Лукич
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Алексей КЛЕНОВ
ЛУКИЧ
рассказ
Всю предыдущую неделю хлестали дожди, косые, серые, не по-летнему холодные.
В свинцовых лужах пузырилась и лопалась вода, мутные потоки захлестывали
узенькие тротуары и покосившиеся столбы, стекали по крутому откосу, опрокидывая
небольшие камни-голыши, и вливались во вздувшийся от ливневого притока
рукав реки Белой.
А прошедшей ночью была гроза. В сиреневых всполохах, страшная
и громыхающая, и старик Вершинин не раз за ночь помянул Бога,
шепча сухими губами почти забытые молитвы, хотя, казалось, в
Бога не верил давно и окончательно. Но уж больно страшной была
гроза, а в доме, таком же ветхом и покосившемся, как и сам хозяин,
было пусто и одиноко и не с кем было перекинуться словом, отчего
становилось еще неуютнее и тягостнее на душе. И не то, чтобы
не было на всем белом свете ни единой родной души, совсем нет.
Но уж так получилось, что, прожив без малого девяносто лет,
остался Степан Лукич Вершинин один-одинешенек, как сухой березовый
пень в лесу, - и скрипеть устал, и притулиться не к кому, и Бог
никак не приберет. И жизнь прожил длинную, и с безносой сталкивался
не раз, а вот поди ж ты, обошла она его стороной, видно, отложила
их более тесное знакомство на другие сроки, не в пример как
с его старшими детьми, Агеем и Иваном.
Самый старший, Агей, помер от скарлатины, прожив
на свете всего семь годков, чем и подкосил Степанову
жену Пелагею под самый корень. Пролежала она тогда в постели
без малого полгода, взвалив на Степановы плечи все домашние
дела и заботу о младшем Иване. Степан не упрекал супругу, на судьбу не
жаловался, поскольку понимал, что мать, она и есть мать, как по живому оторвали.
Только темнел лицом да суше становился телом, работая, как проклятый, от
зари до зари. А Пелагея, провожая его по утрам на полевые работы, только
стонала жалобно:"Степушка, потерпи, родненький. Ванюшку побереги. Вот
оклемаюсь я вскорости, полегше будет. Не серчай на меня, дуру..." Степан
молча гладил жену по лицу, скупо улыбался, чтобы ободрить ее, и уходил
из дома еще затемно, чтобы вернуться, когда луна уже упадет на крышу, цепляясь
за печную трубу.
Иван вырос крепышом, несмотря на тяжелую жизнь, на голод и разорение
двадцатых-тридцатых годов. Выжить то выжил, да вот война проклятущая не
дала ему далее ходу. Ушел добровольцем в неполных восемнадцать и сложил голову
под Москвой оттепельным мартом сорок второго года вместе со всем своим
орудийным расчетом, прижавшись похолодевшей щекой к колесу неказистой,
но верной и безотказной сорокопятки, расстреляв все патроны из личного
оружия и все снаряды, успев напоследок швырнуть под немецкий "тигр"
гранату. И подорвал - таки лязгающую гусеницами махину, остановил. Последнюю
в своей короткой фронтовой жизни. И так и остался лежать на талой московской
земле, перед чадящей гарью многих тонн крупповской брони и стали. Лицом
на запад. С еще одной гранатой в руке. С разорванной очередью тяжелого
пулемета грудью. И с удивлением в голубых незакрытых глазах...
Рассказал о гибели сына Степану Лукичу и Пелагее Порфирьевне пожилой пехотный
капитан с удивительно молодыми, но подернутыми дымкой боли глазами, державший
с орудийным расчетом младшего лейтенанта Вершинина один рубеж и видевший
героическую гибель артиллеристов своими глазами. Привез он родителям документы
сына и его последнее, неотправленное письмо домой, пробитое пулей и сильно
залитое кровью. Ехал капитан обратно на фронт после тяжелого ранения,
полученного все в том же бою. Специально сделал крюк, рискуя не поспеть
к сроку в часть, чтобы лично рассказать о гибели Ивана Вершинина, с которым
крепко сдружился за те недолгие несколько дней, что пришлось оборонять
один рубеж. Погоревал, что не получил Иван заслуженной награды, да только
в первые месяцы войны наградами не баловали. Потому что если бы всем
героям давать награды, то вышло бы тех орденов и медалей без малого по
количеству бойцов Красной армии, поскольку не было в те месяцы на фронтах
не героев. Не задержался долго, посидел вечер и заспешил на поезд. И
дальше - на фронт. А когда Пелагея Порфирьевна собрала ему харчей в
дорогу да подала с поклоном, по русскому обычаю, пожелав ему да жене
с детками доброго здоровья, седой капитан грустно улыбнулся, поблагодарил,
и, помолчав, добавил, что жена у него с детками впереди, даст Бог живому
остаться. А ему, седому да смурному на вид, неполных двадцать семь лет,
и семьей обзавестись он не успел. С тем и ушел, оставив в избе Вершининых
ни с чем несравнимый солдатский запах. Запах махры, кирзовых сапог, пороха,
пота и пыли дальних дорог.
