(К сожалению, ввиду специфики аудитории, я не могу ясно показать языковые особенности культурной группы населения, описанной в данном рассказике. Поэтому речь персонажей адаптирована к удобному восприятию, в ущерб реалистичности картины. Прошу извинить меня тех, кто предпочитает достоверность изложения. При желании вы можете достраивать образы в меру своего уровня погружения. Спасибо.)
Ночь была на редкость тихая. Крупные хлопья снега неторопливо скользили с неба вниз, купаясь то в голубоватом свете полной луны, то в рыжем блеске старой электрической лампочки, висящей на проводе над входом в коровник. Казалось, не было существа на свете, которое бы не чувствовало мир и спокойствие от такой картины. Однако трое людей, которых мы вряд ли заметили, скользя взглядом от далеких огней поселка к разбитой ржавой косилке у забора, думали совсем по-другому. Для них эта тишина, да и этот ясный свет были неприятным препятствием в их нелегком ремесле. Чингиз Зариев терпеливо ждал здесь своих врагов.
Не сказать, что Гриб всегда был личным врагом Чингиза. Да и Сарай, вообщем-то тоже всегда находился лишь на периферии зрения старшего семьи Зариевых, под чьей рукой была треть "своих" владений Воронежа, однако теперь, когда в этого непутевого депутата вложили такие деньги, с его стороны было просто махровой неблагодарностью отдавать краевую землю Грибу с его молодыми еще товарищами. Конечно, забить стрелку в Вешуково возле коровника - это казалось им самым безопасным, однако, именно такой расклад наибольшим образом подходил для яркой, однозначно понимаемой, но не слишком наглой расправы. Чингиз лишь сетовал на то, что в отсутствие ветра и при таком свете ему и его людям было скучно и трудно стоять, прижавшись к обитой жестью, пахнущей коровами, стенке. Впрочем, время было известно и ждать пришлось совсем недолго; из поселка уже выехала машина, да и со стороны трассы показались отблески ближнего света.
Семен Саренко вылез из джипа и направился к коровнику. Он отлично рассчитал, что у машин стоять будет неудобно и темно, так что все бумаги и все разговоры будут проходить под лампой у ржавых дверей, где он носился еще ребенком. Сказать по правде, Семен боялся отмороженного Гриба едва ли не настолько, насколько хотел его денег. Свои телохранители всегда казались ему неумелыми и тупыми качками, сколько раз он ни менял их. Поэтому, зная, что в кино всегда расстреливают машины, Саренко спешно удалялся от своего "Паджеро", нарочно громко болтая со своими бритоголовыми секьюрити. Судя по тому, что сзади хлопнули двери, Гриб тоже выходил из автомобиля. И, судя по громким матам, это ему не нравилось, впрочем, щелчков предохранителя Семен Степанович тоже не слышал. От сердца немного отлегло. Он улыбнулся. Справа за бочкой запищала какая-то кошка.
- Слышь, Сарай, ты куда поперся-то? Те, че, жить надоело? Забил стрелу в каком-то далеком поселке, вытащил из машины. Ты че, замочить меня решил, что ли?
Гриб разошелся. Нет, он не злился, ему было даже приятно вылезти из надоевшей машины где-то за городом, в ночь. Мягкий свет, неторопливый снег, все это не внушало особой опасности. А уж ждать каких-то выкидонов от Сарая вообще было полной фантастикой. Однако, проехаться по его родственникам и поставить на место выдвинувшегося депутата было занятно и как-то наполняло поездку дополнительной значимостью. Вообще, хотелось размяться. В стороне послышался детский плач. Гриб остановился, в голове у него чего-то не сходилось. Какой плач в два часа ночи в километре от ближайшего жилища, да и оно в маленьком поселке. Это чего, шутка такая. Веселье улетучивалось.
- Сарай, ты чего, сюда ребенка что-ль принес? Зачем?
- Какой ребенок? - Саренко остановился - ой, действительно ребенок.
Оба человека одновременно повернулись в сторону сарая. Их телохранители угрюмо мерили друг друга взглядами. Наконец Саренко сказал своему: "Колян, сгоняй, посмотри, чего там". Колян без слов повиновался. Вскоре из-за огромной бочки в руки депутата Воронежской думы перекочевал сверток с хныкающим малышом.
- Елки-палки, да откуда он здесь взялся?
- Это чьи дела, вообще? Ты меня сюда позвал.
- Бросили что-ли? Вот так в снег.
- А чего тогда в тряпье завернули?
- Так может думали, что ночью замерзнет..
(далее мы выпускаем часть дискуссии, которая в основном сводилась к возгласам удивления и неодобрения сложившейся ситуацией, а также женщинами, которые могут вот так вот запросто оставить такое маленькое существо умирать на улице)
- Чего делать-то с ним будем?
- Да давай отнесем в машину, там согреется, успокоится, в город приедем, в детдом какой отнесешь.
- Слушай, ты депутат, ты и относи.
- Ну и отнесу, ладно, давай уж делами займемся.
- Давай, живенько, и оформляться будем.
Тут Гриб увидел, как окаменел и побледнел Сарай и в то же мгновение ему в шею уперлось холодное острие:
- Ты это чего на чужой кусок рот разинул? А, Гриб?
