Самолёт вылетал в 12 дня. Выезжая в аэропорт за 4 часа до вылета, я решительно пресёк все попытки домашних устроить из окончания (почти трёхмесячного) отпуска слезливые, страдальческие проводы. К месту службы лучше возвращаться с жёстким сердцем, оставив сантименты гражданки за плечами.
Хмурый декабрьский день, промозглый ветер и снежная сечка из низкого серого неба оптимизма не прибавляли. Каждое движение к месту службы давалось с усилием. Словно занемевшие, ноги и руки подчинялись только мысленным директивам: "Надо!", ввиду угрозы известных административных последствий опоздания. Возвращение, добровольное или принудительное, увы, неотвратимо. Выбор - небогатый.
В здании терминала было, хотя бы, теплее. Зима бессильно билась снежной дробью в стеклянные витрины, пропускавшие лишь серо-белое уныние. Аэропорт - нейтральная зона. Ощущение пограничного перехода: за спиной - дом, уют, безмятежность; впереди - казарма, север, тревоги. Ни кто не гонит вперёд. Но сейчас уже ничего не изменить!
Тем не менее, всё шло по плану. Нормально пройдя регистрацию, и сдав багаж, я погрузился в авиалайнер. По возможности, поудобнее устроившись в кресле у окна, я решил отключиться от тоскливой реальности до самого прилёта в Мурманск. Так и вышло.
Очнулся от забытья при ударе колёс самолёта о землю. В иллюминаторе зияла чернота. Машинально взглянул на часы - три часа дня, а полное ощущение глубокой ночи. Впрочем, так и есть: полярная ночь, длящаяся месяцами и днём, и ночью без конца, и начала. Дождавшись выдачи багажа, я навесил на плечо сумку, оторвал от пола двухпудовый чемодан и в задумчивости потащился к выходу, прикидывая предстоящий путь. Неожиданно окликнули:
- Витёк, ты что ли? Привет! Ты куда?
Три мичмана, из экипажа Литвинова, явно навеселе, с раскрасневшимися лицами, как матрёшки в одинаковых дублёнках и лохматых енотовых шапках, купленных видимо одновременно в "Альбатросе", обступили и трясли меня за плечи и за руку, изливая предотпускное возбуждение.
- Привет. Домой. - Невпопад, от неожиданности ответил я.
- Так и мы тоже, в отпуск.
- Нет... Я, в смысле, уже назад, в Оленью.
- А, а мы только оттуда, будь она неладна. Выпить хочешь?
- Да, нет, мне на катер надо успеть.
- Да, брось ты, успеешь ещё. Оттянись с корешами!
- Да, настроения нет. Уж отпил своё, - вяло сопротивляясь, отнекивался я.
- Ну, ты что, в натуре! Нас не уважаешь? Давай, короче.
Проще было согласиться, и я отхлебнул из горла уже початой бутылки терпкого дешёвого коньяка нагретого за пазухой одного из приятелей, заботливо прикрывавших меня широкими спинами.
- Это по-нашему. Вот, закуси.
В моей руке появилась смятая, подтаявшая конфета.
- Расскажи, где был, как Москва? Куда сходить лучше?
- В Третьяковку! - съязвил я.
Бутылка дважды прошла по кругу, сопровождаемая кряканьем, шумными выдохами, занюхиванием рукавом и вернулась ко мне почти порожняя. Ритуал был соблюдён.
- Давай! У нас ещё есть.
- Хорош, мужики. Я - пас.
- Ладно ломаться, Витёк. За тех, кто в море! Давай!
Я залпом проглотил остаток коньяка и кинул бутылку в урну. Тут же появилась новая. Меня передёрнуло. К счастью объявили их рейс. Ребята засуетились, по глазам было видно, что они уже там, на Большой Земле.
- Ладно, Витёк, увидимся. Привет мужикам.
- Спасибо. Счастливо отдохнуть.
По очереди, дружески треснув меня по плечу на прощание, вся компания шумно отвалила на посадку. С досадой в душе и коньяком в пустом желудке я, снова навьючившись, вышел на улицу; в ночь, одиночество и мороз.
Застывший, заснеженный Мурманск ушёл в себя, сберегая тепло и свет: улицы малолюдны, машины редки, фонари беспомощны, сугробы огромны; всё живое стремится в убежища. Смешались тьма, холод и белая бесконечность. Быстрее в порт, на катер. До Полярного, - часа четыре, - долго, но надёжно, а дальше автобусом или, если повезёт, попуткой до Оленьей губы. Принятый "на грудь" коньяк теплом разошёлся по телу и притупил чувство безысходности. Я с удивлением отметил про себя, что не думаю о доме, сознание переключилось на решение насущных задач.
Чёрная, масляная вода в порту, освещённая прожекторами парила. Я, проклиная чемодан, бьющий по ногам, корешей с коньяком и сумку, еле успел взбежать по сходням на борт, как их убрали. Отчалили. В катере снова попытался отключиться, заснуть, но не позволили качка и грохот дизеля. В полной темноте кубрика светились лишь огоньки сигарет, и кисло пахло мазутом.
Вот и Полярный - город моряков и одиноких женщин: кривые, горбатые улочки, дома разбросанные по сопкам, пара заведений, ДОФ, камни, снег и море. Не знаю почему, но залив, вокруг которого выросла сначала база ВМФ, а потом и город, носил название "Кислая губа", видимо неспроста. Промозглая сырость порта пробирала насквозь, пока не взобрался на сопку по пустынной улице, мимо госпиталя и ДОФа к КПП.
Повезло с автобусом, ждать не пришлось. Старенький ЛиАЗ затрясся по ледяным ухабам. Невыключаемый водительский микрофон старательно репетовал завывания движка на подъёмах и скрежет коробки передач под однообразный ритм какой-то радио-попсы. Окна - в белых кружевах инея. Да и смотреть-то особо не на что: чередование чёрных скал и глыб белого снега, и то только выхваченных на миг светом фар, ни деревьев, ни огонька вокруг.
Минут через сорок автобус затормозил на трассе: "Оленья губа",- прохрипел репродуктор. Вышел я один. Автобус взревел, выплюнул клуб дыма, и тронулся дальше, в Гаджиево. По сугробам обочины проскакала вереница жёлтых световых квадратов и ночь тут же схлопнула мрак вокруг меня. Закурив сигарету, я проводил взглядом удалявшиеся красные огоньки и остался один на один с чёрно-белым безмолвием. Было ясно, светились звёзды, безветренно, но мороз крепчал и к раздумьям, отнюдь, не располагал. Запущенный щелчком, окурок прочертил во тьме прощальную дугу и сгинул в сугробе. Надо идти. До казармы километра 2 - 2,5, автобус в Оленью не заворачивает. Глаза уже попривыкли к темноте и на 5-7 шагов можно было что-то разобрать. Решил срезать путь через замёрзшее озеро. Тропой на треть короче, чем вокруг, по дороге. Подхватив чемодан и сумку, вскарабкался на снежный бруствер обочины и аккуратно, боком, заскользил вниз по утоптанному снегу. Тропка глубокая, ровная, но узкая и громоздкий чемодан бороздил её снежный край. Я пробовал поднимать его выше, тащить перед собой, на плече ... и наконец, исхитрился, на индийский манер, на голове. Способ, в таких условиях, показался мне подходящим; я приобрёл некоторую свободу в передвижении, равновесие, ускорил шаг и смог оглядеться вокруг. Моё внимание привлёк вертикальный столб света впереди. "Наверное, прожектор поставили на КПП, - подумал я, - но зачем небо-то освещать?" Тем временем озеро закончилось, и тропа свернула направо, наискось по крутому, высокому берегу. Вскарабкавшись на верх, запыхавшись, я вышел к пропускному пункту и был крайне удивлён: никакого прожектора не было и в помине. Рядом с кирпичной будкой стоял обычный фонарный столб с яркой лампой, освещавшей шлагбаум и прилегающий участок дороги между двумя сопками. К моему изумлению именно от фонаря, строго вертикально, поднималась световая колонна и упиралась в чёрное небо. Озадаченный я зашёл на КПП, предъявил документы, перекинулся парой шуток с дежурными, угостил их московской явской "Явой" и отправился дальше. Дорога - широкая, хорошо расчищена, идти стало легче. Осталось около километра; обогнуть справа небольшую сопку и вот она, внизу, Оленья губа. Десяток пятиэтажек, штаб, казармы, клуб, камбуз и особняком, невесть кем, когда и как построенные, сбившиеся в кучку, утлые, подслеповатые домишки, с традиционным названием "Шанхай". Сопка медленно, но неуклонно отодвигалась назад и, наконец, дорога вынырнула из-за неё перед пологим спуском. В глаза, привыкшие к темноте, бросилась фантастическая картина. Я от неожиданности встал и выпустил чемодан. Передо мной стоял лес светящихся столбов. Яркие, тусклые, толстые и совсем худенькие, но все исключительно отвесные, они упирались одним концом в землю и терялись в бездонном небе, образуя застывшую световую феерию. В замешательстве я стоял, не в силах оторвать взора и осознать ошеломившее меня видение. Я даже зажмурился и тряхнул головой, но столбы продолжали сиять. При этом одни светились жёлтым светом, другие - белым или слегка голубоватым. Крепкий мороз прихватил меня не на шутку. Схватив чемодан, я стал поспешно спускаться к казарме, стоявшей возле штаба, по пути разглядывая световые стволы и размышляя об их происхождении. Приблизившись к первым строениям, я, наконец, понял: световой эффект дают только уличные фонари и наружные лампы. Но почему? - оставалось загадкой. Преодолев глубокий заснеженный ров перед казармой, я обогнул её справа и вышел на угол плаца, вычищенного практически до асфальта. Перед штабом горело несколько неоновых фонарей дневного света. Квадрат плаца, обрамлённый слева двухэтажной казармой, справа фасадом клуба и, в глубине, зданием штаба в три этажа и с двумя флигелями, искрился в белом безмолвии, напоминая, выхваченную софитами, готовую к спектаклю декорацию сцены с чёрным провалом кулис на заднем плане. Над каждым из фонарей стояли лучи белого света, примеченные глазом ещё там, на сопке. Лучи не расходились, как у фонарика и не были прозрачными, как у прожектора, а плотные, равномерные колонны света, как жгут лазера. Любопытство одолело меня и я, оставив чемодан с сумкой у подъезда, направился к фонарям, в надежде разгадать тайну природы. Мои любопытство и настойчивость были удовлетворены и вознаграждены открытием истины: в ярком свете фонаря я увидел то, чего не мог различить издали. В воздухе, во взвешенном состоянии, парили мириады крохотных кристалликов льда, в виде узких пластиночек, крутившихся вокруг своей горизонтальной оси, как прямоугольные бумажки, если их бросить откуда-нибудь сверху. Видимо счастливое сочетание мороза, влажности воздуха от моря и полного штиля, и еще бог знает чего, создало условие для уникального оптического явления. Льдинки, благодаря своей форме, отражали свет только в строго определённом положении к свету и взгляду и строго вертикально над фонарями, докуда хватало их яркости. Световой эффект Творцу, явно, удался на славу! Довольный открытием я вернулся к своим пожиткам и, подхватив их, ногой толкнул дверь в подъезд.
Тусклая лампочка еле освещала обшарпанные стены и выщербленную лестницу на второй этаж казармы, отданный под гостиницу (громко сказано) для бессемейных офицеров и мичманов. Дверь нашего номера - напротив входной. Последние три шага из тысячи километров пути. Заперто. Стучу. Из-за двери раздаётся: "Сильней!" Шутка такая, для чужаков. Клюнешь, далее последует: "Головой!" Плавали, знаем! Стучу условным кодом: три стука рукой, один - ногой. Дверь тут же открылась. На пороге - Володька Боярышкин:
- О, Витёк! Привет! А мы тут гадали: приедешь, чи нет! Тебе же ж завтра ж в наряд, в ночной патруль расписали!
- Да ты хоть войти-то дай. Не успел приехать - уже в наряд. Шо, может прямо сейчас же?" - поддразнил я его донецкий выговор.
- Не, Витёк, проходи, разденься. Мы тут с мужиками вечерим. Ты как раз вовремя. Горилка, сало. Садись, выпьем, закусим, а наряды - завтра!
Я ввалился в комнату, окутанную сизым дымом. Вся компания была в сборе. Дружеские объятия, возгласы, стопка водки, закуска, прямо руками, ещё стопка... Через полчаса все мои печали как рукой сняло, будто ни куда и не уезжал из нашей "шестикоечной камеры", как мы её окрестили. Содержимое чемодана и сумки: мамины пирожки, балык, сервелат, конфеты, коньяк и прочее, всё, тут же, честно свалено в общий котёл, под одобрительные возгласы соратников. Расспросы, рассказы. Дружеское застолье затянулось до глубокой ночи, если судить по часам...
С утра закрутились жернова служебной мельницы, перемалывая в однородную массу все зёрнышки индивидуальности, зародившиеся во время отпуска. К обеду я уже вполне соответствовал требованиям устава внутренней службы, с аккуратно стриженой, свободной от "дури, выбитой из неё!", головой. Короткий, но прочувствованный печёнкой, инструктаж у коменданта... И вот я: обличённый, вооружённый и обращённый, заступаю с двумя матросами в ночной патруль, с восьми вечера до восьми утра.
Время выдалось суровое (намеренно избегаю слова "ночь"). Крепкий мороз усиливал резкий, пронизывающий ветер, постоянно менявший направление и гнавший с моря отдельные, низкие облака. Эти тяжёлые облака, как вата впитавшие морскую влагу парящего Гольфстрима, народ окрестил коротко и ёмко, "заряды". Налетая внезапно на берег, они вываливали необъятное количество мокрого снега. Ветер закручивал его в неистовую метель, забивая и ослепляя всё движущееся и стоящее. Так же внезапно всё прекращалось. На полчаса - ясное небо, звёзды и ..., снова снежная стена мчится на встречу, поглощая на пути сопки, дома, фонари, пространство.
Три улицы Оленьей и в рабочее-то время малолюдны, а после отбоя и собаки не встретишь! Но патруль - дело святое: маршрут ежечасный и два раза, в 2 и в 5 часов, прогулка в Угольную бухту, в километре от посёлка, к приходу рейсового катера из Североморска. Сильное искушение посидеть час, другой в казарме, в тепле. Но коварный комендант, с одесской фамилией Котловский: полный, с одутловатым красным лицом, чёрными, волнистыми, лоснящимися волосами и тоненькой ниточкой усов, из окна своей квартиры или служебного УАЗика так и "пасёт" несчастного патруля. И бредут они ветром гонимые ... с пятнадцатиминутным отдыхом в казарме после каждого рейда.
Половина второго, надо встречать катер. Дорога в Угольную не освещается и лежит через вершину пологой, голой сопки, открытой всем ветрам. Опускаем ушанки, поднимаем воротники. Вперёд! Что в Севастополе, что в Мурманске у моряков зимняя форма одинакова: ботиночки, брюки, китель, ушанка, перчатки. Конечно, под ними напялено всё, что можно, но: южный берег Белого моря - это не северный берег Чёрного и пробирает по-хорошему. Снежный заряд кончился, как всегда, неожиданно. Поэтому решаем сократить путь: спуститься с сопки в подкову бухты не по плавному, долгому языку дороги, а по "шкуродёру", отвесному, с уступами, прибрежному склону скалы, высотой метров тридцать. Подобрав полы шинели, представляю себя суворовским солдатом в Альпах... Ух! Первый пролёт - метров пять. Ух! Ух! Ух! По снежным желобам - с уступа на уступ. Последний участок, пологая насыпь - бегом. Даже дух перехватило и в жар бросило. Зато, в два счёта и у цели. А цель - одинокий плавучий пирс, ПКЗ (плавказарма) с гражданскими специалистами, пара складов, трансформаторная будка и, подплывающий рейсовый катер. Пахнет морем. Один человек всё же приехал. Моя обязанность - паспортный режим. Встречаю. Представляюсь. Документы в порядке: БГАНовец, гражданский спец - на ПКЗ. И всего-то делов...? А к пяти снова сюда...
