Дорога
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Дорога была старая.
Давным-давно, в те незапамятные времена, когда "по небу бродили реки, и на Солнце цвела трава", чьи-то босые пятки утоптали землю, и Дорога стала жить. Тот, кто дал ей начало, исчез где-то на севере, и никто не знает, откуда он шел, куда и зачем. Следом пошли другие. Ширя молодую еще тропу, ступали они ногами, обутыми в лапти, сандалии, башмаки, а то и просто давили коленями или скребли пальцами, двигаясь все туда же, на север, где высились до самого неба огромные и неприступные, окутанные маревом величия горы.
Шли всегда: и днем, и ночью, и зимой, и летом, и осенью, и весной. Шли по прохладной утренней росе, шли, изнывая от полуденного зноя, шли, покрываясь инеем в самые лютые морозы, шли, заваленные снегом и облитые дождем. Кто-то шагал налегке, пожевывая поникшую травинку, кто-то с огромным трудом, а кто-то вовсе полз, но все же продвигался в сторону гор. Все такие разные, похожие только своим подсознательным стремлением, сжигающим силы упорством.
Было еще кое-что, объединяющее их всех в этом бесконечном походе: каждый на каком-то отрезке своего пути видел улыбающуюся девочку. Точнее, всего лишь ее зыбкий, призрачный образ, да такой яркий, что останавливались идущие, теряя драгоценные секунды, и любовались открывшимся чудом. Благо, разум не позволял долго заниматься бесполезными созерцаниями, заставлял тряхнуть головой, прогоняя наваждение, и тянул сапиенса дальше. "С такими видениями до гор не дойдешь!", - соглашался человек с рациональными выводами разума и брел...
****
Настя частенько, стоя возле обочины, с любопытством смотрела на движущуюся людскую массу. На Дорогу она не ступала никогда. Не больно хотелось, да и Мама запретила. Дорога виделась Насте вытоптанным в теле Земли шрамом, неестественным, не вписывающимся в гармоничную прелесть окружающего мира рубцом.
Это казалось странным, ведь вечно ворчащий Дед, который помнит должно быть, как возник свет, говорил, дымя папиросой и кашляя, что Дорога была всегда. Большего Насте разузнать не удавалось. Да и как разузнаешь, когда старик после продолжительных расспросов начинает злиться, кряхтит и ругается, сплевывая назойливо пристающие к усохшим губам крошки махорки? Настя не обижалась, ведь он такой старый! Наверное, уже позабыл все на свете. "А за то я не скажу тебе, сколько звезд на небе насчитала!", - подначивая Деда, говорила Настя и улыбалась. Старик щурился и, не в силах совладать с собой, тоже улыбался в седую бороду. Вся его напускная суровость куда-то исчезала, и он становился таким забавным, что казался готовым пуститься в пляс. Вот-вот, разогнется вечно скрипящая спина, по-молодецки расправятся костлявые плечи и... Но Дед, вовремя спохватившись, начинал гневно стучать в пол подошвами заношенных валенок и покрикивать на обнаглевшую девчонку: "А ну брысь, пигалица!". Настя, смеясь, убегала помогать матери, а старик еще долго качал головой, пыхтел папиросой и что-то, только ему одному известное, бормотал себе под нос.
По хозяйству работы было невпроворот. Настя помогала, стараясь изо всех сил, а когда Мама говорила: "Помощница ты моя! И что ж я без тебя делать бы стала?", - детское сердечко наполнялось такой гордостью, что дела мелкие и малозначимые тут же валились из рук, а помощь спешила уже к Отцу и братьям. Они всегда от души смеялись над детской неловкостью, радуясь небольшой передышке, а потом отправляли помощницу обратно "к горшкам". Настя не обижалась, она этого делать просто не умела.
Шли дни, а Дорога все ширилась. Это была уже не та чахлая тропка, как когда-то, и на ней перестала расти трава. По весне, когда земля, напитавшись плодотворной влагой, начинала давать свои первые ростки, колея заполнялась липкой грязью, и слабенькие еще стебельки никак не хотели пачкаться в этом болоте, а людям почему-то было все равно. Они не сходили с Дороги, Настя же облегченно вздыхала, радуясь, что ничего не растоптали. Больно уж она любила все вокруг, куда хватало взгляда.
А гляделки у нее будь здоров! - самого мелкого жука под ногами заметит и проследит, чтобы не обижали. Букашка кривоногая фыркает, не надо, мол, мне твоей помощи, малявка, и, деловито перебирая ножками, лезет под сучок. Смеется Настя. Глядишь, и муравьишки веселее засуетятся, и цветы раскрывают лепестки навстречу, жмутся ласково к ладоням. Хорошо Насте, смеется она.
Когда приходит пора сеять урожайные зерна, отец обязательно берет Настю с собой, в поле. Там она улыбнется, погладит ладошкой свежевспаханную землю, успокоит, и урожай по осени собирают богатый. А его, урожая, вон сколько надо! Всем людям, что по Дороге бредут на прокорм. Сами порой недоедали, а путников всегда кормили досыта. Так уж повелось все с тех же смутных, а может быть и ясных дней сотворения света. Какими они были на самом деле, разузнать не у кого.
