Бурланков Н.Д., Фадеев В.Г. : другие произведения.

Дорога по краю леса. Часть 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Вторая часть романа. Последняя или нет - зависит от многих причин... Русь, начало 16 века.

  -- Часть II. Лик тайны.
  -- Глава 1. Возвращение в родную вотчину
   Я шел по обрывкам забытых дорог,
   В степи я по звездам свой путь вычислял,
   Ходил - и вернулся в родной уголок,
   Где кто-то меня обязательно ждал.
   А дома - с соседом ругалась жена,
   Стена покосилась, сарай обветшал...
   Но снова, как в детстве, приходит весна,
   И снова я знаю, как все-таки мал.
  
   Леса стояли зелеными, но чувствовалась повисшая в них печальная прозрачность. Торопливо доцветали поздние цветы, ловя последние теплые лучи. Днем Солнце жарило вовсю; но у тех, кто отваживался выйти на улицу ночью, изо рта клубами валил пар. Небо помрачнело и придвинулось к земле, чтобы легче дотянуться до нее было мелкими серыми дождями. Воздух стоял бездвижный и выцветший, и в невидимой блеклости его ясно прочеркивались тяжелые тучи, закрывшие небо. Подступала осень, незаметный - но неизбежный поворот года, когда всякий человек: землепашец, купец, ремесленник, воин или беззаботный юноша - оглядывался невольно на прожитое и торопился подвести ему итог, с трепетом загадывая, что будет с ним впереди.
   На полях убирали последние снопы, торопясь успеть до затяжных дождей. Из глубокой чащи доносился грозный вой волков. Отъевшиеся за лето, звери хоронились по лесам, изредка выбираясь на промысел к деревенским стадам. Тогда на них учиняли облавы; волки убирались дальше, но уходить не собирались, пугая путников по ночам своими криками.
   Пыльные дороги сливались, вновь разбегались ручейками-тропинками; петляли, уводя путников то вперед, то назад. Скоро развезет их непролазной грязью, и затихнут пути до заморозков, до первого снега; пока же купеческие обозы торопились по ним домой, погоняя коней. Одинокие путники, верховые, отряды всадников и целые караваны двигались по нешироким протоптанным трактам, с упорством возрождаемым каждый год.
   Одинокий воз под полукруглым навесом скрипел по Серпуховской дороге на север, - хоть и трудно было с первого взгляда угадать направление этой непрестанно петляющей дороги. Со всех сторон тянулись леса, изредка прерываемые росчистями пашен. Вокруг возка ехали четверо всадников: один впереди, двое по бокам и один чуть приотстав. За возком бежал заводной конь - красивый степной скакун вороного окраса. Солнце падало в лес, заливая светом острые верхушки сосен.
   - Дотемна будем в Ловцове, - сидевший на вожжах Афоня указал кнутом на пересекшую их путь неширокую дорогу, поросшую редкой травой. - Это, кажется, на Каширу?
   Голос его чуть дрогнул. Они ехали через родные его места; кто знает, не сожалел ли он порой о своем решении, не будь которого - и хозяином этих мест был бы сейчас он?
   Отставший Никита глянул мимоходом в сторону дороги, но мыслями он был еще не здесь. Позади осталась его боль, теперь он снова был одинок; только призывало и гналось по пятам прошлое, от которого он бежал. Что-то стронулось в нем там, тогда. Как переступает черту человек, воочию видевший смерть.
   Долгий, бесконечно тоскливый, точно смертный, вой, равнодушно слушать который не могло, наверное, ни одно живое существо, раздался совсем рядом, из-за обочины дороги. На миг Никита замер, чувствуя, что сейчас против воли пойдет туда; но Корней прикрикнул:
   - Быстрее! - и воз поспешил вперед, и Никита отдернулся, точно вырванный из наваждения.
   Он погнал коня, подъезжая к спутникам. Затихающий прощальный вой вослед уходящему Солнцу проводил разворошенную вечернюю тишину.
   - Бродят, бестии, - проворчал Афоня, крестясь. Все помолчали, только из возка донеслось недовольное рычание - это Дашин щенок, выросший и окрепший за время дороги, пытался дать понять своим дальним родичам, что у его новых хозяев есть надежный защитник.
   Справа над лесом блеснул вдалеке золоченый крест - там, в стороне от проезжей дороги, стояла церковь Воскресения, где раньше иереем был отец Александр. Хоромы Ловцовых располагались ближе к западному краю их земли, церковь же была негласною сердцевиной всей вотчины.
   - Так вот я, Никита, и езжу из года в год, - продолжал Афоня, оборачиваясь к племяннику. - На лето уезжаю, на зиму. А весну и осень дома.
   - Не надоело? - спросил Никита без любопытства и без обиды, просто, чтобы поддержать разговор. - Ты ведь уж лет двадцать так ездишь, а то и более.
   - Надоело - не надоело, а крутиться приходится, - поделился Афоня. - Дома сидючи, дела не сделаешь. Да и людно больно стало на Москве нынче, все друг с другом на ножах. Раньше знавал я иных купцов, что только и делали, как скупали товар у одних, продавали другим, из дому не выходя. А теперь такие, ежели не выбились в большие люди, на которых другие работают, так разорились в конец, приказчками да холопами к своим бывшим товарищам пошли. Но и любопытно, знаешь, в дороге, - добавил купец. - На мир посмотришь, узнаешь, как люди живут.
   Почуяв близость жилья, кони без понукания пошли быстрее, и вскоре за отворотом леса, свернувшего к западу, появилась деревня. За нею, на опушке леса, за высоким частоколом стояли родные хоромы Никиты.
   Молчавшее всю дорогу сердце вдруг заколотилось торопливо и рванулось навстречу светлому терему. Никита придержал коня, хоть и тянуло погнать его вскачь. Впереди различались выкрашенные в небесно-голубой ворота, луковицы светелок, устремленные вверх, и светло-зеленая крыша с резным коньком, обращенная скатами своими на север и на юг.
   Из возка вылезла Даша, молча села рядом с Афоней. Ее рыжий щенок высунул морду из возка, положил голову рядом с хозяйкой на лапы.
   Сестра была странно сосредоточенной, молча переживала что-то. Глянул на нее Никита, и, погнав коня, вмиг оказался подле ограды, едва не разнеся ворота. Перед ним лежал знакомый двор, и дощатая дорожка все так же вела от калитки к крыльцу. По двору шла Аленка - горничная Даши. Заслышав топот копыт, безразлично взглянула в сторону ворот; но, разглядев над ними взъерошенную голову сияющего Никиты, вскрикнула:
   - О, Господи! - и, кинулась в дом с криками:
   - Приехали! Приехали!
   На дворе поднялась суматоха. Ворота отворили; воз медленно вкатился на двор. На крыльцо вышли мать с отцом; Андрей Васильевич с трудом удерживал жену от желания броситься навстречу детям, но перед холопами и домашними главы дома должны были соблюдать степенность. Наконец дети сами взошли на крыльцо, и тут же оказались в объятиях матери, а отец строго спросил Никиту:
   - Ты почто весточки не прислал, что возвращаешься?
   Никита виновато развел руками и, поддерживая мать, повел ее в сени.
   - А мы тебе подарок привезли! - Даша бойко оглянулась на отца. - Глянь-ко!
   Корней ввел на двор коня, которого Даша с братом купили у казаков. Отец немедленно отстал от сына, поспешил к подарку с радостным, как у ребенка, видом. Никита же, радуясь в душе, что гроза миновала, пошел с матерью.
   В горнице спешно накрывали стол. Сегодня за него садились все обитатели хором; даже две собаки - любимицы отца - лежали под столом в ожидании костей. Поначалу они зарычали на Никиту, видно, забыв его запах, потом признали - подбежали, стали тереться у ног.
   Тут сидел Митяй - старый стремянный отца, высокий широкоплечий мужик с угрюмым лицом, - и молодой дворецкий Илейка, сын состарившегося Константина. Этот старец с длинной белой бородой и почти лысой головой - только над висками курчавились редкие седые пряди - тоже сидел за столом, слепо вглядываясь в вошедших. И истопник Кузьма, и двое выжлятников - Егор с Иваном, и шестеро могучих доезжачих, что сопровождали отца в военных походах, куда должен он был являться "конно, людно и оружно", и многочисленное женское население, от боярыни Аграфены Ивановны до кухарки Марфы, все собрались здесь.
   Казалось, и не было тех месяцев, что провел Никита вдали от дома. Все тут было, как всегда, каким запомнилось ему, когда он уезжал. Не хватало отца Александра, но он бы и не мог обернуться так быстро.
   Гости - Афоня с приказчиком, Корней и Ерофей - расселись рядом с хозяевами, и Никита с Дашей наперебой успели начать повествовать о своих приключениях, когда со двора донесся стук в калитку - и заливистый лай сторожевого пса.
   - Илейка, сходи, проверь, - велел Андрей Васильевич. Молодой дворецкий послушно убежал из-за стола.
   - Кого там несет? - хмуро проворчал Митяй, коему позволялось многое даже по отношению к хозяевам. - На ночь глядя.
   В горницу ступило несколько селян, почтительно поклонившихся боярину.
   - Осмелимся потревожить тебя, Андрей Васильевич, - вперед вышел старший из них, староста села, Кузьма, сын Прокопов. - Челом тебе бьем ото всего села.
   - В чем дело? - отец приподнялся с места своего во главе стола.
   - Зверь дикий совсем дерзким стал. Бродит около села; что ни день, то бычок или корова пропадет. А уж в лес по грибы или за ягодами вовсе не выйти. Сладу на него никакого нет: собак не боится, пастухи с ног сбились.
   - Слыхал я об этой напасти, - кивнул Андрей Васильевич. - Сам знаешь, на волка идти - дело опасное, к тому изготовиться надо. Третьего дня поутру и выступим.
   Селяне поклонились и хотели уйти, но хозяин их удержал:
   - Садитесь и вы с нами за стол! Сегодня радость у нас: дети наши домой вернулись.
   Не посмев ослушаться, гости расположились с краю скамьи, где потеснились слуги.
   - Странно, право, - обронил Митяй. - Была бы зима лютая сейчас, я бы понял, почто волки к домам человеческим жмутся. А к сытой осени - это прямо наглость какая-то.
   - Верно, не спроста, - согласился Андрей Васильевич. - Митяй, завтра поутру начинай готовить собак и охотничьи снасти.
   - Вы на волков собираетесь? - полюбопытствовал Афоня, сидевший рядом со своим братом.
   - Да; хочешь, и ты к нам присоединяйся.
   - Нет-нет; я давно уж на охоту не ездил, да и не люблю я кровавое это занятие. Меня более ваша добыча занимает. Как ты, верно, знаешь, иноземные купцы волчьи шкуры очень ценят; по зиме, конечно, они бы еще дороже были, но и сейчас за них дадут неплохую цену.
   - Ну, коли тебе надо, так и забирай, что привезем, - усмехнулся Андрей Васильевич. Глядя на них, Никита с трудом верил, что Афоня из них - старший. Отец его был и выше, и внушительнее брата, и держался с большим достоинством.
   - А кто нынче вместо отца Александра в церкви служит? - спросил Никита у отца. Тот отмахнулся:
   - Прислали какого-то молодого священника, по виду на литвина смахивает. Мы толком и не познакомились. Сидит в церкви безвылазно.
   - Он что же, будет в доме отца Александра жить? - удивилась Даша. Отец пожал плечами.
   - Не спрашивал я у него. Вот отец Александр вернется, там и поговорим.
   Несмотря на торопливость приготовлений, пир был устроен на славу, и большинство гостей долго еще сидело за столом. Андрей Васильевич, однако, довольно быстро встал, покинув место во главе стола.
   Заметив, что на него тоже никто не обращает внимания, Никита поспешил за отцом.
   Сперва Никита подумал, что отец мучается мыслями о Даше: что с ней стряслось в дороге, не учинил ли кто лиха, - но, понаблюдав, понял, что отец задумчивым был и до их приезда, и не они со своими рассказами - причина его мрачного настроения.
   - Тут вот какое дело, - начал отец, поглядев на Никиту долгим оценивающим взглядом. - Князь Иван Оболенский в гости зовет. Он, конечно, теперь одно название, что князь, много их, князей, на Москве развелось, иных и в темнице держат - да все равно не уважить не хорошо. А и ехать мне особо не в радость.
   - Что так? - удивился Никита.
   Отец помолчал и заговорил словно бы и о другом.
   - Я уж мыслю: зря ты так скоро вернулся. Но мать сильно убивалась, уговорила. Там, на окраине, послужить земле своей можно и вернее, и достойнее. А тут ведь, у подножия престола княжеского, только одно: грызня бояр меж собою за место поближе к князю. Нынче ведь не то что раньше, теперь все князь решает, кто более перед ним отличится, тот и главнее.
   - Кому же и решать, как не князю? - удивился Никита.
   - Верно, - согласился отец. - Только князь - он тоже человек. Помнишь ли, что такое честь боярская? Как о твоем деде, прадеде судили - так и ты должен этой чести не уронить. Не хуже быть предков своих. Достойным рода своего. А по возможности, конечно, и лучше. Вот так о людях судят: не по нему одному, но по всему роду его. Не за то судят его, что вовремя полотенце утереться князю подал - а за то, как жил сам, как предки его жили, что для земли своей сделали. А коли судья - одно слово княжеское, так ведь князь и приблизит к себе лишь тех, с кем ему разговаривать приятнее. Коли он, как старый князь, Иван Васильевич, любит, когда ему возражают - так государство и процветает, и собираются к князю люди достойные, свое слово сказать могущие. А коли не любит, а требует, чтобы все его желания угадывали - так хорошего из этого не выйдет.
   Отец помолчал.
   - Раньше князь был первым средь нас, ему служили не за страх, а за совесть. Он был лучшим, тем, на кого равнялись. Он шел первым в битву, и на пиру оделял всех по справедливости. А теперь он понасобирал вокруг себя всякого люда, в котором ни благородства, ни чести, одно только - выслужиться да разбогатеть на службе, которые за князя любому глотку порвут, и не поглядят, кто перед ними. Один Шигона чего стоит - подлец подлецом, ан вон - у князя чуть ли не первый!
   - Шигона?
   - Есть такой близкий к князю человек. Да и не он один. Из родовитых ведь князей некогда под руку Москвы много народу перешло, думали - тут все честь по чести будет. И что? Холмские кланяются Шестуновым! Бельские задвинуты Карповым! Патрикееву придумали кличку Щеня, будто он щенок кривоногий - так он с ней и ходит, хоть он не раз литве показал, где раки зимуют. Лучшего воеводу трудно сыскать - а не он в чести у нынешнего государя. На что же поставлен над нами князь, как не на то, чтобы следить за земной справедливостью?
   - Отец Александр всегда учил нас смирению, - произнес Никита.
   Андрей Васильевич нахмурился.
   - Смирение хорошо, когда тебе одному унижение грозит; но если от смирения твоего другие пострадать могут - нет благости в таком смирении! Это - трусость уже, а не смирение.
   - Кто же пострадает, если смиришься ты перед волей государевой?
   - Если я смирюсь? - усмехнулся отец. - Да ты, прежде всего. Ты, Даша, ваша мать, все наши люди... Меня одно время, из уважения к роду нашему, приглашали на праздники, к столу княжескому, но побывал я там и понял: не выдержу. Молча сидеть и смотреть, как кланяются старые князья перед князем новым, точно холопы - сил нет. Самому кланяться - спина не сгибается. А не кланяться - сразу шептуны появляются, что перед князем нашептывают, как ты уважения к нему не проявил, шапку не гнул. Плюнул на всю эту честь и засел дома: хозяйством заниматься. Дары земли - они надежнее, чем дары князя.
   Андрей Васильевич помолчал, глядя на сына. Никита понял, что отец ждет от него одобрения, но в глубине души согласиться не мог.
   - Что же завтра ты ехать не хочешь? - спросил наконец.
   - То и не хочу. Одного хозяина я, так и быть, вытерплю. Служить обещался, так послужу. А вот многих - уже невмоготу. А когда любой холоп княжеский считает себя выше старого боярина да требует к себе уважения и почтения, точно к князю - не стерплю. Князь Иван - он, конечно, из рода почтенного, но от того еще горше мне будет видеть, как и сам он пред государевыми слугами унижаться будет. Ведь, кроме меня, пригласил он еще немало людей из новых слуг княжеских - тоже уважить захотел. Тот же Корней приглашен.
   - Он же с нами ездил! - удивился Никита. - Мы бы могли и не успеть.
   - Вот и я удивляюсь, как вы в пору вернуться сумели. Корней-то, с виду, молчун да увалень - а парень себе на уме. Видать, неплохо он рассчитал, когда вернуться вы сможете. Не подгонял он вас?
   - Да нет... Не больно он и торопился.
   - Ну, может, случай так выпал. Может, и не стремился Корней уважить князя Ивана. Да сам князь Иван меня удивляет: готовит пир, точно праздник какой, за несколько месяцев гостей приглашает. Дочь его замуж вышла, вот он и созывает гостей. Сам зять, заметь, не приедет - они с молодой женой в дальнем имении, в Новгородской земле, что им Великий князь пожаловал. Странно, словом, мне все это.
   - И что же ты? Не поедешь?
   - Не хотел ехать, но раз уж вы вернулись... Хочу с тобой вместе поехать.
   - Меня-то не приглашали! - возразил Никита.
   - Ничего, где отцу место отвели, там и сыну место найдется. Ты едешь или нет?
   - Еду, конечно, коли урону чести нашей не будет. Я ведь не просто так вернулся, хочу здесь на княжескую службу пойти. И слова твои о князе мне слышать странно и больно.
   Андрей Васильевич неодобрительно дернул бровью, но, подумав, смягчился.
   - Оно понятно, у вас, у молодых, одна мысль - как бы выдвинуться на службе. Вам в вотчине сидеть скучно. А то, что тут дел поболее, чем у князя во дворце, вам и невдомек. Ведь все на тебе держится - покой, порядок, достаток твоих земель. Без тебя селяне друг другу бороды повыдергают, землю деля, волки стада задерут, лихие люди проходу давать не будут. Земля опустеет и зарастет бурьяном, как случилось в Диком поле - а ведь было то поле богатым и плодами, и людьми! Но там князья да бояре принялись воевать друг с другом за большую долю - и утратили и то, что имели, и не смогли противустать даже слабой орде! А потом и народ стал разбегаться, оставшись без защиты. И теперь там лишь волки да дикие скакуны. Ты хочешь такой же судьбы своей земле?
   - Конечно, нет.
   - А князь наш нынешний, того и гляди, к этому дело приведет.
   - Но если князь неправ - надо сказать ему об этом! - воскликнул Никита, пораженный картиной, нарисованной отцом.
   Андрей Васильевич печально улыбнулся.
   - А вот о том, что он неправ, князь слушать не будет. Ну, довольно о том. Пойдем к нашим гостям, пока они не забыли про хозяев.
   Из-за стола разошлись глубокой ночью. Мать отвела Никиту в его светелку под крышей. Все тут было по-прежнему. Застеленные мягким тюфяком, набитым свежим сеном, полати под темным покрывалом, до странности гладким, без малейшей складки. Янтарно-желтые стены. Узорные ставни, глядящие на лес, в отдалении смыкающийся с полем. Прямо над кроватью висел вышитый ковер, над которым почти два года трудились мать и горничные: по лиловому полю летел серебряный конь. В детстве, еще до того как Никиту посадили на живого коня, он мечтал, как оживает этот белый конь, и Никита скачет на нем в битву... Шелковистая ткань ковра затягивала пальцы, точно сети воспоминаний.
   И все-таки что-то изменилось в доме. Или сам Никита изменился? Не было прежней чистоты и беззаботности; а ведь так хотелось, приехав, забыть обо всем!
   С утра отец с Митяем носились по усадьбе, готовя оружие, проверяя коней и собак к завтрашней охоте. Ерофей распрощался с хозяевами и уехал в город. Корней остался. Никита думал, ему совестно будет смотреть в глаза родителям Даши, ведь брался уберечь ото всех напастей - и не уберег; но Корней спокойно смотрел, ходил следом за отцом и что-то советовал. Должно быть, полагал, что, коли страшного ничего, в конце-то концов, не случилось, то уж где он там оплошал - неважно. "По плодам судите о деяниях их".
   Отец ходил в раздумьях, занимаясь снаряжением к охоте более по обязанности или для развлечения, а мыслями витая где-то далеко. Никита догадывался, где.
   Мать с Дашей уже о чем-то спорили, проверяя запасы на зиму. Сестра тоже молчала обо всем, точно сговорившись с Никитой.
   Вырвавшись от матери, Даша поймала брата.
   - Как тебе Корней? - спросила с лукавством.
   - А что он мне?
   - Я думала, вы с ним подружитесь, - погрустнела Даша.
   - А что, он тебе... Для тебя - не все равно? - Никита обернулся к сестре. Даша пожала плечами.
   - Ты бы, наверное, понял, если бы захотел. Отец его не гонит, но считает его низкого роду. Он, конечно, из дворовых людей Вельяминовых - помнишь, наши соседи? - но сейчас служит самому Великому князю. Какая разница, какого он роду?
   - Ты погоди, это сейчас так кажется. А вот представь: выйдешь ты за него, и надоест ему терпеть, что его жена - выше родом, чем он сам. Так вы же изгрызетесь!
   - Я - не изгрызусь! - заявила Даша. - Если у мужа моего будут такие мысли - да он никогда в жизни моим мужем не станет!
   Никита хмыкнул. Поучать в таких делах он имел не больше права, чем Даша. Он, конечно, был старше, но девушки, говорят, раньше взрослеют. Впрочем, если бы Никита был на месте Даши, то уж конечно предпочел бы того казака, что вытащил ее из полона, чем... А, впрочем, что он знает о Корнее? Да и о Семене он почти ничего не знает. И можно полагать, что не узнает - казак остался в прошлой жизни.
   - Корней из-за Даши у нас бывает? - спросил Никита, когда Корней ушел в дом, а они остались во дворе - отец собирался осматривать амбары.
   - Кто его знает? - пожал плечами отец. - Может, и еще какие у него на нас виды.
   - А давно он за ней ухаживает? Я ведь, когда уезжал, его не припомню.
   Андрей Васильевич задумался.
   - Да вот как ты уехал, он с тех пор к нам и заявился. Увидел ее в церкви у отца Александра, и чуть не сразу свататься приехал. Он, конечно, способный хлопец, вот только наглости у него многовато. Я, правда, и не поверил поначалу, что он из-за Даши, решил - за боярским чином охотится, да за приданым богатым. Ну, и поговорил с ним... Разговор у нас получился любопытный. Он тогда задумал сам боярином стать. Нынче древние чины государь за службу раздает, вот Корней и выслуживается, как может.
   - А коли выслужится?
   - Тебя что, Дарья подослала? - усмехнулся отец. - Коли дослужится до чего - там и будем говорить. Я еще и сегодня на него погляжу. Как он себя в гостях у Оболенских вести будет.
   Выехали они после полудня, втроем, отец, Никита и Корней. Слуг с собой отец решил не брать, путь не далекий, а трое ратных от любого врага отобьются.
   Путь их лежал по наезженному шляху в сторону стольного града. Князь Иван выстроил себе хоромы в полдня пути от Москвы - от вотчины Ловцовых, соответственно, на таком же расстоянии. Еще не начало смеркаться, когда за холмом с пожухшей травой, в окружении пышного сада возникли хоромы молодого князя.
   На дворе было многолюдно. Туда и сюда сновали слуги хозяина, помогая размещать прибывающих гостей. Сам хозяин стоял на крыльце, приветствуя каждого гостя сообразно его чину.
   - Да, много гостей князь Иван собрал, - окинул Андрей Васильевич взором двор. - Смотрю, и Воронцовы тут, и Морозовы. Хорошо хоть, Шигоны с Шестуновым вроде нет.
   Их коней забрали проворные слуги, и они пешими подошли здороваться к хозяину.
   Тот спустился навстречу Андрею Васильевичу.
   - Уж и не чаял тебя увидеть, Андрей Васильевич, - обнял его князь. - Говорят, ты теперь вовсе зазнался, по гостям не ездишь.
   - Да какое - зазнался! - отмахнулся отец. - Дел по горло, вот и не выбираюсь на праздники.
   - Ты, я смотрю, с сыном приехал, - приветствовал хозяин и Никиту.
   Корней между тем незаметно куда-то пропал.
   - Ну, проходите, - дверь в хоромы по знаку князя распахнулась. Никита с отцом хотели было войти, но тут вслед за ними въехал во двор одинокий всадник; и хоть приехал он один, без пышной свиты, но взоры всех - особенно женские взоры - обращались к нему, ибо на него стоило посмотреть.
   Он появился верхом на ослепительно-белом коне со снежною гривой, и одет был в ярко-белый кафтан, вышитый золотом, и светлые кудри его выбивались из-под белой заячьей шапки. Всадник был хорош, и знал это. В движениях мелькало самолюбование, когда окинул он встречных дерзким взглядом голубых глаз. Но, может быть, в красоте его было нечто изнеженное: и большие глаза, и полные губы, и правильные очертания лица больше подошли бы девице.
   Хозяин внезапно изменился в лице и сошел со ступеней навстречу гостю.
   - Здрав будь, - произнес он негромко.
   - И ты здравствуй, - отвечал гость. - Вижу, у тебя народу много, не до меня?
   - Как же не до тебя! Проходи, садись. Только, не взыщи, не приму тебя по чину.
   - А мне много не надо, - всадник легко соскочил с коня, отдал уздечку конюху и пошел вслед за князем.
   - Вот, гости, перед вами Димитрий Иванович Сряда- Беклемишев, - представил молодого всадника Ловцовым хозяин.
   - Ты, часом, боярину Ивану Берсню-Беклемишеву не родич? - спросил Андрей Васильевич.
   - А как же! - ответил за гостя Оболенский. - Племянник это его.
   - То-то я смотрю, лицо знакомое. Стало быть, я тебя у него видал, - кивнул Андрей Васильевич удовлетворенно.
   Всех вместе князь проводил в хоромы лично.
   Степенный дворецкий рассаживал гостей по местам согласно чину и роду каждого. Ловцовы сильно своей знатностью не гордились, но место им досталось видное, как раз напротив молодого белокурого Сряды-Беклемишева. Где-то неподалеку от Дмитрия, на том же крыле стола, Никита увидал и Корнея.
   Как положено, с приходом хозяина все встали, выпили во здравие его, хозяйки, пожелали здоровья молодым - после чего пошли застольные разговоры.
   Спустя немного времени разговор зашел на любимую за любым боярским застольем тему - кто из нынешних воевод лучше свое дело знает.
   - А я говорю, князь Глинский Данилу Щеню за пояс заткнет! - уверял дородный Морозов своего соседа.
   - Ну, и чем же твой Глинский прославился? Татар да немцев бил? Кто ж их не бил!
   - Да, нынче воеводы уж не те, что раньше, - грустно заметил Андрей Васильевич. - То ли дело князья Александр Ярославич или Владимир Всеволодович!
   - Что уж ты вспомнил таких давних воевод? Князь Димитрий Иванович им вполне ровня! - напомнил хозяин.
   Много в последнее время появилось сочинений, прославляющих князя Дмитрия*- события столетней давности, отец многие из них привозил в дом, их читали по вечерам. Но Никите они нравились меньше, чем "Житие князя Александра", хотя описания битв там были еще более красочными. Наверное, появись эти сочинения лет на десять раньше, когда Никита был еще "отроком несмышленным", его бы они тоже увлекли, но сейчас, когда он сам готовился к ратному делу, он судил уже обо всем еще и с точки зрения будущего воеводы; а вот замысла князя Димитрия он понять не мог. Странным ему казалось уводить войско за много верст от родной земли, когда кочевники могли обойти его с любой стороны.
   Вот у князя Александра все было понятно и разумно: послал стражу следить за свеями - Филиппа-Пелгусия, "поручена же бысть ему стража утренняя морская, и увиде силу ратную, идущую против князя Александра" - а, поскольку числом был слаб - пошел в "мале дружине", помощи дожидаться было некогда, - то напал внезапно, пока они не приготовились к битве, и добился победы. В Чудской битве тоже все понятно: орденцы сами гнались за Александром, раздразнившим их набегом на их землю - "поиде на землю немецкую в силе велице", и отступать они не могли. Так что Александр мог навязать им битву там, где он сам желал.
   И битва на Ведроши - отец о ней много рассказывал - выглядела куда разумнее, там Даниил изначально спрятал половину войска в лес, а с остальной частью заманил литовцев под удар засадного полка. И силы сберег, и победу добыл. Так что и она выглядела - с точки зрения Никиты - куда разумнее Донской битвы. Но славили почему-то именно ту, давнюю победу над татарами, хотя в описании ее было много непонятного.
   Никита спрашивал у отца, тот отмахивался.
   - Столько лет прошло, конечно, много чего присочинили! Вот потому и странно теперь все это выглядит.
   Никиту этот ответ не утешал, но до правды докопаться все равно не получалось. Об Александре-то ведь не присочинили? Или, если, за давностью лет, и приврали где - так ведь умно приврали! Да, Никита в детстве долго допытывался у отца, что за "римский король полуночной страны", как назвали свейского королевича в Житии князя Александра. Но в остальном житие было довольно стройным. И всякие отступления вроде "побиенны были ангелом господним" - может, оно и правда, но - Бог помогает смелым, так что заслуга самого Александра, что мудро поступил. А выдавать глупость за мудрость и случай за глубокий расчет - неправильно.
   Словом, Димитрий Иванович не был любимым князем Никиты, зато об Александре он мог читать бесконечно, хотя и знал все его подвиги почти наизусть. Равно как и слушать рассказы отца о битве на Ведроши, про себя представляя, как бы сам он провел такое сражение, в котором Литва лишилась первейших воевод и всего войска, попавшего в плен.
   Так что с хозяином он был не согласен, хоть и не подал виду. Но кого поддержать в споре о воеводах нынешних, Никита не решил. Про Данилу Патрикеева он много слышал от отца - который воевал под его началом, - но Глинского видел лично. Воевода его покорил мгновенностью решений. Правда, в бою его видеть не доводилось, но казаки, что воевали под началом Глинского, хорошо о нем отзывались.
   - А давайте, как раньше, воинские игрища устроим, войско на войско, в одном - Глинского воеводой, в другом - Данилу Патрикеева! - предложил Воронцов.
   - А давайте! - согласился Морозов. - Ты, Иван Степанович, как на такое смотришь?
   - Да я разве против? - рассмеялся хозяин. - Вы только самих воевод сперва уговорите. А вот на зимних сборах, когда съедутся бояре да дворяне с холопами на княжеский смотр, можно и учинить подобный бой. Только без смертоубийств, а то князь по головке не погладит.
   - Это уж как получится, - ответил Морозов. - Драться, конечно, не насмерть, но и в потешных боях всякое бывает.
   - Нет, князь запретит, - покачал головой Оболенский. - Скажет, оба воеводы мне дороги, не хочу никому унижения!
   - Скажет он, скорее всего, не так, - усмехнулся Воронцов. - Но запретить может. Хотя какое войско без боев? Что же нам, ради испытания силы ратной, на немцев или литву опять идти?
   - А то вам войн мало! - возразил Оболенский. - Только летом на литву ходили.
   - Ага, а до того - татары сами к нам приходили, - согласился Морозов.
   - Ну, и кого из воевод нам первее считать: того, что литву побил, или что татар остановил? - спросил Морозов.
   - А тебе оно так важно? - пожал плечами хозяин.
   - Конечно, важно! - закипятился Морозов. - Я своего сына думаю, под чье начало отдать - конечно, хочется к тому, у кого служить почетнее. Вон, Андрей Васильевич своего наследника с собой привез - тоже, верно, присмотреться хочет, к кому его определить!
   - А у нас, Семен Иванович, везде служба - княжеская! - торжественно произнес Оболенский.
   - Ну, начинается, - разочарованно протянул Воронцов. - Ты, Иван Степанович, не в Думе, тебе таких речей никто засчитывать не будет. Хотели бояре игрища ратные вспомнить - а ты прикрылся князем и в кусты!
   - Егор Тимофеевич! - окликнул Воронцова старший Ловцов. - Мы в гостях, все-таки, так к хозяину уважение надо иметь.
   - Так я уважение-то всегда имею, - отозвался Воронцов. - Только обидно мне, что лучшие люди теперь, что бы ни сказали - всегда говорят с оглядкой, не подумает ли чего князь. Скажешь, что ему по нраву - глядишь, и наградят чем. Скажешь чего неприятное - лишишься и того, что имеешь. Вот все и угадывают, вместо того чтобы правду говорить, от сердца.
   - Так а князь-то тут при чем? - возразил Оболенский. - Коли сами бояре, которые должны пример смелости показывать, язык свой стараются за зубами держать!
   - Были такие, что не держали, - грустно произнес отец. - Помню, не так давно кто-то осмелился князю поперек молвить. Кого там в железной клетке на площади сожгли, не напомните, как звали?
   Бояре замолчали. Отец продолжал.
   - Не гибели бояре боятся. А поругания чести рода своего. Одно дело - погибнуть в бою, и потом детям твоим будут с гордостью рассказывать, как пал ты на поле брани. А другое - как тать или мелкий воришка, как изменник, по приговору, обвиненный во всех грехах, которых и не совершал - и потом матери будут бояться даже вспомнить имя отца при ребенке, чтобы хуже ему не было!
   - Но ведь находятся те, кто помогают князю в таких делах, - заметил Морозов.
   - Конечно, находятся, - горячо продолжал отец. - Понабрал князь холопов, приблизил к себе, которым надо по службе выдвинуться - а таким только в радость знатного боярина унизить да казни предать. Многие и имение с этого получают. Не помните, кому имение Василия Даниловича Холмского отошло?
   - Да что говорить, - грустно вздохнул Воронцов. - Князь наш умеет общаться только с холопами, а не с равными людьми, которые тоже голос имеют!
   - Ну, брань на вороту не виснет, - заметил Морозов.
   - Так ведь дело не только в нас! - произнес отец, повторяя уже при всех то, что недавно говорил сыну. - На нас люди смотрят, дети наши и их - какой мы им пример подаем? Чему учим? Тому, что, какую бы глупость и нелепость князь ни сказал - бросаться ее выполнять, не размышляя, возразить не смея? А то, что от этого вся земля в разорение и запустение может впасть - это уже не наша забота? Что не надо свой ум иметь, надо лишь уметь повиноваться?
   - Все в воле Божией, которой поставлен над нами князь, и надлежит иметь смирение перед нею, - произнес хозяин.
   - Перед Его волей - да. И если князь решит меня наказать - я приму это, как волю Божию. Если и его слуги сочтут меня в чем-то виновным. Но молчать, пресмыкаться - этому я, что ли, сына своего учить буду?
   - Милостию Божией, насколько я помню, поставлен над нами иной князь, не Василий, а Димитрий, - вдруг произнес Воронцов.
   Все замолчали вдруг.
   - Чего испугались? Не помните, как это было? И десяти лет не прошло с тех пор, как венчан был на царство княжич Дмитрий, внук Ивана!
   - А ты не знаешь, где он сейчас? - спросил Оболенский.
   - Так после смерти князя Ивана пропал, и неизвестно, что с ним, - отозвался Воронцов. - Я-то его уже давно не видел. Может, сгинул, а, может, в бегах.
   - Ну, где такой человек спрятаться может! - возразил хозяин. - Наверное, был бы жив, объявился бы.
   - Наверное, был бы мертв - мы бы услышали, - гнул свое Воронцов.
   - Ряполовского-то не просто так казнили, - вновь вступил в беседу отец. - По словам, будто бы за ересь - а на деле-то, что остался верен опальному княжичу и в лицо сказал старому князю, что он не прав.
   Хозяин почувствовал, что надо срочно менять направление разговора.
   -А что, Андрей Васильевич, не донимают вас волки в этом году? - обратился он к Ловцову.
   Тот кивнул.
   - Донимают. Вот думаем после завтра на них охоту устроить.
   - А я бы к тебе присоединился. Владения у нас по соседству, с двух сторон бы их и гнали.
   - Присоединяйся, рад буду. Коли успеешь все подготовить.
   - Успею. Может, еще кто из бояр захочет участие в охоте принять? - обвел Оболенский взором гостей. - Вот вам забава, не хуже игрищ ратных.
   - Я бы пошел, - произнес молчавший до того белокурый боярин Дмитрий.
   - А я не пойду, - заметил Воронцов. - Дел по осени много, своих забот хватает.
   - И меня увольте, - покачал головой Морозов. - Вот к зиме освободимся, тогда и с превеликим удовольствием.
   Засидевшиеся допоздна гости уложены были в хоромах хозяина, чтобы с утра - кто продолжит пир, кто вернется по домам. Однако Андрею Васильевичу и Никите ехать было недалеко, несколько часов, и они - благо, погода стояла ясная, хоть и холодная, - при свете луны тронулись в обратный путь. Корней к ним не присоединился, да Никита особо его и не уговаривал.
   Глубоко заполночь путники постучались в ворота родных хором.
  -- Глава 2. Лихие люди.
   Хозяин властен на своей земле
   В судьбе и в воле, в жизни и в гоненье.
   Но, бурей принесенный на крыле,
   Недобрый глаз приводит все в смятенье.
   Забытый покореженный плетень
   С опаской стороной обходят люди.
   Ночная мгла скрывает чью-то тень.
   Откройте! Да свершится правосудье!
  
   Гордо выступали ухоженные кони под своими седоками, кони всех окрасов. На поводках хрипели псы, сведенные в две своры по шесть собак, наполняя лаем своим поднебесье. Андрей Васильевич сам еще раз осмотрел привешенное к седлам снаряжение охотников: рогатины, сулицы, луки и палки, кожаные доспехи и стальные наручи - и поводки собак, злобно рычавших даже на своего хозяина, и дал знак к выступлению. Дюжина псов, удерживаемая двоими выжлятниками, пять коней и пять всадников тронулись в поход, словно шли они на битву.
   Небольшой пригорок вырывался из окружающего необъятного леса, раздвинув деревья голой своей вершиной. Одинокая сосна развесисто раскинула ветви свои над холмом. На склоне, укутанном пестрым губчатым мхом, белыми траурными осколками разбросаны были кости - следы кровавого пиршества. Точно остов рассохшейся ладьи, торчали поломанные ребра; белой цепью накрывал их источенный позвоночник.
   У корней сосны, выступающих сквозь мох, лениво развалились участники пира. Пять крупных серых зверей, сходных с собаками, только больших размеров. Усталый больной олень, отбившийся от стада, пал ночью их жертвой; два молодых волчонка, катаясь по мягкому покрову земли, воевали между собой из-за развесистых рогов, торчащих из равнодушно взирающего пустыми глазницами обглоданного черепа. Вокруг скелета темнели засыхающие пятна крови.
   Матерая волчица, предводительница стаи, подняла вытянутую морду, хранившую следы крови, и следила настороженно за опасной игрой волчат. Еще два волчонка с блаженной истомой драли когти об мох под боком волчицы. Трое годовалых волков - прошлого выводка - дремали, положив головы на лапы. Пятый из взрослых зверей нес дозор, беспокойно втягивая ноздрями воздух и оглядывая ближайшие заросли.
   Далекий звук нарушил спокойствие стаи. Дозорный негромко зарычал. Волчица поднялась и толкнула лапами прильнувших к ее серой с подпалинами шерсти волчат. Стая пришла в движение. Отец осторожно взял зубами за шкирку одного из играющих рогами волчат и скрылся с ним на другой стороне пригорка. Повизгивающий недовольный молодняк был загнан в логово меж корнями сосны, со всех сторон прикрытое опавшими ветками и землей.
   Молодые волки выражали беспокойство свое тихим рычанием и повизгиванием; старшие проделывали каждое движение спокойно и уверенно. Не первый раз уходили они от облавы. Убедившись, что логово надежно спрятано, волчица наконец тоже прислушалась. Ясно уже различался поднимающийся над лесом лай охотничьих собак, и ветер нес чужой запах.
   - Они прошли здесь этой ночью, - заметил Митяй - страстный охотник. - Они гнали оленя: видите, он рогами снес ветки у наших голов? А вот и кровь. Гляньте, что с псами делается.
   Собаки, удерживаемые пока, едва не полузадушенные, не лаяли, не рычали даже, а тихо скулили, точно умоляли дать им волю.
   - Будем ждать здесь, - произнес Андрей Васильевич. - По звуку рога пускайте собак. Илейка, езжай в обход по краю леса, там должен ждать нас князь Иван Степанович со своими людьми. Как доберешься, пусть он подаст знак.
   Кивнув, молодой дворецкий помчался краем леса к дальней опушке, куда должны были гнать волков отпущенные собаки. Здесь деревья стояли реже, можно было развернуться с конем и проскочить верхом по лесу. Всадники замерли, взяв сулицы наизготовку.
   Вдали пропел рог.
   - Ну, с Богом! - Андрей Васильевич махнул рукой.
   Уводящая стаю от злобного лая собак волчица замешкалась. Впереди почудилось ей враждебное дыхание. Там словно фыркало на водопое целое стадо оленей, но к запаху зверей мешался запах человека и стали. Волчица, казалось, задумалась на мгновенье: бежать ли, уводить охоту от молодняка, или попытаться отстоять свое логово. Решение было принято. Повелительно издав негромкий вой, волчица, прижимаясь к хрустящему мху, побежала навстречу засаде, невидимой пока из-за густого подлеска.
   Перед охотниками волки появились внезапно, словно вынырнули по звуку рога из опавшей листвы. Огромные серые звери, яростно скаля клыки, выставили острые морды навстречу всадникам. Густая шерсть стояла дыбом на загривках; глаз почти не было видно из-за распахнутых пастей, казалось, метавших пламя.
   Разом засвистели сулицы, взбив мох у корней деревьев. Как по приказу, волки повернули и, распластавшись по земле, помчались краем леса.
   - Упустим, Андрей Васильевич! - вскричал Митяй.
   - За ними! - рявкнул отец, пришпоривая коня.
   Вдруг волки один за одним юркнули под низко нависшие ветви сосны, уходя в лес. Не раздумывая, всадники ринулись за ними. Толстокожий скакун Митяя, не останавливаясь, пронес своего хозяина сквозь ряд иголок. Прочие лошади попятились перед стеной сосен, но удары плеток заставили их, согнув шеи, проскочить колючий заслон. Кто-то вскрикнул: толстая ветвь, протянувшаяся от дерева к дереву, вышибла одного из доезжачих. Никто не замедлил бега своего скакуна.
   Густой сосняк рос неширокой полосой, дальше попадались отдельные деревья. Из дальнего конца сосняка навстречу волкам, заливаясь бешеным лаем, единой пятнистой стаей вынеслись псы. Волки остановились. Вырвавшаяся вперед длинная изящная борзая, с черной в белых пятнах шерстью, с прыжка бросилась на волчицу. Та отпрыгнула, толкнувшись всеми четырьмя лапами, в сомкнутые за ее спиной ветви сосен. Борзая промахнулась; упав на землю, миг какой-то приходила она в себя, но за этот миг клыки волчицы сомкнулись на ее шее. В серую морду ударила кровь. Великолепная борзая, не проскулив, а прохрипев, растянулась перед ней в судорогах; три новых собаки бросились на волчицу. Стряхнув их и расшвыряв за загривки, словно щенков, волчица метнулась прочь. Окруженные с боков собаками, волки ринулись на прорыв. Вожак, в невероятном прыжке перемахнув через головы обомлевших собак, в полете отшвырнул от себя впившегося ему в бок пса и, упав на лапы, понесся, прикрывая бегство остальных. Тут, наконец, к стене из сосенок подлетели всадники.
   - Ату их, ату! - ревел Митяй, потрясая рогатиной.
   Волков не было видно; только яростный лай собак, шедших за зверями по пятам, указывал охотникам путь.
   Силы стали изменять волчице. Она тяжело дышала, спотыкалась на бегу. Остановившись, она завыла. Вой этот разнесся по лесу, и волки поняли его как приказ.
   Внезапно ставший уже привычным тявкающий звук разделился и стал доноситься, удаляясь, сразу с трех сторон.
   - Пытаются уйти по одному! - воскликнул Андрей Васильевич. - Ну, ничего, там их ждут. Никита, за мной!
   Ловцовы и Митяй помчались вперед, остальные чуть позади.
   Четыре пса, неотступно преследовавших волчицу, с разбега налетели на нее. Она лязгнула зубами - и всю ее пронзила боль. В бок ей вцепился враг. Почти падая, она потащила его за собой, пытаясь стряхнуть. Ее настигали. Подступал конец. Собаки бросались на нее, она отбивалась, и затащила их в лес, туда, где подлесок гуще. Здесь, петляя между деревьями, она надеялась уйти, оторваться. Почти не разбирая дороги, она волочила израненное тело вперед, - и, не разжимая зубов, за ней волочился пес. Когда же на миг огляделась она, то увидела, что чутье привело ее прямо к логову, где прятались волчата.
   Ужас вернул ей силы. Болтавшаяся на боку собака отлетела прочь. Волчица встала у корней давшей им укрытие сосны, поняв, что отсюда она не уйдет. Собаки попятились - и потом все разом кинулись на нее. Но одна - та, что отброшена была первой - в обход волчицы пробралась ко входу в логово.
   С наскока волчица грудью сшибла пса, пытающегося добраться до ее щенят. Жуткая грызня вспыхнула меж ними. К холму подоспели всадники. Андрей Васильевич поднял рогатину, ища, как бы не задеть пса; брошенное копье ударило в землю возле сцепившихся зверей. Волчица подняла полузадушенного пса зубами, откинула его к прочим собакам, а сама прыгнула на безоружного охотника. С криком тот полетел на землю, и волчица вцепилась в кожаный рукав армяка, чуть выше защитного наруча.
   Нога запуталась в стремени, когда Никита пытался спешиться, и Митяй обогнал его. Андрей Васильевич был притиснут к земле и мог лишь вытаращенными глазами смотреть на окровавленную пасть в вершке от лица, стискивающую онемевшую руку. Вдруг нажим ослаб: Митяй потащил волчицу на себя, схватив за загривок.
   Бросив терзать лежащего, волчица повернулась к стремянному. Передние лапы ударили по плечам Митяю, пытаясь оттолкнуть, клыки потянулись к единственному открытому месту - к горлу охотника. Митяй был здоровым мужиком, но он попятился под нажимом вставшего на дыбы зверя. А потом левой рукой оттолкнул раскрытую пасть, а правой всадил кинжал в сердце волчицы; но когти ее все полосовали ему ворот, и лишь подоспевшие собаки отодрали труп от Митяя.
   Никита помог встать лежащему головой вниз отцу, а когда обернулся, все было кончено. Собаки разрыли логово между корнями и вытащили из него повизгивающих волчат. Их тут же разодрали в клочья. Капли крови упали на лицо Никиты; он смахнул их непроизвольно, влез на коня и медленно поехал назад. Вскоре его догнали отец с Митяем и, ни слова не говоря, поехали рядом. Через луку седла Митяя была переброшена окровавленная шкура волчицы; в руках он держал поводки от всех четырех собак, правда, четвертая еле плелась, прихрамывая. Вскоре охотники вернулись к тому месту, где следы разошлись. С одной стороны приближался торжествующий лай псов: там, должно быть, тоже справились с волками. Только оттуда, где должны были действовать люди Оболенского, ничего не было слышно.
   - Поедем, поможем Ивану Степановичу, - решил Андрей Васильевич.
   Взявшие новый след собаки потрусили гурьбой. Путь вилял меж деревьями, отклоняясь понемногу к югу; а когда, по предположению Андрея Васильевича, они миновали, оставив слева, волчье логово - место схватки с волчицей, - след завернул к востоку. Вскоре собаки понеслись вихрем, и даже Никита различил на земле следы крови.
   - Он ранен!
   Всадники погнали уставших коней, с трудом пробиравшихся там, где и вовсе, казалось, не было прохода. Впрочем, далеко ехать не пришлось: сквозь облетевший кустарник и расступившиеся деревья впереди замаячила дорога, а перед ней - пятеро всадников, окружившие жуткий клубок тел. Шерсть летала клочьями; от рева и рыка, казалось, дрожали деревья. Стая ворон черной цепью кружилась в небе над местом, где матерый волк отбивался от троих хортов.
   Подбежавшие собаки с ходу вмешались в схватку. Волк не выдержал. Он рванул из последних сил к дороге; истерзанное темное тело взметнулось в воздух, и стрела Корнея пронзила его насквозь.
   Охотники подъезжали по одному, переводя дух. Выжлятники унимали рвущихся псов, сажали их вновь на поводки. Двух собак не досчитается нынче псарня Ловцовых, и нескольким собакам долго придется зализывать раны.
   - Знатно стреляешь, - похвалил Андрей Васильевич, подъезжая к Корнею. Руку он берег, держа согнутой у груди.
   - Привет тебе, Андрей Васильевич! - обратился к нему Оболенский. - Охота была удачной! Пятеро их было, и ни один не ушел.
   - А мы задавили и молодняк, сама волчица нас к нему вывела, - похвастался отец. - С этой стаей покончено.
   - Поздравляю, - кивнул головой Оболенский. - Но и ты сам, я вижу, пострадал?
   - Пустяки, - отмахнулся Андрей Васильевич здоровой рукой.
   Хромая, до них добрался выбитый из седла доезжачий, ведя коня в поводу. Охота была в сборе; возвращаться решили по дороге. Оболенский со спутниками присоединился к Ловцовым, до имения которых было ближе, решили отметить удачное окончание.
   - Пира, как у тебя давеча, не обещаю, но приму по чести, - пообещал отец.
   Кроме князя, с ним были Корней и Димитрий, давешний молодой боярин, и еще трое доезжачих.
   Всадники растянулись по двое в ряд. Никита ехал один позади всех. Его мучили стыд и совесть. Он должен был успеть на помощь отцу раньше Митяя! "Я знаю, это мне в наказание, что обвинял Корнея. А вот и сам попался, как он." Был бы здесь отец Александр, он бы обязательно напомнил Никите: " Ты радуйся, что отец целым остался! В другой раз будешь проворнее". Но Никита точно знал, что и в другой раз будет то же, и опять вперед него успеют другие.
   - ... Да сколько ж их может быть! - донесся до Никиты недовольный возглас отца. Никита точно вывалился из забытья и, приходя в себя, поспешно озирался, пытаясь понять, что произошло.
   Всадники забили весь двор Ловцовых, слезая с коней. Оболенский уже скрылся в доме, приглашенный хозяйкой; за ним следом вошел Дмитрий. Остальные пока толпились на крыльце, доезжачие уводили коней в конюшню.
   Перед отцом стоял вчерашний гость, староста Кузьма Прокопов, со снятой шапкой, и, смиренно кланяясь, слезно бил себя в грудь:
   - Не вру я, крест могу положить!
   - Зазря не божись, - нахмурился отец. Он обернулся к Никите:
   - Говорит, только что стадо из леса вернулось - опять двух коров не досчитались, опять волки озоровали.
   - Лес большой, за всеми не уследишь, - хмыкнул Никита.
   - А может быть, то и не волки? - предположил Корней, подъезжая. - Может, сглаз кто на вашу скотину положил?
   - Кто ж такое мог? - староста в испуге отступил, истово крестясь.
   - Ведьма какая-нибудь, - продолжал Корней, и трудно было понять, здраво он говорит или придуривается. Кузьма отступил, искоса приглядываясь к молодому дворянину.
   - Или, того хуже, оборотень завелся. Его ведь и волки, и люди боятся.
   - Помолчи, Корней! - не выдержал Андрей Васильевич. Корней поспешно умолк.
   - Так, нам, стало быть, священника звать надо, - Кузьма оглядывался, ожидая поддержки от остальных селян. Те сгрудились, согласно кивая.
   - Вот уж только священника сюда не приплетайте! - недовольно буркнул Андрей Васильевич. Радость от удачной охоты, владевшая им, вмиг улетучилась. - Мало ли чего парень наболтает!
   Но слово - не воробей, и, вырвавшись у Корнея, пошла меж селянами гулять байка про ведьму с оборотнем.
   Между тем охотники рассаживались за столом. Князь Оболенский сел рядом с Андреем Васильевичем, на почетном месте по правую руку от хозяина, рядом с Никитой, и негромко повел с соседями разговор.
   - А ты что думаешь насчет ведьмы? - спросил Андрей Васильевич. Оболенский удивленно поднял брови.
   - Какой ведьмы?
   - Такой. Что будто бы их скотину портит.
   - А потом съедает, - усмехнулся князь. - Сколько живу, а от обычных людей неприятностей видел куда больше, чем от самых страшных ведьм.
   - А ты и ведьм видел? - оживленно спросил Никита.
   - И колдунов, и волхвов, - отозвался гость с улыбкою. - Чего только не повидаешь на этом свете.
   - И не страшно было?
   - Нынче любят ведьмами пугать; а ведь они могут многое рассказать такого, о чем и не слыхивал обычный человек.
   - Странные ты вещи говоришь, - заметил Андрей Васильевич.
   - Неужто скажешь, что сам никогда со своими хворями к бабкам не ходил? - удивился гость. - Коли и скажешь, не поверю, ибо хорошо тебя знаю. Или ты боишься, будто я доведу кому?
   - Что там за шум? - прервав разговор, отец повернулся к окошку, выходящему на двор возле ворот.
   Со двора и впрямь слышался странный гул, точно разбуженные пчелы носились по улью.
   - Глянь - ко, опять народ валит, - Андрей Васильевич взял шапку, двинулся к выходу; за ним поспешили и остальные.
   В ворота вошла большая толпа - несколько десятков человек, не меньше, - возглавляемая невысоким светловолосым мужиком, чья долгая борода закрывала его лицо почти до самых глаз. В середине толпы вели молодую женщину, руки у нее были связаны, под глазом виднелся синяк, но шла она гордо, и видно было, как с опаской селяне держат ее, подталкивая на двор.
   - Андрей Васильевич! - из толпы вышел староста соседней деревни, Вострякова. - Мужики ведьму поймали, что скотину портила.
   - Вот, а вы говорите, - не удержался Корней.
   Никита едва не ахнул, увидев, кого привели мужики. В середине толпы со связанными руками шла Марья, знахарка из Великополья, мать Ульяны.
   - Новый священник наш, - староста кивнул на молодого светлобородого мужчину в длинной одежде, возглавлявшего толпу, - говорил, чтобы сразу ее в воду бросить, но мы рассудили, что негоже тебя не спросить.
   - Правильно рассудили, - Андрей Васильевич взволнованно огладил бороду, понимая, что дело предстоит не простое. - Святой отец, тебе ли пристало народ на смертоубийство подбивать?
   Молодой священник глянул на отца небесно-голубым взором.
   - На мне забота о душах моих селян. Грехом будет, если соблазнит их ведьма проклятая.
   Отец нахмурился.
   - Ворота закройте! - крикнул он холопам.
   Толпа раздвинулась, оставив Марью одну перед крыльцом.
   - Как тебя звать? - спросил отец громко.
   - Марья меня кличут, - спокойно ответила она своим глубоким голосом.
   - И кто из вас видел, как она порчу на скотину наводила? - отец обвел взглядом собравшихся селян.
   - Я видел, - заявил священник.
   - Как же она это делала?
   - А вот так: взяла из хвоста двух коров по волосу, сожгла их в огне свечи, дунула, - говоривший дунул на толпу, и та в ужасе подалась прочь, - и захворали обе коровы, а потом и сдохли за час.
   - Брешет он, - устало сказала Марья.
   - Молчи, ведьма! - замахнулся тот.
   - Стоять! - удержал его Андрей Васильевич. - Как же ты все это видел? Неужто она все это прямо при тебе проделывала?
   - Ну, отошла малость в лес, как волосы выдернула, но мне-то видно было! - продолжал упорствовать священник.
   - А шкуры тех коров принесли?
   Народ переглянулся.
   - Что же мы, дурные - прикасаться к мертвой скотине, что от ворожбы издохла? - отозвался староста.
   - А кто-нибудь из вас их видел?
   Судя по напряженному гулу, шкуры коров не видел никто.
   - Ну, а колдунью эту кто-нибудь из вас знает?
   В толпе зашумели. Судя по возгласам, появилась она в деревне тоже недавно, но успела за это время кому спину поправить, кому глаз вылечить, кому и ту же скотину на ноги поставить...
   - Так ведь как вылечила - так и испортить может! - попытался оправдаться священник. - Говорю вам - сам видел!
   - Ясно, - кивнул Андрей Васильевич. - Сдается мне, отче, не в праве ты жизни другого человека лишать. Мы разберемся. Отведите колдунью в дом. А ты, отче, можешь к нам присоединиться.
   - Нет, я останусь с паствой своей, - отклонил он приглашение.
   Мужики одобрительно зашумели, столпившись возле него.
   - Как знаете, - Андрей Васильевич обвел взглядом толпу, пересчитал нежданных гостей. - Прикажу вас всех тут накормить.
   - Это дело, - одобрительно заворчали мужики, рассаживаясь на вытащенных из дровяного сарая поленьях.
   Бояре вернулись за стол.
   - Марью тоже усадить и накормить бы надо, - словно боясь чего-то, попросил Никита отца.
   - Колдунью-то? - Андрей Васильевич размышлял. - Ты, Иван Степанович, против не будешь?
   - Я ведь уже говорил, - лениво отозвался гость.
   - Ну, вот и славно. Дайте ей место у конца стола и накормите, - велел отец, обращаясь, видимо, к Илейке, вертящемуся поблизости.
   На лице Марьи написана была глубокая усталость. Никита хотел спросить ее, но понял, что не время сейчас.
   - Давно у вас этот священник? - спросил Оболенский, сев за стол на прежнее место.
   - Да еще и месяца не прошло, как его на место отца Александра прислали, - отозвался Андрей Васильевич.
   - И что ты о нем думаешь?
   - Да мы с ним почти и не видимся. Только когда в церковь ходим. Держит он себя особняком, не то, что отец Александр.
   - Лицо у него знакомое, - Оболенский хмурился, напряженно пытаясь что-то вспомнить. - Явно знавал я его раньше. Глаза эти не забудешь. Но вот где и когда? Может, давно еще, когда он священником не был.
   Гул за стеной дома внезапно смолк, и в наступившей тишине резко падали звонкие слова священника.
   - Он никак тут у вас проповедь читать взялся? - удивился Оболенский.
   - Надо пойти послушать, уважить священника, - кивнул сыну Андрей Васильевич.
   Никита вышел на крыльцо.
   - "И сказано было тогда, что умножатся слуги диавольские в последние дни мира этого. И будут соблазнять народ. И пойдут за ними князья и бояре, забыв о долге своем. И многое претерпеть придется тем, кто живет сейчас, но не поддастся соблазнениям, ибо будут мучать их холопы сатанинские, его печатью меченые.
   Но придет Он, истинный государь. Он вразумит князей и бояр неправедных каленым железом. Он исправит несправедливость, сотворенную перед вами. Он сотрет печать с лица вашего, и откроются глаза ваши. И обретете вы истинную жизнь под его взглядом; лишь ему дано говорить правду в этом мире..."
   Никита, казалось, узнавал слова из "Откровения" Иоанна Богослова - но и не узнавал. Что-то переиначивал священник, незаметно для слуха.
   - Он уже среди нас, только скрыт до срока. Но те, кто узнает его и придет к нему, пока не явился он во всей славе своей - тот поставлен будет первым в новом царстве, те же, кто промедлит в сомнениях, станет прислуживать им, и жизнь их будет в муках.
   - Скажи, отче, - решился прервать его Андрей Васильевич. - А кто тебя в священники рукополагал?
   Тот замешкался на миг, но затем извлек из складок одежды небольшую книгу, раскрыл ее и поднял руку в знамении.
   - Не прерывай священные слова! После отвечу тебе.
   Андрей Васильевич крякнул, но стерпел.
   - И вы повторяйте за мной: "Я, смиренный раб истинного государя и господина моего, склоняюсь к ногам его, жду от него защиты и справедливости, как в сем мире, так и в будущем"...
   Селяне начали было говорить, но Андрей Васильевич вновь прервал:
   - А на книгу твою можно взглянуть?
   - Не искушай меня, сатана! - воскликнул священник, но как-то неубедительно. Миг он постоял, глядя на отца, а потом огляделся вокруг - и вдруг швырнул книгу в лицо отцу и кинулся бежать к воротам.
   - Взять его! - распорядился Андрей Васильевич, на лету подхватив небольшую книгу. Ловчие с неохотой поднялись от костра, но ловить беглеца не торопились. - Никита, за ним!
   Подстегиваемый любопытством, Никита выскочил за ворота. Тень беглеца терялась у деревни.
   Мужики оторопело сбились в кучу. Доезжачие из конюшни выводили коней. Никита вскочил в седло - под ним ходил тот самый конь, что вынес его из полона, отзывавшийся на кличку Ворон, благо, был черен, как вороново крыло, - и беглец, услышав погоню, снова припустил бегом.
   Всадники рассыпались по сжатому полю, пытаясь оттеснить жертву от леса. Многим, верно, снова вспомнилась охота на волка; охотиться на человека кому-то показалось еще забавнее.
   Никита сразу взял к дальнему лесу: там, у опушки, терялась заброшенная старая дорога. В сумерках одинокий путник в поле виден был издалека, заметить же засаду у леса он почти не мог. И Никите повезло: тот выскочил на него почти сразу.
   - Стой! - коротко крикнул Никита. Беглец припустил еще быстрее, и видно было: у него какой-то замысел, не просто бездумно бежит он, спасаясь от преследователей. В какой-то миг он попытался нырнуть перед носом Никиты в густой кустарник, заполонивший опушку, но не успел - и побежал, забирая в поле.
   Так, петляя, они добрались до Вострякова.
   Когда-то род Ловцовых обитал под Коломной, через которую шел прямой путь на Рязань. Там была их вотчина - большое село Ловцы. Но давным-давно, когда московиты заняли Коломну, отобрав ее у рязанцев, младший сын в семье отъехал на Москву и здесь получил в надел два небольших сельца. Рачительным хозяйствованием, а также пользуясь расположением своих сел - они стояли возле двух людных трактов - Ловцовы сумели расширить свои владения, и многочисленные выселки от первых двух сел сейчас тоже выросли в крупные деревни. Востряково было, так сказать, одним из прародителей подмосковной вотчины Ловцовых.
   Сюда и привела Никиту погоня. Село выглядело опустевшим: почти все жители отправились вместе со старостой к Ловцовым. Беглец последний раз попытался прорваться назад, к лесу, и, в отчаянии, вдруг нырнул в ближайшие открытые ворота. Это оказался дом старосты.
   - Держите его! - провозгласил Никита, въезжая во двор. Тут почти никого не было, только у конюшни копошились двое кумовей старосты. Толком они понять ничего не успели, но, привыкшие раньше бить, а потом думать, свалили беглеца с ног у самого плетня и, заломав руки, подвели к Никите.
   - Ну, что же ты творишь? - спросил Никита. - Почто безвинных людей оговариваешь?
   Пойманный ответил молчанием.
   - Ба, да это ж священник наш! - удивился тот, что держал пленника за правую руку.
   - Какой он священник? - возмутился Никита. - Самозванец он!
   Пойманный поднял на Никиту голубые глаза и только вздохнул.
   - Как звать тебя? - спросил Никита, только бы спросить что-нибудь. Он понял, что творится что-то не то, вот только пока не ясно - что именно.
   Мужик смотрел на него - и молчал.
   - Может, побить его? - убежденно заявил кум. Вид у него был здоровый, и Никита подумал, что, ежели он возьмется за дело, то, пожалуй, разговорит и немого.
   - Я бы, пожалуй, тогда вовсе язык себе откусил.
   - Он, выходит, не настоящий священник? - второй кум, видимо, только сейчас осознал эту мысль. Так ведь, я думаю, выходит, он у нас скотину у нас и воровал.
   - Почему? - удивился Никита.
   - Ну... - кум, не очень сметливый, почесал в затылке. - Ежели не ведьма, значит, он. Не зря же ты его ловишь.
   Никита еще раз посмотрел в глаза пойманному.
   - Не будешь говорить?
   Тот упорно молчал, глядел в глаза Никите. Глаза у него были голубые-голубые.
   - Ну, пусть в порубе у вас посидит. Подумает. А завтра мы с отцом его у вас заберем.
   Кумовья уволокли пойманного в погреб.
   Совсем свечерело, и ехать краем леса казалось жутковато. Можно было вернуться окольной дорогой, наезженной, но она делала большой крюк, а потому Никита решил ехать домой тем же путем, которым несся в погоне сюда, через поле.
   День стремительно катился в темноту. Нападали те беспросветные мышиные сумерки, "куриная слепота", когда видишь все - и ничего не различаешь. Конь нес седока вдоль опушки леса, знакомого с давних пор - но Никита не узнавал мест. Кажется, скоро должна была мелькнуть слева, на юге, крыша церкви - луч Солнца долго не оставлял ее крестов, - но ничего не было видно. В сером полумраке, накатившемся из леса, вдруг затеплился огонек. Никита придержал коня. В глубине леса, за расступившимися деревьями, он разглядел темное пятно дома. Крыша едва выглядывала над плетнем; свет шел изнутри, со двора. Сверху и со всех сторон дом обступали деревья, делая его почти невидимым. Этого места Никита не знал.
   "Заблудиться в родной вотчине! Позор!.. - Никита покачал головой. - Поехал бы по дороге - давно бы уж, наверное, дома был. Ан нет, не захотелось страх свой показывать... Постучаться, что ли, спросить, далеко ли до дороги? Вроде бы и сбиться некуда, все краем леса ехал". Он собрался уж было пробираться к дому, - и из невидимости поползло навстречу ему неуловимое, быстрое. "Что еще?" Впереди заржала лошадь. Ворон не ответил, выученным шагом понес хозяина вперед. Словно облако колыхалось там, заползая в лес. Никита натянул поводья, всматриваясь.
   Перед домом в лесу возникли на светлом пятачке всадники. Они быстро втягивались в ворота. На них были остроконечные шеломы и кольчуги княжеских дружинников. Шли они, точно призраки, растворяющиеся в вечернем воздухе.
   Охота спрашивать дорогу у Никиты пропала. Он погнал своего смущенного не менее, чем он, коня, через рытвины и ухабы - и вдруг под копытами застучала плотно укатанная дорога, такая, словно по ней каждый день проезжало по сотне возов в обе стороны. Никита оглянулся - дорога сворачивала в лес. Должно быть, это по ней ехали всадники-призраки.
   Выйдя в дорогу - не оглядывайся. Стоило Никите оглянуться, и сразу же дорога пошла хуже, заросшая, с грязью и колдобинами. А потом вовсе поднялась - и пропала. Перед Никитой вновь было чистое поле, покрытое кое-где остатками соломы. Никита хотел уже нехорошо выругаться, но заметил вдали, по левую руку, немного впереди, огни знакомой деревни, а за ними высились родные хоромы.
   Дома Никиту ожидал встревоженный отец. Гости разъехались, не дождавшись окончания погони: Оболенский отговорился делами, и вместе с ним уехали его спутники.
   - Ну, у тебя как успехи? Где этот беглец?
   Никита выложил все, что с ним случилось.
   - Правильно рассудил, - похвалил отец. - Завтра с ним и поговорим.
   - А что со всадниками этими делать будем? - спросил Никита осторожно.
   - Послушай, а не привиделось тебе? Откуда княжие люди у нас в вотчине? Что им тут делать без моего ведома?
   - Может, и привиделось, - Никита сейчас уже ни в чем уверен не был. - А ежели это лихие люди?
   - Лихие люди? У нас? - отец задумался.
   Он глянул на висевший в углу меч, и Никита уловил этот взгляд.
   - Может, и не волки повинны в пропаже скотины, - пробормотал отец. - . Найдешь завтра этот дом?
   - Найти несложно, - ответил Никита опрометчиво.
   Утром, при свете дня, дорога сыскалась быстро. Никита неплохо узнавал направление, даже среди бесконечных волнистых полей. Отец, Никита, Митяй и все шестеро доезжачих ехали по ней дольше, чем Никита накануне, а она и не думала сворачивать в тянущийся по левую руку лес. Тщетно Никита вглядывался за деревья - никакого следа человеческого жилья. Уже виден стал конец дороги. Она терялась в поникшей траве, разом сходя на нет. А далеко справа весело заблистал в утренних лучах крест деревенской церкви.
   - Ну, и где? - спросил отец, останавливая коня.
   - Бр-р, - Никита протер глаза, уставившись на оборвавшуюся дорогу. - Мне что, затмение вчера нашло?
   - Верно, нашло, - ехидно согласился Митяй. - В темноте всякое померещиться может.
   - Вот отсюда, - Никита проехал за конец дороги вперед, - я этот дом видел. Там он был.
   - Ну, и что же? Унесли его, что ли? - рассмеялся отец.
   - Не знаю, - Никита упрямо потряс головой. - Но вчера дом в лесу был! Должна же дорога вести куда-нибудь?
   - Почему? Ниоткуда началась, в никуда ушла... Поехали назад. Ежели искать, то не здесь.
   "Поди теперь, докажи..."
   - Был он, я говорю!
   - Ну, пусть был! Теперь-то нет!
   "Не иначе, как бес попутал"...
   - Ну, вы с этим татем в деревне сами разбирайтесь, а я в церковь наведуюсь.
   Простившись с отцом, Никита направил коня к встающему над лесом куполу церкви.
  