А Пелагея Порфирьевна с того дня стала совсем сдавать. Если до сих пор
еще теплилась надежда в материнском сердце, что младший сын, официально
считавшийся пропавшим без вести в огненном пекле, жив, то теперь всякая
надежда пропала. Вот тогда - то Степан Лукич, хоть и не молод был, и год
его был непризывной, пошел в военкомат и добился, чтобы его взяли на фронт
добровольцем. Не мог смотреть на свою почерневшую от горя Пелагею, потерявшую
последнего сына. Получив известие о гибели Ивана, пролежала она всю ночь молча, глотая горькие
слезы, а на утро поднялась сникшая, с потухшим взглядом, сгорбленная
и лицом похожая на старуху. И даже узнав, что Степан Лукич уходит
добровольцем на фронт, отговаривать его не стала, а только сказала тихо:"Воюй,
Степушка, Господь с тобой. За Ваню отомсти супостатам. Да живым возвращайся..."
Поколесил Степан Лукич по военным дорогам, сапог истоптал - без счета. Служил
в пехоте, был дивизионным разведчиком, много раз за линию фронта хаживал.
О том, сколько от его службы было пользы, знали только командир дивизии
да господь Бог, а только окончил Вершинин войну в Берлине, нацарапав на
облупленных колоннах рейхстага и свое имя, полным кавалером орденов Славы,
с тремя медалями "За отвагу", орденом Красного Знамени, четырьмя нашивками
за ранения, старшинскими погонами и трофейной гармоникой в солдатском
сидоре.
Вернулся он домой в июле сорок пятого, списанный подчистую
по возрасту, хоть и не совсем здоровый, но живой, как и просила
его Пелагея. Да только к пустому дому пришел,- не дождалась его супруга.
Похоронили ее соседские старухи на свой лад, с кутьей и отпеванием, на
деревенском кладбище, в тихом и уютном местечке, под раскидистым вязом, рядом
с могилкой старшего сына Агея, как и просила Пелагея перед смертью.
Степан Лукич, и прежде не шибко веселый и разговорчивый, после демобилизации
совсем замкнулся. Угрюм стал и нелюдим, о войне говорил скупо и о подвигах
своих фронтовых предпочитал не распространяться, справедливо полагая что
награды, они и сами за себя говорят, а ему вспоминать о смерти, что ходила
с ним бок о бок без малого три года, вспоминать было тошно. Рассказывал
он о своей службе неохотно, тихим и придушенным каким-то голосом. И только
раз сорвался на крик, когда сосед-инвалид Колька Федюшкин пьяным своим
и потому поганым языком подкузьмил Степана: дескать, он, Степан,
со своими - то старшинскими погонами три года на кухне мослы грыз из общего
котла, а награды от комдива получил не иначе как за то, что снабжал весь
штаб трофейным коньяком да шустрыми и согласными на все поселянками.
Сделался тут Степан буен и страшен и чуть было не зашиб насмерть зубоскала,
да спасла того Степанова контузия. Вздулись вены на висках у отставного
старшины, почернел он лицом и стал жадно хватать воздух щербатым ртом.
Рванул ворот гимнастерки, так, что с треском посыпались начищенные до
блеска пуговицы, и тяжело повалился на стол, судорожно нашаривая по привычке
на боку отсутствующий уже наган. Гулянка по поводу его возвращения расстроилась,
безногого раздолбая Федюшкина фронтовики вытолкали
взашей, от греха подальше, а бабы насилу откачали смурного старшину. Тем
и закончился первый день Степана Вершинина в родном селе.