Так шло время. Отец с сыновьями работал в поле, Мать доила коров, Дед смолил возле печки свои ядреные папиросы, Настя оставалась все такой же озорной и веселой девчонкой. Менялись только путники, менялись каждый день. Настя, и то уже помнила, как шли они босиком. Теперь босого редко увидишь. Вместо нечесаных и узколобых, завернутых в грязные шкуры, мимо хижины проходили одетые в шитые рубахи, штаны и сарафаны. Потом они где-то раздобыли коней и начали проноситься с такой скоростью, что Настя не успевала их разглядеть. Иные гнали лошадей во весь опор, и солнечные лучи, отражаясь зайчиками от полированных щитов и доспехов, заставляли жмуриться, прикрывая глаза тенью от ладони. Другие, в ярких расшитых камзолах, похожие на бочки с солеными огурцами, ехали медленно и важно. Со всех сторон их поддерживали худые юркие люди, не допуская падения важных особ в пыль; жалко, если такие красивые одежды запачкают! Вместе с ними и пешие тоже брели на север. Порой проходили бородатые, ссутуленные, съедаемые вшами и вечно потрясающие корявыми посохами в угрозах кому-то невидимому, который, скорее всего, заставил их идти.
- Прочь, дитя! - заорал как-то один такой лохматый и вонючий субъект, тараща выпученные глаза на Настю, будто мухоморов объелся, - беги, прячься! Прочь от мира, погрязшего в злодействе! Спасайся, пока еще можно, ибо настигнут тебя ложь, разврат и жестокость!
- Дедушка, тебе плохо? - спросила Настя, не на шутку забеспокоившись о его душевном благополучии.
Дед погрозил палкой и, бормоча, двинулся дальше. Луковицу, что Настя сунула ему украдкой, все же взял и моментально проглотил так, будто бы не кушал ничего уже лет сто.
Настя осталась голодной, но это ничего, ее само солнце наполняло энергией. Она смеялась, подставляя теплым лучам ладошки, и мчалась к речке купаться, где ее уже ждали многочисленные мохнатые, усатые, полосатые и ушастые друзья. Все вместе плескались в воде, возились на берегу, а потом, уставшие, подали в траву и смотрели на облака. Маленькие еще, дети.
Так было всегда, а люди менялись. Их становилось все больше и больше. Некоторые уже ехали на телегах со скрипящими колесами, а некоторые все так же, пешком. Шли по одному и по несколько (считать Настя умела только звезды, да и то по- своему).
Урожая не хватало. Приходилось работать все больше и больше. Отец приходил домой невеселый и угрюмый. После скудного ужина, когда остальные укладывались спать, утомленные дневными заботами, он оставался сидеть за столом, молча разглядывая свои большие загрубевшие ладони. Насте становилось грустно, когда она видела его таким. Отец смущенно улыбался, видя наполненные тоской дочкины глазищи, говорил тихонько: "Солнышко ты мое", - сажал на колени и засыпал, чувствуя ладонью шелковистую мягкость детских волос.
Насте не давало покоя то, что большой серой тенью лежало на душе Отца. Она видела это, но никак не могла найти названия.
- Мама, а тятя был на Дороге? - спрашивала она у матери, не давая ей заснуть.
- Нет, милая, не был, - отвечала Мама, - от того и мается.
Настя засыпала и не видела, как по материнской щеке катится одинокая слезинка. Одна, другая. Они бесшумно падали куда-то и пропадали бесследно.
Однажды мимо хижины, где жила Настя, по Дороге прошел одинокий человек. Он не был стар, но было заметно, что молодость его сгинула давным-давно в неведомых землях.
Дорога давалась тяжело, он еле переставлял ноги, скрипел зубами, но двигался, часто спотыкаясь вроде бы на ровном месте. Его израненное, в кровоточащих ранах тело было покрыто дорожной пылью, изорванная одежда свисала безобразными лохмотьями. Человек падал, и в какой-то момент, казалось, уже не встанет. Но нет! Упирался ослабевшими руками, рычал, сжимал до боли челюсти и поднимался! Делал несколько шагов, но силы вновь покидали, и он кричал, а слезы грязными ручьями бежали по впалым щекам.
Настя увидала его издали, дождалась и спросила встревоженная, когда человек поравнялся с ней:
- Дяденька, тебе плохо?
- Плохо мне, девочка, очень плохо, - ответил путник усталым хриплым голосом.
- Тогда отдохни.
- Нельзя.
- Почему?
- Потому что нужно идти.
- Куда?
- Туда, - человек махнул рукой на север.
Настя посмотрела на зыбкие силуэты гор и спросила снова:
- А зачем?
Путник посмотрел на нее удивленно и даже замотал головой, будто бы избавляясь от наваждения. Худенькая девчушка все так же стояла у обочины, сцепив руки за спиной, и задорно улыбалась.
- Не знаю, - сказал он.
Девчонка засмеялась, будто колокольчики зазвенели:
- Пойдем на речку купаться?
- Пойдем...
- Хочешь, я тебе молока принесу? Все равно утром путники заберут. Те, что на телеге.
- Хочу...
Настя быстренько, а это она умела, сбегала в дом и пронесла полную кринку молока. Никто и не заметил, только Дед прокряхтел: "Ишь! Разбегалась!" - и закашлялся.
Человек на Дороге смотрел недоверчиво; глаза, как и весь он сам, были покрыты дорожной пылью.
- Ну что же ты? - Настя протянула кринку, выманивая человека с Дороги, - пойдем! Здесь хорошо, идти не надо и пыли нет.
Одинокий странник сделал неуверенный шаг.
Ничего не произошло. Под ним не разверзлась бездна, а небеса не рухнули на голову. Он даже испуганно огляделся по сторонам. Шагнул еще раз и сошел с Дороги.
- На, попей, - сказала Настя, подняв посудину повыше, чтобы удобнее было взяться, - сил знаешь сколько прибавится!
Человек взялся за горлышко обеими руками. Все еще недоверчиво приложился к краешку растрескавшимися губами и стал пить мелкими, осторожными глотками. "Бедный!" - подумала Настя, заметив как, едва не прорезая кожу, задвигался кадык на жилистой шее.
Напившись, путник вернул кринку девочке и утер порозовевшие губы ладонью. Глаза его прояснились и показались Насте очень красивыми.
- Кто ты? - спросил он, - Ангел?