  
  -- Глава 3. Зимний шлях.
   Ветер холодный летит по дороге,
   Гонит звенящую тишь.
   В дымке седой ты стоишь на пороге,
   В стылое небо глядишь.
   Старого тени - разбитое блюдо.
   Вспыхнут осколки стекла.
   Тем, что я был, я уж больше не буду.
   Пепел, сгоревший дотла.
  
  
   Черные крылья теней носятся по потолку. Пламя свечи бьется тревожно в изголовье, трепещет, стелется на ветру, мигнет - и выпрямится.
   Кровавый кашель рвется наружу. Грудь скручивает болью, свет гаснет.
   "Сенька! Семен! - голос отца. - Сынку, отзовись!"
   "Отходит, - второй голос тоже знакомый, но холодный и мерзкий. - Оставь его".
   "Сенька! Сеня, прости, - отец что-то бормочет. - Что для тебя сделать? Господи! Кому молиться?! Хоть черта позову, только б тебя вытащить... "
   Огромная черная туча затягивает его страшным хоботом, спустившимся в вихре с неба. Он поднимается, летит; земля его отпускает.
   "Эге-ей!" - доносится крик, издалека, из неизмеримой пропасти, уходящей вниз. Лик Земли выгибается чашей, вокруг - мгла. Сюда придут все, красок больше не будет, они остались позади.
   Серый дом вынырнул из тумана, серый дом на поросшем холме. Туча уносится, и затихает крик: то ли грозный, то ли жалобный. Пыль несется в вихре, пыль, собравшая души ушедших.
   Под ним - не конь, а рыжий пес с запекшейся от крови шерстью. Верхом он летит за уходящей тучей; сполохи молний бьют клинками воздух.
   Его сбросило вниз. Он поднимается у порога дома. Он не видел грозы, она прошла мимо. Там, где всегда проходит беда. Здесь его ждут.
   Дверь открыта, на порог выходит девица. Он знает ее, но не может назвать по имени. Если он назовет ее имя, оно развеется ветром. Но кто-то лезет в память, вытаскивает оттуда запретное слово...
   Семен резко открыл глаза.
   Вокруг была темнота. Сплошная темнота, по которой слабыми крапинками разбрызнулись искры звезд. Под теплое стеганое одеяло пытался вползти холод, и снизу, через толстую попону, тоже зябко пробирало от стылой земли.
   Присмотревшись, молодой казак различил где-то на краю зрения отблески пламени. Не поднимая головы, он осторожно скосил глаза в ту сторону - у костра сидела Ульяна, задумчиво глядя в огонь.
   Медленно и нехотя в голове появились воспоминания минувших дней. Семен рад был забыть их... Но Ульяна говорила, что потом, со временем, когда он все поймет - он посмотрит на минувшее совсем иными глазами.
   Семен поверил своей сиделке, и не гнал навязчивых воспоминаний. Но стоило ему прикрыть глаза - и снова вставал вид отца, сидящего в темноте с обвязанной головой. Или серый лик без лица, качающийся над изголовьем... Потом - потом литовские паны...
  
   Семен медленно приходил в себя.
   - Батьку... - тихо позвал он.
   - Сенька! - Иван чуть не подскочил от радости. - Очнулся, сынок! Ну, теперь все на лад пойдет. Так ее, костлявую!
   - Чем битва кончилась?
   - Битва?.. - Иван удивился в первый миг. - Ах, да, тебя же тут, почитай, месяц не было! Да что тебе сказать... - Иван смутился. - Вон, Васька расскажет, как там обернулось.
   Василий вбежал в хату - и сразу дохнул свежим морозом раннего осеннего утра.
   - Оклемался! - он замер на пороге, узрев Семена, болтающего с отцом. Устроился в ногах у Семена, тогда как Иван неторопливо отошел к Максиму, сидевшему со старшими казаками вокруг стола.
   - Ну, с возвращением, - поздравил Васька Семена. - Как оно там, на том свете-то?
   Семен усмехнулся краем губ.
   - Темно. Что тут было?... Без меня...
   - Было что? Да всякое. Ты ведь с битвы самой глаз не открывал, ну, стало быть, с тех пор и начну. Отец мой вовремя подоспел. Говорит, невмоготу ему стало думать, что, мол, сын его не побоялся пойти на правое дело, а он своего атамана испугался. Ну, и набралось человек десять из станичных - молодых по большей части, мы с ними на ногаев ходили, Федька там, Пахом, Богдан, ну, ты помнишь. И кумовья отцовы с ним поехали, да односумы. Ну, и Ульяна с ними напросилась.
   - Значит, ее я слышал? - Семен попытался оглядеться.
   - Да вот токмо что тут была, - кивнул Василий. - Отец говорит, взял ее, опаски ради, а то мало ли что еще атаманова дочь учинит, а заступиться некому будет. Ну, стало быть, поспели наши в самую пору, и гайдуки, побоявшись подмоги, бежали, и Кондрата с собой уволокли - здорово ты тогда его пырнул, он тоже едва Богу душу не отдал.
   - Не отдал? - с досадой уточнил Семен.
   - Здоровый, анчутка! Но, говорят, на ноги долго не вставал, так панам в руки и попался; а Грицко, тот утек.
   - Кто говорит-то?
   - А вот паны и говорят. Максим с Никитой к ним говорить ездили, и, стало быть, согласились они на мировую. Никиту с сестрой отпустили обратно, а с нами, стало быть, пан говорить будет, когда хозяин этих земель приедет.
   - Когда ж он приедет? И кто он такой?
   - Да пес его знает! Вот приедет, поглядим. А пан этот - да мы его с тобой знаем! - на мировую пошел, предложил все обиды забыть, миром дело решить. Мы говорим - "какой мир, когда твой человек нас с земли сгоняет!". "Кто, говорит, Кондрашка, что ли? Ну, я, говорит, башку ему откручу!" Вот, вторую седмицу уже откурочивает.
   - Василий, а ну, давай, ступай отсюда! - произнес голос Ульяны.
   Над полатями возникло лицо Ульяны в обрамлении распущенных черных волос. Хмуря брови, девушка осмотрела раненого, потрогала руки.
   - Васька, - счел нужным вмешаться Максим, - тебе чего знахарка говорит? Ты б хворого не донимал, шел бы, поглядел, як там, паны не скачут?
   - Я вам что, хлопчик на побегушках? - возмутился Василий, уже вошедший в образ рассказчика и не собирающийся прерываться даже по более важному поводу, чем по случаю визита панов.
   - Ничего, не старый, побегаешь - не сломаешься, - поддержал Максима собственный Васькин отец. - Слушай, что старшие говорят.
   Василий ушел, недовольно поварчивая.
   Семен пытался найти в себе силы приподняться, но любое напряжение оставляло его без чувств. Семен вознамерился было заговорить; Ульяна приложила палец к губам.
   - Молчи пока.
   - Ты... видела его? - прохрипел Семен.
   Ульяна кивнула.
   - Кто он такой? - спросил Семен.
   Девушка не успела ответить, вздрогнув от хлопанья двери.
   - ...Зараз воны пожалуют, дак хай Сеньку на печь сховаем, щоб не мозолил панам глаза, - предложил Панас.
   - Осторожнее, хлопцы, осторожнее! - распоряжался Иван, пока Максим со товарищи заносили Семена на печь. Ульяна шла рядом, следя, чтоб не обделенные силой молодцы не растрясли ненароком рану; потом забралась следом, свесив ноги.
   Вбежал Василий:
   - Едут!
   - Ляхи едут, - подхватили разом несколько человек, и казаки повалили встречать гостей. На дворе зашумели голоса, послышалось фырканье лошадей. Приехали те, кого давно у Максима поджидали.
   - Здоровеньки булы! - приветствовал их голос Максима.
   - Дзякую, - отозвался один из гостей, и они прошли в горницу. Ульяна забралась на печку с ногами, спрятавшись за пологом, протянутым под потолком. Для Семена осталась узкая щель, сквозь которую, если повернуть голову, можно было увидеть стол и сидящих вокруг него. Прямо напротив Семена оказался высокий пожилой литвин в долгой серой ферязи из дорогого сукна. Лицо его, чисто выбритое, было острым и резким; высокий лоб сверху покрывали седые кудрявые волосы. Рядом с ним Семен увидел Локотека.
   - Сидайте, паны, - пригласил Максим. - Об усем погутарим, що треба. Зараз бабы поснидать принесут.
   Как положено, Локотек осведомился о здоровье хозяев, о хозяйстве. Максим поблагодарил, в свой черед полюбопытствовал, как идут дела у гостей.
   - Ну, что ж, пора поговорить о деле, - решительно заговорил Локотек. - Я обещал вам все рассказать, когда приеду к вам, и готов сдержать свое обещание.
   Нынешний Семен, вспоминавший, как это было тогда, усмехнулся про себя. Знал бы сам Локотек, о чем говорит! А знал бы Семен, куда ввязался? Впрочем, все равно бы поехал. Выходит, прав был тот, кто говорил с ним?
   Локотек рассказал им многое. Как по всей литовской земле вспыхивали то тут, то там пожары восстаний, поднятых людьми Глинского, а в это время сам он с воеводами московскими брал пограничные города Литвы. И как выпало Локотеку почти захватить воеводу, но из-за помощи казаков ушел Глинский вновь, и война окончилась тем, что осталось все захваченное московлянами у московлян. И как посчитал Локотек казаков и тех, кто был с ними заодно, тоже подученными Глинским, ибо и люди Глинского меж ними были, и пытался усмирить мятеж... Много обид учинили они друг другу, но готов Локотек забыть все обиды, если согласятся казаки помочь.
   - Помочь мы зараз, - заверил Панас. - Коли оплата достойная, конечно, - добавил он поспешно.
   - Мне ваша помощь нужна в одном деле... Приехали, забрали одного человека, и назад подались.
   - Что за человек?
   - Нехороший человек. Много он нам крови попортил. И, попортив, удрал в Московию. Так что мы хотим его вернуть и на суд крулю нашему поставить.
   - Та не темни, кажи, шо за чоловик, - потребовал Максим.
   Локотек оглядел приблизившихся к нему казаков.
   - А сами не догадываетесь? О ком я вещаю вам весь вечер?
   - Неужто Глинский? - ахнул Максим.
   - Тс-с! - приложил палец к губам Локотек. - У воеводы очень много сторонников. Когда он поругался с нашим крулем, его готовы были принять к себе на службу и крымский хан, и немецкий курфюст. Но он выбрал Московию. Я его не осуждаю, там его единоверцы, но... Но присягал он нашему крулю, а потому, как ни крути - является изменником. А после бунта, когда мы лишились Курска и других городов, перешедших к московитам, Глинский может быть просто опасен. На его сторону могут перейти другие сановитые паны, и тогда...
   - Ни, пан, вид мене пидмоги ни чикай, - отвернулся от стола Максим.
   - По пяти гривен на человека! - заявил Локотек.
   У дончаков загорелись глаза.
   - И к тому - все, что возьмете в Московии, ваше. Всякая рухлядь Глинского, имущество, что с ним будет - все должно достаться тем, кто его схватит, - продолжал уламывать Локотек.
   - И чтобы все порушенное восстановили, - потребовал Максим.
   - Тут можешь не сомневаться, хозяин, - улыбнулся Локотек понимающе. - Гривны я разумею, новгородские, не московские, - уточнил он на всякий случай. - И еще столько же получите по возвращении с удачей. Ну, а при неудаче, кто уцелеет - сохранит то, что получил.
   - Сколько же тебе человек нужно? - спросил Сергей, отец Васьки. - Или Глинского будем брать в бою?
   - В бою мы его не одолеем, - с грустью признал Локотек. - Уже пробовали. Надо его захватить тайно. Для того есть у меня один замысел. Но чтобы я вам его открыл, вы должны выбрать двух десятников, с которыми я буду разговаривать. Только с ними, чтобы тайна не была выдана всем.
   Максим опять кивнул, видимо, уже приняв решение.
   - А как же с Кривцом-то? - спросил он. - Али его тоже простить за все, что он тут учинил?
   Локотек оглянулся на своего спутника, Гедимина. Молчавший до сих пор Панасов сосед обвел тяжелым взглядом собравшихся вокруг.
   - Как мне рассказал один мой холоп, Кривец когда-то служил у Глинского, - произнес он как бы нехотя. - Так что думаю я, он, прикидываясь слугою польского круля, на деле выполнял волю своего бывшего господина, творя несправедливость и добиваясь вашего гнева.
   - Да, по-разному можно подбивать людей на восстание, - подтвердил Локотек. - Можно рассказывать об ужасах, творимых людьми круля, и звать за собой. А можно прикинуться человеком круля - и от его имени творить все эти ужасы самому. Думаю, Кривец был из таких. Но когда он придет в себя, мы его допросим по всем правилам.
   Почему-то Семен не испытал радости при этих словах. До сих пор ему не приходило в голову, что не просто по злобе своей Кондрат начал к казакам приставать, что мог быть в этом дальний умысел, причем умысел вовсе не Кривца. Но все равно, как ни странно, он с удивлением для себя ощутил жалость к своему противнику.
   - Я приеду через семь дней, - Локотек поднялся из-за стола. - Тогда мне нужен ваш ответ, ваши десятники и ваши люди.
   Поклонившись хозяевам, гости вышли.
   С уходом поляков споры вспыхнули с новой силой.
   - Ось вы их толы слухайте! - бушевал Максим, визгливо покрикивая своим тонким голосом. - Ось уж воны и Кривца накажут, и хутора порушенные починят. Только Глинского им привезите, и будет мир да любовь!
   - Так воны никого силком не тянут, - отвечал Панас. - Кто похотит - тот и пойдет.
   - И ты, сват, на такое дело по слову пана пойдешь?
   - У тоби, Максиме, хутор, чай, цел, тоби добро свое у панов выпрашивать не надо! - оскорбился казак.
   - И ты за добро свое волю свою заложить готов?
   - Де ж тут неволя? Чай, не як холоп пойду, ще и серебра отвалят.
   - Вона, донцы хай катят, им тут никто не кум, не сват, - Максим мотнул на Сергея. - Шо вин за усих гутарить почал?
   Сергей запальчиво вскочил, держась за саблю. Казаки, похоже, готовы были дойти до драки.
   - Тихо, тихо, паны - казаки! - поднялся меж ними Иван. - Вы сами подумайте: за десять гривен они любой швали наберут, да и порешат воеводу в дороге, и ни суда, ни справедливости не будет. А коли мы его повезем, так и в обиду не дадим, да и панам еще не выдадим!
   - Это-то правда, - согласился Максим. - Вот и странно мне - неужто сам Локотек того не уразумел?
   - Шо-то нечисто тут, я вам кажу, - многозначительно произнес Панас.
   - Та ведь з суседями нашими тож в мире жить надо! - заметил Остап, старший сын погибшего Григория. - Колы усем обидам погреб будет, так за то и на Москву прокатиться не грех.
   - Езжайте, колы охота, - сдался Максим.
   - Тогда надо выбрать атамана и десятных, - напомнил Сергей.
   - Ну, тебе сам Бог велел быть десятным у донцов, что с тобой прибыли, - заметил Иван. - А Панас соберет десяток из местных.
   - Ну, а тебе тогда нашим атаманом придется быть, - усмехнулся Сергей. - Что скажешь, Панас?
   - Коли все одобрят, так я не против, - уклончиво ответил Панас.
   Казаки, давно уже заскучавшие на хуторе Максима, с восторгом приняли и решение отправиться в поход, и нового атамана.
   - Слышь, односум! - хлопнул на радостях по спине Максима отец Сеньки. - А не сгонять ли нам потом, как в молодости, на турок?
   Максим покачал головой.
   - То ж я молодой бы, глупый. Та, кильки глупостей творив... А зараз на мене весь хутор мий, та гости, та семейство. Ступайте, да вон молодых поучите.
   Зима началась внезапно, завьюжив, ударив в окна снегом.
   Раннее утро светилось в окна. С улицы доносился скрип снега и неспешные голоса Полины и Максима. Прикорнув в ногах Семена, спала Ульяна, свесив с печи ноги. Внизу на лавке сопел Васька. Прочие уже встали, в хате было пусто. На столе стояла крынка молока и лежала краюха хлеба.
   Наверное, Ульяна опять не спала всю ночь. Рана Семена разболелась, он смутно помнил, как метался в темноте. Боль осталась, забившись вглубь; но Семену вдруг захотелось увидеть небо. Осторожно, боясь разбудить свою сиделку, Семен опустил ноги с печи. Слабость разливалась по телу, но Семену казалось, что он так легок, что, сорвись он сейчас, не упадет, а полетит. Он спустился на пол, медленно, как старый дед. Держась за стену, обошел всю комнату. Его пошатывало, однако ноги держали. Он вышел в сени. Из открытой двери дыхнуло морозом.
   С крыльца виден был двор. Свежий снег укрывал землю. Бледное Солнце проглядывало сквозь осенние облака, и мертвенная белизна снега начинала тогда искриться. А в вышине сияли лоскуты голубого неба, выцветшего, неизмеримо далекого. Семен покачнулся. Нагнулся, зачерпнул снега в пригоршню и растер им лицо, разом смывая долгую свою болезнь.
   Наново отстроенное здание конюшни укрыто было шапкой снега. Семен приоткрыл ворота, вошел, и тут же встретило его радостное ржание. Черкес признал хозяина.
   - Ты чего на ноги поднялся! - напустился возникший у конюшни Иван. - Хочешь, чтоб все труды лекарей твоих коню под хвост пошли?
   Не желая гневить отца, Семен вернулся в хату. Ульяна едва пошевелилась, когда он вновь залезал на печь. В душе Семена воцарилось наконец спокойствие. Он не верил до этого дня, что встанет на ноги.
   Явь перемешалась со сном. Мелькали свет и тень. Семен видел Ульяну, склонившуюся над ним... Но нет, не Ульяна это, а девица в богатом сарафане, с долгой русой косой через плечо. Усмехался Кебеняк, и Семен точно знал, что хозяин его пришел издалека, и ему поклонятся народы. Мчались татары; впереди них бежал Кондрат Кривец. Он был невысок, но с рушницей. В темноте за стеною таился враг; рука Семена сжимала саблю. Полина пыталась накормить раненого; Семен отбивался. В какой-то миг все кончилось.
   Казаки сидели в горнице при свете лучины. Кто чистил саблю, кто штопал рубаху. Полина, Василиса и Аксинья, жена Панаса, хлопотали на кухне. На столе стояла миска с солеными огурцами; то и дело кто-нибудь из казаков подходил, с хрустом засовывал огурец в рот.
   Вначале подумалось, что мерещится это им; Панас даже вопросил:
   - Зовет кто, или поблазнилось мне?
   - И в ворота стучат, - подтвердил Сергей, не поднимая головы от своей кольчуги, починкой которой занимался.
   - Кого в такую погодку носит? - проворчал Максим. - Гей, Васька! Сходи, открой.
   Свернувшийся в углу Васька, в общем, успевший привыкнуть к подобным поручениям, откликнулся недовольно:
   - Токмо на лыжах!
   - Давай, давай, - напутствовал его отец. - Думаешь, путникам охота у дверей стоять?
   Василий поднялся, заранее дрожа от холода и бормоча:
   - Хороший хозяин в-в такую погоду собаку из дому не в-выгонит.
   - Та ты ж не собака, - усмехнулся Игнат.
   Поскуливая, как бы в возражение ему, Васька нахлобучил шапку и без охоты отправился в сени. На миг холодом повело пламя лучины, и вьюжный посвист мрачно заметался в стенах.
   - Ось пострел: сбег и дверь не закрыл, - проворчал Максим.
   Послышались голоса со двора, опять плеснуло холодом, а потом ворвался Васька.
   - Кого там принесло? - спросил Максим.
   - А как думаете, кого в такую пору принести может? Токмо наших панов ляхов.
   Максим спешно поднялся. Урядив с лошадьми, в горницу входили облепленные снегом Локотек и Гедимин, правда, различить сразу, кто из них кто, было сложно. За ними следовали двое холопов.
   - Зараз к огню сидайте, паны, - провел их Максим к печи. - В пути вас пурга застала?
   Гедимин расправил накидку перед печной заслонкой, потек грязными ручейками.
   - Мы ехали напомнить об уговоре. Ладислав, отдай грамоту, - велел он.
   Локотек протянул Максиму свиток. Тот развернул с таким видом, словно хорошо разбирал польское письмо. Гедимин пришел ему на помощь.
   - Тут сказано, что каждый, кто отправляется в поход с Локотеком, перед выступлением получает пять серебряных гривен, и столько же получит по возвращении, если вернется вместе с паном, не отступит, не убежит. Довольны ли вы таким договором? Осталось от вас приложить список идущих, и можно выступать.
   - Погодьте, паны. Гутарили ведь, шо Кривец вами наказан буде?
   Локотек и Гедимин переглянулись.
   - Как ни тяжело нам в этом признаваться, - начал Локотек, - но причина нашего приезда еще и в другом. Мы должны вам сообщить, что Кривец...
   - Сбежал он, вот что, - резко бросил Гедимин. - Кое-кто из моих людей с ним в дружбе был, они и убежали вместе.
   - Так... - Максим тяжело обвел взглядом казаков, точно оправдывались самые мрачные его предположения.
   - Ручаюсь вам, он бежал в Московию, ибо иного пути у него нет, - заверил Гедимин.
   - Там мы его отыщем, - кивнул Локотек. - И, когда я встречусь с князем, я уговорю его отдать мне Кривца.
   Казаки переглянулись.
   - Ну, та що ж мы, - спохватился Максим. - Полина! Полина! Ставь на стол!
   Поднялась суета. Народу в хате Максима набралось много, не повернуться, места за столом всем не хватало. Локотек огляделся, стоя посреди хаты - и заметил Семена, лежавшего на печи, и прячущуюся за ним Ульяну. На миг черные брови его изломились в удивлении, а потом он направился прямиком к Семену.
   - Я хотел с тобой поговорить, - кивнул Локотек. - Ты, наверное, догадываешься, по чьему поручению.
   - Ну, - выдавил Семен.
   Локотек высокомерно глянул на Ульяну, повелительно произнес:
   - Ступай, погуляй пока, дай нам поговорить с казаком.
   Ульяна передернула плечами и слезла с печи.
   - Итак, ты лежишь едва живой, - кивнул Локотек. - Толку от тебя будет немного. Но он сказал, ты ему нужен. Ему виднее. Дай слово, что будешь молчать, и я расскажу тебе, зачем ты ему понадобился, - сказал Локотек, словно выдал давно заученную речь.
   - Скажи сперва, а там поглядим.
   - Так не пойдет. Твое слово ни к чему тебя не обязывает. Ты сам сможешь решить, как поступить, но рассказывать я ничего не буду без твоего обещания.
   - Хорошо, - кивнул Семен, подумав. - Даю слово.
   Локотек еще раз брезгливо его оглядел.
   - Как скоро ты сможешь сесть на коня? Ты ходить можешь?
   - Ты обещал рассказать, что тебе велел твой хозяин, - хрипло напомнил Семен. Локотек как будто спохватился.
   - У меня есть один хозяин - круль польский. Тот, о ком я говорил - это... мой друг. Я в его замыслы не лезу. Он просил тебе передать, что хочет видеть тебя в Москве. Ты, кажется, неравнодушен к некой боярышне из московских девиц?
   - Это тебя не касается, - жестко бросил Семен. Не хватало только выдать им свою тайну.
   - Пусть так. Но ты и сам прекрасно понимаешь, кто ты - и кто она. И что никогда она не будет твоей без его помощи. Он предлагает тебе сделку. Ты получишь боярышню. Если у тебя достанет смелости ее заслужить.
   - Что надо сделать?
   - Вы с Ульяной едете на Москву. Как, наверное, ваши уже догадались, дело не только в Глинском и в казаках. Речь о более важных вещах. Главное - не в том, что будет дальше с Глинским. Главное - что будет с князем.
   - И что с ним будет?
   - Это будем решать потом. А пока нам все меньше нравится, что с ним происходит.
   - Мне тоже много чего не нравится, - усмехнулся Семен. - Но при чем тут я?
   - Ты приедешь в Москву. Раньше мы думали, ты остановишься у одного человека... Но тот воспылал слишком большой ненавистью к князю и погорел. К счастью, его убили раньше, чем он что-то успел рассказать. Видимо, тебе придется явиться прямо к князю. Наши люди сделают так, чтобы он тебя принял.
   - Зачем?
   - Тебя найдут люди Кебеняка. Они скажут, что делать дальше.
   - Ты хочешь, чтобы я поехал незнамо куда незнамо зачем? Если хочешь от меня услышать ответ - говори до конца.
   - Мы имеем несколько планов действий. И тебе, и нам будет спокойнее, если ты о них знать не будешь. Скажу только - плохого от тебя не потребуют.
   - Я бы лучше смог послужить вам, если бы знал, что именно вы замышляете. Боюсь, нам не по дороге.
   - Это уже не тебе решать. Ваши пути пересеклись слишком прочно, чтобы ты мог свернуть.
   Семен усмехнулся. Он только что вылез с того света - а кто-то берется ему угрожать? Чем же? Смертью? Пыткой?
   - Ты бы ведь не хотел узнать, что Даша стала женой другого?..
   Семен резко вскинулся, руки чуть не рванулись к горлу Локотека. Тот не знал, в какой опасности находился, и даже не пошевелился.
   - А если ты не поедешь, так и случится. Это не угроза, это, увы, обычное дело. Кто из девиц помнит услуги, им оказанные? Девичья память короткая...
   К печи решительно подошла Ульяна.
   - Ему отдыхать надо, - заявила она голосом, которому невозможно было возразить.
   - Как скоро он сможет сесть на коня? - спросил ее Локотек.
   - Дня через три, но ездить ему можно будет только шагом.
   - И шагом доедет. Ты поедешь с ним. Будешь следить. Чтобы он доехал здоровым. Тебя ведь волнует судьба твоей матушки?
   Локотек спрыгнул с печи и исчез. Осталась лишь странная тревога в груди, такая, что бывает, когда боль уходит - но память о ней еще жива.
   Такое дело требовалось отметить. Спровадив поутру панов, казаки согласились, что по этому случаю надо выпить. Правда, Панас и Василиса укатили к себе, благо, им было недалеко, приглашали остальных в гости. Но остальные, которым возвращаться по холоду в порушенные хоромы вовсе не хотелось, выкатили из подпола Максимового дома бочку горилки и откупорили ее на дворе.
   - Мать честная! - донесся голос вышедшего на двор Васьки. - Снегу-то намело!
   Он вернулся в дом и тут же запустил в зашевелившегося на печи Семена снежком.
   - Сдурел, что ли? - напустился на него Иван. - Угробить парня захотел?
   - Да ладно, дядя Иван! Видал я, как он давеча по двору бегал.
   Семен и вправду чувствовал себя как заново родившимся. Со двора уже слышались голоса захмелевших казаков
   - Ну, видать, в поход никто отправиться не сможет, - усмехнулся Сергей.
   - А пойдем-ка и мы с тобой к ним, - предложил Иван. - Тряхнем стариной.
   В доме остался один Семен, да где-то в другой половине хаты хозяйничали женщины. Семен почувствовал, как его разбирает голод, но вот появилась Ульяна с дымящейся миской в руках; края она держала, прихватив через подол.
   - Эй, больной! - позвала она. - Слазь, хватит печь пролеживать! Иди утречать.
   Семен с неохотою заворочался, примериваясь, как слезать, когда в горнице объявился подвыпивший Фрол, один из местных казаков. Семен мог предположить, что за этим последует. Как он успел заметить, молодые казаки, хоть и поглядывали на Ульяну, но заигрывать с нею не решались, видать, успели проверить, чем это кончается. Фрол же то ли не пробовал, то ли забыл с перепою.
   - Ба, яка гарна дивчина! Та й видна, без пана, без князька. Пидемо со мной, я тоби развеселю та утешу...
   - Все сказал? - Ульяна медленно на него посмотрела. Семен не видел ее взгляда, но зато видел лицо Фрола, а тот вдруг покраснел и попятился:
   - Да ладно тебе, девка! Я че? Ниче я не гуторил, - и так, пятясь, вышел на улицу.
   Посмеиваясь, Семен уселся за стол.
   - Чего скалишься? - неожиданно резко, с обидою в голосе обернулась к нему Ульяна. Лицо ее пошло гневным румянцем, зеленые глаза на загорелом лице полыхали еще не угасшим огнем. Семен поспешно уткнулся в миску.
   - Доедай. Каша стынет.
   День, впрочем, только еще начинался.
   С заднего двора донеслась ругань, и в хату вошел, вернее сказать, ввалился Сидор, сын Панаса, расстроенный и без шапки.
   - Ну, ирод, анчутка! Вымахал, як дуб, так дуб и е!
   - Ты о ком? - утихомирил его Семен.
   - Та братец твий! Та я зараз лучше с волками жить буду, чем с им! Те хоть, коли подходят, так уж точно не плакаться о жизни свией волчей.
   Семен хотел рассмеяться, но Ульяна опередила его, спросив:
   - Что же случилось?
   - Та що... Батьку меня в строгости держал, а тут нет его зараз, ну, и решился я. Гнат, злыдень, на чарку пригласил, а я, дурак, согласился. Выпили. Та вин й пытае: "А платить, гутарит, чем будешь?" "Та яка плата, гутарю, ты ж угощаешь!" "Э, вин бает, я тут хозяин, я и плату возьму" "Та нету ж у меня ничего!" "Ай-ай-ай! А ну как що за подкладкой завалялось? Ты попрыгай, воно й зазвенит". "Та що я, скоморох, трястись тут?" - отвечаю. "Не стыдись. А то мы поможем." И Ваське с Алексеем подмигивает. Взяли воны меня за руки-за ноги, та й головой в сугроб. Ось, шапка там и осталась, - Сидор был готов заплакать. - Вин бает, ее в заклад возьмет.
   - Ну, не горюй, - Семен поднялся. - Казаку ли нос вешать? Зараз я с братцем поговорю.
   Найти Игната было проще простого. Почти все молодые казаки столпились вокруг него, а он показывал им свое искусство: поджег в чарке горилку и пил, а огонь плясал у самых его губ.
   - Ба, Сенька! Айда к нам! Чарку ему, чарку! - Игнат явно был чересчур веселым даже для своего веселого нрава.
   - Да я по делу пришел, - отвечал Семен. - Тут у вас Сидор шапку посеял.
   - А! - Игнат сокрушенно развел руками. - Ще не выросла. Но ждем. Скоро взойдет. Выпей пока, - он протянул чарку Семену. Понимая, что отказом ополчит на себя всех подвыпивших казаков, Семен поднял за них чарку, но лишь пригубил и остался стоять, держа ее в руках.
   - Благодарствую. Так где, говоришь, она?
   - А! Там где-то, - Игнат неопределенно махнул в сторону одной из снежных гор, возвышающихся у стены куреня. Семен сразу нашел дыру, оставленную головой Сидора, и, запустив в нее руку, выловил черную казачью шапку, насколько, конечно, можно было об этом догадаться по нынешнему ее состоянию.
   - Счастливо оставаться! - Семен помахал Игнату шапкой.
   - Эй, стой! - возопил Игнат. - А чарку? Колы потащив?
   - Ах, да! - Семен вернулся. - Носи на здоровье.
   Он постоял, размышляя, а потом с размаху нахлобучил чарку горилки на голову Игнату вверх дном. Не дожидаясь его благодарности, которую тот непременно бы высказал, когда утихнет дружный смех казаков, Семен исчез по направлению к дому.
   Допустить, чтобы последнее слово осталось не за ним, Игнат не мог, а потому ни Семену, ни Сидору эта выходка даром не прошло. Не прошло и получаса, как к крыльцу дома подвалили трое ряженых. Один, поменьше ростом, лихо прыгал вокруг Семена, вышедшего им навстречу, и все норовил ткнуть его надетой козьей мордой.
   - Тебе идет, - заметил Семен, узнав под личиной козы Ваську. Тот обиженно стащил харю.
   Тем временем двое других, в которых Семен не без основания подозревал Игната и Алексея, приступили к осаде дома, дверь в который Сидор подло закрыл перед их носом, оставив Семена во дворе. Для начала в окна полетели снежки, и после третьего выстрела ставень в одном из них покосился.
   - Откупайся! - замогильным голосом выл Алексей. Треснувшее окно распахнулось, и на нападающих вылилось ведро воды, грязной или чистой - это уж ведает Бог и тот, кто вылил. Нападавшие с позором отступили, отряхиваясь по-собачьи.
   - Вперед! - провозгласил Игнат.
   Отделавшись от Васьки, вновь нацепившего свою харю, Семен залег за сугробами и принялся обстреливать нападающих. Васька, которого, должно быть, заела совесть, перешел на сторону Семена, и под радостные вопли зрителей, окруживших забор, произошел достославный поединок, доблесть и мужество участников которого должны быть восславлены в веках. Семен уходил своего двоюродного брата (тот потом, разумеется, заявил, что поддался больному и слабосильному) и заставил его проторчать в сугробе так же, как тот проделал это с Сидором, то есть, вверх ногами (вернее, вниз головой), а Алексей загнал Ваську на крышу конюшни, откуда тот сам предпочел спрыгнуть в сугроб, попытки вытащить его из которого не увенчались успехом.
   - Придется ждать, пока снег растает, - рассудительно предложил Игнат, когда трое уцелевших участников сражения, более похожих на привидения, собрались вокруг грустно торчащей из снега васькиной головы.
   - Ты, Васька, под снегом лаз копай, - посоветовал Алексей. - Яко крот.
   - Кроты зимой спят, - возразил Игнат.
   - А снежные кроты? - напомнил Алексей. - Я сам в снегу норы бачив.
   - Та их такие ж Васьки прокопали, - отмахнулся Игнат, направляясь к сеням.
   - Ты куда? - слабо простонала голова Василия.
   - За лопатой, - откликнулся Игнат. - Будем тебя откапывать.
   Васька сразу зашевелился в вязком снегу, из которого хорошо было лепить снежки, но очень тяжко вылезать, и в конце концов ухитрился разворотить верхушку сугроба и кубарем скатиться вниз.
   Тогда все четверо вытащили из дома Сидора и с одобрения всех казаков искупали в снегу за "недостойное поведение в битве" (приговор Алексея). После чего всем потребовалось "что-нибудь согревающее", и казаки отправились допивать бочку. Семен к ним не присоединился - вернулся в дом.
   Ульяна взглянула на него озабоченно.
   - Как ты?
   - В добром здравии, - Семен прошел к печи, стал искать саблю.
   - Ну, тогда слушай, - Ульяна указала Семену на лавку. - Другой раз невесть когда поговорить придется, так что запоминай.
   Ульяна поставила на стол небольшую коробочку.
   - Этим будешь натираться утром, сразу после сна. Весь натрешься, главное - и лицо, и руки. Поскачем в зиму, скакать целыми днями придется, так вот чтобы не отморозиться.
   После коробочки перед Семеном появилась баночка с чем-то вроде меда, но с подозрительным запахом.
   - Ложку будешь съедать перед сном, ложку с утра, за завтраком.
   Потом еще маленький бутылек с плотно закрывающейся пробкой.
   - А вот это будешь добавлять Черкесу в корм. Каждый день. Не забывай. Нам надо ехать. Завтра же, - быстро заключила Ульяна.
   Семен смотрел на нее с опаской.
   - А Черкесу плохо не станет?
   - Не волнуйся. Сама готовила. Полюбит, и будет еще просить. Зато весь день сможет скакать без отдыха. Правда, потом зимой надо будет ему отдохнуть с месяц, но по весне опять будет конь - всем коням на зависть.
   - Тебя-то что гонит? - спросил Семен. - Только судьба матушки твоей?
   Ульяна отвернулась, и Семен понял без слов, что - не только. Но расспрашивать не стал.
   Вновь по губам ее пробежала улыбка, и тайное наваждение исчезло.
   - Доберемся. Все будет хорошо. Теперь - обязательно будет.
   Локотек вручил казакам задаток и собирался немедленно выступить в путь с передовым отрядом, составленным только из его собственных воинов. Гедимин должен был ехать последним.
   Игнат, Алексей с Василисой, которую все считали за полноправного казака, Сидор и сыновья погибшего Григория, Захар и Остап, вошли в десяток Панаса, с ними же шел Фрол, что так неудачно приставал к Ульяне. Им назначили идти первыми из казаков, сразу за литвинами. Выступать должны были по десяткам.
   В ожидании, пока придет их очередь выступать, казаки затеяли лов в степи.
   Реки встали некрепким пока льдом; их проходили по настланным доскам и охапкам хвороста. Ночевали под возами, укутавшись в меховые тулупы.
   Но все это осталось для Семена далеко позади. Они с Ульяной ехали верхами, с каждым шагом удаляясь от своих - и приближаясь к Московии. Версты неслись, растворяясь позади, сливаясь в одну черту; кони их мчались, не останавливаясь, неуловимые и неутомимые. А вокруг все крепче начиналась зима.
  
  
  -- Глава 4. Томление духа.
  
   Извечно забота томит - как прожить наступающий день.
   Вчера и сегодня - ты жив будешь только одним.
   Но сзади встает позабытых веков мимолетная тень,
   И предки глядят на потомка, идущего к ним.
  
   Из церкви вышла старушка, перекрестилась благоговейно и заспешила по неприметной тропинке в сторону большой дороги. Никита спешился, привязал коня на длинной узде к ограде, чтоб мог спокойно пастись, и прошел внутрь с легким трепетом, с каким встречаем мы уважаемого, но давно не виденного человека.
   Сняв шапку и перекрестившись, Никита ступил под высокие своды. Изнутри церковь была словно больше, чем снаружи; светлые росписи стен уходили ввысь, под купол. Легкий полумрак, в котором так хорошо размышлять, пребывал внутри, и как-то присмирел Никита под сводами церкви. Он молча стоял перед иконостасом, когда позади послышались шаги, и высокий пожилой человек вошел следом за Никитой.
   В первый миг была у Никиты мысль броситься отцу Александру на шею, но сдержался, и тихо шагнул под благословение, склонив голову; но отец Александр сперва горячо обнял его, и лишь потом перекрестил.
   - Здравствуй, Никита.
   Они вместе вышли на воздух, еще теплый, но хватающий за горло легкой изморозью. Отец Александр подошел к своему жилищу, приютившемуся сбоку от церкви, поднялся на крыльцо - и замер над замком. Постоял молча, потом повернулся и так же молча спустился обратно.
   Светлый осенний день разгорался вокруг.
   - Пойдем, посидим на крыльце, - предложил священник.
   Церковь стояла на небольшой полянке, окруженной со всех сторон лесом. Выцветший лес пестрел блеклыми осенними красками, и валился с верхушек деревьев разноцветный ковер. Никита слышал, что иногда волки и даже медведи приходили по незаметным тропам голодной зимой, но ни разу не тронули священника. Следы звериных лап и сейчас можно было найти, если приглядеться, на дорожках к церкви.
   - Тепло еще, - отец Александр осторожно дохнул, приглядываясь к неприметным следам пара, вылетевшего изо рта. - Справились у вас в селе с уборкою?
   Никита кивнул:
   - Заканчиваем.
   Сам, в свою очередь, полюбопытствовал:
   - Удачным ли было твое богомолье?
   Отец Александр в молчании медленно кивнул.
   - А как тебе удалось так быстро обернуться?
   - Литвины ушли, освободился короткий путь. Да и шел я один, без спутников. Зашел сюда, хотел с новым священником поговорить, а его нет на месте.
   - Так ведь он не настоящим священником оказался! - оживился Никита и принялся рассказывать, что творилось в их вотчине в последнее время.
   Священник слушал, не прерывая.
   - Значит, говоришь, знахарку Марью обвинял в порче скотины, а потом еще и против бояр народ подбивал? - повторил отец Александр, когда Никита закончил свой рассказ. - Любопытно он говорил. Помнишь, ты мне рассказывал про своего знакомца, что вещал тебе о правильном устроении мира, в котором нет места несовершенным, и они должны уйти? А теперь сравни с тем, что говорил священник, пришедший на мое место. Вроде бы, какие разные мысли - а по сути, об одном и том же.
   Никита удивленно воззрился на священника.
   - Каждый из них замахивается на то, что знает правильное устроение мира. Знает, кому можно в нем жить, кому нельзя. Священник ваш хотел знахарку утопить, ибо "нельзя допустить соблазнения паствы греховными делами". Кебеняк твой хотел каждому свое место указать.
   Сколько раз говорили мы - не наше дело указывать Богу, как должен быть устроен этот мир. Мы можем лишь попытаться понять его замысел и понять, что надлежит делать лично нам. Но человек мнит себя не просто созданным по образу и подобию - но еще и по возможностям сродни Творцу. И пытается найденную им истину навязать всем. Каждому из нас есть место в замысле Божием. Вот только понимаем мы это место свое, насколько хватает нашего разумения. А уж чужое место...
   - Разве можно заставить другого понимать так, как понимаешь ты - без согласия того, другого? - удивился Никита.
   - По-разному бывает, - покачал головой отец Александр. - В общем-то, казалось бы, думает один одно, другой другое - ну, и какая разница? В голову к соседу не залезешь... Но бывают случаи, когда один решает за всех - и всем приходится принимать то, что решил один. Скажем, построил один человек дом - а жить в нем всей семье. И если видел он дом не так, как другие - можно сказать, он свое видение мира навязал всем.
   Да и потом, часто пересекаются наши пути, когда приходится решать, что истинно, что нет - а не просто разойтись, оставшись каждому при своем мнении. Два воеводы думают о битве разное - как полки расставить, как битву вести.
   - Или два парня одну девицу любят, - вставил Никита неожиданно для себя, то, что его самого мучало.
   - Да, и тут приходится решать и выбирать одно из двух, - согласился отец Александр, сделав вид, что не заметил, как задрожал голос Никиты. - Не бывает, чтобы двое любили одинаково. Одному она - свет в окошке, а другому - так, гордость свою потешить, что самая красивая девица его женой стала, или за приданым охотится, или просто себя любит, отказаться, уступить не хочет... Тут ведь, в любви - главное не твои чувства, не что в тебе - главное другой человек. И не просто другой человек - будущее ваше общее. Хотя, редко выбирают верно - и часто потом всю жизнь мучаются...
   Никита опустил голову. Вспомнив себя, давнишнего, он вдруг до мучительной боли ощутил, что не особо его заботило ни их будущее, ни сама она, та, его первая любовь... Нахлынула боль, затопила - и отступила, точно половодье. И вдруг с острой тоской вспомнил Никита оставшуюся где-то далеко на юге Ульяну.
   - А кто-то и не ищет истину, - продолжал отец Александр. - Его волнуют куда более приземленные вещи. И он, прикрываясь словами об истинной вере, о помощи ближнему - всего-навсего ищет доступ к обычным мирским благам, чтобы слаще есть, мягче спать...
   Весело, хоть и немного грустно, как бывает грустно ранней осенью, сидеть было рядом на крылечке дома, и пускать наперегонки пар изо рта.
   Они помолчали, глубоко дыша острым осенним воздухом.
   - Но ведь правда мы можем чем-то помочь Созидателю? - священник вдруг обратился к Никите с улыбкою. - Вот кто-то создал книгу, ее никогда не было до того в этом мире - это тоже труд Созидателя. А селянин распахал поле и засеял его - без него не взошли бы колосья на ниве. Или построил человек дом; но не по обязанности, а душу в него вложил - и это он создал сам. Мир растет. Мы сами к тому приложили руку. Довлеют над нами его законы, порою созданные нами же. Но дано нам право создать и иные, лучшие. Только ни один закон не принесет блага, если не будет в нем любви к тем, для кого его создавали. Да, тут, наверное, и ответ. Можно заботиться о человеке, можно бросать на произвол судьбы - но решить, как поступить, можно только имея в сердце любовь.
   - А что это такое - любовь? - спросил Никита, и в вопросе его была и досада, и надежда, и тайная боль...
   Отец Александр улыбнулся еще шире:
   - Вряд ли кто-нибудь смог бы тебе ответить. Каждый называет любовью свое, и никто не ошибается. И, знаешь, любовь - это вовсе не замирание сердца при виде любимого человека. Можно любить и без замирания сердца, хоть в юности это кажется скучным. Но, наверное, первое, без чего любви нет, - это желание блага тому, кого любишь. Когда его ценишь выше, чем себя, и его боль чувствуешь... Нет, не сильнее, сильнее своей ничья боль не будет - но как будто свою. Ты хочешь знать о нем все, а, зная, помогать. Для того и дается сила сильным - для помощи. Но, обретя силу, вдруг иной и забывает о том, от кого и для чего он ее получил. Тогда он и начинает говорить о свободе и о том, что каждый должен жить своими силами и для себя. Потому что знает, что проживет один, без других. Можете называть слабостью то, что селяне в общине друг другу помогают; вовсе не в том дело, что без других один не выживет. Они трудятся вместе. У каждого будет свой дом, где жить он сможет, как хочет; но для кого он строит свой дом, разве для себя? Для тех, кто сам его построить еще не в силах. А когда тот, кто получил больше других, желает жить для себя - это сродни холопу, получившему от хозяина деньги для раздачи нищим - и решившему сбежать от хозяина с этими деньгами...
   На дороге, идущей рядом с церковью, появились двое всадников. В первом из них Никита признал Димитрия Сряду-Беклемишева, красующегося на белом коне. За ним, чуть приотстав, ехал Корней с задумчивым видом.
   - Привет вам! - поднял руку Димитрий, останавливая коней. - Мы на Востряково проедем здесь?
   - Проедете, - кивнул Никита. - А на что вам в Востряково?
   - Мне сказали, туда твой отец поехал, разбираться со священником вашим. Я вспомнил этого человека и хочу выкупить его.
   Никита просительно посмотрел на отца Александра. Хотелось ему еще посидеть рядом со старцем, расспросить о дороге, о жизни - но тот сам поднялся.
   - Ступай, Никита. Вечером у вас встретимся, поговорим.
   Они поехали втроем: Никита с Дмитрием впереди, Корней, как полагалось ему по чину, чуть сзади.
   - Не думаю, что отец согласится отдать тебе этого человека, - произнес Никита с сомнением.
   - В самом деле? - Димитрий искренне удивился. - Почему?
   - Дело тут не такое простое. Он ведь не просто на знахарку наговаривал, он еще и священником ненастоящим оказался. Вот и решил отец поговорить с ним, узнать, кто его подучил.
   - Почему же подучил? Может, сам просто ошибся, а говорил от чистого сердца, правда думал на эту женщину?
   - Ага, правда думал... Только едва ему сказали, что он неправ, он рванул в бега так, что мы верхом его едва догнали!
   - Раз бежит - значит, виноват, - горько улыбнулся Димитрий. - Ну, и что ж вы с ним сразу не поговорили?
   - Я пытался, только со мной он говорить не хочет. А я заставлять не хочу. Много у нас нынче умельцев языки развязывать, да только ведь под угрозой да под пыткой любой признается в чем угодно, и правды от лжи тогда точно не отличить.
   - Это ты прав, - согласился Димитрий. - Заставить признавать все, что угодно, у нас умеют. К сожалению, всегда те, кого больше да кто сильнее, решают судьбу тех, кто им не по нраву. В чем бы он ни был виноват, хоть просто взглянул косо! Конечно, их много, а виноватый - один; что он против них возразит? А если он не виноват, а просто им не по нраву? Ну, а окажись он посильнее или половчее, и ничего бы ему не сделали, будь он хоть головной тать и разбойник.
   - Чтобы с убийцами управляться, есть князь и дружина.
   - Ну, а если князю не по нраву кто-то из подданных его? На того и дружина пойдет, даже если никакой он не тать!
   - И тут я с тобой, пожалуй, соглашусь, - с грустью признал Никита. - Не в том дело, прав ты или виноват, а в том - угодил ты сильному или не угодил.
   - Значит, надо самому становиться сильным и плевать на всех этих князей! - заявил Димитрий. Никита хмыкнул. В чем-то речи Димитрия напоминали речи другого человека, слышанные Никитой однажды.
   В то, что говорил отец Александр, очень хотелось поверить. Человек мог уподобиться Созидателю. Мог сам сотворить законы своей жизни.
   Но люди все равно рождались - и умирали, назло любви к ним. Или потому умирали, что слишком мало их любили? Кто может постичь истинные законы Созидателя? Что знаем мы, подглядевшие в малую щелку, и решившие, что видели всю картину?
   Мы хотим, чтобы нас любили, хотим любить, и мечтаем о вечной жизни. Нет ли тут подвоха, в наших желаниях? Ведь не может же быть устроен мир так, чтобы только завлечь нас несбыточными мечтами, а, добившись от нас всего, что ему надо, бросить нас и обмануть? То, что так делают люди, еще не повод обвинять в этом Творца. А если это так, если мир нас обманывает, так и мы вправе его обмануть, все-таки добившись того, что он нам обещал. И если рай существует, там должно быть не какое-то непонятное наслаждение созерцанием, а исполнение тех мечтаний, которые являлись нам в этой жизни. Там все здоровы, и любая работа не в тягость. Там честная и светлая любовь, и люди верят друг другу. Там густые леса и сады, и глубокие реки, и звери там говорят с человеком и внимают ему. И человек сам решает судьбу свою, и может встать на защиту тех, кого любит.
   Наверное, так было бы прекрасно. Но то ли и в самом деле живет в душе страх, что всего на всех не хватит? И в рай не хотят пускать всех те, кто почему-то решил присвоить право им распоряжаться. И пока еще те, кто может, живут, тесня остальных, в постоянном страхе, что эти другие объединяться против них. И любой обычай, любой закон призван оградить тех, кто взял, от тех, кто не успел. В нас живет вера в справедливость. Любой держит в душе тайную искру, за которую он отдал бы жизнь, но не поступился бы ею. А есть ли настоящая цена у чего-либо, кроме жизни? Может быть, мы-то верим в справедливость лишь затем, чтобы, уповая на грядущее воздаяние, храбро жертвовали собой ради тех, кто со снисхождением поглядит на наивных простачков, ибо знает истинную цену всему?
   Конечно, что мне другие. Зачем мучаться судьбами большого мира, когда у меня есть свой собственный? И я уйду в него, как в лес за оградой, и буду бродить по проложенным мною тропинкам, и встречать созданных мною существ. На что мне все остальное? Я - Творец! Я создам свой мир, и встану на страже его с мечом в руке, и никто без спросу не посмеет его нарушить... Но почему же так горько точит тоска каждый день, словно и не живешь вовсе? Или жизнь и есть лишь заполнение дней в ожидании смерти?
   Тот, кому дано больше, может больше и получить - или взять, коли посмеет. Право жить самому покупается кровью другого. Или убить зверя, чтобы насытиться. Или раздавить врага-соперника. Так нельзя. Все учат, что так нельзя. А как - можно? Если уже научился смиряться перед волею Высшего, но еще не научился творить сам, остается одно - уйти.
   Но и сильные, выбравшиеся наверх, пусть по головам других, недолго продержатся на плаву. Каким бы ни был, ты уйдешь, и затихнут отголоски твоих деяний на земле. Слабое возмущение небытия рассосется, и грядущие поколения не узнают о том, что ты - был. А и узнают - что будет с того тебе? Напрасно бьются живущие за недолгий срок бытия в этом мире. Но пусть не по нашей воле мы заброшены сюда. Только должно быть в нашей власти найти - или создать ответ. Страх смерти заставляет нас давить врагов; как же научиться просто любить жизнь? Просто следовать своему пути, о котором говорил священник? Что совершить такого, чтобы не была твоя жизнь лишь рябью на воде небытия, бесследно исчезнувшей? Но рябь исчезает - и появляется вновь; а наши творения покрываются пылью забвения...
   Наконец, появились дома большого села.
   Отец стоял посреди двора, о чем-то ругался со старостой; доезжачие выводили коней. Пленника видно не было - похоже, у отца, занятого хозяйственными делами, до него еще не дошли руки.
   - Приветствую вас! - обратился к хозяевам Димитрий.
   - И ты здравствуй! - отец обернулся к приезжим. - Что, Никита, не на обеде?
   - За тобой приехал.
   - А ты с чем пожаловал? - обратился отец к Дмитрию.
   - Хочу с вашим татем разобраться.
   - А что тебе до него? - удивился Андрей Васильевич.
   - Не люблю, когда безвинные страдают, - отвечал Димитрий.
   - Так ведь по его милости чуть безвинные и не пострадали! - возразил отец. - Вот я и не знаю - то ли по неведению да по злобе своей он такое сотворил, то ли по чьему наущению.
   - А вот мы с ним поговорим. Эй, староста, выводи пленника своего! - крикнул Димитрий.
   Хозяин возник из амбара, куда сложено было зерно, предназначенное в оброк хозяевам.
   - Так он, того... В порубе сидит, - принялся он объяснять, обращаясь, видимо, к Димитрию.
   - Вот мы и рассудим, как нам быть.
   Двое доезжачих привели самозванного священника, но держали за руки.
   - Отпустите его, - велел Димитрий. - Пусть идет, куда хочет.
   - Как-то ты лихо распорядился, - нахмурился Андрей Васильевич.
   - Не люблю, когда обижают слабых! - произнес Димитрий.
   - И я не люблю. А потому хочу разобраться. Ты будешь говорить с боярином? - обратился он уже к пастуху. Тот упорно молчал.
   Внезапно с глазами, полными мольбы, он взглянул на Димитрия.
   - Забери меня отсюда, Христа ради, боярин!
   - Выкупаю его. Будет моим холопом, - быстро решил Димитрий. - Во что ты его оценишь?
   - Почему я тебе его отдавать должен? - удивился Андрей Васильевич.
   - По старинному праву, голова виновного может быть выкуплена. Даю гривну за него, - Димитрий щедро развязал кошель, достал серебряный слиток. У старосты заблестели глаза. Никита глянул на Димитрия с легкой завистью: чтобы выложить за неизвестного мужика, может быть, татя, серебряную гривну, ни на миг не задумываясь - надо иметь немалую силу духа.
   Новый громкий стук в только что закрытые ворота прервал их разбирательство.
   - Кто там еще? - буркнул староста с неохотой.
   - Открой, - велел Андрей Васильевич. Димитрий с Корнеем спешились, подошли к крыльцу; Никита все еще сидел верхом.
   - Вот, господа, - раздался на улице голос Ерофея, - это и есть Востряково, а тут живет староста. Открывай, эй, ты!
   "Ерофей?!" - не поверил Никита. Дом старосты был довольно большим, с крытым крыльцом и высокими клетями. Двор, обнесенный забором с воротами, заполнен был многими строениями. Крепкие ворота преграждали вход в ограду. Староста как раз снимал брус, коим на всякий случай, чтоб ненароком не потревожили его гостей, только что заложил створки; и не успел он отойти, как ворота распахнулись, и с десяток человек ворвались во двор. На улице виднелись брошенные кони.
   В один миг доезжачие Ловцовых были притиснуты к стенам амбаров, только тех, кто стоял на крыльце, пока не тронули. В суете ловчие выпустили лжесвященника, и лишь тень мелькнула за их спинами: тот бежал сломя голову.
   Вслед за пешими воинами на двор степенно въехали двое всадников. Чуть впереди, порываясь броситься в драку сам, но сдерживая себя в присутствии спутника, на вороном коне выступал молодой человек в дорогом красном наряде, украшенном золотым шитьем явно не в меру. Видно было, что нравится ему кичиться богатством своим. Сразу за ним, на один шаг позади, на белом коне ехал дородный высокий боярин в шитом золотом кафтане. Более всего бросалось в глаза его необъятных размеров чрево, колышащееся на седле.
   - Ба, Андрей Васильевич! Какая встреча! Не ожидал тебя самого тут увидеть. Что же ты - не идешь, когда тебя зовут, службой пренебрегаешь?
   - Службой я никогда не пренебрегал, - спустился с крыльца отец. - А ты, Петр Васильевич, объяснил бы, что творишь.
   - Я исполняю свой долг, - важно ответил боярин. - Раз ты службу княжескую не несешь, надлежит вернуть ему его владения.
   - Какие его владения? Востряково - из века в век передавалось в нашем роду и всегда было нашим, а не княжеским.
   - Ой, неправду ты говоришь. Какое может быть твое владение на княжеской земле? Или сам ты позабыл, кому служишь? От кого все богатство твое? Ну-ка, покажи грамоту, что твое это!
   Андрей Васильевич удивился:
   - Да ты что, Петр Васильевич, какая грамота? Нам это село уж два века, как принадлежит!
   - А чем докажешь?
   - Да все это знают!
   - Все князю не указ. Может, ты обманом на его земле поселился, крестьян его обираешь? Вон, сколько оброку собрал! - боярин указал на мешки на дворе старосты.
   - Петр Васильевич, не гневи Бога! - отец возвысил голос.
   - Ты прежде сам меня не гневи! - таким же голосом отозвался приезжий. - Князь в слугах своих волен, сказал, что не твое это, а князево - значит, так тому и быть! Так что садитесь-ка на коней да уматывайте. И благодарите князя, что он еще не все у вас отобрал! Но коли не начнете вы его слушаться - отберет и остальное!
   Никита подъехал ближе к отцу.
   - Что это значит?
   Андрей Васильевич стиснул зубы, и меж бороды заходили желваки.
   - А значит это то, Никита, что там, где мы были хозяевами - теперь хозяином не мы, а вот сей человек. А что мы почитали своим - теперь, стало быть, князево и людей его. И ежели сумеешь ты угодить ему - может, он и позволит тебе далее кормиться с земли, которую предки твои несколько поколений обухаживали; а не угодишь - выгонит и посадит другого, кто более по нраву ему придется.
   - Ты, никак, недоволен? - усмехнулся приезжий боярин. Андрей Васильевич глянул ему в глаза.
   - Не боишься, Петр Васильевич, что сегодня меня так подмяли, а завтра тебя?
   -Я своему государю служу верно, мне бояться нечего. Я на него крамолы не замышляю.
   - И я не замышляю, дай ему Бог долгих лет. Но только думаю я, что уважать князь своих слуг должен. И по-разному можно князю служить - и в войске, и при дворе, и у себя в имении, заботясь о земле своей. И еще думаю я, что сила земли - лишь тогда сила, когда есть у нее хозяин, который думает о ней, а не о том, как выжать из нее все соки, лишь бы угодить князю! И князь помнить должен, что он - служитель земли, а не земля - служанка его! И не тех он возвышать должен, кто более ему лести наговорит, но тех, кто землю умеет свою обустроить, и воинов добрых вырастить!
   - Да ты никак князю указывать собрался, что ему делать, а что нет? - нахмурился молодой спутник Петра Васильевич. Отец осмотрел двор, понял, что сила не на его стороне, и опустил голову.
   - Вот-вот, езжай подобру-поздорову, - указал ему Петр Васильевич. - Это сын твой, что ли? Самое время служить молодцу, а не на печи лежать.
   Андрей Васильевич с помощью Митяя забрался в седло, понуро выехал за ворота. Никита замешкался.
   - Отпустите его людей, пусть едут, - распорядился боярин. Доезжачие медленно садились верхом, потирая ушибленные места.
   - Зла не держи, Андрей Васильевич, а токмо мы с тобой теперь в разных чинах! - проводил его Петр Васильевич.
   - Вот я и дивлюсь, что ты, зная меня прекрасно, такому навету поверил.
   - А я дивлюсь, как ты мог меня столько лет за нос водить, боярином прикидываясь! Я с ним, как с равным, а он... Но ничего, дворяне теперь тоже силу большую имеют. Князь бояр порой обирает, а своим дворянам землю жалует - глядишь, и вам что перепадет.
   - Ну, Петр Васильевич, - явно торопясь куда-то, произнес молодой боярин, - я тут и без тебя управлюсь. Мне моих людей оставь, а сам можешь до Вельяминова ступать, ты ведь туда собирался?
   - Смотри, Иван, чтоб все было в порядке! - погрозил ему Петр Васильевич и неторопливо повернул коня. Семеро холопов осталось на дворе с младшим из бояр, остальные вышли следом. Отец в окружении доезжачих тронулся в путь, ничего вокруг не видя. Димитрий, Корней и Никита стояли неподвижно, оглядывая гостей; Корней скрестил руки на груди, Никита то и дело тянулся к сабле, едва сдерживаясь. Староста растерянно глядел вокруг, пытаясь понять, что все это значит. Спокойным выглядел только Димитрий. Чуть в стороне стоял не менее Никиты удивленный Ерофей.
   - Где ключи? - едва дождавшись, пока старшие уедут, младший боярин спешился и кинулся к старосте, с маху прижав его к забору. Дрожащими руками староста отдал ключи.
   - Забирайте все, да поживее! - боярин швырнул связку одному из холопов. Тот ухмыльнулся и двинулся было к амбару, но перед ним возник Корней и внезапным движением отобрал ключи:
   - Прочь пошел!
   - Да ты... Эй, сюда!
   Разом по всему двору вздыбилась замятня, словно бы только и ждавшая отъезда старших. На Корнея навалились двое холопов, он ловко от них уворачивался. Димитрий появился со здоровенною оглоблей в руках, и гонял по двору еще троих любителей чужого добра. Староста с подоспевшими кумовьями мяли бока своим супротивникам; а меж ними всеми бегал Ерофей с криками:
   - Эй, хлопцы! Вы чего?! Бросьте! Кончайте, вы!.. Э-эх!.. - с тяжким вздохом он поймал удирающего от димитриевой оглобли холопа и припечатал его кулаком к забору.
   Вокруг носились, вопили, а Никита стоял, словно его это не касалось вовсе, стоял, стискивая кулаки, и смотрел. Все свершилось без его воли. Но когда боярин, подскочив к Корнею, потянул было саблю из богатых ножен, Никита пригнулся, обхватил его поперек пояса и с рыком вынес за ворота.
   Пинками и тумаками следом были выдворены холопы захватчика, и староста с видом исполненного долга запер ворота. Корней и Ерофей ударили по рукам.
   - Ну, и на что тебе понадобилось встревать? - нелюбезно спросил Никита. Сердце тяжело стучало от внезапного рывка: боярин оказался хоть и невысоким, но крепким.
   - Отец твой вряд ли одобрил, если бы добро его вот так просто отобрали, - отвечал Корней спокойно. Никита отвернулся к Ерофею:
   - Ты не знаешь, кто это был?
   Ерофей замешкался, собираясь ответить, и его опередил Корней:
   - Это приезжал Петр Васильевич Шестунов, княжеский конюший.
   - И ты посмел?! - Никита был поражен.
   - А вот второго я и не знаю, - Корней оглянулся на Ерофея. - Ты не знаешь, кто этот молодой был?
   - Иван Шигона, кто-то там из родичей Карпова, - отозвался Ерофей. - Недавно при дворе объявился, и князь ему почему-то сразу большое доверие возымел. Нынче при Шестунове ходит.
   Никита растерянно почесал в затылке.
   - А вы-то чего полезли? - обратился он к старосте с кумовьями.
   - Так ведь, нам чужим грабителям добро отдавать не с руки, - пожал плечами староста. - Знаем мы, как эти радетели управляют: приедут, повывезут все, что найдут - и в город, к княжескому двору, проматывать, что насобирали. То ли дело твой батюшка!
   - Да ведь мы теперь поперек самому князю встали, - покачал головой Никита.
   - Помнишь, что твой отец сказал? Князь - служитель земли, а не наоборот, - произнес Димитрий. Он обернулся к Корнею:
   - Если Шигона человек новый, так, пожалуй, управу на него мы найдем. Поехали в город, поговорим там.
   Корней кивнул.
   - А я, пожалуй, с тобою, Никита, - сказал Ерофей поспешно.
   - Боишься показаться на глаза князю? - усмехнулся Корней.
   - Да нет, - смутился Ерофей. - Я ж не знал, зачем они едут. Меня попросили проводить, я и проводил. А к Никите надо заехать, а то нехорошо получается, на дворе был, а в гости не зашел.
   - Ну, прощайте. Будем вдвоем ответ держать.
   Отец уже добрался до дому, отпустил доезжачих с наказом не болтать о случившемся и в ожидании обеда прохаживался по горнице.
   - А, и ты тут, - нелюбезно встретил он Ерофея.
   - Вот, хотите верьте - хотите нет, не знал я, с чем они едут! - ударил себя в грудь Ерофей.
   - Да что теперь, ты человек маленький! - отвернулся Андрей Васильевич.
   - Но мы им тоже показали! - гордо произнес Никита.
   - Что значит "показали"? - не понял отец.
   - Выгнали так, что до города будут улепетывать.
   - Да ты с ума сошел! - воскликнул отец. - Раньше мы хоть по суду еще могли что-то доказать, так теперь мы еще и разбойниками выходим...
   Опустил руки и сидел, глядя невидящим взором в окно.
   - Что стряслось? - вошла Аграфена Ивановна, потянулась заглянуть в лицо мужу.
   - Да так, Груня... Ничего пока.
   - А у нас несчастье - Огонек убежал, - пожаловалась мать.
   - Это пес Дашин? - вспомнил отец, обрадованно отвлекаясь от мрачных мыслей. - Да найдется, что с ним станется!
   - Мы уж его искали, искали! Он как выскочил за ворота вслед за Корнеем с этим боярином, Дмитрием, так и помчался куда-то. Даша хотела с собаками его идти искать, насилу отговорила. Может, вы поищите?
   - Если до завтра не найдется - пойдем искать, - заверил Андрей Васильевич. - Что, Груня, не пора ли за стол садиться? Распорядись еще одного гостя накормить, - он кивнул на Ерофея.
   Мать вышла.
   - Что ж мы, должны были смотреть, как наше добро вывозят? - как только она ушла, попытался оправдаться Никита. - Хорошо подгадали, когда приехать: мы им все собрали, запечатали - а они заберут.
   - Да насчет драки не бойтесь, там Корней поехал, он уломает шум не поднимать, - заметил Ерофей.
   Андрей Васильевич с неодобрением взглянул на Ерофея.
   - Ты бы шел за стол, там уж тебя ждут.
   - Благодарствую, - Ерофей с охотою прошел в горницу. Отец с сыном остались вдвоем.
   - А сам Корней что делал? - спросил отец.
   - Так он первым и начал, - сообщил Никита.
   - Правильно, что ему будет! Подрался со своим сослуживцем, с кем не бывает... Может, и замнет это дело. Но если начнут обвинять... В любом случае, надо подготовиться. Значит, говоришь, Петр Васильевич, не наша эта земля, а государева? Ну, мы посмотрим, кто из нас брешет...
   Договорить им не дали - за воротами раздался повелительный глас рога, и зазвучали слова:
   - Эй, хозяева! Принимайте гостем пана Забрезсского!
   Удивленные, отец с сыном вышли встречать пана на крыльцо - высокий род гостя требовал того.
   Перед ними на дворе спешивался высокий седоусый пан в зеленом с золотом кафтане, благообразный и степенный, знающий себе цену. Двигался он неторопливо, зато слуги его вертелись за двоих, торопясь услужить пану.
   Забрезсский явился с троими слугами. Аграфена Ивановна торопила кухарок - надо было накрыть стол на еще четверых гостей.
   - Приветствую хозяина! - прошел пан к крыльцу.
   - Удобно ваша усадьба стоит, - говорил Забрезсский. - Если зимой ехать, то на рассвете выедешь - и до темноты как раз до вас доберешься. Как у вас, много ли народу бывает?
   - Путники проходят, купцы ездят, - отвечал отец.
   - Лихие люди не досаждают?
   Никита уловил предостерегающий взгляд отца.
   - Пока не попадались, - отец пригласил пана в дом. - Проходи, как раз ты к обеду подоспел.
   Забрезсский отправил слуг ужинать на кухню, сам прошел в горницу в сопровождении одного холопа: невысокого коренастого человека с коротко постриженой гладкой бородой. Наверняка пана привело спешное дело; но, придя в гости, не подобает сразу говорить о делах, и пан старательно выспрашивал отца о том, как собрали урожай, как пасется скотина, довольно ли браги и вина запасли в погребах...
   Хозяева, гости и слуги шумно рассаживались за столом.
   - Филипп, - указал пан своему холопу, - сядь на том конце.
   Холоп молча поклонился и, не спуская глаз с пана, устроился напротив него среди слуг.
   - А что тебя, пан, привело в наши края? - перешел, наконец, Андрей Васильевич к расспросу сам. Пан помолчал.
   - Сам я недавно на Москву перебрался, многого не знаю, да и не обустроился как следует. Не хотел бы начинать со ссоры с соседями, но княжеская служба превыше всего, верно? Дошел до князя слух, что у вас в имении завелась колдунья; вот и поручили мне ее забрать и ко двору доставить.
   Отец мрачно посмотрел на Никиту, явно намекая, чтобы тот пока молчал о происшедшем.
   - С чего это князю стало дело до таких мелочей? Всегда боярин сам мог суд учинить в своем имении!
   - Это смотря какой суд, - покачал головой Забрезсский. - Над своими крестьянами - пожалуйста. А колдунья - это уже повыше будет.
   - Колдуньи и вовсе в ведении церкви, и уж пусть священники с этим разбираются. Ты-то почему за ней приехал?
   - Я выполняю повеление князя, - произнес Забрезсский внушительно. - Видно, зацепила колдунья ваша князя нашего, вот и повелел. Она ведь, говорят, хороша собой?
   - Так ты за колдуньей приехал или девиц для услады ищешь? - начал горячиться отец.
   - Я ответил тебе - не знаю я замыслов нашего князя, - резко произнес пан. - Выполняю волю его. Ты готов подчиниться?
   Андрей Васильевич опустил голову. После свалившегося на него проявить еще и прямое неподчинение человеку князя было бы чересчур. Но выдать Марью?
   - Вы про Марью-то? - вдруг спросила Аграфена Ивановна. - Так она ушла!
   - Как ушла? - почти хором воскликнули Забрезсский и отец.
   - Так еще поутру ушла, как вы уехали.
   - Вы тут вовсе разум потеряли, что ли? - грозно оглядел их Забрезсский. - Как можно отпускать ведьму?
   - А ты, пан, какое место при князе занимаешь, что берешься за подобные поручения? - спросил отец гостя.
   - Я - помощник Топоркова, - ответил пан так, что отец вдруг замолчал.
   Пан оглядел стоящих вокруг.
   - Ладно, - поднялся он с торопливым видом. - Некогда мне рассиживаться, надо искать ее.
   В дверях горницы появился отец Александр. Забрезсский, начавший было выбираться из-за стола, застыл на месте и медленно опустился обратно.
   - Отче! - встал к нему навстречу Андрей Васильевич. - Как я рад тебя видеть! Проходи, садись! А Никита сказывал, ты еще не скоро вернешься!
   - Довелось обернуться быстрее. Добрые люди помогли, - ответил священник, глядя на Забрезсского. - Слышали, Кузьма Прокопов помер?
   Разговоры прервались.
   - Как же это он? - со страдальческим лицом спросила Аграфена Ивановна. - Ведь на днях еще здоров был.
   - Спился попросту, - пробурчал Митяй. - Он как стал старостой, так и тянул бражку с каждым мужиком.
   - И вовсе нет, - запротестовала Аграфена Ивановна. - Мне как раз его жена говорила, жаловалась даже, что не пьет он, даже бражки.
   - Сыны-то взрослые у него остались? - спросил Андрей Васильевич, вспоминая.
   - Два погодка, пятнадцати и шестнадцати лет, - подсказал Илейка.
   - И вдова с тремя дочерьми, - добавила Аграфена Ивановна.
   - Девок замуж, - распорядился Андрей Васильевич. - Как раз к празднику.
   Священника усадили возле хозяина. Вид у него был усталый и измученный.
   - Ты от Кузьмы? - спросил отец.
   Священник кивнул молча.
   - Должно быть, сердце подвело, - ответил он наконец на беспокойные взгляды домочадцев. - Принесли его из лесу уже в беспамятстве; как будто его напугало что-то.
   - Вот! - Забрезсский потряс перстом в сторону священника. - Чувствовал князь, что не простое это дело, когда меня посылал. Вот как оно обернулось - а вы все медлите, да еще и отпустили колдунью?
   - Не спеши судить, пан, - устало покачал головой отец Александр. - Или ты уж виновного знаешь?
   - Конечно, знаю, - ответил Забрезсский уверенно. - В свое время я немало повидал таких врагов рода человеческого.
   - Не ты ли говорил когда-то, - медленно произнес священник, - что нет у человеческого рода более страшного врага, чем сам человек?
   - Может быть, и говорил, - отмахнулся пан.
   - И тебе ли не знать, что грех и горе человека - не в том, что ему дано, а в том, как он это использует? Что любой дар - во благо, но лишь человек может направить его во зло?
   - Вот я и стремлюсь, чтобы этого не было, - произнес пан как-то сумбурно, смешавшись, и вновь поспешно поднялся. - Некогда мне сейчас спорить, не то упущу ведьму. Филипп, седлай коней.
   - Сядь, пан! - уже громко сказал отец Александр, вдруг обретя властность в голосе.
   Забрезсский застыл.
   Долгий миг они смотрели друг на друга. Высокий широкоплечий пан, седоусый, уверенный в себе - и измученный старец, едва державшийся на лавке от усталости. Никита переводил взгляд с одного на другого - и готов был поручиться, что так, безмолвно, они продолжают свой спор.
   - Дивлюсь я на вас, - внезапно пан усмехнулся и сел обратно на свое место, резко утратив уверенность. - Очень уж вы любите ссылаться на волю Божию - хотя по сути-то это не более чем ваша беспечность, нежелание самому думать о жизни своей и полагать, будто кто-то за вас вашу жизнь обустроит. Но если сами вы не хотите управлять жизнью своей - всегда найдутся те, кто сделает это за вас. И тогда вы будете рабами у него - и не заметите, как утратите свою волю!
   - То, что этот человек оказался над нами - разве это не высшая воля? - спросил священник в ответ. Его мгновенный порыв угас, он вновь превратился в усталого старика. - Разве не в нас - причина того, что мы стали чьими-то рабами? Чем же нам возмущаться? Что переделывать? Пусть даже мы избавимся от одного хозяина - если рабство внутри нас - мы найдем другого. А человек, свободный в душе, остается свободным даже в темнице. Даже подчиняясь чужой воле - он делает это сам, по своему выбору.
   - Если захотеть с чем-то справиться, любую тяготу можно одолеть, - произнес пан, начиная понемногу раздражаться. - И себя можно поменять, и свое окружение, и те условия, в которых приходится жить. Но вы привыкли лентяйничать и бездельничать, и оправдываете это смирением!
   - Пожалуй, тебе проще это понять именно так, - кивнул священник. - Я вряд ли сумею тебе объяснить истинную причину нашего смирения.
   - Почему же? Я прекрасно понимаю. Вы не начинаете дел, потому что боитесь, что они у вас все равно не сложатся. Но страх перед неудачей - еще не повод ни за что не браться!
   - Вот этого я и не смогу тебе объяснить, - покачал головой отец Александр. - Дело в том, что нас останавливает не страх неудачи - а как раз страх удачи.
   Похоже, этот довод пана сразил наповал.
   - Что ты имеешь в виду? - спросил он с непониманием.
   - Мы не считаем свою волю превыше воли Творца, и потому не видим большого удовольствия в том, чтобы просто сделать по-своему. А если мы все-таки продавим свою волю и сделаем так, как считаем правильным мы сами - не приведет ли это к куда большим бедам потом? Можем ли мы продумать последствия наших шагов настолько далеко, чтобы браться менять наше будущее по своему усмотрению?
   - Ничего не делать - ничего и не поменяется, - почти обреченно возразил Забреззский. - Как узнать, прав ты или нет, если не сделаешь - и не посмотришь, получилось у тебя или нет?
   - Иногда последствия наших действий могут проявиться слишком поздно. Можно долго рубить лес, наивно полагая, что он никогда не закончится - и вдруг внуки окажутся посреди пустыни. Хотя каждый из них ничего плохого не хотел, он просто хотел построить дом для своей семьи - хороший, лучше, чем у других...
   - Так что же делать, как понять, где правда - где нет?
   - Бог не создает сложных правил для нас. Правил, которые были бы превыше нашего разумения. И каждый из нас знает это - в душе. И если слушает свою душу, а не желает просто поставить на своем - он услышит, где правда... Вот лежит сладкий кусок на блюде, - священник указал на остаток пирога в центре стола. - Можно съесть его самому и насладиться его вкусом. А можно отдать тому, кто голоден. И если сумеешь поделиться - ты почувствуешь наслаждение куда более высокое. Первое доступно всем животным. Второе - только человеку.
   - Но если ты предложишь свой кусок хоть тысяче людей, девятьсот девяносто девять из них съедят его, и не задумаются.
   - Наверное, так, - кивнул священник. - И даже тот один, что отдаст его голодным, в другой раз может забыться и тоже съесть сам. Только ведь дело не в том, сколько людей выбирает тот или иной путь. Дело только в тебе. Ты сам ежечасно делаешь свой выбор. И один раз можешь выбрать одно, другой - другое. Но если ты понимаешь, что есть выбор по божьей воле, а есть по своим прихотям, если ты пытаешься направить свои дела в сторону Бога - пусть не сразу, пусть через десятки и сотни лет, но люди приблизятся к царству Божиему. И твоя заслуга будет в том, что тогда, когда-то, ты сделал верный выбор. А что выберут остальные - это их дело.
   - А тому, кто умрет голодным, не получив своего куска, тоже, конечно, важно, что кто-то благодаря ему приблизился к царству Божиему, - кивнул Забрезсский с насмешкой.
   - Вижу я, ты хорошо обучен богословию, - наклонил голову отец Александр. - Да, потому, что девятьсот девяносто девять человек из тысячи выберут собственное брюхо перед царством Божьим, и должны сильные, те, кому дано в нашем мире больше, чем другим, следить за справедливостью - и даже силой отбирать у тех, кто слишком привык набивать лишь свое брюхо. Но тут уже нет ничего от Божьего царства. Тут речь только о выживании голодных. Это немного другое. От того, что кто-то заберет у одного и отдаст другому, а тот съест это - никто к Божьему царству не приблизится. Правда, если первый не заберет, то все трое от царства отдалятся, вот такая загадка.
   - Не понимаю я тебя, старче, - покачал головой Забрезсский. - Забирать нельзя, но ежели не заберет - все будут неправы. Как разобраться?
   - У первого есть долг - следить за справедливостью. Это первейший долг правителя. И если он не выполнит свой долг - это будет его личным грехом. От того и всем будет плохо.
   - И ты полагаешь, что возмутиться даже против такого начальника все равно будет неправильно?
   - Да, - кивнул отец Александр. - Ты можешь отдать свой кусок - если видишь, что другому он нужнее. Но не можешь других понуждать исполнять свой долг.
   - Ну, не знаю, - пробурчал Забреззский. - Мы всегда сами выбирали себе начальников, и сами следили, чтобы они свой долг выполняли. А вы мало того что отдали князю всю волю, еще и сами себе запрещаете им возмущаться, полагая, что начальник - если и не сам Господь, то уж точно его наместник!
   - Не думаю, что ваше устроение лучше, - неожиданно вставил Андрей Васильевич. - Когда каждый тянет одеяло на себя, все остаются без одеяла; а в вашем случае выходит, каждый тянет на себя круля вашего, чтобы, значит, тот решил так, как одному из вас удобно. И вот кто сильнее потянет - тот все и получит. А по мне так править всегда должен сильнейший, кто свою волю имеет. Только глупый хозяин, который хочет все и сразу, ограбит своих людей, сдерет по три шкуры, сразу много получит - но уже и самому к старости побираться придется. А умный понимает, что чем богаче люди его, тем меньше надо взять с каждого, чтобы самому хорошо жить. И заботится о богатстве людей своих и земли своей.
   - Правитель - не хозяин, но слуга своих подданных. Они собираются и ставят над собой князя, дабы он судил их споры, издавал законы, по которым они бы могли жить, держал войско для защиты от врага, и за то они платят подати. И если он плохо с этим справляется - он должен держать ответ за это, - внушительно произнес пан.
   - Перед кем ответ? Перед панами, которым он в чем-то не угодил? Или все-таки перед Богом, перед тем, кто обязал его хранить справедливость?
   - Когда-то, в древние времена, правитель и впрямь считался ответственным пред Богом, - наставительно заметил Забрезсский. - Но давно уже правители забыли высокий свой долг, и тянут жилы из своей страны, как из усадьбы, данной во временное пользование. И если не окорачивать их вовремя, напоминая им, что они лишь слуги - пусть не народа, а самого Господа, - то сядут они вам на шею, и ни им, ни вам лучше от того не будет.
   - Если государь забыл свой долг, это не дает права нам забывать свой, - отец покосился на Никиту. - Мы можем напомнить ему, указать на ошибку, но не восставать, требуя от него чего-то силой.
   - Бессильные слова не будут слушать, - вздохнул Забрезсский. - И тот, кто не осмеливается отстаивать свою правоту силой, обречен жить в рабстве.
   Он встал из-за стола.
   - Итак, еще раз спрашиваю вас - вы готовы помогать мне и отдать знахарку Марью?
   - Еще раз тебе отвечаю - это наше дело, и не надо тебе в него вмешиваться, - ответил Андрей Васильевич, тоже вставая.
   - Не понимаю я вас! - произнес Забрезсский с возмущением. - Только что говорили, что нельзя бунтовать против начальства - и вот, я вам передаю приказ князя, а вы отказываетесь подчиняться!
   - Что же тут непонятного? - поднял взгляд отец Александр. - Мы признаем того, кто поставлен над нами - но не его право творить все, что он пожелает. Мы не станем бунтовать против него, изгонять его. Но и выполнять его приказы, которые противны нашей совести, мы тоже не станем. Его право приказать нам. Наше право - подчиниться его приказу или нет.
   - Да, не хотел бы я иметь таких воинов в своем войске! - рассмеялся Забрезсский.
   - Воины лишь тогда хорошо воюют, когда доверяют своему воеводе, - заметил священник. - И лишь когда по своей воле идут в бой, а не из страха, или когда гонят их силой. И не бездумно, но понимая, за что сражаются. Тогда, если и воевода понимает это - никто его приказов не ослушается. Но если начинает он творить свою волю - пусть не ропщет, что не пойдут за ним.
   Пан помолчал, размышляя.
   - Ну, а если я сделаю так, что село, которое забрали у вас, к вам вернется? - произнес наконец, медленно и явно нехотя пуская в ход последнее оставшееся у него средство.
   Никита и Андрей Васильевич переглянулись удивленно.
   Значит, пан знал. И, как видно, решение это было принято давно. И шло от самого князя.
   - А ты можешь? - осторожно спросил отец.
   - Могу, конечно. Или вы думаете, Шигона себе другого села не найдет?
   Никита дернул отца за рукав.
   - Нет, пан. Если мы перед князем в чем-то виноваты, сами и ответим. Если нет - то, значит, вернется к нам наше имение и без твоей помощи. А менять село на жизнь человеческую - разве ты не слышал, о чем говорил отец Александр?
   Никита умолк - и различил на лице священника одобрительную улыбку в уголках опущенных глаз.
   Махнув рукой, Забрезский поспешил к выходу.
   - Ты бы, пан, оставался, переночевал бы! - торопливо вмешалась мать.
   - Нет, благодарю, - пан ушел с некоторой, явно читавшейся в его движениях, поспешностью. Слуги его поспешили за ним.
   Отец Александр остался на ночь. Завтра ему предстояло служить заупокойную по Кузьме Прокопову, а на третий день состоятся похороны. По счастью, не так часто умирали люди в вотчине Ловцовых.
   Отцу Александру постелили в Никитиной светелке. Никита хотел отдать старцу свою кровать, но тот наотрез отказался, предпочтя спать на полу. Никите хотелось поговорить, и он с трудом удерживал себя, вспоминая, что отцу Александру сегодня пришлось тяжко.
   - Ты говорил утром о книге, которую нашел у моего преемника, - вдруг заговорил отец Александр сам. - Покажи ее, будь добр.
   Пока Никита искал книгу, священник засветил лучину в поставце, поставил ее на полу возле своего ложа. Потом улегся с книгой поудобнее, разложив ее перед собой, стал листать, бормоча под нос несвязные отрывки:
   - " ... И остались смиренные, и страждущие, и слабые, и никто никогда не возвышал голоса своего; он же царствовал над ними семью семьсот лет. А потом явились четыре всадника: первый - с востока, словно белый огонь упал с неба; второй - с Севера, черный, как ночь; третий - одетый в багряницу заката. Четвертый же был в сером, и приехал с Полудня, но на руках его была кровь.
   И тогда встал первый, но пробудилась в нем жалость, и не смог он одолет Властелина, и ушел навсегда. Второй же вышел на битву, но был слаб, как тающий снег, и повержен был ниц. Тогда третий бился, и одолел Властелина, и тогда терзаться стал муками, ибо не знал, истинно ли поступил. И бросился с утеса в море.
   Четвертый же остался, и стал править. И по слову его воздвигли колонну из черного мрамора, что на четверть не доставала неба. К ней приходили народы, и он повелевал им...
   ...Первый раз воззвал голос человека; вторым же был голос зверя. И пришли к тропе, и были битвы меж человеком и зверем; и разошлись их дороги. Иные же пошли за человеком, иные - за врагом его...
   ...Тогда вышли из леса люди, и построили Храм. И было сказано: "Не здесь место для храма, ибо место это проклято".- "Кто же проклял его, Господи?" - спросили люди. И было сказано: " Сокрыто место это от глаз моих. И враг воздвиг колонну, и тень от колонны скрывает храм" И еще было сказано: "Великие бедствия ожидают вас". Но люди не послушали, и завершили храм...
   ..И трижды потом всходило Солнце. Трижды прозвучал глас предостерегающий, и трижды тень от колонны падала на храм. И когда в четвертый раз тень от колонны упала на храм, рухнули стены его, и никто не спасся..."
   "... Где же теперь великие князья эти? Где славные воины эти? Все прахом лежит, и земля льет стоны, ибо не видно прощения, и нет конца Дню Гнева.
   И тогда сказано было: "Не дано вам победить, но тому, кто придет после вас". И еще: "Идущему дана будет сила". Люди спросили:"Когда же будет это?" Но им велено было ждать, и надеяться. "Ибо достойный уведает о своем предназначении. И придет в край тьмы, и обойдет вокруг колонны, и другие вместе с ним, и тогда рухнет колонна, и тень от нее исчезнет."
   - Красиво, - задумчиво произнес Никита.
   - Красиво, - согласился отец Александр. - Но непонятно. Слова текут, увлекают за собой разум, и уже не вполне понимаешь, о чем тебе говорят.
   - А по-моему, все понятно. Надежда на Спасителя, который придет и всех спасет, - возразил Никита.
   Священник покивал головой.
   - Много веков церковь наша пытается объяснить людям, что спасение человека - дело только между ним и Богом. Только душою своей обратившись к истинному Спасителю - ты обретешь и спокойствие, и мудрость, и силу, и свободу. Но люди продолжают ждать спасителя - человека, причем сильного, такого, чтобы усмирил "неправедных" и наградил верных.
   - Именно так и говорил тогда священник! - вспомнил Никита.
   - Я так и думал, - вздохнул отец Александр.
   - Но разве не должен быть князь справедливым, и заботиться о справедливости?
   - Должен, - кивнул священник. - Но это не имеет никакого отношения к спасению. Тут нет ничего тайного, божественного или великого. Это его обязанность, которую он должен выполнять. Как ткач должен ткать, а если будет делать гнилую ткань - так могут его и побить, так и князь может рассчитывать на подчинение своим приказам, пока он защищает справедливость - но не будут его слушать, если он ее нарушит. А не будут слушать - какой он князь? Но слова о справедливости и ее защите более всего любят говорить те, кто сами метят на место князя, и хотят уверить его подданных, что нынешний их господин - зол, суров и вообще исчадие ада. А вот придут они - и тогда все станет по-другому...
   - А как - по-другому? - спросил Никита.
   - Вот это и есть большая загадка всех, пытающихся собой заменить Бога. Как ты думаешь, почему запугать всех гораздо проще, чем привлечь чем-то радостным и приятным? Почему описание ада всегда такое красочное и впечатляющее, а рая - такое бледное и непонятное?
   - Почему?
   - Да просто потому, что плохое для всех - примерно одно и то же, а вот хорошее - для каждого свое.
   - Но почему хорошее для каждого свое? Почему не сделано общего блага, единого для всех?
   - Представь, как было бы грустно, если бы хорошая песня была только одна. Или хорошая книга была только одна. Или только один красивый храм во всем мире был бы построен. Но нет - есть множество песен, различных у разных народов, и все они красивы по-своему, хотя свои - обычно милее. И свои избы, украшенные резьбой по коньку крыши, может быть, не столь огромны, как каменные хоромы, - но могут отзываться в сердце сильнее, чем самый большой дворец. Почему, как ты думаешь? Почему и для чего Творец создал множество народов, дал разные языки, разные верования?
   - А разве это не наказание за попытку построить башню до неба?
   - Творец никого не наказывает, - произнес отец Александр, но так, словно сам себя пытался уверить в этом. Точно вспомнил что-то свое, давнее, когда сам усомнился в этом... - Нет, не наказание это было. Это мы восприняли как наказание. Но у каждого из нас - свой путь, и именно выполнение его, следование своему пути и есть для нас благо - именно для нас! И чтобы помочь в этом пути, Господь и сотворил множество языков - ибо на разных языках лучше высказать разные мысли; и множество вер существует, хотя во всех из них славят Творца. Все это - то основание, на котором мы будем строить свою жизнь, и каждому дано то основание, которое лучше всего подходит для его жизни. У каждого есть дар, вложенный в нас Творцом от рождения. Не всегда нам понятный, не обязательно признаваемый другими - но такой, который мы должны раскрывать всю нашу жизнь. И с его помощью творить свой рай. Счастье - это лишь награда за следование своему предназначению, и указание, что идешь правильным путем. И у каждого счастье свое, как и предназначение в этой жизни у каждого свое. Через каждого - своя красота приходит в этот мир. Кто-то строит свой дом, где живет и радуется его семья. Кто-то разбивает свой сад. Кто-то создает прекрасные вещи, служащие своим хозяевам верой и правдой - и хозяева радуются им. Кто-то пашет землю, собирает плоды ее - и кормит и семью свою, и других, у кого иное предназначение. Кто-то создаст новую песню, кто-то будет им защитником и покровителем. И многие и многие имеют предназначением своим - привести в этот мир новые души, детей своих, вырастить их, ибо прекраснейший образ, который может создать человек - это образ человека. В том и созданы мы по образу и подобию Божьему, ибо и мы приводим людей в этот мир. Мало родить ребенка, мало выкормить его - надо вырастить его достойным человеком, таким, чтобы тоже понял предназначение свое и послужил красоте и славе Божьей. И тот, кто выполнил свое предназначение - попадает в свой собственный рай, он поднимается выше - и там, в мире светлом, видит и плоды своих трудов, и плоды трудов детей своих.
   Вот потому рай и выглядит в наших описаниях так бледно - потому что это попытка описать нечто, что было бы хорошо для всех нас; а общего хорошего для всех мало. Да и в разное время хорошим нам будет казаться разное. Что хорошо ребенку, плохо для старика. Лесному жителю не понять степняка, но каждый живет там, где он может открыть в себе Слово Божие. Вот потому и не стоит менять веру, в которой родился. Вот потому и не стоит уезжать в другие края - ибо от себя не убежишь, ибо уже дано тебе то, что поможет тебе в жизни твоей. Каждый человек приходит в этот мир, рождаясь в своем народе, в своей семье. И то, что ему дано изначально - должно помочь ему, стать основой для раскрытия именно его дара. Его вера, вера его отцов, его окружение - все это должно послужить именно ему, чтобы он лучше сумел открыть мудрость Божию. И потому верность своей вере, своему народу - это не просто слова, это - доверие Творцу, ибо только тут ты можешь выполнить завещанное тебе Им, только тут можешь воплотить то, что должно по-своему изменить мир.
   - Так, значит, нельзя действовать заодно с другими - это ведь отвлечет тебя от твоего пути? - удивился Никита.
   Отец Александр вздохнул.
   - Как видно, я не так объяснил. Скажу по-другому. Заповеди, правила жизни - это основа, на которую надо опираться, которую нельзя отвергать - иначе упадешь ниже, чем стоял, - но на которой нельзя останавливаться, иначе так и не сумеешь выполнить то, что мог и ради чего жил.
   Но и не выполнить простейших основ - помощи ближнему своему, заповеди любви, исполнения своего слова - значит, тоже зарыть свой талант в землю. Они - как основание, с которого только и можно начинать развивать свой дар. Без них всякое движение будет топтанием на месте.
   И если каждый следует своему предназначению, каждый несет в мир ту искру Божию, что дана ему - мир украшается и расцветает, и много столетий спустя предания о жизни таких людей, или их творения, или что-то, чему они научились и научили других, служит их далеким потомкам, а сами они, поднимаясь выше, творят нечто в Том мире, что мы уже не можем себе представить.
   Но если мы вместо этого пытаемся овладеть чужой красотой - или, еще хуже, всем навязать свою красоту как единственно возможную; если мы пытаемся заставить других работать на себя и вместо себя... Мы падаем вниз. Кто-то падает в ад - тот, кто растоптал чужой рай, и для него теперь любая красота кажется отравой. Кто-то вновь и вновь падает во грех, отступая от своей стези - и подымается через покаяние, возвращаясь к началу, к тому, откуда он вышел, чтобы все-таки, рано или поздно, выполнить то, что он должен был сделать изначально, принести в мир видимый и невидимый то новое, ту красоту, силу, славу Божию, которую он мог принести - и которую столько раз зарывал в землю.
   Красота, пришедшая в мир не через тебя, тоже красива - но она не своя, и не приносит столько радости, и нельзя чужой искрой растопить свой очаг. Ей можно восхищаться, на нее можно опираться, когда создаешь свое - но создавать ты должен свое. Свое - не исходящее из тебя, но данное именно тебе! И потом, отталкиваясь от того, что принесено в мир тобой, кто-то пойдет дальше. Но при попытке захватить чужую красоту она пропадает.
   Чужая красота - не плоха, но для тебя она просто чужая. Она не вызывает отклика в твоей душе, не требует воплощения, не зовет к новым вершинам. Она есть, на нее можно полюбоваться, и, быть может, кто-то - кто отзовется на ее зов - воспользуется ею для своих свершений. И потому рай у каждого свой. Рай, который кажется бледным, ибо пока еще создается твоей душой, ибо трудно ясно представить себе еще не построенный храм, еще не спетую песню, еще не выращенное дерево, еще не рожденного человека. А, может быть, и еще неизвестное никому дело, которое только тебе суждено выполнить, и ты даже не знаешь, на что оно будет похоже.
   Но, быть может, где-нибудь там, - старец неопределенно махнул рукой вверх, - когда-нибудь, поднявшись над землей, ты сможешь обозреть и принять и то, что сделано тобою, и то, что сделано бывшими до тебя или жившими рядом с тобой - и удивиться и восхититься, как прекрасен мир. Только в нашем языке нет слов, а в головах наших нет образов, которые бы поведали нам о том, и надо постараться выполнить свое предначертание, чтобы обрести это иное видение...
   Голос его смешался, и он тихо уснул. А Никита лежал без сна, думая над тем, что говорил священник.
   Но никто в целом свете не мог подсказать ему, что делать. Все советы величайших мудрецов не подскажут, как поступить самому, если выбор - только за тобой. Нельзя решиться на шаг, не зная последствий. А знать их тоже невозможно. Или только в глубоком забытьи или в бреду творят люди то, что потом называют деяниями?
   Золотое утро заливало светелку. Никита проснулся поздно. Отец Александр давно поднялся, и его не было в комнате. За стеной кто-то неслышно поднимался по лестнице.
   По осторожным легким шагам и тихому шебуршанию в дверь Никита признал Дашу.
   - Ты проснулся? Что к столу не идешь?
   - Опять? Едва встал - и сразу есть!
   - А почему Корней вчера к нам не вернулся?
   - Он в город, к князю поскакал.
   - Ага, - Даша стала грустною. - Понятно.
   Она повернулась и побрела вниз, и шаги ее уже не звенели песнею, а печально поскрипывали старыми ступенями.
   Никита вылез-таки из-под одеяла. Нет. Не все еще в этом мире понятно ему. "Может, правда в монастырь податься? - мелькнула у него шальная мысль. - Чтобы в спокойствии размышлять о судьбах этого мира".
   В горнице за столом собралась вся семья. Рядом с отцом сидел священник, они что-то оживленно обсуждали.
   - Никита! - приветствовал его отец. - С добрым утром. Ты помнишь точно, что вчера Шестунов говорил?
   - Да что стряслось-то? - возмущенно спрашивала Даша, видимо, в который раз уже - в то время как мать пыталась ее удержать от вмешательств в разговоры отца.
   Отец в очередной раз отмахнулся от вопроса Даши и посмотрел на Никиту. Тот напряженно вспоминал.
   - Он грамоту требовал. На Востряково.
   - Так вот, я тебе и говорю, отче, - вернулся отец к разговору, - что если мы ему все духовные и судные грамоты покажем, где все это указано, то какие могут быть споры? Надо только найти духовную отца моего, и деда моего. Ему судная грамота дана была еще при деде нынешнего князя, которому он служил и тогда уже боярином считался.
   - Попробовать не грех, - отозвался священник. - Только ведь не стал бы Шестунов просто так смуту затевать. Наверное, князь давно уже все решил.
   - А, может, обманули его? Тот же Шигона? - предположил Никита.
   - Все может статься. Вот мы сейчас и посмотрим.
   Закончив завтрак, отец провел священника и сына в свою изложню, где хранил все ценное в большом кованом ларе, стоящем на поставце в углу.
   Никита с отцом сняли ларь, священник поднял кованую крышку. Внутри хранились многие грамоты: духовные, купчие, дарственные, - скрепленные печатью рода Ловцовых - охотничьим псом.
   Отец торопливо разворачивал посеревшие свитки, быстро проглядывал их.
   - Так, вот она, - он отложил грамоту в сторону. - А где же дедовская духовная? Наваждение какое-то. Не нахожу, - отец развернул на всякий случай отложенную грамоту, стал читать - и вдруг воскликнул испуганно.
   - "А село Востряково отселе отходит Великому князю во владение," - прочел он вслух. - Не мог такого отец написать!
   Священник взял у отца свиток.
   - Это не духовная твоего отца. Ту я писал сам, руку свою я всегда узнаю. Печать ваша, но грамота не та...
   - Вот почему те вели себя так смело, - пробормотал Никита.
   Андрей Васильевич убито поглядел на Никиту.
   - Это судьба.
   - Если мы правы, не можем мы проиграть, - уверенно заявил Никита, хоть сам вовсе не был в том уверен.
   - Боюсь, будет наоборот, - покачал головой Андрей Васильевич. - Мы проиграем, а значит, будем неправыми. Неправыми во всем.
   - Поборемся, - расправил Никита плечи.
   - Да ты понимаешь, в чем дело?! - воскликнул отец. - Украли их! Кто-то, кто знал, где мы их храним, кто-то из своих...
   Он оглянулся в ужасе и закрыл себе рот, точно боясь даже выдать подозрения.
   - Ну, вот и конец славному боярскому роду, - выдавил Андрей Васильевич после долгого молчания.
   - Да подумаешь! - с вызовом отозвался Никита. - Не конец света же это! Живут люди и без того. Может быть, еще обойдется. Есть вещи и похуже.
   - Есть, - кивнул священник, и Никита с пониманием на него посмотрел. Тот видел глаза того, что страшнее.
   Отец остался в изложне, а Никита с отцом Александром вышли на крыльцо. Священник собрался идти домой.
   - Тебе, Никита, не привиделось, - обернулся он уже уходя. - Я был вчера на том месте, где ты видел дом.
   - Что же там?
   - То, что ты принял за дом, была кибитка, прикрытая ветками и поваленными деревьями для тепла. Ночью кибитка уехала.
   И сразу Никите пришел на память Желтый кебеняк.
   - Я видел следы колес, - продолжал отец Александр. - Их старательно замели, но различить можно. Накиданные ветви в темноте как раз выглядят как плетень, а огонь из окна кибитки светится, словно из окошка дома. А место мне показала знахарка Марья.
   - Она не рассказала, как здесь очутилась? - Никита приподнялся на кровати.
   - Нет. Сказала, что домой пробирается, а оставаться не хочет, чтобы нам хуже не стало.
   - Значит, нам от того, что она тут, хуже быть может? - удивился Никита.
   - Понял я со слов знахарки, хоть прямо она о том не говорила, что... Скрывается она от кого-то. Марья встретила Кузьму Прокопова в лесу. Он был еще жив и здоров. Но Кузьма сам умер. Вот только кажется мне - от страха. Страшным должен быть тот, кто за знахаркой решился охотиться...
   Он посмотрел на Никиту.
   - Удивительно устроен мир. Пытаешься самому стать Созидателем, уподобиться ему - но лишь разрушаешь то, что создали до тебя. Отказываешься от себя, пытаешься уловить Вышнюю волю и поступить по ней - и становишься Созидателем, словно бы ты и Он - одно.
   - Но как узнать волю Его? Как понять, в чем твое предназначение?
   - Никто, кроме тебя, тебе не ответит. Как сказать о том, что, быть может, еще не существует в нашем мире и только тебе суждено сотворить это? Бог дает тебе подсказки, направляет - и ждет, чтобы ты сам это понял. Совершай все, имея Бога в сердце своем - и поймешь, и почувствуешь, туда ли ты идешь, или свернул с дороги. Только слушай сердце свое. А чужие слова, как и чужая мудрость - быть может, не для тебя. Я скажу тебе то, что сам понял; тебе свое понимание предстоит вырастить самому.
   Никита опустил голову.
   - Что-то мною опять овладел грех многоглаголанья, - покачал головой отец Александр. - Впрочем, кому-то достаточно двух слов, а кому-то длинной речи, чтобы выразить свою мысль. Словами не объяснишь того, что недоступно нашим чувствам; но слова могут объяснить, чем не является то, о чем ты говоришь. Вчера я тебе ответил, почему порою зло привлекательно: оно красочнее и понятнее. Но чтобы столь же полными стали для тебя слова о красоте и счастье, нужно самому нести эту красоту и быть счастливым.
   Священник ушел, неторопливо опираясь на посох. Никита стоял на крыльце и смотрел ему вслед, и не заметил, как рядом встал отец, положил руку сыну на плечо.
   А может быть, дальние потомки и не догадаются, что жили такие их предки, потому что не осталось грамоты, удостоверяющей их нынешнюю жизнь. Или правда то, что было и ушло, никоим образом не влияет на то, что есть? Наоборот - то, что есть, может представить прошлое так, как пожелает? Что-то случается - и скрывается в прошлое, и остается лишь в бесконечной копилке памяти, в которой, как в огромном котле, варятся и мешаются судьбы, и выплескивается лишь по случаю - или по чьей-то воле. Где сохранятся твои мучения и страдания? Кому они нужны, кроме тебя самого?
   Но впереди бежала дорога, и убегала назад, и она была вечностью. Идти и идти без конца; остановиться, передохнуть - и снова идти. Самое обидное в дороге - ее окончание. Она существует сама ради себя, безвременная, бесконечная и безначальная. Непрерывно текут берега ее, сменяя друг друга. Он вступал на ускользающий путь, по которому предстояло научиться идти самому. Только идти по нему - в изнеможении, ожидая, когда же он кончится - или бежать радостно, или прокладывать его средь болот и гор. Идти самому, а потом детям своим завещать идти. Кто сможет хоть когда то сказать: "Я нашел"? Смутный далекий блеск призрачной цели, зарождающейся перед ним, манил, словно он начал что-то понимать...
   На следующий день торопливо прискакавший Ерофей привез вызов от Великого князя, в котором он повелевал Ловцовым явиться к нему на суд.
  
  -- Глава 5. Цена благодеяния.
  
   Надо мною владыка - десница твоя.
   Ты назначил нам цену. Кто: он - или я?
   Проигравший, страдай с перекошенным ртом!
   Кто был истинно прав - разберемся потом.
   Что ты просишь? В обмен за услугу твою
   Я задаром всю душу тебе отдаю.
   Я тебя научу слышать шорох шагов,
   И по тени - друзей отличать от врагов.
   Что еще предложить? Мои думы стары,
   Я не ведаю правил у новой игры.
   Ты поставлен судьей, справедливый игрок.
   Я бы правду тебе подарил, если б мог...
  
   С неба, кружа, падал первый снег. Маленькие снежинки касались земли, и тут же расплывались холодными лужицами или черными разводами грязи. Стояла совершенная тишь, и даже легкое дуновение не смущало неспешного их полета.
   До зимы было еще далеко, но морозы по ночам заставляли почерневшую реку прятаться к утру под тонкой коркой льда. Детвора шумно носилась по улицам, затеяв игру в снежки; снег был грязный и быстро таял, только на заборах гордо висели, нахохлившись, белые шапки.
   Когда земля укрывается снегом, тогда рождается надежда на весну.
   Никита стоял у окна и с высоты второго яруса оглядывал реку. Дом Афони устроен был из толстых бревен, и дымоход с кухни пролегал по нему так, чтобы обогреть все комнаты обоих ярусов. В другом крыле, смотревшем на улицу, размещалась Афонина лавка. Был час обеда; Никита вышел и по крутой лесенке сошел в большую горницу, что занимала середину дома.
   Софья Даниловна, жена Афони, накрывала на стол. Андрей Васильевич сидел уже здесь, немного смущенный тем, что вынужден уступить брату место во главе стола. Афоня никак не мог выбраться из лавки; дородная супруга его второй раз уже посылала приказчика звать мужа, но тот отговаривался делами.
   Наконец, невысокий хозяин выскочил из двери в дальней стене горницы, и обед начался. Братья оживленно заспорили о делах, и Никита с некоторым непониманием попытался внять их разговору.
   - Дело твое довольно скверно, - говорил Афоня брату, качая головой. - Говорю тебе, ты не первый, кто так пострадал. Немало уже бояр своего боярского чину лишились; а многих недавно на службу принятых князь, напротив, наградил чином боярским, в думу ввел - словом, не такое нынче уважение к древним родам. А вот если бы ты сам со своим обидчиком поговорил, может, вы бы по-хорошему и договорились!
   Андрей Васильевич, возмущенный, едва не пролил похлебку:
   - Меня князь вызвал, а не его прихвостень!
   - Ну, так и что? Князь-то тебя судить вызвал; где же тебе защитника искать?
   - Я задабривать никого не буду, - твердо заявил отец. - Все по правде должно быть.
   Он глянул тайком на Никиту, и юноша понял, что прежде всего, прежде князя и даже самого себя - отец должен быть прав перед ним, своим сыном.
   - Однако правды тебе не доказать. Сам говоришь, грамоты пропали, да их бы и смотреть не стали при дворе княжеском. Можешь свечку поставить Андрею Апостолу, за то, что тебя позвали, а не в цепях привезли.
   - Ну, это ты брось, - недоверчиво произнес отец. - Где это видано, чтобы за то, что защищал свое добро, цепи надевали?
   - Это тебе еще доказать надо, что добро - твое, а не государево. А без этого ты ведь как бы вор получаешься, на государево добро покусившийся.
   - Не заговаривайся! - оборвал его отец. - И ты, коли не забыл, на этом добре рос! Да и кто посмел бы назвать меня вором? Пусть он хоть сам князь.
   Впрочем, отец тут же замолчал. Сидя в своем имении, много он говорил о неправдах, творящихся при дворе княжеском. А вот теперь, когда коснулось самого, и то, о чем лишь предполагал, вдруг оказалось правдой - стало страшно.
   - Сам я ни о чем просить не буду, но есть же друзья, бояре, кто должен за справедливость постоять! - произнес Андрей Васильевич уже не так уверенно.
   - И к кому же ты обратиться хочешь?
   - Да мало ли. Вот боярин Воронцов, или князь Оболенский, или боярин Морозов - все они мои старые товарищи. Немало мы с ним в походы ходили.
   - Воронцов нынче в городе, - согласился Афоня. - Будет толк или нет - не знаю, но сходить можешь.
   - Как думаешь, Никита? - обратился отец за поддержкой к сыну. - Достойно ли нам помощи искать?
   - Само собой никогда не сотворится так, как хочется, - продолжал Афоня. - Под лежачий камень вода не течет.
   Городские хоромы боярского рода Воронцовых построены были на славу, так, чтобы никто рядом его знатность и достоинство оспорить не мог. Легкие башенки, взвивающиеся к небу над нижними сенями, изящные поручни, ограждающие смотровые площадки - гульбища - на верхних ярусах башенок; светелки, изогнутые луковицами, и занятные ветряки на верху, в виде флажков, в виде всадников и в виде стрел.
   Подъезжая к дому, они увидели хозяина, стоящего на крыльце.
   - Какая неожиданная встреча! Рад вас видеть, - поклонился он небрежно.
   - Не нас ли сожидаешь? - спросил Андрей Васильевич.
   - И вас, и иных гостей, - кивнул Егор Тимофеевич. - А что сын твой, Никита? Решил, где службу нести будет?
   - Пока размышляет, - усмехнулся Андрей Васильевич. - Думает, как дальше жить.
   - Полезное размышление, - согласился Воронцов. - И от кого хочешь зависеть: от тех, кто ниже - от селян, от земли, от своего умения - или от тех, кто выше, то есть, от князя?
   - Так сразу не ответишь, - растерялся Никита неожиданному допросу.
   - Ну, заходите, потолкуем. Тут, к слову, о тебе спрашивали.
   Изнутри дом сиял чистотой и свежей деревянной обшивкой, утеплившей стены на зиму. В горнице Никита совершенно неожиданно увидел своего стрелицкого начальника, Михаила Федоровича, рядом с Иваном Степановичем Оболенским, их соседом, что участвовал в охоте на волков. За длинным столом сидели прочие гости, из которых Никите был знаком высокий боярин с окладистой бородой, родич матери, Василий Вельяминов.
   - Андрей! - удивленно и обрадованно Михаил Федорович поспешил к вошедшим. - Не чаял тебя здесь увидеть. И ты здравствуй, Никита.
   - И я тебе рад, Михаил Федорович, - степенно отозвался отец. - Давно ли ты на Москве?
   - Уж более месяца, - прикинул тот.
   - Как тебя встретили?
   - Да не больно радостно, - Михаил Федорович смутился. - Поначалу вроде как похвалили, выслушали, к княжескому столу допустили, а потом вдруг припомнили набег татарский, в котором будто бы я же и повинен оказался.
   - Чушь какая-то, - удивился Никита.
   - Я бы тоже подумал, что чушь - да только кажется мне, что неважно было, в чем меня обвинить, главное, вину найти да боярское имение отобрать.
   - Ну скажи, Михаил Федорович, на что тебе имение, ежели ты почти всю свою жизнь в походах прожил? - заговорил Оболенский. - Князь бы тебя все равно кормил, поил...
   - После любого похода хочется домой вернуться, - отвечал Михаил Федорович. - Чтобы дом был свой собственный, где ты полный хозяин, а не из которого тебя в любой миг попросить могут.
   - Да где ж это видано, чтобы из домов выгоняли? Разве что враги какие-то!
   - Вот и я думаю - где у нас нынче враги живут? В степи, в Литве или в Кремле?
   - Ты бы поосторожнее говорил-то, - понизил голос Оболенский.
   - Иван Степанович, ну сам-то послушай, что говоришь! Ежели я уже и вслух мыслей своих высказать не могу - где, спрашивается, главный враг у нас? Неужто и дома всего бояться надо? Или это для закалки, чтобы потом в бою не так страшно было - дома уже отбоялся?
   - Тут ты прав, Михаил Федорович, - подошел к ним хозяин дома. - Негоже тому, кто поставлен над другими, дрожать за себя. И даже за семью свою. Не властны мы в жизни своей - ибо отвечаем еще и за других. Только то царство долго живет, где, чем выше стоит человек - тем менее заботится о животе своем, и более - о тех, кто ниже его. Это мужик может позволить себе любить жену свою и детей своих, прятаться по лесам от набегов да работать на себя одного. От него плодится народ, и он должен кормить семью свою. Мы же, стоящие на защите его, не вольны прятаться за чью-то спину. Князь же, стоящий над нами - и вовсе не вправе ставить благо даже детей своих вперед блага княжества своего. И если изменяется это, и князь начинает думать лишь о собственном благе да достатке детей своих, забыв о людях, или мужик начинает думать об устроении государства, вместо того чтобы землю пахать - погибнет такое царство!
   - Ты отчасти прав, Егор Тимофеевич, - согласился отец. - Только ежели князь, который должен мыслить о каждом своем подданном, начинает думать о себе да о своей казне - тогда и приходится мужику думать об устроении государства, ибо иначе погибнет оно. И ежели мужик способен забыть о себе и о семье своей ради земли своей - не достоин ли он тогда и дворянского, и боярского, и княжеского чина?
   - Ну, ты скажешь! - удивленно выдал хозяин.
   - Мы ведь с просьбой пришли, - признался отец, пока Воронцов не пришел в себя. - Князь на нас напраслину возводит; не знаешь ли, как с ним переговорить так, чтобы не было рядом с ним в ту пору кривых советников?
   - Я поговорю, с кем смогу. Нынче князь к себе старых бояр не любит допускать, считает, что слишком уж мы со своей древностью рода носимся. А любит, как ты и говорил, всяких, вылезших из низов, приближать - лишь бы его службу верно служили.
   - Я немного другое предлагал, - возразил отец. - Не тот, кто службу хозяина верно справляет - это достоинство холопа, а не боярина. А тот, кто как раз о себе на той службе забывает, служа не хозяину - но всей земле!
   - Пожалуй, есть у него и такой, - согласился Воронцов. - Из незнатных, но умных. Федор Иванович Карпов - из мелких тверских бояр. Не слыхал о таком?
   - Не слыхал.
   - Ну, вот, глядишь, он вам и поможет, - хозяин пригласил гостя к столу.
   - Нет, Егор Тимофеевич, благодарю, - поклонился отец. - Никак нынче не могу.
   - А вот и пан Забрезсский пожаловал! - прервал их разговор хозяин дома, поспешив навстречу новому гостю.
   Забрезсский когда входил, его сразу оказывалось много, хотя дородным его никак нельзя было назвать. Но почему-то отовсюду внимание привлекалось к нему.
   - Князь все свирепствует, - рассказывал Забрезсский. - Нынче утром Карпов Федор Иванович начал с ним разговор, что негоже бояр своих утеснять, что, мол, на них вся земля держится, что они к селянам - тем самым, что и оброк дают, и в ополчение собираются, - ближе, и заботятся бояре о них, о простых людях, и в войске княжеском служат, и землепашцы первым делом к своему боярину идут со своей тяготой, - так князь велел Карпову убираться с глаз долой и не появляться более в Кремнике.
   - Да что же он себе позволяет! - не сдержался кто-то.
   - А как ты думаешь? Они что - правдой в великие князья вырвались? - не преминул напомнить Воронцов.
   - Правдой - неправдой, а с тех пор прошло много лет, и отцы, и деды наши им служить обещались, - заметил Михаил Федорович.
   - Вот они и пользуются нашей клятвой. Знают, что мы, как люди чести, слово свое сдержим, и верность свою соблюдем. А они нас будут гнобить и к ногтю прижимать, как холопов каких? Ну, нет - если у нас есть долг перед князем, так ведь и у него перед нами, и перед всей землей!
   - Стало быть, надеяться более не на что, - поник головой Андрей Васильевич.
   - Ну, надеяться всегда есть на что, - возразил Оболенский.
   Забрезсский осмотрел собравшихся.
   - Значит, собрались здесь обиженные князем. Ну, надейтесь на его милость. Только скажу я вам, что человека не переделать. Если вы своего князя боитесь - он вас боится не меньше, а потому и будет вас гнать, пока вы терпеть будете.
   - А чего ему нас бояться? - удивился Вельяминов.
   - А ты сам подумай, Василий Иванович. Ты своих селян боишься? Нет. А почему? Потому как ты над ними полностью властен, и ежели кто начнет тебе противиться, ты у того землю отберешь, и никто ничего тебе сказать не может - живут-то они на твоей земле! А вот представь, что кто-то тебе перечит, но никак от тебя не зависит, и потому сделает так, как сам сочтет нужным - такого будешь бояться?
   - Намять такому бока, чтобы место свое знал, - проворчал Вельяминов.
   - Вот и вам князь бока намять пытается, чтобы место свое знали.
   - Ну ты сравнил!
   - Что, боярин, тебя так задело? Все мы люди, от Адама и Евы. Ежели ты кого кормишь - он тебе служить будет; а ежели кто сам слишком силен и от тебя ничего не получает - с таким или считаться надо, или припугнуть так, чтобы можно было, ежели что, выпороть его на конюшне.
   Собравшиеся бояре пришибленно друг на друга посмотрели, точно за ними уже пришли, чтобы отвести на конюшню.
   - И ежели он над вами так издеваться будет, а вы будете терпеть - он поодиночке с каждым из вас сладит, и поймет, что и дальше вы все стерпите.
   - Бог терпел и нам велел, - заметил Оболенский. - Не нам указывать князю, как ему себя вести, что хорошо, а что - нет.
   - Смирение, смирение, - снисходительно произнес Забрезсский. - Много я о нем у вас слышу - только не путаете ли вы смирение с трусостью? Ведь ежели бы истинно вы смирялись - то не сетовали бы потом на свою горькую судьбу! Истинное смирение - это полное доверие воле другого, без ропота, без сомнений. А вы - сказать боитесь, но тайком возмущаетесь. О каком смирении можете вы говорить? Как видно, хотели бы вы указывать князю, как ему поступать, только не верите, что выслушает он вас, боитесь отправиться следом за Василием Холмским или Семеном Ряполовским.
   - Ты прав, пан, - сказал Михаил Федорович. - Тут либо полностью покориться - либо сказать в открытую.
   - Вот Карпов сказал - и что, выслушали его? - с насмешкой произнес Воронцов.
   - Значит, хоть и говорите вы, будто князь - от Бога, а про себя-то думаете, что лучше был бы другой князь, который вас послушает. Стало быть, считаете вы себя вправе указывать князю, что хорошо, а что нет. Вот о том и поразмыслите, - пан небрежно кивнул собравшимся боярам и вышел.
   Пристыженные, молча переглядывались бояре. В навалившейся тишине неожиданно прозвучал голос Воронцова.
   - Князь - он такой же человек, со своими страхами, горестями и обидами. Он точно так же боится этого мира, и даже больше, ибо ему завидуют и его боятся - а страх порождает страх. Но истинный государь - только тот, кто может подняться над своим страхом и, даже понимая, что рискует всем, судить беспристрастно. А не можешь - значит, князем быть тебе рано.
   - Ну, почтенные господа, позвольте вас оставить, - не без издевки поклонился боярам Забрезсский.
   - Пан Забрезсский, пожалуй к столу! - спохватился хозяин.
   - Нет, поеду, навещу опального Карпова, - покачал головой Забрезсский, и прозвучало это как вызов всем собравшимся.
   - Мы с тобой, пан! - подошел к нему Андрей Васильевич.
   - Теперь-то вам почто к Карпову ехать? - удивился Воронцов.
   - Не все же выгоду свои искать, Егор Тимофеевич, - с горечью отозвался отец. - А мы с ним получаемся теперь в одной лодке.
   Федор Иванович был у себя.
   - Здравствуйте! - пожелал им хозяин, появляясь в сенях. - Рад видеть у себя старый московский род.
   Не ведая о том, Карпов наступил на больное место; Андрей Васильевич поморщился.
   - Ты слышал о нас? - удивился Никита, поскольку сам о Карпове первый раз услышал только сегодня.
   - Да вот только сегодня говорил о вас сам князь, - объяснил Карпов.
   Пан Забрезсский, едва войдя, уселся в кресло и быстро завладел пустой кружкой. Хозяин усадил гостей за стол, велел принести квасу. Выглянула хозяйка - молодая женщина в домашнем наряде; Карпов нахмурился и отослал ее в светелку.
   Сам Федор Иванович был невысок и немного полноват, но очень подвижен. Гладкие волосы его, прихваченные обручем, падали на плечи.
   - Что же говорил о нас князь? - полюбопытствовал Андрей Васильевич.
   - Князь сказал, что у вас вотчина неподалеку от города, а это говорит о древности рода, - отвечал Карпов. - Все, кто приезжал на Москву последние два столетия, получали земли дальше и дальше. Бельский, явившийся лет тридцать назад, получил вотчину уже в Новгородской земле.
   Андрей Васильевич поклонился, соглашаясь с доказательством.
   - А где ты держишь вотчину? - полюбопытствовал Никита у хозяина.
   - Я сохранил свои земли в Тверском княжестве, - улыбнулся Карпов.
   - Там, верно, холоднее, чем здесь, - предположил Андрей Васильевич. - Тверь севернее Москвы.
   - Потому зиму я предпочитаю проводить здесь.
   - А у нас еще тепло, - пан Забрезсский потянулся к кувшину. - Снега ждут не скоро.
   - Странно, что тебя от таких щедрот потянуло в наши северные края, - заметил отец.
   - Много странного в этом мире. Мне вот, например, странно, что вы, так оскорбленные князем, по-прежнему думаете, как ему служить верой и правдой. У нас бы давно такой обиженный боярский род отъехал на службу другому.
   - Если он забыл о верности слову - это не дает нам права поступать так же, - возразил отец.
   - Оставим эти споры, - примирительно произнес Забрезсский. - Я уже уяснил, что здесь ждет меня немало удивительного. Однако, если я могу помочь вашей беде, обращайтесь.
   - А что у вас за беда? - спросил Карпов.
   - Оговорили нас перед князем, - глядя на пана Забрезсского, ответил отец. - Сказали, будто обманом мы нашу вотчину получили, а на деле не хозяева мы на своей земле.
   - Кто же такое сотворил? - удивился Карпов.
   - Вот и я хотел бы знать, - произнес отец негромко.
   - А что сказал князь?
   - Пока не знаю, но сдается мне, обрадовался он такому обороту. Надо ему землей наделить тех, кто с Глинским приехал, вот он и нашел повод нас с нашей земли согнать, будто и не наша она вовсе. А мы ее, как ты верно заметил, уже более двух сотен лет в роду держим!
   - Ну, раз такой срок вашей службе - у вас, верно, грамоты есть, в роду передаваемые, князем утвержденные...
   - А вот тут-то главное злодейство и есть! - воскликнул отец. - Украли их у нас, из ларца священника украли!
   Карпов сочувственно помолчал. И видно было, что не очень он поверил словам отца.
   - Ну, что же! Многие князья служат Великому государю Московскому, не имея боярского чина, что же жаловаться нам на несправедливости судьбы! Тот же Глинский, например.
   - Глинского князь не обидит, - произнес отец. - Да вот слухи до меня доходят, будто вовсе хочет князь от бояр избавиться, чтобы одному быть хозяином всей земли, чтобы каждый, кто землю держит - от его имени бы держал и от него бы зависел.
   - От кого же ты такие слухи слышал? - насторожился Карпов.
   - Разные люди говорят, - уклонился отец от ответа.
   - Ну, думаю, быть такого не может, - произнес Забрезсский. - К боярам в вашей земле слишком большое уважение; любой дворянин мечтает выбиться в бояре, боярам всегда и почет, и лучшее место на пиру. За боярским именем такая сила обычая, что даже желание князя, думаю, его не опрокинет.
   - По-разному можно это сделать, - настаивал отец. - Можно вообще отменить чин боярский; но тут ты прав, за ним - сила древняя. Можно просто всех бояр сделать дворовыми своими слугами. Можно вообще всех бояр извести. А можно смешать бояр с дворовыми людьми, как бы имена разные - а на деле одно. И не будут наши родовые грамоты никакой силы в глазах князя иметь, и не сможем детям своим мы передать то, что имеем сами.
   - Друг мой, - Карпов усадил отца в кресло. - Я понимаю, ты расстроен решением князя; но негоже таких даже мыслей против своего князя иметь! Ты обещался ему служить верой и правдой, а теперь приписываешь ему всякие гнусности.
   - Стало быть, ты тоже согласен, что гнусно такое деяние? Что земля сильна, пока сильны хозяева на ней, и пока могут они князю своему без страха свое мнение высказать? Или вся Дума Боярская должна лишь смотреть в рот князю да подпевать ему, что бы он ни повелел?
   - Кажется мне, ты слишком далеко смотришь. С вами поступили, быть может, несправедливо, но это не повод, чтобы ожидать, что так будет со всеми.
   - Однако, он прав по крайней мере в том, что не с ними одними такие несправедливости творятся, - заметил пан Забрезсский. - Не так давно Вельяминовы пострадали; опять же, Василий Холмский в острог заточен - будто под предлогом его измены, да насколько я знаю, не было там никакой измены! А Опашин, бывший воевода Стрелицы: вернулся, думал, наградят за труды - а тоже имения лишился! И вроде как везде повод разный: кто нестяжателей не в пору помянул, кто с князем Рязанским близок был, кто к татарскому набегу не готов оказался - а исход у всех один. Теперь вот вы. У вас вообще особый случай: вроде как вы - это и не вы вовсе, и права на землю свою не имеете.
   - Пан Забрезсский, ты меня пугаешь, - покачал головой Карпов. - Если все так, как ты говоришь... То будут в нашей земле великие смуты и голод. Ведь даже случись неурожай - куда придут крестьяне за помощью? Не в далекую Москву, а к своему боярину. А если всех их повывести... Так могу ли я чем помочь вам?
   - Думаю, что нет, - покачал головой отец. - Мы слышали, на тебя тоже пала княжеская немилость?
   - Это он сгоряча, - качнул головой Карпов. - Князь наш милостив, сегодня так решит, завтра иначе. Думаю, опала моя будет недолгой. Понимаю, как страшно вдруг лишиться дома, где многие поколения предков твоих жили как хозяева...
   - Ну, желаю здравствовать, боярин, - поклонился отец. - Пойдем, Никита.
   Никита молчал всю дорогу до Афониного дома, там не стерпел.
   - Вот ты говорил - князь поставлен, чтобы справедливость блюсти. А как от его несправедливости уберечься? Что, не могли люди без него жить? Сами меж себя договориться? Почто было одному человеку силу такую давать?
   - По то и надо было, что не могли, - буркнул отец. - Нам ведь, только дай волю, каждый начинает на себя тянуть, вот одеяло и рвется, и никому не достается лоскутка прикрыться. Не будь князя, нас бы не на суд вызвали, а пришло бы к усадьбе нашей войско воеводы Глинского или Шестунова с кумовьями, да и спалили бы нас живьем!
   - Да неужто?
   - А как ты мыслишь? Жить каждому хочется. Ну, и должна быть правда одна на всех. Одна голова, что успокоила бы слишком горячих, да подбодрила слишком упавших духом. Это ведь мы про себя думаем, какие мы правильные да хорошие. А вон со стороны посмотришь - так впору от самих себя спасать. Конечно, хорошо, коли боярин - умный да о своем имении печется. А коли дурак, да людей своих обирает, да утесняет? Кто такого образумит да накажет? А коли голод, или пожар, или дожди все реки из берегов выплеснули? Кто поможет тем, кто всего лишился? Только тот, кому дано больше, чем другим.
   - Так, а сами бояре? - спросил Никита. - Разве они на то не поставлены, чтобы помогать своим людям, кто в их волости живет - дом поднимать, от лихих людей обороняться? Разве мы не этим занимаемся?
   - Да, верно; а только кто же бояр-то всех к миру приведет? Один одно будет говорить, другой другое; опять будет, кто сильнее, тот и прав... Да что говорить: так есть, и не нам решать, как могло бы быть.
   - Нет, - покачал головой Никита упрямо. - Это в нашей воле - решить, подчиниться или нет. Откуда власть у князя? От того, что все решили ему подчиниться. А если каждый из нас сам за себя решать будет, а не будет ждать милости от князя - где его сила будет?
   Андрей Васильевич оглянулся по сторонам и сурово повернулся к сыну:
   - А вот ты меньше бы язык распускал! Все всё равно сами решать не будут, проще, когда за тебя решат и подумают - а один ты против княжеской дружины не выстоишь, хоть бы и решил жить сам по себе. Вот и думай.
  
   День поднимался странный, редкий. Когда по осени кажется, что Солнца вовсе не бывает, что серые тучи примерзли к серому небу и дождь идет всегда, почти неразличимо, - ясные дни представляются чем-то неправильным. Солнце глубоким прощальным светом заливало крыши домов, было холодно - и грустно.
   - Говорят, отец Александр собирался прийти, - произнесла Софья Даниловна, накрывая на стол. - У церкви опять же заступничества просить можно, она всегда за слабых перед князем предстояла. Да и не такая страшная беда у вас, всяко и хуже бывало.
   - Бывало, конечно, и хуже - да разве бывает горше несправедливости? - возразил отец.
   - Несправедливость, коли жив, можно на правду повернуть. А коли нет, уже ничего не сделаешь, - произнес Афоня.
   - Хорошо вам, купцам! Ни от чьей прихоти не зависите, всем обязаны только себе, своей удаче да сноровке, - с легкой завистью произнес Андрей Васильевич.
   - Ну, не скажи! Ты к земле ближе, случись что - всегда будет, чем прокормиться. А у нас: не найдем мы покупателя, или князь налогами давить начнет - и что мы, ткани свои дорогие или золотые ожерелья жевать начнем?
   - Простой селянин к земле всего ближе, а не боярин, - возразил отец. - Он-то везде прокормится. Да разве только хлебом единым жив человек? Не понимаю, почто князь против собственных бояр ополчился.
   - Ясно, почто. Чем договариваться со всеми боярами, из которых каждый норовит на своем поставить, да уговаривать каждого, проще припугнуть всех, как следует, чтобы знали свое место, да делали, как скажут, а не задавались, носясь с древностью своего рода.
   - Да неужто, ежели князь что хорошее предлагает, ему кто-то возражать начнет? А ежели дурное - так зачем дурному подчиняться?
   - Что для кого дурно, а для кого хорошо - тут из ста голов двести мнений будет. Вот у тебя Востряково отобрали - тебе плохо, а тому, кому там его отдадут - хорошо. И как решить по правде? А вот Глинский, скажем, Смоленск обещался князю подарить - а ты не обещался. Кто для князя ценнее?
   - Э, не скажи! - пылко возразил отец. - Добро - оно всегда добро. Что хорошего человеку, если получил он награду незаслуженную? И какая радость князю, если, слабости своей потакая, обидел добрых людей? Нет, ежели вглубь покопаться, всегда ясно, что добро, а что - зло; вот только от нас это порою сокрыто...
   После обеда город погружался в дремоту. Лавки закрывались, люди исчезали с улиц - все отдыхали. В доме Афони тоже собирались предаться отдыху, - но перед воротами застучали копыта коней, и голос Ерофея окликнул:
   - Эгей, Никита! Князь ждет.
   - Что ему, как всем людям, не живется? - проворчал Андрей Васильевич, влезая в теплый тулуп.
   Рядом с Ерофеем сидел верхом Корней. Он пытался держаться в стороне, но Андрей Васильевич, садясь в седло, обратился к нему:
   - А ты, Корней, почто тут?
   - Я с вами поеду. Все-таки, началось дело из-за меня.
   Никита думал, что отец начнет его отговаривать соваться вместе с ними в логово льва, но Андрей Васильевич молча тронул коня, глянув на Корнея, как показалось Никите, с одобрением.
   Всадники проехали краем огромной площади, примыкающей к стене кремника; она возникла из-за страшного пожара, выжегшего полгорода, лет десять назад, и горожане так ее и прозывали - "Пожар". Строиться на месте пожарища опасались. На площадь выходили ближние к дому Афони ворота Кремника - Троицкие, по одноименной церкви, воздвигнутой у рва; поэтому площадь иногда называли еще Троицкой.
   У стен шел неглубокий ров, наполненный из Неглинки, что ограждала крепость с севера и запада; через ров перекинулся легкий деревянный мост. Всадники проехали мимо скучающей стражи ворот и ступили внутрь кремника.
   Лет сто назад вся Москва умещалась в этих стенах, и жили здесь без разбора и ратники, и купцы, и ремесленники; не так давно старый князь отстроил крепость заново, и внутри нее теперь стояли только хоромы ближних бояр. А еще князья не жалели сил, создавая в крепости великие храмы.
   Буквально на днях наезжий зодчий закончил возведение новых великокняжеских хором из камня, и князь Василий шумно отмечал новоселье. Ближние бояре тоже старались поставить себе хоромы каменные, но, опасаясь гнева государева и зависти, предпочитали ютиться поближе к стенам кремника, в домах невеликих.
   У высокого крыльца княжеских палат всадников поджидал невысокий седобородый человек в неприметном сером тулупе. Андрей Васильевич, решив по его наряду, что это конюх или сторож, хотел бросить ему поводья своего коня и подняться по каменной лестнице, но человек решительно его остановил:
   - Кто вы такие?
   Присмотревшись, отец сперва изумленно вытаращил глаза, а потом вдруг поник головой и слез с коня.
   - Это и есть Топорков, - тихо выдавил он Никите. - Перед тобой боярин Андрей Ловцов, - отвечал он встретившему их человеку. - А это - мой сын. Прибыли к Великому князю, как он велел...
   - Ждите здесь, - велел Топорков. - Я спрошу у князя, желает ли он вас принять.
   - Как же не желает, коли сам велел? - удивился Никита.
   - Ждите здесь, - Топорков пригвоздил Никиту к месту взглядом и ушел внутрь хором.
   Стоять на морозе было довольно зябко; Никита начал подпрыгивать то на одной, то на другой ноге. Отец стоял понурый, только неунывающий Ерофей о чем-то шептался с Корнеем.
   Наконец, Топорков вернулся.
   - Идите за мной, - велел он Ловцовым. Дворяне остались снаружи; в небольшую комнату, сходную с кельей, провели только Андрея Васильевича с сыном. Топорков неторопливо сел напротив гостей, им, однако, сесть не предложив.
   - Чего тебе надобно? - недружелюбно спросил отец. - Мы по слову государя к нему идем.
   - И я вас встречаю по слову государя, - кивнул Топорков. - Сабли свои тут оставьте. Ежели выйдете - заберете назад.
   Очень не понравились Никите слова их хозяина, но, видя, что отец подчинился, тоже отцепил от пояса ножны. Хозяин долго изучал их взглядом, словно размышлять, допускать их еще или нет до князя; наконец, решил сменить гнев на милость.
   - Ну, что ж, пойдем, - он поднялся и двинулся вперед, ведя гостей по темной лестнице, круто ввинчивающейся в темноту.
   Они вошли в длинный проход, теряющийся в том же полумраке. Кое-где угадывались полосы света - там, должно быть, находились закрытые ставни. Топорков ловко провел их вдоль всей стены - и внезапно распахнул невидимую дверь.
   В глаза ударил яркий поток. Невольно Никита зажмурился и прикрыл глаза рукой; отец отступил назад. В сиянии света, бьющего из огромного стрельчатого окна, перед ними стоял высокий престол, на котором они разглядели очертания человека в высокой шапке.
   - Кланяйтесь Великому князю, - прошипел Топорков, и они согнулись в земном поклоне.
   Василий, Великий князь всея Руси, предстал перед ними молодым человеком лет двадцати пяти - двадцати шести. Русая борода и круглое лицо роднили его со славянскими предками, тонкий прямой нос и жгучие черные глаза выдавали греческую кровь. Был он широк в плечах и, наверное, высок - рост было трудно угадать из-за трона. На голове красовалась опушенная черным мехом шапка, тело скрывала долгая накидка, вышитая золотом.
   За резной спинкой трона стояли двое молодых стражников с секирами, в белых с золотом кафтанах. При виде вошедших они подались было вперед, но взмах руки Топоркова их остановил.
   - Добро пожаловать, - произнес князь, и Никите показались эти слова насмешкою. - Прежде чем вынести свое решение, я хотел бы выслушать вас.
   - Как прикажешь, Великий князь, - поклонился Андрей Васильевич. - Только говорить особо нечего. Род наш более двух веков князьям Московским служит верою и правдою...
   - Заслуги предков не искупают собственных грехов, - возразил князь.
   - В чем грешны пред тобою - не ведаю. Сам я бился на Ведроши, сын мой боронил рубеж от татар, был в полоне и бежал.
   Глаза Василия блестнули любопытством.
   - Бежал из полона? Как сумел он?
   - Вольные люди помогли, - отозвался Никита.
   - Что же, вы честно исполняли свой долг, - кивнул князь. - Теперь, однако, мне донесли, что подняли вы руку на человека, посланного мною.
   - Государь...
   - Было такое?
   - Государь!..
   - Было?
   - Он первый полез! - не выдержал Никита. Князь осекся.
   - А ты кто таков, чтобы князя перебивать? - медленно спросил Василий.
   - Прости его, государь, - спешно заговорил отец. - Он только что из полона вернулся, у диких людей жил, закона не знает...
   - Может, и не знаю, - пробормотал Никита, но так, чтобы князь его услышал. - Но и тут его, кажется, не знают.
   Князь побагровел.
   - Ты что-то сказал?
   - Я? - искренне удивился Никита. Отец поглядел на сына с укором и обратился к князю:
   - Это мне он сказал. Хотелось ему, чтобы ты и наших обвинителей выслушал...
   Князь стремительно вскочил и бросился к ним; Топроков и двое рынд за спиной у Великого князя ринулись за ним.
   Князь замер перед Андреем Васильевичем; он оказался не таким высоким, как думалось, одного роста с отцом, даже чуть ниже.
   - Да ты понимаешь, что говоришь?
   Отец побледнел.
   - Ты хочешь указывать мне, что я должен делать, а что нет? А ну, вон отсюда! Димитрий, - задыхаясь, князь махнул на них Топоркову. - Отправь с ними людей, пусть принимают у них имение.
   - А ты нас не гони! - повысил голос Никита ."Не может же быть гнев своего князя страшнее татарского полона!" - уговаривал он себя. - Бей, коли виновны. А нет - так выслушай.
   - Я сказал - увести их! - велел князь Топоркову, возвращаясь на престол.
   Двери вновь распахнулись. Никита оглянулся, надеясь увидеть своего недавнего супротивника, но вместо этого двое ратников ввели незнакомого человека, судя по одежде - боярина, держа его с заломленными руками.
   - Вот как, государь, награждаешь ты за верную службу? - с презрением бросил человек, поставленный на колени его сторожами.
   Наверное, он долго готовил эти слова, ибо тут же замолчал, глядя на князя с надеждой.
   Василий немедленно словно забыл о мятежных, по его мнению, боярах.
   - Службу твою нельзя назвать верной, - усмехнулся князь. - Или тоже будешь давно померших предков вспоминать? Уведите его, на кой вы его ко мне привели?
   - Когда-нибудь, государь, ты еще пожалеешь обо мне, ибо не останется у тебя слуг вернее меня, - проговорил пленник.
   Князь вновь поднялся с трона.
   - Ты - верный слуга? Ты, мысливший посадить вместо меня моего племянника? Ты, говоривший, будто я не обычаем на великий стол взошел? Ты, поучавший князей от меня отложиться?
   - Не было того, - твердо выговорил пленник. - Ложь это.
   - А кто Рязанцу бежать помогал?
   - Государь... Я стою за тебя; но не слушаешь ты слуг своих! Я же тебя поучал для твоего блага, не мог я видеть, как себе ты яму роешь казнями своими.
   - В советах холопов своих я не нуждаюсь, - презрительно бросил Василий. - Холмского увести, и держать в порубе, доколе не сдохнет! Пусть благодарен будет, что не прилюдную казнь ему уготовил.
   Холмского подняли и увели. Когда он выходил, в дверь навстречу ему появился недавний их гость, Иван Шигона; он посторонился, пропуская пленника, и в глазах его блеснул страх. Следом вошел Глинский; за его спиной Никита увидел Корнея с Ерофеем.
   - За что Холмского взяли? - спросил воин, поклонившись князю. Ему ответил Топорков:
   - Князь Василий Данилович Холмский поиман за измену Великому князю.
   Вошедший едва дернул глазом в сторону говорившего.
   - Сядь, Михайло Львович, - пригласил князь воеводу. Глинский опустился на лавку у стены, напротив Ловцовых. Все остальные продолжали стоять. Видно было, что при Глинском князь старается держать себя в руках.
   - Иван Юрьевич! - обратился князь к молодому боярину, неожиданно называя его по имени-отчеству. - Эти ли люди оказали тебе сопротивление, когда ты выполнял мое повеление?
   - Они, а то как же! - нагло отозвался Шигона.
   - А по какому праву?
   - А без всякого права вытолкали взашеи меня с моими холопами, и ключи отдавать отказались.
   Никита хотел было опять спрятаться за отца - но передумал.
   - То был я, - вышел он перед князем. - Я один. Отец тут ни при чем.
   - Что, ты один вытолкал его с его холопами? - усмехнулся князь. Никита смутился.
   - Ну, мне помогли...
   - Так... - протянул князь. - Дмитрий! Топорков! Ты все слышал?
   Топорков склонил голову.
   - Бесчинства такие я терпеть не намерен, - продолжал князь. - Как полагаешь, Михайло Львович, что надлежит с этими смутьянами сотворить?
   - А ты все-таки послушай их, - лениво отозвался Глинский. Князь осекся.
   - Ты, стало быть, на их стороне?
   - Я, Великий князь, их понимаю. Никакой хозяин не стерпит, чтобы при нем его добро забирали.
   - Это не их добро, а мое! В котором я властен! - воскликнул князь. - От князя они все получили, князь же волен их и лишить всего!
   - Не ты нам жизнь давал - но ты волен ее забрать, - то ли возразил Андрей Васильевич, то ли покорность выказал. Князь задумался.
   - Жизнь ваша мне без надобности. Коли ты воевал на Ведроши, а сын твой боронил рубежи наши - стало быть, не такая служба ваша плохая, как мне о том повестили. Пока оставляю вам Ловцово имение, но Востряково забираю. И радуйтесь, что сами уходите, а не уводят вас, как Холмского! Благодарны будьте князю Глинскому! - прорвался он напоследок.
   Андрей Васильевич медленно поклонился. Потом выпрямился и пошел к выходу. Никита направился было за ним, но вдруг обернулся.
   - Князь, а могу я тоже челобитную тебе подать?
   - Попробуй, - хмыкнул князь.
   - Тогда бью тебе челом об обиде, что нанес нам боярин Иван Шигона, ибо ворвался он неправедно на двор наш, и с побоями нас оттуда изгнать пытался, что терпеть сыну боярскому никак не надлежит. И еще бью тебе челом на слуг твоих неправедных, что тебе на нас как на врагов указали. И, наконец, бью челом...
   - Не расшибешь, чело-то? - усмехнулся князь.
   - Бью челом, - не смутился Никита, - учини дознание, ибо тать некий, страха Божьего лишенный, в дом священника залез и исхитил грамоты духовные нашего рода.
   - На это пусть священник жалуется. Все у тебя? Завтра день воскресный, стало быть, на третий день подашь челобитные свои боярину Топоркову.
   Ответить на это было нечего, и Никита тоже склонился перед князем и вышел вслед за отцом.
   - Ну, что, Никита, - улыбнулся отец ободряюще, садясь верхом; но улыбка у него вышла неуверенной. - Вот и закончились наши мытарства. Едем домой. Не так уж и плохо все закончилось, хоть ты и лез на рожон.
   - Дождемся отца Александра, - упрямо ответил Никита.
   - Ты полагаешь, он сможет что-то изменить? Не будет князь менять своего приговора. Не к лицу это князю.
   Садясь в седло, отец покачнулся; Никита дернулся было помочь, но отец тут же выпрямился.
   Андрей Васильевич остолбенело поглядел на идущих навстречу людей, точно увидел стаю волков.
   - Я знаю, почему на нас это свалилось. Когда мы выехали, была пятница. Разве можно отправляться в путь в пятницу?
   - Ты думаешь, если бы мы выехали в четверг, нам повезло бы больше? - хмыкнул Никита.
   Из ворот выехала свита Глинского, от которой незаметно отстал Ерофей и подъехал к Ловцовым.
   - Не вешай носа. Поехали, прокатимся по городу. Хочешь, покажу, где Димитрий Беклемишев живет? Он, кстати, о тебе справлялся.
   - Странно, зачем я ему понадобился, - удивился Никита, видевший Димитрия только два раза - на охоте и в пору памятной драки.
   Никита вопросительно взглянул на отца, и тот махнул разрешающе, сам направляясь к ближайшей церкви. Наверное, казалось ему, что нигде, кроме церкви, более нет ему утешения.
   Никита не понял, как это случилось, но вскоре к ним пристроился вездесущий Корней. Порой у Никиты возникало подозрение, что Корней просто приставлен следить за ним. Казалось, ничего не могло случиться, чтобы Корней в том не поучаствовал.
   Димитрий жил в северной стороне города, в старом, ничем не примечательном домике, крашенном зеленой краской, с двускатной крышей, с легким резным крыльцом, чуть приподнятом над землей двумя ступенями. Возможно, дом служил еще его деду или прадеду.
   От дома как раз отъезжал Забрезсский, и сам хозяин дома вышел его проводить.
   - Вот что, - заговорщицки заявил Ерофей. - Я, конечно, гостей иноземных уважаю, но на Забрезсского это не распространяется. А потому, я полагаю, мы должны его проучить.
   - А что он натворил? - спросил Никита.
   - Пока ничего, так ведь когда натворит, поздно будет! Ну, не нравится он мне.
   - Причина веская, - усмехнулся Димитрий.
   - Неразумно ссориться с человеком, так приближенным к князю, - заметил Корней. - Наш князь пана очень уважает и слушает.
   - Литвин - он литвином и останется, - возразил Ерофей.
   - Что же учиним? - полюбопытствовал Димитрий, видимо, принявший предложение Ерофея как нечто само собой разумеющееся.
   - Не знаю, - тот смутился. - У нас Никита выдумщик знатный.
   - Я?! Ну, нет, я в этом не участвую.
   - Вот так всегда... Ну, ладно, следите за мной, - судя по голосу, Ерофей задумал какую-то пакость. - Посмотрим, каков он в деле.
   И, прежде чем Никита успел его удержать, он уже приступил к Забрезсскому.
   - А хошь, пан, я тебе во-он ту шишку достану? - они как раз проехали рогатки на окраине города и углубились в лес. Здесь вчерашний снег лежал на ветвях елей глубокими сугробами, которые, упади они на голову, могли бы скрыть всадника целиком.
   - Какую? - Забрезсский неосмотрительно поднял голову.
   - А вон ту! - Ерофей вдруг вытащил из-за спины тайком слепленный снежок, и запустил его в пушистую ветку, увешанную гроздьями шишек, над Забрезсским. Снежный вихрь обрушился на пана, а в довершение шапку его увенчала сломанная ветвь.
   Горячий скакун под Забрезсским танцевал, встав на дыбы; но еще через миг пан справился с конем и спокойно повернулся к Ерофею, который и сам уже был не рад своей выходке.
   - Благодарю, - пан снял ветку с головы. - О, да сколько тут их! Надо бы и мне что-нибудь подарить в ответ. Да у меня нет ничего. Вот разве что четверть гривны? - Забрезсский достал из кошелька небольшой слиток серебра с неровным рубленым краем.
   Ерофей невольно потянулся к подарку, но Забрезсский отвел руку.
   - Только с условием. Сумеешь поставить его стоймя, так, чтоб стоял - и не падал? - он постучал краем слитка по ладони.
   - И только-то? - самонадеянно ответил Ерофей. Приняв слиток, он принялся устанавливать его на ладони. Однако маленький серебряный слиток никак не хотел стоять, норовя лечь на ладонь плашмя. Ерофей молча кряхтел, потел, ловя равновесие гривны, и на какой-то миг она встала ровно; потом наклонилась, Ерофей попытался поймать ее, удержать, нагнулся следом, но только выругался - и вывалился из седла в грязь.
   По луже побежали круги.
   - Ну, смотри, как просто, - Забрезсский отобрал у пристыженно поднявшегося Ерофея свой подарок. - Я разве сказал - поставить на ладони? Я же просто сказал: поставить, чтобы стоял - и не падал.
   Он вдруг бросил серебро в грязь, слиток воткнулся острым скошенным концом - и замер торчком. Ерофей забыл отряхиваться. Он нагнулся было подобрать гривну, но Забрезсский остановил:
   - Нищим оставь.
   Ерофей сел верхом, но ехал позади всех - все пытался отряхнуться.
   - Тебе бы теперь в тепло, отогреваться, - заметил Никита сочувственно. Пан оглядел вывалявшегося в грязи Ерофея.
   - М-да, видно, придется обойтись без вас. Ступайте. Хотел я в гости к одному вашему знакомому боярину заехать, да, видно, вы со мной поехать не сможете, замерзнете в дальней дороге. А Ерофеем теперь только ворон пугать, - и сказав так, тут же развернул коня и поскакал вдоль внешнего вала города, нимало не заботясь, едут ли за ним.
   - А ну его! - обиделся Ерофей. - Поехали к Глинскому сушиться.
   Они проезжали мимо Кремника.
   - Знаете, кстати, как тот собор, который Успенский, строили? - заговорил неугомонный Ерофей. - Тут ведь какая история была. Сперва позвали наших. Ну, а наши-то кирпич делать давно разучились. Больше из камня рубили. Ну, стали спрашивать. Вот, говорят, из глины делают. Ну, наделали из глины. Стали класть. А как дождь пошел, так собор по всему Кремнику и растекся...
   - Кончай брехать, - незлобиво оборвал приятеля Корней.
   - Да так все и было, мне один зодчий рассказывал! А то вот еще. Приехал один из фрязинов, стал собор по-ихнему класть. Так у него вышло, что он сверху больше, чем снизу. Пришлось переворачивать. И так он хитро его с головы на ноги поставил, что восхитился князь и тут же из простых людей его боярином сделал.
   - Ну, это не диво, - ответил Корней.
   До дома Глинского они доехать не успели: навстречу им по расплывающейся набережной реки Неглинки ехал он сам в сопровождении холопов. Взгляд воеводы хмуро скользнул по лицу Никиты, оживился при виде Корнея.
   - Куда направляетесь? - кивнул он парням.
   - К тебе вот ехали, от пана Забрезсского отстав, - хмуро бросил Ерофей, порою то и дело начинающий отряхиваться.
   - Я уже много слышал про пана Забрезсского, но никак не могу с ним увидеться, хотя он тоже часто бывает при дворе князя.
   - А он говорил, что прибыл вместе с тобой, - удивленно заметил Никита.
   - Он прибыл сразу вслед за мной, но для меня словно неуловим. А хотелось бы встретиться...
   - Теперь ты его вряд ли увидишь, он отправился куда-то прочь из города, - сказал Корней.
   Глинский оглядел потрепанный вид Ерофея.
   - Кто это тебя в грязи искупал?
   - Да вот жарко мне показалось, решил освежиться, - буркнул Ерофей. Глинский усмехнулся.
   - Тебе бы теперь в баню не помешало. Давайте ко мне, там всех в баньке и отпарят; я под вечер приеду, тут и поговорим.
   - Мне нынче ночью в Кремник, в сторожу, - отговорился Корней.
   - А мы, пожалуй, твоим гостеприимством воспользуемся, - произнес Димитрий с достоинством.
   Корней вскоре свернул в сторону Кремника, и Глинский последовал за ним. Дмитрий повез Ерофея к Глинскому, Никите же оставалось только вернуться к Афоне.
   Темнело. Из светелки, где жили Никита с отцом, вышел Андрей Васильевич. Он был спокоен, будто знал, что надо теперь делать.
   - Значит, не знаешь, зачем нужен князь? - он усмехнулся, глянув на сына. - Отец Александр не приходил?
   - Нет еще, - ответил Никита с тревогою.
   - Где же Афоня? Пора ужинать.
   За столом сидели в молчании. Афоня не попрекал брата, не напоминал о своих советах.
   - Что-то отца Александра долго нет, - Никита беспокойно крутился на лавке.
   - Что с ним будет? - ответствовал отец неохотно. - Кто на священника осмелится злое умыслить?
   - В дом его кто-то посмел забраться, - напомнил Никита. - И сдается мне - то были люди, близкие к тем, с кем нынче мы дело имеем.
   Андрей Васильевич тоже заерзал на лавке, стал поглядывать на дверь их светелки, где его сабля осталась.
   - А он точно придет? - спросил Афоня.
   - Обещался, - Никита взглянул на отца.
   - Может, он в каком монастыре остановился, - предположил Афоня. - После захода его могли в город не пустить, или сам разговорился с кем-нибудь из монахов, так пока разговоры у них... Рано еще тревожиться.
   Софья Даниловна принялась убирать со стола. Час минул в сомнениях. Отца Александра не было. Афоня с отцом ушли в лавку, что-то подсчитывали.
   Никита надел свой теплый небесно-голубой кафтан с серебряными застежками, привесил к кушаку саблю, и тайно выскользнул. Подумал было сказать, куда собрался, но, поскольку он и сам толком не знал, то решил не говорить, а то примутся отговаривать, да еще и отговорят.
   Нахлобучив шапку, Никита шагнул за ворота - и на миг забыл, куда и зачем собрался. Величаво - и смиренно встали над зубчатым верхом Кремника белые стены церквей. Тайным голубым переливом блистали золотые вершины их в лунном свете. Белая пуговица луны плыла в иссинем небе, и голубые искорки звезд вырастали по сторонам ее.
   Поглядывая на небо, Никита направил путь свой к Кремнику. Луна ползла неторопливо над темной стеной, провожая запоздалого путника. И света ее было довольно, чтобы одинокий прохожий, торопливо оглядывающийся по сторонам, показался Никите знакомым.
   Город был во многих местах рассечен деревянным частоколом и валом с редкими воротами-рогатками, для пресечения разбоев и для удобства обороны, если ворвутся враги. Но у реки все стены обрывались, и человек, спешащий впереди Никиты к Кремнику, явно это знал и направлялся к берегу. Там, по краю стены, он скользнул за угол и пропал.
   Никита поспешил за ним - и оказался на Троицкой площади.
   Незнакомец стоял у крайнего дома, и лицо его, и одежда хорошо различались в свете луны. Оглядевшись еще раз, человек свернул за крайний дом - и исчез.
   Подбежав к тому месту, где человек был виден в последний раз, Никита в растерянности огляделся - и вдруг заметил открытую дверь в амбар, почему-то выходящую не во двор, а на улицу. А за дверью - поднятую крышку погреба.
   Прежде чем нырнуть в темноту, Никита вдруг отчетливо вспомнил, где он видел этого человека. Прячась, как тать, в Кремник пробирался тот самый лжесвященник, что наговаривал на Марью и коего выкупил Беклемишев в пору наезда Шестунова. Никита не был еще уверен, хоть и светлая борода, закрывавшая лицо почти до бровей, и кафтан были теми же. А раз так... Никита узрел в том промысел Божий. Отец Александр пропал - зато объявился тот, кто пытался стать вместо него...
   Не раздумывая больше, Никита прыгнул в открытый погреб - и увидел темную дыру подземного хода, ведущего в сторону Кремника.
   Ход был недлинным и очень удобным, точно пользовались им по много раз. В конце он тоже выводил в небольшой сарай, двери которого были прикрыты, но не до конца. Оставалась между створками щель, сквозь которую различались спрятанные вглубь Кремника княжеские хоромы.
   Никита просунулся в щель. Тишина. Церкви в гордом молчании возносят светящиеся купола к далекому небу. Боясь собственных шагов - ибо внезапная робость накатилась на него здесь, посреди пустынной площади, - он торопливо пробежал к хоромам. Под прикрытием их стен почувствовал облегчение, но не сделал и двух шагов, как в темноте различил перед собою человека, лезущего в окно.
   Темным длинным предметом человек ковырялся в ставнях. Те подались, тихо отворились. Человек подпрыгнул и, подтягиваясь на руках, полез, извиваясь, в окно.
   Ясно стало, что отец Александр незнакомца нисколько не занимал. Не колеблясь более, Никита повернул и пошел в обратную сторону. А потом то ли любопытство, то ли совесть его разобрали, и он вновь повернулся. Лжесвященник все карабкался, ухватившись руками за ставень, и, изогнувшись дугой, перебирал по стене ногами.
   - Эй! Может, помочь? - негромко окликнул его Никита.
   Что бы тому не оказаться понахальнее и не ответить: "Помоги"? Но нечистая совесть, говорят, сама себя выдает. А, может, просто пальцы соскользнули. Только незнакомец вдруг сорвался вниз и вынул из зубов тот темный предмет, которым открывал он окно. Это был длинный тонкий кончар; и с ним в руках человек кинулся на Никиту.
   В лунном свете холодной ненавистью блеснуло лезвие. Никита отшатнулся и, прежде чем нежданный противник завершил свой прыжок, широким размахом выдернул саблю. Острие уперлось тому в грудь.
   Незнакомец остановился. Оружие его было, конечно, с Никитиным не сравнить, и Никита понадеялся, что тот побежит. Верно, тать мелкий позарился на княжое добро. Пусть проваливает. Никита рад был уже, что просто его спугнул. Драки ему хотелось меньше всего. Но тот, видно, не был уверен в благородстве позднего путника, коим был для него Никита, и потому не желал подставлять под удар спину. Он напал первым. Но напал с такой яростью и силой, что выставленный Никитою клинок был отброшен, и кончар заблестел у самого горла. Или знал он за собою иную вину, нежели покушение на княжье добро?
   Никита попятился, замахал саблей. Противник его тоже отступил, отбиваясь. Голубые струи света замелькали над головами, по стенам заплясала светлая дымка. С жестяным шипением сверзнулись два оружия. Никита чувствовал, что противник его сильнее, много сильнее, что нажим его не удержать одной рукой, потому Никита обхватил рукоять сабли обеими руками и, рубя справа и слева, отогнал противника назад, на длину своего клинка.
   Когда-нибудь должна была появиться стража. Никита словно привязал острие к глазам противника и следовал за малейшим его движениям, тот повсюду видел смертельное жало. Еще два лязгающих удара; руки наливаются свинцом. Не отступать! Отступаешь невольно; у того всего лишь кинжал, но он наступает, значит - надо отступать.
   Острие сабли полоснуло у самой рукояти кинжала; на белеющей коже руки появилась темная крапина. Почти неприметно поморщился незнакомец, но отдернул кончар, и Никита тут же опустил саблю.
   - Не шибко задел? - спросил с издевкой, хоть давно уже надеялся только на ночной обход и неведомо за что нелюбимого Корнея.
   - Стой! - наконец, сзади заскрипели шаги обхода.
   Но вместо того чтобы бежать или сдаться, незнакомец с диким блеском в глазах - и то был не отсвет бледного месяца! - ринулся вперед. Никита спешно вздернул клинок, и противник горлом налетел на него.
   Харалужная сабля почти без крови вошла над кадыком. Противник в наскоке задрал голову, уставив светлую бороду на убийцу своего, обреченно развел руки и миг висел так, поддерживаемый медленно клонящимся оружием. Опустился на колени, заломив голову. Наконец, край раны соскочил, и, булькая хлынувшим темным потоком, человек повалился ничком.
   Дрожа, Никита отступил. Надо было наклониться к умирающему, быть может, как-то помочь... Но сил на это уже не осталось. Никита обернулся: к нему приближались двое стражников, ведомые Корнеем, чей высокий стан легко узнавался в лунном свете.
   Корней скользнул взглядом по открытому окну, по Никите и остановил взор на лежащем без движения теле.
   - Как ты здесь очутился? - спросил Корней хмуро.
   - Там ворота открыты... Я отца Александра искал. Ты его не видел?
   - Нет, - качнул головой Корней. - Ворота открыты - это непорядок. Пойдем, я тебя провожу.
   - Дак, а Топоркову-то довести надо, - напомнил один из ратников.
   - Доведите. И этого к нему унесите, - Корней указал на убитого.
   - А этого? - ратник ткнул на Никиту.
   - Я его знаю. Он со мной пойдет.
   Над их головами с шумом захлопнулся ставень, и Никите, оглянувшемуся на шум, показалось, что разглядел он мелькнувшее в прорези ставней испуганное лицо.
   - Как ты сюда попал? - спросил Корней неодобрительно.
   - Через ход. Вон там, в сарае, - указал он на дверь, из которой вышел.
   Корней нахмурился.
   - Раз уж я тебя встретил, - заговорил Никита, неожиданно для себя. - Скажи, что тебе Дарья?
   Корней даже не остановился, так же молча шел вперед.
   - Люблю я ее, - выговорил вдруг, вкось куда-то, словно и не Никите отвечал.
   - А она?
   Корней посмотрел на него:
   - Про то тебе лучше знать.
   Ворота позади Никиты закрылись. "Беспечно живут, - неодобрительно покачал головой Никита. - По стенам сторожа не ходит, кто хочет, любой к крепости подойдет". Он позабыл, куда он шел, и хотелось одного - скорее упасть на лавку, или на кровать, и согреться от пробирающей дрожи. Никита побрел домой.
   - Где тебя носит? - с неожиданным упреком встретил его Афоня. Никита думал, что Афоня вообще не умеет повышать голос - он еще не слышал, как тот ругается с покупателями. - С Андреем плохо.
   - Как плохо? - Никита замер на пороге. - Где он?
   - В светелке. Отец Александр тоже там.
   Отец лежал на кровати, бледный и покорный. Никита никогда его раньше таким не видел. Подле него хлопотала Софья Даниловна, прикладывая к голове больного мокрое полотенце; у окна стоял священник, иногда негромко подавал советы.
   Отец дрожащей рукой поднес ко рту ковш, торопливо пил; капли воды падали на грудь. Заметил сына, успокоено кивнул. Никита отошел к священнику.
   - Здравствуй, Никита, - шепнул тот.
   - Что стряслось? - спросил Никита с тревогою.
   - Я сам недавно пришел, - ответил священник. - Не расспрашивал.
   - Я в горницу вышел, смотрю - Андрей лежит лицом вниз, и не шевелится, - стал рассказывать Афоня. - Ну, мы с Соней его сюда перетащили, водой обрызгали - вроде очнулся.
   Отец отставил ковш, растянулся на подушке.
   - Ну, пойдемте, - предложил священник. - Пусть отдохнет. Авось, завтра оправится.
   Отец закрыл глаза и тут же затих - уснул.
   - Ты что дрожишь? - спросил священник Никиту, закрывая дверь. Никита и сам с удивлением замети, что его колотит крупная дрожь, как отца.
   - Это я с холода, - проговорил он торопливо.
   - Софья, не нальешь чего-нибудь согревающего? - попросил священник.
   Никита сидел перед огнем на кухне, дрожал и слушал рассказ отца Александра. Что он хотел сделать? Просить? Просить то, что ему и так принадлежит? Как там - "человек должен добиваться своего"? Да на кой ему сдался этот чин, это имение - когда отец из-за него лежит при смерти? "Прочь отсюда. Подальше. В ту же Стрелицу, простым ратником. Два дня уговаривать, уламывать князя поступить справедливо, а тому справедливость - пустой звук." Никита ощутил словно бы омерзение к самому себе. Ладно бы за справедливость стояли - так ведь за себя, за свой живот испугались, за добро, столетиями нажитое. "Что меня туда понесло?" - в вопросе была ненависть к самому себе, и дрожь, крупная дрожь пробирала тело.
   - ... Дело все только в Великом князе. Если бы его уговорить отменить приказ... Но князь - и близкие его - нынче правду считают за измену, а непослушание полагают за бунт. Это и Глинскому так же не любо, как и вам, да и многим иным. Дело не только в том, что у вас имение отобрали, дело в том, что и других князь неправедно судит. Завтра я с Симоном поговорю, с митрополитом. А к нему не проберусь, пойду к Варлааму, он меня знает, и князь его уважает. Надо самому князю глаза открыть. Думаю, отца твоего княжеская милость и подкосила; ну, да ничего, видал я несправедливости и ужаснее.
   Голос священника звучал успокаивающе, и уже думал Никита, а не приснилось ли ему? Что бы стал тот вор делать в княжеском дворце? Конечно, приснилось. Все, и то, как он пошел встречать отца Александра, и поход по Кремнику. Теперь это было ненастоящим, осталась лишь болезнь отца. Только где же он тогда ухитрился так замерзнуть? Никита тайком вытащил лежавшую рядом саблю из ножен. На острие ее отчетливо застыл бурый след.
   Наутро снова шел снег, и вставшая было за ночь грязь развезлась совершенно. Отцу вроде полегчало, но Софья Даниловна запретила ему спускаться в грницу, принесла утречать в изложню.
   А день начался опять с приезда Яна Забрезсского. Пан появился в сопровождении полудюжины холопов; одного отправил в дом, а сам остался за воротами. Никита вышел навстречу пану.
   - Собирайся, Никита. К государю поедешь.
   Никита открыл было рот - но решил подробнее расспросить по дороге, и через миг вернулся в выходном кафтане и при сабле. Ее, конечно, все равно отберут, но не годится боярину ехать без сабли.
   - Едем! - Забрезсский тронул коня рысью. Говорить на скаку было трудно; Забрезсский ухитрился-таки рассказать кое-что.
   - Князь сам любопытствовал о твоих подвигах. Что ты успел натворить?
   Никита пожал плечами, но движение его, верно, остался незамеченным. Либо его вызвали бить... Но тогда почему отпустили вчера? Либо... Ну, хвалить его было не за что.
   Никто их не задержал; Забрезсский легкими кивками здоровался со встречными, и перед ним расступались. Вышедший навстречу Топорков обнял Забрезсского, и тот ответил столь же теплыми объятиями. Видимо, пана тут хорошо знали.
   Они оказались в небольшой горнице - небольшой для стольких людей, что там собрались. Никите подумалось, что он попал прямо на совет Боярской Думы; он согнулся в поклоне и не поднимал головы, пока не велел князь. Василий сидел прямо напротив входа, на резном кресле, сжав подлокотники; столкнувшись с его взглядом, Никита едва не отпрянул и, словно виноватый в чем-то, отвел глаза.
   Князь указал Никите место с краю. Отсюда видно было всех собравшихся. Никита признал Воронцова, Морозова, почти возле князя стоял Оболенский, рядом с ним был Топорков; иные тоже казались знакомыми или когда-то виденными. Рядом с князем Никита признал Петра Шестунова, дворецкого князя, того самого, что приезжал с Шигоной. Его прозывали Великим - то ли за близость к князю, то ли за древность рода, то ли за необъятные размеры чрева, которое он, полагая, видимо, своим главным достоинством и признаком родовитости, нарочито выпячивал, подпоясываясь кушаком немного ниже пояса, так что брюхо свисало поверх.
   - Вот и вчерашний богатырь, - с усмешкой указал на вошедшего князь. - Поведай нам, как ты этого головного татя узнал, выследил да наказал?
   Вот, стало быть, в чем дело.
   - Все по милости Божией, - поклонился Никита.
   - Обо всем подробно расскажешь Топоркову. Тать сей мне был не по сердцу, и дела его дерзкие я помню. Так что, мыслю, тот, кто его покарал, благое дело совершил. Надлежит его наградить, - князь поманил Никиту вперед; тот вышел, немного нетвердо, но уверенно.
   Князь оглядел молодого боярина. Никита был сейчас целиком в его власти, и князь мог позволить себе быть милосердным.
   - Бьешься ты ловко. Видно, не зря боронил рубежи моей державы. За такое дело я жалую тебя и род твой, - князь помедлил. - Чином боярина и правом вотчинного владения... В селах Ловцове и Вострякове. Топорков, подготовь грамоту от моего имени.
   Никита поклонился, не смея отвечать. Князь, точно исполнив обязанность, махнул рукой, отсылая Никиту прочь. В конце концов, его благодеяние ему ничего не стоило.
   Не очень понимая, что произошло, Никита вышел. Но немедленно за дверью к нему подошел Топорков. Этот должен был все ему разъяснить.
   - Вот грамота от князя, - он держал в руке свиток. - Но получишь ты ее, когда ответишь мне на мои вопросы.
   У Никиты родилась мысль просто вырвать грамоту у того из рук и дать деру. Топорков ему не нравился. И отец почему-то сник, услышав имя его. Кто он такой? Но благоразумие Никиту удержало.
   - Спрашивай.
   - Пойдем.
   Они прошли в знакомую Никите келью под лестницей. У двери встали два ратника.
   - Видел ты ранее того человека, коего ночью убил?
   - Да.
   - Когда?
   - Он священником был в нашем селе, вместо отца Александра.
   - Этот головной тать Прошка? Священником? Не лги!
   - Я ответил тебе, - устало произнес Никита.
   - Ты знал, зачем он лез?
   - Нет.
   - Ты знал, куда ведет окно, в которое он лез?
   - Нет.
   - Не запирайся!
   В келью вошел Забрезсский, за ним виднелись Корней с Ерофеем.
   - Димитрий! Отпусти парня. Ему нелегко пришлось.
   - Он честь получил пред великими боярами из уст самого князя. Довольно ему наград. Он будет говорить.
   - Лучше ответь ему, Никита, - кивнул Забрезсский. - Пан Топорков шутить не любит. Он при князевом сыске главою состоит.
   Никита заметил, что Корней с Ерофеем, зная, верно, кто перед ними, невольно держались за спиной Забрезсского.
   - Я ответил. Да он не слушает.
   - Смею тебя заверить, великий боярин, что сей парубок имеет пагубную привычку не лгать, если не нужно, - заверил Ерофей, высунувшись из-за Забрезсского - и тут же спрятался обратно. Топорков усмехнулся.
   - Ну-ну, - протянул грамоту и кивнул на дверь. Никита не заставил себя упрашивать.
   - Ох, повезло тебе, Никита! - говорил Ерофей. - От этого человека живьем мало кто уходил. А ведь это я тебя спас!
   - Благодарю, - кивнул Никита. - Только я не просил меня спасать.
   - Ну, вот ты и снова боярин. Спешу поздравить. А ведь окажись давеча Корней попроворнее, и ему бы награда досталось.
   - Я все равно буду боярином, - упрямо сказал Корней. - Хочешь, об заклад побьюсь, что и меня князь к Рождеству боярским чином пожалует?
   - А на что спорим?
   - Коня своего ставлю!
   - Идет! Никита, разбей.
   Никита покачал головой.
   - Ну, нет. Коли Корней выиграет, ему, значит, и коня, и боярство, а проиграет - ни того, ни другого?
   - В жизни так и бывает, - важно кивнул Ерофей. Никита поглядел на Корнея новым взглядом. Похоже, он перебежал Трофимову дорогу. Но тот виду не показывал, что обиделся или затаил злобу.
   - Я разобью, - с охотою кивнул Забрезсский. Так заклад был принят.
   Все вернулось на круги своя. Но радости Никита не испытывал. То, что было его - ему вернули как подарок? "Ну, я своего добился. Кебеняк может быть в восторге. Но если добиваться своего - это значит всегда опускаться до подобного, лучше я буду неудачником." В душе свербило, и хотелось вернуться - и швырнуть князю его грамоту в лицо. За одно Никита себя не мог уважать - за то, что ни за что не сделает этого. Его бы, конечно, и не пустили, но - хотя бы рвануть?
   Он повернулся.
   - Ты что-то забыл, Никита? - окликнул его Забрезсский.
   - Нет, ничего, - Никита остановился. - Ничего.
   Наверное, в случившемся с ними была своя мудрость. Наверное, убедившись, что привычные блага не вечны, их будешь больше ценить.
   Прав ли был Афоня, говоря, что само собой никогда не сотворится так, как хочется? Или, может быть, все-таки есть высшая справедливость в этом мире? Справедливость, ради которой стоило унижаться - ему, отцу, - ради того, чтобы понять, что она есть? Проделать все - чтобы понять, что этого делать было не надо?
   - Скажи, отче, можем ли мы принять в дар благо, зная, что оно - не навсегда?
   - Всякое благо рано или поздно отнимается. Те, кто осознал это, не осмеливаются строить дом - боясь, что он сгорит в пожаре. Или любить - из страха, что любовь пройдет. Или рожать детей, поскольку дети смертны. Или по-иному: пытаются сделать блага вечными. Ищут снадобье вечной молодости. Крепят дома камнем. Испрашивая вечного, забывают свое лицо. Можно бороться за жизнь руками и ногами. Можно требовать у небес справедливости. Но истинное достоинство обретаешь в осознании конца.
   Мир этот тоже когда-нибудь уйдет, оставшись лишь в памяти Созидателя. Не вечно будет светить его Солнце, не вечно будут петь птицы. С этим невозможно смириться. Все силы свои мы приложим, дабы подольше этого не случилось, но достоинство: понимать, что это будет, и - жить.
  -- Глава 6. Служба государева.
  
   Земли целительные силы
   И солнца пепелящий дар -
   Спасите то, что сердцу мило,
   Верните страсти прежний жар!
   Но человеку иль богине
   Дано откликнуться на зов?
   И возвращается унынье,
   И снова - тяжкий звон оков...
  
  
   Одинокий пес бежал по замерзшей дороге. С неба падал мокрый снег, теребил его шкуру, а он бежал и бежал, уткнув нос в землю, выискивая одному ему ведомые следы. Он не останавливался. Избитая земля едва хранила запах его хозяина, но он различал его даже под снегом, крупой посыпавшим землю.
   Ульяна задержала коня, пытаясь подозвать пса, но тот не шел, шарахался, скулил, - но не убегал, точно звал за собой.
   - Кто же ты будешь? - гадательно произнесла Ульяна.
   - Похоже, и он вас знает, и вы его знаете, - раздался голос откуда-то сбоку.
   - Отец Александр? - почти в один голос воскликнули Семен с Ульяной.
   Неторопливо кивнув, священник подошел к путникам, благословив их широким крестом.
   - Бог в помощь.
   Снег наконец утих, только лежали повсюду белые холмики. По дороге взад и вперед бегал, подвывая, брошенный пес; снег занес все следы, и теперь он не знал, куда бежать.
   - Бедняга, - пожалела его Ульяна. - Что же он делать будет?
   - Со мной пойдет, - сказал отец Александр. Он пригнулся и стал подуськивать пса. Тот подбежал с надеждой, осторожно понюхал протянутую руку. Убедился, что угощать его ничем не будут, расстроился, но не убежал - сел и принялся вычесываться задней лапой.
   - Жаль, ты сказать не можешь, как тебя зовут, - покачал головой отец Александр. - Придется назвать тебя самому. Раз уж Господь наградил тебя таким окрасом, будешь Огоньком.
   Пес не возражал. Окончив чесаться, он подбежал к отцу Александру, преданно глядя в глаза. Был он, наверное, еще молодым псом, только что выросшим щенком. Отец Александр положил ему на голову свою ладонь; пес задумался, скосив глаза наверх, привыкая к новому запаху.
   - Ну, пойдем, - священник потрепал пса за ушами, и тот побежал вперед, выискивая следы нового хозяина.
   - Вот и подумай, что тут зло, что благо, - заметил священник. - Можно сказать, плохо, что он с такой легкостью забыл о своем прошлом хозяине и побежал за незнакомыми людьми. А можно сказать, хорошо, что он без зла относится к людям.
   - Но ведь прежний хозяин его бросил! - сказала Ульяна. - Для чего же хранить ему верность?
   - Верность - хозяину ли, мужу, государю своему - надлежит хранить не потому, что они хороши или плохи. Верность - она выше. Так сложилось, твой выбор сделан, и ты будешь пытаться сделать близкого тебе - хорошим, но нельзя его бросать.
   - А если бросили тебя?
   - Все равно любить. Я надеюсь, если сыщется старый хозяин, пес вспомнит его и уйдет к нему.
   - К плохому человеку собака не подойдет, - убежденно заявила Ульяна.
   - Не думаю. У них, у зверей, свои понятия хорошего и плохого. Угодить им сложно, испугать или внушить отвращение - очень легко. А что ценнее всего в собаке - это ее верность. Но наш пес не из ветренных. Просто признал он и меня, и вас. Мы ведь с ним не одну версту отшагали.
   - Неужто это тот самый пес, что Даше достался? - предположила Ульяна.
   - Пожалуй, что он. Я-то его видел только щенком лопоухим, так уже несколько месяцев прошло с тех пор, его и не узнать. Один окрас остался. А не так давно он, говорят, удрал от Дарьи и, видно, заплутал. Ну, ничего, теперь назад вернется.
   Семен едва удержал рвущееся из груди восклицание. Значит, Даша была где-то совсем рядом?
   - А ты куда направляешься? - спросила Ульяна у священника.
   - А я уж пришел, - отец Александр неожиданно остановился.
   Они оказались возле деревянной церкви, спрятанной в лесу, только крест над куполом выдавал, где ее искать. Подле церкви приютился дом. На дверях церкви висел замок, и дом тоже выглядел нежилым.
   - Помогите растопить печь, - попросил хозяин. - Тут, пока меня не было, верно, сосульки намерзли.
   В доме было все же теплее, чем снаружи, а главное, не донимал ветер. Вскоре под совместными их усилиями задымил очаг, и забулькала в горшке душистая каша. Семен сглотнул слюну.
   - Ну, подождем пока, - священник указал гостям на лавку.
   Ульяна сняла полушубок, устроилась поближе к печи. Семен наконец решился спросить то, что мучало его с того самого момента, как встретились они тогда, на хуторе Максима, еще когда отец Семена предположил, что уж встречался с ним раньше.
   - Скажи, отец Александр, - обратился к нему Семен, - а не доводилось ли тебе в молодости спасать от княжьих людей одного новгородца?
   Священник пожал плечами:
   - В молодости моей - было это давно, еще не родились вы на свет, - много новгородцев проходило через Московскую землю и бежало на юг, в степи. Иным мне довелось помочь, в меру сил моих. Имен я не спрашивал.
   - Может быть, о тебе рассказывал мой отец? Вспомни! Никита Новгородец с женою и десятилетним сыном Иваном.
   Отец Александр долго смотрел на Семена, затем кивнул, вдруг ушел - и вернулся с ковшиком для воды, вырезанным не очень умело, но с душою. Ковш был старый и потрескавшийся, однако угадывались еще в рукояти его очертания утки.
   - Это вырезал тот новгородец, пока сидел у хворающей жены. А когда уходил, оставил мне. До сих пор верно служит. Хочешь, возьми себе на память. Кем он тебе приходится?
   - Дедом. А тот мальчишка Иван - мой отец.
   Семен помолчал, глядя на ковшик. Странно было это. Отец рассказывал будто сказку, но ковшик этот можно было потрогать руками.
   - Нет, - Семен отстранил подарок. - Пусть тебе дальше служит.
   - Благодарю, - без тени улыбки сказал отец Александр. - Я уж привык к нему, было бы жаль расстаться.
   Гости с удовольствием навернули кашу, вынутую из печи, и Ульяна собралась мыть посуду, найдя потрескавшееся корыто.
   - Оставь, дочка, - остановил ее священник. - Отдохните с дороги.
   Ульяна тем не менее упрямо отправилась на кухню за горячей водой, и отец Александр проводил ее добродушной улыбкой.
   - Прости старческое любопытство, а что нынче тебя завело в наши края? - спросил он Семена.
   Семен, торопясь, ибо совесть начинала его грызть, стал рассказывать.
   - Есть одна девица. В ваших краях. Ради нее я и приехал. Знакомый один обещал помочь, а взамен просил... Ну, чтобы я ему послужил.
   - Выходит, как бы в батраки нанял, - нахмурился отец Александр. - Хитер твой знакомый. Он девице той кто - отец, брат?
   - Никто. Но он может.
   - Колдун, что ли?
   - Да. Пожалуй, что да. Учитель колдунов. Он... Они с Никитой разговаривали, я мало что понял, но, кажется, он из тех, кто сам создает... Законы этого мира?
   Семен поднял глаза на отца Александра. Тот смотрел на него так, словно признал давно забытого сына. Потом стряхнул наваждение - но тайна осталась. Отец Александр знал, о ком шла речь.
   - Значит, ты ему обещался помогать?
   Семен кивнул.
   - Ну, слово, как говорится, не воробей... Ты, конечно, выполнять его должен. И родителей своих слушать должен. И много чего еще должен. Только превыше долга перед собой, перед родителями, перед племенем своим есть у нас еще один долг, который мы должны помнить прежде всего.
   - Перед кем? - оторопело спросил Семен. И священник заговорщицки указал ему глазами в небо.
   - Что бы ни требовало от тебя твое слово, помни, что совесть твоя - это слово от Него. И нет такого, ради чего можно было бы через нее переступить.
   Вернулась Ульяна, вытирая руки о передник.
   - Ну, пора нам, - с неохотой поднялся Семен, глядя на вновь поднимающуюся за окном метель. - Далеко ли до города?
   - За сегодня не доберетесь. Да и не стоит в метель выходить, - покачал головой священник. - По крайней мере, остановитесь в деревне, до нее совсем рядом.
   Пес носился по двору, ловя сбитые ветром снежинки.
   - До свиданья, Огонек, - попрощалась с ним Ульяна. - Заходи в гости.
  
   Ульяна куталась в полушубок, отогревая замерзшие руки. Снег валил хлопьями, и вокруг поднимались сугробы, в которых всадник с конем мог спрятаться с головой.
   - Недалеко осталось, - обнадеживающе подмигнул Семен. - Завтра будем, коли люди не врут.
   - Как ты? - спросила Ульяна, как спрашивала каждый день, под вечер, после бешеной скачки по заснеженной дороге. И Семен, как обычно, ответил:
   - Лучше. Не беспокойся.
   Вдалеке затеплился огонек деревни.
   - Едем! Там найдем ночлег, - поторопил Семен спутницу.
   - Сегодня поедете в ночь, - из снежной пелены выступил темный конь, несущий всадника, закутанного в желтый кебеняк. - К утру будете в Москве. С первыми лучами солнца вас пустят в город, и в городе вы найдете боярина по кличке Сряда-Беклемишев. Остановитесь у него.
   - Как ты нашел нас? - Семен был уверен, что на сей раз перед ним не видение, а настоящий всадник, тем более что и Ульяна смотрела на всадника во все глаза.
   - Я говорил тебе, что у меня много умений. Знаешь ли ты, что можно делать во сне? Для тебя сон - только отдых; для меня - целый мир, в котором можно мгновенно оказаться где угодно. Во сне я могу разыскать тебя, узнать все твои мысли, поговорить с тобой. Помнишь наши разговоры там, на хуторе? Самого меня там не было - тела не было, но дух мой был там. Пока ты был ранен, твой дух все время находился в приграничье, словно бы в полусне, потому говорить с тобой было легко. Но и в дороге я не выпускал вас из виду.
   Семен подумал, что теперь вообще не будет спать. Кебеняк вновь угадал его мысли.
   - Напрасно ты этого боишься. Со временем я научу тебя, и как самому общаться с другими в сновидениях, и как не пускать в свой сон чужих. И ты увидишь, насколько спокойнее и лучше станет твой ночной отдых.
   Ульяна фыркнула.
   - Поезжайте за мной, - велел кебеняк. - Я вас провожу.
   Его конь рванул с места и почти сразу скрылся в снежных хлопьях. Черкес нагнал его уже за деревней.
  
   - Ульяна!
   Снова грудь разрывает мучительной болью; и хоть, кажется, не может быть страшнее, чем уже было - но забившийся в дальний угол души страх выползает - и становится огромным, всесильным... И в этот миг все готов отдать, лишь бы не знать его.
   Не подавал о себе вести этот дикий кашель всю дорогу, отогнанный снадобьями Ульяны. А вот тут, в тиши одиноко стоящего дома, вновь вспомнил о Семене.
   Ульяна тут же оказалась рядом с настоем ей одной ведомых трав. Боль отступила обратно в свой угол, только слабое напоминание осталось, что она ушла не насовсем.
   - Ходят слухи, - рассказывала Ульяна, - что бояре на князя умышляют. Боятся они князя нынешнего, и хотят его не то племянником, не то братом заменить, чтобы, значит, больше от них зависел.
   - Почто? - удивился Семен, выслушав Ульяну.
   Обитали они на чердаке в доме боярина Сряды-Беклемишева; правда, сам боярин появлялся дома редко, только к ночи. Кроме них, в доме жил еще старый слуга боярина, внимания на них не обращавший.
   Ульяна задумалась. Она знала - Семен это видел - куда больше, чем он. И понимала куда больше. Каждый день она исчезала в городе, возвращаясь тоже под вечер, когда одна, а когда вместе с хозяином. Семен чувствовал тогда что-то вроде ревности - боярин был молод и смазлив на вид, и кто его знает, как он на Ульяну смотрит. Хотя для самого Семена Ульяна была только другом - но другом близким и преданным; отдавать ее неизвестно кому он не хотел.
   Над полом появилась голова старого холопа - он принес гостям ужин.
   - Скажи, Ульяна, - начал Семен, подсаживаясь к подносу, - а к тебе этот, Сряда, не пристает?
   - Ой! Брось, - Ульяна махнула рукой, запихивая в рот горбушку хлеба. - Он больше монах, чем боярин. Да пусть бы и попробовал - ты что, не помнишь, чем такие дела кончаются?
   Семен усмехнулся недоверчиво. Правду сказать, его сильнее волновало не то, как боярин на Ульяну смотрит, а как смотрит она на боярина.
   - Ну, так вот, - продолжала Ульяна, - надо тебе будет найти пана Забрезсского.
   - А он тут причем? - Семен вовсе не обрадовался такому поручению. Первая их встреча кончилась тем, что Василий подстрелил пану коня, а последняя - тем, что Забрезсский чуть не записал Семена в холопы.
   - При том, что, коли он князю о тебе расскажет, князь тебя возьмет - Забрезсскому князь доверяет. - В общем, в следующий вторник Глинский справляет новоселье своего зятя, туда приглашают всех, в том числе и просто прохожих. Так что и мы попадем.
   - А тебе зачем туда идти?
   - Тебя проводить, например, - ответила Ульяна уклончиво. Семен не стал допытываться.
   Жалко ему было Черкеса - приходилось тому без дела стоять в конюшне. Впрочем, лучше в конюшне, чем на морозе.
   - Не могу больше сидеть здесь. Пойду, прогуляюсь.
   - Саблю оставь, - напомнила Ульяна. При оружии в городе разрешалось ходить только боярам и дружинникам с городской стражей. Подумав, Семен решил, что, может, в таком решении есть своя мудрость - кабаков больно много в городе, а что человек с перепою учинить может, дай ему какое оружие в руки - это Семен мог себе представить. Ну, а знать, что лично он не напьется, конечно, стража городская не может. Это тебе не степь. Правила тут другие. Там ты всех в округе на полсотни верст знаешь, а ежели не знаешь того, кого повстречал - стало быть, это враг, а потому без оружия нельзя. А тут люди могут каждый день рядом проходить - и ни имени, ни где живет, не знать. А Семен еще надеялся, что как приедет сюда - так сразу отыщет Дашу; а ведь даже не спросил у нее, где ее искать.
   Слова Локотека, что, быть может, Даша уже вышла замуж, забыв его, не давали Семену покоя. То ли желая подзадорить его, то ли для укрепления верности Семена, Локотек намекнул ему - еще перед отъездом, - что соперник его - из людей Михаила Глинского. Семен подумывал уже явиться к воеводе и попроситься на службу; Локотек был бы не прочь, чтобы события развивались именно так, вот только потом он хотел, чтобы Семен выдал им Глинского, а в этом замыслы их расходились.
   Морозный воздух выгнал остатки кашля. Семен задышал полной грудью - и едва успел посторониться, как мимо промчался боярин в шитой золотом шубе, в сопровождении холопов, едва не затоптав одинокого прохожего.
   Казак нахмурился. Он привык, что там, у них, кто бы ты ни был по рождению - боярин, князь, или простой землепашец - все живут своим трудом и никто перед другим нос не задирает. А тут, видно, те, кто повыше встал, на тех, кто внизу, и вовсе не смотрят. Не удивительно, что сабли носить запретили.
   Рядом открылась дверь кабака, из нее вывалился явно основательно выпивший мужик, и следом за мужиком вылетела его шапка. Дверь гулко захлопнулась.
   - Ну, и пошли вы! - запальчиво выкрикнул мужик и, пошатываясь, побрел прочь. На Семена он глянул мутным взглядом, и вдруг неожиданно резво кинулся к молодому боярину, который шел чуть позади Семена. По одежде, по гордой походке тот явно происходил из боярских родов, но шел пешим и без оружия. Был он невысок и довольно молод - лет на пять старше Семена.
   Забулдыжка направился к нему и, вдруг покачнувшись, привалился к боярину:
   - Слышь, боярин, угости чем Бог послал!
   Боярин отстранился от неожиданности:
   - Еще день на дворе, а ты уж пьян!
   - Это по убогости моей! - с чувством ударил себя в грудь мужик - и Семен готов был поклясться, что кошель, висевший на поясе боярина, от этого удара сам перепрыгнул в карман кафтана забулдыжки.
   Боярин направился было дальше, а мужик вдруг утратил забулдыжный вид и быстро скользнул к двери кабака, но путь ему перегородил Семен.
   - Ты у боярина взял кое-что, не спросясь, - нахмурился казак.
   Мужик быстро огляделся - и вдруг в руке его появился тонкий нож, и нож этот скользнул к груди казака. Видно, не всякое оружие запрещали носить посетителям кабака. Семен отбил удар, да так, что нож вылетел из руки и воткнулся в дверь. Тут же мужик выронил кошель на снег и, пока Семен нагнулся его поднять, дал деру.
   Отряхнув снег с кошелька, Семен нагнал боярина, уже хватившегося пропажи.
   - Ты, кажется, потерял?
   - Благодарю, - боярин прицепил кошель к поясу. - Что там у вас стряслось?
   - Видно, выпить мужику сильно хотелось, - ответил Семен.
   - Знаю я этого мужика, - покачал головой боярин. - Видел его среди челяди одного княжеского слуги. Странно, что его человек средь бела дня пьянствует, да еще и кошели ворует. Но тебе спасибо.
   Взгляд боярина вдруг направился за спину Семену, и казак сам невольно обернулся. Позади него стояли человек пять здоровых мужиков, а во главе их находился разряженный сверх всякой меры - боярин не боярин? Себя уважающий боярин столько золота напяливать не будет, - молодой сухощавый мужчина, покручивающий в руке плеть.
   - Какими судьбами, Федор, тебя занесло в мои края? - похлопывая плеткой по ладони, спросил тот.
   - Да ты, я вижу, совсем от княжеской милости голову потерял, воров да татей укрываешь! - повысил голос Федор.
   - Кто вор? Кто тать? - человек с удивлением огляделся. У него из-за плеча выглядывало лицо того мужика, что только что утащил кошель Карпова, так что вопрос казался странным.
   - В моих владениях воров да татей не держат, а вот тех, кто слишком много себе позволяет - учат. Думаешь, тебя князь простил - так и все милости тебе вернулись? Придется тебе понять, кто настоящий хозяин.
   Человек сделал выразительный знак головой, и люди из-за его спины угрожающе двинулись на боярина Федора.
   - Беги, боярин, - тихо сказал Семен, скидывая шапку.
   Федор сначала дернулся было стать рядом с Семеном - а потом махнул рукой и припустил, как мог быстро, к завороту улицы.
   Холопы странного "хозяина" улицы разразились хохотом.
   - А ты что же не побежал следом? - спросил тот. - Думаешь, тебя добром отпущу? Кто тебя просил лезть, куда не надо? Идешь своей дорогой - и шел бы. А теперь много ты наболтать можешь. Придется с тобой разобраться.
   Семен давно ждал этого, а потому первый бросившийся на него с палкой холоп отлетел в сугроб, даже не успев сообразить, в чем дело.
   Еще двое столкнулись лбами, потом кто-то налетел на палку сотоварища - и с яростным чертыханием осел в снег. Семен крутился вихрем, и вставшие было на ноги холопы тут же падали, кто с разбитым носом, кто с выбитыми зубами - но только стервенели, подзуживаемые хозяином, и лезли вновь. Семен почувствовал, что начинает задыхаться. Холопы норовили окружить его у стены кабака, чтобы кинуться разом со всех сторон; Семен всякий раз ухитрялся вырваться от них на простор улицы, но его вновь загоняли к стене. В последний раз он кинулся прямо на главаря; и тут мужичок, что стащил кошелек у боярина, до того стоявший неподвижно, вдруг рухнул ему под ноги - и Семен покатился по снегу. На нем тут же оказались все пятеро. Двое отлетели, чтобы больше уже не подняться, остальные трое принялись пинать упавшего сапогами, со злобой и ненавистью, словно он загубил всю их жизнь. Семен тяжело вздохнул - и внезапно все кончилось.
   - Довольно! - остановил холопов хозяин. Над Семеном склонилось его лицо.
   - Ну? Ты понял, кто ты есть?
   Семен глухо молчал.
   - Правильно. Лучше и дальше молчи. А ты силен, парень. Мои хлопцы кого хочешь завалят, а ты вон Ваньку с Митькой совсем положил, как и оклемаются теперь, не знаю. Да и остальные выглядят один другого краше. Мне бы такой, как ты, парень сгодился. Знаешь ли, кто я?
   Семен никак не проявил любопытства. Тот поспешил ответить сам.
   - Про боярина Ивана Шигону слыхал? Так вот это я и есть. Я ведь сейчас все могу: могу тебя к самому князю ввести, а могу на виселицу отправить. Так что выбирай.
   Он резко распрямился и прислушался. Из-за поворота улицы, куда бежал боярин Федор, появился отряд вооруженной стражи. Во главе отряда шли рыжебородый дворянин Ерофей и сам боярин Федор.
   Шигона злобно на них посмотрел. Ерофей остановился в смятении.
   - Я тут татя поймал, - небрежно сказал Шигона пришедшим. - Хлопцы, заберите его.
   - Постой, Иван, - произнес боярин Федор. - Ты все-таки совесть имей. Татем, как я понял, был один из твоих людей, а этот парень его поймал. Вот ты со своими и разбирайся, а этого отдай.
   Шигона миг что-то соображал.
   - Ну, ступай к боярину Федору Карпову, - велел он Семену. - Благодарить не стоит. Сам не знаешь, чего лишаешься. Думаю, еще свидимся. Ты, Федор, его приюти-накорми, да узнай, где его сыскать, ежели понадобится.
   - Разберемся, - пообещал Карпов.
   Холопы Шигоны подняли своих жестоко избитых людей и медленно удалились следом за хозяином. Семен поднялся и сел, вытирая снегом кровь с лица.
   - Спасибо тебе, - наклонился над ним Карпов. - Извини, что так вышло. Мы с Шигоной с детства знакомы, с одних мест - и с детства промеж нас война была. А вот нынче обоих нас приблизил к себе князь - и у Шигоны точно голову сорвало, совсем зарвался, удержу не знает, и стыд, и совесть потерял.
   Семен понимающе кивнул, молча продолжая умываться снегом.
   - Ты ведь не местный - наверное, с юга? - предположил Карпов. - Давно в городе?
   - Вчера приехал, - честно ответил Семен.
   - Жить есть где?
   - Да... У родича остановились. Дальнего, - зачем-то уточнил Семен, точно дальняя степень родства с Дмитрием уменьшала степень его вранья.
   - А чего в Москве хочешь?
   - Службы я ищу у князя, - честно ответил Семен. - Только к нему не подступиться.
   - Да, к нему не подступиться, - согласился Карпов с легкой грустью. - Но могу пока предложить тебе послужить мне. Я при князе окольничий, стало быть, и ты князю служить будешь.
   Семен проводил Карпова до его хором, где окольничий велел своим людям выдать казаку саблю, а самому Семену - дожидаться его возвращения.
   Ждать пришлось долго. Наконец, когда уже смеркалось, Федор вновь появился на дворе.
   - Следуй за мной. Сегодня ночью ты мне понадобишься.
   Ни о чем не спрашивая, Семен пошел следом за новым хозяином.
   Они дошли до крайнего дома перед Кремником, когда уже совсем смеркалось.
   - Жди тут. Скоро я вернусь, и не один.
   Семен послушно вытянулся возле забора, держа саблю наготове, а Карпов нырнул за угол дома - и пропал.
   Казак успел основательно продрогнуть, когда вновь заскрипел снег, и из-за угла появился Карпов, а с ним - две женские фигуры. Укутанные в шубы и платки, спутницы боярина старательно прятали лица.
   - Ступай с ними. Головой за них отвечаешь.
   Семен шел чуть позади женщин, пристально вглядываясь по сторонам, Карпов же осторожным шагом двигался впереди.
   Понемногу Семену стало казаться, что он узнает места, хотя, конечно, привыкнуть к Москве он еще не успел. Но точно - женщины подошли к дому, где остановились Семен и Ульяна, и трижды стукнули в калитку.
   "Никак, хозяин наш подружек к себе позвал? - удивился Семен. - А по виду чистый монах. Кто ж он такой, если к нему сам окольничий подружек водит?"
   Но на стук вышел не боярин и не его старый слуга. Легко заскрипел снег, и в наспех наброшенном тулупе появилась Ульяна.
   Кивнув гостьям, она открыла калитку и впустила их внутрь.
   Федор привалился к забору рядом с Семеном.
   - Теперь только ждать.
   - Долго ждать? - уточнил Семен.
   - Не знаю. Может, и долго. Но надо дождаться.
   Карпов сказал это так просто, что Семену и в голову не пришло усомниться в его решении.
   Попрыгали у забора, чтобы не замерзнуть, посмотрели на выползший на небо месяц.
   - Ничего, - подмигнул Карпов, - вернемся ко мне, отогреемся.
   Наконец, вновь заскрипел снег, и гостьи так же тихо покинули дом, провожаемые Ульяной. Выходя, они о чем-то пошептались с дочерью знахарки и, как показалось Семену, с любопытством взглянули на казака.
   - Теперь надо их довести обратно, - шепотом сообщил Карпов и опять двинулся вперед.
   Снова обошлось без приключений, и обе гостьи исчезли за углом дома, а потом оттуда возник уже один Карпов.
   - Ну, бегом ко мне, отогреваться!
   Вскоре они пили с хозяином горячий чай, уплетали пироги, почти как два друга. Но оба молчали. Семен считал за лучшее не спрашивать, а Федор, видно, боялся что-то сказать.
   - Ляжешь сегодня у меня в сенях, - велел Карпов наконец. - Нечего ночью по городу шляться. И вот еще - не надо ни о чем спрашивать. Где ты сегодня был, что видел - это тебя не касается. Как я понял, ты человек не болтливый, потому с тобой сегодня и пошел. Но так - на всякий случай, предупреждаю.
   - Понимаю, - кивнул Семен.
   Рано или поздно все должно было разъясниться само собой.
   Но на следующий день Семен так и не дошел до дома.
   Прямо с утра к Карпову пришел посыльный от Петра Шестунова, прозванием Великий, и потребовал Семена во дворец.
   - Быстро ты, однако, пошел вверх, - покачал головой Карпов. - Впрочем, надеюсь, она знает, что делает.
   Семена провели в сам Кремник, где представили Петру Великому - Шестунову, дородному боярину, судя по важности, с которой он держался - одному из близких к князю. Тот долго расспрашивал Семена, откуда тот; узнав, что с Дона, словно бы обрадовался. Наконец, кивнул, дав знак одеть Семена подобающим образом.
   Семен с недоумением разглядывал белый с золотом кафтан и выглядывающую из-под него черную рубаху до колен - наряд княжеских ратников, - когда к нему подошел Шестунов.
   - На сторожу к князю тебя, разумеется, пока не поставят, - боярин покивал, как бы разговаривая с самим собой. - Чтобы не стоял без дела, иди со мной.
   Шестунов провел Семена в гридницу, где отдыхали рынды государя, свободные от охраны хором.
   - У меня один рында государев, Ерофей, сын Никифоров, попросил отпустить его новоселья ради, - сообщил боярин. - Так пока его не будет, ты, стало быть, вместо него нести службу будешь. Дождись его тут.
   Семен остался в гриднице один, удивляясь стремительным переменам. Не иначе как та, кого он провожал вчера, о нем позаботилась? Кто ж она? Жена Шестунова? Может быть. Ульяна могла помочь ей по каким-то женским делам. Впрочем, Семен обещал не расспрашивать.
   От мыслей его отвлек стук двери.
   Ерофей только что вернулся от князя, стягивал с себя сапоги.
   - Здорово! - приветствовал он гостя. - Слушай, я тебя где-то видел?
   - Да вот только вчера видел, с Карповым.
   - Нет, раньше, - покачал головой Ерофей.
   - Мы вместе отбивались от ляхов, - напомнил Семен.
   - Так это ты - тот казак, что мне тогда в морду дал? - воскликнул Ерофей с восхищением. - Такую встречу надо отметить.
   - Так ведь, если помнишь, было за что, - поклонился Семен.
   - Все равно, - Ерофей уже открыл крышку ларя в изголовье своей лавки, вытащил оттуда кувшин с брагой. - Отметить надо.
   Отказаться значило бы обидеть хозяина. Вскоре они сидели за столом, как старые друзья.
   - Слушай, - говорил Ерофей. - А ты как на Москве очутился?
   - Пришлось очутиться, - отвечал Семен. - Я службы себе ищу.
   - Не нашел?
   - Да, похоже, нашел. Меня к тебе Шестунов прислал, сказал - тебе помощник нужен.
   - Помощник? - Ерофей, кажется, сразу протрезвел. - Пожалуй, что нужен. Никита тут, как назло, запропастился, и Димитрий тоже, а Корней вообще невесть куда уехал. Ладно, ляхов да татар ты, конечно, бил неплохо. Завтра со мной поедешь, покажу, что тебе надо делать.
  
  -- Глава 7. Право на истину.
   Я знал, на что шел. Мое право судить
   Досталось мне с кровью распоротых ран.
   Я знал, что ждало меня там, впереди...
   Лишь память - навек воздвигаемый храм.
   В грядущем мы встретимся с вами опять.
   И тленье, и смерть обратятся в ничто.
   Не надо над прахом моим горевать.
   Я умер - но все вы живите зато.
  
  
   Следующим утром Никита проснулся со странным чувством, а вернее, безо всякого чувства. Ясно увидел он, точно прочитал в книге, что нет на нем сейчас никаких обязательств. То есть, конечно, какой-то там вечный долг перед родителями, перед князем - он, наверное, был, но именно сейчас Никита не должен был совершенно ничего. Даже вставать. Мог встать, а мог и не встать, пока голод - а Никита умел терпеть голод - не принудил бы его подняться. Все было позади; он простил всех, кто был виноват перед ним, и испросил прощения у тех, перед кем сам был виновен. Что же теперь? Может быть, пора уходить? Никита усмехнулся: "Наверное, когда сотворю все, на что был способен, тогда и покину этот мир. Раз не призывают - значит, что-то еще не сделал".
   На дворе послышался радостный лай, перемежаемый столь же радостными дашиными восклицаниями.
   "Неужто Огонек нашелся?" - любопытство оказалось сильнее лени, и Никита стрелой вылетел из-под одеяла и в один миг скатился вниз.
   По двору разносился заливистый лай. Рыжий пес носился, спасаясь от лохматой сторожевой собаки. Та сидела на длинной веревке и не могла достать нежданного гостя, а тот отбегал - и из недосягаемого угла начинал лаять и на собаку, и на бегающую за ним Дашу.
   - Цыц, Огонек! - окрикнул пса отец Александр, и тот внезапно послушался. Даша наконец подскочила к своему любимцу, начала трепать его за уши, за шею, а тот отфыркивался и норовил искупать хозяйку в снегу.
   - Здравствуй, Никита. А я вот, видишь, сыскал дашиного беглеца.
   - Отец Александр, прямо не знаю, как тебя благодарить! - на миг подняла голову Даша, отнимая у пса рукав своей шубы.
   - Вот, отче, вернул дитю любимую игрушку! - на крыльце появилась мать. - А то прямо не знала, на кого свои чувства излить! Замуж давно тебе пора!
   Отец Александр усмехнулся, повернувшись к Никите.
   - Я еще не встречал человека, который бы просто испытывал ненависть, ни к кому, просто сидел и ненавидел. А вот с любовью это почему-то случается.
   - Это только называют любовью, - убежденно заявил Никита и смутился. - Но скажи, разве можно любить... не один раз?
   Отец Александр улыбнулся.
   - Можно, конечно. Мне приходилось слышать признания: "Вот, разлюбил ту, полюбил другую"... Полюбить можно. Разлюбить - надеюсь, что нет. В конце концов, - улыбка стала лукавой, - это приближает нас к заповеди возлюбить всех живущих. А сколько раз возгорится в нас пламя любви, когда готовы мы будем ото всего, от себя самого отказаться, жизнь отдать, дабы жил тот человек, которого я - полюбил, - прежде чем и тот, другой, воспылает к нам тем же? Не бойся отдавать себя. Только забыв себя, и сможешь что-то совершить. Пока помнишь о себе и пытаешься себя сохранить, пока держишь мосты для бегства, не получится творить. Впрочем, это легко сказать, но я не знаю, как этому научить, - оборвал себя отец Александр.
   Солнце выглянуло из-под низких туч, еще посыпавших землю снегом вдалеке.
   - Ну, пора мне, - отец Александр направился к воротам.
   - Надолго ты опять уходишь? - спросила Аграфена Ивановна.
   - Как доведется. Удачи тебе, Никита.
   Никита не ответил. Утратив право службы в церкви, отец Александр лишился какого-то важного места в жизни. Что-то было странным, неправильным в уходе отца Александра. Словно кто-то из людей присвоил себе право, принадлежащее только Творцу - решать, что хорошо, а что плохо, и имел власть указать другим...
   Двое доезжачих, ставших на время дворниками, разгребали лопатами дорожку от ворот к крыльцу от внезапно навалившегося снега. На дворе переступал ногами конь, его всадник - Корней - оглядывал вошедших.
   - Здравствуй, Даша. Никита, тебе велено явиться к Великому князю завтра же утром.
   - Почто? - Никита вздрогнул.
   - Там с этим головным татем, которого ты убил, неприятности, - объяснил Корней, спрыгивая на землю с коня.
   - Любопытно, какие с мертвецом могут быть неприятности? - спросила Даша (минувшее происшествие с Никитою стало известным всей семье, и его долго обсуждали).
   - Говорят, он к самому князю в изложню лез, на его голову покушался, - охотно ответил Корней. - Так что, если бы ты, Никита, не подоспел, то не было б у нас нынче Великого князя.
   - Что ж так плохо его охраняют?
   - Не знаю. Я тоже случайно подошел, на мне лежала охрана Боровицких ворот, и только шум драки привлек меня. Выйти бы татю все равно не дали, князя сторожат двое рынд неотступно. Но только дело уже было бы сделано. Он, конечно, смертник, но, видать, знал, на что шел.
   - Ты его знаешь?
   - Слышал кое-что. За ним следили, слышали, как он обещался порешить князя. А когда хотели схватить - он пропал.
   - Чем же я могу теперь помочь?
   - Тебя, наверное, Топорков хочет видеть. Что у главы Тайного сыска на уме, никто знать не может.
   - Да что же, вовсе нынче жизнь человеческая ничего не стоит? - вздохнула Даша.
   - Почему же? - усмехнулся Корней. - Это чужая жизнь ничего не стоит, а своя - очень дорога. Мне, например, моя жизнь нужна.
   - Мне тоже, - произнесла Даша тихо.
   - Говоришь, завтра утром князь велел быть? - уточнил Никита. - Если нынче же выехать, да резво поскакать, к темноте можно успеть добраться до города. Едем? - он взглянул на Корнея.
   - Мне дальше велено отправляться, - извиняющимся голосом ответил Корней. - Я только по дороге завернул.
   - Ну, что ж... Поеду один.
   Никита был где-то и рад. С Корнеем они были разными людьми. Если Никита, даже размахивая саблей, втайне надеялся, что противник останется жив, то Корней вынул бы оружие только с намерением убить врага. Наверное, такие, как Корней, решительные, знающие, чего хотят, имели больше права жить. Никите было с ними неуютно. А, может, и Корней после того случая стал на Никиту по-другому смотреть - или это Никите только казалось? Всякий раз ему приходилось вспоминать наставления отца Александра - "не осуждай".
   - Куда ж ты один собрался! - возмутилась мать. - Митяя вон возьми, Илейку...
   - Князь зовет меня. Сразу после обеда и поеду, - Никита не возразил прямо, но и не согласился. Мать со вздохами принялась собирать сыну еду в дорогу.
  
   * * *
   Наутро Никита явился в Кремник, и не удивился, встретив перед княжьим крыльцом Топоркова. "Он тут, верно, целый день торчит", - подумал с неприязнью. Топорков поднял руку.
   - Стой, боярчонок. Князя тут нет. Он уехал в Коломенское.
   - Значит, я отправлюсь туда.
   - Нет. Это я тебя вызывал.
   Никита дернул краем рта. Кто из них прикрывается именем князя, Топорков или Корней?
   - Отсюда ты уйдешь не раньше, чем я позволю. Ступай за мной.
   Никита хотел возмутиться - но вместо этого покорно слез с коня, которого тут же подхватил молчаливый холоп, и пошел за Топорковым. "Наверное, он туповат, - подумалось Никите о его назойливом хозяине. - Но дело свое знает".
   Топорков знал свое дело. Указав Никите садиться, он вышел, закрыв дверь, и надолго оставил его в одиночестве. Видимо, Никите предлагалось поразмышлять. "Хотелось бы только вначале узнать, о чем."
   А в голове носились самые разные подозрения - в чем его могли обвинить. Приди Топорков сейчас - и на него бы, пожалуй, вывалились бы никитины признания в любых самых мелких грехах юности. А потом Никита вдруг взял себя в руки, и понял, чего Топорков хочет. И когда тот вошел, первый же вопрос хозяина подтвердил его догадку.
   - Когда ты встретился с Глинским?
   "Боится нового любимца князя," - усмехнулся Никита про себя. Или это он потом подумал, когда ушел? Не суть важно. Главное, теперь стало понятно, чего ради Никиту вызвали.
   - Неподалеку от Стрелицы.
   - Когда это было?
   - Давно уж. Месяца четыре назад. А то и пять.
   - Как ты оказался в ту ночь в Кремнике? - вдруг резко изменил направление вопросов Топорков. Никита смутился.
   - В какую ночь? В ту, что с татем встретился? Я думал, тебе лучше знать!
   - Отвечай!
   - Я шел за ним. Он нырнул в какой-то ход. Я пошел за ним.
   - Зачем ты сам шел в Кремник?
   - Я не собирался, просто...
   - Что просто?
   - Отец Александр, наш духовный отец, должен был прийти в ту ночь, и не явился. И вдруг я увидел того, кто выдавал себя за священника в нашей церкви, после ухода отца Александра. Не знаю, почему я так подумал, но мне показалось...
   - Ясно. Ты видел стражников?
   - Нет. Я еще подумал - "это тебе не на границе, можно и без стражи жить".
   - Откуда подошел Корней Трофимов?
   - От... Боровицких ворот, вроде.
   - Забрезсский приезжал к вам в имение до того дня?
   - Да. С месяц назад. Или чуть поболее.
   - Что ты знаешь о Димитрии Сряде-Беклемишеве?
   - Это который? Который у нас в пору, когда Востряково отбирали, объявился? - Никита изобразил обиженного. Завораживающая сила хозяина пропала, и Никита заметил в углу каморки шевеление - там, оказывается, сидел писец, записывал его слова.
   - Ладно. Ступай. Не вздумай уезжать из города без разрешения князя. Мы с тобой еще свидимся.
   В недоумении Никита выехал за ворота. У него родилась странная мысль - "а вообще князь есть, или всем Топорков заправляет?" Кажется, кебеняк был неправ, когда считал своим соперником князя - Топорков более тянул на владыку.
   Дело, из-за которого Никита понадобился Топоркову, видно, касалось и Димитрия Беклемишева, и Никита решил заехать.
   - Приветствую тебя, - Димитрий обрадовался, хоть заметить это можно было лишь по голосу. - Проходи, гостем будешь.
   В сенях сидел холоп, седовласый старец, резал ложку из баклуши. Глянул мельком на Никиту, точно удостоверяясь, что не воры лезут в дом, и вновь опустил глаза.
   - Не обращай внимания, - махнул рукой Димитрий. - Старик за мной смотрит по наказу родителей, а тех давно на свете нет.
   - Как же это случилось? - огорошенно спросил Никита.
   - Отец умер, еще когда я был совсем мальчиком, а мать три года назад, когда, может помнишь, сильный был голод на север от Москвы.
   Димитрий прошелся по комнате, указал Никите на лавку.
   - Не думаю, чтобы мне стоило о них горевать. Я заказал о них панихиду и, полагаю, мы в рассчете.
   - Как ты можешь так говорить? - удивился Никита. - Это ведь они привели тебя в этот мир.
   - Я их не просил, - Димитрий присел напротив гостя. - И, насколько я знаю, они тоже вовсе не собирались этого делать.
   На столе очутились две кружки и кувшин хмельного меда.
   - Долго рассказывать, - неохотно продолжил Димитрий. - Дед был властным человеком, все перед ним дрожали. Он моего отца очень любил, но как во второй раз женился - его словно подменили. Особенно когда мой дядя родился. Тот был всего на несколько лет меня старше, но мнил себя единственным наследником всего. Отец мой умер вскоре после этого, и тут началось. Дед сперва решил все поделить между нами - мной и дядей, - потом оставил меня за наследника, а дядю моего выгнал, потом вернул - и выгнал уже нас с матерью. И мать, чтобы избавить меня от унижений бесконечных, определила меня в Троицкий монастырь послушником. За то я ее не виню, и даже благодарен. Думаю, мне было там лучше, чем дома.
   - Странно мне все это слышать, - возразил Никита. - Я привык, что дом - это последний оплот души, где только и можешь по-настоящему отдохнуть.
   - Так думают многие. Но в мире бывает по-разному, - усмехнулся Димитрий. - Нас приучают, что может быть только так, как положено, а все другое - неправильно. Я и сам столкнулся с таким мнением в монастыре. Церковь присвоила себе право на истину. Мы знаем лишь ту ее сторону, к которой нас приучили. Ей учили родители, учили в церкви. Что нам говорят? "Бог благ. Он любит каждого. Душа любого, родившегося на свет, ему ценна". Так приятно поверить в это! Но почему же всемогущий Бог не распространяет благость свою на всех живущих? "А вы должны его полюбить. Тогда вам откроется благо". В детстве, я думаю, все любят Бога. Но на одних его блага сыпятся, точно манна небесная, другие мыкаются по подворотням. "Не важно, какой ты и как ты живешь. Важно, что ты хочешь быть с Ним", - Димитрий воздел палец к небу. Он говорил удивительно спокойно, хоть слова его звучали резко. - Нам говорили : "Не завидуй благу ближнего. Все твои достоинства - ничто, все равно ты грешен перед лицом Его. Ты должен быть милосердным, помогать ближнему, прощать врагов". И тот, кто так поступает, может жить в уверенности, что попадет в рай, хоть ничего путного из себя не представляет. Это - вера слабых. Но почему-то нам не говорят: "Становись сильным. Учись. Будь настойчив".
   - Почему? - возразил Никита. - Говорят. Это положено боярам, дворянам, воинам. А милосердие положено всем.
   - Но другие люди тебя ценить будут не за то, что ты подаешь милостыню нищим! Если ты воин, ты должен быть сильным и владеть оружием; а в наше время воином должен быть каждый, если он хочет жить. Как же допустил это всемогущий Творец, если замысел Его был в ином?
   - Он оставил нам выбор меж ним и сатаной. Ведь, чтобы иметь возможность свободно сказать "Да", надо иметь возможность сказать и "Нет".
   - Или промолчать! Но этот мир просто заставляет нас говорить "Нет", и я тут не вижу никакой свободы. Разве только допустить, что Бог - тот, которому мы молимся, - не всемогущий Отец-Созидатель. Меж ним и дьяволом идет война за человеческие души; переверни мир вверх дном, поставь Дьявола на место Бога - что изменится?
   - Это богохульство! - возмутился Никита.
   - Отнюдь нет. Просто Церковь наша выступает представителем одной из сторон - Божественной. Всех, кто думает не так, как она велит, изгоняют, и они становятся на другую сторону, различие меж которыми - только в названии.
   - А муки ада?
   - Когда это про врага не рассказывали всяких ужасов? Есть семь кругов Ада - и семь кругов Рая. Верх и низ, черное и белое - какая меж ними разница, кроме нашей привычки? И я допускаю, что за этой смертельной борьбой, к которой я не желаю иметь никакого отношения, стоит сам Творец, и ведет борьбу руками Дьявола и Бога. А, быть может, все проще, и Бог и Дьявол - в одном лице?...
   - Ты и вправду так думаешь?
   - Теперь мне все равно. Меня не касаются разборки между Богом и дьяволом. Я вышел из их игры, и у меня теперь есть своя собственная, моя цель, та, что я сам выбрал - а не та, что мне вручили те, кому до меня нет никакого дела! В монастыре я понял эту истину. Когда меня отдавали туда, я был болезненным и хилым дитем. Я сопротивлялся, но кто же послушает мальчишку! Минует десять лет, и в голоде умрут все, кроме этого слабого ребенка.
   - Так тебе ли роптать на Творца! - воскликнул Никита, чья голова трещала от усилий воспринять слова хозяина. Димитрий пожал плечами.
   - Я выжил не благодаря Его заботе. В монастыре было немало таких, как я. Меня поначалу дразнили, потом, видя, что я не отзываюсь на подначки, отстали. Я смотрел на работу богомазов в храме, иногда брался им помогать. У меня неплохо выходило, изографы хвалили. От тех дней осталось у меня несколько икон, написанных мною. Наставник, следивший за мной, видя склонность мою к рисованию, отправил меня учиться у переписчиков книг. Я должен был помогать им в разукрашивании заглавных картин и букв. Так я попал в хранилище книг. Там-то я и нашел рукопись, открывшую мне глаза.
   Нас, послушников, учили греческому и латыни. Книга, попавшаяся мне, была на греческом. Она лежала в дальнем углу и, кажется, ее собирались выкинуть или пустить на пергамен. Переплета не было, страницы пожелтели и свернулись. Я с любопытством стал разбирать ее, может быть, просто чтобы проверить, как я знаю греческий язык. И понял, что главного нам не говорят. На проповедях порою упоминали о служении Христу. Но я не знаю, как можно служить давно умершему человеку. Тогда же я понял, что служить можно - себе, вернее, той цели, что ты перед собой поставишь. Достигший цели оправдает свое право жить. Но, чтобы идти к цели, нужно иметь силу и волю. А цель - не свыше. Ты сам ее выбираешь. Она - лишь временная веха на твоем пути...
   Итак, я стал совершенствовать душу и тело. Мне стал понятен смысл многодневных постов. Дети и парни обычно их всячески избегали. Я перестал уклоняться от самых трудных работ. Выстаивал наказания, что доставались мне порою за мои речи. Постился, приучая тело переносить голод, и при этом продолжал работать. Многие сверстники мои, хлопая меня по плечу, говорили со смехом: "Брось ты мучиться, живи, как все!" Я отвечал, что хоть один имеет право быть не как все. У меня уже появилась цель, моя, собственная, а не придуманная кем-то. Сначала я должен был выжить и уцелеть. Я сам придумывал себе испытания, ставил малые цели и не отступал, пока не достигну их. А потом все открылось. Наставник раскопал рукопись, считавшуюся еретической, и пришел в ярость. Я был изгнан, а книга - уничтожена. И все вокруг были полны праведным гневом на меня. Я очень удивился, когда понял причину и этого гнева, и тех якобы доброжелательных уговоров отказаться от моей цели. Они завидовали мне! Завидовали тому, что я могу делать то, о чем они мечтают. Тому, что для меня стало обычным делом то, что для них было подвигом. Я был выше их, и они, помнящие, что перед Богом все равны, не смогли этого простить. Тогда я и понял истинную суть Христа. Он пришел к слабым и трусливым людям, чтобы оправдать их слабость и трусость. Он не требовал, чтобы кто-то был распят вместе с ним. "Люди слабы. Без Бога вы ничего не можете. Покайтесь - и войдете в Царствие небесное." Нет, друг мой. Царствие то - для сильных духом. Для тех, кто посмеет войти. И тот, кто хочет войти, должен не каяться, а совершенствоваться. Никто тебе не поможет, кроме тебя, ибо ты никому не нужен, кроме себя самого. И тогда я написал лик Христа. Не желаешь взглянуть?
   Никита кивнул.
   В дальнем углу под холстиной теснились горшки с красками, доски, обработанные для письма и еще не очищенные, несколько кистей. Отдельно в корзине сложены были толстые восковые свечи, похожие на церковные - такие свечи горят долго и ярко, без чего трудно работать в зимние вечера. Рядом виднелись и уже разрисованные доски, только в полумраке нельзя было разобрать, что на них изображено.
   - Вот он, - чуть приглушенно сказал Димитрий и повернул одну из досок лицом к свету.
   Хмурое строгое лицо, изможденное морщинами. Глаза, взирающие на смертного из-под густых бровей. И - отстраненность. Далекость. Неземное мучение, непонятное и бессмысленное. Словно треснутый кувшин - глубокая морщина меж бровей, медленный яд времени, неизбывность и неотвратимость страдания. Твои страшнейшие беды - они тоже там. И для тебя - их причина. Смирение. Смирение себя, хоть за взглядом проглядывает гордость - не за себя, нет... И как ты будешь жить, под вечным упреком смеющихся до боли глаз? Все, что было, что будет - уже предрешено, он знает это. Не тянись за ним, не пытайся сравняться. Ты - с ним или против? Он не примет и не простит восставших.
   - Да это же не Бог, а сам Сатана!..
   Колокол звонил к вечерней службе. Никита открыл глаза. Димитрий сидел все так же, смотрел на огонь лучины.
   - Ты можешь не согласиться, - медленно произнес Дмитрий. - Но тебя будут судить - неважно, в небесном или земном суде - за то, что ты смог сделать, а не за то, что собирался.
   Уходя, Никита еще раз оглянулся на лик Христа. Кого-то он ему мучительно напоминал... Не чертами лица даже, а - как бы это назвать - запахом.
   Никите показалось, будто что-то скрипнуло на чердаке в доме Дмитрия. Наверное, от мороза съеживалась балка.
   Молясь о минувших грехах, отец Александр взялся обойти все монастыри Руси, и, проходя через Москву, частенько захаживал к Афоне. Афоня относился к отцу Александру с большим почтением, но немного даже побаивался. Вот и сейчас Никита застал за столом семью своего дяди, но говорила одна Софья Даниловна, жаловалась отцу Александру на то, какая нынче тяжелая стала жизнь.
   - И Афоня по полгода пропадает. Скажи ему, тяжело ведь в его возрасте по дорогам мотаться.
   - Когда нет его, чаще в церковь ходи, - посоветовал отец Александр. - Коли ничем помочь не можешь, молись. А не ездить ему нельзя. Вовсе тяжко станет дома сидеть без дела.
   Когда притихли огни лучин, Никита поведал отцу Александру о речах Димитрия, в страхе ожидая, что скажет священник.
   - Он прав, - вдруг сказал отец Александр. - Никто, конечно, не запрещает учиться и совершенствоваться, наоборот, говорится, что не надо завидовать тем, кому дано больше, чем тебе. Но в остальном он прав. В речах наших можно услышать оправдание бессилию.
   - Так все-таки, слабость - грешна или нет?
   - Она есть. Просто есть. Порой она оборачивается страшным грехом, а порой - спасением невинных. Кто из воевод и князей, боясь проявить слабость, обрекал на смерть невинных? Но легче умирать, зная, что умираешь прощенным. А кто прав, мы узнаем, только когда перешагнем черту, откуда вернемся лишь на Страшном суде.
   - Пока же мы знаем, что побеждает тот, кому много дано, - бросил Никита с упреком. Отец Александр поднял брови.
   - Кому много дано, часто впадает в гордыню. Ему кажется, что он - избранный. Конечно, если можешь хоть что-то - ты уже не просто живешь, ты уже соприкоснулся с Созидателем. Но отчего ты полагаешь себя вправе не помогать другим, а указывать, называя это помощью? Отчего силы свои ты обращаешь на избавление от тех, кого полагаешь соперниками?
   Я знал людей, сильных и духом, и телом. В их присутствии все светлели ликом и душой, но ни один им не завидовал, ибо не был утеснен их величием. Они не отбирали мир у других, а расширяли его для всех. Если ты понимаешь, что я хочу сказать. Плохо не то, что люди умеют много или мало, плохо то, что мы в каждом видим себе врага и соперника. Надо совершенствоваться, не останавливаясь ни на миг. Вопрос только в том, для кого. Для себя - или для Созидателя. Для того, ради которого живешь. И тогда никто не вправе тебя попрекнуть.
   ... Темные стены дышат сыростью. Невозможно поверить, что наверху - ясный день. Свет пропал, оставшись за дверью; сюда ему хода нет.
   Следом за хозяином Никита спустился по крутой лестнице в подвал. Навстречу дернулись алые сполохи; они пугали, но не освещали ничего. В большой комнате полыхала жаровня.
   Топорков клещами вынул из жаровни уголь. Никита вздрогнул. Но хозяин всего лишь зажег от угля лучину, закрепленную в стене.
   - Знаешь, куда ведет этот ход? В Кремнике много подземелий и тайных ходов.
  
   Никита непонимающе поднял глаза:
   - Чего ты от меня хочешь?
   - Говори! Все говори. Как ты встретился с Прохором. Что он рассказывал.
   -Я ... Уже отвечал. Его поймали селяне.
   Он сам старался забыть речи Прохора, переданные теми, но здесь, в темноте, вспоминались слова его о последних днях - и о том, кто владыка мира.
   - Зачем?
   - Подозревали в воровстве.
   - А больше у вас в селе ничего в тот день странного не случилось?
   Вспомнилось ночное видение - но не говорить же теперь, как опростоволосился при свете дня! Почудилось, наверное, тогда.
   - Нет. Вот только староста нашего села умер на следующий день - но тогда тать этот в порубе сидел.
   - В порубе... Почему ты его отпустил?
   Никита открыл рот - и запнулся. Надо было рассказать про Беклемишева. И... Что тогда?
   - Жалко стало.
   - Конечно, жалко станет. Если прежде того получишь гривну серебра.
   "А быть может, Димитрий уже побывал здесь?"
   - Я не получал серебра. У селян его выкупил хозяин.
   - У него НЕТ хозяина! - жутким тихим голосом произнес Топорков.
   Никита смутился.
   - Парень, я ведь не зла тебе желаю, - вдруг смилостивился Топорков. - Я у тебя спрашиваю, что творится в твоей земле. Это ты знать должен.
   - Но зачем тебе?
   Топорков наклонился к Никите.
   - А не кажется тебе странным, что появились княжие люди как раз в одно время с тем, как держали там Прохора? На случай ты, я думаю, ссылаться не будешь?
   Никита несмело поднял взор.
   - Я за него не ответчик.
   - Шестунов ведь не мог знать, что Прохора уже освободили? Кто его освободил?
   Никита молчал. Топорков посмотрел на него понимающе.
   - Конечно, неприятно выдавать друга. Похвальная верность. Но верность государю - превыше всего. Итак, Димитрий Сряда-Беклемишев выкупил Прохора и увез с собой.
   - Нет, - Никита поглядел на безвольно обвисшее у стены тело. - Прохор убежал.
   - И Димитрий поехал за ним?
   - Нет. Он остался с нами.
   Топорков удовлетворенно кивнул.
   - Хорошо. Сколько дней прошло от того дня до вашей встречи в Кремнике?
   Никита напряженно пытался вспомнить.
   - Седмица, наверное, или дней десять. Боярин, если бы ты сказал, чего хочешь, я бы толковее тебе ответил!
   - Сказать тебе, чтобы ты оповестил своих сообщников? Да знаешь ли ты, что Прохор служил злейшим врагам государя, но ухитрился удрать и спрятаться в монастыре? А теперь кто-то из уцелевших врагов его выпустил и вновь умышляет на государя? И все указывает на... - Топорков вдруг прервал себя и указал Никите на выход.
   - Впредь обо всем, что с тобою случится, докладывай мне или Забрезсскому. Оставайся в городе, доколе я не позволю тебе уехать.
   На сей раз о князе он не вспоминал. Властью он согласился поделиться только с Забрезсским. Видимо, счел достойным.
   Никита вышел на свет - и покачнулся: по глазам словно ударили. Вокруг лежала белая пелена. Сгущались сумерки, и по сугробам ползли синие тени. Глубоко под ними осталось темное невидимое подземелье. Оттуда приходила ночь.
   * * *
   Вернувшаяся из церкви с заутренней литургии, Софья Даниловна звала мужа и племянника к столу. Приказчик Афони, перекусив наскоро, отправился в лавку, Афоня торопился вслед за ним.
   - Слыхали, что говорят? - спросила Софья Даниловна. - Будто самого Топоркова кто-то порешил.
   Никита поперхнулся молоком, которое тянул из большой кружки.
   - Кто говорит?
   - Да соседка в церкви поведала. Еще правду сказать, - Софья Даниловна понизила голос, - никто о том сильно жалеть не будет, хоть и пострадала душа христианская.
   Возле хором боярина Топоркова собралась толпа. Несколько ратников в позвякивающих кольчугах ежились на ветру, отгоняя слишком любопытных. Тело унесли, но на снегу осталась кровавая лужа.
   - Говорят, из окна выпал.
   - Ну и что? Снегу-то вона сколько, тут себе шею захочешь - не свернешь.
   - Да что, ему ж перед тем голову напополам развалили.
   - Так и скажи сразу. Как же сотворили?
   - Топором, вроде.
   - Вот, поделом ему прозвище досталось.
   - Да я не о том. Кто осмелился?
   - Врагов у него было немало. Много кто и смерти ему желал.
   - Вот, помяните мое слово. Топоркова порешили, потом и за князя возьмутся.
   - Типун тебе на язык! Хорошо, ратники не слыхали.
   К хоромам проехал боярин в высокой меховой шапке и шубе-опашне. Никита узнал седые усы Яна Забрезсского.
   - Разойдись! - громко рыкнул на толпу верный холоп Забрезсского, Филипп, скакавший чуть позади пана. Поварчивая, народ стал разбредаться; Никита остался.
   - Он велел мне прийти к нему, - скорбно соврал Никита в ответ на взгляд Забрезсского.
   - Да, он тебя ждал, - Забрезсский печально наклонил голову. - Видно, сильно он кому-то поперек дороги встал. Ну, пройдем в дом, - пан спешился и обнажил голову.
   В дальней горенке слышалось тягучее пение и мелькали тени. Там лежало тело безвременно усопшего раба Божьего Димитрия Топоркова. Забрезсский глянул туда мимоходом, но не зашел, направился к комнате, откуда окно выходило на кровавую лужу у крыльца.
   - Отсюда он упал. Стало быть, убили его в этой комнате.
   Никита оглядел светелку. Она была невелика и служила хозяину, должно быть, изложней. У стены стояла кровать - не расстеленная, покрытая дорогим византийским покровом. Через окно без стекол вливался холодный воздух. Один ставень был прикрыт, другой висел, жалобно поскрипывая, на единственном гвозде.
   Никита ожидал увидеть под окном на полу капли крови, беспорядок и поломанные скамьи, но не было и намека на борьбу. Чистые деревянные стены, небольшой стол с открытой книгой и поставцом для лучины. Как будто хозяин только вышел.
   - Может быть, он и не дошел досюда? - предположил Никита.
   - А ставень? Кто его сломал? - Забрезсский повернулся. - Пойдем, отдадим последнюю дань покойному.
   Никита не любил покойников. А на убитого Топоркова, к которому он и при жизни не питал привязанности, ему смотреть вовсе не хотелось. Однако он, скрепя сердце, прошел следом за паном.
   На столе посреди комнаты стояла дубовая домовина. У изголовья курилась свеча; в ногах сидел поп и что-то читал нараспев. Топорков лежал, накрытый пеленой, только лицо в обрамлении бороды, с которой не отмылись темные пятна, открыто было взору. Вокруг в черных нарядах стояли домашние. Пан кивнул кому-то; из полумрака к нему шагнул Федор Карпов.
   - Князь знает? - тихо спросил Забрезсский. Карпов кивнул.
   - И очень недоволен.
   - Боится? - Никите почудилась в голосе пана насмешка.
   - Это тебе видней. Вы вдвоем с Топорковым вели розыск; теперь придется тебе одному.
   Забрезсский склонил голову в знак согласия.
   - Думаю, розыск, кто послал головного татя и кто убил Топоркова - одно дело.
   - Я спрашивал его тиуна - тот говорит, ничего не пропало. Так что на обычный разбой не похоже, - согласился Карпов.
   - Спросить бы надо построже, - заметил Забрезсский.
   - Пойдемте отсюда, - предложил Карпов.
   На улице Никита вздохнул свободнее. Но вздох его замер, когда он услышал речь Карпова.
   - Вчера Топорков встречался с Никитой Ловцовым, боярским сыном. Ратники сменились; они помнят, как Топорков вышел из Приказа, но не разговаривали с ним. Видимо, последний, с кем Топорков говорил, был этот Никита.
   - Никита! Поди сюда, - позвал Забрезсский.
   - Это ты? - удивился Карпов. - А, помню! Вы приходили ко мне. Так о чем у вас был разговор?
   Никита передернул плечами.
   - Он... Покойный, в смысле... Допытывался, как да почему я встречался с Прохором, головным татем, и почему я его отпустил.
   - Ну? - Карпов нахмурился. - И почему же?
   - За него внесли выкуп, и я...
   - Кто внес выкуп?
   - Его хозяин, я так полагаю.
   - Значит, у него появился хозяин... Ты не запирайся. Ты понимаешь, что, раз у кого-то поднялась рука на Топоркова - а его боялись все! - то теперь не остановятся и перед... Впрочем, не буду о том. Но князь сильно озабочен смертью верного слуги. Долг твой - помочь князю!
   - Долг свой я знаю, - отвечал Никита. - И, как смогу, помогу.
   - А почему ты сам пришел сюда?
   - Ему вроде бы Топорков велел, - вмешался Забрезсский.
   - К нему прийти? Я скорее бы полагал, что он будет ждать тебя в Приказе.
   Карпов внимательно поглядел на Никиту.
   - Это ведь ты зарезал Прохора?
   - Да.
   - Но что ты сам делал под окнами княжеской изложни?
   - Это долгая история. И касается только нас.
   - Ничего, мы послушаем, - Карпов сложил руки на груди. Забрезсский тронул его за плечо:
   - Федор, может, пройдем ко мне или к тебе? А то замерзнем на холоде.
   - Да, конечно, - спохватился Карпов. - Идемте ко мне, тут, благо, недалеко.
   Всю дорогу Карпов, обычно говорливый, молчал, обдумывая. Он провел гостей через повалушу наверх по брусчатой лестнице у задней стены и указал на неприметную дверь. За нею скрывалась небольшая комната, в которой почти ничего не было: три кресла и стол, - правда, тонкой резной работы.
   - Садитесь, - Карпов на мгновение вышел, тут же вернулся со слугой; тот поставил на низкий стол кувшин с вином, четыре кубка и исчез.
   - А теперь, - хозяин положил ногу на ногу, обернулся к Никите, - рассказывай. Мы слушаем.
   - Откуда ж начинать?
   - Начни с того, кто Прошку у вас выкупил.
   - А почему его зовут головным татем?
   - А потому, что он за минувшие четыре года, что со смерти его хозяина минуло, всех палачей, что держали хозяина его в цепях, били и вели на казнь, всех, одного за другим порешил. Если бы ты его не зарезал, я бы уверен был, что Топоркова убил тоже он.
   - Я не хотел его убивать... - неосторожно прошептал Никита.
   - Я знаю, - хмыкнул Карпов и вдруг нагнулся к нему. - За что ты убил Топоркова?
   - Я?... - Никита опешил.
   - А не ты?
   - Федор Иванович, это нечестно! Пригласить в гости и...
   - Нечестно было бы, если б я тебя сразу в Приказ отвел. А пока говори. Оправдайся.
   - Нам ведь не списать на кого-нибудь вину надо, а истинного злодея найти, - напомнил Забрезсский. - Не смущай парня.
   Никита от обиды забыл все, что собирался сказать.
   - Ну? - подбадривал Забрезсский. - Вспоминай. От твоих слов много что зависит.
   - Я за тебя расскажу, что ты не знаешь, - произнес Карпов. - Началось это в ту пору, когда ты еще под стол пешком ходил; да и я про те времена более от старших знаю, чем по своему наблюдению. Старый князь наш, Иван Васильевич, долго не мог решить, кого же венчать после себя на царство, то ли сына Василия, то ли внука от старшего сына, Димитрия. Страсти тогда бушевали нешуточные; да еще и церковные споры сюда примешались. Одни стояли за Димитрия - и за нестяжателей, другие - за Василия - и Иосифлян. Победили Василий и Иосифляне, и противников своих посжигали, как еретиков. Среди казненных был и хозяин Прошки, Григорий Тучин. Холоп поклялся отомстить за хозяина. Пробрался в Москву, расправился с палачами. Вынашивал мысль поднять руку на самого князя. Попался один раз - на ерунде. И тут... Кто же его выкупил?
   Никите по-прежнему оставляли выбор. Все речи, которые он слышал от Димитрия Беклемишева, уверяли его, что тот вполне мог быть виновным. Но Димитрий доверился ему. Он мог назвать его своим другом.
   - Он не имеет отношения к делу, - выговорил Никита как мог тверже.
   - Про это мы будем решать, - одернул его Забрезсский. - Если ты думаешь, что я не знаю, о ком идет речь, то ты ошибаешься. Нам от тебя нужно другое. Сейчас мы отправимся к его дому. Ты должен будешь забрать хозяина и с ним пойти прогуляться. А мы меж тем посмотрим в доме.
   Карпов с удивлением воззрился на пана.
   - Видишь ли, - объяснил Забрезсский, - не сам Беклемишев полез к Топоркову в дом, и не сам он его убивал. Тут очень многие завязаны. Все, кто, как сказал Карпов, был связан с внуком князя Ивана Васильевича. Многие его сторонники и по сей день в думу боярскую входят, каждый день с князем видится - но не смеют ему возразить. И этот тать был нужен им всем. Прохор не вернулся бы обратно, он должен был там же и погибнуть, эту обязанность - убить и погибнуть - за него никто выполнить не мог, вернее, не хотел. А теперь появился у них новый тать, готовый на убийство, и, возможно, он вновь связан с Беклемишевым. Слишком многие и кроме него имели возможность подстроить покушение, чтобы нам подозревать всех. И теперь, когда Никита может нам дать зацепку, было бы глупо спугнуть ее. Если верно все то, что Никита рассказал Топоркову, то Беклемишева послали выкупить Прохора. Значит, кто-то давал ему деньги, и какие-то письма, грамоты, деньги, наконец, должны остаться у Беклемишева. Поверь мне, я знаю, как ведутся дела. Нам нужен не сам Беклемишев, а тот, кто его послал.
   - Беклемишев? - Карпов воззрился на пана с еще большим удивлением, чем Никита смотрел на него самого. - Ну, что ж... А не найдем?
   - Поспешно уйдем и сделаем вид, что не приходили.
   - А найдем?
   - Посмотрим по обстоятельствам. Никита как раз и должен увести Димитрия, чтобы у того не было подозрений. Ну, а коли он окажется виновным, так мы его отыщем, поверь мне.
   Оба поглядели на Никиту. И опять у него оставался выбор. Он мог выбирать, кого обмануть: либо их, либо Димитрия.
   - Пойдемте, - Никита поднялся первым.
   День поздней осенью, которую вернее называть зимой, почти не длится. Уже кружили сумерки, оставаясь хлопьями снега на заборах. Пан кликнул своих людей, Карпов взял еще троих. Всадники поскакали к дому Беклемишева.
   - Останьтесь здесь, - попросил Никита, указав спутникам за угол соседнего дома.
   - Значит, ты его уведешь, - напомнил Забрезсский. - Помни, Никита, он ни о чем не должен подозревать. Мы тебе доверяем.
   Никита так и не решил, что делать. Пока ему оставалось одно - идти к Димитрию. "Смогу ли я потом смотреть ему в лицо? Он, наверное, был прав. У меня нет сил даже обмануть достойно". Никита постучал в дверь.
   - Димитрий? Здравствуй. Ты сидишь дома, а на улице такой морозец, и снег выпал. Не хочешь прогуляться?
   Димитрий закрыл за ним дверь.
   - Было бы, верно, неплохо...
   - Тихо! Димитрий! У тебя хотят сделать обыск.
   - У меня? - тот сразу стал беспомощным и беззащитным. Впрочем, этот миг прошел. - Я не позволю.
   - Димитрий! Там ждут меня. Я должен тебя увести.
   - Ах, тебя ждут...
   - Подожди. Тот человек, помнишь, ты его у наших селян выкупил? Он был головным татем, и спустя несколько дней он полез в хоромы князя, чтобы его порешить.
   - Жаль, ему не удалось, - покачал головой Димитрий.
   - Ты имеешь к тому отношение?
   - Тебе-то что?
   Никита остоялся. И верно, что ему? Речь шла о его голове. Тут ведь как. Не заложит он Димитрия, возьмут его самого. Какой у него выбор? А этот зазнайка, видно, решивший, что ему все можно, нехай посидит в княжеском приказе.
   - Значит, есть, что, - Никита с трудом продохнул. - Может быть, я был неправ. Но я не придумал, как еще спасти и себя, и тебя.
   Димитрий посмотрел на него пристально - и вдруг рванул вглубь комнаты. Вытащил с печки ларец, стукнулся в стенку локтем - дом вздрогнул, и словно ответил ему шебуршанием на чердаке, - лихорадочно открыл его, сунул за пазуху какой-то свиток. Постоял, оглядывая комнату.
   - А вот это куда? - увесистый позвякивающий мешок трудно было унести незаметно. Димитрий погрузился в раздумье.
   - В свечи, - посоветовал Никита.
   - Что? - не понял Димитрий.
   - Сложи деньги столбиком и закапай воском. Никто от обычной свечи не отличит. И в свечах искать золото никто не будет.
   Димитрий посмотрел на Никиту с уважением. За несколько мгновений к стопке свечей добавилось еще несколько, потолще и потемнее.
   - Пойдем.
   Нахлобучив шапку, Димитрий вышел, не оборачиваясь. Никита нагнал его за оградой. Едва они прошли несколько шагов, как из-за угла соседней изгороди выскользнули тени; но Димитрия уже не волновало, что происходит позади.
   Никита шагнул было к лошадям, оставленным неподалеку, но Димитрий удержал его:
   - Не туда! Никто не должен знать, куда мы отправимся.
   - А куда?..
   Димитрий с сомнением оглядел Никиту:
   - Ты не боишься?
   Никита усмехнулся:
   - Мне теперь поздно бояться.
   - Тогда пошли.
   Неведомыми переулками Димитрий вывел его к городскому валу.
   - Туда! - Димитрий ухватился за гребень заборола и перекинулся на него верхом.
   - Влезешь? - он подал Никите руку, но тот единым рывком сел рядом с Димитрием.
   - Прыгай.
   Внизу оказался неглубокий сугроб. Черпнув сапогами, Никита выбрался на утоптанный снег дороги. Неслышной тенью его нагнал Димитрий:
   - Идем.
   Тучи расползлись по небосводу, обнажив безлунную синеву. Острые верхушки деревьев врезались в небо. Никита огляделся. Они зашли в лес.
   Влажная сонливость висела над спящим лесом. Глухо лежал снег, проваливаясь под ногами. Невидимые впотьмах, вокруг сплетались заснеженные кусты. Спокойствие простиралось вокруг, но ненастоящее спокойствие. Словно нарисованные - деревья проступают из воздуха. Там, где не было ничего - возникает нечто.
   - Куда мы идем?
   Димитрий - Никита угадывал его перед собой, стараясь идти след в след, - спокойно произнес:
   - По левую руку от нас сейчас будет кладбище.
   Меж вершинами проглянул монастырский купол с крестом. Деревья расступились немного; в просвете показалась ограда, за ней уныло стояли ряды грубо сколоченных крестов. Блики снега скользили по ним, оставляя в неживом молчании.
   Скрипнуло тягуче. Сердце рухнуло из груди.
   - С ума ты сошел? - сумел прошептать Никита, хватая Димитрия за руку - и поймал пустоту.
   - Димитрий!!!
   - Идем, - раздалось сбоку, откуда вовсе не ждал Никита.
   Они оставили кладбище за поворотом и пошли по неприметному склону. Тропа исчезла. Черные ели сплетали лапы свои над головами непрошенных путников. Небо!.. Небо пропало, забросанное снеговыми ветками.
   Склон вывел их к небольшому озеру, спрятавшемуся под нетронутым льдом. Прибрежные кусты со всех сторон ограждали его.
   Никита творил беззвучную молитву. Слова путались; помнилось только:"Господи! Сохрани и помилуй!" Угрожающее молчание деревьев осталось позади. Они шли медленно, оставляя глубокие следы в снегу. В дальнем углу озера неприметно устроился сруб родника. Живое движение в неживом лесу - журчание воды. Никита зашел в сруб, молча смотрел на черный узкий поток, беспрестанно выливающийся из расселины в камне - и ручьем сбегающий под снегом в озеро.
   Димитрий копошился за стеной сруба, у верхнего его угла. Руками разгреб снег, попытался раскопать мерзлую землю - не вышло. Он оглянулся на Никиту.
   - Подержи, - протянул ему обожженую тряпицу. Застучал кремнем; едва заметные искры - или мерещились они? - подожгли лоскут, и лес пропал. Осталось маленькое светящееся пятно.
   Димитрий обложил его мелкими ветками, и на померзшей земле затрепетал огонь. Мечтания потерянного в глуши человека рождались и гасли, спаляемые неподвластным ему пламенем. Добро и зло, силы небесные и земные, свет и тьма сменяли друг друга, и бесконечным был взгляд на пляску огня.
   Маленький костер быстро прогорел дотла. Вновь опустился мрак, прерываемый красными точками угольков. Чары исчезли; снова вокруг был лес, чужой и невидящий.
   Димитрий расковырял палкой землю, положил в неглубокую выемку свиток из-за пазухи и забросал сверху золой, потом снегом.
   - Считай, что он пропал, - усмехнулся с грустью. - Когда мы вернемся, я забуду это место. А жаль.
   Никита почуял, как его пробирает озноб. Ноги костенели от холода. Может быть, не желая возвращаться через кладбище, Димитрий повел Никиту обходным путем, с другой стороны от монастыря. Вскорости они вышли к его бревенчатым стенам, отрезавшим часть неба. От ворот монастыря вел санный путь к городу. Маковки колокольни и Благовещенской церкви сияли будто сами в безлунной ночи, возносясь над лесом в неизмеримой дали, плывя выше города всего. Глядя на их серебристый холодный свет, Никита и Димитрий бодро зашагали к городу по утоптанной просеке.
   Подле заставы опять пришлось перелезать через частокол, но с каждым шагом приближалось тепло, и жилье, и отдых. Более всего на свете Никите хотелось спать.
   - Пожелаю тебе доброй ночи, - Никита остановился перед входом в димитриев дом.
   - И тебе того же.
   Никита направился к своему коню, оставленному под навесом у забора, и тут же его окружили холопы Забрезсского.
   - Тебя пан ждет у Карпова, - произнес Филипп. Зубы у него слегка постукивали, и конь Никиты пританцовывал у него в поводу.
   - Где вас носило столь долго? - удивленно спросил Забрезсский.
   - Гуляли, как ты и сказал, - усмехнулся Никита. - Нашли что-нибудь?
   - Это ни о чем не говорит, - поспешно вставил Карпов.
   - Димитрий вернулся вместе с тобой? - спросил пан. Никита затравленно переводил взгляд с него на Карпова.
   - Ты запирался совершенно напрасно, - объяснил Забрезсский. - Димитрий Беклемишев вряд ли замешан в заговоре против князя. А тут налицо заговор. Верно? - он повернулся к Карпову.
   - О чем еще говорил с тобою Топорков? - хозяин тронул Никиту за плечо. Блаженно протянувший ноги к огню, Никита вздрогнул.
   - Вспомни последние его слова! Может быть, за них его и убили.
   Перед Никитой опять встало видение подземелья...
   - Он говорил... Ему показалось странным, что едва лишь освободили головного татя, как там появился Петр Шестунов.
   - Шестунов? - Карпов переглянулся с Забрезсским.
   - Все может быть, - лениво ответил пан.
   - Не все. Шестунов на князя молится, чтобы стал что-то замышлять против него.
   - Откуда нам знать душу человеческую? - вопросил Забрезсский. Карпов нахмурился.
   - Хорошо, запомним. Шестунов, конечно, не похож на заговорщика, слишком уж он предан князю. Кроме него, один Топорков так был ему верен. Что еще у тебя Топорков спрашивал?
   - Еще... А еще он спрашивал, как я встретился с Глинским.
   - Так... - Карпов вновь воззрился на Забрезсского. - Кажется, я начинаю все понимать.
   - Теперь у тебя уже нет уверенности в верности Шестунова?
   - Но не мог же он быть связан с головным татем!
   - Думаешь на Глинского?
   - Думаю на обоих. Шестунов взревновал князя к Глинскому, когда тот явился, да еще с обещанием подарить князю Смоленск. И, думаю, тут началась меж ними борьба, о которой я не знал. И думаю я, - продолжал Карпов, взволнованно расхаживая по комнате, - что решил Шестунов тоже перед князем отличиться. Разыскал следы этого головного татя. Но тот сбежал у него из-под носа. Тогда Шестунов заманил его в Кремник, чтобы, значит, князю показать, что никто, кроме самого Шестунова, его защитить не может. Тут появился Никита и опять Шестунову дорогу перешел. Ну, а как Топорков начал Никиту пытать, Шестунов понял, что тот на него выйдет и порешил Топоркова со страху.
   - Выглядит разумно; только почему же Топоркова, а не Никиту?
   - Ну, Топорков тоже как-никак соперник был по княжеским милостям. А потом, наверное, Топоркова найти оказалось проще. Все-таки они были знакомы.
   Никита в удивлении смотрел то на одного, то на другого.
   - Не похоже, чтобы Шестунов у нас этого татя искал, - заметил он вслух. - Он ведь как к нам приехал, оставил своего спутника, а сам прочь подался.
   - Проверим, - отозвался Забрезсский. - Выгораживать его у тебя, я полагаю, желания нет?
   Никита пожал плечами.
   - Ты говорил о его спутнике? - напомнил Карпов.
   - Ну, собственно, драка-то у нас с этим вторым вышла, и бесчинства он творил, а не Шестунов. Я все никак его имени не выучу. Шигона - или Пожога...
   - Иван Шигона-Пожогин? - уточнил Карпов.
   - Наверное, - кивнул Никита.
   - Ну, уж этот сам точно против Топоркова не попрет! - заверил Забрезсский. - Ему такое и в страшном сне не приснится.
   - Шигона, конечно, сам порою себя ведет хуже татя, - признал Карпов, - но против князя или Топоркова точно ничего делать не будет. Хотя, ежели Шестунов ему наобещал что-нибудь... Но не сам - это точно! Он своих покровителей помнит, и ссориться с ними не будет.
   - Ну, а на Глинского ты почему думаешь? - спросил Забрезсский у Карпова.
   - А вот на Глинского я подумать не могу. Не может это быть Глинский! - убежденно возразил Карпов. - Не такой человек воевода, чтобы на тайный разбой пускаться.
   - Ты думаешь? - усмехнулся Забрезсский. - Я слышал кое-что о том, как он сбежал из Литвы. Говорят, там был именно ночной разбой, и немалый.
   - Князь доверяет ему, - отчаянно воскликнул Карпов.
   - Это и опасно. Кто может еще затеивать измену, как не близкий человек? Я уверен - Топоркова убрали, чтобы подобраться к князю. Топорков слишком хорошо его охранял.
   - Когда князь на меня разгневался, один Глинский за меня рискнул заступиться, - сказал Карпов.
   - Тогда предлагаю проверить обоих, - Забрезсский поднялся.
   - Ты хочешь ночью ворваться к Глинскому? - остановил его Карпов, и в голосе его слышался страх. Забрезсский пожал плечами:
   - Почему бы и нет? Перед князем все равны.
   Замерзшие ноги оттаяли и теперь хлюпали водой. Тем не менее, Никита пошел следом за Карповым и Забрезсским.
   - Если это Шестунов, - говорил пан, когда они во главе небольшого отряда холопов ехали по ночным переулкам, - то тут могло быть и желание князя.
   - Что ты имеешь в виду? - удивился Карпов.
   - Скажем, князю надоел Топорков. Люди его боятся, от него тень и на князя падает. Но просто Топоркова выгнать не удастся, тот слишком много знает и слишком много людей на него завязано. Вот Шестунов и вызвался, как верный слуга, избавить хозяина от такой темной опеки.
   - Вот еще только князя сюда приплести не хватало, - возразил Карпов. - Шестунов вполне мог действовать и сам.
   - Но он мог поступить так ради собственной корысти - или пытаясь услужить князю. А это разные вещи. Если тут замешано тайное желание князя, то лучше бросить розыск, пока мы не зашли слишком далеко.
   - Правду лучше знать, чем закрывать на нее глаза, - произнес Карпов.
   - Если узнаешь правду, это может стать последним, что ты узнаешь в своей жизни.
   Несмотря на позднее время, Шестунова дома не оказалось. По крайней мере, так заверил его холоп. И где хозяин, он, разумеется, не знал.
   - Неужели сбежал? - удивился Карпов.
   - Поедем, проверим Глинского, пока он не удрал тоже, - Забрезсский заворотил коня.
   - Глинский не побежит, - уверенно заявил Карпов.
   - Не знаю, не знаю. Из Литвы сбежал, чего бы и с Москвы не побежать? Куда-нибудь в Крым, например.
   - Да чего бы ему бежать? Не сам же он Топоркова по голове топором бил!
   - Ну, одно из двух: либо заводила тут Глинский, либо воевода к этому делу непричастен, - заключил Забрезсский.
   - Мудрейшее решение, - нашел в себе силы съязвить Никита. Забрезсский легко повел бровями.
   - Я другое имел в виду: ежели это Глинский, он не станет действовать по чьей-то указке. Скорее, другие будут плясать под его дудку.
   - Коли это воевода, то он отпираться не станет, - сказал Карпов.
   Ворота им открыл молчаливый холоп.
   - Мы прибыли к князю Михаилу Глинскому, - сказал Карпов. Холоп кивнул, отступая вглубь двора.
   Никита впервые был у Глинского. В темноте трудно было разглядеть очертания хором, но от смутной их тени дышало внушительностью. Видимо, хозяева устраивались здесь надолго. Крыльцо и ставни покрыты были резьбой, отчего свет из окон ложился чудными завитками. Двор заполняли множество строений для хозяйственных нужд. У гостей приняли коней, и вскоре к ним вышел сам воевода.
   - Вы бы еще в полночь заявились, - произнес Глинский раскатисто. - Повезло вам, что у меня гость, а то бы я давно спать лег.
   - Тем не менее, переговорить нам с тобой надо немедля, - переминаясь с ноги на ногу, сказал Карпов.
   - Ну, раз ты, Федор, просишь, да будет так. Проходите.
   По знаку воеводы холоп без звука повел гостей в дальнее крыло. В нем почудилась Никите какая-то незавершенность, словно не хватало ему на верхушке башенки или светелки. Высокое крыльцо вело к двери.
   За накрытым столом в гонице сидел сам Петр Васильевич Шестунов, дворецкий Великого князя.
   - Заходите, - он говорил с одышкой, взмахом руки обвел приглашающе стол. - Помянем убиенного раба Божьего Димитрия Топоркова.
   Сбитые с толку Карпов и Никита прошли к столу, выпили по стопке. Забрезсский едва пригубил и удобно расположился в кресле напротив Шестунова.
   Глинский присоединился к поминальщикам последним - выпроваживал холопа и закрывал дверь.
   Помолчав для приличия, спросил:
   - Что вас понесло ко мне в такой час, да еще в такую погоду?
   - Разобраться мы пытаемся, - ответил Карпов. - Кто Топоркова порешил.
   - Не я, во всяком случае, - сказал Шестунов - на взгляд Никиты, слишком поспешно. - Хоть и всякое промеж нас бывало, а все-таки дружба у нас с ним была, и мне он был как человек дорог. Вот и я сижу у Михаила, тоже мы разобраться пытаемся, кто такое мог учинить.
   - У Топоркова врагов было немало. На расправу он был скор, и все списывал на службу князю, - заметил Глинский. - Так что искать много где придется.
   - Есть у меня предположение, - заговорщицки понизил голос Забрезсский, - что сделать такое могли хоть по приказу князя самого. Очень он в последнее время тяготился своим помощником.
   - Почто же тайно убивать? - удивился Глинский. - Князь мог приказать казнить, а не хотел казнить - так Топоркова любой боярин бы на Божий суд вызвал; или сам князь мог Топоркова отправить воеводой в какую-нибудь дальнюю крепость.
   - А если князь Топоркова боялся? Как оказалось, что головной тать проник ночью в Кремник? Топорков же первым делом обвинил Авдея Троицкого; что, если сам Топорков дело с татем и подстроил?
   - Забыли вы, - недовольно произнес Шестунов, - об ушедших или хорошо или...
   - Да, давайте помолчим, - согласился Глинский.
   - Да что ж вы! - не выдержал Карпов. - Не таким страшным был Топорков. Он князю во всем помочь пытался, только не всегда хорошо это выходило.
   - Без мысли пытаться услужить - добра не нажить, - заметил Глинский. Он словно только сейчас заметил Никиту.
   - А ты тут с какого боку?
   - Он последним Топоркова видел, - ответил за Никиту Забрезсский.
   - Что, так-таки и последним? Я думаю, последним-то все-таки его видел тот, кто ему топор в голову всадил. Или... - Глинский нехорошо на Никиту посмотрел.
   - Да нет, Михаил, мы его уже проверили, - отвел от Никиты подозрение Забрезсский.
   - Рано вы его оправдали, - подал голос Шестунов. - У этого боярчонка зуб на Топоркова должен быть особый. Это ведь люди Топоркова его без боярского чина оставили.
   - Почему? - оторопело спросил Никита.
   - А как думаешь, куда ваши грамоты делись?
   - Так ты знал? - не поверил Никита. - С самого начала знал, что все - навет злобный?
   - Ты на меня голос-то не повышай! - осерчал Шестунов. - Конечно, я твоего отца давно знаю, и наши отцы знакомы были. Но коли князь решил, что надо ему наделить землей славного воеводу Глинского, и земля эта должна быть неподалеку от города, так, стало быть, эту землю надо у кого-то взять. А у бояр землю отбирать нельзя - не по обычаю то! Она им в вотчинное владение дана, с правом ее передавать своим детям и внукам, хоть продавать, хоть в запустении оставлять, хоть селянам раздавать. А, стало быть, надо было доказать, что земля не ваша. Вот тут дворянин Корней Трофимов, из молодых да ранних, Топоркову и рассказал про ваши грамоты, что знает, где вы их храните. Ну, а у Топоркова голова соображает быстро, он и придумал, как все обставить. Мы, стало быть, и поехали забирать то, что князю принадлежит, а Корней, стало быть, к вам поехал, чтобы вы точно на месте были.
   - Значит, Корней Топоркову служит? - переспросил Никита. - То бишь, служил.
   Шестунов усмехнулся.
   - Корней выслужиться пытался. А как у нас еще скоро выслужишься, кроме как у Топоркова? Заложишь какого боярина, имение и чин его тебе перейдут.
   - Чего же он потом твоих людей еще и бить начал?
   - А самому догадаться никак? - хмыкнул Шестунов. - То ж прямой бунт против князя! Вас теперь бери да хоть в темницу, хоть на плаху - никто ничего не скажет, поскольку мало что вы княжескую землю обманом заняли, вы еще и на его слуг руку подняли. Он же нас потом догнал, просил, чтобы драка его ни вам, ни ему в вину сильно не встала.
   - Значит, Корней? - усмехнулся Забрезсский. - Может, и татя тоже Корней подослал?
   - Не знаю, - махнул рукой Шестунов. - Знаю только, что татя они ждали. Корней давно Топоркову служил, все ему докладывал, и про то, что у Ловцовых в имении случилось, тоже. Может, они хотели перед князем выслужиться - вот, мол, как они его хорошо охраняют! - а, может, и подставить кого. Только этот, - Шестунов кивнул на Никиту, - раньше появился.
   Шестунов, кажется, говорил без осуждения Корнея, даже словно бы восторгаясь его делами. Карпов, как и Никита, смотрел на него в недоумении.
   - Ты, Петр Васильевич, словно похваляешься тем, что невинных людей чуть под топор не подвел, да еще и землю у них отобрал, - выговорил, наконец, Карпов.
   - Невинных людей не бывает, - отозвался Шестунов. - И ты, и я - все мы грешны; одни наказание в этом мире отбывают, другие - в будущем.
   - Да, не знал я, как меня князь ценит, - пробормотал Глинский. - Что готов ради меня своими слугами пожертвовать. Но лучше для меня будет, если я свое верну, нежели чужим завладею.
   - А теперь это уже не тебе, а князю решать, - заметил Шестунов.
   - Но как это поможет нам понять, кто убил Топоркова? - произнес Забрезсский.
   - Да, пока все только запутывается, - согласился Глинский.
   - Может, этот, Корней все и подстроил? - предположил Шестунов.
   - Корней виноват - если, конечно, это можно считать виной - только в своей верной службе Топоркову, - возразил Глинский. - Ну, и в том, что себя на службе не забывал.
   - Ну, а ежели князь решил сам его попросить? - предположил Забрезсский. - Наверное, слово князя он оценил бы выше слова Топоркова.
   - Не мог это быть Корней, - почти шепотом выдавил Никита. - Он нынче вовсе не в городе. И я даже знаю, где.
   Карпов продолжал удивленно молчать.
   - Удивляете вы меня, - выговорил он наконец. - Спокойно рассуждаете, как один поднял руку на своего хозяина, второй оговорил соперника перед князем... Как вы о людях-то думаете!
   - В отличии от тебя, Федор Иванович, мы людей знаем, и знаем поболее твоего, - произнес Шестунов. - А потому и судим о том, чего люди могут, чего нет, и что хорошо, а что плохо, не заморачиваясь на лица.
   - Как я понимаю, обсуждать нам еще долго, - сказал Забрезсский. - Давайте отпустим хлопца, думаю, никто из вас его более не подозревает? Ступай, Никита, у нас к тебе больше вопросов нет.
   Видимо, Никиту больше не держали в Москве. Топорков велел ему ждать разрешения, но свое разрешение глава княжого сыска вряд ли сможет теперь дать. Забрезсский с Карповым отпустили Никиту - он рассказал им все, что знал, - и поутру Никита поскакал из города домой.
   Никита сам отвел от Корнея подозрение в смерти Топоркова, но вина Корнея перед ним самим так просто не забывалась. Корней служил своему хозяину, служил как умел. В чем его винить? Но... Мог ли Никита и дальше видеться с ним, здороваться, если тот знал все с самого начала - и молчал? Если он сам все подстроил - а, может, сам и грамоты выкрал? Вот почему он выгораживал их с отцом. Верно, совесть грызла. Или старался отвести глаза. Или пытался втереться в доверие, показать, вот он какой, на самом деле, хороший...
   Но Корней не покаялся. Значит, именно этого он и желал. Кому, кроме него, было нужно унижение их рода - ведь так он становился им ровней? И Никита потерпит, чтобы Корней ухаживал за Дашей, а то и женился бы на ней, когда - ведь это он затеял все? Ведь это он рассказал о грамотах? Ведь это из-за него отца чуть не хватил удар? Ведь это он донес Топоркову, кто освободил Прохора? Ясно, зачем он ездил с Димитрием - следил... Ведь это он... Никита все распалял себя, скача по застывшей дороге - и, подскакав к родным хоромам, заметил у крыльца лошадь Корнея. Тот только что приехал.
   Никита взбежал по лестнице. Он понял, что сделает. Или... не будет себя уважать. Но нет, он даст ему возможность все искупить. Они вместе сражались, в одном бою, и позорить его при всех он не станет.
   В горнице Даша сидела рядом с Корнеем; когда вошел Никита, дернулась испуганно. "Верно, помешал," - подумалось зло.
   - Даша, - не поздоровавшись, Никита мотнул ей головой, а сам глядел только на Корнея. Тот поднялся, загораживая Дашу.
   - Даша, выйди на часец, - проговорил Никита. Сестра посмотрела на него, потом на Корнея. Тот взял ее за руки:
   - Ступай, ступай. Мы тебя позовем.
   Даша пожала плечами, вышла.
   - Корней, - Никита глубоко вздохнул, точно готовился нырнуть в холодную прорубь. - Завтра поутру, как взойдет Солнце, я жду тебя на опушке леса. При сабле.
   Корней поклонился молча и направился к выходу.
   - Да ты слышал ли, что я сказал? - остановил его Никита.
   - Конечно.
   - Значит, придешь?
   - Да.
   Он оставил Никиту одного - размышлять у открытого окна.
  
  -- Глава 8. Откровенность Великого князя.
  
   Путь мой не был предсказан пророком,
   И напрасно ведунья гадала.
   Им достались чужие заботы
   В истончанье натянутых жил.
   Я был выброшен в мир ненароком,
   Я узнал до обидного мало.
   Только может быть, помнит хоть кто-то,
   Для чего в меня душу вложил?
  
   "Господи! К Тебе обращаюсь, ибо верю, что есть тебе дело до каждого, живущего в мире. Ответь мне, прав ли я? Помню, чему учат нас. Да, злоба сердце точит и душу губит. Надо любить и прощать...Но поступи я так - не смог бы жить. Мне и без того не за что себя уважать. Откажись я, прости - это не было бы прощение от избытка любви. Только от слабости. Я не стану больше терпеть гнев этого мира. Пусть говорят те, что выступают от Твоего имени, будто грех в том и нарушение Твоей воли. Я хочу услышать ответ - но от Тебя самого...
   Как же быть, Господи? Если я не прав? Как узнать, в чем правда, ради которой, быть может, только и стоит жить? Я не выступлю на ее стороне. Я буду только на своей собственной. Тебе каюсь в том и прошу прощения, но не отступлю, если Ты Сам этого не попросишь..."
   Не было рядом отца Александра, чтобы удержать их обоих от гибельного решения. Никому от него лучше не будет. Почему же стучится в душу - бес ли, память ли? - что требует искупления? Если остановиться, подумать - простишь. Поймешь, как неправ. Но нет! Нельзя этого понимать. Если опять отступить, опять смириться - тогда точно нельзя будет жить.
   Зимний день отпустили на покой. Он юркнул за окоем, стянув с неба осколки лучей и завернувшись в их покрывало. Потом - быстрые сумерки; и в замерзшую душу вполз страх. Впереди была ночь. Может быть, последняя его ночь. У него была возможность выбирать. Он выбрал. Может быть, неправильно выбрал. Теперь надлежало расплатиться за свой выбор.
   Он почти не видел лица своего противника. Он не Корнею бросил вызов. Да, тот ему не нравился. Тот поступил подло, и этого нельзя было оставить. Даша ничего не узнает, пусть она любит его, но допустить, чтобы он был с нею рядом - нет... О чем он сейчас думает? Мучается ли так же? Кто в битве поймет тебя лучше, чем твой противник? Какой ужас есть больший, единый для всех людей, кроме как - страх смерти?
   Да полно, существует ли она, смерть? Другие люди умирают, но если придет твой черед, ты об этом уже не узнаешь. Последней муки не может быть. Она слишком ужасна, чтобы существовать. Не может быть, чтобы вот так, с обреченностью, когда некуда убежать, когда выход лишь один - умереть. Пока я жив, я не знаю смерти. Когда узнаю, мне будет уже все равно.
   Мы беззащитны перед миром. Самый близкий наш человек - для нас тоже олицетворение этого мира. И мы - для него. И гнев мой может быть справедлив, благороден, но тот, на кого он направлен, все равно беззащитен, и ему кажется - это гневается на него весь мир. Мы одиноки перед ним. И от дикого сознания одиночества тщишься найти второго. Чтобы не один и не ради себя.
   Но любви не бывает. Вечной, навсегда. Казалось, умереть готов - а вот, жив до сих пор. Надоел человек - и прощай, любовь. А будешь пытаться удержать - лишь возненавидишь. Но если есть смысл умирать, то только за нее. Не за себя.
   Олень, раненый, бежит, пока не упадет мертвым. Это достойная смерть. Так бывает ранней весной. Дымкою окутана земля, и мечется душа, и тоской неземной рвется на волю. Это рождение жизни. И ранней осенью бывает. Легкая последняя грусть, когда прощаешь всем их достоинства и недостатки, а земля задумчиво прекрасна. Это умирание жизни. Тогда не жалко умереть вместе с нею.
   ... Деревья были еще зелеными, хоть осень властно заявляла о своем прибытии редким покуда ковром из опавших листьев и странным холодным воздухом, холодным, несмотря на жаркое Солнце. Опушка выходила к кургану, за ним начиналось поле. Никита раздвинул ветки, вышел к подножию холма. "Арр, арр, - надоедливо закричало за спиной, хрипло и часто, - арр, арр, арр, арр", - словно требовала обратиться к ней. Никита обернулся - снялась с ветки и, захлопав черными крыльями, улетела.
   Могильный холм укрывал его от необъятного поля. Недолго жил человек, а курган над его телом вечен. Почему кончается жизнь, но бесконечна смерть? Или это услуга нам: через страдание приобщиться к вечному? И осталось только стоять на вершине и смотреть свысока на кипящую у подножья жизнь, не понимая, не пытаясь понять - "зачем?" Что изменится, если сойти вниз и смешаться с нескончаемой суетой?
   Никита сел на пологий склон, заросший пожелтелой травой, глядел, не видя. С обратной стороны кургана, закрытая им от восточных ветров, приткнулась брошенная старая часовня. Невысокий скат крыши - Никита мог достать до края рукой, - почерневший крест наверху. Перистая листва опушки бросила пригоршню лучей на прогнившие стены, и блики неприметно и странно преобразили полуразрушенный остов. Словно было в нем то, что известно ему одному.
   Невидимый, журчал меж корнями ручей, убегая в лес. Пройдет немного времени, начнутся дожди - он разольется вширь, чтобы тут же замереть в ледяной усталости до великого Воскресения весны.
   Солнечные лучи, осенняя изморось, весенний ветер и зимняя ночь наслоились по стенам, наросли темным мхом. Когда построили ее, когда покинули? Курган возвышался над ней, здесь была чья-то могила.
   Внутри оказался земляной пол; у задней, глухой стены сохранились остатки алтаря. Частый трепет крыльев вспыхнул и погас: птица вылетела в свет. Тишина. Испуганные глаза шевельнулись в темноте. Никита улыбнулся: из-за развалин алтаря вылез мальчишка и с любопытством разглядывал его.
   - Не знаешь, кто жил здесь?
   Тот помотал головой.
   - Тут змеи есть, - сказал он приглушенно, боясь спугнуть могильную тишину. Никита огляделся на всякий случай.
   - Ты один?
   Мальчишка кивнул.
   - Не боишься?
   - Не-а.
   Они помолчали оба, разглядывая друг друга.
   - Ты где живешь?
   - Там, - мальчишка махнул рукой в лес. - С дедом я. Татары деревню пожгли, а мы в лесу схоронились.
   - А я там...
   Никита вышел на ослепивший его простор. Прижмурился, разглядел сквозь ресницы поляну, залитую солнцем, одинокий дом, медленно бредущего старика. Старик тоже поднял голову, поглядел в его сторону, но не увидел его.
   - Дед говорит: " Эту землю любили люди", - сказал мальчишка, стоявший у него за спиной, и побежал к деду, а Никита остался.
   И журчание ручья, и шелест листьев под легким прикосновением ветра, и уходящий луч Солнца - все это было сотни и тысячи дней назад, но другим. И умирало, и рождалось вновь, единственный раз, который надо было увидеть, ибо без смерти не было бы рождения.
   "Господи! Прости меня за глупость мою!" Белые блики снега играли на потолке, словно образы сна или далекого воспоминания. " Ты не прав, отец Александр. Нет никакого достоинства в том, чтобы смириться перед сильным. Сильному надо дать бой."
   Солнечный, почти весенний день открылся за порогом; природа словно издевалась над ним. Теплый густой свет поднявшегося светила стекал по ветвям деревьев, забывших о зимнем холоде; Солнце било в глаза источником немыслимого огня, ласково играло на черепицах крыш, на светлых стенах. И Никите почудилось: а вдруг он видит Солнце в последний раз?..
   Когда он подходил к опушке, в нем шевельнулась предательская надежда: Корнея не было видно. Но едва он приблизился, как от дерева отделилась долговязая тень.
   - Начнем? - спросил Корней, вынимая саблю.
   Никита гордо выдернул клинок, швырнул ножны в сторону, чтобы не мешались под ногами. Выставил острие - в грудь противнику, в сердце. "Я не знаю, как жить. Я хочу знать, как умереть".
   - Я готов, - ответил, слегка запинаясь.
   Узкие серые полоски клинков как бы перечеркнули Корнея крест-накрест от Никиты. Темный взор уставлен был Никите в глаза. Клинки словно притянулись друг к другу, и, дернувшись, сошлись с легким жестяным скрежетом. Первый удар был нанесен.
   Очнувшись, Никита рубанул по клинку врага и отскочил. Звон побежал, затихая, по лесу. Корней справился с отлетевшей саблей и вдруг быстро завращал ею вправо-влево. Пятясь, Никита следил за ее полетом, тщетно пытаясь угадать, куда нанесен будет удар. В последний миг взглянул в глаза противнику - и рука сама дернулась, загородив бок от летящего лезвия. Клинки сверзлись, брызнув искрами, и разлетелись в стороны.
   Он пришел биться не с ним. Им нечего делить. Никому в этом мире нечего делить с остальными. Он пришел биться со своим страхом. Отсюда уйдет кто-то один. Или он, или его страх. Каждый удар его был - туда, во тьму своих страхов и сомнений, бесплодных, безнадежных. Перед ним был достойный противник.
   Напрасно старался он уследить за быстро летающей саблей Корнея. И тогда, бросившись вперед, он прервал ее вращение, и клинки сцепились у рукояти. Резкий круг - руки Корнея длиннее, да и сам он выше, - и Никита отлетел, теряя шапку. Лес, небо, снежное поле ухнули разом, закачались, словно затрясло землю под ногами, но вновь Никита оказался против Корнея лицом к лицу.
   Снег утоптан был на поляне в три сажени шириной. Пригнувшись, Никита закачался из стороны в сторону, грозя напасть то слева, то справа. "А если он победит - что скажет Даше?" Никита ринулся вперед, его отбросило, и клинки вдруг нависли над его головой; а он гнулся назад, лишь силой обеих рук удерживая оружие над собой.
   А над ним было белесое небо, проволоченное редким облаком, и Солнце освещало его белизну. Бесконечное, навсегда перечеркнутое оскалом клинка. А он клонился к земле, и могильная сырость дышала в спину.
   Отлетал сокол вольный, отгулял добрый молодец. Клонится к земле, а силы уходят. Сам ты сюда на погибель пришел, сам ее на свою голову накликал. Ни памяти, ни следа на земле не останется, род твой закончится, и сложишь ты свою голову ни за что, ни про что.
   Но не на колени падать пришел он сюда. Чего-чего, а упрямства ему не занимать. Пусть честят гордость величайшим грехом, но покуда есть она - человек хочет жить. Нажим ослаб на какой-то миг. И конец клинка вдруг ткнулся в снег. Оттолкнувшись от земли, Никита вывернулся из-под удара - и опять стоял прямо.
   Он кинулся вперед - и режущая ватная боль затмила свет, вспыхнув черным облаком в плече. Темное багровое пятно выползало из оставленной железом раны, синий кафтан темнел.
   - Может, закончим? - предложил Корней. Он не собирался его убивать.
   Никита тяжело задышал.
   - Испугался? - бросил презрительно, стиснув зубы. Корней пожал плечами:
   - Как пожелаешь.
   Вмиг сабля Корнея оказалась разом со всех сторон. Но, не обратив на нее внимания, ибо не было сил ее замечать, Никита бросил клинок свой в самую середку блестящего стального круга. От неожиданности Корней отпрянул. Хотел взмахнуть клинком, и тут - оступился в нетронутый глубокий снег, споткнулся и лишь саблю успел выставить, когда проминал в снегу отпечаток.
   Сабля его была отброшена бешеным ударом. Никита забыл себя. За все, за все!.. Все вы такие! Сидите тайком, готовые силой своей хорохориться перед слабым! Ты поиграть пришел? Так за все, за...Никита занес удар наотмашь, запальчиво подскочив к поверженному врагу, в удивлении никак не могущему понять, что случилось - и Даша повисла у Никиты на шее.
   - Нет!.. Никитушка, миленький, нет!.. Сволочь ты, ирод поганый, Никитка, изверг, нет! Родненький, хороший, нет!.. Что хочешь для тебя сделаю, в монастырь пойду, не убивай токмо!...
   Никита отступил, тяжело дыша. Неужели он хотел его убить? Он снял с шеи дашины руки, опустил саблю.
   - Извини, Корней.
   Хотел протянуть ему руку, но не смог. Тот встал сам; Даша забегала вокруг него, отряхая от снега.
   - Прости и ты. Извини, Дарья Андреевна. Благодарствую.
   Он кивнул им обоим и пошел, вернее, побрел прочь. Даша глянула на Никиту просительно, потом несмело отошла, потом побежала вослед Корнею. Никита отвернулся и зашагал к дому. Как бы ни кончилась драка, он ее проиграл. В груди ревел разбуженный зверь, и Никита с удивлением слушал его, до того не ведая о его существовании. "Вот как, Господи! Ты, верно, это с самого начала знал. А мы с собою до самой смерти знакомимся".
   * * *
  
   ... Сизый простуженный ветер со скрипом скользил по окнам, бухался в двери, острой дрожью пронизывая дом. Темная небольшая лампада мягким блеском покрывала старое дерево стен, лавок, стола, сумраком утопляя углы.
   - Вовремя дрова запасли, - прокряхтел Митяй, поеживаясь и перебираясь поближе к теплой стенке печи, топившейся внизу, в кухне. - Нонче-то и в лес не вылезешь.
   - Ежели кого вьюга в пути застала, вот страх-то! - покачала головой Аграфена Ивановна. Устроившись под самой лампадой, она штопала сыну рубаху.
   - И дороги не найдешь, - согласился отец.
   Никита отрешенно лежал на лавке, мучительно томясь ноющей болью плеча. Рука его была замотана и затянута, к ране приложена куча трав. Шила в мешке не утаишь, теперь уже все в доме знали, с кем и почему подрался Никита. Отец, кажется, Никиту одобрял, мать была на стороне Даши. Сама Даша сидела в темном углу, дальнем от Никиты, и старалась брата не замечать.
   - Закрутило-то как, - продолжал Митяй, отвалясь к стене. - С утра благодать была, весна, почитай, а с пабедья эк вон вдарило в один миг!
   - Покров-то ветренным выдался, - объяснила мать. - Да снег с дождем, да морозец был. А каков покров, такова и зима. Ну, вот тебе, Никита, новая рубаха, взамен той, порванной, - она отложила иголку.
   - Закончила, Аграфена Ивановна? - поднялся Митяй. - Тогда и лампу гаси. Нечего масло без толку жечь.
   - Так темно будет, Митяй, - со смехом возразил отец.
   - А за светом в истопку пойти можно. И вообще в темноте спать надо. При огне сидеть - глаза токмо портить.
   Никита с неохотою встал, принял рубаху у матери. Надо было поговорить с Дашей. Но это было очень трудно. Почти невозможно.
   - Даша, - он подошел к ее углу. Она не повернулась. - Ты все дуешься?
   Она поглядела на него презрительно - и вновь отвернулась, смолчав.
   - Ну как ты можешь о нем думать! Он же не о тебе, а о нашем чине мечтал!
   - Что ты о нем знаешь? - Даша надула губы. - Только увидел, что человек не похож не тебя - сразу его злодеем называешь. Сам-то хорош!
   - По крайней мере, ни у кого грамот не воровал.
   Сестра посмотрела на него внимательно.
   - Нет, ты не поймешь.
   - Может, и ты чего-то не понимаешь?
   - Я-то понимаю! - с горечью произнесла Даша. - Понимаю, что ты ему завидовал. Сам-то небось не осмелился бы на такое, на что он пошел, чтобы с нами вровень встать, раз уж отцу так это надо!
   - А, то есть, коли сам не родовит, так чтобы и у нас чин отняли? Какой удивительно находчивый человек!
   - Я же говорила, - холодно усмехнулась Даша, - что ты не поймешь. Он ничего у нас не отнимал! Он всего лишь хотел дать понять отцу, что родовитость - не главное, она - как дается, так и отнимается!
   - Ты говоришь так уверенно, будто с самого начала все знала.
   - Ты меня и в этом подозреваешь?!! - у Даши на глазах появились слезы. - Ну, тогда нам не о чем разговаривать.
   Никита постоял в растерянности. Кажется, говорить больше не о чем.
   - Ну, желаешь, я к нему съезжу, помирюсь с ним? - вдруг вспомнил Никита наказ Марьи.
   - Правда съездишь? - Даша оживилась.
   - Честное слово. Помирюсь и привезу его сюда.
   - Отец не пустит, - вздохнула Даша.
   - Отца уломаем, - пообещал Никита. Даша улыбнулась.
   Родителям он сказал, что решил попробовать попроситься в полк к Глинскому.
   - Верно решил, - одобрил отец. - Воевода славный, чести у него добудешь. А про Корнея не думай. Скользкий он человек. У князя на него управы все одно не сыщешь - он ведь почти по его слову действовал! - а по-иному наказать его мы никак не могли. Так что Божий суд - ты верно решил. Вот Бог и рассудил.
   Где искать Корнея в Москве, Никита не знал, а потому сперва растерялся. Решил вправду сходить к Глинскому, тот, верно, знает, где его дворянин. Как выяснилось, впрочем, Корней служил не только воеводе, но и Топоркову, но теперь у него остался лишь один хозяин.
   От занятого и молчаливого холопа на дворе хором Глинского Никите удалось узнать, что воевода у Великого князя. В раздумье Никита выехал к берегу реки, где расположилась Кузнечная слобода. До нее протянулась Бронная улица с лавками оружейников. Никита ехал, разглядывая их работу, вздыхал. Иная бронь, выставленная в лавке, стоила столько же, сколько, по мнению Кондрата Кривца, стоил весь Никита вместе с сестрой.
   - Любуешься? - позади раздался голос Димитрия.
   - Здорово! - Никита радостно его приветствовал, словно век не видел, хотя минуло от их встречи - весьма памятной - всего несколько дней. - Что нового в городе? Что слышно - ну, о Топоркове?
   Димитрий разглядывал отделанный золотом бахтерец - доспех из продолговатых пластин, соединенных кольцами, с позволения оружейника прикидывал бронь на руке.
   - Забрезсский с Карповым на два дня город на уши поставили, да без толку. Забрезсский теперь при князе взамен Топоркова.
   - Совсем от Литвы отложился. Любопытно, на что он прельстился у нас?
   - Князь наш любит иноземцев, - Димитрий оторвался от созерцания дорогой брони и тронул коня шагом вдоль рядов лавок. - Казначеем у него грек, воеводой - татарин, зодчим - фрязин; теперь еще лях появился. Только свея не хватает и немца. Но говоря откровенно, я не очень сожалею о Топоркове.
   - Если говорить совсем откровенно, я тоже, - признался Никита. - Подозреваю, кара его постигла не вполне незаслуженно.
   Димитрий пожал плечами.
   - Кара настигает тех, кого может. Говорят, будто за зло всегда следует наказание. Я этого не вижу. Наказание обрушивается лишь на тех, кто проиграл. Тех, кто ступил на путь зла - но испугался и побежал каяться. Впавших в немилость. Неудачников. Вспомни Прошку из вашего села! Разве его наказали за его вину? Нет, он просто оказался слабее. Но тем, кто пошел до конца, нечего опасаться, если у них хватит сил не отступить.
   - Однако, кроме наказания в этом мире, существует еще посмертное, - напомнил Никита.
   - Бог не будет судить нас не по нашим законам. А у нас победителя не судят.
   Никита упрямо наклонил голову, явно не согласный.
   - Если мы сами отошли от Его законов - почему он должен подстраиваться под нас?
   - Ну, нас же учат, что Он нас любит. А когда любишь, стремишься понять, а не наказать. И раз Он знает все - так он должен знать, что принуждением никогда не добьешься ответной любви. И если Он дал нам свободу - то пусть идет до конца и не отбирает ее обратно, запугивая и наказывая.
   Дмитрий повернулся к Никите.
   - А по правде говоря, я не думаю, что ему есть до нас дело. Помнишь, я говорил тебе...
   - Может быть, - Никита с любопытством насторожился.
   Заговорщицки оглядевшись, Димитрий отвел Никиту в сторону.
   - Я не одинок в своих мыслях. Я хочу, чтобы ты пришел сегодня к нам. Там будут те, кто лучше меня об этом расскажут.
   - К вам - это куда?
   - Я проведу. По первой звезде подъезжай ко мне, а там поедем вместе.
   Никита поклонился.
   - Послушай, а ты Корнея не видел? - спросил на всякий случай, прежде чем проститься.
   - Нет. Кажется, его нет в городе.
   Все-таки Никита обещался Даше, и Корнея следовало дождаться. Потому Никита с охотою согласился пойти с Димитрием, пока что плохо представляя, куда. Когда взошла первая звезда, Димитрий повел Никиту проулками вглубь города и остановился перед старой деревянной церковью. Изнутри падал свет.
   В церкви было полно народу - несколько десятков, по меньшей мере. Никита увидел здесь и платки женщин, и рясы священнослужителей. Но все-таки это была не совсем церковь. Здесь люди таились друг от друга, боясь взглянуть в глаза собеседнику, и страх, страх витал над ними, связанными чем-то недозволенным, и Никита еще больше убедился в этом, когда увидел возле возвышения для алтаря могучее тело Кондрата Кривца.
   Отец Александр, да и любой из присутствующих здесь священников, немедленно взялись бы убеждать Никиту, что путь познания истины касается только тебя и Созидателя, а кто еще идет этим путем - не твое дело, но пусть бы говорили, Никита все равно был уверен: там, где есть Кондрат Кривец, вряд ли находится истина.
   Внезапно на возвышении возникла фигура в желтом кебеняке. Никита вздрогнул.
   Каким-то чужим, незнакомым голосом, искаженным многократными отзвуками церкви, тот заговорил. И в голосе его была страстность.
   - Если небо забыло о нас - мы тоже вправе забыть о нем. Создатель сотворил нас достаточно сильными, чтобы мы могли прожить в этом мире без его помощи. А те, кто ждет помощи от других - не готовы к свободе. Но мы сами выбрали свой путь. Мир этот принадлежит нам. Мы пойдем по своему пути до конца, мы создадим мир таким, каким он должен быть - и тогда Создателю придется вспомнить о нас. И мы будем учить тех, кто слишком слаб, чтобы найти свой путь. Помните, среди нас есть Истинный государь, скоро он объявит себя, и мы, его воины, пойдем за ним. Он открыл нам глаза, теперь наш долг - открыть глаза всем остальным.
   Верил ли он сам в то, что говорил? Думал ли, что значит открыть глаза людям? Никита не узнавал его.
   - Не бойтесь. Мы уже знаем истину - пусть она и сурова. Вы знаете, что каждый из вас одинок - значит, мы уже не одиноки. Пусть бьются в тщетной надежде своим разумом постичь истину те, кто пытаются нас остановить - когда они поймут свое заблуждение, будет поздно, ибо нас уже будет не остановить.
   Люди смотрели на говорящего со страхом и надеждой. Даже Кривец отступил в тень. И из тени раздался грозный голос Кривца, отразившийся под сводами церкви:
   - Восславим же мудрость его, в ожидании пришествия истинного Государя!
   Кривец первым опустился на колени, и запел низким рокочущим голосом. Никита огляделся. Все вокруг пели. Димитрий, казавшийся Никите воплощением независимости, тоже пел. Никита едва удержал себя от того, чтобы не присоединиться к ним. Кажется, вокруг творилось что-то неподобное. Или только ему, с его извращенным одиночеством разумом, так кажется?
   - Я пойду, - тихо шепнул Никита Димитрию. Тот поглядел с удивлением. Гимн кончился, и Димитрий спросил:
   - Ты не хочешь поговорить с Учителем?
   - Я с ним говорил уже. Раньше. Я его хорошо знаю.
   Дмитрий долго молча смотрел на Никиту.
   - Что ж, пойдем.
   Они вышли под холодное небо. Улицы утопали во тьме.
   - Нас бьют и гонят, - говорил Димитрий. - Все закоснели в привычке считать хорошим то, чему их учат. А вот явился человек, знающий другую истину...
   - Да какую бы истину он ни знал! То, как он собирается ее нести, мне совсем не нравится. И я не понимаю, как ты можешь говорить о свободе и силе одного человека - и собирать запуганных людей в толпу, которая послушно пойдет за тобой.
   - Приходится. Те, кто против нас, создали нам великие заслоны, пробить их можно только силой. Кто-то из нас пройдет. Кто-то отступит. Тот, кто победит, тот и сумеет добиться своего.
   - Да, этакие нахрапистые парни, готовые взять все, что смогут, от этой жизни.
   Димитрий усмехнулся.
   - Не всем дано принять новую истину.
   Он помолчал, явно давая понять Никите, что ему, видимо, тоже не дано.
   - Знаешь, - резко обернулся к нему Никита, - я все думал о том, что ты мне сказал когда-то. Ну, что в жизни ценится сила, ловкость, умение, а вовсе не доброта и милосердие. Да, ценится - другими людьми. И пока живешь тут, и хочешь жить хорошо - стремись к этому. Но это - законы этого мира. И не надо их переносить на мир высший. А для него мы должны в своей душе выращивать совсем иное!
   Димитрий удивленно на него посмотрел.
   - Тебя хотел видеть Забрезсский, - сказал на прощание.
   - Почто я ему понадобился опять? - Никита поежился. - Говоришь, он стал вместо Топоркова?
   - Розыск ведет он. Я поведал ему, что ты будешь у нас.
   - Так он знает о том, что тут творится?
   - Конечно. А вот, должно быть, и он.
   К Никите приблизился всадник, в котором можно было угадать Филиппа, холопа пана Забрезсского.
   - Пан велел тебе завтра к полудню быть у Глинского, - произнес холоп.
   - Велел? - хмыкнул Никита. - Я сам собирался туда идти. Передай благодарность за приглашение.
  
   * * *
   Ровно в полдень Забрезсский поджидал Никиту у ворот дома Глинского.
   - Ты, верно, хочешь знать, зачем ты мне понадобился? Так вот: слушай и смотри. Тебе будет занятным услышать то, что ты услышишь здесь. Я скоро уйду, ты останешься вместо меня.
   Забрезсский провел Никиту во внутренние покои. Слуги расставляли столы на обед. К такому человеку, каким был воевода, не зазорно было явиться в гости и великим боярам, и в горнице собралось множество народу разного чина. Меж других Никита с удивлением увидел Кривца.
   - Кондрат! - грозно окликнул его Забрезсский. - Поди сюда.
   Великан осторожно приблизился, как цепной медведь, боящийся отдавить ногу хозяину.
   - Что тебя принесло в наши края?
   Кривец нехорошо поглядел на Никиту, и взгляд его был многообещающим.
   - Прошу помощи и защиты у своего хозяина. Оклеветали меня, преследуют, будто волка, на тебя вся надежда.
   - Кто же тебя оклеветал?
   - Да все. Вон хоть этот боярчонок - наверняка тебе на меня много нехорошего наговорил.
   - Неужто все вранье? - притворно ужаснулся Забрезсский.
   - Так я ведь, пан, не для себя старался.
   - А насколько я помню, ты всегда старался только для себя. Мне такие помощники не нужны. Но думаю, я найду, куда тебя пристроить. Вот тебе грамота, теперь ты свободный человек, с ней ступай к Шестунову, он тебя сплавит на какую-нибудь дальнюю заставу. Все равно, судя по слухам, тебе обратно в Литву хода нет!
   Кривец растерялся. Он так привык ходить под рукой пана, что свобода, о которой мечтают иные холопы, была ему страшнее любого наказания. Никита почувствовал нечто вроде жалости.
   - А награда за верную службу? - протянул Кривец.
   - Будет тебе и награда.
   Кондрат сверлил пана тяжелым взором из-под нависших бровей.
   - Не нужен стал.
   - От тебя больше вреда, чем пользы, - равнодушно ответил Забрезсский. - Мне надоело отвечать за твои злодейства. Бери грамоту и ступай. Больше чтоб я тебя не видел.
   Глядя на Кондрата, Никита понял, что тот доверял пану. Сам Кондрат готов был обманывать, убивать и грабить, но от пана он не ждал такой подлости. И теперь, оскорбленный до глубины души, как любой злодей, нарвавшийся на своих злодействах, стоял в растерянности, не зная, взять ли ему откупную или просить о прощении. Но при Никите он не стал унижаться, просто забрал грамоту и ушел, не простившись.
   - Жаль, уши ему нельзя надрать на прощанье, - сухо засмеялся Забрезсский. - Можешь считать, что видел его в последний раз. Он точно нарвется на какую-нибудь драку с соседями, попадет в руки княжеских людей, но только я его вытягивать уже не буду. До меня дошли слухи, что он и тебя в полоне держал?
   - Было, - неохотно признался Никита. - Однако мне показалось, пан, что он не сильно обрадовался свободе.
   - Ты жалеешь его? - удивился Забрезсский. - Я бы понял, если бы ты жалел бедняка, разоренного им и оставленного без гроша. Но этого... Я не против жалости вообще, хоть и не одобряю ее бездумно. Зато наш хозяин, Михаил Львович, решительно ее осуждает. Верно, Михаил?
   Вошедший в горницу воевода - гости младших чинов почтительно встали при его появлении - вздрогнул, услышав Забрезсского. Никита вспомнил, что и раньше Глинский с трудом сдерживался при появлении пана. Видно, меж ними что-то было в прошлом. Забрезсский, однако, всегда относился к Глинскому как к другу.
   - Что?
   - Скажи, Михаил, достойно ли подарить жизнь негодяю только за то, что он, унижая себя, ползает у тебя в ногах?
   - Многие так и поступают, - отвечал Глинский. - Но это говорит о них не с лучшей стороны. Они ведь с удовольствием отправят на тот свет более достойного человека лишь потому, что он решился сопротивляться. А с мерзавцем вдруг проявляют слабость. Вот пока мы будем жалостливо носиться с любым подонком, подлецам да негодяям легко будет жить.
   - Ну, а если не негодяй, а просто оступился человек? - спросил Никита.
   - Я прощу, жизнь не простит. Да и любого хорошего человека можно испортить, если прощать ему ошибки. Привыкнет, что ему спускают, так и сядет на шею. Ну, довольно болтать. Стол накрыт.
   Непривычно было Никите сидеть на дальнем от хозяина конце стола, почти возле дворовых слуг, но больно много набралось именитых гостей. Забрезсский успел представить Никите некоторых, после чего сам откланялся хозяину, отговорившись делами. Напоследок напутствовал Никиту:
   - Прислушивайся, что будет хозяин говорить.
   Тут были многие из тех, кого Никита уже знал: князь Иван Оболенский, боярин Егор Воронцов, постельничий боярин Семен Морозов, воевода Иван Челядин - нынешний предводитель московского полка, - сокольничий Великого князя Михаил Кляпик, оружничий Андрей Салтыков, думный боярин Иван Берсень-Беклемишев - тот, которого Оболенский представил некогда дядей Димитрия Сряды. Неподалеку от них Никита увидел Федора Карпова, а кроме того, званый обед почтил присутствием один из помощников митрополита, отец Серапион. Сам зять Глинского, Якуб Ивашевич, сбежавший из Литвы на Москву вместе с ним, как-то потерялся среди обилия знатных гостей.
   - Благослови трапезу, владыко, - попросил хозяин. Серапион завел молитву, прочие, стоя, подтягивали. Во время молитвы незаметно исчез Забрезский.
   Глинский не жалел угощения. Сам отдавая дань искусству своих поваров, он не забывал оставаться хозяином и следить, чтобы у гостей не пустели тарелки и кружки.
   - Скажи, отче, а в вашей обители, наверное, не удается угоститься на славу? - полюбопытствовал Глинский. Серапион нахмурился.
   - Как ты можешь заметить, сын мой, я и среди твоего изобилия соблюдаю умеренность и воздержанность.
   - Поистине удивительна сила твоего духа! - воскликнул Карпов. - Но если вы не заботитесь о своей плоти, к чему же тогда вам, вашей обители, великие владения мирские?
   - Я вижу некий подвох в твоем вопросе, сын мой, - покачал головой Серапион. - Мы принимаем их в дар от мирян. Нельзя обидеть дарующего отказом; грешнику же этот дар зачтется как благое дело во искупление грехов.
   - Но разве не противна церкви самая мысль о земных благах?
   - Конечно, противна! Но что делать?
   - Так тут же все и раздавать.
   - Кому? Тем, кто свое добро хранить не умеет? В тяжкие дни усобиц кто мог сохранить мир и покой? Только церковь. От кого ждали помощи и спасения в случае голода и мора? От монастыря, от церковной обители. Куда ты придешь, если станешь калекой, или нищим, или просто большая беда на тебя обрушится? В монастырь уйдешь, или придешь к церковной ограде за милостью. Так мы просто обязаны иметь мирские блага. Мы их пустим на благие дела. В отличие от тех, на кого ты намекаешь. Именно потому, что нам они не нужны самим - мы и можем распорядиться ими лучше, чем миряне, видящие в них путь к земной славе, к безбедной жизни и к власти.
   - А сам я не могу раздать милостыню? - полюбопытствовал Карпов.
   - Это вменяется тебе в обязанность. Если имеешь рубашку, раздели ее с другом. Но церковь знает, кто истинно в чем нуждается, и поможет лучше.
   - Помощь такая отнимает у человека желание выкарабкиваться из ямы, в которую он попал, - заявил Глинский. - Я против милостыни.
   Серапион воздел руки к небу.
   - Ни один человек не одолеет беды, его терзающие, без помощи Божьей. Перед Богом все равны. Все. И князь, и простолюдин, и боярин. И сильный, и слабый. И грешник, и праведник. Ко всем он обращается, и любой - ничто в сравнении с ним. Что ты мыслишь сотворить без его милостыни?
   - Так вы проповедовали многие годы, - резко возразил Глинский. - Вы говорили, что перед Богом все равны. И что получилось? То, что повсюду правит серость. Вы заключали сделки с Богом: "Я буду делать, как ты велишь, и ты за это меня спасешь". Вы научили не ценить красоту, вы погрязли в мелочах, выясняя, filio или не filio que, вы объявили правильной одну-единственную жизнь в веках, и что мы видим теперь? Серость вокруг, и достойные люди не ценятся, как будто простой кметь может управлять войском. Цену имеет лишь свое самоуничижение, растворение себя в этой серости. Князь, являвший ранее собою образец, того, на кого равнялись - сам теперь подстраивается под норов толпы, продавая себя тем, кто больше заплатит.
   - Я слышал такое мнение, - вмешался Карпов. - Князь куплен торговцами, и сам стал торговцем. Миром правит толпа, не терпящая тех, кто над ней поднимается, и все выдающиеся пытаются ей угодить. Каждый в толпе тщится доказать себе и другим, что он нужен, что он неповторим и единственен... Постой, но почему ты это доказываешь? Это дело только твое. Ужасно не то, что нас не ценят. И не то, что мы сами себя не ценим. А то, что мы признаем за другими право назначать нам цену. Мы сами стремимся в эту толпу, в надежде, что ее вожаку есть дело до каждого из нас. Мы принимаем запросы середины, унижаем себя - вместо того чтобы высшие наши дарования сделать достоянием каждого.
   - Да что значат твои дарования перед Его лицом? - воскликнул Серапион. - Что ты их выставляешь?
   - Наверное, значат, раз Он мне их дал. Я только боюсь, что, послушав меня, люди просто пойдут за мной как за еще одним вожаком и спасителем. Или затолкают, решив, что я им не угодил. Прикрываясь именно такими словами: кому, мол, ты нужен? Нельзя же себя продавать, как лавочник, зазывающий народ. Можно только подойти - и поговорить тихо. Или даже помолчать.
   - А знаешь ли ты, зачем он тебе их дал, твои дарования? Чтобы кичиться ими? Чтобы доказывать, как ты хорош, насколько выше других, как должны тебя любить да восхищаться? Или чтобы служить другим людям своими дарованиями? Разве за умение воеводы должны его прославлять? Или он должен свое умение направить на служение защиты земли своей?
   Глинский внезапно умолк, подавленный. Точно Серапион указал ему на обратную сторону его бегства от прежнего государя.
   Серапион же продолжал.
   - Ужасно и дико мне слышать слова от государевых мужей, такие, как слышал я только что. Вы, поставленные служить другим, говорите о самости человеческой, о тленных его благах и достоинствах как о чем-то ценном. Вы вознамерились сами постичь истины, что были открыты лишь избранным - через откровение, и отвергнуть эти истины.
   - Да вы уж открыли нам истину однажды, - возразил Карпов. - По вашим словам, давно уж должен был наступить конец света и второе пришествие. Да что-то его не видно.
   - Маловер! Разве ты не видишь, что последние сроки настают, и конец света уже начался? Мир катится в пропасть, люди погрязли в безверии, в насилии и клятвопреступлении. Объявляются лжепророки и лжемессии, а вы сидите и ждете, пока грянет гром и звезды упадут с небес.
   Карпов пожал плечами.
   - Я себе конец света представлял не так.
   - Разве не убеждает тебя это в бессилии твоего разума? Или вы не видели книги, что появилась недавно?
   Бояре зашептались то ли в удивлении, то ли в недоверии.
   - Видели, значит? Или хотя бы слышали? И многие сочли ее истинным откровением, и стали проповедовать по ней, соблазняя души слабые. В преддверии последних дней мы должны быть бдительны. Мы должны спасать тех, кто сам забыл о своем спасении. А нам говорят, что грех человека - это дело только его совести. Что мы можем только указать, но не имеем права заставить. Значит, пусть злодей убивает, а тать крадет, а мы будем только стоять рядом и уговаривать его не грешить? Или тот, кто тайно присвоил себе право толковать святые слова, будет учить ложному нашу паству - а мы смотреть на это? Нет, те, на кого возложена обязанность хранить истину в читстоте, должны научить ей остальных, вбить им в голову. Иначе мы просто не имеем права жить.
   - Значит, карать всех, кто думает иначе, чем вы? - ужаснулся Карпов. - Сила без милосердия - это насилие!
   - Но милосердие без силы - это слабость и покровительство пороку, - возразил Глинский.
   - И когда придет Великий суд, - продолжал Серапион, - и возродится всякая душа в облике телесном, тогда праведники наследуют новый рай, и обретут тело, неподвластное старости и смерти. А всякого негодяя, что не верит или сомневается в том, кто ставит гордыню разума своего греховного превыше Истины, открытой нам, мы будем гнать из нашего царства плетьми и каленым железом, да низвергнуты будут в огонь вечный!..
   - Так вот зачем вам нужен князь! - воскликнул Карпов. - Вот зачем вы к нему пробиваетесь, пытаетесь охмурить! Его властью, его руками будете отбирать тех, кто вам угоден, от "вольнодумцев"!..
   - Кто может указывать князю? - гордо вскинулся Серапион. - Он сам решает, кого судить, кого миловать, и чью сторону держать.
   - Но так было не всегда... - пробормотал Глинский.
   Внезапно воевода окликнул Никиту.
   - Поди сюда, Никита. У вас там, я слышал, что-то с Корнееем Трофимовым произошло?
   - Да... - нехотя протянул Никита.
   - Ну, это дело прошлое. Он кое-что говорил о тебе...
   - Вряд ли хорошее, - усмехнулся Никита.
   - Ты наговариваешь на него. Он о тебе как раз очень тепло отзывался... Вы ведь вместе были тогда, когда вывели меня от Локотека? Так вот, Трофимов говорил, что тебя тоже волнует, что станется с землею нашей и с нашим князем...
   - Кого же это не волнует? - удивился Никита.
   - Сейчас - почти никого. А Карпов ведь верно говорил. Жаль, он и слушать не желает моих речей. А ведь он может многое сделать, многое изменить. Князь к нему прислушивается... А если ничего не сделать, он станет, как его отец...
   - Что ты имеешь против памяти Ивана Васильевича? - резко отозвался Морозов. - Разве не он создал землю нашу столь великой, что ей уже пристало зваться Третим Римом?
   - Он создал землю великой, но людей - малыми, - ответствовал Глинский.
   - Тебя не было тут, когда он правил, ты не смеешь чернить его память! - воскликнул воевода Московского полка.
   - Я не смею поднимать голос против Великого Ивана. Но мне стыдно вспоминать челобитные, что подавали ему виднейшие воеводы и бояре! Я бы скорее умер, чем пошел на такие унижения. Не может быть великой земля, в которой каждый - холоп! Слугами, а не холопами должны быть жители земли.
   - Смирение еще никогда никому не вредило, - заметил Серапион. - Кичиться своей знатностью и тыкать ею в нос собственному князю - не самое достойное дело.
   Морозов снисходительно посмотрел на князя.
   - Ты прибыл из страны, не знавшей никогда достойного государя. Может быть, потому каждый у вас и считает себя вправе задирать нос! А у нас - мы смиряем себя перед государем, но тем больше у нас права уважать себя!
   - Может быть, - склонил голову Глинский, скрывая досаду. - Но это подчинение должно быть добровольным. А не под угрозой казни. Если бы я действительно вручил свою судьбу князю, которому всецело мог бы доверять! Но я боюсь не его, а советников князя, при всемогущем хозяине становящимися еще более всемогущими, чем он.
   - Жаль, Забрезсский тебя не слышит, - усмехнулся Оболенский. - Он всегда говорил то же самое. Сразу видно, что вы выросли в иной земле.
   - Я надеюсь поговорить с князем начистоту, - продолжал Глинский. - Только не любит он, когда ему говорят вещи, с ним несогласные... Да, Никита, примирись с Трофимовым, и приходи в мой полк! Ты можешь нам пригодиться. А теперь тебе, наверное, пора, ступай.
   Более ясно показать, что более его тут видеть не желают, было трудно.
   Никита понуро ехал по улицам. Для кого важно существование человека, кроме него самого? Снова Кебеняк оказывался прав. Мы вспоминаем о других людях, только когда нам что-то от них нужно. Но что нам нужно от других перед лицом конца света? Смерть моя - и есть мой конец света.
   Когда-то в детстве Никита считал справедливость Божеским законом, лежащим в основе миропорядка. Он знал два правила справедливости: во-первых, при дележке больше должен получить тот, кому больше надо, а во-вторых, кому больше дано, с того и спрос больше. Но, кого ни спроси, каждый полагал, что ему дано слишком мало, и не желал, чтобы с него спрашивали. А кто и был готов спросить с себя, тот с других спрашивал в сорок раз больше. Что же до дележки, то в ней больше получал тот, кто сильнее. Или наглее. Может быть, конечно, им и было больше надо. Откуда он знает? Столкнувшись с чужой волей, он готов был скорее уступить, а потом долго плакаться о своей брошенности. Но неужели ему так мало нужна была она, та девица, что пробудила его к жизни, воспоминания о ком приносили радость? Впрочем, она осталась очень далеко. Наверное, уже и забыла о нем. Ей он тоже не был нужен...
   - Никита! Не ждал тебя встретить! - отец Александр поспешил ко всаднику. - Я как раз из Троицы возвращаюсь.
   Никита побрел рядом с отцом Александром. С трудом, но поведал о минувшем поединке с Корнеем. Священник слушал молча.
   - Это правильно, что ты решил с Корнеем помириться. Найди его и помирись.
   - Попробую. Но он сам не горит желанием повиниться.
   - Он не из тех, кто признает свои ошибки. Он предпочитает их исправлять. Да и где-то ты прав, и Даша права - хотелось ему, чтобы вы почувствовали, что не вечны те блага, что вас от него отличают.
   Никита помолчал.
   - Только тогда, перед дракой, я вдруг понял, как одинок, - сказал он наконец. - И любой из нас одинок. Кому надо, чтобы я был хорошим?
   - Тебе, прежде всего. И Предвечному отцу нашему.
   - А я, отче? Я кому нужен? Или всегда надо это доказывать другим, что я им нужен?
   - Никому ничего не надо доказывать. Нельзя ждать награды от других людей, ибо любой, так же, как ты, ее ждет. Не нужно указывать место каждому, ибо для каждого уже уготовано место в замысле более великом, чем может представить себе самый великий правитель. И единственное, что ты действительно должен - это искать это место. Искать, и служить ему, выполняя то, ради чего и пришел в этот мир.
   Ведь дело совсем не в том, за что тебя любят другие. И не в том даже, за что любишь себя ты сам. И вообще, любит ли тебя кто-то. Ты пришел в этот мир; спрашиваешь, для чего? Чтобы самому любить людей. Прежде всего остального ты просто, можно сказать, обязан любить других. Попробуй именно это поставить во главу угла. Все остальное - только приложение. Жизнь, здоровье, успех, богатство, уважение, даже прекрасный мир твоей собственной души - всего лишь средство для этого. Если ты умрешь, ты не сможешь любить людей. Если ты будешь бедным, слабым, больным, - тебе будет труднее любить людей, ибо твои заботы загородят их от тебя. И все, что творишь ты - для них, ибо кому оставишь сотворенный тобою мир? Ум твой, и достоинства твои - чтобы мог ты понимать других людей, ибо нельзя любить, не понимая и не пытаясь понять. Это очень трудно - понимать. То, что тебе кажется очевидным, другому представляется верхом сложности. Тебе нравится то, что ему противно. Ты с трудом чего-то добился, а для него это простейшая вещь. Но вы люди, и, значит, сумеете понять друг друга. Пусть они тебя не любят. Ты должен любить людей. Уничтожая в них зло и борясь с их пороками, ибо грех и зло невозможно любить. Не понимая их, споря с ними, обижаясь на них. Даже убивая их... Ты должен любить людей.
   - А как же самому? Разве нельзя жить для себя самого?
   - Будет ли в мире хоть один человек, кто думает, как и ты? Ты боишься, что его нет? Но пусть так... Это не я придумал. Пусть ты один понимаешь, зачем живешь, этого довольно. Когда-нибудь этому научатся и другие. Те, кого ты будешь любить.
   "А может быть, зачтется мне как проявление моей любви к людям то, что хотел помириться с Корнеем?" - украдкою Никита воздел глаза к небу; и показалось ему, что говорил отец Александр не от своего, а от более высокого имени.
   Мимо промчался всадник; вдруг, подняв коня на дыбы, остановился и подъехал к беседующим священнику и Никите.
   - Здравствуй, отче! - Ерофей смущенно спешился. - Никита! Не ждал тебя встретить, думал, ты еще у Глинского наслаждаешься обедом. За тобой, между прочим, сам Великий князь послал. Едем к нему.
   - Езжай, Никита, - кивнул отец Александр. - Я у Афони буду, тебя дождусь.
   Никита залез в седло, и они тронулись в путь.
   - Князь до сих пор в Коломенском? - полюбопытствовал Никита.
   - Да, - кивнул Ерофей. - Сам понимаешь, путь неблизкий.
   У Большого моста вывернул из проулка всадник на плотном белом коне. Почти вровень подъехали они к мосту; по размерам Никита признал Кондрата Кривца. Тот тоже узнал Никиту и придержал коня. Кто его знает, какие замыслы бродили у него в голове, а только связываться с двоими вооруженными всадниками он не стал, дал им проехать, а сам поскакал сзади. Никита невольно подгонял коня, Ерофей скакал рядом, и вскоре кондратов тяжеловоз остался позади. Никита оглянулся.
   - Обратно поедешь - поберегись, - предупредил Никита.
   - Да, чего мне бояться! - беззаботно откликнулся Ерофей. - Хочешь, могу тебя подождать.
   - Я и сам доберусь, - Никита смутился при мысли, что Ерофей догадался о его боязни.
   Кони встали перед деревянной оградой княжьих хором. Никите не доводилось побывать тут раньше ни разу. Хоромы, конечно, были больше, чем в родном никитином селе, но чем-то совсем особенным, чего бы Никита раньше не видел, не отличались. В ранних сумерках скрывалось дальнее крыло хором. В стороне от ограды Никита приметил окруженное лесами основание каменной церкви.
   - К Великому князю, - бросил Ерофей. - Ждут нас.
   Молчаливый стражник из боярских детей провел их в покои Великого князя. Тот с окольничим разбирал грамоты, махнул рукой:
   - Обожди!
   Они остались перед дверью. Рядом замер стражник с бердышом, в белом кафтане с выглядывающей из-под него черной рубахой.
   - Ну, я пошел, - Ерофей глянул на неподвижного стражника, раскланялся с Никитой.
   Вскорости окольничий вышел, кивнул Никите:
   - Войди.
   Никита вошел и остался один на один с князем.
   Комната выглядела непомерно большой для двух человек. Окна плотно закрыты были ставнями. На столе стоял светильник, под потолком сияла лампада, но почти все уходило в полумрак. Василий по-прежнему сидел за столом, боком к вошедшему, и на сей раз не спешил оборачиваться.
   Щелкнуло масло в светильнике. Князь проговорил, наконец:
   - Ты ведь видел эту книгу? - и повернулся к Никите. Левая сторона лица князя освещена была красноватым, правая не различалась вовсе, и во взгляде блестящих во мраке глаз светилось дьявольское.
   На столе перед князем лежала небольшая книга, которую когда-то читал Никита и о которой, должно быть, сегодня говорил Серапион.
   - Да... - Никита смутился. Он никак не думал, что его послали за этим. В ушах опять зазвучали речи Глинского.
   - И что ты о ней думаешь? - продолжал князь
   - Не знаю.
   Василий вновь отвернулся.
   - Забреззский тебя перехвалил. Он говорил, у тебя неплохой ум...
   - Чего же ты хочешь услышать?
   - Правду! Я давно не слышал речей, не прославлявших бы меня.
   - Хорошо говорить тебе, князь, - Никита поднялся. - А если скажу не так, придут стражники из-за двери?
   - Чтобы быть наглым, надо иметь для этого основания. Да чего ты стоишь, боярчонок? В моем княжестве тысячи таких, как ты, и многие уже валялись здесь, в моих ногах.
   Никита вздрогнул про себя, но вида не подал, продолжая смотреть в глаза князю.
   - Но ведь это ты меня зачем-то позвал.
   - Да, - князь откинулся на кресле. - Ты читал эту книгу, я знаю. Ты слышал, что о ней говорят. Поделись со мной.
   - Ты хочешь сделать из меня доносчика?
   - А что в этом такого? Разве ты не обязан служить своему князю?
   - Обязан, - Никита потупил взор. - Но не там, где служба ему расходится с совестью.
   - Вот как ты заговорил! Да, я слышал, что ты не больно жалуешь княжескую власть, верно?
   Никита замер - и ждал, как из темноты за княжеским креслом возникнет тень Топоркова и поведет его вниз, в подземные владения.
   - Я во власти твоей, - Никита склонил голову.
   - Не отрицаешь? Правду, стало быть, говорят.
   Василий встал, ступил три шага в его сторону, остановился посреди комнаты. Теперь весь лик его был освещен, хоть и сумрачно, верхней лампадой, и дьявольское наваждение исчезло.
   - Ты хотел бы, чтобы я упал тебе в ноги, моля о прощении? - спросил Никита. - Тогда бы ты меня простил?
   - Зачем мне это надо? - пожал плечами князь. - Я жду от тебя всего лишь рассказа об этой книге.
   - Хочешь знать мое мнение? Или других людей?
   - Для начала - твое.
   - Она красиво и замысловато написана. Ее слог зачаровывает, а смысл заставляет задумываться. Но тот, кто задумывается, понимает, что нет в ней правды.
   - Вот как? - вырвалось у князя. - А что ты слышал от других о ней?
   - Чьи слова тебе хотелось бы знать? - Никита пытался уйти от обязанности доносчика из последних сил.
   - Я хочу знать, что о ней тебе говорили Карпов, Глинский, Забрезсский...
   - С ними я не говорил о ней.
   - Тогда скажи, что они говорили о том, кто ее написал?
   За какой-то миг в голове Никиты пронеслось видение спора с Глинским. Кого же мы прощаем? Когда враг ползает перед нами - вся власть над ним у нас в руках. А если он осмелился возразить - мы не властны. И потому должны привести его к покорности. Вот этого неповиновения и боялся сейчас князь. И это явно читалось в его показной грубости.
   - Но ведь это твои друзья... - растерялся Никита.
   - У князя не может быть друзей. Только слуги. Ты тоже слуга.
   Князь зашуршал грамотами на столе.
   - Отвечай. Говорил тебе Глинский о книге или о том, кто ее написал?
   Никита встал перед ним на одно колено, почтительно, но не унижая себя. Ибо если не будешь сам себя уважать - как ждать уважения от других?
   - Прости, великий князь. Жду твоей воли. Но не заставляй меня передавать тайные беседы.
   Князь усмехнулся. Для него это была игра.
   - В тайных беседах часто говорят излишне вольные вещи. Что же говорил Глинский?
   - Ничего такого, что могло бы пойти тебе во вред.
   - Это я сам решу! - вновь повысил голос князь. - Как же ты мне надоел! Ради чего я с тобой вожусь?
   - Быть может, ты устал слышать то, что тебе по нраву? - предположил Никита.
   - Вот я и жду от тебя правды. А ты знаешь, кто написал эту книгу?
   - Нет, государь.
   - Ее написал я.
   Никита настолько остолбенел, что невольно распрямился.
   - Теперь ты знаешь все. Да, ее написал я. Ибо я устал слушать наставления наших священников, и решил сам рассказать людям грамотным, что я думаю о правильном устроении нашей земли. Рассказал, как умел. Как видишь, я неплохо образован, - самодовольно усмехнулся князь. - Судя по тому, как быстро ты прибыл по моему зову, мои друзья не стали откровенничать при тебе, так что рассказать ты мне вряд ли что-то сможешь.
   - Если видишь за мной вину - наказывай, но не заставляй делать того, чему противится душа моя.
   - Вины за тобой я пока не вижу. Разве вина - говорить то, что думаешь? Так вот, поведай мне, чем тебе не люб твой князь. С глазу на глаз.
   Никита собрался с мыслями. "Ты должен любить людей... " И его - тоже?
   - Видишь ли, княже... Труд человека великий - объясниться с теми, кто живет вокруг него. И понять их. А князь... Он не обязан объяснять. Он может заставить. Но был великий жребий князя раньше, когда он был - впереди всех. Лучше всех. На него смотрели - и сами становились лучше.
   - На меня, стало быть, равняться нельзя? - усмехнулся князь. Никита смутился.
   - Значит, ты думаешь, что князь всегда идет впереди, он первый, лучший из людей? - продолжал Василий. - Нет. Он такой же, как и ты. Он так же боится умереть и так же борется за жизнь, и врагов у него больше, чем у любого поданного. Почему же с него ты спрашиваешь больше?
   - Не больше, государь. То же, чего требует наша совесть с любого человека. К истине каждый приходит сам; почему же имеющий власть приводит других к своей истине силой? Только из страха? Кто поспорит с силой! У нас в селе был священник; он говорил нам об истине. Он учил нас - и оказалось, он не подходит под какие-то каноны. Ему запретили быть священником.
   - Ты просишь за него? - уточнил князь
   - Я прошу справедливости. Князь должен стоять на страже справедливости в этом мире, как Бог стоит на ее страже в том.
   - А кто позаботится о том, чтобы над ним не учинили несправедливость? - резко спросил Василий. - Ты хочешь сказать, я жесток? Ты знаешь, как достался мне княжеский стол? Мой племянник должен был сесть на него вместо меня. Я обвинил его в ереси. Его и еще десяток бояр, и сотню других людей. Мой отец приказал их казнить; но я отговорил его, удержал его руку от племянника. Да, я хотел быть князем. Я старший в роду, и это - мое законное место. Не таращь глаза, это всем известно. Я оставил его в живых - и теперь надо мной висит вечная угроза. Несправедливость - это закон мира. Пока у меня будут соседи, у меня будут и враги. Пока у меня будут родичи, у меня будут враги. Скажи им, чтобы они пощадили князя! Тогда я соглашусь быть впереди всех и, как древние князья, буду первым идти за плугом по весне, распахивая поле.
   Князь умолк. Никита с некоторой робостью ждал, что он скажет дальше.
   - То, что я сказал, вы знать не должны. Князь - это знак. Он - таков, каким вы его сделаете. Каким бы он ни был на самом деле. Нет, я не должен вам служить. Вы поставили меня над собою, и я служу лишь Одному - Созидателю.
   - Тогда ты лучше меня знаешь, как ему послужить.
   Князь усмехнулся.
   - Соглядатая из тебя не выйдет. Забрезсскому ты не подойдешь. Что думаешь делать дальше?
   - Глинский принял меня в свою дружину.
   - Вот и оставайся там. Ступай.
   Никита поклонился.
   - Храни тебя Бог, государь.
   Он пожелал это искренне. В тот миг он любил князя.
   Неверными шагами направился он к конюшне. Звезды бросали на снег сияние свое; в темноте, и справа, и слева, видна была только белизна заснеженного поля. Вдалеке, за рекой, поднимались вершины церквей Кремника; Никита поскакал туда. По правую руку от него вдруг послышался скрип снега и фырканье лошадей. Никита взглянул в ту сторону - темнота, но темнота живая, дышащая. Безотчетно стеганул он коня; скакун заартачился, захрипел. Еще удар - и конь полетел стрелой к спуску.
   Наперерез выскочили несколько всадников. Отблеск всходящей луны заиграл на кольчугах их и шеломах. Затравленно Никита осадил коня и обернулся: еще четыре тени настигали его сзади.
   - Чего вам надо? - спросил он ( хотел грозно, но вышел только прерывистый крик).
   - Держи его! - вскричал один из передних, горяча коня. Намерения их стали ясны. Заворотив покорившегося коня, Никита погнал его наугад в снежную целину. Преследователи зарысили по бокам. По вязкому снегу, проваливаясь копытом, конь стал уносить Никиту от погони. Конь пошел рысью, под ногами его застучала дорога.
   Преследователи также выбрались на дорогу, но нагонять Никиту не торопились. Никита то и дело оглядывался: передний вершник не приближался, но всего их стало меньше. Четверо куда-то делись; Никита едва успел взглянуть вперед - и заметил четверых всадников, едущих навстречу. Он вновь был в западне.
   "Так вот чего стоит откровенность Великого князя!" Никита опять двинул коня вбок от дороги, но сзади и спереди клином съехались его враги, зажав с двух сторон. Он рванул было саблю, и в тот же миг на голову ему, на лицо упал холщовый мешок; кто-то ловил руки, вязал.
   - Сволочи, - выдавил он шепотом. Тело еще сопротивлялось, руки вырывались, ноги пытались погнать коня - его чуть не сдернули с седла - но, кусая губы, он смирился. Его куда-то долго везли, управляя конем; проклятый мешок царапал лицо, и тупая безнадежная усталость поднималась в душе. Он хотел быть нужным? Кому-то он понадобился.
   Как тюк, его сняли с коня, понесли. Открывались двери; повеяло теплом, пробилась сырость; наконец, с Никиты сдернули мешок и, развязав руки, швырнули в темную клеть. Дверь закрылась. Впереди была неизвестность, такая же темная, что и тьма, собравшаяся вокруг. Но, по крайней мере, у него было время посидеть и подумать.
  -- Глава 9. Ветер.
  
   ...Но там, где глаза застилает пурга,
   Где к небу вздымаются снежные вихри,
   Ищи за седой пеленою врага:
   В ней бес начинает бесовские игры.
  
  
  
   В небольшой комнате Семена встретил высокий русобородый человек лет на пять старше него самого - наверное, ровесник Федора Карпова, - но важный боярин Петр Шестунов согнулся перед ним в три погибели. Семен тоже поклонился - из приличия.
   - Ты, государь, правильно придумал, - заговорил боярин. - Нынче измена повсюду бродит. Нашим боярам доверять нельзя. Они ведь, они это Топоркова порешили, а то он бы их всех на чистую воду вывел.
   - Прямо уж так и всех? - усмехнулся князь, примеряя перед венецианским зеркалом новый кафтан из белой парчи.
   - А кто из них сейчас надежен? Каждый ведь думает, как от общего котла побольше урвать, а кто котел будет наполнять - им и заботы нет!
   Последние несколько дней Семен безвылазно жил в княжеской гриднице, ничего не слыша о творящемся вокруг. Дом боярина Сряды, куда он вернулся как-то, оказался пустым - и хозяин, и Ульяна внезапно исчезли. Семен бросился их искать, но узнал только, что они спешно уехали из города. Оставалось надеяться, что Ульяна знает лучше него, что делать; он же выполнил то, что от него требовалось, и ему оставалось только ждать.
   - Так, вроде, я ясно сказал: кто в общий котел больше принесет, говоря твоим языком, тот из него больше и получит. Чего тут спорить? Или они у какого иного хозяина могут найти котел побольше?
   - Так ведь знаешь, княже, мыслят они вытащить из безвестности племянника твоего, а уж он с ними поделится, все раздаст!
   -А где он, племянник-то мой? Говорят, в монастырь ушел давно, его и след простыл.
   - Кому надо, тот найдет. Они ведь и на супругу твою думают!
   - Что думают? - Василий отбросил кафтан, остался в одной рубахе.
   За дверями послышался шум.
   Шестунов сделал знак Семену занять место возле князя, сам встал по другую руку, так, чтобы в случае чего оказаться между князем и новыми гостями.
   В дверь вошли сразу несколько бояр.
   - Дозволь слово молвить, государь! - вперед вышел Иван Шигона, уже знакомый Семену. Шигона глубоко поклонился и застыл в позе смирения.
   - Ну, говори!
   - А знаешь ли ты, что измена совсем рядом с тобой ходит? Знаешь ли, и я то могу достоверно доказать, что окольничий твой Федор Карпов жену твою к колдунье водит, и они вместе сговорились тебя извести?
   Шестунов, не сдержавшись, закрыл лицо руками.
   - Ой, Ванька, дурак, - со стоном протянул он сквозь пальцы.
   Шигона глянул на Шестунова в недоумении, а Семен между тем начал вдруг понимать, кого он водил тогда к Ульяне.
   - Ты на кого наговариваешь, холоп! - воскликнул государь.
   - Не вели казнить! - Шигона бухнулся на колени. - Правда все это! Карпов против тебя умыслил. Он и речи неподобные тебе говорил. И с племянником твоим он дружбу водил!
   - Докажи! - потребовал князь.
   - А что доказывать, - вперед вышел другой боярин, уже склонявшийся к старости, суховатый, с окладистой бородой. - Димитрий, племянник твой, сейчас у меня в имении. Его представил нам всем Иван Берсень-Беклемишев как своего родича, и лишь недавно все открылось. Мал он был тогда, когда я его видал последний раз, вот и не признал. Так вот, ходила жена твоя в дом к Димитрию, где встречалась с колдуньей, и Карпов ее тогда сопровождал. Вызови Карпова сам и допроси.
   - Не могла Ульяна ничего худого против князя делать! - удивляясь сам своей смелости, вдруг подал голос Семен.
   - Так ты, стало быть, тоже все знаешь? - обернулся к нему князь. - Хороших же ты мне охранников подбираешь, - с упреком обратился он к Шестунову.
   - Да поклеп все это, князь, в самом деле! - принялся оправдываться Шестунов. - Ты лучше сам у жены своей спроси, ходила ли она куда, с кем ходила и почто. А Шигона по неразумию такое говорит! Он ведь с Карповым давно на ножах, вот и обрадовался случаю его свалить, а не подумал, чем самому дело грозить может.
   Спокойная, хоть и слегка торопливая речь боярина несколько отрезвила князя.
   - Что ж, разберемся. Карпова взять и держать под стражей, пока не велю привести. На всякий случай. Петр Васильевич, отправь с этим молодцем, - князь указал на Семена, - десяток своих, чтобы взяли Димитрия, если правда это он, где укажет боярин Иван Степанович Оболенский. А я к супруге. Пусть рассказывает, куда и зачем это она без меня ходит.
   - Так почто же охранника твоего отправлять? - удивился Шестунов. - Может, взять его да посадить вместе с Карповым?
   - Он, видно, колдунью эту знает, пусть поможет найти. А заодно и проверим, можно ли ему доверять.
   В путь выступили двумя десятками: десяток ратников государя и десяток собственных слуг Оболенского.
   - Да, парень, - боярин подозвал к себе Семена, велел ехать рядом. - Такой удачи давно не бывало. Я думал, тебя выискивать придется - а мне вдруг сам князь тебя вручает. Мне сказали нужные люди, что на тебя положиться можно.
   Семен в удивлении слушал боярина.
   - Так вот, запоминай, только виду не подавай. Поскачешь вперед по этой дороге. Скоро будет деревня, там спросишь, как проехать к имению князя Оболенского. Тебе укажут. Конь у тебя добрый, пройдет быстрее наших. В моем имении тебя уже ждут и спрашивали о тебе, так что торопись. Скажешь, что все готово и началось. Давай, быстрее!
   Семен молча погнал Черкеса вперед, не очень поняв, что затевает боярин, но чувствуя, что начинается что-то нехорошее.
   * * *
   Никита побился головой об стену, попрыгал, поругался - глухо. Ползая вдоль стены, нашел дверь, через которую его сюда запихнули. Разумеется, она была заперта. Никита поднялся на ноги, держась за стену, двинулся вдоль нее. Обычная бревенчатая клеть, в какой хранят старую рухлядь. Не шибко тепло; Никита, не остывший еще от учиненной несправедливости, теперь лишь начал ощущать пробирающий озноб. Или не от холода стали мелко постукивать зубы? Никита вновь сполз на пол. "Хоть бы лучину поставили. В такой темноте утонуть можно, как в озере, и не заметит никто". Он снова подтянулся к двери, забарабанил, что было сил.
   - Не стучи, Никита, - внезапно долетело из угла, до которого Никита в своих странствиях не добрался. - Не услышат.
   - Кто тут? - Никита слепо пошел на голос.
   - Я это, - ответил голос знахарки Марьи. - Не узнаешь?
   Руки и ноги ее были связаны. Колдуний боялись. Даже запертых.
   Никита попытался распутать узлы на ремнях, но на ощупь это оказалось делом нелегким. А пока он сидел, склонившись над Марьей, дверь открылась.
   - Увидишь дочку мою, Ульяну - поклон ей от меня, - быстро проговорила Марья, отодвигаясь.
   - Ну, что, ведьма? - Никита видел только черную тень в оказавшемся неожиданно светлым пролете двери. - Пошли. Возьмите ее. Лошади ждут. Да поторапливайтесь, скоро они будут здесь!
   Двое ратников подняли Марью за плечи и за ноги, понесли. Никита дернулся было за ней - и наткнулся на обнаженное острие кинжала.
   - Сидеть.
   Дверь захлопнулась; Никита остался один. Теперь ему предстояло ждать своей участи.
   С рычанием он бросился на дверь, точно надеялся высадить ее одним ударом, и бросался вновь и вновь, не различая удаляющихся шагов.
   - Цыц, ты!..- донеслось сквозь доски. Никита продолжал колотить. Дверь внезапно открылась; в брызнувшем свете возникло незнакомое усатое лицо.
   - Чего шумишь? Тихо! - заорал сторож.
   - Ты как с боярином говоришь, холоп! - тоже заорал Никита. Прикусив язык, охранник попытался захлопнуть тяжелую дверь. "Ну, нет!.." Меж нею и косяком Никита успел вставить ногу. Некоторое время он со сторожем занимался перетягиванием двери, каждый со своей стороны давил плечом изо всех сил. Ратник был посильнее, но Никита сейчас готов был не то что с ним потягаться, - разнести проклятую дверь в щепки. На краткий миг щель стала расширяться; Никита одолевал и медленно вылезал наружу. Но тут широкое лезвие кинжала блеснуло перед глазами, а потом из-за клинка стало появляться лицо ратника.
   Никита по привычке потянулся к сабле, тут же сообразил, что напрасно, и, когда клинок уперся в грудь, отступил.
   - Не буянь, - посоветовал сторож. - А то, хоть и велено тебя живым держать, все едино зарежу.
   Он собрался закрыть дверь, когда Никита одним диким ударом, кинувшись на дверь, отбросил и ее, и нагнувшегося за брусом ратника. Вылетев в сени, Никита огляделся. Ратник ошарашенно лежал поперек прохода и зло смотрел на Никиту. Слева виднелась дверь; Никита побежал к ней, сперва - оглядываясь на ратника, потом - сломя голову. Дверь оказалась запертой.
   - Стой, сволочь! - вскричал ратник.
   "Надо было кинжал у него отобрать", - запоздало подумал Никита. Он подергал дверь, потолкал - не поддается.
   - Откройте! - крикнул он. Снаружи загремел засов; сзади топал преследователь.
   Дверь открылась; Никита вылетел, оттолкнув спасителя, и кинулся дальше. Он оказался в полутемной комнате, большой и сырой. Выход из нее был в дальней стене.
   - Стой! - громыхая, позади вылетел его сторож с кинжалом. - Зарежу!
   - Ты что, свихнулся? - Никита отступил за второго ратника, того, что открывал дверь. Тот тупо поглядел на Никиту, на своего сотоварища, потом поднял секиру на длинной ручке и двинулся на беглеца.
   - Оба свихнулись, - Никита попятился. - Убьете же!
   Они не слышали его. Замахнувшись каждый своим оружием, они бросились на Никиту, и он в один миг отлетел к дальней стене.
   - На колени, скотина! - прохрипел усатый, с кинжалом. Никита покачал головой. Глаза сами зажмуривались, когда отсветы огня со стены вспыхивали на занесенном лезвии топора. И вдруг ратник миролюбиво опустил топор.
   - Пойдем, боярин.
   Второй сторож, ворча, спрятал кинжал, они взяли Никиту под руки и повели обратно, в клеть, откуда он на мгновение вырвался. В это время дверь позади открылась.
   - Погодите!
   Ратники остановились, и Никита смог обернуться. Вошедших было несколько, и среди них Никита узнал одноглазого Грицко, Гедиминова управляющего. Это его не удивило. Но впереди шел тот, кого Никита совсем не ждал - или очень не хотел - здесь увидеть. В белом с золотом кафтане в подвале появился Димитрий Сряда-Беклемишев.
   - Ты?!!
   - Я должен переговорить с тобою, - Димитрий указал на дверь, через которую они вошли. Ратники во главе с Грицко окружили их, точно Димитрий тоже был пленником, и повели по короткой лестнице наверх, из серого подвала в светелку.
   В небольшой светлой комнате с белыми свежевытесанными стенами Димитрий указал Никите на лавку у стены, сам сел напротив.
   - Вот как мы встретились, - усмехнулся Димитрий, как показалось Никите - невесело. - Знаю, ты хочешь меня спросить.
   - Да нет, - пожал плечами Никита. - Мне все ясно.
   - Думаю, не все. Вряд ли ты понял, кто я такой и чего добиваюсь. Между прочим, это я приказал Грицко взять тебя живым, хоть и пришлось посылать не троих, а целый десяток.
   - Благодарю, - Никита шутовски поклонился, не вставая с места. - А зачем надо было меня брать?
   - За то, что ты отправился доносить Великому князю.
   - О чем?!
   - О нас. Ты ведь был у нас.
   - Да ведь ты сам сказал, что о вас знает Забрезсский!
   - Это совсем не одно и то же. Что можно знать Забрезсскому, не надо знать князю. Но ладно князь, ты еще говорил с самим Глинским один на один! А вот уж ему о нас совсем знать не следует. Кривец хотел тебя перехватить еще по дороге в Коломенское, но не успел. Теперь говори, что ты рассказал Великому князю.
   - О вас - ничего, - откровенно ответил Никита. Димитрий вновь усмехнулся, но уже недоверчиво.
   - И он тебя отпустил?
   - Представь себе.
   - Боюсь, мы тебя отпустить не сможем. Но ты можешь присоединиться к нам.
   - К вам - это к кому?
   - У нас нет одного имени. Мы сейчас объединились, ибо у нас общие враги. Во-первых, Василий, незаконно севший на Великий стол. Во-вторых, Глинский и вся эта боярская шушера, поклонники нестяжателей во главе с Карповым и Патрикеевым. Ревнители старины! - произнес Дмитрий с неожиданной горечью. - Опять загнать всех в старую мерку! Чтобы никто и помыслить не смел, чтобы самому своим умом жить! Любители справедливости и дедовских обычаев...Сами не могут ничего сделать, хотят жить за чужой счет - вот и кричат, что надо по справедливости!..
   - А что будет с князем?
   - Вместо него придет иной, истинный Государь. Он знает, как править.
   - Этот, твой учитель?
   Дмитрий посмотрел на Никиту изподлобья.
   - Может быть. Только, боюсь, простые люди его не примут.
   - Ага. А мне, стало быть, или пойти с вами, или на тот свет?
   - Ты угадал.
   - Значит, головного татя Прохора все-таки ты подослал?
   - Нет. Он давно точил зуб на князя, и сам взялся нам помогать, - Димитрий встал, расправив плечи. - Но я знал, кто он такой. И знал, кого я выкупаю. И мне жаль, что ему не удалось довершить своего дела.
   - А Топоркова кто порешил?
   - Вот этого не знаю. У него было много врагов. Может, хоть Карпов. А может... Он сам себя. Совесть его замучила.
   - Да, и он сам раскроил себе голову топором, - ехидно кивнул Никита.
   - Или попросил слугу, - кивнул Димитрий, не смутившись. - Тот благодеяние оказал и господину своему, и всему народу.
   - Значит, я должен пойти с вами? А вы уверены, что сами-то живыми останетесь?
   - Мы будем биться за правду, - гордо ответил Димитрий. - В таком бою не страшно умирать.
   - Биться за правду, подсылая убийц? Своеобразно. Знаешь, мне надо подумать.
   - Подумай, но недолго, - разрешил Димитрий.
   - Ты сказал, я не понимаю, кто ты. Так ответь мне - за кем я пойду? Кто вы такие?
   Дмитрий собирался ответить, но за дверью раздался шум, и в светелку вошел Локотек. Он был по горло облеплен снегом, но Никита узнал его ястребиное гладкое лицо, черные брови и светлые волосы. Грицко поспешно поклонился и вышел. Локотек глянул ему вослед и обратился к Димитрию:
   - Приветствую тебя, государь! Как дела?
   - Все готово, - Димитрий встал навстречу гостю.
   - Государь? - удивленно вытаращил Никита глаза на молодого боярина. Тот гордо выпрямился.
   - Да.
   - Перед тобой, смерд, - зло сказал Локотек, - князь Димитрий Иванович, венчанный на царство дедом своим, Великим князем Иваном.
   Никита оторопело смотрел на Димитрия. В самом деле, тогда, рассказывая о своей жизни, Димитрий просто пересказал то, о чем без конца шептались по углам - пересказал, всего лишь не назвав имен.
   - Но почему Беклемишев? - спросил Никита, стараясь не замечать Локотека.
   - Так меня назвали десять лет назад, когда отдавали в монастырь. Чтобы шуму не было. Я решил не отказываться от приемной родни: все-таки, Иван Беклемишев был добр ко мне. Итак, отвечай теперь уже не безвестному боярину, но законному своему государю: ты идешь за мной?
   - Подумать надо, - выдавил Никита пересохшими губами.
   - Времени думать у тебя не осталось. Уведите его, - приказал Димитрий, и Локотек со своими ратники схватили и поволокли Никиту, но почему-то не обратно в подвал, а на улицу.
  
   * * *
  
   Хоромы князя Оболенского ограждены были высоким частоколом. Казаки завели воз на двор, предупрежденный слуга указал им конюшню, и утомленные путники принялись расседлывать лошадей.
   Добрались они с огромным трудом.
   Под Калугой отряд застал такой снегопад, что казаки едва не на руках вытаскивали повозки, а кони брели по колено в снегу. В Калуге пришлось остановиться, пока разведчики не протоптали наново дорогу. Покидали город опять двумя отрядами. С первым из них - это был десяток Сергея, состоявший из донцов, - ехал воз с товарами: Гедимин, видно, собрался торговать на Москве. На вожжах сидела Василиса, оставив Алексея в одиночестве - шутки в походе насчет мужа, женатого на казаке, не прекращались, и Василиса решила хоть так дать Алексею отдохнуть от них.
   Локотек проехал раньше, как и какой дорогой - никто не знал, но знали, где они должны были встретиться.
   Вокруг тянулся лес; это был именно лес, в самом необъятном своем виде. Он простирался, казалось, до края света; и хотя знали казаки, что на Полуночи, на Востоке, на Западе от этого леса существуют города, поля, реки и даже море, сейчас они казались сказкою. Лес тянулся, унылый и безмолвный, лишь изредка прерываясь селениями
   Но наконец, добрались они до хором боярина, обещавшего помощь, где должен был их ждать Локотек. Тут их и нашел Семен.
   Семен поставил Черкеса в стойло, вышел из конюшни и направился к дому. Двери того распахнулись, и навстречу ему в клубах пара вывалил давно знакомый гайдук с черной повязкой через глаз. Оба старых знакомца замерли на миг. Грицко опомнился первым.
   - Ба, москаль! Яка встреча! Ну, зараз уж не уйдешь.
   Он подошел, грубо пихнул Семена в плечо, полыбился и еще раз пихнул. Сенька отступил. Из дома выглядывали ратники, из конюшни появились казаки. Когда Грицко подошел, намереваясь толкнуть Семена в третий раз, тот перехватил его руку и в один миг заломил ему за спину. Грицко закряхтел.
   - Пес паршивый... А!.. Робяты, наших бьют!
   - А вот я щас тебя Локотеку покажу, - спокойно произнес Семен, заметив, как сгрудились казаки за его спиной. Несмотря на боль, Грицко нашел в себе силы усмехнуться:
   - Ох, та що вин с тобой сробит!...
   Семен швырнул гайдука на землю. Из дома ратники выволокли кого-то, следом вышел Локотек, глянул сперва на драчунов, потом на ратников:
   - Как, соглядатай еще жив? Я же сказал - повесить его.
   Семен отвернулся, не выпуская руки Грицка. Он ненавидел казни. Какое достоинство в том, чтобы собраться толпой и потому, что один всем мешает, отнять у него жизнь, пользуясь своей безнаказанностью? Но соглядатаев вешали всегда. Он решил не вмешиваться, ибо даже казаки его бы не поняли.
   Выйдя на мороз, Никита чуть не задохнулся от резкого воздуха, пахнувшего в лицо. Место показалось знакомым: недавно построенные боярские хоромы, ограда, лес позади имения... Вокруг нависали деревья, только прямо над головой плыло белое небо. Во дворе стоял воз, и с него спрыгнула... Никита присмотрелся, не веря, но сердце его не могло обмануться. С воза спрыгнула Ульяна. А тот ратник, валяющий в снегу Грицко, верно, Семен, а у него за плечом торчит голова Васьки. У Никиты поплыло в голове. Ноги покачнулись, и он не услышал, что сказал Локотек, только почувствовал, как его поволокли, и догадался, куда. Он вырвал руки, пошел сам. Все это было не по правде. Не могла его жизнь так закончиться. Он не верил, значит, этого не могло быть. И он пошел, и спокойно смотрел, как ратники прилаживают петлю. Она была не для него.
   Грицко поднялся, отплевываясь от снега. Семен приготовился уже для окончательного успокоения съездить ему по челюсти, как вдруг тот кинулся к Локотеку. А подле пана уже очутилась Ульяна, спрыгнувшая с воза.
   - Ты!... - она задыхалась от гнева и с трудом выбрала название Локотеку. - Пан! А ну, верни своих людей!
   Локотек, усмехнувшись, собрался вернуться в дом, и лишь бросил невзначай Грицко:
   - Уйми ее.
   - А ты, Семен! - Ульяна поворотилась к нему, и Семен, содрогнувшись, увидел в ее глазах ненависть. - Купил он тебя, и ты смотреть будешь, как человека без вины вешают?
   Семен хотел что-то возразить, но снег жег ему ноги. Он увидел, кого собирались повесить люди Локотека. Наверное, Никита так и не вписался в тот мир, что придумал для него Кебеняк. Никита не хотел сам исполнять приговор, и для того понадобился Локотек. Но сейчас не будет так, как решил этот, Желто-зеленый. Потому что Никита - брат Даши. И потому, что сейчас права Ульяна. Семен тоже подскочил к Локотеку:
   - Вертай парня!
   - Он соглядатай и будет повешен, - обернулся Локотек на пороге.
   - Не могу я видеть! - Ульяна бросилась к стражникам Никиты. - Пустите его!
   Кто-то толкнул ее, она покачнулась и упала. Сердце Никиты захолонуло огнем. Он словно проснулся. Он сжал кулаки.
   - Ты знаешь, что делаю я с теми, кто поднимает руку на девицу? Вот что!
   Никита ударил ратника по лицу. Тот увернулся; Никиту схватили и деловито принялись вязать руки ремнем, награждая пинками и тычками. Никита закусил губу. Что-то он очень важное должен был сказать Ульяне...
   - Матушку твою видел! - крикнул он ей через ряд сторожей. - Поклон она тебе передавала!
   Ульяна вновь попыталась броситься на сторожей, ее отпихнули. Локотек направился к ним в сопровождении Грицко, и тут раздался голос Василисы:
   - Слышь, пан! Ульяну не обижай.
   Локотек повернул голову на голос - и замер. Василиса стояла на передке возка, натянув большой татарский лук почти до самых глаз и наставив жало стрелы на Локотека. А промахнуться с двух шагов казачка не могла.
   - Отпусти полонянника-то, да побыстрей, а то рука тетиву держать устанет.
   Она быстро перебрала в воздухе пальцами, и Локотек изменился в лице, став сперва красным, потом опять белым.
   - Семен, ты пожалеешь, - выдавил он из ссохшегося горла.
   - Причем тут Семен? - возмутилась Василиса. - Зараз ты жалеть будешь.
   - Муж твой на тебя управу найдет, вот только появится, - пообещал Локотек; и вдруг, рухнув на землю, кувырнулся и вскочил на ноги, уже заслоненный от Василисы Семеном. Стрела, выпущенная от внезапности казачкой, взрыла утоптанный снег двора там, где только что был пан.
   Семена осенило. Он прыгнул - и наперегонки с Локотеком кинулся к держащим его ратникам. Он добежал первым, и ратники подались от его напора. Никита чуть вздрогнул, когда тяжелая сабля, задев кисть руки, рассекла ремень, стягивающий запястья.
   - Беги, хлопец! - рявкнул Семен и поворотился к ратникам с обнаженной саблей.
   - Дайте лук! - потребовал Локотек. Через мгновение он уже стоял, натягивая тетиву, целясь в бегущего меж стволов человека - но Никита был уже слишком далеко. Локотек опустил лук.
   Хруст снега затих в лесу. Никто за беглецом не последовал.
   - Ты помог бежать нашему врагу, - предупредил Локотек. Он стоял в окружении своих воинов и уже обрел обычную уверенность. - Ты понимаешь, какую глупость совершил? Теперь нам всем придет конец из-за тебя!
   Семен усмехнулся.
   - Поглядим.
   - Я не стану затевать с тобой ссору накануне того дня, когда нам понадобятся все наши силы, - продолжал Локотек. - Ни моей мести, ни мести Грицко можешь не бояться. Но надеюсь и на твое благоразумие, хоть, как ты только что показал, у тебя его немного. Да и напрасно ты помог бежать тому парню. Он попусту сгинет в зимнем лесу.
   Локотек повернулся и молча пошел в дом вместе с Грицком и четверыми сбирами, что пытались только что повесить Никиту.
   - Ну, Василиса, ну, атаманша! - смеялась Ульяна. - Чтобы одного спасти, стало быть, можно другого угробить?
   - А что? - Василиса гордо тряхнула косами, вылетевшими из-под пухового платка. - Локотек, верно, постарше будет, так его и не столь жалко, як цего хлопца.
   Казаки, сообразившие наконец, что происходит, собрались вокруг повозки на дворе.
   - Метель начинается, - произнес Сергей, подходя к Локотеку. - Придется переждать.
   - Вам надо дождаться второго десятка и наших друзей из города, - согласился Локотек. - Отдашь Гедимину грамоту от меня, - протянул литвин небольшой клочок бересты Семену. - А мы поедем вперед.
   - Я с вами, - произнес Семен. Он вдруг ясно понял, куда и зачем едет Локотек, и не мог отпустить его.
   - Куда ты поедешь, хлопец? Снегом занесет так, что и костей не сыщут. Да и на морозе нечего торчать. Ляхи пусть скачут, куда хотят, а нам сказали переждать - вот и подождем. Заходи в дом, - велел Сергей.
  
   Над головой смыкались снежные лапы. Никита давно потерял направление, и брел наугад. Иногда ему казалось, что он кружит вокруг одного места, иногда - что он ушел далеко на Восток и никогда не вернется домой. Порою в местах бурелома над головой проглядывало небо, затянутое тучами. Высоко в кронах шумел ветер, сбрасывая на землю хлопья снега. Поднималась метель. Следы позади быстро затягивало мелкой поземкой, вьющейся меж кустов. Никита шел, ибо если б остановился, то упал бы - и больше не встал. Что-то провалилось за ворот. Холодные щупальца поползли по спине. Никому - разве деревьям, что усмехались под снежными кудрями? - не было дела до него. И он понял, что и самому ему нет до себя никакого дела.
   Он остановился, прижавшись к высокой узловатой сосне, развесившей лапы над небольшим холмиком. Все было напрасно. И Ульяна появилась всего на миг, чтобы скрасить последние его минуты. Кебеняк все-таки добьется своего.
   Никита покачнулся. Ноги повело в сугроб. Он рухнул и решил не подниматься. Ему надо было собраться с силами. А потом он пойдет. Он выберется. Его ждут дома. Он снова увидит Дашу, и мать, и Ульяну. И воеводу, и знахарку Марью. Кажется, деревья как-то отличаются с полуденной и полуночной стороны. Кажется, с одной из них больше мха. А с какой? С той, с которой летают ведьмы на помеле.
   На четвереньках он добрался до мшистого ствола, обхватил его и поднялся на ноги. Из-под уютного навеса, образованного ветвями, выходить надо было во вьюжистый снег. Почему же надо? Зачем он проживет лишние несколько лет? Если никто за ним сюда не придет, значит, и впрямь его жизнь никому не нужна, кроме него самого. Нет, он знает, кто сюда придет. Им он нужен. Им он сгодится как еда.
   Ветер летел понизу, забирался под шатер ветвей. Никита спрятался от него за стволом. Вышел, и побрел по ветру, чтобы тот сам его нес. А ветер кружил меж деревьев, поднимая снежные вихри.
   Тыловой отряд литвинов смешался с казаками, и два десятка всадников вместе ввалились на двор. Гедимин и Иван ехали рядом, укрывшись за повозкой от сбивающего ветра, и Семен сперва услышал их разговор, сносимый на него, а только потом разглядел их.
   - ... Э, казаче, куда ж ты денешься! Соль, скажем, тебе нужна? А где ты ее у себя на Дону сыщешь? А у иного соль всю землю покрыла, где ж ему на ней хлеб растить? Стало быть, кто-то должен вас найти и связать меж собою торговлей. Стало быть, купцы - важнейшие люди, тут не поспоришь!
   - Эй, сынку! - обрадованно воскликнул Иван, заметив вынырнувшего из пелены снега сына. - Какими судьбами? Да в новом наряде...
   - Вот, - Семен вытащил из-за пазухи грамоту, не желая сейчас объясняться с отцом. - От Локотека.
   Гедимин тревожно схватил ее, расправил трепещущие края.
   - Жигимонт! - бросил он едущему позади гайдуку в синем кафтане. - На тебе обоз. Мы вперед едем. Иван, собирай своих. Поскачем, не щадя лошадей.
   - Темнеет уже, - заметил Иван. - К ночи дорогу заметет, не сыщем.
   Гедимин нетерпеливо поднял взор к небу.
   - Ты прав. Выступим на рассвете.
   Всю ночь завывала буря, и слабое укрытие, возведенное против нее из ветвей, оказалось с головою завалено снегом. Под утро ветер не утих, и отряд выступил в путь, продрогший, прежде чем сквозь пелену снежных вихрей прорвались отблески зари.
  
   Ветер тянул в спину, подталкивал, заставлял порою бежать, проваливаясь в вязком снегу. Руки отнялись, да и ноги шли скорее по привычке, разучившись стоять. А ветер кружил, завывая, подгонял в спину, и холодом иного мира продирало нутро. "Значит, опушка рядом, - думал Никита. Думать пока получалось. - Не может ветер так дуть в глухом лесу". Он вышел вдруг к ложбине, по которой, как по трубе, летел снег. На дне ложбины угадывалась река. "Рожея, наверно," - не смея поверить, решил Никита. Ветер бесновался. Никита поглядел направо - оттуда неслось сплошное поле снега. Невольно Никита отвернул голову в обратную сторону. Выбирать не приходилось, и он, спотыкаясь, побрел по ветру.
   Сколько он шел? Все так же летела снежная хмарь, только посерело небо, налившись свинцом. Ноги переставлялись как бы сами собой, он знал только, что все еще может идти. Наконец, появился деревянный мост через реку. Никита не сразу его разглядел, лишь когда налетел на старые поручни. На том и на другом берегу в лес убегала просека. С отчаянной надеждой Никита поднял глаза к небесам, может быть, хоть там он прочтет, куда ему идти. Ничего не услышал; решил не переходить через мост и пошел по занесенной просеке вглубь леса.
   Позади раздался топот копыт скачущего коня. Он прорвался сквозь заунывный вой ветра, настигая бредущего путника. Никита посторонился. Всадник прогрохотал по мосту, глянул мельком на Никиту, проносясь мимо, и вдруг заворотил коня и подъехал к нему.
   - Его все ждут, не знают, что и подумать, а он тут по лесу шастает! - возмущенно заявил Ерофей. - Дрожишь? От страха, значит. Правильно. Садись, давай, - он втащил Никиту на седло, и конь, поубавивший прыти под двойной ношей, поскакал тяжелой рысью вперед.
   - Куда мы едем?
   - Ко мне, конечно. Али забыл, мы ж ко мне на новоселье собирались?
   - Да я ж без подарка, в старом кафтане - неудобно как-то! - попытался отказаться Никита от приглашения.
   - Да ладно, какие подарки! Уже то подарок, что я тебя нашел, - ответил Ерофей и тряхнул поводьями.
   Никита съежился позади Ерофея и, обхватив его за кушак, закрыл глаза. Кто-то все же пришел за ним. О нем помнили. Его ждали.
   Никифоровка - имение Ерофея по Коломенской дороге - была примерно вдвое ближе к Москве, чем Ловцово, но добираться до него пришлось по кругу, по едва заметным тропам, уцелевшим в снегу. Через три часа перед путниками появилась на пригорке деревня из десятка домов. Чуть в стороне сияли снегом отстроенные по осени хоромы.
   - Вот жилище мое, - скромно признался Ерофей. - Добро пожаловать.
   Конь встал перед воротами.
   Навстречу им вышла невысокая пожилая женщина, укутанная платком поверх кики. За спиной у нее маячили два дюжих молодца, робко переглядывающихся.
   Слуги отцепили Никиту и поставили на ноги; у Ерофея, весь день скакавшего под снежными завываниями ветра, вид был не многим лучше, но он нашел силы поклониться матушке, подойдя под ее благословение.
   - Так, теперь в баню! - уже совсем бодро распорядился хозяин дома. - Живо!
   Пар пробивался сквозь толщу намерзшего льда. Лед намерз на щеках, на руках - и там, в глубине, где, говорят, таится душа. Теперь Никита будет делать то, что должен - а не то, что решил. Его хотели повесить, чтобы он не рассказал о Локотеке и Димитрии Глинскому и Великому князю? Значит, он должен пойти и рассказать. Значит, его правильно хотели повесить.
   Оттаявшие и откормленные, они блаженствовали на лавках в горнице.
   - Ерофей, - Никита с тяжким стоном открыл глаза. Он долго размышлял, прежде чем сказать. Если он скажет, он окажется именно тем, кем назвал его Локотек. Но кем окажется он, если не скажет? Но что будет, если он скажет? - Как побыстрее до Забрезсского добраться?
   - Да вот тут его и встретишь, - отозвался Ерофей.
   - А он точно будет?
   - Так ведь сам напросился, - хмыкнул Ерофей. - Я прямо не знал, что ему и ответить. - А что там у вас с Корнеем стряслось?
   - Да так... - Никита вспомнил, как собирался с ним мириться. - Ну, поцапались мы. Подрались.
   - Так ведь это нельзя оставить! - Ерофей подскочил.
   - Только не вздумай нас мирить, - пригрозил Никита.
   - Я-то думаю, что он ко мне ехать не захотел? Я ему говорю: " Вот, там Никита будет", а он мне: "Не могу, дела". Ясно, какие дела. А сам, злодей, пропал с того дня - уехал!
   - К нам его теперь на порог не пускают, - сообщил Никита.
   - Ну, это мы исправим, - заверил Ерофей. - Так, стало быть, завтра же с утра и поговорим с Забреззским, потом в Москву, там найдем Корнея, коли он вернулся...
   - Погоди, Ерофей, - остановил его Никита. - Я еще в себя не пришел.
   - Так ведь пан ждать не будет, он человек занятой! - продолжал настаивать Ерофей - Ну, как, оттаял? А теперь сказывай, что тебя в лес занесло?
   - Да шастал, как ты сказал, - припомнил Никита.
   - А коня с саблей где потерял?
   - Вот там, в лесу, и оставил. Пасется мой конь, - ответствовал Никита.
   - Ясно. Значит, не скажешь.
   Внутри от полов дышало на лежащих запахом разложенного сена. Никита вспомнил, как он впервые встретился с Ерофеем. Было это лет восемь... Или уже десять назад? Никиту в сопровождении дядьки отпустили на озеро в версте от их дома. Там его, стало быть, Ерофей и увидел и немедля стал дразнить боярского сынка. Что случилось дальше, Никите было немного стыдно вспоминать. В гневе на обидчика он удрал от дядьки и дорвался было до Ерофея, но тот полез на дерево, на ветку, свисающую над водой, не переставая строить Никите рожи. Разумеется, ветка в конце концов обломилась, и Ерофей бухнулся в озеро, а Никита, сам толком не умея плавать, полетел за ним, то ли со страху, то ли собираясь спасать. По счастью, сам Ерофей плавать умел; но Никита утопил бы-таки его с перепугу, только тут подоспел дядька, вытащил обоих, надрал уши и повел сушиться.
   Комья снега бросались в окна, в бревенчатые стены, и недавно построенная хоромина подрагивала от ударов ветра.
   - Приветствую вас, дети мои! - провозгласил отец Александр с порога. - Благословение Божие да пребудет на этом доме.
   Никита поднялся.
   - Отче, прости, не смог я вернуться!
   - Ты здесь? - выдохнул отец Александр. - Ну, слава Богу. Верно, Он меня надоумил отправить Ерофея тебя искать и самому последовать за ним.
   - В такую-то метель? - покачала головой Аграфена Ивановна. - Эй, Илейка, чего сидишь! Распорядись, чтобы стол ставили, ужинать накрывали.
   - А ты, отец Александр, мой новый дом освятишь? - робко попросил Ерофей.
   - Коли приглашаешь, всегда рад.
   - ...Те, кто не знает покоя, мятущиеся души, - говорил за столом отец Александр. - Да, от них проистекают многие несправедливости и зло, падающие на нас, успокоившихся. Мы только что нашли свое место, приспособились к миру, который, как мы думали, знаем - и вот, появляется кто-то, разрушающий все. Он отнимает у нас привычные истины, и он кажется нам врагом, лишающим покоя. Он не может остановиться, он всегда - в поиске истины. Не о тех я говорю, что топит грусть свою в чаше с вином или скачет, надеясь в бешенной скачке убежать от себя. Но о тех, кто неустанно идет, добивается, пытается понять, перетрясает этот мир - не ради благ своих, но ради того, чтобы понять замысел Божий. О них я говорю, о тех, кто подчас головной болью остается для сторожей порядка. О тех, кто все-таки следует своим путем - быть может, наперекор другим. Помните о них - и не спешите осуждать, когда встретите.
  
  -- Глава 10. Глашатай,
  -- или Как действовали Федор Карпов и Михаил Глинский, узнав о перевороте.
   Вот и все... Говорили, мир будет жить после тебя?
   Нет, не будет. Уйдет по опавшему следу.
   Над могилой твоей враг напрасно ликует победу -
   Он сумел погубить и себя.
  
   Отчаянно клонило в сон. Семен мог только удивляться терпению Черкеса, вынесшего долгий путь - и вновь готового бежать по приказу хозяина.
   Отряд медленно тянулся в зимней ночи. Дорога выделялась темным провалом впереди.
   - До рассвета будем в городе, - покачал головой Иван, понукая своего Вихря. Он и Семен ехали рядом с Гедимином: литвины держали Семена поблизости, словно надеялись на защиту его наряда княжеского ратника.
   Впереди заржала лошадь.
   - Что там? - Иван послал казака посмотреть, и через миг раздался крик разведчика:
   - Идите сюда!
   Открывшаяся путникам картина поразила своей простотой и жестокостью. Несколько тел, прикиданных еловыми ветвями, свалены были в одну кучу в яме неподалеку от дороги; над ямой бродил одинокий конь, видимо, сбежавший от убийц и вернувшийся к мертвому хозяину.
   Семену стало ясно, куда делись те, кого послал князь с боярином Оболенским.
   После долгой скачки перед ними открылась вдруг долина реки, скованная льдом, недвижимая, и за нею - темный заснеженный город, теснящийся к высоким стенам Кремника. Снег искрился в блеске звезд.
   - Туда! - распорядился Гедимин, не дав времени рассмотреть город, о котором казаки столько слышали, но который никому из них еще не доводилось видеть. Всадники стали спускаться по холму к вылезшим на этот берег посадам и кузням.
   У въездной рогатки засуетились ратники, но не успели они очнуться от дремотного сна, как казаки уже промчались вал, поскакали по левому берегу. Семен думал, они отправятся к дому Глинского, но отряд шагом прошел через большой каменный мост, воздвигнутый у впадения Неглинки в Москву, свернул по берегу Москвы вдоль стены Кремника и с первым лучом зари с грохотом ворвался на Троицкую площадь.
   Стража в воротах склонила копья при их приближении, но не подумала их останавливать, опустившись на колени. Из глубины Кремника к ним навстречу шел боярин Воронцов, а перед воротами вдруг возник Дмитрий Сряда-Беклемишев, хозяин дома, где жили Семен и Ульяна.
   Воронцов прямо в воротах опустился на колено перед Димитрием:
   - Входи, государь. Давно я ждал этого мига, чтобы восстановить справедливость.
   Димитрий величественно кивнул.
   - Иван, оставь людей занять ворота, чтоб из Кремника наружу ни одна душа не выскочила! - распорядился Гедимин.
   - Не надо, - осадил его Воронцов. - Сегодня я несу охрану Кремника, и тут везде люди, верные истинному государю.
   Всадники спешились перед новыми каменными палатами, возносившимися вровень с вершиной крепостной стены. Выскочившие из дверей конюхи приняли лошадей, и новые хозяева Кремника ступили внутрь хором.
   - Принимай свое государство, княже, - с поклоном говорил Воронцов, обращаясь к Димитрию. Семен с удивлением увидел низко кланяющихся людей в боярских одеждах, встречающих молодого боярина. А тот дергал краем рта, смотрел на них и молчал.
   Вошли в большую горницу, окна в ней прорезаны были под самой крышей. Напротив входа стоял трон. Семен не видал никогда тронов, но понял, что это он и есть. Навстречу вступившему в зал Димитрию вышли трое, державшие шапку наподобие татарской, усыпанную золотом, с меховой опушкой, и дорогую накидку с пышной бармицей. С поклоном облачили в них того, кого Семен знал как Димитрия Сряду-Беклемишева, и подвели к трону. И тогда лицо у Димитрия исказилось, наружу прорвалось нечто, похожее на давно сдерживаемый стон. Воронцов сделал вид, что не заметил этого.
   - Государь, у тебя много дел.
   Тот поднял глаза на боярина.
   - Я знаю. Начнем.
   Дмитрий оглядел собравшихся.
   - Надо срочно доставить сюда Глинского, Патрикеева, Бельского, Карпова, Репню-Оболенского, Воротынского, лучше - если по доброй воле, а нет - можно и силой. И приведите Холмского!
   Гедимин с почтением склонился перед новым князем.
   - Еще надо решить судьбу твоего дядюшки.
   - В монастырь, - жестко выговорил государь, и лицо его казалось не юношеским, а скорее лицом глубокого старика.
   - До издания указов княжеских его венчать на царство, наверное, надо? - Гедимин несколько неуверенно повернулся к Воронцову.
   - Димитрий Иванович - законно венчанный на царство, еще при жизни Ивана Васильевича, - отвечал Воронцов. - Так что это все указы Василия незаконны, а Димитрия - правильны с самого начала.
   Воронцов поманил пальцем дьяка, прячущегося в углу:
   - Поди сюда. Пиши. Государь всея Руси, Великий князь Димитрий Иоаннович повелевает...
   В горницу ввели еще одного пленника; за ним стали просачиваться бояре, осторожно рассаживаясь по лавкам у стен.
   - Кто это? - поднял глаза Димитрий, и Семен поразился: когда он успел выучить эту гордую осанку, этот снисходительный голос?
   - Это Василий Холмский, слуга твой, - подсказал Воронцов. - Брошен был в темницу за то, что в твою пользу перед государем - ах, прости! - перед дядей твоим говорил.
   - Три месяца, чай, в темнице просидел, - со злорадством добавил другой боярин.
   Холмский, наверное, рад был своему неожиданному освобождению, однако по лицу его счастья заметно не было.
   - Я рад восстановить попранную справедливость, - заученным голосом произнес князь. - Ты, ложно обвиненный, возвращен будешь ко двору во всех правах своих...
   Димитрий запнулся; Гедимин быстро подсказал.
   - ...И получишь назад исконную вотчину предков своих - город Холм.
   По залу прошел легкий вздох перешептывания. Холмский поклонился:
   - Оно, конечно, хорошо все...
   - Ты недоволен? - изумился новоиспеченный князь.
   - Да что ты, благодарен премного, - спохватился Василий. - Только как же мне быть? Дед-то мой от Холма сам, своей волей отказался, передал его Московскому князю. Так коли приму твой дар, словно бы против воли дедовой пойду.
   - Мой дед взял у твоего деда, я отдаю тебе. Или права я не имею?
   - Вишь ли, княжич, - просто сказал Холмский, - я ведь перед твоим дедом Василию служить обещался.
   - Но ведь он тебя в темницу бросил! - вскричал князь.
   - Ну, так что же? Коли он недостойно сотворил, мне это права негоже поступать не дает. Я ж не давал слова служить ему, только коли он безгрешным будет! Все мы грешны. А тебе мой совет: помирился бы ты с Василием. Обоим вам лучше будет.
   Димитрий глянул на Гедимина, на собравшихся бояр, и выкрикнул гневно:
   - Уведите его! Прочь!
   - Воля твоя, княжич, - пожал плечами Холмский и сам направился знакомой ему дорогой в княжеский поруб.
  
   В доме было тихо. Хоромы оказались невелики, главная изба - в два яруса: в нижнем - повалуша с кухней, в верхнем - две светелки, - и несколько строений разбросаны по двору. "Более всего о человеке скажет его дом". Никита с любопытством осматривался - ранее он тут у Ерофея не был. Дом соответствовал хозяину: неброский, но строгий, и ежели можно так сказать, - бойкий, деловитый. Ерофей все же вносил в него некую сумятицу, старательно устраняемую его матерью. Род их на княжой службе только что поднялся из холопов, и меж простых селян у них еще сохранились добрые знакомые, да и вели они себя по-простому, не считая нужным чем-то чваниться.
   - Хозяин! Встречай гостей! - раздался голос Забрезсского. Ерофей выскочил встречать, Никита глянул в окно. Ерофей сам отвел коней на конюшню и распахнул перед гостем дверь.
   - Зараз за стол сядем, - говорил Ерофей, с поклоном - несколько шутовским - ведя пана в дом. Следом шествовали холопы, возглавляемые Филиппом, с лошадьми в поводу.
   Ерофей постарался на славу. Гости прошли в повалушу, и сражены были обилием закусок, печений, солений, прочих блюд на столе. Забрезсский огляделся; заметил Никиту и, как показалось юноше, удивился, увидев его здесь.
   - Ого! Славно. Тут женская рука чувствуется. Ты, Ерофей, часом не женился ли?
   - Нет пока, - Ерофей покраснел.
   - Ишь, зарумянился! Да что, дело молодое. Кто же хозяйка?
   - Матушка моя, - честно сознался Ерофей.
   - Где ж она? Что гостей не встречает?
   - Должно быть, до деревни пошла. Но скоро вернется. Прошу за стол.
   - Нет, погоди... Эй, хлопцы! Заноси!
   В дверях появились холопы Забрезсского со свертками в руках.
   - Ну, новосел, прими подарки. Вот тебе пищаль да сабля - для службы, - пан взял первый сверток у Филиппа, развернул перед обомлевшим хозяином.
   - Вот тебе пирог, к столу. Это тебе кувшин вина доброго...
   Ерофей остолбенело смотрел, как растет груда подарков перед ним, и робко предложил в ответ:
   - Ты, пан, садись во главу стола.
   - Нет, Ерофей, как можно! Ты хозяин, тебе и почет.
   - Как скажешь, пан, - кивнул Ерофей. - Позволишь, коли я Митьку с Семкой позову?
   - То кто, холопы твои?
   - Ну, не холопы, пан. Хлопцы, верней. Мы росли вместе, - со смущением, но и с гордостью произнес Ерофей.
   - Зови, конечно. Неужто мы друзьями твоими побрезгуем? Только и ты уж тогда моим слугам в гостеприимстве не откажи.
   Ерофей вышел, холопы Забрезсского рассаживались по дальнему краю стола. Пан опустился на лавку, Никите указал место напротив.
   В горницу вошли мать Ерофея, ведомая сыном под руку, и отец Александр.
   - Вот, матушка, это пан Забрезсский.
   - Из ляхов, должно быть? - насторожилась мать. - Пан, а не слыхал ли ты у себя там про Никифора моего?
   - А что с ним? - удивился пан.
   - В полон его взяли. Да только не знаем мы точно, может, и убили... - у матери Ерофея жалобно скривилось лицо.
   - Как в Польше буду, спрошу про супруга твоего, - заверил пан с таким выражением, что Никите показалось: забудет про это пан, едва отсюда уедет. А, может, уже забыл.
   - Ну, спаси тебя Бог, - поклонилась хозяйка. - Пойду на кухню, погляжу, чем вас еще угостить.
   Отец Александр сел напротив Забрезсского, рядом с Никитой. Казалось, пан смутился при виде священника.
   Через час приятели Ерофея лежали вперемешку с холопами Забрезсского, уткнувшись лицами в стол.
   - Никита! - крикнул Ерофей, выбрался, пошатываясь, из-за стола. - Пойдем, покажу, как я тут живу.
   Он повел Никиту по лесенке наверх.
   - Ты не смущайся. Пан поутру уедет, так там другие гости подвалят. Отца моего братья приехать должны, матушки моей, - я тебя со всеми познакомлю. Ты ж мою родню совершенно не знаешь! Вот моя светелка, - Ерофей с гордостью ввел гостя в небольшую комнату, о которой, даже не скажи он, можно было догадаться, кто в ней живет. Кровать была строго убрана, и под ней валялись, выглядывая железными каблуками, сапоги, не чищенные с летнего похода. На столе в строгом порядке разложены были всевозможные ножи, кинжалы, стрелы, прикрытые поверх старым тряпьем. На стене против кровати висело зеркало в раме тонкой работы - и с поцарапанным образом. Но этакий строгий беспорядок выглядел довольно уютно.
   - Вот, занимаюсь, - Ерофей указал на стол, извлек из-под тряпок самострел. - Сам сделал.
   Никита повертел оружие в руках, приложил к плечу, дернул тетиву:
   - Знатно.
   - Ты погляди, как бьет! - Ерофей взвел рычагом тетиву, вложил дрот.
   Дом содрогнулся. Никите померещилось, что где-то невдалеке ударила крепостная пищаль. Дрот сидел в стене, до половины уйдя в дубовые доски.
   Никита попытался вытащить дрот - не получилось. Он долго дергал, наконец, успокоился.
   - Представляю, как бы там стоял я.
   - Ну так! Не хуже ваших рушниц.
   Ерофей спрятал самострел под тряпьем, подошел к широкому окну.
   - Ух ты! Никита! Глянь, какую кучу снега под окном намели!
   - Ну и что?
   - Прыгнем?
   Никита колебался одно мгновение.
   - Давай!
   Через открытое окно влетел воздух с морозом. Ерофей, сложившись вдвое, вылез на карниз и встал, держась за наличник. Вдруг отпустился и, взмахнув руками, исчез. Снизу раздался сочный хруст - и вслед за ним голос Ерофея:
   - Лезь, Никита!
   До снега, в котором Ерофей оставил свой глубокий отпечаток, было сажени три. Земля стремительно рванулась навстречу. Он ударился в снег, повалился на бок и, царапаясь о мелкие льдинки, выполз на выметенный двор.
   - Пошли в дом, - предложил Ерофей. Полет основательно вышиб хмель, и к двери они подошли почти прямо. Та была заперта.
   Ерофей тупо подергал медное кольцо, приделанное к двери, поколотил им о скобу. Дом ответил тишиной.
   - Никак, пан пошутил, - осторожно предположил хозяин.
   - Ну и шутки у него! - озлился Никита.
   - Не, он не мог. Может, мать закрыла, чтоб сквозняк не тянул?
   - Так постучи погромче!
   - Да не услышит! Она у меня немного на ухо туга... А, да то ж я сам заложил дверь, как хлопцев привел!
   - М - да, - крякнул Никита, но больше никак не выразил своего желания заехать хозяину по шее.
   Ерофей строил замыслы по взятию собственного дома приступом.
   - Лестница есть? - спросил Никита. Ерофей хлопнул себя по лбу:
   - Верно, Никита! Лестница.
   У забора лежала длинная приставная лестница, по которой обычно лазили на чердак. Они взяли лестницу под мышки и потащили было к открытому окну в Ерофеевой спальне, когда дверь открылась. На пороге стоял отец Александр.
   - Заходите. Надо поговорить.
   Пан бродил от окна к окну, вглядываясь в полуденные поля, стлавшиеся окрест и стараясь не встречаться взглядом со священником.
   - К чему ты смущаешь их ложной надеждой? - с вызовом спросил пан, как видно, продолжая прерванный спор. - Люди надеются, когда не знают точно, и в надежде ищут утешения и обманывают себя. Надежда заставляет их биться в проигранном деле, расслабляет в ожидании помощи свыше - вместо того чтобы собрать все силы в кулак и ринуться на прорыв или, признав поражение, сложить оружие и достойно отступить. Я не надеюсь, а точно знаю.
   Пан говорил неожиданно горячо, словно священник задел его больное место.
   - Ты не веришь в чудесную помощь? - спросил священник.
   - Не нам, грешникам, ее ждать. Мы надеемся, не веря. Надежда - это слабость духа, не способного примириться с неугодной ему истиной. Как тяжело умирать надеющемуся на жизнь! Но обреченный смиряется, и не приносит остальным зла, воюя с неизбежным.
   - Да, трудно понять истину, когда малый шаг от нее в сторону есть ложь, - покачал головой отец Александр. - А как часто путают смирение - и обреченность. Спокойствие - и уныние. Надежду - и сомнения. Ты привык, чтобы все шло по твоему замыслу, но такое возможно не для человека. Надежда не всегда оправдывается - но это не повод впадать в уныние.
   - Ты предлагаешь всем сто раз наступать на одни и те же грабли, думая, что в сто первый раз будет не так больно? - усмехнулся Забрезсский.
   - Больно будет всегда, - отозвался отец Александр. - Вопрос только в том, зачем ты на них наступаешь. Может быть, ты просто объясняешь сыну, что так делать нельзя, и он, посмотрев на твой опыт, избежит твоих ошибок? Даже в самой большой глупости может скрываться недоступная нам мудрость. Под слоем божественных красок может таиться дьявольский лик, а под нарочитой бесноватостью - мудрость святого. И каждый раз мы делаем свой выбор, но в наших силах делать этот выбор, уступая мнению людей - или же божеской воле.
   - Большинство людей делают один выбор, раз и навсегда, и следуют ему всю жизнь, - возразил Забрезсский. - Или ты знаешь много людей, сумевших изменить свою жизнь?
   - По роду своих занятий, я их знаю много, - ответил отец Александр. - Все, кто уходил в монастырь, меняли жизнь свою. Но даже если бы такой смельчак был всего один - это и давало бы надежду всем, что так может быть. Это может быть нелегко, это может быть слишком поздно - но это может быть. А если жить без надежды, то пройдешь мимо того случая, что позволил бы тебе все изменить.
   - Ждать удобного случая - это совсем другое. Но нельзя жить, надеясь на чудо! - вновь стал горячиться Забрезсский. Никита никогда не видел его таким встревоженным.
   - Может, вы объясните нам, в чем спор? - вмешался Ерофей.
   - Да спора у нас никакого нет, - ответил отец Александр. - Пан Забрезсский излагает взгляды, распространенные у латинян, о предопределении - якобы жизнь каждого из нас предопределена, и бессмысленно пытаться ее изменить, сто раз наступая на одни и те же грабли. Отчасти он прав - каждому из нас есть место в замысле Божием. Но как мы распорядимся Его замыслом - в том у нас есть выбор. И даже закоренелый злодей внезапно может измениться.
   - Только не стоит на это рассчитывать, когда он стоит над тобой с ножом в руках, - возразил Забрезсский. - Тут лучше применить силу. А уж потом заниматься проповедями.
   - Пока мы не знаем, как по-другому остановить злодея. Но многие находили в себе силы умереть - но так, что смертью своей заставляли злодея раскаиваться. Я не говорю, что это правильный путь для всех - но для священника это более достойный путь.
   - Ты не совсем верно изложил суть нашего спора. Мы говорим о свободе. Для тебя свобода - это всего лишь возможность сделать выбор. Для меня же свобода - это возможность творить законы, возможность творить то, из чего потом будут выбирать другие - те, для кого ты сотворишь свой мир!
   Никита наконец узнал этот голос. И понял, кого напоминал ему лик, изображенный на образе, сотворенном Димитрием.
   - Я должен был догадаться раньше, - прошептал он.
   - Я знаю, кто он, - произнес отец Александр. - Не бойся.
   Никита переводил взгляд с одного на другого - и не узнавал никого из них.
   - Итак, ты сам догадался, зачем я здесь? - спросил Кебеняк.
   - Значит, тебе не надо, чтобы верящий тебе Димитрий занял престол? - выдавил Никита вовсе не к месту.
   - Я уже говорил тебе - вопрос престола для меня не важен. Не один князь, так другой. Но чему он научит свой народ и к чему поведет - вот главный вопрос. Какой мир он будет строить, на что он объединит силы тех, кто ему поверит?
   В полной растерянности Ерофей опустился на угол лавки.
   - Что тут происходит?
   - Ты ничего не хочешь объяснить Никите? - спросил отец Александр у пана.
   - А ты, поп, умнее, чем я думал, - скривился Кебеняк. - Что же, Никита, слушай все. Как я сказал, я стремлюсь к абсолютной свободе, которая для меня прежде всего - возможность самому изменять законы этого мира. Если упал в пропасть, тут выбор лишь один - падать. Но что, если есть и выбор - полететь? Смертельно болен - но разве невозможно излечиться? Да, наше тело смертно, и пусть даже будет исцелено от всех болезней, невозможно уберечься от всех случайностей. Но путь души нашей создается нашей жизнью тут. И речь я веду вовсе не о воздаянии за грехи. Мы можем преодолеть законы и запреты, стоящие на нашем пути, мы сами можем их создавать! Истинно свободному нет преграды, и тогда душа наша пойдет по тому пути, который мы ей уготовим, и вновь воплотится - там и тогда, когда мы этого захотим. Не сидеть и молиться, дабы Бог явил нам чудо и спас нашу душу! Но самому неустанно трудиться, создавая свои законы этого мира, изменяя их, отменяя запреты и нарушая границы. Вот что такое истинная свобода, к которой следует стремиться, и наградой за труд будет полное бессмертие, полное осознание себя и возможность выбора пути собственной души и собственного будущего.
   - Все-таки Никита был прав, полагая, что ты метишь на место Бога, - покачал головой священник. - В божественном замысле есть место каждому. И ты тоже пытаешься воплотить свой замысел в этом мире. Но ты не Бог, и в твоем мире место найдется далеко не каждому.
   - Удивительное дело, - произнес Забрезсский. - Вроде бы, оба мы говорим о свободе. Но для тебя свобода - это всего лишь выбор из двух зол. Из того, что тебе предоставили. Для меня же свобода - это возможность самому создавать то, из чего будешь выбирать. Это умение видеть мир таким, как он есть, а не попытка спрятаться за выдуманным образом. Ты же говоришь о долге, о правильном пути, о месте каждого - но при этом утверждаешь, что у каждого есть выбор? О каком выборе может идти речь, если есть что-то, приличествующее священнику, или воину, или пахарю, или купцу? Все, выбор сделан! Да и сам набор, из чего выбирать - невелик.
   - Каждый миг делаем мы свой выбор, - возразил священник. - И этот выбор даже не между тем, сделать ли то или другое, или, как порою говорят, выбор между добром и злом, а просто, сделать ли вообще что-то - или не сделать, сказать - или промолчать, и если начал делать, то продолжать - или бросить, завершить начатое - или махнуть рукой... И никто, ни один человек, сколь бы могуч он ни был, не в силах знать, что именно выберет человек в следующий миг. Пусть сто раз он выбирал одно - в сто первый раз он выберет другое. Быть может, Созидатель знает, что мы выберем - но даже он не может принудить нас выбрать что-то. На выбор наш, конечно, влияет сорок сороков разных причин: и привычка, и страх, и выгода, и желание хорошо выглядеть в глазах других - и в собственных глазах, но всегда, даже когда ты учтешь все эти причины, остается малая доля свободы, которую все равно никто - порою и сам человек - предугадать не может.
   Забрезсский (или Кебеняк? Никита не знал, как его теперь называть, и есть ли у него имя) покачал головой.
   - Свобода - это отмена запрета. Отмена границ. Отмена того, что тебя сковывает. О какой свободе ты говоришь в твоем мире, где каждый несет груз условностей? А я тебе говорю об истинной свободе. Чтобы не приходилось тем, кто может больше, постоянно сдерживать себя, чтобы помочь тем, кто сам ничего не может. И эти, убогие - не телом, но духом - становятся обузой любому сильному, виснут на нем, чтобы подпитаться его силой - и он тащит их, как неподъемный груз, и в итоге все еле дышат. Зачем нужно тащить тех, кто не хочет идти сам? Но они, эти хилые и слабые - они хитрые, они умеют опутать любого, чтобы он служил их никчемной жизни! Если сбросить эту обузу - мы помчимся семимильными шагами, но пока вы тянете их за собой, вы будете тащиться в хвосте других народов. Человек должен быть свободен от всего - от долга, от привязанности, от чувств. Все это лишь условности, навязанные нам нашим собственным разумом. Семья - что может сильнее сковать человека по рукам и ногам?
   - Но как же тогда будущее, о котором ты мечтаешь? - спросил Никита в полном непонимании.
   Пан рассмеялся.
   - Если я собираюсь сам жить вечно - зачем мне продолжение в виде детей? А те, кто хочет - конечно, пусть заводят. Но никто не может их принудить заботиться об их детях, или об их женах. Ничто не должно сковывать дух человека, или уж тем более заставлять растрачивать его силу на подобные удовольствия.
   - Ты хочешь переделать природу человека?
   - Нет. Достаточно убедить человека, что это - неправильно, и он с удовольствием сам откажется от старых ценностей.
   - Не думаю, что женщины согласятся с тобой.
   - А стоит ли их спрашивать? Достаточно пустить слух, что женщины - зло, и ты увидишь, что будет. Обратимся к опыту Испании. Слышали, что там было? У вас тоже появился очень достойный человек, Иосиф Волоцкий. Он, между прочим, побывал в Испании, встречался с самим Торквемадой. Привез оттуда много книг. Я слышал, он собирается устроить Русь по образу Европы. Я тоже считаю, что там все устроено правильнее. Особенно мне нравится Польша - там вообще каждый сам себе хозяин. Полная свобода и никакого принуждения.
   - Но ты сам говорил, что слабые, объединившись вместе, могут заставить сильного!
   - Могут - если сильные сами не объединятся раньше. Временно мы можем действовать вместе. И тогда никто нам противостоять не сможет. Для того в Польше и есть король. Но когда мы занимаемся развитием собственного духа - ничто не может и не должно нам мешать. У меня есть единомышленники в Европе, они помогают мне иногда - если это их не сильно связывает. Но в основном мы действуем каждый сам по себе.
   - Но тогда... Это же будет страшное время! Все, что тебя привязывает, должно быть уничтожено - и будут уничтожать самых близких себе людей?
   - Да, Европу ждут веселые времена. Но разве цель не оправдывает подобные средства? Разве полная свобода и раскрытие всех своих возможностей не стоит гибели нескольких тысяч человек?
   - А эти несколько тысяч с тобой согласятся?
   - Если они смогут возразить - то пожалуйста, я их выслушаю. Но только вряд ли. Каждый человек озабочен собой. И раз мне дано больше - я могу и достичь большего, и пренебречь теми, кто не может здраво распорядиться данной им жизнью - значит только принести им пользу! Ибо они послужат делу более важному. Чтобы сделать свою душу бессмертной и всевидящей, надо знать, как это сделать. И с помощью особых занятий сначала можно сделать свое тело почти бессмертным, а потом - вырастить в нем бессмертный дух, который, покинув оболочку тела, обретет новые безграничные возможности. Вот мой путь, на котором жалкая стычка двух князьков - лишь один шаг.
   Отец Александр с грустью покачал головой.
   - Ты можешь добиться бессмертия. Ты можешь создать новую душу, наделенную новыми возможностями. Но только зачем? Ты все равно считаешь себя - венцом творения и целью мироздания. Только ради того, чтобы самому прожить несколько лишних мгновений, ты бросаешь в котел своей алхимии тысячи жизней других, которые оказались менее удачливыми? Но, хочешь ты или нет - ты лишь часть этого мира. Может быть, ты и прав, и тот, кто не сумел подготовить свой дух, просто исчезнет, растворившись в небытии, а тот, кто сумел - выберет грядущую жизнь. Хотя мне открыто иное - там, по ту сторону жизни, человек, живший праведно, не ради самого себя - но по слову Божьему - станет частью Бога, и вдруг окажется, что мириады людей, живших на этой земле - это все ты, и ты знаешь то, что знают они, ты помнишь то, что помнят они, для тебя открыто все - и ты един с Созидателем, хотя ты - лишь часть Его. И лишь понимая себя - частью, ты выполнишь свое предначертание. А чем больше ты будешь пытаться сам стать Богом, стать целым, единым и независимым - тем сильнее ты будешь от него отдаляться. Что бы ни было там, после смерти - я не знаю этого и могу лишь верить - но даже если ты прав, все то, что было прожито нами на этой земле, будет частью Его. Так что выбирай сам. Можно пытаться противостоять, добиваясь собственного существования - или выбрать иной путь, где ты - лишь часть, а твое нынешнее существование - лишь служение, лишь подготовка к иному пути. Нам дан такой выбор, и никто не может нас принудить.
   Никита так и стоял у дальнего края стола, а вокруг похрапывали упившиеся гости.
   - Не могу я тебя понять, - тряхнул головой Никита. - Ты служил Василию, а сам смущал Димитрия своими речами?
   - Всякая междоусобица тем и страшна, - вздохнул священник. - Никто никому не верит, всяк ждет обмана и предательства, а если не ждет - гибнет первым. В том, я понимаю, и был замысел пана. Сам же он не проиграет ни в каком случае. Победит Василий - и будет слушать его как пана Забрезсского. Победит Димитрий - и будет слушать его как истинного государя в желтом кебеняке. Но главное - более никто никому доверять не будет. И старое будет отброшено, как шелуха, а в поисках опоры люди придут к тому, кто им расскажет о бессмертии, об иной жизни. И будут слушать его, и он обретет учеников и сотворит свой бессмертный дух. Я прав?
   - Я толкую вам о душе, а ты все сводишь к какой-то междоусобице, - презрительно вздохнул пан. - Да, многие ваши бояре слушают не только князя - многие верят таким болтунам, как ты. Пытаются сами думать. Мнят себя вершителями судьбы земли своей. Выясняют, что дурно, а что нет. Ну, пусть попробуют выбрать, кто лучше: венчаный на царство законный древний государь - или невенчанный, назначенный волей своего родителя прямо перед смертью, да и неизвестно еще, в здравом ли уме - но которому все уже принесли присягу и служить обещались. Закон божественный или людской выберут? Сам как думаешь?
   Отец Александр покачал головой.
   - Тут нет божественного. Люди решали, кого поставить над собой. Но теперь - что же, пусть выбирают меж двумя. У каждого есть право выбрать одного или другого - или вовсе остаться в стороне. И ты, Никита, тоже вправе сделать свой выбор. Ты слышал, что сказал пан: ты можешь пойти даже с ним, он с охотою сделает тебя своим учеником...
   Никита попятился, переводя взгляд с одного на другого - и опрометью кинулся на конюшню.
   - Вернись, себя же погубишь! - из дверей вслед за ним появился Забрезсский.
   - Ну и что, - пробормотал Никита, понукая коня. Пока еще он не понял, что будет делать. Но понял, что медлить нельзя.
   - Никита, погоди! Я с тобой! - крикнул Ерофей, но, уже уносясь, Никита различил голос Забрезсского:
   - Ну, нет, гостей бросать не положено!
  
   Темный свод нависал над головою. Перед глазами Семена колыхалось пламя светильника: кто-то уже поднялся и зажег огонь. Дружный храп слышался отовсюду; вокруг вповалку на полу, лишь подстелив попоны, спали казаки. Иные уже поднялись, недоуменно разглядывая каморку, где устроили им привал.
   Что-то странное снилось Семену. Смутная тоска грызла сердце, тоска, оставшаяся от сна. Словно упустил он что-то важное, не туда поехал, не то сказал. Встряхнувшись от непрошенной тоски, казак отправился на двор - умываться снегом.
   Локотек уже гонял по двору Кремника возле княжеских палат своих ратников. На Семена глянул без приязни, холодно кивнул:
   - Тебе пора.
   Снова Семен ощутил неприятное чувство, что его ведут непонятно куда непонятно кто.
   - Что же еще я должен сделать?
   - Ты ведь княжеский ратник. Как должен поступить верный слуга государя, узнав о подобном заговоре?
   Те, кто был верными слугами государя, сейчас лежали в мороженной яме в лесу, подумалось Семену.
   Локотек не стал дожидаться его ответа, облегчив ему решение.
   - Долг ратника - донести государю или своему начальнику о заговоре и охранять государя. Разве нет?
   Нехорошая ухмылка Локотека показал Семену, что это еще не все.
   Казаки сонно вываливались на двор. Локотек с усмешкой оглядел свое воинство, сделел знак садиться на коней. Прибывшие с Локотеком воины с любопытством разглядывали Кремник, словно только что его заметили; задирали головы на купола церквей.
   - Як у нас в Каневе, - отмахнулся Игнат. - Токмо каменное.
   Небольшой отряд всадников почти не смущал глаз прохожих, появившихся на площади. По знаку Локотека десяток Сергея в сопровождении нескольких гайдуков отвернул в боковую улицу; Семен же направился к мосту, затем - к дороге на юг, ползущую меж холмов.
   - Мне срочно к князю! - громко крикнул Семен. Стражник внимательно рассматривал гостя.
   - Скорее! - умоляюще крикнул Семен. - Вы что, не знаете, что в городе творится?
   - А что? - удивленный ратник сделал знак открыть ворота.
   Не ответив ратнику, Семен устремился в хоромы.
   Великий князь с удивлением глянул на вошедшего, отвернувшись от что-то доказывающего ему Шестунова. За спиной его виднелись двое рынд в белых одеждах, с топорами на плечах. Семен остановился в дверях, поклонился.
   - Великий князь! В городе бунт.
   - Кто бунтует? Говори! Впрочем, я догадываюсь и сам.
   - Бояре посадили на трон твоего племянника.
   - Петр Васильич! - обратился князь к боярину рядом с собой. - Отправь в город разузнать, в чем там дело.
   Шестунов с неожиданной прытью устремился в раскрытую дверь.
   * * *
   Дорога перед Никитой нырнула в ложбину и стала подниматься к воротам княжеских хором на холме. Тяжелые створки выглядели наглухо закрытыми. Ни одного часового на дворе. "Опоздал", - сердце упало. Он уже представил, как литвины, перерезав князя и весь его двор, скачут сейчас к Москве. Но где-то и облегчение он почувствовал, что опоздал - Локотек избавил его от необходимости делать выбор.
   Однако ж, убедиться в том надлежало. Никита примерился. Сабля, что болталась у него на поясе, была тяжеловатой: ее дал на время Никите отец взамен оставшейся у татей, не годится боярину ездить без оружия, - и длинной, но, приловчившись, можно было перелезть через забор и с ней.
   Коня - тоже нового, необъезженного, - он подогнал к самой изгороди и с седла ухватился за ее вершину. Подтянулся, сел верхом меж двух бревен - и остался сидеть. Со двора к воротам подводил свою лошадь Корней.
   - Открыты они, - усмехнулся тот, узрев взгромоздившегося на изгородь Никиту. - Можно войти.
   Он толкнул створку и вывел коня. Менее всего хотел Никита именно сейчас начать выяснять с ним отношения. Но, как ни грустно было это признавать, а единственный, кому Никита мог доверять, был Корней.
   - Корней, ты не в город? - спросил, отводя глаза.
   - Да, меня Шестунов отправил выяснить, что там творится. Говорят, там бунт.
   - Уже и в городе? Передай Глинскому, чтоб поберегся. Его враги порешить хотят.
   - Передам, - кивнул Корней и поскакал, поднимая снежную пыль.
   Хоромы зашевелились. На крыльце появился сам князь, рядом с ним шел Семен и еще один рында - оба в белых нарядах, при саблях. За ними спешил Шестунов, отдуваясь.
   Никита сообразил, что выглядит довольно глупо верхом на воротах, и торопливо спрыгнул на двор.
   - Ну не можно тебе, государь, без охраны в город ехать! - Шестунов пытался забежать к князю спереди, но дюжие ратники его не пускали.
   - Я - князь! - бросил Василий с гордостью. - Все они - и Глинский первым - в ногах у меня должны будут ползать, если жизнь свою сохранить хотят!
   Никита попятился. Замысел Кебеняка - или Забрезсского? - выполнялся во всей красе. Сейчас они будут драться между собой; а он придет - и уцелевший поклонится ему.
   В этот миг его заметил Шестунов. На один миг они замерли, глядя друг на друга. И вдруг с резвостью, такой, что сторожа по бокам от него шарахнулись в сторону, Шестунов подпрыгнул на месте:
   - А вот и тот, о ком говорил Репня-Оболенский! Это он с твоим племянником дружбу водил! Стой! Ты, как тебя там! Взять его! Гривну тому, кто его приведет!
   По счастью, Никита еще не успел ввести коня во двор. Он пулей вылетел за ворота - и сам не помнил, как оказался в седле.
   Пятеро всадников следом за ним вынеслись из ворот. Никита оглядывался - те не приближались, но и не отставали. Вся надежда его теперь была только на Корнея. Тот не должен был уехать далеко. Вдвоем - еще, может, отобьемся.
   Но, видимо, Корней тоже торопился. Измученный скакун Никиты стал спотыкаться, и лишь тогда вдалеке на краткий миг мелькнула тень всадника. Если крикнуть - тот бы услышал; но Никита скорее умер бы, чем стал звать Корнея. До города было не успеть. Никита натянул поводья, вытащил саблю и стал ждать.
   И тут снизу, от реки, появился другой отряд. Никита отыскал их головного. Это был Локотек.
   Не зная, кто из них хуже, Никита разворотил коня и погнал его напрямую в лес. А два отряда сошлись на дороге, и Никита услышал позади знакомые хлопки самострела, а потом крики и хрипы.
  
   Начальник княжеской стражи - постельничий Семен Морозов, с ним Сенька успел познакомиться за свое краткое пребывание при дворе князя - вытянулся перед князем, ожидая дальнейших приказаний.
   - Оболенского, Шигону, Кляпика и других, кого найдешь из бояр во дворце - всех в подвал. Пусть посидят, пока сами не признаются, кто из них за Димитрия встать удумал, - усмехнулся Василий. - Отправь по десятку к каждому из князей, что ныне в городе обретаются. Глинские, Патрикеевы, Ряполовские, Шуйские, Кубенские, Микулинские, Ростовские...
   - По десятку будет мало, - покачал головой Морозов. - Если уж они решили изменить, то могут выставить всю свою челядь.
   - Но не могут же все быть изменниками? - в ужасе прошептал Шестунов. - Кто-то должен стать за нас?
   - Всем отправь гонцов, вели идти к нам. А вот кто откажется - тех потом навестишь уже со всей силою, - рассудил князь.
   - Но тебе-то тогда почто ехать? - удивился Шестунов.
   - А я хочу с племянником, давно не виденным, поговорить. Едем, едем! Ты - и ты, - князь ткнул в Семена и в еще одного ратника, - со мной!
   - Вот что, - Шестунов понизил голос, обсуждая с Морозовым исполнение княжеского приказа, - иные ведь могут успеть и скрыться, если их не перехватить. Так что запри тут всех, кого найдешь, оставь с ними человек десять для охраны ворот, а остальных бери всех - и гони на перехват! В городе поднимай Московский полк, Челядин должен быть нам верен.
   - Знать бы точно, что там творится, - Морозов подошел к Семену. - Отвечай, чего еще в городе видел?
   - Кремник занят мятежниками, - ответил Семен. - Димитрий отправил своих людей к тем боярам, что сейчас в городе.
   - Значит, он успел раньше нас... - задумался Морозов. - Даже если они верны нам - их взяли и держат в заточении. Эй, хлопцы! - он окликнул своих ратников, сгонявших толпу возмущающихся бояр и дворян в княжеский поруб. - Запирайте этих - и все за мной!
   Отряд Морозова выступил первым, в полном строю, по четыре в ряд. Шестунов вздохнул с облегчением. А едва они отъехали, как в воротах появился Ладислав Локотек. С ним приехало человек его пять гайдуков - и четверо казаков: Игнат, Алексей, Васька и Василиса.
   - Ну, вот и все, - удовлетворенно кивнул Локотек. - Князь, и вы двое - он кивнул на Шестунова и второго рынду подле Семена, - отдайте сабли и ступайте за нами.
   Князь остолбенело воззрился на Локотека, поняв внезапно, что его провели на его собственном страхе. Своими руками князь избавился от всех, кто стоял за него - и остался в окружении чужаков.
   - Намекните ему! - приказал Локотек. Алексей осторожно коснулся пикой спины князя.
   В этот миг Шестунов ринул коня прочь.
   - Кажется, это был последний, оставшийся мне верным, - прошептал князь.
   - Пристрелить! - велел Локотек; но Игнат, которому он это приказал, как-то подозрительно долго копался с луком, натягивал тетиву, целился - и, разумеется, промахнулся.
   - Ну, пусть бежит, - махнул рукой Локотек. - Ему две дороги - либо к Глинскому, коего он так не любит, либо в княжеский поруб. Заприте их!
   - Семен, а ты чего? - удивленно спросил Васька, когда Семен вместе с князем отправился в светелку.
   - Мне Локотек сказал - делай то, что должен делать верный княжеский ратник. Так что я буду охранять государя!
   - Ах ты, мерзавец! - вскричал Локотек, сообразив, что оставил Семену саблю, полагая его своим. Но Семен оказался быстрее, втолкнул князя в светелку и запер дверь изнутри.
   - Ломайте дверь! - велел Локотек.
   - Ни, пан, - послышался голос Игната. - Супротив Сеньки мы не пойдем.
   Локотек оценил силы своих, силы казаков - и, видно, сдался.
   - Ладно. Пусть посидит с князем. Авось, одумается.
  
   * * *
   Троицкая площадь была полна народу, как обычно в базарный день, хоть уже начинали сгущаться сумерки. Из-за широких зимних одежд тех, кто вышел на площадь после дневного отдыха, казалось, что народу больше, чем обычно. На ближнем конце площади, возле Троицкой церкви, заметно было оживление: несколько ратников, окружив пестро одетого человека в красной шапке, сопровождали того к помосту возле церкви.
   Пестрый человек взобрался на помост. Никита признал в нем бирюча - глашатая, что оповещает народ московский о княжеских указах. В руках у того появился свиток; бирюч важно развернул его, откашлялся. Суета на площади не уменьшилась, но головы многих повернулись к глашатаю.
   - Слушайте, люди Московские и из иных мест! Сего дня декабря месяца десятого Великий князь Московский и всея Руси Димитрий Иоаннович...
   Резкий всвист оборвал его; не завершив слова, бирюч схватился за грудь и повалился на руки сопровождавших его ратников. Те кинулись в толпу, отыскивая стрелка; люди с воплями разбегались. Никита, напротив, поспешил к помосту, уворачивая коня от мечущихся посадских. Ратники бросились было ему наперерез, но из толпы нежданно выскочил небольшой отряд всадников. Зажатые с двух сторон, ратники выставили круглые щиты и, сгорбившись, стали пятиться к смотрящим на площадь домам посада.
   Передний всадник спешился и подошел к бирючу. Тот неподвижно застыл на снегу, в груди торчала оперенная красным стрела. Свиток выпал из рук, лежал рядом. Носком сапога Глинский пододвинул свиток к себе, нагнулся, спрятал за пазуху.
   - Наповал, - одобрительно повернулся к сопровождающему его Корнею. Тот сидел на коне, сжимая в руках лук. Рядом с ним Никита узнал Якуба, зятя Глинского; чуть позади ехали четверо вооруженных холопов.
   - Карпова уже взяли, - не глядя на Никиту, сообщил Глинский, вновь залезая верхом. - Ну-ка, что пишет нам новоиспеченный князь? Корней, прочти.
   Корней, успевший спрятать лук в саадак у седла, подхватил у воеводы грамоту.
   - Князь Димитрий... венчаный на престол по слову Ивана... повелел еретика Василия ради спасения его души отправить в Данилов монастырь для принятия пострига... Впредь же в молитвах поминать князя Димитрия, - Корней поднял глаза на Глинского, вернул ему свиток.
   - В Кремник! - громко объявил Глинский, поднимая лошадь на дыбы. Отряд понесся по обезлюдевшей площади к закрытым воротам.
   - Кто такие? - донеслось через слуховое окно.
   - Меня каждый кметь в лицо должен знать! - рыкнул Глинский. - Я - князь Михаил Глинский.
   После недолгого молчания одна створка ворот открылась, и Глинского с поклонами пустили внутрь, словно и вправду узнали в лицо.
   - Князь посылал за тобой, - повестил начальник сторожи.
   Отряд подскакал к княжеским хоромам.
   - За мной! - Глинский спрыгнул на каменные ступени крыльца, махнул рукой остальным. - Все за мной. Трифон, последи за лошадьми.
   Один из холопов остался у входа, семеро вооруженных людей быстрым шагом прошли, вернее, прорвались в княжеские хоромы.
   В этих каменных палатах, не обжитых князем, Никита был впервые. Мрачные сводчатые переходы звенели от шагов; там и тут попадались ратники, не смеющие их задержать. Глинский вел их в главную палату, где князь принимал послов.
   Двое ратников в парадных доспехах, с золотыми зерцалами на груди и в выглядывающих из-под кольчуг белых рубахах скрестили было копья перед Глинским, но замялись в нерешительности; а тот, властным жестом отстранив их оружие, вошел в горницу. Спутники его гурьбой последовали за ним.
   На троне сидел юноша. На миг показалось Никите, что это вовсе не Димитрий Беклемишев, а какой-то незнакомый человек, никогда им не виденный - так изменилось его лицо. Стало суровее, жестче, и как бы отчужденнее... Никита ожидал увидеть тут толпу бояр, но возле трона стоял один Гедимин.
   - Я рад, что вы пришли поклониться своему законному государю, - Димитрий поднялся им навстречу. Но Глинский, едва кивнув представителю державного семейства, устремился к литвину. Тот нерешительно шагнул ему наперерез:
   - Кланяйся Великому князю! В ноги, - добавил он совсем неуверенно. Видно было - он не ждал увидеть здесь воеводу так скоро.
   Глинский навис над хищным ликом литвина:
   - Зря ты затеял это, Гедимин. Ты знаешь, чем кончают те, кто встает у меня на пути.
   Гедимин оскалился, вдруг еще больше напомнив - то ли волка, то ли коршуна.
   - При государе шапку долой! И вы все, - он обернулся к спутникам воеводы.
   - Исполняя долг свой и клятву верности, что дал я государю Василию, я мог бы сейчас же обоих вас порешить, - Глинский поднял свою саблю, спрятанную в бархатных ножнах. - Но я не подыму руки на родича моего государя. Ты можешь еще бежать, скрыться, а потом вымолить у дяди прощение. Выбирай.
   - Я выбрал уже! - выкрикнул князь, вскакивая. - Так, как ты хочешь - не будет. Ты сам еще можешь стать рядом со мной, - он указал место по правую руку от себя, тогда как по левую стоял Гедимин. - Я знаю, тебя приютил Василий, мне ты ничем не обязан и ничего не обещал - но правда на моей стороне!
   Глинский спокойно поклонился князю в пояс и стремительно вышел, увлекая свое сопровождение. На Гедимина он не взглянул. Никто не остановил их - только Трифон на дворе ругался с конюхами, пытающимися увести коней от крыльца.
   - Едем, - Глинский раздвинул холопов крупом коня. За ним потянулся его отряд, боясь отстать от вожака.
   - Задержать! - выскочил из хором Гедимин.
   Ратники стали торопливо закрывать ворота Кремника, но Глинский молча вытащил саблю и указал концом ее на ворота, и отряд его, набирая ход, помчался на выход. Стража ворот в ужасе расступилась. Обученные кони сами открыли створки ворот, развернувшись крупами.
   Отъехав от площади в боковую улочку, воевода остановил свой небольшой отряд.
   - Якуб, ты езжай к Челядину. Узнаешь, что он думает об этом, и жив ли он еще. Да смотри не попадись! Корней! Вчера мои молодцы стражу несли вместе с княжими ратниками, и отправили их ловить неких лихих людей в лесу под Коломенским. Нелегко, конечно, найти отряд в лесу, но попытайся. Так мы получим человек с сотню - ребята надежные. Ну, а мы едем в Коломенское, к князю, коли он пока на свободе!
   - Нельзя тебе к нему ехать! - вдруг воскликнул Никита.
   - Почему? - удивился Глинский.
   - Он считает тебя изменником.
   - И ты предлагаешь мне и вправду им стать? Тем более мне надо к нему ехать... Впрочем, ты прав - нельзя ехать с пустыми руками. - Глинский повернулся к Корнею. - Сколько, говоришь, Карпова сторожит?
   - Всех не считал, но начальником у них десятник.
   - Предположим, там десятеро. Ну, что ж, попробуем освободить Карпова. Коли он жив еще.
   Ободрив свой небольшой отряд таким предположением, Глинский повел спутников знакомым Никите путем.
   - Куда? - храбро преградил им путь часовой у хором Карпова.
   - К Федору Карпову, - надменно ответствовал Глинский. - Или у тебя надо разрешения просить, чтобы войти к нему?
   - А то как же! - набравшись наглости, отвечал воин. - Только через меня.
   - Ты, холоп! - Глинский поднял плеть. Ратник отскочил внутрь двора с воплем:
   - Хлопцы! Наших бьют!
   Ворота закрыть он не успел - всадники были уже на дворе. На крик выбежало человек семь; оценив свои силы, сгрудились перед крыльцом, выставили копья; а их десятник поднялся наверх и через головы ратников спросил:
   - Чего вам надо?
   - Мы приехали за боярином Федором Карповым. Его ждет к себе государь.
   - Покажи приказ, - потребовал десятный. - Меня сюда тоже государь поставил, и никаких иных приказов я не получал.
   - Да ты что, меня не узнаешь?
   - Узнаю, князь, но подчинюсь только государю.
   - Вон он, хлопцы! - послышалось вдруг на дворе, и в ворота стали въезжать новые всадники, судя по снаряжению и одежде - казаки.
   - А вы кто будете? - усмехнулся Глинский, подъезжая ко вновь прибывшим.
   - Тебя велено схватить и доставить к государю! - ответил голова прибывших.
   - Как звать?
   - Из уважения к чину твоему и возрасту: зовут меня Сергеем, сыном Александра, с вольного Дона.
   - Ну, а я буду Михаил Львович из рода князей Глинских, - подбоченился воевода.
   - А мы знаем, - кивнул Сергей.
   Десятник охранявших Карпова торжествующе вышел вперед.
   - Ага! Так тебя самого государь велел взять!
   - Ты не спросил у Сергея, Александрова сына, как зовут этого государя.
   У десятника выдался нелегкий день.
   - А что, у нас много разве государей?
   - Теперь да. Ну, Сергей, сын Александра, чего молчишь? Видишь ли, десятный, не знаю, как тебя зовут - тебя-то прислал великий князь Василий Иванович, а его - великий князь Димитрий Иванович. Кому будем подчиняться?
   Десятный, в наборном доспехе поверх теплого тулупа, молодой еще, с усами на польский манер, снял шлем и потеребил волосы.
   - Я клятву давал служить Василию, по смерти отца его, Ивана. А князя Димитрия Ивановича я не знаю.
   - Слыхал? - повернулся Глинский к Сергею. - И чего ты теперь ждешь?
   - Жду, пока ты поумнеешь. Ты кой-чего не знаешь, а я знаю. Князь твой считает тебя предателем и злодеем, его бояр против него мутившим, его с престола свести желавшим. Так что тебе самое умное - перестать артачиться да с нами пойти. Глядишь, новый князь тебя приветит, тоже воеводой и боярином сделает.
   - Видать, и ты не больно умен, - покачал головой Михаил Львович. - Не на того поставил. Твой новый князь и седмицы не просидит на Великом столе. Так что лучше ты, пока не стали за тобой по всем дорогам Московии гоняться княжии люди, ступай ко мне на службу.
   - Не просидит? - усмехнулся Сергей. - Может, и не просидит. Да только другому, прежнему князю, что тебя приютил, тоже князем не быть. Он сам разогнал всех своих бояр. Так что и за него никто не встанет. Ежели он, конечно, останется жив.
   Глинский вздрогнул.
   - А вот это мы поглядим. Десятный! Слышал, какие изменнические речи этот лихой люд ведет? Строй своих людей!
   Сергей понял, что силы резко склонились в пользу Глинского и дал задний ход.
   - Отступаем, хлопцы! Доведем Гедимину, как тут и что!
   Проводив глазами уезжающих казаков, Глинский спешился.
   - А зовут меня, как и тебя, Михаилом, - представился десятный.
   - Вот что, Михаил, - попросил князь. - Выводи Карпова, пока казаки с подмогой не пришли.
   - Я бы вывел, - развел руками десятный. - Да он заперся, злодей.
   - Говоришь, заперся? - переспросил Глинский. - Тогда проведи нас к нему, нам он отопрет.
   - Вас мне еще не хватало! Тут толком не понять, что самому делать...
   - И из чего выбираешь?
   - Либо и тебя посадить к Карпову, и пусть Великий князь решает, что делать - либо тебя послушать.
   - Так я тебе то и говорю: посади меня к Карпову.
   - Боюсь я, как бы потом худо не было? Мне головы пока жалко.
   - Ее ты, считай, уже потерял, - мрачно проговорил Глинский. - Тут что не решишь - все криво будет. А попробуешь силой нас задержать - неизвестно, кто живым уйдет.
   - Да не стращай, князь! - отмахнулся Михаил.
   - Пропусти меня к Карпову, - потребовал Глинский.
   Десятный пожал плечами.
   - Ладно. Входи. Только оружие на всякий случай оставь...
   - Я с тобой, Михаил Львович, - Никита бросил саблю рядом с клинком воеводы.
   Карпов сидел в той небольшой комнатке, где однажды уже побывал Никита, когда разбирали дело о Топоркове. Десятный снял брус, пересекающий дверь, постучал:
   - А ну, открывай, ты!..
   Кем, по его мнению, был Карпов, он не договорил: Глинский отстранил его и крикнул:
   - Федор, открой! Это я, Глинский.
   - Тоже взяли? - долетело из-за дубовых досок. Глинский покосился на десятного:
   - Пока нет. Не будешь пускать - возьмут.
   С той стороны что-то грохнуло, зашумело, дверь отворилась, и над завалом из стола и стульев появился Карпов:
   - Добро пожаловать, гости дорогие.
   Глинский посторонился, приглашая десятного войти первым. Тот помедлил миг, поглядел на воеводу, на Карпова - и махнул рукой:
   - Ладно, можете наедине поговорить.
   - Садитесь, - вздохнул Карпов, обводя рукой развороченную комнату.
   - Ежели опять решишь запереться, я тебя в погреб спущу, там хоть бочками загораживайся, - бросил десятный и вышел за дверь.
   Глинский поднял какой-то стул, поставил, сел. Иван устроился в единственном уцелевшем кресле, Никита остался стоять у двери.
   - Михаил, что происходит? - вопросил Карпов, едва закрылась дверь за их нынешним хозяином.
   - Ничего особенного. В Кремнике сидит Димитрий Иоаннович, законный государь. Князь Василий отправлен им в монастырь.
   - Может, брехня?
   - Димитрия я сам только что видел. А Василий... Василий уверен, что это я вытащил его племянника.
   - А зачем тебе? - удивился Карпов.
   - Я тоже пытаюсь придумать, зачем бы мне это было надо. Но князь полагает, что поскольку я несколько раз выразил неудовольствие его действиями - значит, мечтаю заменить его другим, более послушным.
   - Ах, Михаил, не к добру были твои сборища по вечерам! Думал я - не о благе князя вы там печетесь! Видно, не один я так думал!
   - А мы там и пеклись не о благе князя, а о благе всей страны, которой князь сам служить обязан! - Глинский поднялся из кресла.
   - Слова, слова, Михаил! Каждый из вас там только и мыслил, что об обидах да утеснениях, от князя перенесенных. Конечно, благо державы из блага подданных ее состоит, но обида одного - еще не обида государства!
   - Помолчи, Федор! Я, кажется, подобных подозрений не заслужил. Я всегда считал, и считаю, что первый долг государя - блюсти справедливость, и обида одного подданного - это уже ее нарушение! Но я лучше тебя знаю жизнь. Справедливость - это не что-то, спущенное нам от Бога. Справедливость становится силой, если она выгодна кому-то. И я хотел всего лишь объяснить князю, что поступать по справедливости - это ему же выгоднее, как князю.
   - Михаил! Михаил! Неужто так легко изменить мир? Неужто стоит смениться князю - и вместе с ним изменится понятие справедливости? А как же долг, как же честь, пронесенная через века? Как же верность собственному слову? Неужели, по суду одного, твое деяние может быть черным, а в глазах другого - белым? Или тот, кто пришел вослед прежнему, может очернить все, бывшее перед ним - а прочие, лишь бы не потревожили их спокойную жизнь, готовы пресмыкаться перед ним, называя это верностью?
   - Успокойся, Федор. Не требуй от других большего, чем от себя. Отчего же пресмыкаться? Сказки о долге и чести - это сказки. Они существуют только для тех, кто в них верит. Справедливость, говоришь ты? Но разве о справедливости думаешь ты сам? Василий - твой друг, потому ты так переживаешь. А многие даже обрадуются. Давай смотреть правде в глаза. Доколе еще мы будем создавать для себя сказки и жить ими? Жизнь требует от нас совсем не того, чего требуют священники в церкви. Живем мы только один раз, и только для себя. Погоди, не перебивай. Ты говоришь, забыли о слове, о чести? Разве это зло? То, что объявлено злом - это зло прежде всего для того, кто объявил. Хороший - это тот, кто еще не научился делать зло. Те, кто сильнее, придумывают законы для слабых. Почему ты осуждаешь измену? Она осуждается всеми, потому что какой воевода хочет, чтобы войско его разбежалось. Или вспомни о девичьей чести. Девица ее блюдет, ибо ее родичи запугали, а то сраму не оберешься. А не запугали бы - и жила бы она в свое удовольствие. А почто запугали? А чтобы голова не болела о внуках без отца. Я, старый вояка, видел за свою жизнь такие гнусности, что содрогался - но люди жили в них. Кому они были нужны, кроме себя? Только если то, что нужно тебе, случайно нужно и еще кому-то, ты можешь возвысить свой голос и кричать о справедливости...
   - Да, - Карпов склонил голову на грудь. - Наверное, я верю в сказки. Я смотрю вокруг - и вижу, что все больше становится людей, полагающих себя целью мирозданья. Это ты называешь жить для себя. Они используют других, когда добиваются того, что им надо. Забывших - или не верящих. Ты прав: если представить, что Бог сотворил нас мимоходом - и бросил здесь, в этом мире, крутиться, как сумеем, что ему нет до нас никакого дела - от одной этой мысли хочется кого-нибудь зарезать. Я надеюсь, потомки наши будут жить лучше нас. Им не придется отчаянно воевать за свою жизнь с голодом и холодом, с чумой и врагами. Но если в их век пропадет вера в то, что они созданы для чего-то высшего, чем они сами, что они нужны друг другу и этому миру - мне жаль их. Они несчастнее нас.
   На город падали мохнатые сумерки.
   В бревенчатых хоромах в селе Коломенское Великий князь под охраной Семена ждал своей участи.
  
  
  -- Глава 11. Последний порыв.
  
   Тлели звезды в простуженном небе
   Потемневшей вечерней порой.
   Люди вдруг забывали о хлебе,
   За придуманной мною игрой.
   Предо мною осталось немного...
   Ты, идущий за мной по пятам -
   Я тебе открываю дорогу,
   Я тебе свой огонь передам... -
   И назад убежит бестолково
   Чистой лентой чужая стезя.
   Ведь родиться нельзя за другого,
   Умереть за другого нельзя.
  
   К ночи похолодало. Застигнутый морозом пар причудливыми тонкими иглами оседал на ветвях, и вскоре деревья представали белыми призраками, тянущими в окно узловатые руки.
   Князь Василий сидел на кровати в своей изложне, Семен устроился на лавке у стены, не сводя одного глаза со своего пленника, второго - с двери в комнату. В хоромах люди Локотека торжествовали победу: ну разве можно было представить большего унижения врага? Сам князь находится в их руках, и они вольны в его жизни и смерти.
   - Ну? - князь соизволил, наконец, заговорить со своим охранником. - И что дальше?
   - Посмотрим, - как мог беззаботнее ответил Семен. У него родилась мысль - а не потребовать ли сейчас от князя боярского чину себе, да и явиться к Даше свататься? Правда, чин сей имел бы силу лишь при этом князе, а, выпусти его на волю - и он бы мигом у Семена отобрал пожалованное. Василий, однако, словно бы угадал его мысли.
   - Если выведешь меня отсюда - дворянством пожалую. И деревеньку дам. Не было, небось, у тебя никогда своей деревеньки?
   Семен, в мечтах рассчитывавший на большее, усмехнулся.
   - Мы, казаки, привыкли своим трудом кормиться, - ответил с гордостью.
   - Только не рассказывай мне сказки о неподкупности казаков, - поморщился Василий. - Не поверю.
   Семен помолчал.
   - Вот что, князь, - сказал с подавленным вздохом. - Все, что я тебе обещаю, так это то, что пока я жив, с тобою тоже ничего не случится.
   - Утешил, - хмыкнул князь, но взгляд его, обращенный к Семену, стал более мягким. - Жену свою я могу увидеть?
   - Не знаю, князь, - пожал плечами Семен. - Я тут не начальник.
   - Так спроси!
   - Васька! - Семен постучал в дверь. - Кликни Локотека.
   Вскоре явился литвин. Ястребиное лицо его было хмурым.
   - Князь спрашивает, не позволишь ли ему с женой своей увидеться, - передал Семен через дверь просьбу князя.
   - Пусть встретятся, - пожал плечами Локотек. - На прощанье.
  
   По дому Карпова бродили ратники - в каморку, где сидели хозяин с Глинским и Никитой, долетали их голоса. В неразборчивом гудении огня в печи, в тихих звуках ночи слышалось что-то неизбывное, вечное. Так будет всегда, изменить ничего не удастся, и теперь оставалось молча покориться судьбе - или тому, кто возьмет на себя ее обязанности.
   Карпов стиснул кулаки, обреченно глядя в огонь.
   -Что теперь делать будем?
   - Первое - надо уйти отсюда. Потом - надо где-то закрепиться, куда бы могли собираться наши сторонники. Кремник занят сторонниками Димитрия, хоромы князя в Коломенском - как я понимаю, тоже. Мой дом - это для них первая цель, да и твой скоро будет в осаде.
   - Ты видел Димитрия... Ты был в Кремнике? - удивился Карпов. Глинский кивнул.
   - И что там?
   - Многие пришли к новому князю. Василий, может быть, мертв, какой смысл хранить верность покойнику?
   - А если все-таки жив?
   - Тогда надо его доставать.
   - Стало быть, надо бежать?
   - Надо бы, - согласился Глинский. - Только куда?
   - На кого мы можем рассчитывать?
   - В городе - не знаю, - покачал головой воевода. - А тут у нас сил негусто. Моих четверо, да Никита, да твоих...
   - Моих шестеро, но они в амбаре заперты.
   - Моих, наверное, десятный туда же отправил, - зло скривил рот Глинский.
   - Вот странно, - усмехнулся Карпов в отчаянии. - Для Василия я - изменник, умышлявший на него в союзе с его женой и Димитрием. Для Димитрия я вроде бы и не враг, но его посадили литвины, а они меня тоже почитают главным злом. Куда ни кинь - все клин.
   - Со мной почти так же, разве что для литвинов я не просто цель, а цель дорогая, которую надо с почетом доставить крулю. Так что, ежели бояре перейдут к Димитрию, меня будет ловить все войско нашего государя.
   Карпов опустил голову.
   - Это моя вина. Я знал - и ничего не сделал.
   - Не вини себя. Главное - мы пока живы, - отвечал Глинский. - Не знаю, зачем, но мы потребовались им живыми.
   Глинский хмыкнул, прислушался. Голоса затихали.
   - Кажется, устраиваются на ночлег, - заметил Глинский. - Надеюсь, не в горнице.
   - А мои сейчас мерзнут в амбаре, - откликнулся Карпов. - Скажи десятному, может, он тебя послушает, переведет их в подпол?
   Глинский подошел к двери, миг постоял, прислушиваясь - и вдруг ринулся внутрь повалуши.
   Никите показалось, будто Глинский упал. Он кинулся за ним следом - и разглядел троих людей, барахтающихся у подножия лестницы.
   - Никита! На двор! - прохрипел Глинский из-под своих противников. Он сдавливал их в объятиях, не давая вытащить сабли. Никита подскочил, рванул у одного из казаков клинок с пояса и рукоятью стукнул его по голове. Казак обмяк и растянулся на полу. Глинский в обнимку со вторым противником выкатились в сени.
   Пока лежащий казак не пришел в себя, Никита связал ему руки его же кушаком и поспешил за воеводой. Тот меж тем ухитрился пропустить саблю противника под его шеей и сдавить ему горло меж ножнами и локтем.
   - Что там за шум? - донеслось сквозь дубовую дверь.
   - Скорее, - прохрипел Глинский. Они оказались зажаты с двух сторон. Брань нескольких голосов показала, что в повалуше уже не один оглушенный ратник. Поозиравшись, Никита заметил в углу кадушку со всяким хламом. Выглядела она увесисто, в чем Никита тут же убедился, попытавшись ее передвинуть. Из повалуши на дверь обрушился первый удар. Последним усилием Никита приставил кадушку к двери и повернулся к выходу на улицу. В тот же миг в сени пыхнуло морозом. Никита вонзил в пустоту саблю; дверь немедля закрылась, и Никита успел заложить ее засовом.
   Новый удар изнутри отбросил кадушку. Никита прыжком захлопнул дверь; кто-то вскрикнул, прищемив пальцы. Глинский отточенным жестом поднял пленника с пола, завел ему руку за спину.
   - Будем прорываться к амбару. Открывай, - кивнул он Никите.
   Никита снял засов. Выставив пленника вместо щита, Глинский повел своих людей на двор.
   - Не стрелять! Ах, скотина... - выругался Михаил - Ну, Глинский, ты пожалеешь.
   - Снимай замок с амбара!.. - задыхаясь, Глинский поволок упирающегося ратника по снегу.
   - Больше ничего не хочешь? - стиснув кулаки, произнес десятный, направляясь к Глинскому.
   - Хочу. Верни наше оружие, - потребовал Глинский. - Ну? - и он надавил на заведенную за спину руку пленника. Тот заскрипел зубами.
   - А я тебе поверил, воевода, - Михаил приблизился еще на несколько шагов. - Я тебе поверил... Отпусти парня.
   Вместо ответа Глинский протащил пленника еще на несколько шагов к амбару.
   - Ломай дверь, - приказал он спутнику. Никита взялся за замок, потряс его, прислушиваясь.
   - Народ, поднавались! - крикнул внутрь - и рванул скобу на себя. Что-то хрустнуло, то ли доска, то ли кость. Мерные глухие удары обрушились на дверь из амбара. Меж тем весь десяток окружил попытавшихся бежать.
   Двери амбара, наконец, с грохотом вывалились, и выбежавшие - человек десять, - полузамерзшей толпой окружили спасителей. Тут были и люди Карпова, и люди Глинского. Ратники подняли копья. Меж противниками вились клубы инея. Глинский шагнул вперед, отбросил пленника назад в руки своих холопов.
   - Остановитесь!
   - Не слушать его! - велел десятный. - Бейте!
   - Что ж ты боишься меня выслушать? Али я колдун, что голосом могу тебя очаровать? Дай сказать, даже приговоренным к смерти дают на плахе сказать слово народу!
   Десятный смутился.
   - Ну, говори.
   - Хлопцы мои и Карпова в амбаре мерзнут, а ты в доме жируешь. Не в своем доме. Ты выполнял приказ, я знаю. Только огульно Карпова обвинили, и когда все выяснится - достойно ли будет, что ты выполнил свой долг, а невинного погубил?
   - А ты? Не про тебя ли говорили, что ты половину своих владений в Литве сохранил?
   - Ничего я не сохранил, все у меня польский круль отобрал, - поник головой Глинский. - И это на меня напраслина. И сейчас в городе творится страшное. Князь Василий пойман литвинами, если не убит. А они ищут всех, кто ему был верен, хватают и убивают. И ты, тем, что противишься мне - им в этом помогаешь!
   - Да врешь ты все! - Михаил стиснул рукоять сабли. - Кабы моя воля...
   - Не веришь - отправь сам узнать, отправь людей к моему дому, в Кремник, к Челядину, в Коломенское. Да что говорить, - Глинский полез за пазуху, вытащил грамоту, что подобрал у убитого бирюча. - Вот, читай.
   Михаил развернул грамоту, шевеля губами, стал разбирать буквы.
   - Неужто правда?
   - Пока, надеюсь, нет, но все может быть, если ты еще нас подержишь тут.
   С улицы вбежал дозорный.
   - Там еще идут, и много! - доложил он.
   Десятный соображал быстро.
   - На коней! Уходим отсюда!
   Людям Глинского не надо было приказывать дважды. Михаил велел заложить ворота, а всем уходить дворами. Выбравшись через заднюю калитку, небольшой отряд ринулся во тьму.
   - Куда едем? - спросил Карпов, догоняя Глинского.
   - Поехали со мной, - вдруг предложил Никита.
   Недолго поразмыслив, Никита повел отряд к Афоне Ловцову.
   Дядя Никиты слегка смутился при виде нежданно высоких гостей, да и нежданное пополнение угрожало всем запасам в доме - но принять воеводу с подобающим достоинством был его долг, и он мужественно предоставил свой дом в распоряжение гостей.
   Софья Даниловна же, будучи из рода купцов, не растерялась, а постаралась показать свое гостеприимство в лучшем виде.
   - Нам бы ночь переждать, - извиняясь, сказал Никита.
   - Конечно, - сообразив, что гости продрогли, Софья Даниловна повела их за стол.
   - Надолго не задержимся, - сообщил Глинский, охотно уплетая поставленный Софьей Даниловной ужин.
   - Что теперь делать-то будем? - спросил Карпов. - Никита прав - место тут хорошее. Надеюсь, у Якуба хватит ума не попасться людям Гедимина. Как бы ему дать понять, где нас искать?
   - Если ушел он от литвинов, то должен быть либо у меня, либо у себя, - оторвался Глинский от похлебки. - Никита, кроме тебя, больше некому - съезди, узнай, как дела у меня в хоромах.
   - Хорошо, - откликнулся Никита и только потом сообразил, куда его посылают. - У тебя?!
   - Внутрь лезть необязательно, - усмехнулся воевода. - Поглядишь, как дела у ворот. Главное - узнай, как там, не убрались ли из моего дома; если ушли - постарайся выпустить моих людей, а нет - найди Якуба и веди его сюда. Да смотри, сам не попадись!
   То ли из-за ночного времени, то ли из-за мороза на улице почти не было людей. Даже площадь, обычно многолюдная, выглядела пустынной; лишь в дальнем от реки углу робко шла кое-какая торговля. Ворота Кремника стояли закрытыми, возле них никого не было.
   Обогнув Кремник, Никита выехал на Неглинку. Дом воеводы стоял пустой, ворота были открыты настежь. Спешившись, Никита осторожно ступил на двор.
   - Эй! Есть кто-нибудь?
   Тишина. Входная дверь, захлопнутая, но не запертая, чуть приоткрылась и слабо поскрипывала в петлях. Никита поднялся на крыльцо. Подождал, решаясь, и дернул дверь на себя. В сенях его встретило все то же безмолвие. Он ступил в горницу, открыл подпол - никого. Черная тишина; только в лицо дохнуло затхлой сыростью.
   Никита вышел во двор, обошел все сараи - ни звука. Кажется, литвины ушли и забрали всех домочадцев Глинского с собой. Может быть, конечно, кто-то и прятался в закоулках, но разыскивать - возможно врага? - Никита не рискнул.
   Он побрел к выходу со двора, ведя коня в поводу. И вдруг - словно вихрем его подхватило, закружило - и опомнился он уже в сугробе.
   Закутанный в накидку всадник скакал через двор, всадник, которого Никита слишком хорошо знал; а за ним в поводу шел вороной конь, хорошо Никите знакомый - Ворон, тот самый конь, что ходил под ним до его недавнего плена. Но главное было не в коне - главное было в том, что на седле его сидела Ульяна.
   В один из долгих мигов, пока быстрым наметом шел конь Кебеняка через двор, взгляд Никиты встретился со взглядом Ульяны, и в нем была тоска и - то ли крик, то ли просьба о помощи.
   Никита помнил, что есть кебеняк и что он может. Он помнил их последнюю встречу, и не надеялся справиться с ним или уйти. Он просто вспомнил, как Ворон - конь его - умел бежать на голос хозяина. И, вылезая из сугроба, Никита крикнул изо всех сил:
   - Ворон! Ворон!
   Конь встал на дыбы, пытаясь повернуться к хозяину. Никита бросился к Ульяне и - вырвал повод из рук Кебеняка.
   Теперь должно было случиться что-то страшное. Кебеняк невероятно медленно повернулся к ним. И тут Ульяна протянула вперед руку. Никите показалось, точно из ее ладони вырвался сноп искр и вонзился в морду коню пана. Скакун взвился на дыбы. Еще один долгий миг хозяин пытался справиться со взбесившимся конем, и вдруг наголовник упал, открыв его лицо, и его глаза, неподвижный взор, словно из другого мира, остановился на Никите.
   - Бежим! - не выпуская руки Никиты, Ульяна поскакала в ворота. Юноша побежал за ней, вернее, поволокся за руку, потом, вырвавшись, вскочил в седло, они вылетели в проулок и помчались назад, к дому Афони. Кони их, казалось, знали, от кого спасаются их седоки - они неслись стрелой, ни разу не споткнувшись, не сбив шага. Ульяна оборачивалась, бросала взгляд назад, словно заметала глазами след. Они виляли по улицам, и наконец Ульяна натянула поводья.
   - Ну? - девушка с вызовом повернулась к Никите. - И зачем ты это сделал?
   - Но ведь ты же... - опешил Никита.
   - А тебе какое дело?.. Ох, нет, это я так. После нынешнего я плохо понимаю, что происходит.
   - А что происходит? - спросил Никита с обидой, похожей на ревность. - Куда он тебя вез?
   - Объясню как-нибудь, - она отвернулась. - Потом. А сейчас скажи лучше, куда мы едем?
   - К моему дяде. Там ты пока останешься, там тебя в обиду не дадут.
   - А меня никто и не думал обижать.
   - А я не о тебе и забочусь, - буркнул Никита. - Хочешь знать, зачем я это сделал? Не ради тебя, а ради коня. Под тобой, между прочим, мой конь, которого у меня отняли.
   - Ой, прости, - Ульяна принялась слезать с коня.
   - Ты что? - испугался Никита. - Я же пошутил. Но все-таки - куда он тебя вез? Кто он тебе? Почему?
   - Все просто, - вздохнула Ульяна. - Это мой отец.
   Никита чуть не сполз с седла. Это, конечно, объясняло многое, но...
   - Не думаю, чтобы у него остались какие-то человеческие чувства. Я ему была нужна не для того.
   - А для чего?
   - Не знаю. Я и видела его раньше, до татарского набега на Стрелицу, всего один раз.
   Ульяна задумалась. Никита весь обратился в слух, повернувшись к спутнице.
   - В ту пору мы жили еще у татар, у моря, - неторопливо начала рассказывать она. - Правду сказать, не было мне жизни лучше, чем там. Но и хуже, чем там, тоже не было. Матушка моя настояла, чтобы самой меня растить. Отказу ни в чем мы не знали, но я никуда, кроме сада, выйти не могла, и ничего, кроме дворца да далекого запретного моря, простершегося за стеной, не видела. Тогда мне казалось, что иначе и быть не может.
   Ульяна задержала коня на берегу реки. Вдаль убегали ряды закрытых на ночь кузниц и лавок.
   - У матери были обширные покои. Я любила в них зеркало одно, подолгу перед ним забавлялась. Меня, помню, жутко занимало, как там кто-то все делает то же, что и я. А потом мать сказала, что это мое отражение, ну, и я как будто поняла. Словно так и надо. А когда мы с матерью оставались одни, она говорила, точно вспоминала, про какую-то другую жизнь. Тогда мы, наверное, богато жили, против нынешнего, но мне это обычным казалось, а того, о чем говорила она, я вовсе не знала. Но хотелось мне увидеть ту, другую жизнь, может быть, потому что этого хотела она.
   Ульяна замолкла, с сокрытой тоской глядя на замерзшую реку - или дальше, за бескрайние степи, к югу, к берегу моря, где она когда-то жила.
   - Прости, я все о своем. А теперь о нем... Я не знаю, почему он пришел. Однажды к нам вошел человек, закутанный в плащ с головой. Мне не понравился этот плащ. Он был цвета не то пожухлой травы, не то болотной трясины. Мать стояла напротив него, скрестив руки на груди, смело глядела на гостя; но думаю я, что и она тогда боялась. Сам вид его, человека в желтом кебеняке, излучал холод, мороз, и страшно было взглянуть в глаза его. Мать посмотрела в них. Она долго смотрела, потом вдруг сказала мне: "Иди, погуляй в саду". А я не могла и шагу ступить; наверное, меня бил озноб. Мать хотела вывести меня за руку, тут он посмотрел на меня, и мать перехватила его взор - и вдруг замерла. Мать всегда была для меня всем. Пока она была рядом, я знала, что никто ничего с нами сделать не посмеет. И всегда она была спокойна и знала, что делать. А тогда... Может быть, ты видел, как бьются люди в припадке падучей? Вот так же мать моя билась у него в ногах, когда увидела, как он смотрит на меня. Она словно умоляла его, но я ничего не могла понять; а он молча стоял. Я до сих пор не знаю, она это была или не она, никогда больше ТАКОЙ я ее не видела. А он поглядел на нее у своих ног, сказал что-то и пошел прочь. Мать поднялась - и в тот миг она показалась мне прекраснее всех людей. Я хотела... Хоть и не понимала ничего, но я захотела хоть как-то помочь ей, но она уже встала и снова была моей матерью, и готова была спасать и меня, и себя.
   Ульяна перевела дух.
   - Обычно, как стемнеет, она укладывала меня спать - тогда-то я и просила ее рассказывать мне сказки, - а сегодня даже не обмолвилась. Я стою с удивлением, разглядываю высыпавшие звезды - потом я часто любила на них смотреть - и чувствую: что-то не так. Мать собрала узелок, завязав свои и мои вещи в большой шелковый платок - ты его на мне как-то видел...
   Она взяла меня за руку и повела к дальней двери, откуда он вошел. По-моему, раньше она была закрыта, или у меня силенок не хватало ее открыть, но сейчас мать провела меня через нее, и мы оказались в небольшом темном зале. Вдруг появился воин; я едва не вскрикнула, но мама ласково закрыла мне рот ладонью и шагнула вперед. Я не видела ее лица, его видел только воин, - а он вдруг жалобно запричитал, а потом рухнул перед нами ничком и закрыл голову своим круглым щитом.
   Я думала, мы идем в сад, где я обычно гуляла. Мать и вправду вывела меня под открытое небо, но вокруг не было стены, на которую я порою залезала и с которой было видно море. В темноте мать потащила меня вниз, с горы, где стоял дом, вернее, крепость нашего хозяина, в низину, заросшую деревьями. Там навстречу нам выехал конный воин - и вдруг сам слез перед нами с коня и, не оборачиваясь, исчез в темноте. Мы долго потом скакали по ночам; дороги сторожили, и мы даже море переплывали... И лишь потом я узнала, мать мне сказала, что это был мой отец...
   Никите показалось, что она вздрогнула.
   - Вот, собственно, и все. Не знаю, что у него было с моей матерью. Не думаю, что он охотился за нами, как за своей семьей. Ему и я-то была нужна всего лишь как знахарка. Не знаю. У него давно уже мысли не совсем человеческие. Он служил какому-то ордену там, у латинян, и у него словно совсем разум стал другим. Чужим, что ли. Я ни слова не понимала из того, что он говорит, лишь пыталась как-то уйти от него. Но он не отставал...
   Ночь, пронизанная золотым блеском полумесяца, тянулась долго.
   Узнав, что Ульяна оттуда, из стана их врагов, Карпов с Глинским принялись ее наперебой расспрашивать.
   - Ты не знаешь, чего они добиваются? - спрашивал Карпов.
   Ульяна посмотрела на него.
   - А вы сами-то кто такие будете?
   Карпов усмехнулся.
   - Я, девица, буду Федором Карповым, а вот он - Михаилом Глинским.
   Взгляд Ульяны всем, чем только мог, выразил удивление.
   - Вы здесь? А он говорил, что вы...
   - Кто - он? - Карпов с Глинским разом подались к девушке.
   - Вы его не знаете, - ответила Ульяна с неохотой - и с неуверенностью.
   - А что, если знаем? - предположил Карпов.
   - Нет. Он из таких мест, где вы вряд ли бывали.
   - Я, да будет известно тебе, - с некоторой даже обидой заговорил Глинский, - полмира объездил.
   - А он объездил вторую половину, - не смутилась Ульяна.
   - Ну, ладно, - прервал их воевода. - Это все - его дело; а вот ты говорить начала, будто он про нас что-то высказывал...
   - Да, он говорил, что вы оба - с князем Димитрием, князя Василия порешить хотите, и князя Василия выручать надо...
   - Слушай, так ведь твой этот - как его называть-то нам прикажешь? - он же наш союзник! - обрадовался Карпов. - Нам же его найти надо!
   - Вот уж не думаю, - усмехнулась Ульяна. - Ежели вы и вправду Федор Карпов да Михаил Глинский, то вас он считал первыми своими супротивниками.
   - Так надо его в этом разубедить, - не унимался Карпов.
   - Погоди, Федор, - остановил его воевода. - Я не понял, кто же этот загадочный "тот", но понял, что нам от него добра ждать не приходится. Теперь, девица, скажи нам прямо, что ты делать думаешь?
   Ульяна быстро оглядела собравшихся вокруг стола людей. Тут были еще, кроме Карпова и Глинского, Афоня с женой, десятник Михаил, и стоял Никита, искоса поглядывая на девушку.
   - Если не примете, вернусь обратно.
   Никита потух. " А почто она тогда со мной бежала?" - подумал обиженно.
   - Ну, назад мы тебя не отпустим все едино, - Карпов обменялся взглядом с воеводой. - Чтобы ты своему этому рассказала все так же, как нам тут сейчас рассказывала? А вот ежели добрые люди, что нас приютили, тебя принять согласятся, то мы им спасибо скажем.
   - Да конечно же, - засуетилась Софья Даниловна. - Девице сейчас в себя прийти надо, умыться, приодеться, а вы ее расспросами донимаете.
   Она решительно увела Ульяну - не сильно сопротивляющуюся.
   - Никита! Ты был, говоришь, у князя, - повернулся к нему Глинский.
   - Был. И Корней тоже был, - отозвался Никита. А что, кстати, Корней там делал?
   - Корнея я уже расспросил. Теперь скажи, что ты там видел?
   - Ничего почти. За мной сразу ратники погнались.
   Глинский опять внимательно посмотрел на Карпова.
   - Ну, и скажи, готов ли ты, зная нрав государя нашего, идти его вызволять, коли он жив? Учти, сам он тебя считает главным вором и изменником.
   Карпов поглядел в глаза воеводы.
   - Почто испытываешь? Знаешь ведь ответ.
   - Хотел узнать, не изменился ли он. Значит, так. Никита! Придется тебе. Кроме тебя, опять некому.
   - Что? - насторожился Никита.
   - Боюсь, у литвинов есть замысел, что, коли все пойдет не так, как они задумали, князя все-таки убить. Надо - как тебе сказать? - надо им этого не дать сделать. Для этого нужно пробраться в хоромы к нему и выпустить бояр и ратников, что в них заперты. А это не удастся - лечь головой самому, защищая князя.
   - Спасибо за такое доверие, - усмехнулся Никита.
   - Пойдешь?
   - Пойду, - пожал Никита плечами равнодушно.
   - Вы же его на смерть посылаете! - возникла вдруг на верхнем ярусе дверей Ульяна.
   - Может, все и обойдется, - ответил ей Карпов. - Он был там один раз, и ушел от них.
   - Я тоже пойду, - произнес Михаил. - Ратников моих вряд ли на такое пошлешь, а мною можете располагать.
   - И я с ними поеду, - Ульяна сбежала вниз.
   - Удрать думаешь? - нахмурился Карпов. Глинский взял его за руку:
   - Нет, Федор. Кажется, она и вправду...
   Ульяна смотрела прямо на воеводу. И Никита чуть не задохнулся в этот миг от наплывшего чувства - не то несмелой радости, не то невыразимой грусти от того, что это - не навсегда.
   - Тебе нельзя, - выдавил он.
   - Ну, без меня вам точно не справиться, - Ульяна уперла руки в боки, встала, как стояла ее мать порой, встречая непрошенных гостей.
   Карпов хотел рассмеяться - но прикусил язык.
   - Она что - вправду что-то может? - шепотом спросил у Никиты. Тот кивнул молча. Карпов развел руками:
   - Езжайте. Бог вам в помощь.
   Люди все-таки вылезли на улицу. На берегу застывшей Неглинки собралась толпа. В устье ее, где был круче берег, малышня каталась на санках. А подальше, у стен Кремника, на высокое место, откуда читали княжеские указы, поднялся сам Великий князь Димитрий. Никита поспешно отвел глаза.
   - Ты знаешь его? - угадала Ульяна. Никита кивнул.
   - Странно. Я тоже знаю.
   Никита вскинул на нее глаза.
   Голос Димитрия, звучащий издалека, был удивительно звонкий и ясный.
   - Только сами вы можете решать, как вам жить. Ни дедовские обычаи, ни князь и бояре вам не указчики. Вместе - вы такая сила, которой не осмелится противостать ни княжеская дружина, ни сам Творец...
   Глаза Великого князя смотрели поверх толпы, но вдруг заметили Никиту и его спутников.
   - Бежим! - скомандовал Никита, и они пустили коней вскачь по замерзшей глади реки.
  
   Князь с княгиней сидели в дальней светелке, смежной с горницей, где расположился Семен. В дверь постучали, и оттуда раздался голос Василия.
   - Слышь, Сень, я понимаю, у тебя, верно, свое соображение есть, только скажи мне, где Ульяна?
   Правду сказать, Семен за долгую дорогу успел позабыть, что Ульяна приходится Ваське сестрой, тем более что и сам Васька давно о том не вспоминал.
   - Я думал, она с вами, - пожал плечами Семен.
   - Да меня с самого начала тревожило, что ее за нами потянуло, - признался Василий. - Не хотели мы ее брать. А ну как она у литвинов? Ну, они у меня дождутся! - вдруг взорвался Васька.
   - Погоди. Ничего с ней не случится. Ульяна сам знаешь, какая девица, себя в обиду не даст. Фрол ее вон по сей день за версту обходит, - ответил Семен. - Как вы тут устроились?
   - Алексей с Игнатом литвинов в счет будущей добычи обдирают, - охотно отозвался Василий. - Сидор Василисе по хозяйству помогает. Скоро ужином кормить обещали.
   Семен поправил саблю у пояса
   - А ты чем занимаешься?
   Василий блаженно зевнул.
   - Как тебе сказать, приятель? Ты знаешь, зачем люди воюют?
   - Нет. Зачем?
   - Чтобы как следует выспаться.
   - Это почему? - Семен удивленно поднял брови.
   - Ну, в мирное время человек сам себе часовой от лихих людей. А на войне его сторожат другие. Так вот, я хотел воспользоваться этим и отоспаться.
   Медленно занималось продрогшее утро. Не сомкнувший за всю ночь глаз князь встречал его у окна, скрестив на груди руки. Княгиня замерла на ложе беспокойным сном.
   - Утро приносит надежду, верно? - обратился князь к Семену. Казак поворотился на своей подстилке у двери - он лежал у входа, дабы никто не смог ни войти, ни выйти в обход него.
   - Верно, князь, - согласился он. - Только надеемся мы с тобой на разное.
   Со стороны города приближались всадники. Конские копыта сухо проламывали смерзшийся снег.
   В ворота хором на княжьем дворе раздался сильный стук. Из окон второго яруса хорошо был виден дальний склон холма и дорога, но площадку перед воротами загораживала изгородь.
   - Васька! Игнат! - крикнул Семен в окно. Хлопцы как раз гонялись друг за другом по двору, валяясь в снегу. - Поглядите, кто там ломится.
   Парни с неохотой взобрались на возвышения, устроенные по сторонам ворот.
   - Ба! Начальство пожаловало! - развел руками Игнат, не торопясь, впрочем, бежать открывать ворота. - Давно вас не видно было. Что ж вы голосу не подаете, ломитесь, ровно воры какие?
   - Открывай, зубоскал! - донеслось из-за досок.
   Но, не торопясь открывать, Игнат с Васькой продолжали изощряться, кто кого перешутит по поводу литвинов.
   - Чегой-то воны, а, Вась? Нияк, осерчалы?
   - Да... - поддакнул Васька. - Вот князь придет, он нехай разбирается, кого пускать, кого нет. А нам без него ворота открывать нельзя.
   - Точно! - поддержал Игнат. - Пидемо отселе, шо на морозе мерзнуть?
   - Кончайте, хлопцы! - окрикнул их из-за спин литвинов Иван, семенов отец. - Откройте ворота.
   - Как скажешь, - покорно согласился Василий и принялся снимать засов.
   Литвины вихрем ворвались во двор.
   - Шутки шутите? - взвился Гедимин. - Собирайтесь, надо уходить. За нами следом примчится Глинский с войском.
   - Приведите князя, - мрачно велел Локотек.
   В дверь светелки раздался удар, точно со всего размаху по ней кто-то вломил кулаком.
   - Собирайся, князь, - донеслось из-за двери. - Поедешь с нами.
   - Не открывай! - взмолился Василий.
   На ложе заворочалась и подняла заспанный взор красавица княгиня.
   - Кто там, княже?
   - Сенька, открой! - это уже был голос Ивана. - Мы уезжаем немедля.
   - А я остаюсь.
   - Глупцы! - вскипел за дверью Гедимин. - Думаете, князь вас по головке погладит за то, что заступались за него? Да не такой он человек! А велит он вас схватить и повесить на ближайшем дереве, верно, Василий?
   Князь отвернулся от Семена, посмотрел в окно.
   - Как бы там ни было, не в наших обычаях человека на смерть выдавать, - уверенно заявил Семен. Он не знал, как там на самом деле в обычаях. Но сейчас твердо в это верил.
   - Может, подпалить напоследок? - предложил Панас, с видом знатока оглядывая хоромы. Иван одернул его, но Локотек ухватился за поданную мысль.
   - Слыхал, князь? Не выйдешь - сейчас заживо изжаришься с княгиней своей.
   Василий побледнел.
   - Открывай, Семен, - трясущимися руками он натянул охабень и подошел к двери.
  
   - Кажется, опоздали, - потупился Никита. Оставалось и впрямь сделать то, что предлагал воевода. Но умирать было жалко. Так вот просто. "Ведь это же моя жизнь! Отдать ее за него - а кто он мне?" Он оглянулся тоскливо на Ульяну - слез с коня и пошел к забору, медленно, как обычно и идут на казнь.
   - Подожди, - схватила его Ульяна за руку. - Неужели это все, что мы можемь придумать?
   - Мы не успеем, - ответил за него Михаил. - Думать времени нам не оставили.
   - Там разберемся, - Никита ласково освободил рукав от руки Ульяны.
   Ладонь Ульяны оказалась меж его ладоней. Он с внезапной нежностью коснулся ее - и отпустил.
   - Подумай тут пока. А мы пойдем, поговорим.
  
   В сопровождении Семена князь вышел во двор. Он шел, пошатываясь, щуря глаза от дневного света.
   На дворе собрались все казаки, литвины и отряд боярина Воронцова - человек двадцать. Сам боярин тоже был тут. Как видно, Кремник опустел.
   Локотек подошел к князю.
   - Василий, князь Московии и Новгорода, ныне низложенный! Тебя обвиняют магнаты и шляхта Польши, тебя обвиняют бояре и дворяне твоего государства. Ты обманом захватил трон, низведя в темницу своего племянника. Ты казнил бояр и служилых людей по своей прихоти. Ты вел борьбу против нашего князя и короля, ты подбивал его подданных на восстание. За это и многое другое мы приговариваем тебя к смерти!
   Князь успел побледнеть, когда литвины схватились за сабли. Семен еще не понял, что сделает. В этот миг за оградой послышались голоса:
   - Князь! Князь! - и через забор перевалили Никита и незнакомый ратник.
   Но заговорщики отступаться не собирались. Едва заметно повел Локотек бровями, и из-за его плеча появился Грицко. Взмахнув рукой, он швырнул в князя что-то, блеснувшее в сером свете.
   Михаил сделал последний, самый длинный в своей жизни шаг - и молча осел в снег, выронив саблю. В тот же миг зазвенели клинки: бросившихся добить князя троих гайдуков встретили Семен и Никита. Потом и Никита отвалился, зажимая рану в руке.
   - Оставьте это, хлопцы, - