялись в атаку, то сами вскочили и бросились им навстречу, ошарашив врага.
   Мы воспрянули духом. Нам удалось сдержать натиск врага. Настроение было у нас превосходное. Это чувство ни с чем не сравнить. Ты уже с жизнью распрощался, а тебе как будто говорят: "Подождите, товарищ, это ещё не ваша остановка. Посидите пока ещё". Как заново родился, точнее не скажешь.
  
   В тот день в батарее случился самострел. Это самое настоящее ЧП. Был у нас такой боец - Омаров Оглы. Струсил, запаниковал уже почти под конец дня и прострелил себе руку. Торопился, толком не огляделся, а бойцы видели. Навалили ему для начала по шее, а потом доложили, как положено. Он хотел в тыл уйти, своей трусостью ослабив расчёт. Это уменьшало шансы на жизнь остальных. Такие вещи не прощали никогда. Тройка ревтрибунала присудила ему расстрел. Говорили потом, что заменили штрафбатом. Правда, не помню, каким сроком.
   Вообще, самострелов в нашем полку и батарее я больше не припомню, но вот другие способы выбраться в тыл, подорвав своё здоровье, к сожалению, были. Пусть не сочтут это разжиганием национальной розни, но я пишу о том, что действительно было. Некоторые выходцы из Казахстана и Средней Азии отличались тем, что ели мыло. Они целенаправленно вызывали у себя понос. Причем, иногда слишком переедали, и в стуле появлялась кровь. Таким образом, они на несколько дней попадали в лазарет. А там, глядишь, самые страшные бои уже позади. А когда следующие, кто знает? Главное, сегодня не убили и ладно.
  
   В сумерках октябрьского вечера, на обезображенной воронками земле догорали вражеские танки, поле боя было густо покрыто трупами. Немцы потеряли свои позиции в непосредственной близости к Днепру.
   Воины 2-го и 3-го батальонов нашего полка, в ходе преследования спешно отступающего врага, ворвались в деревню Глушец и освободили её. Таким образом, плацдармы 12-ой и 81-ой дивизий сомкнулись. Это позволило перейти к масштабным работам по переброске частей и техники с левого берега. Начали наводить временный мост. В ночь на 8-ое октября по нему были доставлены на правый берег оставшиеся полки, батальоны и батареи наших дивизий.
   К утру артиллерия врага разбила переправу. Её быстро восстановили. Не успели возобновить движение, как появились "юнкерсы". По два десятка они заходили над мостом. В тот день была низкая облачность. Это мешало лётчикам наверняка выйти на цель. Самолёты кружили на большой высоте. Энергично отбивались наши зенитчики. Люди двигались по переправе, всё шло своим чередом, несмотря на угрозу. И тут над мостом совершенно неожиданно взлетели две жёлтые ракеты. Немецкие диверсанты сигналили самолётам. Первая группа "юнкерсов" сразу же пошла на вираж, чтобы выйти точно на переправу.
   Я посмотрел на небо. Ну, думаю, сейчас начнётся мясорубка. А на батарее уже кричат: "Воздух! Воздух!" Самолёты заходили на круг. Страшный рёв моторов навис над батареей и всё более и более, почти физически ощутимо, давил на нас. Уже хорошо были различимы чёрные кресты на крыльях, когда полетели бомбы, быстро увеличиваясь в размерах. "Ложись! Ложись!" Я кинулся в укрытие к лошадям и упал им прямо под ноги. И тут нас накрыло, будто огромным чёрным парашютом, внутри которого постоянно сверкали молнии, и грохотал гром. Земля подо мной знакомо запрыгала. Кто-то выкрикнул: "Опять пикируют!" И опять с треском ухнуло, сверху ударило жарким, тряхнуло, сдвинуло в сторону, как будто меня приподняло.
   Артиллерийский обстрел, танки - всё это стало для нас привычным делом, а вот к бомбёжке привыкнуть нельзя. Взрыв снаряда или мины можно в какой-то мере предугадать; сложно, но можно бороться с танками, а когда на тебя, с воем, падает бомба, не знаешь, что и делать. Чувствуешь себя беспомощным и беззащитным. Остаётся только сжаться в комок и ждать, когда ухнет.
   Вот так и я - лежал под ногами у лошадей и ждал, закрыв голову руками. Когда приподнялся, то увидел, что одна лошадь ранена осколком. Она, бедняжка, упала и инстинктивно старалась отодвинуться подальше от выхода, в глубь убежища. Другая, стоявшая рядом, забеспокоилась, забилась и начала мелко трястись. Я подполз посмотреть насколько серьёзным было ранение. У лошади было пробито брюхо. Рана не большая, но, почти наверняка, смертельная. В глазах бедного животного были крупные слёзы. Лошадь плакала, как будто она поняла весь смысл этой войны, так несправедливо закончившейся для неё. Как мне жалко было её убивать. Я достал пистолет, вложил ей в ухо и... не смог выстрелить. Закусил губу и ещё раз наставил оружие...
   Я вышел из укрытия. Карусель стервятников сдвинулась и теперь кружилась над переправой, основной удар сместился туда, но расслабляться было ещё рано. Батарейцы пластом лежали на земле. Переправа горела. "Юнкерсы" метались за рекой. Зенитки не умокали, задрав в небо свои длинные и тощие стволы. Отбомбив, немцы начали уходить на север, и тут (наконец-то) появились и бросились за ними вслед наши истребители. Я заметил шесть. Они завязали бой. Настоящее светопреставление. Удалось подбить два немецких самолёта. Они понеслись к земле, потянув за собой пышные дымные хвосты. Сбили и нашего. В небе повисли парашюты, напоминавшие огромные чистые одуванчики на фоне всей этой гари и дыма. Наш пилот был уже довольно низко, когда немец решил заложить вираж у самой земли и расстрелять его из пулемёта. Это было хорошо видно. Я не мог понять, для чего надо было так рисковать. Вокруг наши зенитки, пехота палит из винтовок, часть своих уже ушла, а он решил убить одного лётчика без самолёта. Кто их поймёт? Может быть, злость такая была, а, может, решил показать своё превосходство (для немецких асов это было очень характерно), а, может быть, кто-то из сбитых лётчиков был его другом. Короче говоря, пошёл он низко, поливая из пулемёта, а тут возьми да и случись маленькое чудо, кто-то из пехотинцев выстрелил и попал прямо в пилота. "Юнкерс" врезался в землю, выбросив в небо яркий огненный шар. Такое можно сравнить с лотереей. Получилось это, скорее всего, случайно, но факт есть факт: копеечная пуля сбила дорогущий самолёт, спасла жизнь нашему лётчику и ещё куче народа сегодня и в будущем. Вот так бывало на войне.
   Мне хотелось подняться с земли. Только бы подняться, не остаться на этом мокром и холодном песке. Как же хотелось жить! Вокруг смерть: рядом со мной лежал солдат, его лицо уже посинело, а руки не выпускали винтовку. Дальше труп лошади. Я встал и побежал к батарейцам. И тут меня накрыл взрыв. Всё перевернулось вверх тормашками, замелькало, в глазах зарябило, нос забило землёй, грудь сжало, сдавило, из носа и изо рта хлынула кровь. Звуки становились тише и тише, белесые пятна порхали в глазах и множились, закрывая собой окружающее. По телу побежали мурашки, все мышцы ослабели. Упал, но сознание не потерял. Как-то вдруг стало зябко. Лежу на земле, глотаю кровь, во рту солоноватый, металлический привкус. Открыл глаза, ничего не вижу, только бледная пелена. Звуков нет. Потом, откуда-то издалека, закричали батарейцы: "Комбата убило! Комбата убило!" Поднялся с третьего раза. Голова кружилась. Меня затошнило. Когда рвал, согнулся и, не удержав равновесия, упал вперёд. В теле была отвратительная слабость. Кто-то подхватил под руки. Я ничего не видел, почти ничего не слышал. Раскрываю рот, а слов сказать не получается. Думал, что отвоевался.
   Меня отвели в хозвзвод. Там я лёг, и зрение довольно быстро ко мне вернулось. Потом и слух, а вот с речью были проблемы. Потом я очень долго заикался. Когда вернулся на батарею, команды подавал заикаясь, а вот когда матюкался, так хоть бы раз. В санчасть не пошёл, не любитель был туда ходить. Там обстановка была уж очень гнетущей.
  
   После возвращения в батарею сразу же попал под разрывы мин. Миномётчики у немцев были очень умелые. Наши не сразу научились. Ранило моего связного. Помню, весь в крови был, но выжил. Отправили его в госпиталь. В тот день мы меняли наши огневые позиции. Было уже пора, так как плацдарм расширили до 6 километров.
   Смотрел я в лица батарейцев: простые ребята, некоторые совсем ещё молодые. А сражались как богатыри. Жизнью рисковали не ради денег, не ради выгоды, а ради счастья Победы. Вот они, русские герои.
   Батарея была готова начать движение, и я скомандовал: " Вперёд! Ры-сью марш!" Орудийные упряжки покатились по полю с дребезгом и лязгом, подскакивая на ухабах. Бешено скакали ездовые. Немцы открыли орудийный огонь. Мы продирались к высоте, которая прежде принадлежала им, и которую мы обстреливали ещё вчера.
   По дороге на высоту передовым отрядам пехоты удалось захватить немецкий обоз и кухню. Когда мы докатились, немцы уже были обезврежены. Наш старшина Ерошенко быстро договорился со старшиной пехотинцев, чтоб нас тоже накормили из походной кухни фрицев. Каша в бачках была ещё тёплой. Немцы не успели пообедать. Я помню, что меня поразило соотношение крупы и мяса. В котле их было, чуть ли не поровну. Сытно кормились солдаты противника.
   Добравшись до места, оборудовали огневые позиции, подготовили орудия к бою, потом осмотрелись. Высота была разворочена - живого места нет. Сплошь чернели воронки, ходы сообщений завалены землёй, торчали брёвна перекрытий блиндажей, валялись искорёженные пулемёты, окровавленные бинты и клочья шинелей, лохмотья серых мундиров, перемешанные с землёй гильзы и каски. В окопах попадались и полузасыпанные тела, но их было мало. Немцы во время боя подбирали убитых и увозили в тыл.
   Бруствер был срезан ровно, до основания, чисто и аккуратно, будто бритвой. Было много прямых попаданий. Так поработала наша артиллерия.
   Я посмотрел назад, на Днепр, туда, где ещё вчера стояла моя батарея. Всегда интересно взглянуть на свои позиции из укреплений врага. Дай Бог, чтоб не в последний раз.
   Мы закрепились, а немцы и не думал далеко отходить. И началось: атака за атакой.
   Нашей дивизии пришлось 20 суток сражаться на Днепре, расширяя плацдарм и переходя к наступательным действиям. За это время немцы совершили 35 атак. На своей шкуре мы прочувствовали, какое значение они придавали своему "Восточному валу", как рассчитывали нас остановить, как надеялись на Днепр. Мы смогли перейти к планомерному наступлению только 12 октября. Освободили деревни Старую и Новую Лутаву и ещё какие-то. В этих боях почти полностью погиб 1-ый батальон нашего полка, вместе с командиром майором Курловичем. Поредели и другие подразделения. 81-ая дивизия понесла большие потери и 21 октября была отведена во вторые эшелоны.
  
   Двадцати двум самым отважным воинам 81-ой дивизии было присвоено звание "Герой Советского Союза". Среди них был и рядовой Георгий Майсурадзе, подвиг и история которого особенно примечательны. 9 октября, во время атаки на позиции врага, он бросился на дот, закрывая собой амбразуру, то есть повторил подвиг Матросова. В роте, естественно, его посчитали погибшим. Но санитар заметил в израненном теле признаки жизни. В госпитале он очнулся и узнал, что ему присвоили "Героя Советского Союза" посмертно.
   А ещё один случай был в деревне Деражичи, недалеко от Старой Лутавы. И смех и грех. В небе шли воздушные бои. Сбили один наш самолёт. Лётчик катапультировался и приземлился на окраине деревни. Туда уже бежали немцы и полицаи. Они видели, что летчик упал куда-то в этот район, но двор точно не засекли. Лётчик забежал во второй от края дом. Внутри была хозяйка - молодая, справная баба с маленьким ребёнком на руках. Вот уже и немцы близко. Лётчик мечется туда-сюда. Что делать? И тут хозяйка прямо посреди комнаты, возле стола села на него, как на табурет, и накрыла огромной юбкой. Полицаи и два немца зашли в дом, осмотрелись. Женщина, для отвода глаз, крепко ущипнула ребёнка, тот громко заплакал. Немцы потолкались и вышли. Лётчик потом ушёл к партизанам, а позже его переправили за линию фронта. Он остался жив и после войны часто навещал свою спасительницу.
   Эту историю мне рассказала сама её главная героиня - Прасковья Ивановна, когда я в составе ветеранов 81-ой дивизии в 1988 году был приглашён в Белоруссию на встречу с жителями освобождённых нами сёл. Слышал этот рассказ не я один.
   Так закончилось для нас форсирование Днепра и бои за плацдарм на правом его берегу. Впереди была Белоруссия.
  
   Зиму 1943-1944 года мы провели в Белоруссии. Прошли с боями от Днепра до самых Пинских болот.
   В конце декабря 1943 года от нас забрали нашего командира дивизии генерал-майора А.Б. Баринова, который провёл нас через ад Курской битвы и форсирование Днепра. Его назначили командиром 25-го стрелкового корпуса. После войны А.Б. Баринов был назначен на должность начальника Военного управления Советской военной администрации Германии. Потом преподавал в военной академии. Не забывал он и однополчан. У нас он был председателем Совета ветеранов 81-ой дивизии.
   Нашим командиром с декабря 1943 г. стал полковник И.П. Хориков.
   После боёв на Днепре, как я уже говорил, дивизия попала во вторые эшелоны, а это всегда некоторая передышка. В этот раз она не затянулась. Пробыли мы в этом положении с 22 по 26 октября.
   Дивизии было приказано прорвать оборону противника, овладеть населённым пунктом Простинец и дальше идти на Николаевку. 28 октября, после часовой артподготовки, полки пошли в наступление. К 10 часам ночи Простинец был освобождён.
   За четыре дня наступления части освободили Будице, Новую и Старую Ольшевку, при этом были уничтожены до 700 солдат и офицеров врага, 2 миномётных батареи, 3 автомашины.
  
   Здесь возникла непродолжительная пауза в боях, во время которой мы получили небольшое подкрепление личным составом. В связи с этим в батарее произошёл один любопытный случай, как говорится, из фронтового быта. Из-за определённой части этого самого пополнения мои офицеры чуть не передрались. Понятно, что речь идёт о девчатах.
   В отделение связи прислали трёх телефонисток. Я их ещё и не видел даже, а взводные, вместе со старшиной, их уже распределили. Сказали, что одну оставили исключительно для меня. В первую же ночь возле того помещения, где разместили девушек, собралась целая компания. Начали ругаться, спорить, старшина схватился за пистолет. Короче говоря, ситуация стала взрывоопасной. Наутро я узнал об этом и вызвал "активистов" к себе. Они в начале не поняли, а Ерошенко даже начал объяснять мне, что "мою" никто не трогал. Ну, что ты будешь делать? Я сел на коня и поехал в роту связи. Пошёл прямо к командиру роты. "Забери, - говорю, - своих девок, чтоб у меня их не было. Дай ребят". Тот смеётся: "Что случилось?" "Что, что? Передрались!" - отвечаю. Ротный связистов поменял мне телефонисток на ребят, и сразу всё успокоилось. Вот так бывало на фронте.
  
   После некоторой передышки, 9-го ноября наступление в междуречье Днепра и Брагинки продолжилось. Противник отходил на запад всё дальше и дальше.
   Из состава соединений Центрального фронта была выделена специальная группа войск, в которую вошла и наша дивизия. Эта группа должна была наступать по северным берегам рек Припять и Птичь в направлении городов Калинковичи и Жидковичи.
   Части нашей дивизии освобождали Юрьевичи. Гитлеровцам отрезали путь на юго-восток, где была удобная переправа. Они бросились на северную окраину местечка, откуда им удалось вырваться и уйти к Калинковичам.
   Нашей следующей целью была деревня Буда. Она располагалась в 12 километрах от города Калинковичи, который удерживали немцы. На подступах к нему Буда была одним из наиболее важных пунктов обороны врага.
   В начале января, глубокой ночью мы сдали свои позиции соседней дивизии, а сами вышли на марш, пытаясь вплотную приблизиться к этой деревне. В течение всего следующего дня шёл бой за Буду. К вечеру противник отступил к Калинковичам.
   Части дивизии преследовали отступающих и с ходу ворвались в город. Сразу же удалось захватить железнодорожный вокзал. На путях стояли четыре состава с продовольствием и другими грузами, приготовленные немцами к отправлению. В городе была обнаружена и уничтожена группа факельщиков, что, без преувеличения, спасло этот населённый пункт.
   Одновременно с 81-ой дивизией бои за город вели и другие соединения. К 3 часам ночи 14 января 1944 года, через сутки после взятия Буды, освободили и Калиноковичи.
   Почти 30-ти соединениям и родам войск было присвоено почётное наименование "Калинковические". Это стало их особым отличием. Москва салютовала освобождению этого белорусского города двадцатью залпами из 224 орудий.
   Дивизию опять вывели во вторые эшелоны корпуса, где пополнили личным составом. На третий день отдыха (17 января) был торжественный митинг и концерт. И снова вперёд.
   До города Пинска было ещё 200 километров, но болота и заросли, встречающиеся у нас на пути, бойцы уже называли "пинскими". А добра этого было, надо заметить, хоть отбавляй.
   Помню бой на подступах к селу Броды: по колено в воде, грязь, орудия увязают. Надо было пробиваться дальше - к реке Птичь, на село Петрики.
   В болотах воевать очень тяжело. Окапаться можно только на небольших высотах. В остальных местах - на два-три штыка дёрн, а ниже уже хлюпает. Спрячешься, разве что за кочку? Короче говоря, слякоть, трясина, болота непролазные.
   Бойцы наловчились сооружать укрытия из дёрна. Снимали примерно на штык его верхний слой и городили шалаш. Старались, чтоб стенки были потолще, а сам он как можно ниже. Получалось что-то вроде собачьей конуры, в которую надо было заползать задом. Это делалось не для того, чтобы вести огонь, хотя если необходимость возникала, то можно было. Несмотря на всю видимую хлипкость, эти конурки спасали от осколков.
   В этот период в прямое столкновение с врагом мы не вступали. Одно в этих болотах было хорошо - не надо было опасаться танков. Плюс немаловажный. Правда, снаряды и мины летели так, что мы из своих шалашей днями не вылезали.
   Аукнулись мне те лёжки много лет спустя. Там и оставили мы наше здоровье.
   Залезали мы внутрь этих холобуд, завернувшись в плащ-палатку. Полежишь полчаса, чувствуешь, что бок уже мокрый, переворачиваешься на другой. Ещё через полчаса ты мокрый уже весь. Так и вертишься с бока на бок. А на дворе был не май месяц. Только по ночам мы могли растопить печурку, сделанную из ведра. Возле неё мы сушились и грелись. Утром, чуть свет, снова начинается обстрел, и снова мы прячемся по конурам. И так до самого вечера, до темноты. Немцы били осколочными и фугасными снарядами. Падая рядом, они булькали в болоте, многие не разрывались.
   Дивизия не имела на тот момент достаточно сил для продуктивных наступательных действий, и в болотах мы увязли в прямом и переносном смысле.
   Рядом с нами, немного левее, на пригорке располагалась наша дивизионная батарея 76-мм пушек. Противник хорошо пристрелял это место. Артиллеристы недолго раздумывали, снялись и ушли на другие позиции. Наше же положение - по колено в воде - было уже, хоть плачь. Поэтому, день или два спустя, мои бойцы пробрались на позиции бывших соседей, обследовали их и сочли очень удобными. Там были вырыты ровики, чего мы сделать не могли физически. К тому же, они были сухие. Надо было перемещаться метров на 150 или даже чуть меньше.
   Мы перетащили туда свои пушки. Батарейцы начали занимать ровики. Там была мягко постлана солома. Сухо, хорошо. Вечерело. Сначала было тихо, и мы уже настроились на то, что ночь пройдёт спокойно, и, впервые за несколько дней, нам удастся отдохнуть и выспаться в сухой одежде.
   Вот написал и думаю сейчас, сколь малое в военном быту часто казалось счастьем, и как глупо, в сравнении с тем временем, уже после войны расстраиваться из-за какой-нибудь бытовой неприятности. Вообще, после войны расстраиваться уже не из-за чего.
   Один из ровиков в тот день занял и я. Потом только заметил, что соломы в нём нет. Да, незадача. А тут из соседнего ровика меня начал звать мой связной - Митя Шокур. У него соломы было много. Я заколебался: спать будет неудобно. Я сказал, чтоб он сам ко мне пришёл и захватил с собой соломы. Митя быстро переметнулся в мой ровик с целой охапкой в руках. Не успел он присесть, как послышалось "бум... бум... бум". Немцы открыли по нам огонь.
   Снаряды летят без звука, поэтому ожидаешь чего-либо, только если слышишь выстрел. А его всегда слышно, если более или менее тихо.
   Рвануло рядом. Кто-то упал с лёгким криком, кто-то заорал в голос. "Мать твою ..., - выругался я про себя, - перешли на свою голову, выспались в сухом". И тут оранжево-красные языки пламени и клубы дыма взметнулись прямо перед нами. Горячая волна взрыва ударила в лицо и отбросила на стенку ровика. Мы попадали на дно, отплёвываясь и ругаясь с перепугу. Снаряд попал точно в тот ровик, откуда только что перебежал ко мне Шокур. Митя смотрел на меня округлившимися глазами, зрачки его почти полностью поглотили радужную оболочку. Я сам испугался, но когда глянул на него, не смог удержаться от смеха. Вид у парня был, что надо. Дошло до него, что если б была у меня в ровике солома, то его самого уже не было бы.
   Этот случай мы с ним часто потом вспоминали. Значит, рановато нам было ещё умирать. Повоюем пока. Кстати говоря, много дорог предстояло нам ещё пройти с Митей Шокуром. Он провоевал до самой победы, не погиб и даже не был серьёзно ранен.
  