"Ну, что, мужики, перекурим? Угощайтесь".
Обратный путь, по дороге, долог и всё время в горку. Мороз не ослаб, но запарились, запыхались. Поднялись на сопку. Стоп. Лучше передохнЩть, чем передСхнуть. Огляделись. Внизу - пирс, как узенькая досочка, возле - большой калошей ПКЗ, подсвеченная прожекторами, и вокруг - чёрная, как мазут вода. Ни души. Люди здесь - по какой-то нелепой случайности. Безоблачно. Сверкают звёзды и, как тонкий газовый шарф, по чёрному небу волнами струятся слабые светло-зелёные сполохи - северное сияние. Зрелище магически приковывает взгляд, завораживает, как огонь: хочется смотреть и смотреть, без отрыва... Но мороз к утру - всё сильнее, а сияние всё ярче...! Торопимся в казарму. Руки и ноги застыли до крайности. Не солидно для патруля, но до казармы бежали вприпрыжку. Спасительная дверь. Пальцы не гнутся, ноги онемели. Три часа. Часок погреемся, а к пяти - в Угольную. Пошёл он к чёрту, этот комендант, на улице тридцатник, не меньше! Час промелькнул, как мгновение. Руки и ноги отошли, постепенно налились теплом. Пора выходить, но весь организм против, матросы тянут резину.
"Пора, пора, мужики! Всё, хорош! Марш на выход!"
Выхожу первый. Мороз сразу обжигает лицо, дыхание. Идём в Угольную напрямик. Хорошо хоть ветер унялся. Снег круто скрипит под ногами, похолодало заметно. Поднимаю взгляд: через всё небо, в два, в три ряда, как занавес в театре, с вертикальными складками, с чётким нижним срезом, колышется великое таинство природы - северное, полярное сияние. Складки и изгибы почти недвижимы, застывшие, по ним переливаются стоящие световые волны, в основном, салатовые и голубые. Местами волны сливаются; и свечение усиливается, насыщается лимонно-жёлтым, пронизывается нежно-розовыми клиньями, разрастается в малиновые сполохи. Небо неровно расколото пополам холодным, неистовым блеском. Мы стоим зачарованные, забыв о времени и морозе. Космическая, нечеловеческая красота. Какие бури бушуют над нами? Какие же силы способны на такое? Что мы в сравнении с ними...?
- Пошли, пошли! Опаздываем!
Ускорили шаг. "Шкуродёр" - единственная надежда поспеть. Катер - на подходе. На ПКЗ странная суета. Съезжаем вниз. Вновь слышатся крики:
- Патруль! Патруль! Скорее!
Бежим со всех ног. Катер причалил, никто не приехал. Снова суматоха на ПКЗ.
- Патруль! Скорее сюда!
Взбегаем по сходням на борт.
- Сюда, сюда! Несчастье! Человек погиб!
- Вот, чёрт! Врача вызвали?
- Нет. Только нашли, в сауне! Не успели. Пять утра! Где, какие врачи? У нас на ПКЗ нет.
Проходим в кубрик. На столе - голый мужчина, по пояс накрыт простынёй. Пульс не прощупывается, зрачки не реагируют.
- Когда?
- Только что, в сауне!
- Искусственное делали?
Растерянные лица, молчание. Раздумывать некогда; статус начальника патруля обязывает действовать.
- Быстро - салфетки, полотенца!
