Кленов Алексей : другие произведения.

Горюшко-горе...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Алексей КЛЕНОВ
  
   ГОРЮШКО-ГОРЕ
  
   рассказ
  
   Холодно... Мрак чернильный лезет с улицы в окно, и сотнями тысяч ярких
   и крохотных звездочек сверкает в свете уличных фонарей обындевевшее стекло.
   Под окном монотонно скребется лопата дворника. Ширк-ширк, ширк-ширк, ширк...
   Туда-обратно, туда-обратно... Тоскливо прозвенел обледеневший трамвай
   где-то за углом и тут же умолк, словно испугавшись своей нечаянной смелости.
   Стукнула внизу дверь подъезда, выпустив кого-то из самых ранних, и ржаво
   заскрипела на промерзших петлях. Сопят дети на кровати рядом, сонно бормочет
   старуха-мать в соседней комнате и гуляет по щелястому полу ледяной сквозняк,
   тихой сапой пробравшийся через оконные стекла с улицы. Февраль. Утро.
   Холодно...
  
   Вставать Татьяне не хочется. И хоть будильник уже давно прозвенел и пора
   бы набраться духу и вынырнуть из под стеганого одеяла, но покидать уютное
   гнездышко не хочется - хоть убей. Веки жжет от недосыпания, словно песком
   запорошило, и протяжно ноют руки от ночной стирки. Хорошо бы еще с полчасика
   поваляться. Ну четверть часа. Да хоть бы еще пять минут сладкого забытья...
  
   Вскочила, как в ледяной омут бросилась. Охнула беззвучно от мертвецкого
   холода, сунула ноги в стоптанные шлепанцы, халат на плечи непослушными
   руками и - в кухню. Включила свет, торопливо прощупала постиранную ночью
   одежонку с Вовки и Анюты, и скорее чайник на плиту, покрывальце на стол
   и утюг (у-у-у, зверюга вечно искрящая) в розетку. Проскользнула в ванную,
   умылась поспешно, отбрасывая на спину густые каштановые волосы, и снова
   в кухню. Чай без сахара. И то прелесть в такое утро, что горячий. Одежонка
   детская сырая, волглая, шипит и комкается под утюгом, разглаживается
   медленно и неохотно. И оставить неглаженным нельзя, Вовке в школу пойти
   будет не в чем, и Анютка весть день будет ходить в мятом. На мать надежда
   плохая, совсем у старухи руки отказывают.
  
   Утюг ползает неохотно по детской рубашонке, сопротивляется, цепляясь за
   швы и пуговички. Туда-сюда, туда-сюда... Шипит, искрит, паразит, перегнутым
   проводом. Совсем плох, проклятый, и починить некому. Глаза сонно хлопают,
   закрываются против воли. Того и гляди что пальцы прижжешь треклятым утюгом.
  
   Наконец справилась, закончила. Развесила просушенную и проглаженную одежонку
   по спинкам стульев, села за стол, устало сложив исхудалые руки на коленях,
   и тяжело задумалась, вперив угрюмый взгляд в противоположную стену, пожелтевшую,
   в сырых подтеках от недавнего затопления безалаберными соседями сверху.
   Чайник, забытый на плите, заголосил, засвистел по-разбойничьи на все лады.
   Стряхнув с себя оцепенение Татьяна тяжело поднялась, выключила плиту,
   благо что разогревать больше нечего, и снова устало опустилась на прежнее
   место, погрузившись в невеселые размышления.
  
   На свет в кухне выбралась из своей спаленки мать, беспрестанно охая и
   хватаясь рукой за поясницу. Не спится ей по-старчески. А если и есть тот
   сон, то - короткий, чуткий. Слышит старуха по ночам как дочь тихонько,
   чтобы не разбудить детей, воет, до боли закусывая зубами угол подушки,
   оплакивая свое одинокое бабье существование. Днем крепится, виду не подает
   как тяжко ей одной, без мужика. Как устала одна горе мыкать с двумя детьми,
   с ней, старухой, болезнями в бараний рог скрученной. Гордая...
  
   Старуха постояла молча, словно к чему прислушиваясь. Тяжело проковыляла
   через крохотную кухоньку, остановилась рядом с дочерью. Обняла за плечи,
   погладила по русым волосам с ранней предательской проседью. Утерев тыльной
   стороной ладони сухие губы, нашарила в кармане передника тощую пачку денег.
   Подала дочери, прошамкав беззубым ртом:
   - Вот, возьми-ка. От пенсии осталось. На работе в столовую сходишь, не
   гоже себя голодом морить. Ты молодая, здоровая, работаешь. Тебе питаться
   надо. Детей надо на ноги поднимать.
  
   Татьяна упрямо покачала головой, зажала деньги в материной руке, худой,
   жилистой.
   - Не надо, мама. Лучше днем Вовку в магазин пошли. Пусть молока и хлеба
   купит. Детям молоко нужно. А я как-нибудь.
  
   Старуха сердито полыхнула глазами на непокорную дочь.
   - А тебе что же? Не нужно что ли? Мы то как ни то продержимся, дома
   то. Что на работе слышно? Дадут ли деньги?
   - Сегодня обещали.
  
   Старуха отрешено пробормотала себе под нос:
   - Ох и жизнь пошла, месяцами заработанного не платят.
  
   И снова дочери:
   - Хоть чего-то из дома возьми на обед. Совсем же голодная будешь.
   - Ничего, я потерплю. Ты детей покорми днем да присмотри за ними. Деньги
   получу, Анютку снова в садик отдам. Мне заведующая обещала сохранить место,
   если до конца месяца задолженность погашу. А на обед я картошки вчерашней
   возьму с хлебом. Ты иди, мама, ложись. Чего же в такую рань поднялась?
  
   Старуха снова погладила дочь по голове, сказала, как простонала:
   - Ой непутевая ты у меня, Танька. И чего Генку прогнала? Ну изменял, эко
   дело! Мне вон батька твой тоже частенько изменял, и ничего, жили. Любви
   особой не было, зато тебя вырастили. И что с того что пил? Кто нынче
   не пьет? Однако ж детей не забывал, подарки вона дарил. А теперь что?
   Ни мужика, ни алиментов. Говорила тебе бестолочи - живи. Терпи да живи.
  
   Татьяна вспыхнула, сбрасывая с себя оцепенение, полыхнула глазищами не
   хуже матери:
   - А я не хочу терпеть! И не был он отцом детям, никогда не был! У него
   только водка да юбки и были на уме. И хватит о нем, мама!
  
   Мать снова пробубнила себе под нос:
   - А теперь что же, лучше что ли сделала? Ни детям отца, ни себе мужика.
   То-то по ночам воешь да подушку грызешь. Ох, горе ты мое горюшко...
  
   И зашаркала по полу стоптанными шлепанцами, скрылась за дверью, сухая,
   сгорбленная, всем своим видом выражая неодобрение дочери.
  
   Татьяна, взглянув на мерно тикающий на столе будильник, стремительно поднялась
   со стула, уложила в сумку стеклянную банку с оставшейся от ужина картошкой,
   мешочек с двумя ломтиками подсохшего за сутки хлеба, и вышла с кухни.
  
   В комнате, не включая света, торопливо оделась, застегивая мелкие пуговички
   непослушными, ноющими от ночной стирки пальцами. В голове тоненько звенело,
   и перед глазами все кружилось от хронического недосыпания и полуголодного
   существования.
  
   Вышла в прихожую, накинула на себя потрепанное пальтишко с побитым молью
   меховым воротником. Посмотрела на свое отражение в помутневшем от времени
   зеркале. Еще не стара, привлекательна. Брови густые, темные, и глаза огромные,
   в пол-лица и лучистые. Еще вполне могла бы нравиться мужчинам. Вот только
   портят синие полукружья под глазами и отсутствие косметики. А вообще еще
   очень даже ничего... Но уж это - нет. Главная забота о детях. Да и мужики
   то вокруг сплошь кобели. Был уже один полгода назад, хватит...
  
   И - ноги в сапоги, варежки вязаные на руки и шапкой прикрыла роскошные
   каштановые волосы. Погас свет, квартира снова погрузилась в темноту.
   Дверь негромко хлопнула, щелкнув язычком английского замка.
  
   Дробно застучала вниз по лестнице каблучками. Снова проскрипела дверь,
   взвизгнув обледенелой пружиной. На улице по-прежнему, нудно и монотонно,
   скреблась лопат дворника. Ширк-ширк, туда-сюда, ширк...
  
   Татьяна пересекла тротуар, вычищенный только наполовину, и ступила на еще
   нечищеную часть. Утопая в снегу почти по колено побрела к остановке, зябко
   кутаясь в поднятый воротник пальто.
  
   Трамвай, обледеневший, с промерзшими до звона стеклами, подлетел скрежеща
   колесами, рассыпая в морозном воздухе холодные голубые искры.
  
   Войдя в полупустой вагон Татьяна прошла к свободному сиденью, опустилась
   на него, привалившись плечом к белому стеклу. Сняв варежку оттаяла пальцем
   крохотный глазок в кристаллическом покрывале голубого инея. Стала отрешено смотреть
   на мелькающие за окном витрины магазинов и огоньки обгоняющих медленно
   ползущий трамвай машин.
  
   Вагон громыхал на стыках, раскачивался на ходу и Татьяна незаметно для
   себя задремала. Очнулась как от толчка. Испуганно приникла к стеклу, пытаясь
   рассмотреть где находится, не проспала ли свою остановку. Однако стекло снова
   заиндевело, и на месте прежнего глазка затянулось мутной, непроницаемой
   для взгляда пленочкой. Татьяна сдернула с руки варежку и снова стала оттирать
   глазок. Оттерла, посмотрела, и облегченно вздохнула. Ехать было еще три
   перегона. Встряхнулась и выпрямилась на сиденье,
   чтобы не задремать снова.
  
   Через три остановки сошла - как в омут ледяной бросилась. Хоть и холодный
   вагон, а все же присутствие людей создает иллюзию тепла и уюта. А на улице
   - стылый холод, и втер свистит по-разбойничьи, украдкой забираясь под пальто.
   Ухнула с подножки в снег, едва не поскользнувшись. Мужчина в добротной
   норковой шапке вежливо поддержал под руку. Еще пошутил: ни к чему, мол,
   такой красавице ножки ломать. Хотела сказать "Спасибо" мерзлыми губами,
   но наткнулась на похотливый взгляд бесцеремонно ощупывающий каждый изгиб
   фигуры, сжала зубы и стремительно пошла прочь, все еще чувствуя на себе
   липкий взгляд и внутренне кипя от возмущения. Ну неужели нельзя просто
   помочь, по-человечески, без пошлых мыслей?!
  
   Торопливо зашагала вдоль улицы, и дальше - через железную дорогу, мимо
   утопающих в снегу садов в сторону заводской проходной, все так же кутаясь
   в воротник и ежась от ледяного ветра.
  
   Добежав до проходной нырнула в застекленные двери, оттирая щеки жесткой
   варежкой. Внутри колготился народ, сбившись в кучи у одинаковы кабинок,
   безликих, отличающихся друг от друга только жирными черными номерами,
   намалеванными на серо-голубой поверхности.
  
   Татьяна подошла к своей, привычной девяносто шестой, и пристроилась за
   мужичком в облезлой кроличьей шапке, слесарем из ремгруппы. Дождавшись
   своей очереди вошла в кабинку, и, вынув из узкой щели пропуск, уже нажимая
   кнопку, снова почувствовала головокружение. Поспешно ухватилась свободной
   рукой за холодный верх кабинки, чтобы не упасть не дай Бог, и как сквозь
   вату услышала стук. Видимо нажала не свою кнопку, и кабинка захлопнулась.
  
   Тут же подлетела охранница, толстая бабища в синей шинели едва сходящейся
   на мощной груди. Сдвинув выщипанные до облезлости брови она поджала
   толстые, блестящие от мокроты губы, и спросила, как пролаяла:
   - Номер?
  
   Татьяна ответила слабым до противности голосом, чувствуя как дрожат
   колени:
   - Шестьдесят девять, сорок семь.
  
   Баба еще больше нахмурилась, видно для авторитета и бдительности, властно
   протянула руку, подозрительно ощупывая Татьяну крысиным каким-то взглядом.
   - Дай пропуск.
  
   Долго вертела в руках картонный прямоугольничек в пластиковом вкладыше,
   внимательно сличая фотографию с оригиналом. За спиной у Татьяны начали
   потихоньку ворчать, поторапливая чересчур бдительную охранницу. Та не
   замедлила ответить, прогавкала, считая ниже своего достоинства разговаривать
   нормально:
   - А ну тихо там! Я при исполнении.
  
   И снова Татьяне:
   - А почему кабинка захлопнулась?
   - Не знаю. Наверное, по ошибке не ту кнопку нажала.
  
   Баба сразу же перешла на визг, брызгая слюной и противно кривя губы, словно
   только и ждала такого ответа:
   - Ходят тут годами, а пользоваться автоматами не умеют! Ты что, впервые
   замужем? А ты не пьяна часом? А ну дыхни!
  
   От возмущения Татьяна тоже зашлась в крике:
   - Да как вы смеете! И перестаньте мне тыкать, я вам не девочка пятилетняя.
  
   Свиноподобная безапелляционно отрезала:
   - Смею! У меня работа такая. Дыхни, говорю.
  
   Татьяну вдруг такое зло взяло, что, кажется, так бы и разорвала эту хавронью
   откормленную. С откровенной ненависть посмотрела прямо в выпуклые глаза
   и категорично заявила:
   - Не буду. Ты еще, стерва, надо мной не издевалась.
  
   Баба торжествующе заверещала:
   - А-а-а-а! Не будешь? А в сумке у тебя что? Бутылка? А ну, выходи. Пошли
   в караулку.
  
   За спиной у Татьяны снова зароптали, пытаясь возмущаться, но "хавронья",
   не обращая на это ни малейшего внимания, заорала в сторону центральной
   кабины:
   - Земфира! Земфи-и-и-ра-а-а! Позвони начальнику, я тут алкашку поймала.
  
   Татьяна, пунцовая от стыда и негодования, в сердцах выдохнула:
   - Тварь!
  
   "Тварь" завопила еще громче:
   - Ах, ты еще и оскорблять?! Сейчас протокол составим, и премии лишим.
  
   Зло сверкнув глазами, Татьяна, тоже взбешенная не на шутку откровенной
   наглостью, едва сдерживаясь от бессильной ярости чтобы не зареветь на
   людях, прошипела:
   - Лишай, дрянь... За пять месяцев лишай, того, что не получаю. Ты тут
   подачки себе вылавливаешь, рожу разъела как... А в цехах по полгода зарплату
   не платят. Лишай, тварь такая...
  
   Последние ее слова услышал подошедший начальник охраны, пожилой, с седыми
   усами и висками, с серыми внимательными глазами. Сразу спросил толстуху
   с плохо скрываемой брезгливостью:
   - В чем дело, Никифорова?
  
   Та зачастила скороговоркой с угодливой, и в то же время
   ехидной ухмылочкой, отчего стала еще гаже:
   - Да вот, Иван Трофимович, грубит. Кнопки путает, хотя работница уже не
   молоденькая, пора бы и привыкнуть. Не иначе как пьяная. Говорю ей :"Дыхни",
   а она грубить взялась. Надо ее...
  
   За спиной Татьяны какой-то мужик выкрикнул:
   - Да ты сама с людьми говорить не умеешь. Ты же первая...
  
   Не обращая внимания на выкрики и прерывая разошедшуюся бабу Иван Трофимович
   спросил у Татьяны:
   - Что случилось?
  
   Та хмуро посмотрела на начальника и нехотя ответила:
   - Кнопку перепутала, голова у меня закружилась.
  
   Тот выслушал ответ нейтрально покивав головой. Повернулся в сторону центральной
   кабины, за стеклом которой сидела вторая охранница с интересом наблюдая
   за происходящим, и зычным, неожиданным для его маленькой и аккуратной
   фигуры голосом, прокричал, прерывая гул голосов и грохот многочисленных
   кабинок:
   - Земфира, открой девяносто шестую!
  
   Кабинка щелкнула "костылями", Татьяна вышла, по-прежнему угрюмо посматривая
   на начальника. Тот протянул пропуск, и коротко обронил:
   - Иди.
  