- Я Настя!
- Настя, - повторил человек, запрокинув голову к небу, посмотрел, будто видит его в первый раз, - Настя... Так вот каково Блаженство! И... Забвение.
Только он это сказал, в тот же миг осыпался дорожной пылью. Листики травинок недовольно стряхнули ее с себя, и от путника не осталось и следа.
Настя пожала плечиками и побежала к речке.
Шло время. Дни, разогретые теплыми лучами ясного светила, сменялись ласковой прохладой ночи. Замотавшаяся до заката природа, вздыхая тихонько ветерком, неспешно засыпала, закрывая свое яркое око горизонтом. Лучи устало вязли в сумерках, тени тянули свои тонкие руки, разрастались и все смелее поглощали пространство.
А люди все шли.
Дорога стонала, разрезаемая колесами, кричала, разрываемая в клочья гусеницами.
Редкие деревца у обочины, вечно припорошенные пылью, жались друг к другу испуганно, встревоженные надрывным ревом моторов. Загрубевшие листочки сворачивались, ослепленные резким светом фар и прожекторов. Потом, устав от вечного беспокойства, они желтели, сохли и, подхваченные похолодевшим осенним ветром, долго кружились в воздухе, ища покоя. Настя слышала, как они плакали; им не хотелось падать! Хотелось глотнуть еще разок сладкой влаги, что сосали корни из мягких глубин земли, не тронутых Дорогой.
С приходом зимы мир становился белым и кристально-чистым! Морозная свежесть захватывала дух, и Настёнкина большая душа трепетала от восторга. Воздух звенел кристалликами льда, под ногами весело покрякивал снег.
А над Дорогой клубился пар.
Большие пушистые снежинки, что так красиво укладывались на перину снежного покрова, завидев черное незамерзающее месиво под собой, превращались в клубах дурного пара в скорбные капельки-слезы. Хлюпнув на прощанье, преумножали они собой дорожную сырость. Насте Дорога зимой не нравилась особо.
Люди все шли, месили холодную грязь стоптанными сапогами, зябко кутались в прожженные шинели, пряча за царапающими обмороженную кожу воротниками бледные изможденные лица. Шли с натугой, опутанные кожаными лямками, и тащили за собой других: ленивых, сонных, круглощеких, спрятавших дряблые мучные телеса в огромные шубы.
Странные они - думала Настя. Махнув рукой, бежала она к оврагу, заваленному снегом. Там, накувыркавшись вдоволь и насобирав полные рукавицы да валенки сугробов, забывала о Дороге начисто.
Устав, разгоряченная и розовощекая, она как ураган врывалась в дом. Все тени, засевшие по углам, начинали уползать в мельчайшие щели, напуганные теплом и весельем, что излучало счастливое задорное девчачье личико.
"Настенька! - смеялась Мама, - опять вся в снегу! Раздевайся и бегом на печь!" Настю уговаривать не нужно - быстренько сбросила с себя одёжки, разбросала валенки да рукавицы. "Мамка! - не в силах сдержать нахлынувших чувств, воскликнула она, - на улице такая прелесть!"
Настя завернула, было, к печи, но тут увидала Деда и кинулась ему на шею: "Деда, ты у меня такой хороший!" От старика пахло табаком и луком. И еще теплом каким-то домашним, как от домового. Настя прижалась к нему крепче, потерявшись в седой бороде. Дед, смутившись, хлопнул внучку пониже спины и пробухтел: "Ну, будет, будет! Грейся давай, а то вон мокрая вся, как выдра".
На теплой спине печи Настя сгребла в охапку не успевшего опомниться кота и, улыбаясь, уснула. Уснул и важный котяра, подумав про себя: "Ладно уж, чего с тобой связываться..."
Насте приснилась весна.
Разбудил ее требовательный, но вместе с тем задорный голос Деда:
- Настёнка! А ну-ка глянь, что я смастерил!
-Да пусть поспит еще, умаялась, - говорила Мама.
-Хорош спать! Всю молодость проспит, - поучал Дед, - Настёнка!
Настя свесилась с печи, зевнула и охнула, протерев кулачками заспанные глаза-щелки:
- Ой, Деда, красота-то какая!
Дед, довольно прищурившись, держал на широкой ладони дивную игрушку, сотворенную из подручного материала, коего в изобилии водилось возле печи. Из кусочков штукатурки, комочков глины, щепок, семячной шелухи, иссохших листов и прочей мусорной мелочи смастерил старик диковинной красоты создание. Оно, словно живое, взмахнуло крылами, силясь взлететь с ладони, вытянулось, да так и застыло в недоумении, не поднявшись в воздух, подальше от пропитанных табачным дымом пальцев.
- Пташка! - воскликнула Настя.
- Ты возьми, возьми в руки-то, видишь, просится!
Настя взяла застывшую летунью в пригоршню - и впрямь, как живая!
- Ну что же ты, лети, - шепнула она и поцеловала глиняный клювик.
А пернатой только того и надо; взъерошила покрывшиеся цветными переливами перышки, цвиркнула радостно и, взмахнув наконец крыльями, спорхнула вверх, стряхивая с себя труху-шелуху. Настя аж подпрыгнула от радости и поскакала козочкой по горнице вслед кружащей под потолком птичке-невеличке.
Засмеялся Дед, глядя на забаву:
- Выпусти ты ее, бедную, на волю, чего в четырех стенах то маешь?
И то верно!
Птица, почувствовав небо, рванулась через распахнутую настежь дверь; Настя следом. За порогом, ошалев от открывшегося пространства, пичужка несколько раз кувыркнулась в воздухе, защебетала восторженно и, набирая силу, пошла вверх кругами, целясь прямо в солнце. Настя, как была босая, смеясь, бежала за ней. И прыгала, и кружилась, радуясь неожиданной новой жизни. Глядя на неё, и солнце вспыхнуло ярче. Снега обдало благословенным теплом, и они пожухли разом, побежали веселыми вешними ручьями поить истосковавшуюся по влаге землю. Освободившиеся от гнета, чахлые ещё стебельки разогнулись стремительно, распахнули бутоны цветков навстречу солнечным лучам, кивнули благодарно Насте вослед. Но она не замечала ничего - у нее самой словно выросли крылья за спиной, и она чувствовала, что летит рядом с птахой свободная ото всего на свете, и кружит, и кружит, и поют они вдвоем, счастливые, наполняя весною разгоряченный мир радостными трелями.
Так бы и летели они и щебетали, забыв про все на свете, но на пути встала Дорога. Птица, почувствовав неладное, шарахнулась в сторону, а Настя остановилась у покрытой высохшей коркой колеи; ручьи тоже не хотели на Дорогу, они весело журчали по обочине.
"Все идут и идут", - подумала Настя, увидев приближающуюся горбатую фигуру. На расстоянии она не смогла разглядеть, кто это двигается, как ни старалась, но потом различила человека, одетого в мешковатую рясу с капюшоном, который волочил полы своего одеяния прямо по лужам, согнувшись под тяжестью пристроенного на спине тяжелого булыжника.
- Ой! - воскликнула Настя, хотя и обещала себе больше с путниками не разговаривать, - тяжело, наверное?
Человек, услышав голос, протяжно застонал и поднял голову.
Настя не ожидала увидеть женщину! Лицо ее было сильно худым и бледным с прямыми аристократичными чертами; губы - бескровные нитки - сморщились в презрительной гримасе, и женщина не сказала, прошипела, видно от великой тяжести за плечами:
- А ты как думаешь?
- Думаю, тяжело.
- Так зачем же задаешь глупые вопросы!? - почему-то взвизгнула бледная дама, - тупые, уроды! Всех на Плацдармах сгною, суки!
Женщина забилась в истерике, затопала ножками. Камень на ее спине начал раскачиваться маятником, норовя свалиться с костлявых плеч.
- Тупые! Тупые равнодушные ублюдки! Ненавижу вас, мерзких людишек! Лживые, похотливые, трусливые твари! Вся измаялась уже - нету сил, а им плевать! - вопила она.
Пена бурлила на губах, разлетаясь в стороны хлопьями; брызги шипящими кислотными каплями шлепались в свежую, напитанную весенней влагой землю и прожигали, оставляя черные дымящиеся дыры. Из скорбного одеяния начали, звеня, сыпаться на дорогу серебряные монеты и драгоценная всевозможная мелочь.
Настя вздрогнула, испугавшись впервые в жизни, а женщина с перекошенным лицом достала из складок своей хламиды шприц, блеснувший на солнце кончиком иглы, и выпустила в воздух тонкую струю.
- У-у-у..., - выла она на одной пронзительной ноте, - ненавижу... животные...
Дама закатала рукав, обнажив страшно худое запястье, на котором блестели золотом бесчисленные браслеты, проткнула иглой отливающую синим кожу поближе к локтю и трясущейся рукой надавила на поршень.
Постепенно сжатые губы расслабились, женщина выбросила опустевший шприц и, снисходительно вздохнув, посмотрела на Настю прояснившимися глазами.
- Ну, чего тебе?
При этом, воровато оглядевшись, она, будто и не было на спине неимоверного веса, стремительно нагнулась, растопырила похожие на грабли руки и начала подбирать выпавшее в результате душевного порыва добро, шаря в грязи длинными пальцами.
- Ты, тетенька, бросила бы камень свой, легче станет, - дрогнувшим голосом сказала Настя.
Дама картинно закатила глаза и промямлила:
- Бросить, да?
Настя кивнула робко - вроде бы как помочь хотела нехитрым своим детским советом.
Особа устало вздохнула, раздумывая, продолжать этот неинтересный разговор или нет?
- Бросить, - сказала она, решившись на разъяснения, - а кто же тогда жалеть меня будет? Я же Добро Вселенское!
Настя хлопнула ресницами, а Добро запричитала, качая головой:
- О-хо-хо! Добра не знаете, Добра не помните, темные люди! Чего хлопаешь глазенками? Живешь тут, горя не знаешь, а в Африке дети с голоду дохнут! - Добро махнула рукой, - А, все равно вам всем плевать... Давай, жертвуй в фонд помощи голодающим Поволжья!
К Насте протянулась в просящем жесте бледная ухоженная ладонь. Жалостливое ребячье сердечко затрепетало от таких слов.
- Тетенька, да у меня нету ничего с собой! - огорченно пролепетала девчушка, - подожди немножечко, я до дому сбегаю! Я быстро! Дома всё есть - на завтра путникам приготовили. Сами мы ничего не трогаем, честное...
- Ждать тебя..., - Добро косо глянула на стоящую неподалеку хижину, задумалась на секунду, - Рубашку снимай. Только быстро, быстро!
Стягивая матерью сшитую, единственную свою, штопанную-перештопанную деревянной иглой льняную рубаху, Настя едва не заплакала - этим же детишкам не поможешь! - шмыгнула носиком.
Завидев сие, Добро заерзала под булыжником, бока которого были вкось исписаны корявыми буквами и словами ("Здесь был Вася!", какая-то математическая формула с "иксом" и "игреком", "Цой жив!", и прочие). Пристроив камень поудобнее между худых лопаток, она сказала уже спокойнее:
- Ладно, пойду я, некогда тут на твои сопли смотреть. А это, - кивнула она в сторону лежащего на Дороге опустошенного пластикового цилиндра, - это так, вынужденная мера, чтобы не свихнуться в этом поганом, жестоком мире. Ты уж не говори никому, хорошо?