На другой день он одиноко похмелился предусмотрительно оставленным сельчанами
самогоном, сходил на кладбище, сладил на могилке жены фанерную
пирамидку со звездою вместо креста, и прямиком с кладбища направился в
сельсовет. Какой у него разговор состоялся с председателем - неведомо,
а только вышел оттуда Степан угрюмее обычного, с лицом посеревшим, но решительным,
а председатель, красный и злой, выскочил на крыльцо и долго кричал
Степану вслед что-то резкое и даже непристойное, на что, впрочем, Вершинин
уже не обращал внимания, бережно засовывая в карман потрепанной гимнастерки
документы. В тот же день Степан заколотил окна дома, где
прожил с Пелагеей двадцать с хвостиком лет, начистил бархоткой до ослепительного
блеска яловые сапоги, попрощался с соседями, и ушел из села, забросив сидор
с немецкой гармоникой на одно плечо и шинель на другое.
Осел он поначалу в соседней области, при райвоенкомате. Военком, мужик
уже в годах, потерявший на фронте левую руку подполковник, отнесся к
отставному старшине изначально с некоторой опаской, и вроде бы даже как
с недоверием и настороженностью, уж больно суров и неразговорчив был боевой,
судя по наградам, старшина. Но потом, видя его хватку и исполнительность,
даже рекомендовал Вершинина на свое место, собираясь на пенсию по инвалидности,
даром что Степан был всего лишь старшиной, а должность военкома была, по
меньшей мере, капитанская. Но на мужиков был дефицит, и, наверное, прошел
бы Степан по всем статьям и спокойно дослужил бы до пенсии, готовя призывников.
Да повалили тут с армии демобилизованные пачками, и на должность военкома
утвердили молодого и расторопного майора из числа тех, что подвизались
на фронте в штабах и обозах.
Обиделся Степан, что его, боевого старшину, поставили ниже штабного хлыща.
Обиделся, но виду не подал, по своей приверженности к дисциплине полагая
что приказ, как известно, не обсуждается, а беспрекословно исполняется.
А пожилой подполковник только руками развел. Дескать, что же поделаешь?
На фронте5 ты был нужнее, а здесь иные качества требуются, и навыки работы
иные нужны. Но Степана не оставил, и сосватал его на должность начальника
пожарной охраны района.
Вручили под Степаново начало изношенную полуторку с цистерной для воды,
пожарную каланчу с колоколом, помнившим еще пожары прошлого
столетия, и пять человек пожарной команды, вооруженных баграми
и топорами, мужичков неторопливых, с изъянами, из-за коих и
в армии не служивших, но дело свое знающих. Да и дел, в общем то, было
всего ничего. Чтобы каски медные, невесть как попавшие в этакую глухомань,
блестели, вода была бы в цистерне, да багры с топорами ладно насажены.
Однако Степану хватки старшинской было не занимать, недаром
до широких лычек дослужился да так в них и остался,ни больше, ни меньше,
словно в этом и было его главное жизненное предназначение. Через год состав
пожарной команды полностью обновился и увеличился, за счет молодых и толковых
демобилизованных. Разбитая полуторка ушла своим ходом вы ближайший колхоз
доживать век, а Степан Лукич выбил из фондов две новехонькие пожарные
машины, отливающие тревожной красной краской и заводским лаком. Каланчу
подремонтировали, отстроили новое караульное помещение и провели в него
телефон, а к топорам и баграм добавились новехонькие огнетушители. Райцентр
рос, расширялся, появлялись новые дома и объекты, из которых особенно донимал
Степана Лукича строящийся мясокомбинат. Со стройкой торопили
из области, правила противопожарной безопасности соблюдались
при строительстве небрежно, и Вершинин был с начальником стройки
постоянно на ножах. Раз дело даже дошло до закрытия стройки, когда Вершинин,
в один из своих наездов, обнаружил, что рабочие по распоряжению начальника
стройки сжигают огромные кучи мусора прямо на территории. На дворе стоял
знойный июнь, а за забором - деревянные, прожаренные солнцем жилые дома и старенькая,
деревянная же школа. Правда, доживающая свой век, поскольку в центре строили
новую, кирпичную.
Дело раздулось больше тех костров, и Степану Лукичу в райкоме прозрачно
намекнули, что он, своими непродуманными действиями, тормозит строительство
очень важного народохозяйственного объекта. И это в то время, когда страна
особенно нуждается в продуктах питания. А мясокомбинат займет немало рабочих
рук в райцентре, и даст району немало прибылей. А вы, любезнейший Степан
Лукич... Да-с... Нехорошо... Секретаря райкома Степан Лукич выслушал молча,
без пререканий, стоя по стойке смирно, по укоренившейся привычке не перечить
начальству. Но согласия на его лице не читалось. И в конце разноса, нахмурив
кустистые брови, он упрямо ответил что, если правила пожарной безопасности
будут нарушаться и впредь, то он, данной ему властью, стройку все же будет
вынужден прикрыть, потому как случись пожар, жертвы и потери никакими
прибылями и выгодой не оправдаешь. На что секретарь поморщился и досадливо
пробормотал под нос что- то вроде:"Экий ты, братец, непробиваемый..."
Но правоту Вершинина вынужден был признать, и начальник стройки получил
мягкое указание мусор вывозить за пределы райцентра и там уж уничтожать.
И вообще с начальником пожарной части по возможности не ссориться. А то,
дескать, видишь какой он твердолобый. Старой закалки человек, не чувствует
требований времени, даром что уже конец пятидесятых.
В лице начальника стройки,ставшего впоследствии
директором мясокомбината, Вершинин приобрел заклятого врага.
И когда возник вопрос о снятии Степана Лукича с должности по
возрасту, первым поднял руку "за" все тот же директор, и немало сторонников
привлек на свою сторону, нашептывая у Вершинина с за спиной как он упрям
и ограничен, этот замшелый армейский пень, и впредь будет тормозить всю
работу слаженного бюро райкома.
Степан Лукич отправке на пенсию не очень огорчился и не особо
возражал. К тому времени он сошелся с одной вдовушкой, бездетной,
разбитной и острой на язык Степанидой. То ли имя родственное пришлось
Степану Лукичу по душе, то ли просто надоело вдовцом век вековать, а, может,
сыграло свою и то обстоятельство что дом у Степаниды, отстроенный еще прежним
супругом, погибшим на фронте, был просторен и крепок, а Лукич тогда ютился
в крохотной комнатушке при караулке, да только сошлись они. Сошлись
и прижили двоих ребятишек, чем немало удивили соседей и всех знакомых.
Сбережения кой-какие были, был домишко с хозяйством и, казалось,
старость была обеспечена если и не совсем сытая, то не очень
голодная и вполне безбедная. А потому без особой дрожи в сердце обошел
Степан Лукич свою пожарку, чинно и неторопливо попрощался со всеми, как
положено, по описи, сдал дела преемнику, и, распив по обычаю со своей
командой по прощальной чарке, удалился.
Спокойная жизнь на пенсии даже понравилась отставному старшине. Отпала
необходимость мотаться целыми днями по району, собачиться из-за каждой
чадящей печки с домохозяйками и неправильно проложенной проводки на складах
и подсобках с ушлыми кладовщиками и завмагами. Возился целыми днями в
огороде, выкармливал пару поросят и два десятка курей. Завел даже пчел
с десяток колодок и собирал неплохой урожай со взяток, благо новые
законы от властей не душили налогами как прежде. За медом к Лукичу ходили
со всего райцентра и нахваливали, то ли в шутку, то ли всерьез приговаривая,
что он, Лукич - прирожденный пасечник, и занимайся он пчелами всю жизнь, принес
бы людям больше пользы, чем штрафами за неправильную эксплуатацию печей.
На это Степан Лукич только хмурился и отмалчивался. Словом, достаток в
семье был. Дети были сыты, одеты, ухожены благодаря заботам Степаниды, поздно
ставшей матерью, и потому старающейся особенно. Вот только младший, Сергей,
тревожил иногда своими выходками. То подерется в школе, то учительнице
надерзит. А чем старше становился,тем серьезнее
становились и проступки. В четырнадцать лет его едва не судили
за ограбление пивного ларька.
Спасли молодость да недоказанность его участия в ограблении - выгородили
Сергея дружки-подельники. Однако Степан Лукич по своей природной закваске
лишить сына наказания не посчитал возможным и отодрал парня ремнем от души, приговаривая
при этом, что они с матерью не досыпают, не доедают, чтобы его,
паршивца, в люди вывести.
Порка не прошла даром. Но результат был совсем не