С бойцами по очереди делаем искусственное дыхание (как учили: рот в рот). Сообщил дежурному по гарнизону о ЧП, вызвал врача. До его прихода останавливаться нельзя. Жарко, сняли шинели.
Врач приехал через час, вместе с комендантом, констатировал смерть от инфаркта. Напрасно старались. Комендант собрал свидетелей и нас, выяснить обстоятельства происшествия. Разговаривать нормально он не мог только, задыхаясь и багровея, орать.
- А ты куда смотрел? - начал он с меня, - В казарме жопы отсиживали?!
- Никак нет, товарищ капитан 1 ранга, постоянно на маршруте; в 2 часа и в 5 катер встретили. Всё по инструкции!
- С тобой, мичман, отдельно, утром, разберёмся! Холера ясна! Теперь - свидетели. Коротко и ясно...! Где его документы?
Оказалось это тот самый мужчина, которого мы встретили с катера в два часа. Вернулся из Мурманска, жаловался что устал, друзья угостили портвешком, решил попариться в сауне. Долго не выходил, заволновались, пошли проверить, а он - грудью на каменке.... 33 года, женат, двое детей. Весь сказ.
- Так, всё ясно, - комендант кивнул в нашу сторону, - Вы, марш на маршрут, а утром ко мне! А, вы, - по каютам. Ни куда не выходить, вещи не трогать! Приедут особисты, разберутся! Туристы ...! Поехали, доктор!
Моя доблесть совершенно улетучилась. Ощущение провинившейся собаки, в ожидании, непонятно за что, побоев. Хорошо, что хоть не утопленник, а то ещё и нырять пришлось бы. После отъезда коменданта и доктора, мы вышли на пирс. Безысходно закурили. Молчали.
Катер ушёл, всё как-то улеглось и только сияние бесстрастно, безмолвно бушевало в бездонной черноте. Глядя на него, я вдруг подумал: "Какая малая толика чудовищной вспышки на Солнце, которого и не видно-то отсюда вовсе, преодолев миллионы километров, вызвала магнитную бурю, обрушившуюся на Землю и всё живое на ней. И, только Бог знает, сколько ещё жизней внезапно прервал этот вселенский спектакль, непостижимый нам ни во времени, ни в пространстве?" И чувства, и мысли эти, как-то сами собой, сложились в строки, скрепились рифмами и застыли в небольшом стихе, может вовсе и не об этом.
Над морем свинцовым и сопками мёрзлыми,
Во мраке бездонном пронизанном звёздами,
Холодным огнем полыхая, нетленный,
Колышется занавес театра Вселенной.
Миры и Галактики всходят на сцену.
Трагедии драма приходит на смену.
И действие длится со Дня Мирозданья,
Постичь его суть - за пределом сознанья.
Мы - миг, мы - пылинка, влекомы теченьем.
А стужа пронзительней с ярким свеченьем.
Фатальны нам игры космических сил!
Но, кто бы величие их ощутил?!
Утром коменданта в штабе не оказалось, умчал куда-то по более важным делам, чем мы и ночное происшествие. Ну и, слава Богу! Время - начало девятого, начало нового дня, который так и не наступит. Та же чернота, снова поднялся ветер, налетел очередной заряд, заваливая плац только что вылизанный матросами ... Сдав дежурство и изложив в рапорте события ночи, я возвратился в гостиницу, в нашу "камеру", имея право на заслуженный отдых. Комната пуста, все несут корабельную службу. До обеда - полный штиль. Голова гудит после бессонной ночи, ноги и руки горят от непрерывной ходьбы и мороза, но, забравшись с блаженством в постель и, погасив свет, долго не мог заснуть. Впечатления последних 48 часов будоражили сознание: "Только вчера я был дома, в Москве, ... Как круто всё переменилось. Пьяные кореша, световые столбы, ночной патруль, покойничек, сволочь-комендант ... Рассказать кому, не поверят же. А тут, обычное дело; и не такое бывает. Эх-м. Романтика...!"
Усталость взяла своё. Навалился тяжёлый, тревожный сон.