   Долго тогда мы ползали по этим болотам. Пушки застревали в трясине, лошади падали. Солдаты на руках и лямках тащили орудия, подталкивали упряжки. Всегда были мокрыми и грязными. Спали на дне окопов, хорошо, если хотя бы на соломе. Никогда не раздевались для сна, не выпускали из рук оружия, не разувались, не снимали касок. Трудно было нам. И в дождь и в снег шли мы с боями по болотам, по лесам, по воде. Как говорили, солдат есть солдат, дождь его поливает, ветер продувает, а он всё такой же бывает. Вот и мы под ветрами бывали, и дождём нас промывало, в Днепре купались, спали на снегу, в болотах застревали, да, правда, многие там и остались.
   Однако в заключении хочу я с казать о пехоте, потому что труднее чем ей, не было никому. Смотрел я на них всю войну и поражался, как там вообще кто-то мог живым остаться. Тонкая полоска нейтральной полосы отделят пехотинца от врага. Пехота всегда лицом к врагу, всегда первая под пулями, её мнут и топчут танки, секут пули и осколки.
   Но самое страшное - это атака. Скажу совершенно определённо: подниматься из окопов и бежать на врага - хуже этого ничего не бывает. Это игра со смертью, вроде как русская рулетка. Только разница в том, что там один патрон в барабане, а тут всего одного нет.
   Пехота мёрзнет в окопах, засыпанных снегом зимой и заливаемых дождём во всё остальное время. Тёмными ночами они роют траншеи, до крови стирая руки. Пехоте позже, чем другим, приносят еду (редко, когда больше чем 2 раза в сутки), к ней к последней доходит почта.
   Пехота в снег, в дождь, в пургу топает на марше, несёт на себе пулемёты, миномёты, снаряжение, вещмешки. На войне пехоте хуже всех. В бою они гибнут сотнями и тысячами. Пехоту называют "царицей полей". А ещё у неё есть другое название - "пушечное мясо". И я не знаю, какое из них более точное.
   Наша дивизия к концу января - началу февраля сильно поредела. Наступать дальше было невозможно. Слишком тяжёлыми и кровопролитными были бои в Белоруссии. Поэтому мы перешли к обороне занятых в ходе наступления позиций.
  
  
  
  
  
  
   Храбрость начальника заразительна. Она электризует массы и вселяет в них страсть к успеху /М.И. Драгомиров

   Смотрите врагу прямо в лицо! Вы его одолеете. Но для этого нужны воля и время /Р. Ролан

ГЛАВА 5

На Украине. К границе. Польша.

   В феврале 1944 года приказом Ставки Верховного Главнокомандующего 81-ая дивизия была выведена из состава 61-ой армии и направлена на переформирование в тыл.
   16 февраля 1944 г. мы начали погрузку на станции Калинковичи, а потом по железной дороге отправились до Курска.
   Дислоцировалась наша дивизия в районе села Отрешково Курской области.
   В самом Отрешкове ничего примечательного не произошло. И не стоило бы вовсе упоминать о нашем пребывании в этом селе, если бы не отменная кормёжка во время пути следования оттуда на передовую. Но самое главное - это источник того изобилия и обстоятельства, при которых я о нём узнал. Источником, как выяснилось, была изворотливость нашего старшины, а рассказали мне об этом бойцы, уже полгода спустя, на Аннопольском плацдарме, когда из-за ураганного огня Ерошенко не мог к нам добраться с пищей, и мы три дня питались сырой свёклой.
   Батарейцы, когда чувствовали, что могут вот-вот погибнуть, бывало, начинали рассказывать о каких-то тёмных делах, будто каялись. Если потом мы всё-таки выкарабкивались из сложной ситуации, я никогда не поминал и не попрекал их этими откровениями. Так было и на Висле, в боях за Аннопольский плацдарм, когда они рассказали о проделках в Отрешкове.
   Но, прежде всего, несколько слов надо сказать о самом старшине. Михаил Алексеевич Ерошенко был родом из Ростова-на-Дону, и я считал его своим земляком, как это принято у всех ставропольцев, кубанцев и ростовчан. Ерошенко был примерно такого же возраста, как и я, невысокого роста, крепкий, чернявый, вёрткий казачок. У него не было родителей, и его сиротское детство и юность только усилили его врождённую деловую хватку.
   Старшина - это особый человек на войне. На передовой он появлялся, главным образом, только с термосами с пищей или чем-то подобным. Ему должны были доверять и рядовые и начальники. В условиях фронтовых лишений это было особенно важно. Надо сказать, что Ерошенко был почти идеальным старшиной. Для того чтобы накормить батарею, он мог пойти даже на преступление. Так и случилось в Отрешкове.
   В тот день мы уже грузились на платформы, готовились к отправке на передовую. Ерошенко сказал, что поедет на склады получать продукты. Там, в обслуге, он разыскал своего земляка, такого же, как и он - ростовского пройдоху, и вернулся к складам. Они поставили сзади строения две или три подводы, вытащили раму из окна и залезли внутрь. Набрали водки, колбасы, консервов, хлеба и всего, что ещё могли увезти. В это время, один из батарейцев заговаривал язык часовому, а ещё двое стояли "на стрёме". В случае опасности, они отгоняли подводу в сторону, закрывали брезентом, а другие в это время быстро вставляли раму назад. Понятно было, что это мероприятие он запланировал заранее на день отъезда. Убудем на фронт, а там ищи ветра в поле, да и пойди докажи, кто это сделал.
   Всё закончилось благополучно, никто его не поймал. В дороге Ерошенко наделял нас царскими пайками, особенно офицеров. Я его спросил тогда, откуда такая роскошь: каждому по полбутылки водки, колбаса, тушёнка. Он ответил, что согласно новым норм ам питания, такой был предписан паёк на период следования по железной дороге. На том разговор и закончился.
  
   Из Отрешково нас перебросили в район населённых пунктов Бахмач и Нежин Черниговской области.
   Нас расквартировали в селе Иваница. Здесь мы задержались достаточно долго. Два месяца ушли на приём и обучение пополнения, за редким исключением состоявшего из совсем молодых мальчишек 1924-1925 гг. рождения. Было несколько человек лет по сорок, которые, впрочем, выглядели ещё старше.
   В этом селе меня нашло письмо от матери и брата, первое с осени 1942 года. Мама писала, что посылала уже два до этого, но я их не получил. Как я обрадовался, что они живы. Тут же сел писать ответ. Интересовался односельчанами, не забыл справится о Дусе, спрашивал, почему она не написала сама.
   В Иванице произошёл один случай, который не имел отношения к подготовке пополнения, но в определённом смысле был с ней связан. Здесь надо вспомнить командира артиллерии нашей дивизии, тогда уже капитана, Г.Ф. Косого. Раза два я упоминал о нём выше. Мы прошли вместе почти всю войну. По крайней мере, в 81-ой дивизии. Разное бывало. Но о Грише Косом у меня осталось сложное впечатление. Решительный был человек, ничего не скажешь. В своём деле не профан. Но был в нём какой-то форс, который не красил боевого офицера. А когда он выпивал, то это нередко переходило в опасный для окружающих кураж. Под конец войны появилась у него и заносчивость.
   У нас в санроте служила фельдшером Вера Васильевна Попова, которая, как было принято говорить, стала его фронтовой женой. Как мне представлялось, у них действительно была любовь. По крайней мере, у Веры Васильевны. Была она ещё молода. Я никогда не спрашивал о том, сколько ей лет, но, думаю, что навряд ли она была намного старше меня.
   И вот в эту самую Иваницу, вместе с остальным пополнением, прибыли и молодые девчата-медики. Все младшие лейтенанты, только что из институтов. Решили отметить это событие. У медиков всегда был спирт. Сообразили и закусочку, пригласили некоторых офицеров, среди них и Косого. Гриша хряпнул по обыкновению, и стало ему невмочь. Очень уж приглянулась одна девушка из вновь прибывших. Начал он слишком явно выказывать ей знаки внимания, а ближе к ночи совсем потерял осторожность... Вера Васильевна заревновала. Деталей я не знаю, но хорошо известно, что она выскочила из комнаты, где был накрыт стол, в соседнее помещение и выстрелила себе в голову. Она приложила дуло к виску, но, видимо, умирать по-настоящему ей не очень хотелось. Поэтому в последний момент она вывернула руку и выстрелила чуть ниже. Хотя, я не думаю, что молодая привлекательная женщина могла пойти на такое решение сознательно, только ради того, чтобы привлечь к себе внимание. Слишком плачевными для лица красавицы оказались последствия этого "самоубийства". Пуля пробила щеку, раскрошила несколько зубов, и, не задев костей черепа, навылет вышла через другую щёку. Попова залилась кровью. Все испугались, забегали. В общем, вечеринка на этом закончилась. Вот такая любовь.
   После этого случая ту девушку, за которой приударил Косой, перевели в другое подразделение. Вера Васильевна с нашим Гришей не расстались.
   Вообще, надо сказать и о такой составляющей повседневной жизни солдат и офицеров действующей армии, как взаимоотношения с женщинами.
   Чем ниже был чин и звание, тем меньше было возможностей для удовлетворения этих своих нужд. Это надо прямо сказать. Солдатам редко что перепадало. Исключением было наше пребывание во вторых эшелонах и на отдыхе, когда интенсивных боевых действий не было, а рядом в обилии пребывало гражданское население.
   Чины повыше, например, начиная от командира полка, в большинстве своём имели так называемых ППЖ (походно-полевых жён). Мы их так и называли "ППЖ полковника такого-то" или "ППЖ командира полка" и т.д. Походно-полевые жёны были и у наших генералов, командующих армиями и фронтами. ППЖ были, в ряду прочего, и элементом престижа, дополнительным показателем значимости офицера.
   Лично я был не в тех чинах и находился не в тех бытовых условиях, чтобы иметь ППЖ. Использовать женщин, скажем так, "нежадных", я не то, чтобы брезговал, а больше опасался. Хотя, надо сказать, что венерические заболевания в войсках случались довольно редко. По крайней мере, насколько я могу об этом судить. Они стали проявляться заметно чаще, когда наши войска перешли границу.
  
   В Иванице мы были до 10 апреля. Потом нас перебросили на станцию Озераны по маршруту Нежин-Киев-Фастов-Шепетовка-Ровно-Сарны. В тыл составы тянулись удивительно медленно, поминутно останавливаясь. Зато к передовой мы ехали всегда быстро. Хотя, может быть, так нам только казалось.
   Дивизия вошла в состав 3-ей гвардейской армии 1-го Украинского фронта. Мы возводили укрепления на левом берегу реки Стырь (приток Припяти) в районе Малой Торговицы. Здесь бойцы прошли обкатку танками, ознакомились с уязвимыми местами немецких машин. Особое значение уделили совершенно новой модели танка Pz-VI "Тигр II" или "Королевский тигр".
   Вскоре подразделения дивизии заняли исходные позиции на переднем крае. Наш полк держал оборону в районе сёл Венгерщина и Пулгонь.
   Здесь мы подвергались артиллерийским обстрелам врага. Немцы били методично и расчётливо. Во время одного из таких обстрелов у меня в батарее произошёл просто фантастический случай.
   У орудия часовым стоял рядовой Егоров. Начался обстрел, и один из снарядов разорвался рядом с пушкой. Вдруг слышу крик: "Кишки... помогите... кишки!!!" Выбежали, смотрим, а это Егоров. Ему осколком распороло брюхо. Солдат схватил свои внутренности руками и стоит, держит, чтоб в пыль не упали. В 99% это верная смерть. Подбежал санинструктор Гущин и ещё двое батарейцев, уложили бедолагу на простыни, завернули и отнесли в санчасть. Оказалось, что осколок прошёл таким образом, что совершенно не повредил кишок. В госпитале Егорову их промыли и зашили обратно. Спустя положенное время, он появился в батарее, как будто воскрес. Мы все были рады. Хороший был парень Егоров, жизнерадостный, весёлый. Вечно у него какие-то хохмы, прибаутки. Его чуть не убило, а и то как-то смешно вышло.
  
   В районе Пулгони мы впервые столкнулись с бендеровцами.
   В тех местах Западной Украины, которые мы освобождали, несмотря на то, что Советская власть была здесь непродолжительное время до войны, мы встретили немало сочувствующего нам населения, среди которого были комсомольцы и коммунисты. Они указывали нам на тех, кто сотрудничал с немцами в период оккупации, а она продолжалась в этих местах более трёх лет. Активисты рассказывали нам о беззакониях, которые были при немцах. По прошествии многих десятилетий уже трудно сказать, где это оправдывалось искренним желанием поддержать советскую власть и восстановить справедливость, а где это было сведением личных счётов.
   Я думаю, что такая же картина была, когда в 1941 г. сюда пришли немцы. Вот такие "качели" были для западных украинцев.
   Бендеровцы жестоко наказывали тех, кто помогал Красной Армии. Был случай, когда они связали и бросили в колодец девять человек из числа сельского актива.
   Другой случай. В одной деревне с нами сотрудничала семья - мать и дочь. Они назвали нам имена бывших фашистских приспешников, указали места захоронения расстрелянных и т.д. Стоило только передовым частям Красной Армии продвинуться немного дальше, как бендеровцы ночью закрыли их в хате снаружи, облили керосином и подожгли.
   Украинские националисты отличались жестокостью при наказании тех, кто был им не угоден. В прямые же столкновения с регулярными войсками они никогда не вступали, используя методы партизанской борьбы. Они устраивали засады и нападали на машины или небольшие подразделения личного состава, выводили из строя средства связи, коммуникации, делали завалы на дорогах и т.п.
   Особым успехом для бендеровцев стало нападение на машину и сопровождение генерала Ватутина. Произошло это в районе деревни Милятин, освобождённой нашей дивизией. В результате полученного ранения Ватутин, через некоторое время, скончался.
  
   Июнь 1944 г. стал для дивизии месяцем активного сбора разведданных и боёв местного значения.
   В июле мы подключились к наступательным действиям в ходе Львовско-Сандомирской операции.
   Личный состав дивизии к тому времени обновился. Вновь прибывшие заняли места погибших. Им предстояло идти вперёд - за Буг. Мы продвинулись в район Лобачёвки. Справа занимала оборону 253-я дивизия, слева - 136-ая. Нашей группе была поставлена задача: форсировать пограничную реку Западный Буг и продвигаться дальше в район польского города Замостье (Замосьце). Но эта задача не была выполнена.
   Главная причина - это мощная эшелонированная оборона врага. Её первая полоса была глубиной до 6 км; вторая - до 3,5 км проходила по реке Турия, третья, глубиной до 2,5 км, одной из своих составляющих имела реку Луга. Активно возводился оборонительный рубеж на Западном Буге. Общая глубина обороны доходила в отдельных местах до 40 км.
   Для прорыва этой оборонительной линии была создана группа из девяти стрелковых дивизий, в которую вошла и наша. В два эшелона мы сосредоточились на участке всего в 8 км. Это очень высокая концентрация сил. К примеру, три дивизии 120 стрелкового корпуса занимали фронт обороны в 62 км.
   Наш 21-ый корпус в начале находился во втором эшелоне. На участке прорыва было сосредоточено 2100 стволов артиллерии. Нас усиливали танками. В минных полях противника было проделано по четыре прохода на каждую стрелковую роту, а также проведено сплошное разминирование наших собственных полей.
   Как же на всё это реагировали немцы? Их пытались дурачить, как только возможно. Делали вид, что главный удар будет нанесён по Владимир-Волынску. Днём совершали демонстративные перемещения, перестановки частей и техники. Ночью танки курсировали с зажжёнными фарами. На позициях нашего якобы удара были установлены макеты пушек, танков, миномётов. Немцы часто бомбили эти места, и макеты добросовестно разлетались на куски. Но самое главное, было замечено, что противник отводит войска с торчинского выступа, где его оборона была наиболее глубока.
   Когда это стало очевидно, наши тылы были вплотную придвинуты к передовой. Каждый расчёт имел по 3 комплекта боеприпасов (420 снарядов). Пехотинцы прошли обкатку танками, ознакомились с их уязвимыми местами. У нас были новые 57-мм пушки вместо 45-мм и множество подкалиберных снарядов.
   В ночь на 13 июля наши отряды произвели разведку боем. Они ворвались в первую и частично вторую линию обороны немцев. В некоторых местах разведчики углубились до 4-х км. Успех разведотрядов перерос в масштабное наступление, и через сутки 467-ой полк вступил в соприкосновение с противником, отходящим к Бугу.
   В ночь на 15 июля немцы перебросили две танковые дивизии для нанесения контрудара. Все вторые эшелоны были вплотную придвинуты к передовой. Утром противник атаковал. Советские войска упорно сопротивлялись. Завязались тяжёлые бои. Некоторые населённые пункты по нескольку раз переходили из рук в руки. 76-ой стрелковый корпус прорвал вторую линию обороны. Наша дивизия была срочно переброшена в район Тополище. Ночью мы совершили стремительный марш и развернулись в боевой порядок. Мои артиллеристы, как говорится, поймали кураж. Я вспоминаю ту ночь и подготовку к бою как время высокого эмоционального подъёма.
   Наша 81-ая дивизия с ходу форсировала реку Луга, соседняя дивизия, в ходе успешной атаки, вошла в третью полосу обороны в районе Порицка.
   18 июля немцы пошли в ожесточённую контратаку. Возле Порицка, в полосе 2-го стрелкового батальона 467-го полка стояли и мои артиллеристы. Противник бросил крупные силы пехоты и восемь танков при поддержке массированного артиллерийско-миномётного огня.
   В то время я командовал отдельным взводом 45-мм пушек. У нас в ротах бойцов оставалось совсем мало. Взвод подбил танк и бронетранспортёр. Мы расстреляли все снаряды, а машины продолжали приближаться. Мы беспомощно смотрели, как они давят пехоту. Надо было спасать пушки. Тут же, на огневой, хватаясь за разогревшийся металл, мы втолкнули их в специальные укрытия-карманы. Потом, не долго думая, попадали в ровики, ожидая немецкие танки. Я лежал и всем существом ощущал их приближение. Слегка вибрировала земля, всё громче, изредка посвистывая, лязгали траки, неровно рычали моторы. Ожидание достигло своей кульминации. Я почувствовал, что медленно, почти непроизвольно, начинаю подтягивать ноги к животу. Он упёрлись в стенку ровика. Узко. Я накрыл рукой голову и зажмурился. В это время надо мной навис танк. Своим шершавым от грязи брюхом он закрыл небо, а вместе с ним и весь мир. Он начал проворачиваться надо мной, сверкнул яркий, отполированный землёй трак, на миг сверкнуло солнце, и я снова зажмурился. Меня обдало смрадом горящей солярки. Страх начал своё привычное покалывание. Эти ощущения невозможно описать. Все инстинкты, кажется, начинают кричать и вопить. Как я здесь оказался, почему? Куда спрятаться?
   Пушкари терпели, и мне нельзя было показывать свой страх. Если не выдержишь, то конец. Тогда - паника, тогда пиши большими буквами "ПРОПАЛО!" Страх подчиняет себе весь организм, который начинает искать спасения в любой возможности, в любой мелочи окружающей обстановки. В этот момент особенно важно поведение командира. Это я уже хорошо знал. Чтобы выжить, надо победить, а победить можно лишь тогда, когда зол на врага. Защищая жизнь, надо убивать, и чем больше ты убьёшь, тем более надёжным станет твоё собственное существование на войне.
   С трудом вытащив ноги из-под обвалившейся стенки ровика, я выглянул и крикнул: "Приготовить гранаты, бей в зад!"
   Тогда я не думал о смерти, и, приподнявшись на локтях, снова призвал своих бойцов: "Всем лежать, не высовываться. Гранаты ..." Хотел сказать "к бою", но не успел. Меня едва не размазал танк. Я резко развернулся, и, как будто обтекая стенку ровика, сполз на его дно. Всё произошло очень быстро, наверное, в долю секунды. Машина топталась и кружила надо мной, зарывая в землю. Стенки моего убежища оплывали, всё более плотно накрывая меня слоем земли. Я закрыл лицо и глаза руками и почувствовал, что вот-вот отключусь. Тут танк хрипнул, проскочили гусеницы, выбив каскад земляных комьев, и он проехал дальше.
   На этот раз выбираться было сложнее. Стряхнув землю с груди, я медленно высунулся из ровика. Четыре "тигра", пройдя наши окопы, продвигались к следующей линии обороны. Два батарейца высунулись из своих укрытий и бросили в направление танков связки гранат. Здесь нам не повезло. Гранаты разорвались, не долетев до машин. Танки остановило минное поле и бутылки с зажигательной смесью, которые припасли пехотинцы.
   В этом бою пушкари уничтожили три танка и один бронетранспортёр. За бои под Порицком меня наградили орденом Красной Звезды.
  
   Войска 3-ей гвардейской армии, в которой была и 81-ая дивизия, трое суток гнали немцев к границе. Бои не утихали по всему фронту ни днём ни ночью. Мы продвигались по 15-20 километров в день.
   В конце июля дивизия около суток отражала контратаки врага, а в это время фланговые части с боями продвигались вперёд, ближе к границе. Мы немного отставали.
   Наконец, и наш полк вышел к неширокой пограничной реке. Ну, вот он - Западный Буг! Шёл сильный дождь. Мы остановились, прислушиваясь и присматриваясь, но ничего подозрительного не заметили. На тот берег послали разведку. Их не было примерно 2 часа. Вернулись в полном составе, доложили: на правом берегу немцев нет. Противник отступил, оставив нам реку - всегда удобный рубеж обороны. Лучше не могло ничего быть. Мы обрадовались, что враг драпанул, что меньше будет крови и жертв.
   Стояла тишина. Было как-то непривычно тихо. После дождя пахло свежестью. Впервые за несколько дней она не смешивалась с запахом гари. У самой границы находилась совсем маленькая деревенька - всего несколько домиков. Возле одного из них была пасека. Какие-то солдаты открыли улья. Просто смахнули крышки и вытащили рамки с сочными запечатанными сотами. А пчёлы не различают воинской формы, им всё равно. Солдаты начали отмахиваться, не на шутку их разозлив. В итоге, спасаясь от тучи насекомых, вскоре они разбежались, изрядно покусанные. А пчёлы разозлились не на шутку, и досталось не в чём не повинным лошадям. Особенно потным. Бедные животные так испугались, что начали рваться из упряжек. Двум лошадям это удалось. Они кинулись бежать, и, несмотря на все наши попытки остановить их, куда-то умчались. Пришлось снять из обоза запасных и впрячь в упряжки орудий.
   Нашему полку не пришлось форсировать Западный Буг. Мы перешли его спокойно, по понтонному мосту. Первой пересекла государственную границу пехота.
   Я сходил вперёд посмотреть, как идет переправа. Возвращаясь, обратил внимание на последний дом. Аккуратная, чисто выбеленная хата стояла почти у самой реки. Во дворе, выходившем на Буг, были вырыты несколько небольших окопов. До нас здесь прошли два полка нашей дивизии (410-ый и 519-ый). В одном ровике я заметил солдата, внимательно наблюдающего за переправой. Он выставил над небольшим бруствером винтовку и смотрел, опершись на кулак.
   За рекой был другой мир. Хотя ничего такого, что слишком бы отличало тот берег от этого, я там не заметил. Но, может быть, это только пока. Для многих, если не для всех, это была первая и, скорее всего, последняя возможность увидеть "заграницу".
   Я вернулся к своему взводу. Настроение у бойцов было прекрасное. Немного погодя, мы начали движение. Я шёл по самому краю дороги, так, что когда мы приблизились к реке, последний на нашей территории домишко оказался от меня метрах в пяти. Бдительный паренёк также стоял и смотрел. Я уже собрался крикнуть ему, мол, отстанешь, чудак. Хотел спросить его, что он тут делает, из какой части. Уже раскрыл рот, да так и остановился. Я разглядел синие потускневшие, незрячие глаза и застывшее в скорбной гримасе лицо. Он смотрел не мигая, уставившись прямо на берег реки, откуда, видимо, и пришла его смерть. Шинелька была в кровяных пятнах, расплывшихся вокруг трёх или четырёх маленьких дырочек. Убит, бедняга... Вот и он - последний мёртвый солдат, которого мы оставляли на нашей земле. Такой же мальчишка, как и я.
   На приграничной территории, уже в Польше, наступавшие первым эшелоном 410-ый и 519-ый полки были встречены сильным огнём противника. Мы шли во втором эшелоне, и нам повезло больше. Дружной атакой батальоны выбили немцев с их позиций. 467-ой полк занял 20 июля Вославице и Трудковице, а 23 июля освободил населённые пункты Лукошин и Тышовице. Первый эшелон нашей дивизии вышел к западной окраине Замостья 25 июля.
   Возле одного из вышеупомянутых сёл (точного названия не помню) мы приняли бой, о котором я хочу рассказать подробнее.
   Подтянув резервы, в полдень немцы атаковали. А у нас силёнок было маловато. Мы начали отходить. Фрицы открыли плотный огонь из орудий, миномётов и пулемётов. Впереди горели наши танки. Осталось не подбитых всего три, и они, поднимая пыль, катились назад. За ними, спотыкаясь и падая, мчалась пехота. Некоторые валились с разбега и уже больше не вставали. Бойцы бежали, сгорбившись. Я запомнил одного пехотинца, который еле хромал, поддерживая окровавленный бок. Некоторые кричали: "Стой! Стой! Остановись!" А сами продолжали нестись, ещё пуще раздувая панику. Охваченная ужасом толпа устремилась в деревню, откуда стреляли пушки.
   Разрывы снарядов и мин, шум моторов, всё слилось в сплошной гул. Противник подбирался к роще, где стояли два наших расчёта, полностью израсходовавших боеприпасы. Батарейцы приготовили гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Взвод был в опасности.
   В этот момент начальник артиллерии полка майор Косой (к этому моменту он уже получил своё последнее воинское звание) приказал мне собрать пушки в одно место, в деревню. Здесь размещался второй взвод, у которого было снарядов предостаточно. Рядом был чей-то ординарец, которого бойцы звали Миколой, а фамилия его была Падий. Микола был родом с Украины, собственно, поэтому его так и называли. Послал я его к ездовым в укрытие передать, чтобы они подали передки к орудиям. Вернулся он и доложил, что один ездовой уже уехал к пушкам, в рощу, а второй ранен и убыл в санчасть. Лошади запряжены. Тогда я приказал, чтоб он сам сел на передки и ехал за второй пушкой. У Миколы на физиономии было написано, как это ему в тягость. Ехать ему очень не хотелось. Да вот только не спросил его никто. Приказ получил - давай выполняй. Армия есть армия, особенно во время войны. С постной миной сел Микола на передки и поехал к роще. А на дороге что творилось - страшное дело. Снаряды летели беспрерывно, рвались на обочине, на самой дороге. Всё перемешалось: люди, лошади, подводы, упряжки, танки, автомобили. Все спешили в село, только мой Микола мчался в обратном направлении. Сказать по совести, оснований для того, чтобы расстроиться из-за такого задания у него было предостаточно.
   Вот уже передки выехали за пределы села. И тут возле них ухнуло. Разорвался снаряд, засвистели осколки.
   Сразу оговорюсь, что всех тонкостей этой истории сразу я не знал. Только потом, уже после боя, я восстановил полностью картину произошедшего. А отдельные детали узнал только несколько недель спустя.
   Так вот, снаряд взорвался, а Микола Падий спрыгнул с передков и забился в ближайший от обочины окоп. На дороге рвались снаряды, летела земля и осколки, поднимались султаны взрывов. Дым и пыль стояли стеной. В село бежали люди, артиллерийская упряжка без ездового неслась к огневым позициям в роще. Когда лошади добежали до опушки, они свернули налево и остановились возле орудия. Просто животные запомнили дорогу.
   Расчёт быстро развернул передки, зацепил пушку за крюк. В этот момент начался интенсивный обстрел. Немцы шпарили по роще из миномётов и орудий. Пули свистели, ударяясь о деревья, разрывались и светились синими огоньками. Лошади испугались, рванулись и понеслись к деревне, где были мы. Упряжка сорвалась так быстро, что ни один артиллерист не успел её подхватить или запрыгнуть. Они мне сказали, что догнать не смогли, но я думаю, что они и не пытались. Очень это было опасно тогда. Лошади с орудием были превосходной мишенью. Но самое интересное, что Падий видел, как они приближаются, и поджидал их в своём укрытии. Когда лошади поравнялись с его ровиком, он выскочил из него и вспрыгнул на передки. Приехав в деревню, он доложил, что расчёт скоро будет здесь. Я пообещал ему награду. И слово сдержал - написал представление. Потом, когда я узнал всю правду, я был раздосадован. Но теперь, много лет спустя, думаю, что всё равно правильно, что его наградили, но гораздо большей награды заслуживали лошади.
   Тем временем у крайних домиков села батарею развернули к бою. Пехота залегла тут же, в придорожной канаве, сразу перед пушками. Мимо батареи брели раненые, ещё не получившие медицинской помощи. Шли окровавленные, утомлённые, измученные люди. Мимо меня прошёл парень, прижимавший рану на груди. Сквозь его пальцы обильно сочилась кровь и частыми каплями падала на дорогу. За ним шли, поддерживая друг друга двое. У одного кровь стекала струйками по рукаву гимнастёрки, а у второго залила голову и лицо. Собственно лица его было не разобрать.
   Раненых направляли в ближайшую медроту.
   Я отвлёкся от этой процессии на какой-то вопрос бойца, а через несколько секунд снова взглянул на бедняг. Один из раненых близко подошёл ко мне. Я не сразу понял, что с ним случилось, а когда, наконец, разглядел, то у меня, казалось, на мгновение кровь остановилась в жилах. Дело даже не в том, что он выглядел ужасно. К тому времени я насмотрелся всякого. Но убитый человек это одно, а живой, идущий с таким ранением своими ногами - это совершенно другое. Вначале мне показалось, что у него нет полголовы. Так это и выглядело. На самом деле у несчастного отсутствовала нижняя челюсть. Из месива, на месте которого раньше был рот, ничем не придерживаемый, свисал красный окровавленный язык. Нёбо, верхняя челюсть, гортань - всё открыто. На грудь и плечи струйками стекала кровь. Страшно смотреть на такое, а он идёт, опершись на друга, своими ногами. Если бы дать ему зеркало, посмотрел бы он в него и упал бы в обморок наверняка. Жуткое зрелище.
   К тому времени я уже давно понял, что смерть на войне - это не самое страшное. Глядя на этого бойца, я подумал об этом опять.
   В ходе последующих боевых действий мы остановили врага, а спустя сутки, перешли в наступление.
   С утра следующего дня я оформлял наградные листы на отличившихся батарейцев. В их числе, как я уже говорил, был и Падий. Я представил его к ордену Отечественной войны. Дали же ему, в итоге, Красную Звезду. А через месяц я узнал, что он на огневой вовсе не был, что лошади сами вытащили пушку. Так что, оказывается, это они были настоящими героями.
   На фронте часто приходилось удивляться сообразительности этих животных. У нас в батарее лошади, в большинстве случаев, были сильные, крепкие, выносливые. Ездовые содержали их, как говорится, в теле.
   Лошадь чувствительна, она побаивается свиста пуль и жужжания осколков, шарахается от разрывов снарядов и мин. Она боится смерти. У меня была лошадь, которая при свисте пуль начинала пригибаться, чуть не ползти. А если рядом разорвётся снаряд, и стоит мне при этом вскрикнуть, она тут же останавливалась, как вкопанная. Однажды был такой случай. Рванул рядом снаряд, лошадь отпрянула в сторону и налетела не молодое деревце. Я больно ушиб колено. (Каждый знает, что на чашечке есть особо чувствительные места.) Громко вскрикнул. Лошадь остановилась и ждала, пока я не "переойкал". Лошадь чувствует, когда с ездоком плохо, когда убивают хозяина, когда гибнет её пара. К сожалению, я видел такое не раз.
  
   Вскоре мы снова вышли на марш, продвигаясь в глубь польской территории. Когда полк проходил через Замостье, то в городе горел спиртзавод, а остальные постройки были целы. От Замостья дивизия наступала в сторону Домбыловице, Жечице и Землянска.
   В середине дня мы остановились на небольшой привал в живописной рощице. Впереди была какая-то деревня. Туда пошла разведка.
   Мы пообедали и разлеглись прямо на травке. Щебетали птицы, лёгкий ветерок качал ветви деревьев. Солнце уже начало клониться к закату. Его лучи пробивались сквозь сосновые ветви и бликами скользили по спинам развалившихся на траве бойцов. Было тихо и тепло, и совсем не хотелось думать о войне. Помню, я даже задремал. Очень не хотелось вставать и снова куда-то идти, тянуться вслед за пушками. Хотелось, чтобы вот сейчас всё и кончилось. Пришли бы какие-нибудь ответственные люди, лучше если бы военные, и сказали бы, что война кончилась, всё, ребята, сдавайте орудия и отправляйтесь по домам. И до того мне стало тоскливо, что я даже оглянулся на батарейцев. Не смотрит ли кто на меня? Как будто эти мысли были написаны у меня на лице. Мы чувствовали, что война скоро кончится. Всё к этому шло. Я старался не думать о том, что я буду делать после войны. Я гнал от себя эти мысли, во-первых, из суеверия, во-вторых, потому, что они расслабляли и поглощали всё моё существо. Надо было надеяться выжить, но нельзя было в этом себя уверять.
   Вернулись разведчики и сказали, что в селении и близлежащем хуторе немцев нет. Надо было вставать, строить личный состав и упряжки в подобие колонны и двигаться дальше. Когда же это кончится?
   В двух-трёх километрах от села начиналась прекрасная асфальтовая дорога. Впервые за всю войну мы катили пушки по асфальту. Признаться, я до этого момента о таких дорогах только слышал. Ровный, блестящий, тёплый асфальт покрывал уходящую под уклон дорогу, словно стекло.
   Пехота была уже далеко впереди. Голова колонны достигла села. Наши упряжки двигались вместе с обозом далеко позади. Дорога проходила по сосновой роще. С правой стороны деревья подбирались почти вплотную к обочине, а слева до них было метров пятьдесят, в некоторых местах меньше. Громко щебетали птицы.
   Мы завершали переход, несомненным достоинством которого было то, что мы не встретили противника. Я шёл за последней пушкой, держался за нагревшийся на солнце ствол орудия, и о чём-то отвлечённом беседовал с бойцами. И вдруг с левой стороны, с опушки рощи застучал пулемёт. Пули ударили в щит орудия... дзинь-дзинь-дзинь... и отскочили горохом. Я машинально пригнулся, прячась за орудие, батарейцы шарахнулись, кто-то вскрикнул, кто-то упал. У первого орудия убита лошадь, застонали раненые, заматерились те, кто пострадал несильно. И опять долгая очередь. Снова падают люди.
   Я спохватился, кричу: "Батарея! К бою! Противник слева!" Расчёты начали высвобождать и поворачивать орудия. А пулемётчик умолк. Не видим, откуда он бил, хоть ты тресни. Мы укрылись, изготовились, а он, гад, ни гу-гу. Когда же ты застрочишь? Так и стоим. Начали убирать убитых, перевязывать раненых. Пока занимались этим, разведчики сделали крюк по роще и прочесали предполагаемое место расположения пулеметного гнезда. Взяли поганца живым. Смотрим, ведут этого пулемётчика.
   Это оказался поляк. Он был смертником. Немцы приковали его к сосне и к пулемёту. Это надо же, всю пехоту пропустил, видимо, с силами собирался, артиллерия и обоз тоже уже почти прошли, и тут, по самому нашему хвосту выстрелил.
   Разведчики орали: "Смотри, смотри, сволочь, падаль! Что ты наделал?!" Я, конечно, смягчаю то, что на самом деле говорили тому поляку. Вид у него был затравленный, он озирался, слегка приподнимал руки к лицу, не решаясь вытирать плевки. Нос его распух, и под обоими глазами наливались фиолетовые подтеки. Каждый из нас готов был разорвать его на куски.
   На самом деле, на войне не так часто удавалось посмотреть в глаза человека, который убил твоего сослуживца, друга, или хотел убить тебя. Так что событие это было нерядовое.
   Батарейцам удалось крепко схватить его, и, если бы не разведчики, жить ему оставалось бы секунд десять. Но те вовремя спохватились, стали вырывать его обратно. Мои бойцы начали с ними спорить, мол, отдайте по-хорошему. Разведчики видят - дело плохо. Принялись уговаривать бойцов, чтоб не убивали. Поляк в это время старался отползти подальше от сыпавшихся на него пинков, прячась за ноги разведчиков. Те говорили, что он нужен как "язык", и дали слово, что после допроса они обязательно его расстреляют. Только так бойцы согласились отпустить.
   В поле возле самой обочины вырыли могилу и похоронили убитых товарищей. Среди лежащих на дороге оказался наводчик Белоусов. Высокий, ладный, красивый блондин. Кровь ярко алела в его волосах. Прямо по центу лба у него была дырка, вторая в макушке. Пуля прошла навылет. Когда наклонились над ним, увидели слёзы на ресницах. Начали щупать пульс. Не может быть! Белоусов-то живой! Обрадовались этому. Санинструктор оказал ему помощь и отправил в медсанбат, а оттуда в глубокий тыл. Тогда говорили, что пуля прошла между полушариями мозга. Мы все очень хотели, чтобы он выжил. Это был смелый, сильный боец, грамотный наводчик и хороший товарищ. На фронте людей узнаёшь быстро. Там сразу было видно, кто чего стоит. Дальнейшая судьба Белоусова, к сожалению, мне не известна.
   А был и совершенно другой случай с поляком. Возле села Мокре-Липе наших разведчиков встретил местный житель, со смешным именем "Тонька", который вызвался провести их в тыл врага. Гитлеровцев обошли с фланга. Они полагали, что наши войска далеко, и расположились обедать и отдыхать. Несколько немцев разделись и полезли купаться в озеро. В этот момент наши напали на них с двух сторон. Фрицы кинулись врассыпную. Около 40 человек тогда перебили, 15 взяли в плен.
   С разведчиками был инструктор политотдела. Он хорошо знал немецкий язык и из-за угла дома крикнул разбегавшимся гитлеровцам: "Скорее! Ко мне!" В спешке они решили, что это их командир, и подошли. Это были четыре солдата. На них направили автоматы и скомандовали "Руки вверх!" Трое подняли, а один протянул сложенный листок-пропуск со своей фамилией. Он был австрийцем, и по этому его жесту было ясно, что он заранее готовился в плен.
   Вместе с нашими воинами участвовал в том бою и Тонька, за что получил благодарность командования.
  
   Преследуя врага, дивизия освободила десятки польских селений. В некоторых местечках оборона немцев была довольно сильной, и они оказывали нам фанатичное сопротивление. Наиболее тяжёлыми для 467-го полка были бои под Кольжульневом и Хрусцехувом. Но как бы там ни было, мы продвигались всё ближе к Висле.
   На этом пути, в селе, близ Аннополя, произошёл один трагический случай, который я не могу себе простить.
   Мы заняли этот населённый пункт поздно вечером. Селение располагалось на холме, где на самом высоком месте стоял костёл. От этого он казался непропорционально большим и значимым по сравнению с маленьким селом.
   Пушки разместились неподалёку от костёла. Солдаты наведались к пастору. Он оказался очень милым и приветливым человеком средних лет. Священник пригласил бойцов поужинать у него, те, конечно, не отказались. Пригласил он и меня, а я, к сожалению, ещё и не обедал. Так что тоже пошёл с радостью.
   Пастор немного говорил по-русски, и весь вечер старался выказать нам своё расположение. Мы были настроены благодушно, много шутили, смеялись.
   Помню, меня удивила одежда священника. Это был обычный чёрный костюм строго покроя. Всё отличие его одежды от обычной цивильной сводилось к белому воротничку.
   Хозяин угощал нас каким-то вином. Когда выпили, разговоры пошли живее. О чём могли разговаривать советские солдаты, комсомольцы и их комбат-коммунист со священнослужителем? Я спросил пастора, действительно ли он верит в Бога, или это так просто, как работа? Он рассмеялся, ответил как-то уклончиво. Мне было ясно, что, несмотря на всё его гостеприимство, он нас немного опасается, поэтому спорить с нами или, тем более, переубеждать нас в его планы не входило. Я закрыл эту тему и спросил о том, как к нему и к священникам вообще относились немцы. Он ответил, что относились так же, как и мы. Надо сказать, что мы никогда не трогали церквей, если нас не вынуждал противник, и мы никогда не трогали священнослужителей.
   В общем, засиделись мы тогда далеко за полночь. Наверное, сидели бы и ещё, но меня срочно вызвали в штаб. Там мне сказали, что, по данным разведки, 26 танков врага могут контратаковать наш полк.
   Всю ночь до утра шла подготовка к сражению. Орудия рассредоточили по селу. Два поставили внизу у небольшого моста и пивоварни, а два оставили на высоте у костёла. Расчёт старшего сержанта Лапенко занял позицию у развилки дорог, рядом с продуктовым магазином. Батарейцы обшарили магазин, еды почти не нашли, зато обнаружили двадцатилитровую бутыль спирта.
   Несколько слов надо сказать о самом Лапенко. До того, как он попал к нам в батарею, он был... танкистом. Более того, в одном из танковых сражений он так отличился, что был удостоен звания Героя Советского Союза. Тогда он едва остался жив, долго лечился в госпитале и вернулся на фронт. Он не любил рассказывать, почему он не пошёл снова в танковые войска. Я думаю, что он перенёс в том бою ещё и тяжёлую психологическую травму. Может, так, а, может, и нет, но к танкам его больше не тянуло. Так в нашей батарее оказался настоящий Герой Советского Союза.
   Лапенко был родом из Украины. Высокий, широкоплечий, с голосом, как из трубы. Вот такой у меня появился подчинённый. Он держался со мной согласно уставу, но чувствовалось, что он делает это как-то очень условно, почти в шутку.
   До рассвета было всё спокойно. Как только взошло солнце, я начал обход расчётов. Заглянул и к Лапенко. Признаться, чувствовал я себя неважно. Бессонная ночь и выпитое накануне вино при каждом резком движении отдавались в затылке тупой болью. Лапенко не стал скрывать находки и даже предложил мне выпить. Я подумал, что опохмелиться не помешало бы, особенно учитывая, что день предстоит, судя по всему, тяжёлый.
   Как же я жалел потом, что не отказался. Выпил я грамм сто. Бойцы были уже заметно возбуждены, и я посоветовал им больше не пить. И сейчас у меня перед глазами улыбочка Лапенко, мол, да, да, мы всё понимаем. Не поверил я тогда ему, хотел разбить бутыль, но стало неловко. Неловко за свою слабость. Нельзя переходить в отношениях с бойцами определённой грани. Конечно, на войне её очень трудно сохранять, особенно когда ты побываешь с человеком в бою. Короче говоря, нельзя было тогда полагаться на слово сержанта, что пить они больше не будут, но я поступил именно так.
   Мы ушли. Постепенно совсем рассвело, и сразу как бы раздвинулись дали: роща, широкие луга, прорезанные жёлтой ниткой дороги. На душе было тревожно, чувствовалось, что подходят к концу наши спокойные минуты.
   Я запомнил, как всходящее над горизонтом солнце отражалось в водах небольшой речушки, что текла у подножия холма. Меня поразил необычно красный для рассвета отблеск на её волнах.
   Пушки были хорошо замаскированы, даже с высоты их не было видно. Я глянул вниз, туда, где был магазин. Расчёт Лапенко не шёл у меня из головы. Надо было разбить бутыль со спиртом. Стоило нам уйти со связным, как бойцы вместе с Лапенко напились, как говорится, до чёртиков.
   А вскоре нагрянули и немцы. Атаковали стройно, грамотно, силами небольшими, но очень методично и упорно. Расчёт Лапенко с азартом вёл огонь. Как ни посмотрю - беглый и беглый. Весело было ребятам, поймали кураж напоследок. Все пьяные, беспечные, даже не выставили наблюдателя, который бы подал сигнал о приближении врага. Немцы незаметно обошли магазин с тыла и из автоматов перестреляли весь расчёт, убили всех, включая самого Лапенко. Орудие попало к врагу.
   Меня вызвал командир полка полковник Рыбченко и наорал на меня. Давал чертей, будь здоров, за то, что пушку профукали. Материл, конечно. Он сказал, чтоб я со своими "долбачами" сам шёл в атаку вместе с пехотой, отбивать орудие назад. "Как хочешь, - сказал, - а чтоб пушку вернул".
   Приказ надо выполнять. Наша пехота пошла в атаку после пятнадцатиминутной артподготовки. Рыбченко вызвал меня по телефону, спрашивает: "Где твои оболтусы?" Я отвечаю, что у пушек. Он говорит, чтоб я их поднял и вперёд за пехотой. Я ответил, что полк останется без артиллеристов, поэтому пойду сам с офицерами, а расчёты пусть остаются. Он что-то буркнул и бросил трубку. Я приказал двоим своим лейтенантам набрать гранат, взять автоматы и за мной.
   Бежим за пехотой, визжат пули и осколки, кто-то падает, кто-то вскакивает, кричат. Догнали мы пехоту. Пространство между бойцами прошивалось струями свинца и кусками металла. Слышалось "Ура!" и грозная, густая матерщина, которая то накатывала как лавина, то затихала, тонула в рёве орудийных выстрелов и разрывов снарядов и мин. В четырех метрах от нас раздался взрыв, земля поднялась, посыпалась на спины. Кто-то рядом закричал: "А-а-а!... Зараза!" и упал.
   А от костела наши пушки лупили прямой наводкой, прикрывая нас.
   Собираясь в эту атаку, я набрал полную противогазную сумку гранат. В этом бою швырнул в немцев восемь штук. Поднимаемся, кричим: "Ура! Вперёд! За Родину! За Сталина!" Впереди и чуть левее бежал пехотный командир. Каким было его имя, я не помню, а по званию он был старший лейтенант. Помню, как он закричал: "Братцы, вперёд! Ребята, за мной! Не отставайте!" Казалось, что он совсем не думал, что гитлеровцы стреляют навстречу, и любая автоматная или пулемётная очередь может прошить его насквозь.
   Пехота добралась до немцев, началась рукопашная. Фашисты не выдержали и начали спешно отходить. Пехотный старший лейтенант бежал в сторону магазина, где стояло наше орудие. Мы, трое артиллеристов, направились за ним. Я видел, как он споткнулся и упал, потом поднялся и снова быстро побежал. Мы за ним. И тут раздался взрыв, мы попадали. Потом потихоньку подняли головы, встали, а он, бедняга, так и остался лежать. Мы подползли к этому старшему лейтенанту. Он лежал на животе, а с левой стороны в районе лопатки у него был вырван клок гимнастёрки. Осколок. Рана была огромной, в неё можно было просунуть кулак. Кровь обильно залила всю спину и стекала под бок. Мы попытались поднять его, прощупать пульс, но даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять - офицер умер. Вот тебе и "братцы, за мной". Жалко было его, ведь вот только кричал, командовал, звал в атаку. Погиб геройски. Жаль, что не запомнил я его имени. Интересно, сколько он пробыл на фронте? Вообще, командиры звена взвод-рота погибали в огромных количествах. Редко кто долго держался, особенно в пехоте.
   Вот мы и отбили магазин. Часть моих батарейцев в порыве атаки, увлеклась за пехотой и ушла вперёд, а я с группой артиллеристов подбежал к пушке.
   Расчёт старшего сержанта Лапенко был уничтожен. Собственно, это было ясно и раньше, но, пока своими глазами не увидел, всё на что-то надеялся. На огневой площадке стояла пушка. Возле её колеса лежала скрюченная фигура. Другой боец умер прямо на станине. Он уткнулся лицом в землю, завалившись вниз головой. Третий лежал на другой станине спиной. Его глаза были открыты и смотрели в небо. Ещё один распластался прямо посередине площадки. Здесь же был и сам Лапенко. Смерть застигла его возле орудия, видимо, в момент, когда он хотел скомандовать "огонь". Так и завалился сержант, вытянув одну руку.
   Картина разбитого расчёта намертво впечаталась мне в память. Даже теперь, много десятилетий спустя, я могу воспроизвести её в подробностях. Винил я себя, ох как винил, и до сих пор простить себе не могу, что не разбил я эту проклятую бутыль спирта. А в то же время я злился на Лапенко. Это был очень странный и необычный набор чувств, который трудно описать.
   Я приказал батарейцам собрать документы и похоронить товарищей. Мысленно я перебрал бойцов этого расчёта, вспомнил о каждом что-нибудь. Ох, и жалко мне было моих боевых товарищей. Чуть не плакал, сидя на станине. И тут над ухом кто-то неожиданно сказал: "Товарищ командир, я живой!" Меня обдало огнём от неожиданности, я вздрогнул и вскочил на ноги. Господи Боже, Иван! Иван Мандрыка - наводчик орудия Лапенко. Вот это да-а-а!!! Я схватил его в охапку, обнял крепко. Не мог поверить, что он жив.
   К Мандрыке у меня было особенно тёплое отношение. Давно мы воевали вместе, ещё с Курской дуги. Иван был родом с Западной Украины. Когда-то, ещё в 42-ом или начале 43-го, наш старшина Ерошенко подобрал его на марше. Иван отстал от своего подразделения и не мог назвать его данных. В тот момент людей в батарее было мало, поэтому мы оставили его. Вначале Мандрыка был в хозвзводе батареи, а потом мы обучили его артиллерийскому мастерству. Так он у нас и прижился.
   Я на радостях пообещал представить его к награде. Позже он действительно получил орден Красной Звезды.
   А рассказал нам Иван вот что.
   Когда немцы обошли магазин, он отбежал за ящиком со снарядами, стоявшим под самой стенкой. Он заметил фашистов, когда те уже открыли огонь по расчёту Лапенко. Иван упал на землю и потихоньку вытащил две гранаты. Приподнявшись, бросил одну за другой. Потом вскочил и кинулся к орудию, снял прицел. После этого, пригибаясь, он забежал за угол магазина, туда, где был главный вход. Пока немцы очухались, пока поднялись, он уже скрылся. Иван спрятался под деревянными порожками магазина. Гитлеровцы заходили внутрь здания, искали его, скрипели досками над головой Ивана. При желании он мог плюнуть на сапог кого-нибудь из фрицев. Но сразу они его не нашли, а потом началась наша атака.
   Похоже на сказку? Да. Много было на войне такого, во что трудно поверить. Много было такого, что не укладывалось в рамки здравого смысла и логики. Только не стоит искать их на войне. Нет там смысла, и логика там совсем не та, какую хотелось бы.
   Не знаю, врал ли Мандрыка или просто преувеличивал, но в руках он крутил прицел от пушки, а при нас он снять его не мог. Так что за одно это, его уже следовало наградить.
   Я взял на память бумажник Лапенко и до сих пор храню его. Ой, как жалею я своих погибших боевых друзей.
   Когда командир полка узнал о нашем участии в атаке, то... он снова меня обматерил. Теперь за то, что я бросил батарею и "попёрся на рога" вместе с пехотой. Мягко говоря, он мне сказал, чтобы я больше так не делал, так как батарею ни при каких условиях бросать нельзя. Я стоял и не знал, что подумать, и, тем более, не знал, что сказать. "То, - говорит, - был не приказ. Я хотел тебя попугать". Я ничего не нашёл другого, как сказать, что я не из пугливых. На том и закончили.
   На второй день Рыбченко дал мне восемь человек пополнения, и мы начали обучать их стрельбе. Надо было готовиться к наступлению. Недалеко уже была Висла.
  
   За десять суток боёв на территории Польши мы продвинулись более чем на сто километров. Направление главного удара было перенесено с левого фланга на правый. Весь 21-ый корпус, в котором были и мы, вывели во второй эшелон для того, чтобы усилить фланг танковыми соединениями, артиллерийскими и инженерными частями.
   Командир 3-ей армии генерал В.Н. Гордов торопил войска, чтобы к исходу июля достигнуть Вислы. Передовые отряды должны были форсировать реку и захватить плацдарм на правом берегу. В общем, всё как обычно. Но до Вислы было ещё 50 километров, и противник упорно сопротивлялся. Ночью 28 июля только одной дивизии 3-ей армии удалось пробиться к реке. На другой день подобрались ещё несколько. В центре нашего участка фронта велись упорные бои, направленные на ликвидацию остатков замостенской группировки врага.
   В конце июля выбрались к Висле и мы. Это произошло где-то в районе Аннополя. Приближались к Якубовице. С целью выяснения условий переправы вперёд ушла разведка.
   Оказалось, что Висла в этом участке достигает 400 метров в ширину и метра 3-4 в глубину. Западный берег отличается от восточного. Он представляет собой низкую заливную песчаную пойму шириной примерно 1,5-2 км. Ограничивалась эта пойма почти отвесными обрывами высотой до 40 метров. На этих высотах были укрепления противника. Это, впрочем, можно было и не выяснять. Рельеф давал настолько очевидные преимущества, что не заметить их и не воспользоваться ими немцы просто не могли.
   В 23 часа 1 августа, как и на Днепре, первыми форсировали Вислу бойцы 3-го стрелкового батальона 467-го полка. Они захватили плацдарм шириной около 1 километра и глубиной до 200 метров.
   Пушки переправляли на тот берег на самодельных плотах одновременно с пехотой. Батальон использовал войсковые и подручные переправочные средства. При форсировании Вислы мы потеряли полностью один орудийный расчёт. Погиб Филимонов. Мы воевали вместе ещё с Курской битвы. Снаряд угодил прямо в плот. Никто не выплыл.
   Тяжело было и на том берегу.
   На следующий день, когда на востоке едва начала краснеть кромка облаков, гитлеровцы предприняли контрудар с севера и юга. Более опасным был удар с юга, из района Мелец.
   Мы удерживали плацдарм. Бойцы сражались героически. Сильнее всего одолевала физическая усталость. Люди просто валились с ног от напряжения и недосыпания. Нужен был отдых. Батарейцы с почерневшими лицами и ввалившимися от бессонницы глазами, в перерывах между атаками, собирались в окопах и жадно курили. С едой были проблемы. Не каждый день старшине удавалось к нам попасть.
   О чём разговаривали в такие минуты? Да о войне, конечно. Говорили о чём-то конкретном, чаще всего, о прошедшем бое, о том, кто погиб или чуть не погиб, а если не погиб, то как остался жив.
   Наш плацдарм постепенно расширялся, и примерно к середине августа мы отбили у немцев участок до 2 км длинной и до 500 м в глубину. Тяжело было продвигаться, очень тяжело. Местность была хорошо пристрелянная, и позиции у противника во сто крат выгоднее, чем у нас.
   И вот где-то уже к исходу второй недели наших мытарств, немцы предприняли массированную атаку. Силой двух батальонов при поддержке танков они насели на второй батальон нашего полка. Командир 3-ей роты нашего батальона решил ответить немцам лобовой контратакой. Это для солдата самое страшное, здесь жертвы бывают особенно велики с обеих сторон, если кто-нибудь не дрогнет и не побежит. Так вот, ротный поднялся в рост и крикнул: "За Родину! За Сталина! Ура! За мной, вперёд!". Обычно пехотные командиры так и кричали, редко опуская, что-либо из этих призывов. Если только немцы головы не давали поднять, то тогда могли ограничиться первыми двумя предложениями.
   Тогда на призыв лейтенанта ответило раскатом стоголосное "Ур-р-а-а-а!!!", и рота лавиной пошла на врага. Глядя на этих героев, мы даже забыли про усталость - так воодушевил нас их отчаянный поступок. Батарея изо всех сил старалась поддержать пехоту, мы лупили беглым, чередовали противотанковые снаряды с разрывными.
   Потом мне рассказывали, как перед командиром роты выросла фигура высокого и хорошо сложённого немца, с перекошенным от ярости лицом. Он сжимал в руках гранату и готов был броситься на отчаянного офицера, его рука пошла на замах, ещё немного, и первая цепь не досчитается бойцов. И тут один солдат на бегу, прямо с лёта, в прыжке бросился на противника. Немец упал от столкновения, наш оказался сверху, удерживая его руку. Они схватились, даже не матерясь, не кряхтя, а рыча от ярости. Наступательная инициатива на этом участке осталась на нашей стороне. Подбежавший к борющимся командир роты выстрелом пистолета положил конец этой схватке. Я не знал того солдата, да и ротного помню только по имени. Сослуживцы звали его Сашей.
   Атака продолжалась. Ползли танки врага. Батарея вела массированный огонь. Я только и кричал: "Первое орудие по головному, подкалиберным, огонь!" Прямо на наши позиции двигалось несколько вражеских танков. Выстрел. Ага! Первый дёрнулся и густо задымил, остановился, а два других стали его обходить. И снова выстрел за выстрелом. Вот танк слева завертелся на одной гусенице. Ненамного дальше его прошёл и тот, что был справа. Он закоптил и вспыхнул после первого же попадания. Повезло.
   А вокруг гудело, гремело, грохотало, свистело.
   Хотел написать "уже привычно", да только подумал, что к этому не привыкаешь. Это слово не подходит. Начинаешь относиться к этому как-то по рабочему, что ли. Может быть, как к неизбежному, но не привычному. "Привычное" - это когда ты можешь сделать что-то с закрытыми глазами, или машинально, не отрываясь от своих, часто посторонних, мыслей. А тут такое не пройдёт. Чуть отвлёкся, расслабился и всё - капут.
   Расчёт действовал как хорошо налаженный механизм, каждый боец знал своё место, свои задачи. После многих боёв редко бывало, чтобы никто не выбыл, но если это случалось, то любо-дорого было посмотреть, как действуют батарейцы. Точные, слаженные движения, от которых зависит успех в бою и жизнь товарищей.
   Земля, объятая огнём, ходила ходуном. По щиту орудия тревожно застучали осколки.
   Замковый у орудия схватился за голову, между пальцев потекла кровь, залила глаза. Он потянулся к замку, открыл его, ладонью размазал кровь по лбу и щекам, ждал, пока заряжающий втолкнёт снаряд в казённик орудия. Я видел, что парню плохо: пятна и струйки крови резко выделялись на мгновенно побелевшем лице. Дело худо. Замкового заменил заряжающий, а заряжающего - подносчик снарядов. Это отрабатывалось неоднократно. Каждый хорошо знал, что ему делать в случае, если выбывал тот или иной номер.
   В батарее людей оставалось всё меньше и меньше. Танки продолжали атаковать. Мы посылали снаряд за снарядом. Иногда удачно. Проще всего было сбить гусеницу, сложнее - поджечь машину. Отбили и эту атаку.
   Три дня были голодные. Старшины не могли переправить к нам пищу. Рядом с позициями обнаружили грядки свеклы. Ночью выползали из ровиков и, рискуя быть подстреленными, откапывали её и приносили себе и товарищам. Ели сырую. Песок отвратительно скрипел на зубах.
   Только на четвёртые сутки наша "диета", наконец, кончилась. Первым удалось добраться на батарею старшине миномётчиков.
   Надо сказать, что это тоже был маленький подвиг. Легко ли протащить бачки с кашей и сумки с хлебом под ураганным огнём, разрывами снарядов и мин? А какой из тебя будет боец, когда ты три дня не ел? Я знаю, какой. Потому и считаю, что старшинам тоже приходилось совершать свои героические поступки, и убить их при этом могли вполне натурально, так же, как и любого другого. Но, то ли дело сказать: "Он погиб, бросившись под танк со связкой гранат". Или скажут: "Он погиб с бачком перловки на спине". То-то и оно. Несправедливая штука эта война.
   Многие наши бойцы уже побывали у миномётчиков, наших соседей, и чуть-чуть подкрепились. Мой ординарец Митя Шокур тоже уже смотался туда и обратно и предложил мне проползти к ним. Подняться в рост, или хотя бы перебегать согнувшись, было совершенно невозможно. Всё пространство просматривалось и простреливалось. Вокруг бухало и жужжало. Пришлось ползти от воронки к воронке, надолго залегать.
   Кое-как мы добрались до окопа командира миномётной батареи старшего лейтенанта Сергея Рыбчихина. Ровик у него был глубокий, но сильно обвалившийся. Песок плыл, и из-за этого он более походил на землянку без перекрытия, чем на окоп. Здесь мы, наконец, поели. Горячего, правда, уже не осталось, зато консервов и хлеба для нас не пожалели.
   Не успели мы перекусить, как позиции накрыл залп миномётного огня. В соседнем с нами ровике один боец, всё время, пока мы ели, усердно уничтожал вшей. За этим занятием его и застала немецкая мина, влетевшая прямо к нему в окоп. Мина упала у его ног и не взорвалась. Боец взял её обеими руками и медленно-медленно начал поднимать. При этом он приговаривал: "Иди, иди, милая". Мы смотрели, затаив дыхание и втянув головы в плечи. По-хорошему, надо было бы залечь в окоп, но любопытство взяло верх, и мы, пригнувшись пониже, всё же наблюдали за этой сценой. Только когда он донёс мину до края бруствера и резко бросил в сторону, мы попадали на землю. Мина взорвалась, но никто при этом не пострадал. Повезло парню. Значит судьба у этого миномётчика такая - жить ему.
   Потом мы вернулись обратно таким же образом, как и выбирались на обед.
   А вечером немцы начали с особым усердием обрабатывать наши позиции миномётным огнём.
   Рядом разорвался снаряд, на меня полетела земля. Ровик у меня был узкий и мелкий, с подкопом для головы. Я залёг как можно глубже, прижался к земле. Опять взрыв, ещё ближе. Чувствую, на меня обваливаются стенки моего окопа. Стало темно. С каждым взрывом меня всё больше и больше вдавливало в песок. Рядом стонал раненый. Я подумал, что его стоны приглушает завалившая меня земля. Очень сильно придавило грудь, и она невыносимо болела, казалось, что рёбра трещат. Я почувствовал, что задыхаюсь. Песок забивался в рот и в нос, рукой не повернуть, лёгких не хватало, чтобы захватить хоть толику воздуха. Перед глазами поплыли яркие круги. Я застонал от отчаяния и беспомощности. Думал, что всё - капут мне. И тут кто-то потянул меня за ноги и вытащил. Я закашлялся и с хрипом начал хватать ртом воздух. Так и сидел, привалившись к стенке окопа. Долго не мог прийти в нормальное состояние. В конце концов отдышался, ожил.
   Я думаю, что тогда не настолько я задохнулся, как испугался, и прийти в себя не мог не от удушья, а от шока. Пожалуй, во время боёв на Висле, это был самый реальный случай, когда я мог погибнуть.
   С 3 по 8 августа удалось продвинуться лишь на полкилометра. Дивизия испытывала недостаток в личном составе, и физически не могла уже вести эффективных наступательных действий. На 12 августа в 81-ой стрелковой дивизии насчитывалось 3303 человека. До начала форсирования Вислы и боёв на захваченном плацдарме это число составляло 7214 человек.
   18 августа 1944 года наша дивизия получила приказ сдать свою полосу обороны 149-ой и 106-ой дивизиям, вывести части с плацдарма на восточный берег реки. Следующей ночью мы вышли на сандомирский плацдарм.
  