- Хорошо, - всхлипнула Настя.
- Ну, тогда прощай, пойду.
Добро пошла прочь, бормоча какие-то проклятия и ругая весь белый свет нехорошими словами. Настя всё смотрела и смотрела ей вслед, а после того, как потеряла из виду, долго еще стояла у обочины, чувствуя себя облитой какой-то пакостью. Стояла-стояла, а потом все-таки не выдержала, расплакалась. И так невыносимо тоскливо, так одиноко стало ей! И детишек голодных было жалко, и Добро, потому что за всех за нас страдает...
Почувствовав ту скорбь, что поселилась в кристально-чистой юной душе, деревце, измученное с рождения своего Дорогой, стоявшее рядышком, опустило нижнюю веточку, успокаивающе погладило девчушку по головке.
Не полегчало Насте. Слезы ручьями хлынули по щекам пуще прежнего.
Над Дорогой поднялся ветер. Все ускоряясь, рванулся он вслед за Добром, нагнал, закружил пылью и бросил ей в лицо горсть песка. Засвистел возмущенно, но вскоре притих, придавленный увесистыми словами, и ушуршал в траву.
Насте вроде как полегче становилось; слезы смывали последствия Вселенского Добра.
Откуда ни возьмись, появился Медвежонок - закадычный друг, верный товарищ. Пораньше выполз из своей берлоги, чтобы чего-нибудь поесть, а тут увидал Настю и теперь сует мохнатую голову ей подмышку, норовит лизнуть в щеку. Настя всхлипнула в последний раз, утерла ладошкой заплаканные глазенки и улыбнулась, наконец. Услыхав облегченный вздох природы, теснее прижалась к Медвежонку.
Маме она, конечно, ничего не рассказала - и так вся в хлопотах. А зря. Мама объяснила бы глупой, а Дед подтвердил, что добро это не настоящее, а людьми дорожными для утехи своей придуманное.
Если бы узнала, то забыла, наверное, вскоре об этой встрече с великим благом. Но не знала ведь, не хотела своими детскими слезами беспокоить взрослых. И потому Настя часто после этого видела Добро во сне, маялась. Представлялось оно ей совсем другим: светлым, ласковым, простым и незатейливым, близким сердцу. Снилось ей, как девушка - Добро склонилась над тем путником, которого Настя сманила с Дороги, прикрыла его, израненного, собой от солнца и плачет, умывая беднягу чистыми, как родниковая вода слезами. И камня на ней никакого нет, а лишь сумка с красным крестом на потертом боку, и одета не в темное, а в светлое. "Настенька, - говорит она, - помоги мне, милая, принеси водицы ключевой". Настя мчится со всех ног к ручью, зачерпывает полные ладошки холодного - донести бы! - и назад. А на Дороге нет уже никого. Просыпается она, пробирается украдкой к обочине и долго смотрит на движущуюся людскую массу в надежде разглядеть ту, что видела во сне. Но нет ее.
Люди идут на север за той, что с камнем на спине. Едут на машинах, катят на коптящих небо паровозах обвешанные красными, видными издали транспарантами, тянут меха гармони и горланят веселые похабные песни.
Мама заметила, конечно, что с Настей что-то происходит, да разве ж она расскажет, упрямица! Не хочет лишний раз огорчать родителей. Молчит, и задумчивая стала, вроде как поблекла вся. Спросила вот однажды:
- Мама, а Добро, оно какое?
Мать усадила дочурку на колени, прижала к груди и ответила, улыбнувшись:
- Настенька, да ты и есть Добро!
Настя подняла головку, глянула удивленными глазищами:
- Но я же не несу на плечах тяжесть грехов людских? Какое тогда я Добро? Я еще маленькая!
- Настя, Настя! Опять, беда, до Дороги ходила?
- Нет, мамочка, я ни ногой! - оправдывалась Настя, подхватывалась и убегала со двора.
- Неча ей шастать, где не след! - ворчал Дед, окутанный табачным дымом, - дошастается, коза!
Оставалось только вздыхать. Да, дошастается! А что с нею сделаешь, с неугомонной? Да и заболеет, зачахнет без нее все, что к жизни да к свету тянется, окромя Дороги этой проклятой!
Мать неосознанно бросала мимолетный осуждающий взгляд на Деда, но, спохватившись, отводила глаза, и за работу. Но старик, он старый-то старый, а все заметит! Затопает ногами, забормочет:
- Чё! Чё зыркаете!? Слишком много думать стали, умники!
Дедову мудрость не оспоришь, думать то и впрямь некогда - работать надобно, кормить Дорогу, ведь жрет она в три горла! И куда только лезет? Кормишь их, кормишь, а они все одно вполовину чахоточные да заморенные. Отцу бы с сыновьями столько есть, так и землицы бы вдвое больше засеяли, глядишь, и детишек бы в помощь прибавилось...
Ох, думы, думы! Работой от вас избавляться нужно, от пакостниц бесполезных! Трудом, тяжелым трудом гнать от себя мысли, которые чего доброго приведут к истинному пониманию своего предназначения, своего места в Мироздании.
Мало того! А если поймешь, для чего старики сотворили Дорогу? Да в конце-то концов, почему одни работают, а другие жрут...? Ой-ёй-ёй! Работать! Скорее работать! Исповедаться, перекреститься и в борозду! В вонючие сараи, в смрадные цеха, на гиблые Плацдармы. Недоедая, падая от усталости, кормить Дорогу, чтобы она, необремененная недостойными заботами о хлебе насущном, двигала цивилизацию вперед. А как иначе? Махая мотыгой, не достигнешь того уровня совершенства, который необходим для возвеличивания Черных Квадратов, не сможешь в вечной заботе о пахарях гноить их в окопах, ведь они, неразумные, никогда не поймут, не додумаются сами, что для достижения Великого Счастья нужно поубивать друг дружку. Да к тому же времени не останется, чтобы забыться в наркотическом блаженстве, неся тяжкий груз просветительской деятельности. Отдыхать надобно цивилизации, необходимо восхищаться творениями возвышенных поэтов, дабы не перегреться в размышлениях. Вот изголодают мыслители, кто будет Черные Квадраты рисовать? Кто будет сочинять сонаты, изобретать водородные бомбы? Кто нам, смердящим, веру в спасителя будет дарить? То-то. Потому - трудиться. Кормить Дорогу в поте лица, да поменьше думать.