Светлой морозной ночью, когда в лесу лишь изредка упадет снег с ветки, которую качнет сорвавшаяся птица, а в городе лишь одинокие глаза смотрят сквозь танец снежинок в поисках теплых окон. Такой вот мягкой ночью недалеко от поселка Вешуково, Воронежской области, семь человек стояли у коровника и расстояние между жизнью и смертью каждого было не больше вытянутой руки восьмого человечка, который только что этой самой смерти смог бежать, но этого все равно мало. Ему нужно было не только тепло, но и пища, и любовь, которой не находилось в семи сердцах, громко стучащих в такт общего страха. Я не скажу, который из телохранителей первый нажал на курок. Я не скажу, у которого из них оказалась с собой граната, а у кого пистолет-пулемет. Все это не имело значения в три секунды, которые разделили ночь, всполошили всех окрестных птиц и вдавили разбуженных вешуковцев липким ужасом в кровати.
Чингиз впервые дрогнул рукой. Фамильный кинжал вошел не в шею Гриба, где подарил бы быструю смерть врагу и честь воину, он соскользнул под ключицу, открывая алый родник, впрочем, тоже смертельный. Граната разбросала людей по сторонам, как та лотерея, где счастливый билет дарует лишь быстрый конец. Выстрелы слились в один хруст, который прекратился так же внезапно как и начался. Чингиза оглушило, он почувствовал, как в грудь ударили один раз, другой и упал на снег. Он успел лишь увидеть как тяжело упал Сарай, который вместо того, чтобы бежать, укрывал своим рыхлым телом испуганного младенца. Потом опустился туман.
Чингиз Зариев плыл или летел в этом тумане и вокруг него вспыхивали и гасли нечеткие образы прошедшей жизни. Потухали, опускаясь в снег черными крошками. И он понял, что это на самом деле лишь искры, и что стоит он у небольшого костра, а вокруг стоят и его отец, и отец его отца, и отец деда и многие другие Зариевы. Стоят, греют руки и словно бы ждут кого-то. Да и сам он, вроде бы и был когда-то властным хозяином, а теперь лишь смотрит на костер и внутри у него такая тоска и холод, что страшно делается. Чувствует Чингиз общим чувством, что холодно здесь и что мало осталось тепла, а ждут здесь того, кто сможет вывести их из тумана, привести туда, где тепло и радость, где мужчины готовят шашлык, а женщины пекут большие лепешки и разливают вино. И ждали этого старые Зариевы уже много лет, если не веков, но не нашлось никого. Вот страх вползает в душу Чингиза. Как так, ведь пока жил, не боялся ничего гордый горец? Разве что вползал какой-то странный холодок, когда видел он из окошка своей машины нищих, сидящих у ступенек переходов и около дверей магазинов. Не нравились ему эти люди, некуда было приткнуть их в его системе ценностей. Не было в семье Зариевых нищих, не позволяли этого законы семьи. И в семьях их поселка никогда не оставалось бесхозных стариков. А вот теперь, у этого странного костра, понял Чингиз, что все они, стоящие тут, словно бы нищие на паперти. Стоят молча, преклонив головы и молят лишь о том, чтобы не утух огонек до того, как родится кто-то, чей закон не исчерпается семейными традициями, но сможет объять всех пропащих, повести за собой хоть бы к стенам того прекрасного города. А туман все гуще, все холоднее. И почувствовал Чингиз Зариев, что холодом этим смерть к нему идет, и открыл глаза.
Прошло не больше часа, Чингиз окинул взглядом площадку - похоже, полегли все. Семен Саренко лежал ничком на мерзлой земле и снег уже не таял на его испуганном лице. Однако ребенка рядом не было. Малыш отыскался на руках у Гриба, привалившегося к трупу одного из боевиков Чингиза. Удивительно было видеть странно спокойное лицо известного отморозка Сашки Опенкина, который, умирая, отдавал тепло маленькому человеку. Похоже, за это время, ребенок успел успокоиться, отогреться и снова уснуть. Проблема была в том, что Гриб, судя по всему, уже сам откинулся и теперь малышу снова угрожала кусачая зима. Невдалеке заскрипел снег. Из-за сарая вышел мужичонка, лет тридцати, судя по виду напуганный таким количеством покойников, но любопытный настолько, чтобы вылезти из дому и дойти до коровника.
- Ты кто? - прохрипел Чингиз. Судя по всему было пробито легкое, он закшлялся.
- Я... эта... я пастух местный, Тимофеич.
- Ты здесь чего?
- Дак тут же ж эта... коровки мои...
- Ребенок твой?
- Ой, ребеночек же живой! - Тимофеич вдруг взволновался - Чего же вы с ребеночком же стреляться вздумали?
Чингизу отчего-то передалось его волнение
- Слушай, ты ребеночка-то возьми. Пусть у тебя будет. Ты сам не пьешь? Вот, возьми - Чингиз с трудом шевеля замерзшими пальцами расстегнул ремешок "Ролекса" - это золото, понимаешь.
Тимофеич закивал - "Да ты молчи, я сейчас тебя на машине отвезу, может выходят. У тебя которая машина-то? Она как управляется-то? А ребеночка-то я возьму, конечно..."
И он немного неловко вытащил сразу нахмурившегося малыша из коченеющих пальцев Гриба. А Чингиз Зариев вдруг почувствовав, как между ними рождается какая-то странная глубокая связь, потянулся дотронуться до свертка, просто коснуться рукой обрывков старого пальто. И, казалось, вместе с ним тянутся к маленькой жизни и все Зариевы, и Саренко, и Опенкины и, даже эти безымянные телохранители. Тянутся пытаясь сказать: "Сегодня с тобой случилось чудо, пусть завтра совершишь чудо ты. Пусть завтра ты найдешь среди тысячи путей единственный верный, тот, который приведет тебя в прекрасный город, где ты расскажешь о нас, упросишь выслать к нам, подаришь нам надежду."