  
  
  
  
  
   Войны начинают, когда хотят, а заканчивают - когда могут /Николо Макиавелли

   Если бы исход войны можно было бы предвидеть, прекратились бы всякие войны /Кароль Бунш

ГЛАВА 6

Чехословакия. В Карпатах. Победа.

   В середине - второй половине августа 1944 г. мы находились на пополнении и отдыхе в районе Сандомира. Пушки располагались примерно в 3-4 километрах за городом, на готовых огневых позициях. Мы в это время получали пополнение личным составом и вооружением. Пушки с коротким стволом заменили на длинноствольные сорокопятки. Особое внимание уделяли передаче опыта бывалых бойцов, которых вполне можно было бы назвать ветеранами, молодому пополнению.
   Обучение и сколачивание подразделений и частей завершилось серией тактических учений.
   В начале сентября Верховный Главнокомандующий принял решение помочь народному восстанию в Словакии, направленному против немецко-фашистской оккупации. Предстоящая войсковая операция получила название "Карпатско-Дуклинской". Её проведение возлагалось на соединения 1-го и 4-го Украинского фронтов.
   Операция началась 8 сентября.
   Ставка передала нашу дивизию 38-ой армии под командованием генерал-полковника К.С. Москаленко.
   Мы выдвинулись на станцию Лисья Гура, где нам надо было погрузиться в эшелоны и, преодолев 215 километров, соединиться с основными силами 38-ой армии. Под погрузку личного состава и техники нам выделили 250 машин и 4 железнодорожных состава. Часть пехоты отправили на грузовиках.
   Мы закатывали орудия с высокой "бетонки" на ж/д платформы. Пушки закрепляли деревянными колодками, прибивая их спереди и сзади колёс. Оси колёс и станины крепились к кронштейнам платформ толстой металлической проволокой, затянутой в жгут по четыре жилы. Потом на платформу устанавливался каркас, поверх которого мы натягивали брезент. Это, во-первых, создавало маскировку орудий, а, во-вторых, позволяло нам находиться здесь же, возле пушек, во время пути. Представить себе движение на открытых платформах, даже летом, было сложно.
   На протяжении всего пути следования до места назначении в Карпатах мы просидели под этим брезентом. Тот отрезок пути, который сейчас пассажирский экспресс легко проходит за 3-4 часа, мы преодолевали почти двое суток. Спали здесь же - на платформах. В одном из вагонов ехала наша кухня. Во время остановок бойцы бегали вдоль эшелона с термосами, разносили еду.
   10 октября 1944 года наша дивизия, в составе 38-ой армии, своим ходом направилась в район Дуклинского перевала. Пошёл мелкий дождь, который через час усилился, а через два превратил дорогу в сплошное непролазное болото. Почва была суглинистая. Мелкие брызги грязи на спинах почти сливались в сплошное жёлтое месиво уже к поясу, а сапоги быстро превращались в бесформенные колоды.
   В Карпатах очень крутые подъемы, нередко встречаются и глубокие провалы. Резко уходящие вверх горные отроги покрыты лесом и кустарником. Уже в сентябре здесь часто идут холодные нудные дожди, а в октябре нередко срывается мокрый снег. В долинах протекает много речушек, которые после дождя превращались в многоводные ревущие потоки.
   В октябре часто стояли тяжёлые туманы, мешавшие наблюдению и стрельбе. На вершинах гор лежал снег. Если не было боя, то стояла гнетущая тишина.
   Но всё это нам ещё предстояло понять и почувствовать. А пока мы продолжали ползти, как муравьи, увязая в грязи, толкая орудия, подгоняя лошадей. Животные выбивались из сил, падали, хрипели, некоторых пришлось пристрелить. Бойцы выпрягали погибших лошадей и дальше сами толкали пушки. Они тащили их на лямках, перекинув через плечо, точно бурлаки. Ящики со снарядами несли на руках. Хуже всего было, когда приходилось идти на подъём.
   Мы проползли, таким образом, примерно 35 километров и вышли к Дукле.
   В ночь с 11 на 12 октября полк занял исходные позиции для наступления. На следующий день мы заняли высоту 511. Впервые мы столкнулись с боями в горах. Это было тяжело и совсем непривычно. Но главное то, что немцы укрепились здесь, пристреляли местность, заняли стратегически выгодные высоты.
   467-ой полк наступал в направлении Вопеника к высоте 577. В районе села Подграница наша дивизия пересекла польско-чехословацкую границу. Надо сказать, что за время нашего продвижения к Праге, мы не раз оказывались то в Польше, то снова в Чехословакии, то в немецких землях.
  
   В районе Подграницы мы попали под мощный артиллерийский и миномётный обстрел противника. Заняли выжидательную позицию.
   Во время артобстрела я и ещё трое офицеров (двое артиллеристов и один пехотинец) находились в каком-то особняке. Дом был крепкий, четырёхэтажный. Это важная деталь, о которой надо упомянуть. Дело в том, что на первом этаже такого здания обстрел с "закрытых" позиций нам был совершенно не страшен. А немцы вели именно такой огонь. Нам могла угрожать только стрельба прямой наводкой, а в данном случае снаряд мог пробить одно, максимум два перекрытия, не причинив нам никакого вреда. Поэтому мы сидели в небольшом помещении на первом этаже совершенно спокойно. Очевидно, что здесь нам предстояло задержаться на несколько дней, а то и на неделю. Мы решили расположиться в этом здании.
   Я не помню, о чём мы говорили. Дело было уже ночью, на столе тускло горела немецкая стеариновая свечка. Мы сидели на низкой скамье по обе стороны массивного дощатого стола. Очевидно, что это было какое-то хозяйственное помещение. Прежние обитатели покидали особняк в спешке. Всюду был разбросан какой-то хлам, мусор. Помню, как у меня что-то мешалось под ногами, и я передвинул это вперёд, ближе к сидящему напротив пехотному лейтенанту. Через какое-то время, видимо, он сделал то же самое. В конце концов я нагнулся, пошарил рукой под лавкой и достал какой-то старый, сплющенный, сплошь покрытый пылью и грязью портфель. Я хлопнул им по лавке, чтобы хоть чуть-чуть отряхнуть, а потом открыл его. Внутри была одна-единственная вещь: довольно большой футляр, обтянутый тёмно-зелёным бархатом. Когда я раскрыл его, все ахнули: "Чёрт побери!" В футляре лежала крупная брошь, в форме жука, с маленькими камешками, два или три кольца, несколько перстней, дамские золотые часы-кулон и несколько цепочек.
   Формально, трофей был мой. Я раскрыл портфель, при том, что это мог сделать каждый из присутствующих. Но не сделал же. Конечно, я мог бы и не делиться, но завтра нам в бой, и товарищеская поддержка стоит дороже всякого золота. Откровенно говоря, мне в голову не пришло, что я вполне мог всё забрать себе. Когда я увидел эти драгоценности, то был так изумлён, что в голове вообще ничего не было. Поэтому я не удивился, когда один из присутствующих лейтенантов сказал мне: "Николай, дай мне жучка. Я тут познакомился недавно с одной. Хочу подарить". Я отдал. Второму я "отвалил" два перстня, тоже якобы для фронтовой подруги. Не обидел и третьего - совсем молоденького, необстрелянного пехотного лейтенантика. В итоге у меня осталось одно кольцо, золотые часики, по-моему, были ещё цепочка и кулон.
   На следующий день ко мне пришёл ординарец начальника артиллерии полка Гриши Косого, который в то время получил уже майора.
   Напомню, что у Косого была ППЖ Вера Попова - санинструктор. Прослышав о моей находке, Гриша решил сделать ей подарок.
   - Комбат, - вальяжно обратился ко мне ординарец, - начальник артиллерии приказал отдать трофей.
   Я обалдел от такого поворота. "Приказал" (!) Ладно бы попросил, я бы отдал без особого сожаления, а то "приказал", ничего себе. Поглядел я на солдата и сказал:
   - Передай начальнику артиллерии, пускай сам идёт на передовую и там трофеи собирает, сколько унесёт.
   На том и закончили разговор.
   Естественно, наивно было бы полагать, что Гриша мне всё это так просто спустил бы. Мои опасения вскоре оправдались, но до этого был другой любопытный случай.
   Вскоре после разговора с ординарцем Косого, по-моему, вечером того же дня, ко мне пожаловала ППЖ командира полка. Я подивился тому, как быстро распространилась новость о моей находке. Такого визита следовало ожидать, так как походно-полевой жены у меня не было, и это было хорошо всем известно.
   ППЖ комполка была очень хорошенькая, совсем молоденькая девушка из медперсонала. Она не стала просить, чтобы я ей, что-нибудь подарил, а предложила махнуть не глядя. Я даже и секунды не думал над тем, что она может предложить в обмен. Дураку было ясно. Сказать по правде, такому применению своего "клада" я был рад. Очень симпатичная девушка была. Я помолчал немного и сказал, указывая на особняк, в котором мы накануне сидели: "Там на втором этаже есть диван. На нём и махнём". Особого смущения я у неё не заметил.
   В результате у меня остались только золотые часики. Надо сказать, что ППЖ комполка была очень довольна своей предприимчивостью. От радости и золота она вся аж светилась. На том и разошлись, к взаимному удовлетворению. Больше я эту девушку не видел никогда.
   Дня через два немцы начали подтягивать свои соединения, чтобы атаковать нас. В том числе, противник использовал бронепоезд. В нашу сторону было направлено двенадцать орудий, то есть сила, соответствующая огневой мощи трёх батарей. Над нами каждый день летала "рама" (самолёт разведчик) и корректировала огонь.
   Косой распорядился поставить мою батарею на поляне, отделённой от бронепоезда небольшим перелеском, якобы для стрельбы с закрытых позиций. Рекогносцировка показала, что это место слишком близко от противника, и он с большой долей вероятности сможет вести успешный ответный огонь. Другими словами, нам здесь будет конец. Косой решил проучить меня за характер. Другого объяснения такой явной ошибки в его решении я не нашёл. Но приказу не повиноваться нельзя. А что было делать?
   Я приказал командирам взводов найти в деревне две телеги и разобрать их. Дышла и колёса использовать для макетов пушек. Их как раз получалось четыре. Надо было поставить "орудия" так, чтобы рама могла их засечь. Настоящие же огневые позиции оборудовать ближе к расположению пехоты, в районе наиболее вероятных боевых действий. Мне изначально было непонятно, какой прок будет от нас в этом лесу, да ещё под носом у бронепоезда.
   В полдень прилетела "рама", и вскоре немцы уже знали, что в зоне обстрела, недалеко от железной дороги, сосредоточена целая батарея русских. Вскоре прибыл и сам поезд. Все наши макеты были разбиты в щепки. Вот так бывало на войне.
   Батарейцам строго-настрого наказал держать язык за зубами. Надежд на то, что Гриша не узнает о моём самовольстве было немного, и я внутренне готовился к объяснениям и, возможно, более тяжёлым последствиям. Но, как ни странно, никто не проболтался. А вскоре произошёл один случай, после которого наши с Косым фронтовые дороги разошлись. Точнее говоря, его фронтовая дорога закончилась.
   Тем временем, бои в полосе дивизии не прекращались. Мы с большим трудом продвигались в горы. Казалось, что сама природа противится нам, помогая врагу. Карпатские хребты цепочкой вершин простирались вперёд на сотни километров. Бои шли за каждую вершину, высоту, за каждый бугорок.
   Находясь в районе Дуклинского перевала, дивизия вела бои бок о бок с воинами чехословацкого корпуса генерала Людвига Свободы.
   В одном из боёв в районе этого перевала произошёл такой случай. В долине гитлеровцы окружили русскую артиллерийскую бригаду. Говорили, что на наших лезло до 300 танков врага. У артиллеристов тылы отстали, снарядов почти не было. Начался неравный и ожесточённый бой. Немцы все плотнее и плотнее сжимали кольцо. Оставшиеся в живых потом, захлёбываясь и заикаясь, рассказывали, как у них кончились снаряды, как танки полезли на орудия, вминая их в землю. В долине был ад кромешный. Наши начали отбиваться гранатами, табельным оружием, потом прятались кто куда. И когда уже почти никого не осталось, по врагу ударили "катюши". Они не успели совсем немного, чтобы спасти бригаду. "Катюши" били прямой наводкой, поэтому немцам недолго пришлось праздновать победу. Одни танки горели, а другие в спешке отползали.
   Из всей бригады уцелели только девять человек, не считая тяжело раненых. Их привезли в село, в котором располагалось наше подразделение. Мы были в тот период во вторых эшелонах и только что сами прибыли и размещались по домам.
   На артиллеристов было страшно смотреть: грязные, одежда порвана. Они были на грани нервного срыва. А вскоре произошёл случай, из-за которого они эту грань сразу же далеко переступили.
   Мы определили их всех вместе в один большой, ухоженный дом в центре села. Дали выпить. Они были очень возбуждены, только и говорили что о бое. Не говорили даже, а почти кричали. Лишь изрядно выпив водки, они немного успокоились и легли отдыхать.
   Вскоре прибыл штаб полка. Связные начальника артиллерии Косого пошли искать ему жильё. Пройдя по селу, они остановились возле дома, где отдыхали те самые артиллеристы. Зайдя внутрь, они увидели девять пьяных батарейцев, заснувших или просто лежавших кто где. Связные Косого предложили им освободить помещение для своего начальника. Артиллеристы возмутились, ответив им непечатными словами. Возник скандал. Из дома слышалась ругань - сплошные маты.
   Тут появился сам Косой. Выхватив пистолет, он надменно предложил бойцам убраться из дома. Снова послышалась отборная матерщина, а один из артиллеристов, недолго думая, выхватил гранату и бросил прямо под ноги Косому. Раздался взрыв. Гриша залился кровью, у него оказалась серьёзно повреждена мошонка. Он потерял сознание от боли и упал на пол. Связные схватили Гришу и понесли в госпиталь, там ему оказали первую помощь, а потом отправили в тыл. На этом для него война закончилась.
   А те девять артиллеристов, которые чудом спаслись от немецких танков в то время, когда погибла вся бригада, попрыгали в окна и разбежались кто куда. Их бросились преследовать штабные. Догнали одного и со злом избили колом, оторванным от забора. Парень скончался от побоев на месте. Остальных восемь человек не нашли, и я про них больше ничего не слышал.
   Вот, и так бывало на войне: не разбирали, кто прав, кто виноват, бей - и дело с концом.
   А что же Гриша Косой? Оказывается, он не умер. И более того, остался вполне дееспособен во всех смыслах. По крайней мере, с Верой Поповой, с которой он прошёл всю войну, он не расстался, как это часто бывало у других с их ППЖ. Она вышла за него замуж, стала Косой. Григорий Филиппович умер в 1985 году, а Вера Васильевна пережила его на восемь лет. Я узнал об этом из информационного письма для ветеранов 81-ой дивизии. И хоть я нередко злился на Гришу, да и, сказать по правде, было за что, мне стало его жаль. Всё-таки мы прошли с ним чуть не всю войну. Ведь я познакомился с ним ещё в 1942 году, накануне Воронежско-Касторненской операции. Мало было людей на войне, которых я знал бы целых три года.
   Говорили, что под конец жизни он и Вера Васильевна увлеклись спиртным.
  
   На должность начальника артиллерии 467-го полка прислали майора Комягина.
   Бои продолжались. Чем дальше мы продвигались в Карпаты, тем они были труднее. Немцы занимали стратегически выгодные высоты. Они имели время оценить обстановку, построить надёжные укрепления. Долины, сёла, дороги прикрывались перекрёстным и фланговым огнём пулемётов и артиллерии.
   Чехословацкий корпус в то время, когда им командовал Кратохвил, не очень-то усердствовал в боях. Сам Кратохвил, говорили, отсиживался во вторых эшелонах, налегая на британский виски. В конце концов, Конев, с одобрения Сталина, поменял командование корпусом, назначив Л. Свободу. Дела пошли живее.
   Особенно тяжёлыми были бои за Дуклинский перевал. Всюду тебя мочит проклятый холодный дождь, слышится хлюпанье и чавканье жидкой грязи под ногами солдат. На дне окопов вода, в землянках и блиндажах вода. Спали в сырости. Куда ни прислонишься - везде мокро.
   Лошади в таких условиях были почти бесполезны. В непролазной грязи они увязали, часто падали, выбиваясь из сил. Приходилось батарейцам самим впрягаться и тащить пушки и передки со снарядами.
   Крутые горные скаты немцы превращали в линии обороны. Каждый шаг вперёд давался ценой огромной крови.
   В конце октября стрелковые роты 467-го и 519-го полка стали слишком малочисленны для того, чтобы вести наступление. Они были сведены в два батальона. В 410-ом полку нашей дивизии дела обстояли ещё хуже.
   Так мы прекратили наступление и начали переходить к обороне. День и ночь рыли окопы, строили землянки и блиндажи, устанавливали мины. Артиллерию поставили в доты.
   Карпатско-Дуклинская операция, в которой 81-ая дивизия принимала активное участие, завершилась 28 октября на подступах к долине реки Ондава. Пополнение к нам в батарею прибыло 2-го ноября.
  