На том и порешила измученная женщина, забылась заботами. Дед в своем углу скрутил очередную папироску, запыхтел дымом. Разбирая по крупице запущенную давным-давно программу, силился понять: в чем же он ошибся в очередной раз? Миллионами способов решал старик эту задачу, но ответ был всегда один: никакой ошибки не было. Катастрофически прогрессирующая наглость Дороги и ее стремящийся к совершенству цинизм являлись закономерностью.
А вот Насте не до математики - глупенькая она. Как-то ранним утром помогала матери раздавать путникам все, что за прошедшие сутки земля дала, да умелые руки взлелеяли и собрали. Делили на всех поровну, но основная масса страждущих почему-то оставалась ни с чем. У них даже не отбирал никто - сами отдавали тем, кого несли на руках (эти индивидуумы до того ожирели, что не могли идти самостоятельно), да еще и благодарили. Но отнюдь не ту женщину, которая кланялась Дороге до самой земли и причитала: "Да как же это? Сами-то, сами кушайте, сердешные. Да как же?"
Нет, не ее, а тех, которые в благодарность орали, раздувая пухлые щеки: "Неси, неси! Родина тебя не забудет! Немного еще потерпеть осталось! Эй, доходяга, куда ты суешь каравай, паскудник!? Люди, топчите эту суку!" Орали, разбрызгивая слюну на головы сердешных, а те, воспылав праведным гневом, в едином негодующем порыве втаптывали бедолагу в грязь вместе с этим несчастным караваем...
Нет, не могла природа создать Дорогу - окончательно решила Настя, глядя на это действо. И только успела она сделать вывод этот нехитрый, как колыхнулся демос, шарахнулся в разные стороны, предоставляя пространство чему-то более важному. Расступился народ, и увидела Настя не что-то, а кого-то, но важного - это точно, потому что сопровождающие щедро угощали плетью не успевших разбежаться. Причем доставалось и толстым и тощим одинаково.
Всадник подъехал к обочине, да такой видный, что Настя невольно залюбовалась. И было ведь чем! Рослый, широкий в плечах, кольчуга на нем простенькая, но ладная, конь вбивает копыта в землю по-хозяйски, чувствуя великую мощь хозяина, с которым ничего на этом свете не страшно.
Свита, что за всадником следовала, блестит в лучах восходящего солнца золотыми доспехами, красуется высокомерными длинноногими скакунами, но меркнет блеск в тени Силы, что тугими осязаемыми волнами от предводителя исходит. А смотрит-то как! Даже трава под взглядом его кланяется, чего уж о людях то говорить? Не видала никогда Настя такого искреннего взгляда со стороны Дороги!
Меж тем всадник оглядел окрестности: отметил хижину, застывшую женщину у дороги, а Настю будто бы и не заметил. Звериное чутье бывалого воина не обнаружило поблизости поединщика, и всадник расслабленно облокотился на луку седла, однако Настя чувствовала, что каждое движение на версту вокруг фиксирует.
- Мужики где? - спросил он тихо хриплым, но твердым голосом.
Показалось, что тихо, а свита, заслышав командирский баритон, вытянулась в струнку, и скакуны стали, как вкопанные, перестав прядать ушами.
- Так в поле мужики, - встревожено ответила Настина мамка, заслоняя собой девочку, - я вот одна по хозяйству, да дед старый совсем в доме...
- Сюда мужиков. Быстро.
Тон не терпел возражений. Женщина, растерявшись, заметалась из стороны в сторону, побежала было, нелепо взмахнув руками, но вовремя опомнилась - чуть родное дитя с этим чудищем дорожным не оставила! - схватила Настю за руку и потащила к дому. Конники за спиной весело загоготали. Под брюхами коней ползал один из толстых и натирал пыльные копыта рукавом некогда белоснежной сорочки.
Отец с сыновьями появился быстро. Видно мать напрочь сбила их с толку своими причитаниями да несвязными объяснениями. Она спешила следом за ними со сбившимся платком и растрепанными волосами. Настя увидела их из окошка.
- Деда, а что это делается? - спросила она.
- Что, что... - пробормотал Дед, - прогресс!
Настя не поняла, что это за "прохрес" такой и решила сама на эту чуду посмотреть, выскочила из дому. Дед даже пукнуть не успел, а девчонка уже незаметно прокралась к Дороге. Там суровый воин оглядел представших перед ним пахарей, покачал головой:
- Да-а! Что такие чахлые?
- А что надо? - спросил раздраженный отрывом от работы Отец, упрямо глядя на всадника исподлобья.
- Мужик, ты совсем оборзел! - пророкотал всадник, - Что надо... Воевать некому! Пацанов наших знаешь, сколько полегло? Молодых, необстрелянных? Нет? Урод, на... Загорает он тут, козел! Ты, сука тыловая на теплой титьке спал и губищами плямкал, когда я с пацанами...
Всадник отмахнулся от каких-то неприятных воспоминаний, люто скрипнул зубами и сказал уже спокойнее:
- Ладно, мужик, парней я забираю. Отечество в опасности, сам понимаешь...
- Послушай-ка, мил человек! - резко перебил его отец, - мне как тогда пахать прикажешь?