   Татьяна взяла пропуск, еще не веря что все так легко разрешилось, а толстуха
   въедливо заметила, поджав губы:
   - Сумку у нее надо проверить. Звякало там что-то. Не иначе как бутылка.
  
   Иван Трофимович немного виновато посмотрел на Татьяну и попросил:
   - Покажи.
  
   Татьяна раскрыла сумку так, что легко стало видно все содержимое. Толстуха
   заглянула внутрь и, фыркнув, величественно удалилась, всем своим видом
   показывая крайнюю степень презрения. Татьяна зло окликнула:
   - Эй, ты! Извиниться не хочешь?
  
   Та обернулась, приостановившись на мгновение, фыркнула еще презрительнее:
   - Еще чего! Стану я передо всякой извиняться!
  
   И ушла. Гордая, самодовольная и неприступная, как скала. Татьяна снова
   процедила, едва слышно, сквозь зубы:
   - Дрянь!..
  
   Иван Трофимович только виновато развел руками:
   - Ты извини. Знаешь ведь как у нас. Кругом сокращения, а эта стервоза
   меня уже давно подсиживает, только и ищет случай как бы от меня избавиться.
   У нее в отделе кадров какая-то родственница работает, вот она и наглеет.
   Чуть что - докладную на меня пишет. А мне до пенсии всего ничего осталось,
   куда я отсюда? Можешь, конечно, на нее жалобу написать, да только не советую.
   Иначе потом придется проходную менять, замордует. Оно... Ну...это... Не
   тонет же, как известно.
  
   Вздохнув, Татьяна устало ответила:
   - Да ладно, переживу. Вы меня извините, плохо подумала о вас. Думаю,
   раз в охране...
  
   Иван Трофимович легонько похлопал ее по плечу, и мягко упрекнул:
   - Ну, ну, ну... Не надо обо всех плохо думать. Везде есть люди, и везде
   есть хапуги. Работа у нас действительно та еще. Но ведь кому-то надо порядок
   поддерживать. Знаешь сколько сейчас с завода воруют? Так что мы не только
   пьяных вылавливаем... Ну ты иди, иди. А то опоздаешь.
  
   Кивнув на прощание Татьяна склонила голову и пошла к выходу, прижимая
   к боку злополучную сумку.
  
   Пока до своего корпуса бежала все пыталась унять дрожь в трясущихся губах
   и близкие слезы от пережитого унижения. А они текли, текли упрямые из
   глаз, туманя взгляд и застывали на обложенных встречным ветром щеках ледяными,
   хрусткими дорожками. И Татьяна едва успевала их смахивать шершавой и ломкой
   на морозе варежкой, стараясь подавить в себе жгучее желание тоскливо
   завыть от усталости, от горечи, от безнадеги житейской. Как ни старалась,
   удавалось ей это неважно и к цеховым воротам она подошла зареванная, с
   припухшими и покрасневшими веками.
  
   С усилием потянув на себя скобу, приваренную к двери врезанной в ворота,
   Татьяна проскользнула внутрь тамбура и торопливо отступила в сторону, чтобы
   не получить в спину удар тяжелой дверью. Стальной тросик переброшенный
   через блок пронзительно взвизгнул увлекаемый вниз тяжелым противовесом
   и дверь, гулко ухнув, с грохотом захлопнулась у Татьяны за спиной. От
   боковых калориферов обдало потоком теплого воздуха, осушив на лице недавние
   слезы. Торопливо преодолев полутемный тамбур между внутренними и внешними
   воротами, Татьяна вошла в полутемный еще цех и ходко зашагала по проходу
   мимо диспетчерской, вдоль длинных рядов одинаковых станков, и дальше, в
   раздевалку на втором этаже. Проходя мимо туалета забежала на минутку,
   умылась под краном холодной водой, яростно растирая припухшее лицо. Стало
   немного легче. И все же, взглянув в зеркало, Татьяна осталась недовольна
   собой. Глаза покраснели, веки заметно припухли и выражение лица какое-то
   жалкое и затравленное. Попыталась улыбнуться своему отражению, и даже
   язык себе показала. Что, дескать, приуныла? Но улыбка получилась какая-то
   нехорошая, больше похожая на ухмылку, и Татьяна, еще раз показав себе
   язык, сердито на этот раз, круто отвернулась от мутного и потрескавшегося
   по краям зеркала. Прижав к покрасневшим то ли от мороза, то ли от стыда
   щекам ладони, прошептала упрямо: "Ну все, все. Успокойся..." Вздохнула
   глубоко, еще раз с силой потерла лицо ладонями и поспешила в бытовку.
  
   Бытовая, большая прямоугольная комната без окон плотно, уставленная шкафами,
   большая часть из которых сейчас пустовала, с деревянными скамьями вдоль
   стен, освещенная безжизненным светом дневных ламп, некогда шумная по утрам
   от разговоров, была полупуста и оттого казалась еще неуютнее. Немногие
   станочницы, не отправленные администрацией по отпускам, сонные еще, молчаливые
   и потому особенно хмурые вяло переодевались в рабочие халаты, негромко
   обмениваясь приветствиями. Стараясь не привлекать к себе внимания Татьяна
   прошмыгнула к своему шкафчику, стоящему в дальнем от двери углу, и загремела
   металлическими дверцами. Соседка Татьяны, тучная и добродушная вдовая
   Анна, потерявшая мужа-офицера в Афганистане, в свои неполные сорок
   лет уважительно именуемая товарками Сергеевной за свою рассудительность,
   терпимость и стойкость к житейским передрягам, окликнула Татьяну из-за
   дверцы:
   - Ты чего это, мать, словно мышка сегодня шмыг,- и нету тебя?
  
   Татьяна молча стягивала с себя кофтенку, боясь отозваться, чтобы не выдать
   своего состояния предательской дрожью в голосе. Сергеевна снова добродушно
   проворчала низким голосом:
   - Да что с тобой, подруга? Язык, что ли, проглотила? Слышь, нет ли? Ау,
   Татьяна.
  
   Застегивая на себе синий халат Сергеевна выглянула из-за дверцы и, заметив
   опухшее от недавних слез лицо Татьяны, всплеснула руками:
   - Господь с тобой!... Да ты, никак, ревела? Ты что? Случилось что? Да не
   молчи ты, господи!
  
   От сочувственного тона Сергеевны, от жалости к самой себе глаза у Татьяны
   снова наполнились слезами, и она замерла с прижатыми к груди руками,
   невидяще глядя в полутемное нутро шкафа затуманенным взглядом и до крови
   кусая губы чтобы не зареветь в голос. Сергеевна приблизилась на шаг, обняла
   Татьяну за плечи и затормошила ее.
   - Да ты что, дуреха? Ну успокойся. Что, опять Генка приходил? И снова
   пьяный? Да сдай ты его, паразита, в милицию. Пусть охолонет немного. А
   то его жалеешь, а на себя с детьми наплевать. Так, что ли, получается? Ах,
   дуреха ты дуреха...
  
   Татьяна вымученно улыбнулась сквозь слезы, выдавила едва слышно осевшим
   голосом:
   - Вот как раз себя-то и жалею сейчас... Не приходил он, Сергеевна, не
   в нем дело, пропади он пропадом. Хотя и в нем тоже... Устала я, Сергеевна.
   Сил нет, как устала. Генка, подлец, опять с работы сорвался, алиментов
   не платит уже третий месяц. Зарплаты пять месяцев не получаю. На детей
   смотрю - в чем душа держится, у бедняжек. Мать вся иссохла. Ей лекарства
   дорогущие нужны, а денег едва на хлеб с картошкой хватает. И помощи ждать
   неоткуда, на одну материну пенсию тянемся. Анютку в садик не вожу, платить
   нечем. Вовка от недоедания бледный стал, прозрачный как свечечка. Вчера
   в магазине попросил шоколадку купить, а я наорала, дура. Какие уж там
   шоколадки, на хлеб едва наскребла. А что он, глупенький, понимает? Обиделся,
   и в слезы. А я над ним, несмышленышем, давай реветь. Так и скулили как
   две собачонки посреди магазина. А люди снуют мимо, сторонятся, пялятся как...
   Стыдуха. А разве ж кому объяснишь? А сейчас в проходной охранница добила.
   Голова у меня закружилась, нажала я не ту кнопку, кабинка и закрылась.
   А та, гадина, подлетела и давай орать. И такая то я, и сякая... Алкашкой
   обозвала. Ладно начальник караула вступился, хороший дядечка. А стыдно,
   Сергеевна, и горько - сил нет...
  
   Всхлипнув Татьяна замолчала и, опустив голову, закрыла лицо руками сильно
   прикусив губу. Сергеевна мягко обняла ее за плечи, подвела к скамье, усадила.
   Опустилась рядом. Прижав Татьянину голову к пышной груди, погладила по
   волосам, низко проворчала с протяжным вздохом:
   - Достается тебе, горемычной. Волосы вон уж с проседью, а ведь тебе только
   двадцать восемь неполных. Ох горе ты горюшко, жизнь наша сволочная. До
   чего людей довели, паразиты. В своей стране как пасынки живем... А ты
   поплачь, подруга, поплачь. Полегчает. Испытанное средство. Меня стесняться
   нечего, при мне можно. Я-то ведь свои восемь лет назад выплакала, так
   мне чужие,- что траве роса. Поплачь. А я тебя приголублю, пожалею по-бабьи,
   глядишь и полегчает тебе. Видно уж нам, бабам, на роду написано век слезы
   лить...
  
   Татьяна заплакала негромко, глотая слезы и прижимаясь щекой к мягкой
   груди Сергеевны, и с минуту сидела неподвижно, словно боясь вспугнуть
   чужое сочувствие, как будто улетит вместе с ним, как вспорхнувшая птица,
   краткое забытье и успокоение. А Сергеевна гладила ее по голове, вытирала
   мягкой ладонью соленые ручейки с Татьяниных щек и качала головой, тяжелой
   от пучка черных волос на затылке, что-то беззвучно шепча при этом.
  
   Понемногу Татьяна успокоилась и только тихонько шмыгала носом и всхлипывала,
   по-прежнему прячась у Сергеевны на груди.
  
   Та приподняла Татьянину голову, отстранила, с добродушным прищуром заглянула
   в глаза.
   - Ну что, горемычная, полегчало? Да ты не печалься, выкрутимся как-нибудь.
   Раньше-то что же молчала? Зачем скрытничала? То-то я смотрю в обед спать
   ложишься, словно дома не высыпаешься. О-хо-хо... Сегодня со мной обедать
   будешь. А завтра я тебе гостинцев принесу, деревенских. Свекровь на
   днях навещала, да не с пустыми руками приехала, знает что у меня с деньгами
   неважно. Я бы тебе и взаймы дала, да у меня тоже видишь... Не густо...
   Слушай, а может у Галки Стрешневой попросить? Она баба денежная. Больше
   то все равно не у кого.
  
   Татьяна дернулась как от пощечины и отодвинулась подальше от Сергеевны
   резко вскинув руки, словно отстраняясь от чего-то грязного, нехорошего.
   - Да ты что?! Чтобы я у этой шлюхи в долг взяла? Да она же потом попреками
   изведет. Да и вообще... Стыдно, Сергеевна, не умею я просить.
  
   Сергеевна прервала сердито:
   - Стыдно? А та же Галка у тебя брала, ей не стыдно было? Мне ты сколько
   одалживала? Да у тебя прежде почитай полцеха занимало, как ссуду в банке
   брали.
  
   Татьяна слабо попыталась оправдаться:
   - Да не могу я отказывать.
  
   Сергеевна снова возмутилась:
   - А детям своим ты можешь отказывать? Себе ладно, твое дело. Но дети-то
   в чем виноваты? В том, что у них мать шибко деликатная? У тебя, значит,
   брать можно, а ты ради детей попросить не можешь, язык у тебя не поворачивается?
   А ну-ка, обожди...
  
   Не слушая больше лепет Татьяны, Сергеевна повернулась крупной фигурой
   на жесткой скамье и зычно крикнула вглубь бытовки:
   - Галка! Стрешнева! Пойди сюда, сделай милость.
  
   Из-за шкафов послышался недовольный голос:
   - Ну чего тебе?
   - Да пойди ты сюда, дело есть.
  
   Стрешнева подошла, как всегда расфранченная, даже в спецовке, с томно
   подведенными глазами, процедила нехотя:
   - Ну?
  
   Сергеевна, поджав губы, критически осмотрела Галину, сбросила со своего
   плеча руку Татьяны, слабо пытавшуюся остановить ее, и, не удержавшись некстати,
   едко спросила:
   - С утра пораньше и при параде? Ты, Галка, словно и не к станку идешь,
   а к хахалю.
  
   Стрешнева лениво огрызнулась:
   - А хотя бы? Тебе-то какое дело? Зачем звала?
  
   Сергеевна, сообразив, что некстати начала с попреков, переменила тон, шумно
   вздохнула колыхнувшись крупным телом:
   - Одолжи деньжат.
   - А тебе на что?
   - Да не мне, Татьяне надо. У нее нынче совсем плохо. Впроголодь живет.
   А ведь детей двое, да еще мать насквозь больная.
  
   В глазах Стрешневой сверкнул недобрый огонек. Подбоченившись, она хищно
   осмотрела сжавшуюся на скамье Татьяну с ног до головы и вкрадчиво спросила:
   - А что же она сама не попросит, праведница наша? Как меня за мужиков
   хаять, так у нее язык шустро работает, что твое помело. А на поклон ко
   мне,- так и язычок свой остренький прикусила? А?
  
   Сергеевна нахмурилась, в душе кляня себя за неуместную критику. Все же
   попыталась исправить неловкое положение:
   - Да ладно тебе, Галка, не заводись. О детях же разговор идет. Баба ты
   или нет?
   - Я не баба, я женщина.
   - Ну так и поимей женское сочувствие. Какая тебе разница
   кто просит: я или она? Одолжи. Ведь есть же у тебя. А у нее дети с голоду
   пухнут. Зарплату-то уж сколько не видим...
  
   Галина презрительно дернула острым плечом, фыркнула, с ехидным прищуром
   посмотрев на Татьяну:
   - А я в том не виновата, что ей зарплату не платят.
  
   Сергеевна снова шумно вздохнула:
   - А я тебя и не виню...
  
   Стрешнева окинула молчавшую Татьяну колючим взглядом. Та сидела
   ссутулив плечи и низко опустив голову, чтобы не было видно полыхающих от
   нестерпимого стыда щек, и желала только одного: чтобы эта разбитная бабенка,
   давно и прочно имеющая порочную репутацию, ушла бы наконец и не сверлила
   ее уничижающим взглядом. Говорить в слух ничего не стала, из боязни что
   снова сорвется на крик и слезы. Слишком свежо еще было воспоминание от
   утренней сцены в проходной. А Стрешнева, притопнув носком аккуратной туфельки,
   спросила с нескрываемой насмешкой:
   - Ну так что, Танюха? Нужны тебе деньги, или нет?
  
   Татьяна смолчала. Сергеевна, чувствуя что оказала ей медвежью услугу,
   мысленно ругала себя последними словами, костеря на чем свет стоит и свою
   необдуманную поспешность, и Галку Стрешневу с ее неуемным ехидством, явно
   отыгрывавшуюся сейчас на Татьяне за прошлые обиды. Чувствуя и себя тоже
   словно оплеванной, вслух возмутилась:
   - Ну чего издеваешься? Не видишь, что ли,- плохой ей. Дашь денег, или
   нет?
   - Нет у меня,- отрезала Галина.
   - Как нет? Ты же вчера только в обед хвасталась...
  
   Стрешнева мрачно повторила:
   - Нет у меня. Было, да сплыло. Я шубку хочу новую купить. Что же, я ради
   ее детей голая должна остаться? Она рожала, она пусть и думает как обуть,
   одеть, накормить.
  
   Поднявшись на ноги Сергеевна уперла пухлые руки в бока, и переспросила,
   едва не задохнувшись от возмущения:
   - Шубку?.. Шубку. значит, новую хочешь. И то верно, прежняя-то у тебя
   поизносилась, ведь полгода как с магазина... А у нее пусть дети с голоду...
   Ах ты ж и стерва...
   - А ты меня не стервозь, рылом не вышла. Смотри, как бы не нарваться.
   Я-то ведь стерва открытая, а вот чем ты без мужика по ночам восемь лет
   занимаешься, так про то при свете-то и сказать неловко!
  