   Очень тяжело я перенёс зиму в Карпатах. Она выдалась суровой. Мороз временами доходил до 20 градусов, а потом вдруг резко сменялся почти "нулевой" температурой, и на смену снегопадам приходил холодный и нудный дождь. Почва была настолько насыщена водой, что, казалось, копни на два штыка - вот тебе и колодец. Хуже всего было в окопах и землянках.
   Солдаты карабкались по каменистым откосам, преодолевая толщу снега, набившегося между кустами и деревьями. Ноги были всегда мокрыми от тающего снега, а всё остальное - от пота. Самое страшное начиналось, когда бойцы поднимались слишком высоко, туда, где мороз не спадал всю зиму. Мокрые шинели дубели, стесняя движения и мешая стрелять. Сапоги скользили по камням и льду. Мокрые ноги сводило от холода. Солдаты были голодные и выбивались из сил.
   Зачастую именно в таком состоянии они достигали укреплённых на высотах позиций врага. Немцы были, безусловно, в более комфортных условиях. По крайней мере, у них в блиндажах было сухо, под рукой питание и пулемёты с полным боекомплектом. И вот на такого врага лезли уставшие, мокрые и голодные русские солдаты. Очень часто дело доходило до рукопашной. Это ли не подвиг? Да, каждый из них был настоящим героем! Но сами они себя такими не считали. Они просто делали своё солдатское дело - воевали и старались не умереть.
   Нередко среди убитых и пленных врагов попадались ОУНовцы (члены организации украинских националистов). "Самостийники", воевавшие, по их словам, за независимость Украины. Вообще, ОУНовцы и бендеровцы причиняли много хлопот Красной Армии. Они производили диверсии, сообщали немцам сведения о наших войсках, нападали на небольшие группы советских солдат. Но больше всего они ненавидели украинцев, осмелившихся сотрудничать с Красной Армией и советской властью. Я уже коротко упоминал об их зверствах.
   В конце января - начале февраля 1945 года 467-ой полк продолжал прикрывать левый фланг 52-го стрелкового корпуса. На нашем пути был городок Новы Сонч. 1-ый батальон под командованием майора Боткина в районе Гуты встретил упорное сопротивление врага. При поддержке полковой и батальонной артиллерии, а также сил 3-го дивизиона 346-го артполка майора Горуна, они отбросили немцев и захватили город.
   Местное население радостно встретило наши войска. Словаки помогали нам чем могли.
   Наш полк, пройдя в течение недели 150 километров, завязал бои в районе населённого пункта Суха. Вскоре нам удалось перерезать магистраль Суха-Живец.
   Потом мы форсировали реку Бяла, захватив небольшой плацдарм. Утром 1-го февраля подразделения нашего полка пошли в атаку. Немцы устояли и вскоре предприняли ответный выпад. В течение дня нам пришлось отражать несколько контратак противника.
   Плацдарм расширялся в южном направлении. Перед фронтом 81-ой дивизии немцы упорно сопротивлялись до 8-го февраля. В тот день нам удалось прорвать оборону фашистов в результате часовой артподготовки и решительного натиска пехоты. Вскоре мы прорвали и вторую оборонительную линию, и противник дрогнул. Немцы начали в спешке отступать. Правильнее будет назвать это отступление "бегством". Бойцы 467-го полка преследовали гитлеровцев по пятам. К вечеру мы заняли селение Мензыжече-Дол. Здесь решили остановиться на ночь.
   В результате этого наступления наш полк на двенадцать километров вклинился в оборону врага и удалился от основных сил дивизии на опасное расстояние.
   В результате следующие двое суток нам пришлось сражаться в полуокружении. Немцам очень хотелось взять нас в кольцо. Очень реальным представлялся такой шанс.
   9-го февраля на нас пошли большие силы пехоты при поддержке самоходных пушек. Я приказал выкатывать орудия на прямую наводку. Вот когда счёт идёт на секунды. Батарейцы торопились, но суеты я не заметил. Враг, тем временем, подбирался всё ближе. Я скомандовал открыть беглый огонь. И понеслось: затвор, выстрел, лязг гильзы, затвор, выстрел, лязг, затвор, выстрел, лязг, ...
   Вижу: загорелась самоходка, потом ещё две. Пехоты в тот день положили не меряно. Бой был результативным и очень успешным для нас, в том смысле, что было мало потерь. За действия в этом сражении я был награждён орденом Отечественной войны I-ой степени.
   Мы смогли продолжить наступление. 12 февраля наш полк овладел западной окраиной селения Ясеница. 14 февраля по приказу командира корпуса полк был снят с передовой и на автомобилях переброшен в район города Струмень. Здесь противник в спешке отходил. 16 февраля мы весь день преследовали немцев, отступающих в направлении Висла-Мала. Это была северная окраина Струменя. Около суток шли бои в районе населённого пункта Збыткув.
   17 февраля 1945 года начальник артиллерии полка майор Комягин приказал артиллеристам и миномётчикам обходным путём занять огневые позиции. На карте он нам примерно указал район рассредоточения орудий. Я говорю "примерно", потому что разговор был такой:
   - Дерево видишь? (имелось в виду на карте)
   - Да, вроде вижу.
   - Здесь поставишь пушку.
   - А ты вот здесь овраг видишь?
   - Вижу.
   - Тут поставишь миномёты.
   - А вот это сарай...
   И так далее.
   Местность незнакомая, дело к ночи. Хотя карты и ориентиры, и всё такое нам было хорошо известно, только не всегда это соответствовало действительности. А уж те места, где могут немцы сидеть - нас дожидаться, редко успевали помечать.
   Батарея выдвинулась глубокой ночью, и обходным путём вышла к помеченному на карте району. До утра рыли ровики, оборудовали огневые. Надо сказать, что мы оказались не в чистом поле, а на окраине города. Когда рассвело, всё было готово к бою. Рядом с нами был длинный сарай из красного кирпича, а чуть поодаль четырёхэтажное здание из такого же кирпича и под красной черепицей. Из его окон, с той стороны, которая была нам не видна, строчил пулемёт. Огонь был направлен в лесок, очерчивающий край города. Мы поняли, что хороший дом уже заняла пехота, и решили расположиться в добротном сарае, тем более, что он был буквально под носом.
   Проспав несколько часов, мы отдохнули от тяжёлого ночного перехода и оборудования огневых позиций. Потягиваясь, я вышел во двор и позвал своего ординарца. Я стоял возле дверей сарая в одной нательной рубахе и ждал, когда он принесёт мне воды и сольёт на руки. Прекрасный тогда был день. Несмотря на то, что был ещё февраль, в воздухе явно уже пахло весной. Хорошо. Ветер не шелохнёт листву, солнышко пригревает, только пулемётчики из большого дома строчат и строчат, не давая забыть, что война не кончилась.
   Вдруг кто-то окликнул меня по имени. Я обернулся по сторонам, но никого не заметил. Слышу опять: "Комбат! Комбат! Булеков!" Тут я заметил прячущегося в кустах заместителя командира батальона капитана Костина. Он махал мне рукой и показывал, чтобы я зашёл обратно в сарай. Когда я, совершенно не понимая в чём дело, вернулся в помещение, туда, секунду спустя, влетел и сам Костин. Некоторые батарейцы ещё спали. Другие только протирали глаза. Фраза, которую произнёс Костин, быстро привела всех, как говорится, в полную боевую готовность: "В том доме немцы, они положили пехоту в пролеске, головы не дают поднять". Вот это номер! Значит те пулемётчики, которых мы приняли за наших, на самом деле косили этих наших всё время, пока мы здесь копались и отдыхали.
   Быстро поднимаем расчёты, разворачиваем орудия. Я подозвал командиров орудий, показал, кто по каким окнам должен стрелять. Командую: "К орудиям! К бою!" Доложили о готовности. "Батарея, беглый огонь!" Осколочные снаряды с визгом полетели в крепкий четырёхэтажный дом из красного кирпича. Скоро на фасаде уже не было живого места. Батарея стреляла непрерывно 7 минут. Мы выпустили по врагу более двухсот снарядов. Мы, в буквальном смысле слова, забросали ими дом. Они влетали в окна, крошили стены. Вокруг строения повисло облако дыма и красной кирпичной пыли. Пулемётчики замолчали.
  
   Во время войны выходили специальные фронтовые газеты. Например, мы получали "Сталинское знамя". Эти газеты имели свой главной целью воодушевление солдат и офицеров и подержание у них высокого боевого духа.
   Например, героями номера за 15 апреля 1945 года стали наши соседи из 126-го стрелкового корпуса 38-ой армии. В статье говорилось о сержанте Токатаеве, который, на мой взгляд, совершил подвиг, сравнимый разве только с подвигом библейского Давида. В газете сообщалось, что Токатаев, наводчик 76-мм орудия, имея 15 снарядов, подбил 13 танков в одном бою (В.Ш.: в наградном листе указано, что Токатаев подбил 9 танков и 4 бронетранспортера). Мне этот случай казался результатом фантастического везения, помноженного на ловкость и мастерство артиллериста. В статье были подробно описаны обстоятельства этого невероятного боя.
   Как я и предполагал, у Токатаева была очень выгодная позиция для начала стрельбы - танки оказались к нему боком. И, конечно, такие подвиги - это почти всегда результат коллективных усилий. Но организовать людей тоже уметь надо. Например, в данном случае, у орудия осталось только двое (Токатаев и Кердань), и они вели огонь по танкам, а остальные номера расчёта отстреливались от наседавшей пехоты. Увидел я здесь и изрядную долю везения. Два танка успели выстрелить по орудию Токатаева, но оба промахнулись. А вот то, что началось потом, согласно описанию корреспондента, мне было хорошо понятно, это всегда мне напоминало дуэль со смертью, соревнование на скорость стрельбы.
   Когда позиция была раскрыта, и уже совершены два неудачных выстрела, сразу несколько танков стали наводить свои дула на орудие Токатаева, а он определял, какой из них опаснее всего и стрелял именно в него.
   Токатаев и Кердань клали по снаряду на танк. Только на "тигра", выскочившего прямо на них, им пришлось потратить три, так как этот вид танка, какой бы ты умелый и ловкий ни был, в лоб сразу не пробить.
   13 танков в одном бою - это невероятно много для одного расчёта, это сродни мировым или олимпийским рекордам, если бы речь шла о спорте.
   Токатаеву и Кердань были присвоены звания Героев Советского Союза. Это были настоящие герои. Мы с батарейцами долго обсуждали эту статью, я ставил им этот случай в пример.
  
   Мы покинули Карпатские горы, продвигаясь вдоль границы и не раз пересекая её.
   Однажды, когда мы оказались в каком-то польском селении, в батарее произошёл любопытный случай.
   Был перерыв в боях. Мы стояли на хорошо оборудованных позициях, а немцы были совсем рядом. Нас разделяла нейтральная полоса.
   У меня в батарее был один боец - Миша Найдёнов. Пройдоха, каких мало. За девчатами Миша аж трясся. Стоит бывало на посту и только в бинокль пялится, всё девок высматривает по дворам, по улицам. В этот раз его сильно привлекла нейтральная полоса. Он там заметил одну молодую польку.
   На следующий день он уговорил одного солдата составить ему компанию и пойти в нейтральную полосу. Быстро нашли нужный дом, зашли внутрь. Их встретила молодая привлекательная селянка. Она что-то готовила у плиты. Миша спросил нет ли немцев. Она ответила, что нет. Тогда этот Найденов и говорит своему спутнику: "Ты пойди в следующий дом проверь, а я тут просмотрю потолки". Тот ушёл, но скоро вернулся. Поляки надавали ему еды почти полный вещмешок. Можно было возвращаться, однако, Миша не торопился. Он начал отнекиваться, говорить, что останется поужинать и тому подобное, в общем, отправлял своего спутника. Солдат постоял-постоял и ушёл обратно в расположение батареи.
   Как рассказывал потом Найдёнов, только ушёл его товарищ, как полька накрыла стол, поставила горилку. Поужинали. Миша не удержался и полез целоваться. Она не сопротивлялась, и вечер у Найдёнова сложился наилучшим образом. Когда он уже засобирался, она ему говорит, чтоб приходил послезавтра. Миша поинтересовался почему. Она ответила, что вообще будет лучше, если он станет приходить через день. По причине того, что русский язык она знала, примерно также как, и Миша польский, деталей он не понял. Миша ушёл, однако, ещё по дороге назад решил, что завтра всё-таки пойдёт.
   На следующий день, взяв ППШ и пару гранат, он отправился к польке. Подойдя к дому, он обратил внимание, что дверь приотворена. Миша заглянул внутрь и увидел прислонённый к стене немецкий автомат. Он потихоньку вошёл и поднял оружие. В комнате он увидел немецкого офицера и "свою" польку за тем же самым занятием, из-за которого и он здесь вчера задержался. Найдёнов направил на немца автомат и крикнул: "Хенде хох!". Немец вскочил, судорожно подтягивая штаны. В таком виде Миша и привёл "языка" в батарею.
   А "язык" оказался очень ценным. У него мы выяснили, что их войска готовились к наступлению на наши позиции. Узнали, когда они собирались это сделать и какими силами. Вот так Миша Найдёнов отличился, как говорится, совместив приятное с полезным.
  
   15 апреля 1945 г. войска 4-го Украинского фронта возобновили наступление. Они наносили главный удар правым крылом вдоль реки Одер, в направлении города Оломоуц. В этом районе действовали три армии: 60-ая, 38-ая и наша 1-ая гвардейская. Завязались тяжёлые бои. Лишь на четвёртый день враг был отброшен за Одер и Ольшу. Это позволило войскам двинуться на Моравска-Остраву.
   Немцы придавали этому городу огромное значение. В тот период войны Моравско-Остравское промышленное производство во многом определяло жизнеспособность вермахта и судьбу всего рейха. Этот район защищала группа войск под командованием Фердинанда Шернера, одного из фанатично преданных Гитлеру военачальников. Он отличался железной волей и откровенной жестокостью в отношениях с подчинёнными, особенно если дело касалось выполнения важной стратегической задачи.
   Моравско-Остравский район был очень хорошо укреплён. Здесь были поставлены железобетонные доты разных типов: пулемётно-артиллерийские, с 6-8 амбразурами, и пулемётные. Среди последних число амбразур было различным: встречались доты даже с одной, но редко более шести. Почти у всех укреплений было по 2-3 пулемётных колпака, возвышавшихся над землёй не более, чем на полметра. Полоса обороны состояла из 4-х линий укреплений. Все сооружения были хорошо замаскированы.
   81-ая дивизия получила приказ о переходе в наступление на 20 апреля. Утром, после двадцатиминутной артподготовки, полки пошли в наступление. Когда до Моравска-Остравы оставалось не более 20-25 километров, каждый шаг давался кровью, редко бойцы преодолевали более 1-2 км в сутки.
   В апреле 1945 года наша дивизия лишилась более чем 600 человек.
   30 апреля начался штурм Моравска-Остравы. В течение дня войска 38-ой и 1-ой гвардейской армии освободили город. Эта войсковая операция была закончена. Главной целью становилась Прага.
   В этот период времени произошло одно событие, которое никак не повлияло на ход Второй мировой войны, но, наверняка, запомнилось всем моим батарейцам на всю жизнь.
   Несколько дней мы укрывались в одном особняке. Немцы били по нам с закрытых позиций так, что не высунуться. Помню, во дворе был большой искусственный водоём, в котором прежние хозяева разводили какую-то декоративную рыбу. Если я не ошибаюсь, это был карп. Так вот, фрицы били по двору, и попали в этот пруд. Рыба всплыла. Митя Шокур, мой ординарец, сильно рискуя, выловил несколько штук, и так мы вдоволь наелись рыбы.
   Но это к слову. Рассказ мой совсем о другом.
   Митя попал в армию из... Германии. Его туда угнали на работы, но он сбежал. Он рассказывал, как его преследовали собаки, как он бежал речкой, чтобы сбить их со следа, как добирался до наших и т.д.
   В общем, я об этом слышал уже раз десять до того, как в одной из комнат особняка он обнаружил карту Германии и начал рассказывать мне всё это в очередной раз, тыкая в неё пальцем. Я хотел отмахнуться от него, но Митя, будто не слышал. "Вот сюда привезли..." "Вот здесь бежал..." "Собаки..." "Наши...". Я слушал его, слушал, а потом сказал: "Давай сюда эту карту, посмотрим".
   Шокур снял карту со стены. За ней открылись несколько рядов неоштукатуренной кирпичной кладки. Подозрительно. Он начал простукивать их, и, действительно, мне тоже показалось, что за ними пустота. Тогда я ему сказал, чтобы принёс кирку.
   Митя быстро вернулся с инструментом. Я сам решил поломать стену, а ординарцу сказал, чтоб ушёл на всякий случай, вдруг рванёт. Шокур ответил, что тогда мы погибнем вместе. Вот такая жизнь. На войне привыкаешь рисковать.
   Я размахнулся, и от первого же удара несколько кирпичей провалились внутрь. Ещё через два-три удара в образовавшееся отверстие вполне мог пролезть человек. Митя легко проскользнул в образовавшуюся нишу. Мы действительно обнаружили тайник. Внутри были продукты, в основном, сахар, вермишель, немного консервов, несколько пальто, уйма женской обуви (насчитали около 300 пар), аккордеон, два велосипеда, несколько штук наручных часов и т.п.
   Кому что нужно было - разобрали. Я лично взял себе один велосипед. Потом он оказался, кажется, единственным трофеем, который я довёз до дома.
   Самое важное из того, что мы нашли, было добротное, совершенно новое, немецкое шёлковое нательное бельё. В тайнике было целых 120 пар такого белья. Я приказал Ерошенко всем батарейцам раздать по паре, а мне и взводным оставить по две. Он отложил мне три пары. Так в батарее мы покончили со вшами. Впервые за всю войну мои артиллеристы почувствовали относительный комфорт в этом вопросе.
  
   Первомайские праздники 1945 года 81-ая дивизия встретила в бою. 2-го мая мы узнали, что пал Берлин. Нашей радости не было предела, мы ликовали, нас распирало от счастья. Все понимали, что войне конец, и надо дождаться, когда об этом объявят официльно.
   А в Чехословакии фашисты продолжали сопротивляться..
   Утром 3-го мая 467-ой полк сбил вражеские заслоны и двинулся вперёд. Было освобождено много населённых пунктов, среди них были города Фриштат и Цешин.
   Население Чехословакии с радостью встречало нас как своих освободителей. Колонны войск и техники проходили по городским улицам под звуки духового оркестра. Вдоль дороги стояли празднично одетые люди с букетами цветов. На зданиях были вывешены государственные флаги Чехословакии и СССР. У встречающих наши войска в руках были красные флаги, флажки или просто алые ленты.
   Везде повторялось одно и то же. На обочинах посёлков и городов, которые поражали нас своей ухоженностью и чистотой, собиралось всё население и приветствовало нас.
   Наши бойцы с трудом проталкивались через пеструю толпу. Репродукторы разносили по площадям и улицам марши и советские песни. Стоило батарее остановиться, как нас окружали местные жители. Они украшали цветами лошадей, пушки, бросали цветы к нашим ногам, если в руки их взять мы уже не могли. Дети с любопытством карабкались на орудия, гладили лошадей. Многие плакали от переполнявших их чувств. Всюду слышались возгласы: "Нех жие рада армада!" Это можно перевести как "Да здравствует Красная армия". Кричали и по-русски, например: "Свобода! Победа! Да здравствуют русские! Да здравствует Сталин!"
   Вечером, рассыпая трепещущий свет, взлетали разноцветные ракеты. Старики, дети, юноши и девушки держали наготове хлеб-соль. Они хотели фотографироваться с нами, просили у нас фотографии. Мы давали.
   Мы уже чувствовали себя победителями.
  
   В начале мая 1945 года произошёл один случай, который показывает настроения немцев в это время. Несмотря на то, что в Чехословакии они сопротивлялись дольше, чем где-либо, даже здесь ощущалось, что они понимают - война проиграна.
   81-ая дивизия стояла где-то в районе Цешина. Справа и слева шли бои, а на нашем участке было затишье.
   Командир взвода решил послать в нейтральную полосу разведчиков. Пошли бойцы Литвинов и Бессонов. Им надо было разузнать, что творится на немецких позициях, по возможности, проникнув как можно ближе к окопам.
   Разведчики шли по нейтральной полосе совершенно спокойно. Вот показались траншеи противника. Немцев не видно. Прошли немного дальше. Вдруг слышат - в кустах кто-то всхрапнул. Подкрались ближе, оказалось, что это немецкий солдат. Здесь у него был оборудован какой-то пост. Парень, видимо, настолько был измотан, что спал стоя. Разведчики тут же связали его, заткнули рот кляпом. Есть "язык". Бессонов с Литвиновым уже собрались обратно, когда послышался звук баяна. Они переглянулись. Непонятно было, кто и где мог играть. Прочесали все кусты, вернулись к окопам. Никого нет. Потом стали прислушиваться. Звук был не мелодичным, то есть создавалось впечатление, что кто-то не играет, а просто растягивает меха. Они оба сошлись во мнении, что он идёт... из-под земли.
   Потом они нашли замаскированный вход в землянку. Соблюдая все необходимые в таких случаях предосторожности, разведчики проникли внутрь. Звуки баяна слышались из-за приоткрытой двери. Литвинов осторожно заглянул в щель. Напротив входа, возле стола, повернувшись к нему боком, сидел немецкий офицер. На коленях он держал инструмент. Его фуражка лежала на столе. Офицер периодически растягивал меха, безразлично глядя в пол прямо перед собой. Литвинов попытался оглядеть остальное пространство помещения и увидел второго офицера, который сидел с другой стороны стола, опустив голову на сложенные руки. Похоже, он спал. На столе было много выпивки и закуски.
   Разведчики ворвались внутрь, похоже, не слишком впечатлив этим немцев. Тот, что "играл" на баяне, без сопротивления отдал свой парабеллум и финку. Второй офицер при этом даже не проснулся. Он был мертвецки пьян и не заметил, когда его обыскали и забрали оружие. Более того, Бессонов не мог его добудиться. А когда это, наконец, удалось, то он выкинул такой номер, которого никак не ожидали наши разведчики.
   Немец открыл глаза и некоторое время приходил в себя, всматриваясь в присутствующих. Потом, шатаясь приподнялся... и бросился обниматься со словами: "Рус, рус, гут рус". Разведчики опешили. Пока они сообразили, что к чему, он снова свалился на лавку и заснул. Насилу они доставили их в расположение нашего полка. Пришлось связать офицеров и тащить на плащ-палатках.
   Вероятно, эти офицеры специально отстали от отступивших немецких соединений, чтобы сдаться. Собрали на стол всё, что осталось, напились и просто ждали своей участи.
   В нейтральной полосе разведчиков обстреляли свои. Пехота их не пропускала, потому что незадолго до этого поменяли пароль, и разведчики его не знали. Те начали кричать, чтоб позвали командира взвода разведки. Вскоре он прибыл и подтвердил, что это действительно его бойцы.
   Всё это время немецкий солдат лежал связанным под кустом, где был оборудован его последний пост. Когда пьяных офицеров дотащили до наших позиций вернулись и за ним.
   Баян из землянки забрал себе, кажется, Литвинов.
   Много лет спустя, на встрече ветеранов дивизии, он рассказывал мне об этом случае. Говорил, что всегда мечтал научиться играть на баяне и всё-таки научился. Именно на том самом, на котором рипел отчаявшийся немецкий офицер в апреле 1945 года.
   Потом ещё долгие годы Литвинов играл на этом инструменте по свадьбам, имея неплохой приработок.
  
   Наверное, здесь самое время сказать об отношении к простым немцам, которых мы встречали довольно много во время нашего пути по Чехии. Сначала я думал, что буду мстить всем подряд, не обращая внимания ни на что. Я не стану говорить за всех и обобщать какие-то свои выводы и наблюдения. Лично я сам, столкнувшись с немецким населением, довольно скоро понял, что ненависти к этим испуганным людям я не испытываю. Бывало всякое на войне, но бойцы моей батареи бесчинств над населением не творили. Если что и требовали у них, так это продукты. Что было, то было. Но грабежами не занимались.
   Помню такой случай. Подошли мы к одной деревне, населённой немцами. Она оказалась совершенно пустой. На улицах нам встретился один пожилой мужчина. Через кого-то из своих бойцов, неплохо владевших немецким языком, я поинтересовался, куда делись все люди. Он ответил без испуга или смущения, что они очень боятся русских солдат, будто чертей с рогами. Последняя фраза - про "чертей" - мной несколько смягчена, так как мой "толмач" перевёл то, что сказал немец, таким образом, что получилось, будто мы натурально с рогами.
   Я снял каску, наклонил голову вперёд, замычал и сделал шаг в сторону немца. Тот улыбнулся. Я спросил его, видит ли он рога. Мужчина несколько напряжённо засмеялся. Тогда я сказал, чтоб они ерунды не выдумывали, а шли бы нам приготовили что-нибудь поесть. Я обещал ему, что батарейцы никого не тронут. Селянин повернулся и куда-то ушёл.
   К вечеру жители деревни показались на окраине леса. Впереди шли молодые немки и боязливо поглядывали в нашу сторону. Тем не менее, они нам поверили. Мы разошлись на постой по домам. Единственное, что мы заставили их делать, это готовить и кормить солдат.
   А был один случай, так и вовсе потрясающий.
   Было это уже после войны, во время нашего пребывания в Польше. Командир пулемётчиков Плотников влюбился в польку, а она в него. Страсть у них возникла такая, что описать невозможно. Он обратился к командованию с просьбой разрешить ему жениться на ней. Он хотел сделать всё как положено, хотел забрать её в СССР. По какой-то причине ему отказали. Плотников сильно переживал, долго думал как быть и, в конце концов, остановил свой выбор на любимой женщине. После расформирования нашей дивизии он женился на ней и остался в Польше. В Союз не вернулся.
  
   5-го мая в Праге началось вооружённое восстание против немецких оккупантов. Восставшие попросили о помощи страны антигитлеровской коалиции. 6-го мая в радиоэфире на русском языке чехи обратились с просьбой о поддержке восстания советскими войсками.
   В тот же день в 12.00. началось наступление 1-го Украинского фронта. Наступал и наш 4-ый Украинский. 8-го мая мы продвинулись на 40 километров и форсировали реку Морава. Уже 7-го мая местное население говорило, что война окончена, что по радио из Парижа, Лондона, Брюсселя и других городов передавали торжественную музыку, шли церковные службы, говорили о том, что наступил мир.
   8-го мая наша дивизия вступила в город Пржеров. Здесь нас встречали, как и везде в Чехословакии - с флагами, цветами и музыкой. Недалеко от духового оркестра остановилась батарейная кухня. Солдаты обедали.
   В этот момент ко мне подошли две чешские девушки лет 15-16 и пригласили зайти к ним в дом. Я с удовольствием принял это приглашение. Они жили в светлом, аккуратном и очень чистеньком доме, с просторной застеклённой верандой, посреди которой был накрыт праздничный стол. Было ясно, что эта семья заранее решила, что надо принять у себя кого-то из армии победителей, и мне льстило, что дочери хозяина высмотрели меня. Со мной пошёл ещё один офицер из моей батареи, и навязался старшина Ерошенко. Мы изо всех сил старались не ударить в грязь лицом и соответствовать возвышенному образу победителей, о визите которых, возможно, когда-нибудь будут рассказывать своим детям эти чешские девочки.
   В доме нас встретил хозяин. Это был мужчина старше средних лет, инвалид. Он единственный из всей семьи (жены и двух дочерей) сохранял степенный вид и внимательно рассматривал нас. Женщины метались и суетились возле стола, светясь от переполнявших их эмоций. Не умея нам что-то сказать по-русски, они часто повторяли: "Капут война. Победа. Сталин". Хозяин поднял бокал за Победу. Мы выпили и стали закусывать. Чех смотрел, как мы едим, а потом вдруг сказал по-русски неожиданно чисто: "Так вот какие русские герои". Поскольку в дальнейшем он молчал, мы решили, что он специально выучил эту фразу.
   К сожалению, долго гостить не пришлось. Батарея снялась и ушла на марш. Мне и товарищам подали верховых лошадей, и мы быстро догнали своих.
   К вечеру 8 мая мы подошли к реке Влтаве. Накануне ночью немцы взорвали мост через неё. Сапёры наводили понтонные переправы. На дороге, спускающейся к реке, наш полк растянулся в длинную колонну. Уже близился вечер, а наша очередь ещё не подошла. Я уже мысленно готовился к очередной бессонной ночи.
   Опустились сумерки. Было очень тепло и тихо. Мы сидели возле орудия и говорили о чём-то, когда небо разрезали нити трассеров, раздались выстрелы из винтовок и пулемётов, рассыпаясь звёздным дождём, взвились жёлтые, белые, голубые, красные ракеты. Небо было исчерчено разноцветными линиями трассирующих пуль. Вдруг осветились горы, леса, долина, гладь реки. Чудесное светящееся кружево опоясало весь передний край. Мы вскочили и смотрели на всё это, разинув рты, не зная, что подумать.
   Тут мы заметили, что к нам торопится наш майор Комягин. Он старался идти, но временами переходил на бег. Майор Комягин! Это от него я впервые услышал то заветное слово, ради которого мы прошли тысячи вёрст, потеряли многих друзей, загрубели душой, сотни раз умирали от страха, кормили вшей, голодали, спали в грязи и снегу. Ради этого слова наши матери прятались от почтальонов, а потом, обливаясь слезами, читали наши "бравые" письма. Да, чего только не было ради этого ёмкого русского слова "Победа".
   - Победа, товарищи! Победа! - закричал, еще не добежав до нас, Майор Комягин.
   - Победа! Победа! Братцы славяне, победа! Ура!!! - закричали бойцы.
   Все кинулись к пушкам, схватились за личное оружие, стали стрелять в воздух. Мы лупили из всех орудий холостыми зарядами, строчили из пулемётов...
   Шум, грохот, хохот - всё слилось воедино. Мы обнимали друг друга. Бойцы качали и подбрасывали офицеров. Все были счастливы.
   А за рекой за нашим салютом наблюдали немцы.
   Я помню, как услышал команду: "Вперёд!" Надо было двигаться к переправе. И как будто всё оборвалось. Батарейцы засуетились, я тронул поводья и поехал навстречу очередному бою. Мне стало досадно и горько: где-то победа, где-то кончилась война, а нам ещё предстоит биться, возможно, кого-то ранят, наверняка, кого-то убьют.
   Сказать по правде, я не ощутил тогда в полной мере той Победы, что пришла к миллионам наших людей. Я устал и очень хотел спать.
   Нам было приказано прекратить огонь и приостановить наступление до 23 часов 9 мая, а если войска Шернера будут сопротивляться, то нанести им решающий удар и окончательно разгромить. Хорошо бы, чтоб они не сопротивлялись. Мы так надеялись, что они сдадутся без боя.
   Только на рассвете 9 мая мы оказались в каком-то населённом пункте уже на другом берегу Влтавы. Немцы были рядом. Я валился с ног, засыпал на ходу, но всё-таки проверил батарею, дал кое-какие распоряжения и пошёл спать в какую-то хату. Старшина во дворе готовил обед.
   Я спал непробудным сном часа два. За это время наши бойцы разгромили и растащили имущество какого-то старого замка, рядом с которым располагалась наша батарея.
   Ерошенко разбудил меня и позвал обедать.
   За столом он рассказал мне, что, пока я спал, наши послали к немцам парламентёров и предложили им сдаться. Те не захотели даже разговаривать и обстреляли "Виллис", в котором ехали наши офицеры. Парламентёры еле унесли ноги, возвратившись ни с чем. Фашисты отказались от капитуляции.
   Конечно, я тогда не знал, что это известие, рассказанное мне старшиной Ерошенко, станет для него роковым. Пройдя всю войну, уже узнав о победе, он погибнет на следующий день - 10 мая 1945 г.
   Когда мы начали бой с одним из "осколков" армии Шернера, он, как всегда, просто готовил батарейцам еду. В полдень он попытался пронести бачки с пищей к орудию, немцы увидели движение на наших позициях и открыли артиллерийский огонь. Михаила Ерошенко, нашего бессменного старшину с момента формирования дивизии, убило наповал осколком снаряда. Как жалко мне было Мишу, как обидно!
   Когда он говорил со мной, ему оставалось прожить одни сутки.
   Пообедав, я поднялся из-за стола и огляделся вокруг. Всюду нежная, мягкая зелень, трава, роща, река - всё было таким ласковым и таким нежным. Солнце приятно слепило глаза. У реки на поляне собрались наши бойцы. Там играла гармонь, кто-то пел, кто-то танцевал у костра. Казалось, что сама природа приветствовала наше торжество. А мне не верилось, что пришла победа, та самая, долгожданная Великая Победа.
   Солнце клонилось к горизонту, небо затягивали тёмно-синие тучи с фиолетовой каймой. Заканчивался очередной день - 9 мая 1945 года. В 11 вечера нам предстояло наступать. Снова будет бессонная ночь.
   Ещё утром 3-ья и 4-ая танковые армии 1-го Украинского фронта вошли в Прагу. К 10 часам город был освобождён. В этом районе соединились войска 1-го и 4-го Украинских фронтов. Таким образом, свыше 50 гитлеровских дивизий армии "Центр" оказались в кольце. Окружённые были в отчаянии, но складывать оружие не собирались.
   С одним из таких подразделений нам предстояло сразиться.
   С 10 по 15 мая мы вели бои с противником, продолжая планомерное уничтожение окружённой группировки. Немцы понемногу начали сдаваться. Однако отдельные схватки с фанатично настроенными эсэсовцами и теми, кто не ждал пощады за свои преступления, не прекращались ещё несколько дней.
   Восемь суток после провозглашения Победы мы вели бои. Последний выстрел по врагу я сделал 17 мая 1945 года близ города Пардубице, на берегу реки Лаба.
   Здесь закончилась для нас война, здесь закончила свой боевой путь 81-ая стрелковая Калинковическая Краснознамённая Ордена Суворова дивизия. До Праги оставалось несколько десятков километров.
   После Пардубице наш путь лежал на север Чехословакии. В пути иногда звучал сигнал тревоги. В лесах ещё прятались фашистские фанатики.
   Лишь 20 мая воины дивизии, наконец, смогли торжественно отпраздновать Победу над фашистской Германией.
  
   Накануне меня командировали к чехам за пивом. Все офицеры собрали деньги, кто сколько мог. В сумме получилось 26 тысяч крон. Я взял с собой четыре подводы. В каждую посадил по два бойца. Таким "караваном" мы поехали искать пиво.
   У меня в душе всё ликовало. Наконец-то кончилась эта война. Я щурился на солнце, улыбался и махал рукой прохожим. Они кивали в ответ и тоже улыбались. Как же я радовался этому простому, совсем не военному заданию - сходить за пивом. Можно было бы не ехать, можно было бы послать старшину или кого-нибудь помоложе, но я согласился сразу же, не раздумывая. Войсковой характер этого мероприятия выдавал только масштаб - четыре подводы. В остальном, оно было совершенно мирным.
   Вскоре мы нашли и пивзавод. Управляющий пригласил меня к себе домой на чашку кофе. Он разрешил нам взять пива столько, сколько мы сможем увезти. Бойцы начали загружать первую подводу. Пока они таскали бутылки и бочонки, я вошел в кабинет к управляющему и высыпал все деньги из полевой сумки прямо на подоконник. Чехи стали отказываться. Возникла неловкая ситуация. Я не хотел брать такое количество пива "за просто так". Немного подумав, я предложил раздать наши деньги всем рабочим, как память о советских войнах, то есть принять их не как деньги, а как сувениры. Чехи заулыбались, но отказываться дальше не стали. Бригадир, вдобавок к пиву, предложил нам бочковое вино.
   В конечном счёте, у нас оказалось две подводы пива и две вина. Так мы и приехали в расположение батареи. На обратном пути никаких происшествий не было, доставили выпивку в лучшем виде.
   Вечером 20-го и в ночь на 21 мая мы изрядно отметили Победу.
   Потом начались длительные переходы. В почти беспрерывных маршах дивизия провела конец мая - июнь 1945 года. Мы преодолели Судеты и вышли на западные польские земли.
   14-15 июня состоялись торжественные митинги по случаю вручения высоких правительственных наград частям и соединениям войск.
   Ещё 19 февраля 1945 года наш 467-ой полк был награждён орденом Суворова 3-ей степени. 4 июня 1945 года уже вся наша 81-ая дивизия была удостоена ордена Суворова 2-ой степени. Различными орденами награждены были и другие полки дивизии.
   Закончили мы свой 750-километровый марш в районе Петроконь-Олонско, в долине реки Видана.
   Здесь были подведены итоги битв.
   За период с 10 октября 1942 года по 9 мая 1945 года воины дивизии освободили 17 городов, тысячи сёл и деревень, форсировали 11 крупных рек, уничтожили более 25 тысяч гитлеровцев, 17 самолётов, 278 танков, 43 самоходные установки, 367 орудий, 219 миномётов, 1022 пулемёта, 334 автомашины и 12 бронетранспортёров, было захвачено 38 танков, 224 орудия, 184 миномёта, 107 автомашин, 169 складов с боеприпасами и другим имуществом, 510 железнодорожных вагонов, взято в плен около 1600 вражеских солдат и офицеров; 25 воинов дивизии стали героями Советского Союза, около 16 тысяч были награждены боевыми орденами и медалями (См.: Шитиков Н.Ф. Сквозь огонь: боевой путь 81-ой стрелковой Калинковической Краснознамённой ордена Суворова дивизии. - М.: Воениздат, 1987).
  
   Я завершаю главу, в которой описал, как я встретил Победу, как я узнал о ней. Много десятилетий минуло с того дня, многое изменилось в мире и в нашей стране. Но важно знать что думали о победе те, кто её добывал, а не те, кто об этом много позже писал и говорил.
   Хочу обратиться в особенности к молодым. К своим детям и внукам.
   Тогда мы верили, что победили благодаря руководству и высочайшему авторитету Верховного Главнокомандующего И.В. Сталина; мы победили благодаря умным и смелым полководцам и военачальникам Красной Армии, благодаря мужеству, стойкости и героизму советских воинов. Мы победили потому, что все народы были как одна семья. Но самое главное - мы победили благодаря огромной любви и преданности нашей Родине. Нет такой силы, нет таких мер, которые смогли бы заставить стольких солдат и офицеров, рискуя жизнью и погибая, бросаться на врага и победить, если бы не было у них самой искренней любви к своей Родине.
   В этом я убеждён и сегодня.
  
  
  
  
  
  
  
   Смерть павших на поле брани в молодости ощущается тем болезненнее, чем дольше живут их ровесники /Владислав Гжегорчик

   Для воевавших война никогда не кончается /Курцио Малапарте

ГЛАВА 7

"После войны"

   Уже по дороге в Польшу, где была расформирована наша дивизия, я понял, насколько я устал от войны. Я устал настолько, что юношеское желание стать офицером, толкнувшее меня когда-то в артиллерийское училище, теперь мне казалось совершенно непостижимым.
   Во время нашего длительного перехода из Чехословакии, где-то на северных склонах Судетских гор, я окончательно решил, что после войны не буду военным. Я окончил свою войну, пройдя её от начала и до конца.
   Так для меня наступил период жизни "после войны".
   Я не случайно взял эту фразу в кавычки. Для многих людей наступал не просто новый отрезок времени, а совершенно иное состояние, совершенно иное ощущение мира. Мы не сразу это почувствовали, но, тем не менее, это было так. Война безвозвратно отрезала нас от прежних планов и надежд. Она необратимо изменила тех, кому удалось в одной жизни связать "до" и "после" неё.
   Тогда я ещё не определился окончательно, какую профессию мне избрать, но одно я знал наверняка - она должна быть очень мирной, очень "гражданской".
  
   После расформирования нашей 81-ой дивизии я оказался в числе тех офицеров, которые продолжали нести службу под руководством полковника Рыбченко. Теперь я числился в 413-ой дивизии Московского военного округа.
   Вскоре после прибытия на место, меня пригласили в штаб и предложили идти учиться в военную академию. Я отказался. Тогда меня направили в учебную часть, находившуюся в городе Дмитриеве-Льговском Курской области, где я продолжил службу в должности командира взвода курсантов. Фронтовики в той учебке шутили, дескать, перешли на преподавательскую работу.
   Казалось бы, живи и радуйся. После стольких лишений и ужасов войны, чем плохо? Служба как служба: паёк, бытовые условия приемлемые, отношения с товарищами хорошие - всё вроде бы нормально было. Однако этот период я вспоминать не люблю. Тяжело мне было, потому что чувствовал я, что теряю время и занимаюсь не тем, чем мне хотелось бы. Каждый день я думал о том, куда бы я мог пойти учиться, в какой институт или техникум.
   В конце концов, к середине мая я не выдержал. После того, как отметили первую годовщину Победы, я выждал несколько дней и пошёл к командиру части.
   Я сказал, что карьера военного меня не интересует, и поэтому я хотел бы пойти куда-нибудь учиться. Я говорил о застарелых болезнях, о ранениях и контузиях, в общем, о том, что не годен для службы по состоянию здоровья. Рыбченко выслушал меня. Кажется, он хорошо понял, к чему я клоню и какое у меня настроение. Он ответил, чтобы я возвращался к несению службы и исполнению своих обязанностей. В случае моей "несанкционированной самодеятельности", или, тем более, попытки оставить расположение части пригрозил трибуналом.
   К сожалению, я не был уверен в том, что военная комиссия, если и в правду коснётся, сочтёт меня не годным к службе по состоянию здоровья. Делать нечего, развернулся и пошёл.
   В раздумьях, однообразных буднях и апатии прошли ещё два месяца.
   Однажды мы собрались у кого-то из офицеров, как говорится, на дружеский ужин. С самогоном, разумеется. Выпили, разговорились.
   Надо понять и почувствовать ту атмосферу. Война кончилась, и пошла совсем другая жизнь, к которой тоже надо было привыкнуть, притереться. То, что было до войны, казалось далёким, как какой-то каменный век. Не всем легко давался этот переход. У некоторых это и вовсе не получилось. К сожалению, я могу привести много примеров, когда фронтовики увлекались спиртным, спивались, рано умирали.
   И вот, в той компании рассказал я о своих проблемах. Среди нас был один капитан, грузин по национальности. Это важное уточнение, потому что начальник нашей медицинской службы был его земляк.
   Этот капитан спросил, нет ли у меня каких-нибудь ценных трофеев. К тому времени у меня остался один велосипед (тот, что мы нашли в Чехословакии в тайнике вместе с шёлковым бельём) и золотые часы. Разумеется, велосипед никого не интересовал. Я вытащил часы и отдал. Капитан ответил, что маловато для того дела, что он задумал. Тогда мой приятель старший лейтенант Гриша Морозов (никогда его не забуду) говорит, мол, для Николая не жалко, и отдаёт свои золотые часы. Капитан взял и их, взвесил на руке, как бы оценивая весомость аргументов, и сказал: "Считай, что ты уже дома".
   После этого он пошёл к своему земляку и решил мой вопрос. Вскоре у меня на руках было медицинское заключение о моей негодности к воинской службе.
   Больше года прошло после войны, а я ещё не был дома. Как же я обрадовался своему увольнению!
   Меня очень тепло провожали. Командование выдало неплохие подъёмные.
   Помню, на железнодорожной станции было яблоку негде упасть. Я вёз с собой чемодан и мой последний трофей - велосипед. Его оформляли отдельно, выписав на провоз специальные документы. Друзья довели меня до самого вагона. Я запрыгнул на подножку, бросил чемодан и велосипед в тамбур, вернулся и помахал им рукой. Прощай армия, прощай война, я еду домой.
   Всю дорогу у меня было приподнятое настроение. В то же время я немного волновался. Какой я увижу Кубань, станицу, маму? Ведь я не был дома пять лет. Разве можно было судить о каких-то изменениях по их письмам, в которых они могли написать далеко не всё?
   Я доехал до станции Кавказской, где мне предстояло сделать пересадку на Ставропольскую ветку.
   И вот она - Расшеватская, железнодорожная станция станицы Новоалександровской. Здесь я когда-то толкался среди отправлявшихся на фронт в июне 41-го года. Отсюда я сам уезжал в своё училище несколько дней спустя. Мне не верилось, что это когда-то было со мной. Это было похоже на почти забытый сон, или рассказанную кем-то историю.
   Когда я сошёл на перрон, уже почти стемнело. Зал ожидания показался мне неприглядным и слишком тесным. Я вышел на крыльцо, накрытое навесом, увидел лавку. Надо сказать, что добираться до дома, на ночь глядя, я не хотел, да и попутки, скорее всего, не нашёл бы. Я положил возле головы свой чемодан, в ногах пристроил велосипед, и уснул. Такой была моя первая послевоенная ночь на родной земле. Спал я сладко и долго, а когда проснулся, солнце уже светило вовсю, и мимо меня то и дело проходили люди.
   Я сел, протёр глаза, осмотрелся. По-моему, было уже почти девять часов утра. Станция жила своей жизнью: пассажиры сидели на лавках, прохаживались по перрону, иные куда-то торопились, коротко поглядывая на меня.
   Я пошёл искать попутку. Заглянул в ближайший к зданию станции дом и попросил оставить вещи, пока я буду искать машину. Тогда до Григорополисской брали рубль. Это я точно помню. Шофёр сообщил мне об этом, немного смущаясь. Но я даже не подумал обидеться. Хотя, мог бы фронтовика и бесплатно довезти. Во мне тогда всё пело, казалось, я готов был броситься обниматься со всеми подряд станичниками. К положенному рублю я предложил водителю ещё фляжку вина, которую вёз из самого Дмитриева-Льговского. Он, ещё больше смутившись, отказался.
   Стоял солнечный, тёплый июльский день, точно такой же как тот, пять лет назад, когда я тоже ехал из Новоалександровки на попутке, только-только узнав, что началась война. Так же, как и тогда, уже с утра было ясно, что день выдастся жарким и пыльным.
   Я залез в кузов и оказался в компании нескольких попутчиц. По дороге две из них спросили меня, не видел ли я их близких. Они назвали какие-то имена, которые мне ни о чем не говорили. Я с сожалением ответил, что не встречал таких. Видно было, что на другой ответ они почти не рассчитывали.
   В кузове грузовика, на ухабистой сельской дороге особенно не наговоришься, поэтому большую часть пути мы ехали молча. Откровенно говоря, я был рад этому. Подъезжая к Григорополисской, я чувствовал сильное волнение. Сердце забилось, когда машина пошла в гору - последний подъём, за которым открывался вид на станицу.
   На окраине Григорополисской, на самом въёзде, стояла пожарная вышка. Торная дорога сворачивала в сторону и уходила дальше. Водитель остановил машину и выглянул из кабины: "Слезай! Приехали!" Я поднял свои вещи и уже собирался перемахнуть через борт, когда женщины обрушились на водителя: "А ну, вези его до дома. Он что не заслуживает, чтоб ты его прямо к дому подвёз? Давай залезай обратно!"
   Шофер в очередной раз смутился, и спорить не стал. Он спросил меня, куда ехать. Я показал направление и в двух словах объяснил, где наш дом.
   Проезжая по станице, я испытывал непередаваемое чувство предвкушения того, что я вот-вот увижу свою семью, обниму маму, брата. Мелькали знакомые заборы, лавки, сараи, абрикосы. В одном дворе я увидел нескольких станичников и помахал им рукой. Они оторвались от своих занятий. Один прищурился, глядя на проезжавшую машину, а другой посмотрел вслед, приложив ладонь козырьком, и неуверенно кивнул. Не узнали. Мудрено ли?
   И вот мы подъехали к нашему дому. Машина затормозила, подняв облако пыли. Я опять взялся за свою поклажу и встал. Не успел я перелезть через борт, как из дверей выскочила мать и младший брат. Как они изменились! Брат стал совсем взрослым парнем. А мама... Четыре года войны, два сына в противоположных концах страны, на разных фронтах, оккупация и ожидания, ожидания, долгие, тревожные ожидания. Я еле сдерживал слёзы. Мать откровенно ревела, обнимая меня, Алексей что-то болтал, поминутно прижимаясь к моему плечу. Тут же набежали соседи, тоже стали обнимать, целовать, расспрашивать. Все окружили меня.
   Чемодан и велосипед я забыл в кузове. Пришлось шофёру лезть туда самому и подавать мой багаж. Принимая вещи, я попрощался со своими попутчицами. Женщины, вытирая слёзы, молча помахали мне.
   О том, что я могу скоро вернуться, я стал писать матери после нового года. Но уверенности не было до последнего дня.
   Но мама и так ждала меня каждый день. Она сохранила в погребе, свежие арбузы, ещё с прошлого года. Есть у казаков такой особый способ. Мама держала их специально к моему приезду.
   Вечером того же дня накрыли стол, пришли родные, соседи, друзья.
   Это было 22 июля 1946 года - один из самых лучших дней моей жизни.
   Уже за столом я узнал, как на самом деле они жили здесь во время войны. Как пережили оккупацию. Мать рассказывала, что немцы вошли в станицу спокойно, вскоре после отступивших красноармейцев. Мощная танковая колонна прошла от Новоалександровской на Армавир.
   Мама и брат забрались в подвал. Одна из соседок, слывшая в станице полоумной, ходила по дворам и кричала: "Чего вы попрятались? Вылезайте, это пришли наши спасители!"
   Когда отступали советские войска, а немцы ещё не пришли, в станице возник период безвластия. Некоторые воспользовались этим для грабежа колхозного имущества. Был у нас один проходимец, который ткнул себе проволокой в глаз, чтобы его не забрали на фронт. Он залез в амбар, где осталось довольно много зерна, и таскал его оттуда мешками. Мама случайно застала его. Тогда он бросил мешок подошёл к ней и процедил сквозь зубы: "Если скажешь кому-нибудь, тётка Ирина, то немцы узнают, что твой сын красный командир".
   Полгода оккупации мать дрожала каждый день. Когда наши начали наступать, немцы согнали часть станичников в большой сарай и закрыли снаружи. Мама не поняла, почему погнали её и Алексея. Видимо, всё-таки тот подлец донёс. Они уже простились с жизнью, когда стремительная атака наших войск спасла их от, казалось, неминуемой гибели.
   Тогда же я узнал и о причине молчания Дуси, той девушки, которая скрасила последние дни моего пребывания дома в июне 1941-го года, и которую я просил ждать меня с войны. Какое-то время мы переписывались, а потом, после оккупации, она перестала отвечать. Так вот, этой причиной был двухгодовалая дочка. Я не стал вдаваться в подробности. Так было даже лучше.
   Отдыхал я дома дня 3-4, а потом поехал в Ставрополь в медицинский институт. Я хотел учиться на хирурга. Зашёл к декану факультета. Оказалось, что надо сдавать вступительные экзамены. Их я, разумеется, никогда не сдал бы. Декан говорил, что даже двойка не помеха, что фронтовикам делают исключение, мол, потом выучите и сдадите. Я не хотел позориться и отказался. В тот же день поехал в сельхозинститут. Там повторилась та же история.
   Так, не солоно хлебавши, я вернулся в станицу.
   Здесь надо сказать, что была у меня сводная сестра, родная по отцу. Звали её Анна. Она была намного старше меня и жила замужем в Армавире.
   Теперь я наметил себе поехать в Пятигорск, а перед этим решил повидать Аню.
   Сестра была очень трезвомыслящей, практичной женщиной. Выслушав мои рассказы о Ставрополе и планы на Пятигорск, она сказала: "Куда ты поедешь? Вон, у нас в Армавире есть механико-технологический техникум, там мукомольное отделение. Иди и учись - всегда с хлебом будешь".
   Я призадумался. И было над чем. 1946 год был очень тяжёлым, голодным. Опять же, и станица рядом. Ну, а когда выяснилось, что меня могут взять сразу на второй курс, да ещё и без экзаменов, тут все мои сомнения отпали.
   Вот так определилась моя послевоенная судьба. Всю жизнь я проработал по специальности, полученной мной в Армавирском механико-технологическом техникуме.
  
   По окончании техникума я был направлен по распределению в Воронежскую область, в город Грязи, на должность заместителя директора элеватора. Потом стал исполняющим обязанности директора. Надо было повышать уровень своего образования, и я поступил в Высшую заготовительную школу Министерства хлебопродуктов СССР. После её окончания я руководил коллективом элеватора в городе Рыбинске.
   Надо сказать, что меня всегда тянуло на Кубань. Так и не прижился я в Центральной России, не стала она для меня родной. Поэтому в начале 1960-х гг. я переехал в Краснодар, где работал в системе совнархозов вплоть до их упразднения. После этого вернулся в Воронежскую область, где меня хорошо знали. Там несколько лет я трудился на должности директора колодезянского элеватора, что в 20 километрах от Нововоронежа.
   Здесь меня впервые серьёзно подвело здоровье. Возникли проблемы с желудком.
   Врач осмотрел меня, проверил анализы и сказал, что если я хочу ещё пожить, то должен переменить климат и работу. Нервничать мне было нельзя, поэтому он рекомендовал отказаться от директорских обязанностей.
   Так, в начале 1970-х я вернулся в Армавир, где продолжал трудиться на различных должностях по своей специальности вплоть до пенсии. В 1981 году я ушёл на заслуженный отдых, но работу не оставлял ещё 14 лет.
  
   После того, как я приехал в Армавир, работа моя стала поспокойней. Шли годы, появилось время и необходимость оглянуться назад. С таким настроением, и под его влиянием, я начал писать воспоминания.
   В начале 1980-х гг. я понял, что очень хочу встретиться с однополчанами. Как их найти? С чего начать?
   Тогда я не знал, что Совет однополчан 81-ой дивизии был создан ещё в 1969 году.
   В канун 40-летия Курской битвы я позвонил в Поныровский районный военкомат с просьбой помочь мне в поисках однополчан и в организации поездки к месту боёв. Военком мне отказал, но посоветовал обратиться в Совет однополчан, а как его найти, не сказал. Тогда поездка сорвалась.
   Некоторое время спустя, осенью 1983 года, я написал на телевидение, в клуб фронтовых друзей. Цикл передач "Победители" вёл диктор Ю. Балашов. К нему я и обратился с письмом и просьбой помочь мне.
   Вскоре я получил адрес Совета ветеранов 13-ой армии, в составе которой во время Курской битвы была и наша 81-ая дивизия.
   15 ноября 1983 года меня зачислили в состав Совета ветеранов 81-ой стрелковой дивизии. Мне выслали памятные знаки: "Ветеран 13-ой армии" и "Ветеран 81-ой дивизии", справочник ветеранов дивизии, книгу Н.Ф. Шитикова "Пылающие высоты".
   В справочнике я нашёл знакомые имена, в том числе, и Г.Ф. Косого и его жены Веры Васильевны (бывшей Поповой). То-то я удивился, ведь об их судьбе после того случая в Чехословакии, когда Гришу ранило осколком гранаты, я ничего не знал. В 1983 году они были ещё живы. (Выше я писал, что Г.Ф.Косой умер в 1985-ом, а его жена в 1993 году.)
   Годом спустя, после описываемых событий, умер командир 467-го полка полковник в отставке А.Д. Рыбченко.
   Искал я своего друга - капитана Ф.П. Стригунова. Он командовал батареей 76-мм пушек у нас в полку. Оказалось, что он умер ещё в 1969 году. Говорили, что Фёдор Петрович занимал неплохую должность. Частенько надо было выпивать...
   Только три года спустя, летом 1986-го, я выбрался на места боёв на Курской дуге. Взял с собой внука Женю. Выехали 4-го июля. В электричке, уже в Курской области, встретили других ветеранов, которые тоже ехали к обелискам, возложить цветы. Были мы на высоте 257,5, в Глазуновском районе, у хутора Весёлый Бережок, на станции Малоархангельская.
   В октябре 1988 года нас пригласили в Лоевский район Гомельской области, по случаю празднования 45-ой годовщины его освобождения от немецко-фашистской оккупации. Сбор был намечен на 15-16 октября.
   И вот мы снова на Днепре. Погода была прохладная.
   В первый же день нас катали на пароходах по реке. Экскурсовод рассказывал, в каком месте и какая дивизия находилась, какими были потери. Позже был торжественный митинг. Затем открыли мемориальную доску 22 Героям Советского Союза, из числа воинов, форсировавших Днепр.
   Потом на автобусах нас подвезли к реке, как раз туда, где в 1943 г. мы удерживали плацдарм, туда, где я получил свою самую тяжёлую контузию. Бывшие места огневых позиций 76-мм пушек было не узнать. За 45 лет обвалились берега, подмытые водой. А вот район своих сорокапяток я нашёл.
   За рекой виднелся Любеч. Оттуда неслись в 1943 г. наши упряжки, громыхая и подпрыгивая на кочках, там полегли первые воины. Воды Днепра унесли наших товарищей, кого убитым, а кого и раненым. Более тысячи человек потеряла тогда дивизия. Ветераны плакали не скрываясь.
   Я был на местах боевых действий 81-ой дивизии на Курской дуге и в год 60-летия битвы. Посетил высоту 260,1. Там стоит Большой обелиск в память о павших в том бою. Нашёл я и то место, где миномётчики похоронили останки Анатолия Попова. Возложил к могиле друга цветы. Председатель обещал поставить памятник.
  
   Неудержимо стремление ветерана вернуться на места своих сражений, поклониться могилам павших товарищей, увидеть однополчан.
   Уходят фронтовики, законов природы не переломить. Часто перебираешь в памяти какие-то эпизоды, случаи и события на войне, вспоминаешь солдат, офицеров. Думаешь, а как я поступил бы сейчас? Всякое бывало на войне, ох, всякое...
   Нарушу хронологию событий и вернусь в 1987 год.
   Много было разных встреч и бесед, когда собирались фронтовики, но одна из них потрясла меня больше всего.
   В тот год пригласили меня на встречу ветеранов 81-ой дивизии, по случаю 45-летия со дня её формирования. Мероприятия должны были пройти 9-го октября в Москве. Откликнулось на приглашение 127 человек.
   Торжественное собрание открыл председатель Совета ветеранов дивизии писатель Н.Ф. Шитиков. Он поздравил нас со знаменательной датой и огласил список присутствующих. Были и знакомые имена, но большинство я слышал впервые.
   Первой прозвучала фамилия Абраменко. Я вытянул шею, ища в зале, кто встанет. Это же наша Олечка, командир эваковзвода санроты. Бойкая, энергичная красавица... Её было не узнать - старенькая, в очках, с костылём. "А как должно было быть? Ты и сам уже несколько раз дед", - подумал я, но настроение испортилось. Дальше я был невнимателен.
   У здания педучилища, в котором проходили торжества, мы сфотографировались. Во время перерыва я с двумя однополчанами стоял во дворе и о чём-то беседовал. К нам подошёл какой-то человек и спросил:
   - Нет ли здесь командира батареи 76-мм пушек?
   - Я командовал этой батареей, - ответил я.
   - Комбат, помните вашего наводчика Кононова.
   Признаться, сразу вспомнить я не мог. Столько людей прошло через батарею...
   - А помните, когда мы были во вторых эшелонах в Понырях, вы меня посадили на гауптвахту?
   - Нет, не помню.
   - Тогда сейчас вспомните. Пушки перевозили на лошадях. Для них получали овёс и украли девять мешков. Вы построили личный состав батареи, ругались, грозили гауптвахтой, требовали, чтоб признался тот, кто украл овёс. Из строя выкрикнули, что всех на "губу" не посадишь. Вы потребовали, чтоб из строя вышел тот, кто выкрикнул...
   И тут я вспомнил тот случай. Вспомнил фотографически точно. И ухмылки батарейцев, и наглую рожу комсорга. И как потом я выгонял его из подвала-гауптвахты, и то, как... его убили.
   Чудо из чудес, каких, впрочем, немало было на войне. Передо мной стоял живой и, можно сказать, здоровый наводчик орудия сержанта Михайлова комсорг батареи периода Курской битвы Петя Кононов. Тогда мы отнесли его к убитым в перерыве между атаками и забыли. Но один из бойцов, когда уже взялся тащить его к яме, вдруг заметил, что тело не окоченело. Подоспели санитары и вынесли Петю с поля боя. Потом был госпиталь, долгое лечение. На этом война для него закончилась.
   Я был поражён. Я стоял и разговаривал с человеком, которого считал погибшим 44 года. Но впереди меня ждало ещё большее потрясение.
   Кононов предложил отметить встречу, пропустить по сто грамм фронтовых. Мы купили закуски и пошли ко мне в номер. Помню, Петя принёс трёхлитровый баллон домашнего вина пятилетней выдержки. Выпили по пару стаканов, разговорились.
   Кононов меня спрашивает:
   - Признайся, комбат, заложили меня ребята?
   Я вначале не понял в чём дело. И тут Петя говорит:
   - Я стрелял в тебя из автомата, когда на батарею пошли танки. Ты тогда натянул каску, высунулся из ровика и подал команду приготовиться к бою. Я затаил на тебя злобу за гауптвахту. Из автомата пульнул в тебя. Вот так было.
   Я вспомнил, как две или три пули чиркнули по каске. Я тогда подумал, что это немцы.
   Встретить через столько лет человека, которого считал погибшим, только для того, чтобы узнать, что он хотел тебя убить. Убить по предательски, подло, в спину, во время боя.
   Что был для меня этот овёс и его "губа"? Я уже тогда забыл про них, а он затаил на меня смертельную злобу.
   Петя попросил у меня прощения. Он сказал, что всю жизнь носил этот грех, как камень.
   Я ответил: "На войне всякое бывало", - и простил его.
   - Раз я остался жив, прощаю, - сказал я.
   Он каялся от души, не таясь, хотя, наверное, надо было бы наедине. Его слова слышали все находившиеся тогда в номере. Несмотря на выпитое, беседа дальше как-то не клеилась, и вскоре мы разошлись. Я тогда долго не мог заснуть.
   Я простил Петю искренне. О его признании вскоре узнали и другие ветераны. Кое-кто стал держаться по отношению к нему суше, кто-то вообще предлагал наказать. Но я отмёл все эти разговоры.
   По иронии судьбы, человек, который хотел убить меня, сегодня едва ли не самый близкий мне однополчанин. Мы несколько раз встречались после того разговора, посещали места бывших боёв. Мы переписываемся. Оказалось, что он мой земляк и живёт в одном кубанском городке, всего в двухстах километрах от Армавира.
   В целом, Кононов прожил очень достойную жизнь, был учителем и даже директором школы. Петя пишет очень трогательные стихи о войне. Их публикуют в местной газете, а потом он присылает мне вырезки.
  
   Вот таким было для меня это самое "после войны". Вначале совсем маленькое и незначительное, оно незаметно превратилось в целую жизнь, оставив самое страшное в наших фронтовых воспоминаниях и тяжёлых кошмарных снах. Они снились мне почти каждый день примерно лет пять после войны. Потом реже. Потом из них ушли люди. Они оставили мои сны, превратив бомбёжки и атаки в метания безликих фигур. То, как нас бомбили, как пехотинцы поднимались из окопов, и как я бежал за ними к орудию Лапенко, снится мне до сих пор. Правда, уже очень редко.
   Тридцать лет прошло с того дня, когда я начал записывать свои воспоминания. Я писал их для себя, для своей семьи, для детей и внуков. Я писал только о том, что было там - на поле боя, на той войне. Писал без приукрашиваний, без уменьшений или прибавлений.
   Время стирает в памяти имена, названия городов и сёл, сказанные кому-то слова, совершённые в спешке поступки. Время идёт, и нет уже многих из тех, кому посчастливилось выжить в той войне. Их будут помнить дети и внуки, которые продолжат их род, сохранят их фамилии и гордость за подвиги своих предков. А кто будет помнить о Саше Мирошниченко, о Толике Попове, о Мише Ерошенко, о Володе Бобкове, о Клочко, о Лапенко и о многих-многих других? У них не было детей, их родители давно умерли. Их братья или сёстры, если и живы, то уже совсем старики.
   Они отдали свои молодые жизни, так и не узнав радости любви и отцовства, так и не увидев нашей Великой Победы, так никем и не став. Часто, у них не было даже надгробий.
   Я не имею права забыть той войны, и пока не остановится моё сердце, я буду рассказывать о ней молодым. Нельзя забывать тех простых молодых ребят, что погибли ради Победы. Ради их памяти и ради их славы я решил опубликовать свои скромные записи.
   Многие писали о войне, многое было сказано о ней, но не было и не будет лишних строк, ненужных имён и несущественных фактов. Каждый, пусть даже очень маленький, штрих - это часть великой картины Самой Страшной Войны.
   Вот и я подошёл к концу своих воспоминаний. Сделал, что мог, на большее не рассчитываю.
  

0x01 graphic

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   5
  
  
  
Оценка: 8.14*19  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"