Воздух свистнул, рассеченный концом кнута, ударившего Отца по лицу.
Мирозданию понадобилось время, чтобы осмыслить произошедшее. И оно его остановило. Воздух загустел, звякнул стеклом. Застыло все живое вокруг, превратившись в восковые фигуры, только рубиновая капля, отлепившись от рассеченной щеки, медленно поползла вниз, не понимая зачем. Целую вечность двигалась она, но, наконец, ударилась в землю. Страшный удар тряхнул Голубую планету, и замершая атмосфера рассыпалась на мельчайшие осколки. Время стронулось с мертвой точки.
Брызнула кровь.
- Бабу свою запряжешь! - зло прошипел один из адъютантов, сворачивая плеть, - Сказано тебе, не вякай.
Настя оцепенела, увидев это. Отец провел ладонью по щеке, будто не веря, что такое возможно. Лицо обожгло болью, он поморщился.
- А ты, стало быть, тоже с пацанами в БэТэРе горел? - спросил он, усмехнувшись.
Лицо адъютанта почему-то налилось кровью. Толи от стыда, толи от негодования. Увешанные бесценными перстнями пальцы вцепились в драгоценную рукоять палаша, висевшего на поясе.
- Уймись, чучело! - процедил всадник сквозь зубы, даже не обернувшись.
"Чучело" тут же притихло, забыв об изнасилованной офицерской чести, завращало покрасневшими глазами в поисках свидетелей своего позора.
Тут Настя очнулась от оцепенения и выкрикнула, поразившись своей смелости:
- Эй, ты, чего безобразничаешь?
Настю заметили. Мать бросилась к ней, вконец перепугавшись, обернулся Отец, а всадник сказал удивленно:
- Вот те на! Ты еще кто, малявка?
- Я Настя! А будешь безобразничать, Медвежонка крикну, он тебе быстро бока намнет. Вот так.
Всадник откинулся в седле и засмеялся, свита подхватила.
- Вот кого нужно в армию призывать!
Всадник смахнул рукой веселую слезу и спросил:
- Пойдешь ко мне служить, Настя? Выдам тебе наган и кожаные штаны с полномочиями. Ну как, согласна?
Настя отрицательно покачала головой, отказываясь от сомнительной перспективы.
- Как хочешь, - сказал всадник, - пора нам. Все, длинного забирайте и погнали, Великую Битву устроим!
Он натянул поводья, конь заржал, поднялся на дыбы, обнажив перетянутое ремнями тугое брюхо.
Старший брат Насти огляделся неуверенно. В тот момент он казался совсем еще маленьким, лопоухим мальчишкой. Совсем не тем взрослым и рассудительным, как в те времена, когда давал по шее младшему за то, что называл сестренку дурочкой.
- Солдат, упал в строй! - рявкнул адъютант, потерявший терпение, да так, что старший испуганно сжался, втянув голову в плечи.
- Давай, парень, - сказал другой, видимо тот, что по воспитательной работе, - винтовку получишь, сапоги... И вообще, делом настоящим, мужским займешься, а то ковыряешься в грязи. Послужишь, застрелишь кого-нибудь, медаль получишь. Да тебя здесь на руках носить будут! Водку будешь жрать, а тебе никто и слова не скажет.
Старший, как загипнотизированный, шагнул к Дороге, не получив никакой поддержки.
- Сынок..., - как-то отчаянно простонала мать и протянула к нему руки.
- Стоять! - процедил сквозь зубы Отец, заметив блик с обнаженного клинка.
Внутри у Насти все похолодело. Воздух мгновенно остыл, скрючились стебельки цветов, затрещал лед, затягивая лужицы. Пространство съежилось, будто ожидая удара по лицу.
Ударил его голос. Он ураганом пронесся поперек Дороги, подняв тучу пыли, и повалил конников, как кегли.
- А ну, пошел прочь, отродье!
Настя оглянулась и не поверила глазам: это Дед, неизвестно когда вышедший из дому, стоял чуть поодаль и смотрел угрожающе на устоявшего после его слов всадника. Тот сплюнул забившийся в рот песок, презрительно оглядел ползающих кряхтящих офицеров и сказал с вызовом:
- Пошел ты к черту, старик!
В глазах Деда вспыхнул огонь, а всадник со скоростью молнии вытянул огромную ручищу, схватил старшего за ворот просторной рубахи и втащил его на Дорогу. Загремело, потемнело небо и упало непроницаемой тьмой на землю. Когда прояснилось, на Дороге уже никого не было.
Мать мешком опустилась на мерзлую траву, смотрела перед собой остекленевшими глазами. Младший хлопал ресницами. Отец скрипел зубами, опустив голову. Дед задумался, опершись на резной посох. И тихо-тихо было вокруг! Ни звука. Никто не стрекотал, не чирикал, не жужжал. Ветер сконфуженно укрылся за холмами, солнце смущенно заползло за тучку...
Тягостное молчание. Ощущение невосполнимой потери.
Отец повернулся к Деду и устало сказал, нарушив прижившуюся тишину:
- Дождался...
Старик молчал, нахмурив седые кустистые брови.
Многое в доме изменилось после этого. Мать слегла. Какая-то непонятная болезнь свила себе гнездо в ее душе и грызла изнутри. Ничего Настя не могла поделать с этой черной субстанцией, как ни старалась. Мама гладила Настю ослабшей ладонью и говорила: "Оставь, доченька, не мучь себя. Я вот полежу и встану".
Болезнь ухмылялась, и Настя понимала, что мама говорит неправду. Отец перестал выходить в поле. Он круглые сутки сидел у окна и тихо ругался с кем-то. Старик молчал и перестал курить. Вся тяжесть работы легла на неокрепшие еще плечи среднего брата. Настя не умела ничего толком, да и маленькая она еще.