   Не выдержав Татьяна вскочила на ноги, и выкрикнула звенящим от слез и
   гнева голосом:
   - Не смей!.. Не смей, дрянь!.. Убирайся отсюда!!! Подыхать буду, ни о
   чем тебя, суку, не попрошу.
  
   Стрешнева презрительно фыркнула, круто повернулась на каблуках, взметнув
   колоколом расклешенный халат, и удалилась, издевательски хохотнув напоследок.
  
   Сникшая Сергеевна, с мучнистым каким-то от бледности лицом и трясущимися
   губами, виновато попросила:
   - Извини меня, дуру. Полезла я некстати. Вот и самой ни за что досталось.
   Это ж надо такое выдумать... И что она за стерва такая? Как кому худа
   не сделает, так, поди, весь день мается.
  
   Устало махнув рукой Татьяна пробормотала едва слышно:
   - Да ладно, Сергеевна, ты-то при чем? Ты ведь действительно как лучше
   хотела. Такая уж она гадина уродилась.
  
   Обняв Татьяну Сергеевна негромко успокоила:
   - Ладно, Танюша, перебьемся. Может, дадут сегодня деньги. Ну утри слезы
   то. Ох Танька, Танька... Больно уж ты ранимая. Как же ты дальше-то жить
   будешь?
  
   Грустно улыбнувшись, Татьяна все же возразила вполголоса:
   - Да ничего... Живу же...
  
   * * *
  
   До обеденного перерыва Татьяна ходила как во сне, то и дело превозмогая
   головокружение и тонкий, похожий на комариный писк, звон в ушах, старательно
   отгоняя от себя черные мысли и воспоминания об утренних унижениях. Только
   удавалось это плохо. Все беды, вся горечь скопившаяся за последние тяжкие
   месяцы слились, видно, воедино в это паскудное утро, и не давали теперь
   покоя, налетали вихрем дурацких предчувствий, словно стая оголодавших
   собак, и рвали на части ее и без того истерзанную душу, раздирали
   в клочья, и немалого труда стоило сдерживать себя чтобы не разрыдаться
   в голос, не подать вида как тяжко, черно и беспросветно на душе.
  
   Цех гудел вразнобой редко включенными станками, жующими сизую стружку
   с заготовок, и Татьяна, стоя рядом со своим ЧПУ, частенько смаргивала против
   воли закрывающимися глазами и встряхивала головой, отгоняя дрему навеваемую
   гулом десятков электромоторов. А станок, паразит, гипнотизировал, и стекленеющий
   взгляд невозможно было оторвать от витой змейки сизой стружки однообразно
   сползающей из-под резца в приемник. Время от времени она все же справлялась
   с гипнотизирующим отупением и отводила взгляд от заготовки с серебряным
   ободком под резцом, чтобы посмотреть на часы висевшие на стене в конце
   цехового пролета.
  
   В полдень цех как-то разом затих, стал по-утреннему пустым и гулким, и
   станочницы потянулись кто куда. Выключив станок Татьяна тщательно протерла
   свежей ветошью руки, поправила выбившиеся из-под косынки волосы и направилась в бытовку.
  
   Гомон в бытовке стоял не в пример утреннему. По обычаю устраивался обед
   в складчину, женщины переговаривались, скрежетали по полу ножками скамеек,
   сдвигая их впритык для импровизированного стола, шуршали фольгой и целлофаном,
   разворачивая принесенные из дома обеды. И только немногие, не принимавшие
   участия в коллективных обедах, потянулись в столовую.
  
   Сергеевна, заметив вошедшую Татьяну, окликнула ее, приглашая жестом подойти:
   - Давай, давай. Ко мне шагай, жду тебя.
  
   Пройдя к своему шкафчику Татьяна достала из сумки скромный обед, подошла,
   и пристроилась на скамейке рядом с Сергеевной. Поставив на газету банку
   с картошкой и хлеб виновато сказала:
   - Вот, девки, у меня больше нет ничего.
  
   Вероника Антоновна, пожилая худая станочница с глубокими морщинами на
   узком и некрасивом лице, успокоила смущенную Татьяну:
   - Ничего, Татьяна. Бедность, говорят, не порок. У меня вот тоже картошечка,
   сейчас мы ее смешаем. Капустка вот квашеная, домашняя. Котлеты. Бери,
   бери, не стесняйся.
  
   Сергеевна подвинула ближе к Татьяне аккуратно нарезанные ломтики копченого
   сала и селедки пряного посола.
   - Давай, кушай. Нечего из себя тут кающуюся грешницу строить. Все поди
   свои, все с понятием.
  
   Вероника Антоновна мягко укорила Татьяну:
   - А ты чего же, глупая, в молчанку играешь? Мы то, грешным делом, подумали
   что мужика ты себе завела, потому и не высыпаешься. Не Сергеевна, так
   и дальше бы думали что вместо обеда ночной сон добираешь. А спросить напрямик
   вроде как и неловко.
  
   Татьяна зарделась от смущения:
   - Скажите тоже, Вероника Антоновна. Какие уж там мужики? Мне о детях думать
   надо.
   - Рано ты себя в старухи записываешь. Вот отойдешь после развода и ничего,
   снова на скоромное потянет. Не все же нам, бабам, постится.
  
   Татьяна вспыхнула заалев щеками, но Вероника Антоновна на корню пресекла
   ее слабую попытку возразить:
   - Ты не спорь со мной, девка. Я-то побольше твоего пожила, знаю, как это
   бывает. Замужем то, дай Бог, в третий раз уже. После первого своего, алкаша,
   ни дна ему ни покрышки, тоже думала: да пропади они все пропадом, кобели.
   Ни в жизнь больше. А два годочка помыкалась одна и ничего, другого себе
   подыскала. Непьющий был, да уж больно молчун страшный. Бывало клещами
   из него слова не вытянешь. Что ни спросишь, на все у него только два ответа:"Угу"
   да "Не-а". Жаль его, работящий мужик был. Ушел по разливу на рыбалку,
   да не вернулся. Тела так и не нашли. Да... Сейчас вот с третьим бедую.
   И за воротник не шибко закладывает, и болтлив не в меру, а все равно
   проку не много. Ладно хоть детей помог поднять, и на том спасибо. А чтобы
   там до любви какой, так я и думать забыла. Потому ты мне не перечь, Татьяна,
   и не зарекайся. Сколько ты уже одна? Год? Ну вот, еще чуток помаешься,
   да снова замуж выскочишь. Да ты ешь, ешь. Слушай меня, да ешь. Нечего
   модничать.
  
   Заметив, что Татьяна снова хочет возразить, не решившись перебить прежде,
   Вероника Антоновна косо усмехнулась и махнула рукой:
   - Ай, брось. Это у нас только Сергеевна восемь лет верность хранит, других
   таких больше нету. Вымерли как мамонты. Да и то. Ей есть о чем помнить,
   стоящий был мужик. Да только я так думаю: неправильно это. Нельзя нам,
   бабам, одним. При мужике свободы хочется, а без мужика не знаешь что с ней
   и делать, с этой свободой-то. Паскудный все же мы народ, бабы. Даром что
   мужиков хаем. Так вот и живем. И с мужиками худо, и без них жизнь не в
   радость. Да еще дети спасают Не они бы, так сколько бы баб головой в
   петлю полезло.
  
   Нинка Бойко, рыжая и конопатая ровесница Татьяны, сидящая справа от Сергеевны,
   пробормотала вполголоса:
   - Чего уж там мужиков хаять, если баб блудливых,- пруд пруди. Галка-то
   вон Стрешнева и мужика не стесняется, рога ему исправно ставит. Да почти
   в открытую...
  
   Как ни тих был Нинкин голос, а все же Галина, сидевшая на противоположном
   конце стола, услышала ее слова и сразу взъелась:
   - А ты помолчи, буренка. На тебя-то мужики и не смотрят, вот и грызет
   тебя зависть. До сих пор в девках ходишь. И не тебе указывать с кем я
   спать должна.
  
   Нинка тоже взбеленилась и рявкнула в полный голос:
   - Да ладно бы ты просто изменяла, хрен с тобой, коль уж ты такая ненасытная.
   Ты же дрянь, за деньги да за подарки. Шлюха!
  
   Сергеевна одернула Нинку за рукав, пытаясь унять начинающуюся свару:
   - Ладно, помолчи. Ни к чему это...
  
   Нинка сердито отдернула руку, но в перебранку дальше ввязываться не стала,
   видимо сообразив что и в самом деле не к месту вклинилась. Взяв стакан
   с чаем уткнулась в него носом и зафыркала как еж что-то беззвучно бормоча,
   не в силах сразу остановиться от мимолетной вспышки злости. Все в бытовке
   как-то разом притихли, старательно отводя взгляды от Стрешневой, словно
   боясь запачкаться, как будто каждую из присутствующих женщин уличили
   в чем-то нехорошем. Были, конечно, в цехе шепотки и прежде, но впервые
   Стрешневой в глаза высказали то, о чем многие уже либо догадывались, либо
   точно знали, и что у всех уже давно вертелось на языке.
  
   Галина сидела побелевшая от распирающей ее злости, хищно раздувая тонкие
   ноздри, не находя как бы ответить похлеще. Наконец, совладав с собой,
   злобно усмехнулась и с нехорошей ухмылочкой сказала негромким, но отчетливо
   слышимым в тишине бытовки голосом:
   - Хорошие вы бабы, да? Честные. Ну а я б..., и плевать я на вас хотела.
   Я не виновата что мужик у меня тюха и обеспечить меня не может. Значит,
   пусть меня с теми делит кто меня оденет, обует, в ресторан с театром сводит.
   А я ему в нищенки не подряжалась... Вы вот тут косточки мне перемываете,
   сплетничаете у меня за спиной... Да что там говорить!.. Праведница вон
   ваша полоумная, Танька, колбаску мою трескает и не стесняется, не противно
   ей. А я ведь на колбасу тоже не головой заработала... Дети говорит у нее
   голодные... Ха! Да ради детей... Шла бы, да раскинула перед кем ноги,
   глядишь и...
   - Заткнись!!!
  
   Татьяна, бледная, с полыхающими от ярости глазами, брезгливо отложив
   недоеденный кусок колбасы, повторила, вложив в голос всю ненависть и презрение
   на какие была способна:
   - Заткнись, мразь!
  
   Стрешнева тоже вскочила на ноги.
   - Что? Не нравится? Не любишь правду слушать, чистюля хренова...
  
   Тяжело дыша Татьяна выдохнула почти шепотом:
   - С-с-сука... Какая же ты сука... Знала бы что это твой кусок,- сдохла
   бы не взяла. С голоду лучше загибаться, чем как ты... Шлюха...
  
   Вероника Антоновна встала, прямая, непреклонная, в упор посмотрела на
   Стрешневу потемневшими от гнева глазами, сказала веско, пресекая всякие
   возражения:
   - Вот что, Галина. Долго мы тебя терпели, больше не будем. Забирай свои
   подачки и уходи. Не место тебе среди нас. Сядь вон там в уголочке, там
   и пообедаешь. Давай, давай, нечего на меня глазищами сверкать.
  
   Стрешнева презрительно оглядела всех, скривилась, пытаясь изобразить подобие
   ухмылки, грязно выругалась:
   - Да подавитесь вы, ... вашу мать!
  
   Перешагнув через скамью подошла к двери и остановилась, услышав голос
   Сергеевны негромко сказавшей ей вслед:
   - Злая ты, Галка, нехорошая.
  
   Обернувшись, Стрешнева улыбнулась, справившись с мимолетной растерянностью, и веско ответила:
   - Злая?.. Может быть. Только вы, дуры, того понять не можете что теперь
   мое время пришло. Теперь только так и будет. А Танька, идиотка, ко мне
   еще на карачках приползет, как сегодня утром. Помяните мое слово. Только
   я еще подумаю, прежде чем выручить...
   - Не дождешься!
  
   Галина с жестким прищуром посмотрела на Татьяну оценивающе, и злобно прошипела:
   - Приползешь. Жить захочешь,- приползешь.
  
   И вышла, хлестнув напоследок дверью. Как точку поставила.
  
   А в бытовке еще долго царила гнетущая тишина, пока одна из станочниц,
   вернувшаяся из столовой, не сообщила притихшим женщинам:
   - Говорят, деньги привезли, получайте после обеда. Конторские, как всегда,
   уже урвали...
  
   * * *
  
   За деньгами Татьяна пошла одной из последних, из нежелания выстаивать длинную
   очередь и толкаться локтями в тесном закуточке перед цеховой кассой. Запустив
   станок со свежей заготовкой и утерев руки куском ветоши поднялась на верхний
   пролет цеха, прошла мимо ряда кабинетов цеховых служб в конец коридора.
   Перед кассой, на удивление, никого не было. Да и само окошечко, забранное
   металлической решеткой, оказалось закрытым. Негромко постучав и не дождавшись
   ответа, Татьяна постучала вторично, громче и настойчивее. Окошечко распахнулось,
   показалось лицо кассирши, хмурое и явно недовольное вторжением. Смерив
   Татьяну нелюбезным взглядом кассирша поинтересовалась:
   - Ну чего тебе?
  
   Татьяна чуть растерянно переспросила:
   - Как чего? Зарплату получить. Ведь давали же...
   - Кончились деньги.
  
   Наклонившись и опершись локтями о барьерчик Татьяна переспросила еще более
   растерянно:
   - То есть как это "кончились"?
   - Так. Денег привозили мало, хватило только на полцеха. Банк больше не
   дает. Кто по списку первым стоит, те и получили. Остальные после.
   - Когда это,- после? И я же... Я же по списку в числе первых стою, почему я не
   могу получить?
  
   Кассирша раздраженно отчеканила:
   - Не знаю когда. Когда деньги будут. А тебе надо было раньше приходить.
  
   Совсем растерявшись Татьяна жалко пролепетала:
   - Да что же мне теперь делать?
  
   Кассирша снова отчеканила:
   - Не знаю. Тебе виднее.
  
   От ее равнодушного тона Татьяна ощетинилась:
   - Да что ты заладила:" Не знаю, не ведаю..." А кто же тогда знать должен?
   Что вы тут самоуправством занимаетесь? Я жаловаться на вас буду!
  
   Вскакивая на ноги кассирша тоже взбеленилась и завопила:
   - Жаловаться?!! Иди, жалуйся! Все денег просят, всем срочно надо. А
   я где возьму? Из своего кармана вытащу? Так я, как и ты, пятый месяц не
   получаю. Есть распоряжение начальства, с него и спрашивай.
  
   Швырнув на барьер ведомости, спокойнее добавила:
   - Смотри. В цехе сто двадцать восемь человек осталось работающих. Мизер.
   А денег и того меньше. По крохам раскидали из центральной бухгалтерии.
   Только на семьдесят человек и хватило. Где я тебе возьму? Иди к начальнику
   цеха с ним и разбирайся, это его головная боль. А мое дело маленькое:
   дебет с кредитом свести, да работников рассчитать.
   - И пойду.
   - Иди.
  
   Татьяна упрямо повторила:
   - И пойду. Вот возьму и пойду.
  
   Кассирша повторила не менее упрямо:
   - Вот возьми и пойди.
  
   И посмотрев на Татьяну без прежней злости, а с каким-то даже сожалением,
   добавила:
   - Иди, иди... малахольная.
  
   Вернувшись по коридору до приемной начальника цеха и коротко стукнув в
   дверь Татьяна с ходу вошла, взбудораженная и решительно настроенная. Секретарши
   на месте не оказалось. Не рискнув врываться в кабинет без приглашения
   Татьяна остановилась посреди приемной, потопталась на одном месте в надежде
   что секретарша вот-вот появится, но, так и не дождавшись, постучала в
   дверь кабинета. Ответа она не услышала. Видимо, стука за двойными дверями
   не было слышно. Татьяна ударила по двери еще раз, кулаком, и, по-прежнему
   не услышав ответа, пожала плечами, решительно потянула на себя дверь и
   сразу же распахнула вторую. Переступив порог она испуганно ойкнула,
   зажав себе рот руками, и отступила назад, поспешно прикрывая обе двери.
   Перед глазами четко, как на фотоснимке, запечатлелась только что мимолетно
   увиденная картина: лежащая на столе Стрешнева с задранным халатом и заголенными
   ногами, сочно белеющими на темно-коричневой полировке стола, и низко
   склонившегося над ней начальника цеха. Картина была более чем недвусмысленная
   и у Татьяны от увиденного жарко заполыхали щеки и сердце вдруг заколотилось
   тревожно и торопливо, словно сама с кем тайком миловалась в
   незапертом кабинете, в любую секунду ожидая незваного посетителя. Она
   прижала ладони к заалевшему лицу и сильно зажмурилась, пытаясь отогнать
   навязчивое видение. Но с закрытыми глазами постыдная картина виделась
   еще отчетливее.
  
   Покраснев до корней волос Татьяна распахнула глаза и, резко повернувшись
   на каблуках, шагнула к двери, надеясь что осталась незамеченной, но услышала
   за неплотно прикрытой дверью гневный голос начальника цеха, пытавшегося
   за показной строгостью скрыть свою растерянность:
   - Какого черта?! Я же просил не мешать! Кого там принесло? Занят я, занят.
  
   Потом до Татьяны долетел торопливый и горячий шепоток Стрешневой. В веренице
   неразборчивых слов Татьяна отчетливо услышала свою фамилию и невольно
   вздрогнула, представив что сейчас ей придется войти и смотреть в глаза
   эти людям, делая вид что ничего не произошло. Ситуация была идиотская...
  
   Пока Татьяна решала что же делать: остаться или все же сбежать, дверь
   распахнулась и на пороге возник начальник цеха, все же несколько смущенно
   поправляя сбившийся галстук на багровой шее. Оглядев приемную и не обнаружив
   секретаршу, он посмотрел на Татьяну замершую у двери в нерешительной
   позе и отрывисто спросил:
   - Ты, Берестова? Чего тебе? А где Марина? Я же сказал ей, никого... кхм...
  
   Прервавшись он досадливо хлопнул себя по лбу и воскликнул:
   - Ах, да!.. Я же ее в плановый отдел послал... А ты по какому вопросу?
  
   Помявшись, Татьяна с усилием выдавила:
   - По личному.
   - По личному?
  
   Откашлявшись Татьяна тверже повторила:
   - По личному.
  
   Смущенно похмыкав начальник распахнул дверь:
   - Ну входи, кхм... А я вот тут со Стрешневой... Она тоже, понимаешь,
   по личному... кхм... У тебя надолго? Время-то рабочее.
  
   Татьяна пересекла кабинет, опустилась на предложенный стул и с плохо скрываемой
   неприязнью ответила:
   - Как получится. У Стрешневой, между прочим, время рабочее тоже еще не
   вышло. Однако же... беседуете.
  
   И язвительно передразнила:
   - Кхм, кхм...
  
   Посмотрев на Галину Татьяна помимо воли отвела глаза, поражаясь ее наглости
   и бесстыдству. Та смотрела на Татьяну нахально, без тени смущения в глазах,
   с ехидной ухмылочкой на глазах, словно ничего и не произошло. Во взгляде
   ее было торжество, злорадное какое-то, грешное, к которому примешивалось
   чувство превосходства над Татьяной, словно это она застукала Татьяну в
   неприличной позе в кабинете начальника.
  
   Начцеха сел в свое кресло, откашлялся, испытующе поглядывая на Татьяну,
   словно пытаясь угадать как много она видела. Видимо решив что видела она
   достаточно, чтобы сделать определенные выводы, сказал с наигранной небрежностью:
   - Ты это, Берестова... Языком не очень, договорились? Человек ты взрослый,
   сама должна понимать... Все мы не без греха.
  
   А на Татьяну вдруг словно бес напал. Сделав невинные глаза она простодушно
   поинтересовалась:
   - О чем вы, Виктор Андреевич?
   - Ну... это... Ну, то, что видела...
   - А что? Все нормально. Естественно, я бы сказала. Начальник проводит
   личную беседу с работницей цеха. Супруга ваша, вероятно, в курсе что не
   с секретаршей? Оно и правильно. У Маринки-то муж спортсмен, может и рыло...Простите,
   лицо начистить. А у Галки,- тюха...
   - Но, но, но... Ты смотри у меня.
  
   Принимая свой обычный самоуверенный вид Виктор Андреевич положил руки
   на стол и напористо спросил:
   - Так что у тебя?
  
   И снова напомнил, как подстегнул:
   - Время рабочее.
  
   Татьяна, обозлившись от его самоуверенности, от сытого и довольного жизнью
   щекастого лица, бесцеремонно перебила:
   - Время рабочее, верно. Только я ведь за деньги работаю. А получить их
   не могу. Хочу знать почему.
  
   Начцеха удивленно приподнял брови и уточнил:
   - А почему, собственно, ты меня об этом спрашиваешь? На это есть бухгалтерия...
   - Бухгалтерия к вам направляет. Что, так и будете футболить?
   - И что же тебе там ответили?
   - Сказали, что денег привезли мало.
   - Ну вот. Привезли мало, давали по списку.
   - Если по списку, так моя фамилия пятой стоит. А я не получила.
   - Значит пришла поздно.
   - Ага. Или давали выборочно. Только непонятно за какие заслуги.
  
   Подавшись всем корпусом вперед начцеха многозначительно прищурился на
   Татьяну.
   - Ты на что намекаешь?
  
   Татьяна огрызнулась:
   - Не надо... Не надо так на меня смотреть. Ни на что я не намекаю, я
   прямо говорю. Себя-то вы не забыли, исправно получили и собственноручно
   расписались. А фамилия ваша, между прочим, Уваров.
   - Я руководитель.
   - А я рабочая!
  
   Откинувшись в кресле Уваров оглядел Татьяну недобрым взглядом.
   - Ну, ну... Тон у тебя, прямо скажем, оставляет желать лучшего. Следовало
   бы тебя выставить из кабинета без лишних слов, чтоб не забывалась. Ну да
   ладно, объясню тебе почему ты не получила, так и быть. Ты знаешь о том
   , голубушка, что положение завода крайне тяжелое? Что мы на грани закрытия
   находимся? Что отрасль наша становится убыточной в связи с конверсией?
   Что заказчики наши своевременно не расплачиваются?
  
   Стянув с головы косынку Татьяна встряхнула распущенными волосами и упрямо
   возразила:
   - А я не на заказчиков работаю, а на завод. И не надо смешивать мои личные
   проб...
   - Не смей меня перебивать, Берестова!
   - Смею! По списку деньги получили семьдесят человек, из них тридцать два,-
   служащие и ИТР. И вы, в том числе. А у вас зарплата в три раза поболе
   моей. А мне что? Лапу сосать?
   - Я свое получаю, не твое.
   - А я своего не получаю! Уже шесть месяцев. А у меня двое детей, мать
   инвалидка и ни копейки алиментов от бывшего мужа.
  
   Зло швырнув на стол ручку Уваров раздраженно отмахнулся:
   - Твои личные проблемы меня не интересуют.
   - А меня,- очень!
  
   Уваров навалился на стол грудью и зло уточнил:
   - От меня ты чего хочешь?
   - Я хочу зарплату получить.
   - Ты была в кассе?
   - Была.
   - Денег нет?
   - Нет.
   - Вопросы? Привезут - получишь второй очередью. Привет мамаше.
  
   Понимая бессмысленность спора Татьяна все же иронично уточнила:
   - И когда же?
   - Может завтра, может через неделю.
   - Или через месяц?
   - Или через месяц.
  
   Голос Татьяны снова зазвенел от обиды:
   - И как же мне работать? За спасибо? И зубы на полку?
  
   Уваров едко ответил:
   - Ну, за твое хамство беспримерное ты от меня и "спасибо" не дождешься.
   А деньги получишь как все, на общих основаниях.
  
   Татьяна, кивнув на Стрешневу, в разговоре участия не принимавшую и только
   ехидно посматривающую на Татьяну, спросила:
   - А эта... Тоже - на общих? Или в порядке исключения?
  
   Переменившись в лице Уваров медленно поднялся и зловеще процедил:
   - Ты на что намекаешь?
  
   Поняв что дальнейший разговор бесполезен, Татьяна тоже поднялась и вылепила:
   - А на то, что список на зарплату у вас какой-то странный. Стрешнева получила,
   Уваров получил. Секретарша ваша, Корнеева, тоже получила. Добавить еще
   главбуха Исхакову, вот и получается, по начальным буквам...
  
   Вскочившая со стула Стрешнева завопила в полный голос:
   - Ах ты гадина! Виктор Андреевич, да что же это такое? Что она себе позволяет?
   Неужели вы это стерпите?!
  
   Уваров визгливо выкрикнул, указывая пальцем на дверь:
   - Вон!! Вон отсюда.
  
   Завязав на голове косынку Татьяна бесцветным каким-то, смертельно усталым
   голосом ответила:
   - Не кричите, я и без ваших напоминаний уйду. Только скажите мне: как
   же дальше работать?
  
   Взяв себя в руки Уваров опустился в кресло и безапелляционно отрезал:
   - Не нравится,- можешь увольняться. Задерживать тебя не стану. Баба с возу...
   - А жить как? Что же мне теперь,- вешаться?
  
   Пожав плечами, Уваров холодно посмотрел на Татьяну и предельно цинично
   ответил:
   - Если дура,- вешайся. А дурой не будешь, и жить сумеешь.
   - Как она?- уточнила Татьяна, посмотрев на Стрешневу тяжелым взглядом.
   - А хотя бы и так.
  
   Татьяна зябко съежилась, словно ей стало нестерпимо холодно в теплом,
   со вкусом обставленном уваровском кабинете, медленно развернулась и побрела
   к двери, ссутулившись и передергивая плечами. У двери остановилась. Медленно
   обернулась. Перехватив равнодушный взгляд Уварова вздрогнула как от хлесткой
   пощечины. Перевела взгляд на Стрешневу. Та смотрела на Татьяну с торжествующим
   злорадством, откровенно издевательски, явно наслаждаясь ее убитым видом.
   Скривив тонкие губы, едко спросила:
   - Ну что? Напоролась? А ведь я тебе говорила: приползешь еще...
  
   Как-то нехорошо усмехнувшись Татьяна медленно покачала головой и произнесла,
   четко и раздельно:
   - Не дож-дешь-ся.
  
   И через паузу глухо добавила:
   - Сука...
  
   ...До проходной Татьяна шла как деревянная, с усилием переставляя ноги
   и не слыша о чем говорит идущая рядом с ней Сергеевна. Та что-то обещала,
   наставляла и успокаивала Татьяну, а сама время от времени искоса поглядывая
   на нее, хмурилась и сокрушенно покачивала тяжелой от пучка пышных
   волос головой покрытой серой пуховой шалью.
  
   За проходной разошлись. Сергеевна еще раз напомнила:
   - Так ты не забудь, подруга, сумку завтра с собой побольше прихвати. Слышишь?
  
   Татьяна, словно очнувшись от забытья, машинально переспросила:
   - Что?.. Ах, да... Сумку... Да, конечно. Спасибо тебе, Сергеевна. За все.
  
   Та сердито отчитала:
   - Не смей меня благодарить, я тебе не Христа ради подаю. Возможность будет-
   вернешь. Понимаешь? Унижаться не смей. Ни перед кем и никогда. Живи с
   гордо поднятой головой, не смотря ни на что.
  
   Татьяна невесело усмехнулась:
   - Я стараюсь. Отсюда и все мои беды.
   - Татьяна!.. Нельзя в людях разуверяться из-за одной Галки Стрешневой и
   кобеля Уварова. Пойми.
   - Я понимаю... Ну, прощай, Сергеевна.
   - До завтра.
   - Да, до завтра...
  
   Татьяна побрела мимо садов к остановке, а Сергеевна, проводив ее долгим
   взглядом, сказала вслух с нескрываемой горечью:
   - Не в себе девка, как бы беды не вышло. Господи, и что же за жизнь такая
   сволочная пошла?!.
  
   Татьяна брела по заснеженному тротуару машинально переставляя ноги, то
   и дело натыкаясь на чьи-то спины, не обращая внимания на раздраженные
   упреки и тычки со всех сторон, не замечая встречного ветра, режуще-холодного,
   злого, безжалостно секущего лицо колючими снежинками. А в голове настойчиво
   гремел уваровский голос:"Если дура,- вешайся... дура... вешайся..." И
   еще маячило перед глазами, застилая действительность, торжествующее и высокомерно-озлобленное
   лицо Галины Стрешневой.
  
   И пока шла Татьяна до остановки, пока ехала в переполненном и душном трамвае
   не слыша перебранки пассажиров и не ощущая толчков, все никак не могла
   заглушить в себе ледяной голос, не в силах была избавиться от гнетущего
   ощущения смертельной усталости в истерзанной душе. И оставалось только
   одно непреодолимое желание,- закрыть глаза, перестать сопротивляться,
   отдаться во власть манящей в свои объятия черноты, погрузиться в нее не
   раздумывая более, в зовущую, ласково обещающую тишину и покой. Тишину и
   покой... Тишину и...
  
   * * *
  
   Глубокой ночью весь подъезд панельной "хрущевки" был разбужен и переполошен
   истеричными воплями старухи-инвалидки из сорок третьей квартиры. Она дико
   и пронзительно выла, рвала на себе остатки седых взлохмаченных волос катаясь
   по площадке и хватая за ноги ничего не понимающих спросонья соседей,
   бессвязно что-то выкрикивая, плохо различимое сквозь горловой клекот,
   да уже и ненужное, поскольку причина ее суматошной истерики вскоре прояснилась.
   Поначалу решили было что случился пожар, потом,- что сорок третью ограбили,
   вынеся из квартиры то немногое ценное, что еще в ней оставалось. Но наиболее
   сообразительные жильцы, или просто раньше других пришедшие в себя, догадались
   оставить валявшуюся в ногах старуху в покое и заглянуть в квартиру.
  
   В полутемном зале, освещенном только узкой полоской света из подъезда,
   просачивающегося сквозь крохотную прихожую, нашли тесно обнявшихся и беззвучно
   плачущих насмерть перепуганных старухиных внучат, а в ванной комнате нашли
   и старухину дочь, двадцативосьмилетнюю пышноволосую шатенку Татьяну безвольно
   обвисшую в петле, слаженной из электропровода от утюга, второй конец которого
   был намертво захлестнут на перекладине антресоли, под самым потолком.
  
   На лицо прежде миловидной Татьяны, обезображенное отвратительной гримасой,
   лучше было не смотреть, настолько разительна и страшна была перемена между
   прежним симпатичным лицом самоубийцы и нынешней безжизненной маской с
   лиловым языком, свесившимся между оскаленных в предсмертной агонии зубов.
   Ноги, уже посиневшие, с матовыми ногтями, почти касались края ванной,
   отчего казалось что Татьяна просто стоит на ней, как, наверное, делала
   это прежде сотни раз развешивая на веревках белье. И кухонный
   табурет, уже не нужный, сыгравший свою роковую роль, повалившись на бок
   отколол острым углом кусок белой эмали, с такой силой женщина оттолкнула
   его, словно отрезая себе путь к отступлению. Или, может быть,
   напротив? Испугалась в последний момент задуманного и попыталась сохранить
   равновесие на пошатнувшемся и накренившемся табурете?..
  
   Теперь никто уже не узнает этого. Так же, как никто не узнает и причины
   толкнувшей молодую и, казалось бы, полную сил женщину на отчаянный шаг,
   рискнувшую осиротить двоих малолетних детей. Впрочем, этому было хоть
   и частичное но все же объяснение. На сером бетонном полу ванной комнаты
   сочно выделялся своей белизной лист бумаги из ученической тетради в клеточку,
   с торопливо и неровно написанными на нем словами: "Не могу больше, устала.
   Ни перед кем не каюсь, только детей умоляю: простите, если можете...". И
   вместо подписи,- засохшие и бесформенные разводы от высохших слез. Горькие
   на вкус, как потом уверяла мать самоубийцы, прижимавшая записку к губам.
  
   Кто сказал, что женские слезы,- соленая вода?..
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"