Всадник устроил, наверное, Великую Битву за всеобщее счастье, потому что люди, вопреки ожиданиям Отца, дом не спалили и перестали просить есть. Они полетели по Дороге с такой скоростью, что уже вряд ли когда-нибудь смогут остановиться.
Запустение и безразличие поселились в доме. Загоревала Настя, и полили с неба бесконечные дожди.
С Дороги полетел мусор. Настя пыталась забрасывать обратно все это, но тщетно, и на обочине все росли горы "газет с брехней и следами поноса". Отец начал находить в них много "полезных", как он говорил, вещей. Горы пустых бутылок начали расти в доме, появился старый телевизор.
Настя узнала, что в этот ящик можно пялиться сутками и при этом потерять родных. "Да, Дед! Дали вы маху, создатели хреновы, - говорил Отец в короткие минуты просветления разума, а может быть и во время рекламы, - Ты доволен хоть, а? Эти-то оторвутся от Земли? Потащат заразу по Мирозданию? Иди, полюбуйся на свое детище, достигшее высот духовного развития. Глянь, плодятся как плесень. Им уже миллиона жизней за войну мало, им миллиард подавай! Все мало, мало... Когда же они вымрут, как предыдущие?" Дед молчал, а Отец махал на него рукой и кричал в экран, размахивая руками, ругая нерадивого футболиста.
Плохо было Насте, горевала она.
Как-то раз, замученный ставшей бесполезной работой, средний брат сказал тихо, чтобы Мать не услыхала:
- Отец, я ухожу.
Родитель схватился за голову.
- Куда? - простонал он.
- На Дорогу.
- Зачем, сын? Не в том твое предназначение..., - пытался объяснить Отец, а у самого голова покрывалась сединой.
- А в чем? Я не хочу кончить, как ты, так ничего в жизни и не увидев...
Дед слушал, слушал, молча встал, напялил лапти, закинул на плечо котомку и вышел за порог. Настя кинулась следом.
- Деда, куда ты? - встревожено спросила она.
Старик обернулся у околицы.
- Прощай, Настёнка, лихом не поминай. А я пойду, может еще смогу что-то исправить, - сказал он, поклонился до самой земли, развернулся резко и зашагал прочь от дома к началу Дороги.
Настя неуверенно шагнула, шмыгнула носом, глядя на удаляющегося Деда, а потом побежала.
- Деда... Деда..., - хныкала она.
Старик шагал все быстрее, пока не растворился окончательно в предрассветной сырости.
Настя все бежала и бежала. И плакала (научили добрые люди).
Долго бежала она, тщетно пытаясь догнать уходящего навсегда Дедушку, спотыкалась, подворачивала ноги на пустых банках и бутылках, пока не встретила одного типа. Он был маленький, пухленький со смешно выпученными глазами. Такими же забавными показались Насте его короткие брюки, полосатые носки и обмотанные изоляционной лентой старенькие щёгольские туфли.
- Дяденька, ты тут Дедушку моего не видел? - спросила Настя.
Тип вздрогнул, заметив девочку, завертелся, скрывая от нее дыру на заднице, сквозь которую были видны трусы в горошек.
- Что? Где? Какого дедушку? - засуетился он.
- Ну, старенького, с бородой!
- Не видел я никакого дедушки, отстань! А не то, как налечу, а не то, как затопчу! Не ведаешь ты, с кем связалась, я же Зло Вселенское!
- Да ты и не страшный совсем, - сказала Настя, оглядев типа поподробнее, в поисках свирепости.
- Вот и я говорю, - вздохнул Зло и поник разом, - не страшный. А меня все бьют, бьют...
- Да кто же тебя так? - пожалела его Настя.
- Да все! Добро вот вечно в морду норовит...
- А ты сдачи дай!
- Ага, умная какая! Она приемчики знает и других натравливает. За меня и заступиться некому, все друзья либо суициды, либо в глубокой депрессии.
- Бедный...
- А! - махнул тип пухлой ручкой, - пойду. Правда, деда не видал.
И побрел себе понуро. Настя же, поняв, что Деда не отыщет, пошла обратно.
Брат все-таки ушел. Но, в отличие от старшего, вернулся. Слепой - вместо глаз слезящиеся шрамы. И сквозь распахнутый ворот виднелись жуткие рубцы на груди у шеи. Он был совершенно неподвижен, и единственная рука его, крупная, мужская, бессильно лежала на крае сундука. На гимнастёрке блестела красивая медаль. Брат пил. Хмелел быстро и начинал кривить рот, пытаясь заплакать. Не получалось у него, только выл потихоньку.
Насте дома было плохо. Она коротала дождливые дни на покатом берегу речки. Холодно и сыро, но все же полегче.
Медвежонок не приходил. Заяц как-то проскакал мимо и рассказал, что кореш Настин попал под радиоактивные осадки, лишился шерсти и сдох.
Сказал и запрыгал себе дальше, повзрослевший и деловой.
Невидимая рука стиснула детское сердечко, и новое, доселе невиданное чувство зародилось в нем. Оно росло и крепло, жгло огнем, заплескалось в артериях. Настя встала во весь свой маленький рост, сжала кулачки и, бросив взгляд прищуренных глаз на далекие горы, страстно пожелала, чтобы они провалились. Зубки её стиснутые обнажились в злом оскале, чувство неудержимым костром ревело внутри. Настя набрала полную грудь воздуха и закричала страшно, высвобождая внутренний огонь со всей его мощью:
- Не-на-ви-жу!
От крика ее отчаянного вода в речке забурлила вместе с радужными пятнами, ползущими по ней, вспенилась и смерчем рванулась вверх. Превратившись в пар, она заревела раненым зверем, закружила все вокруг.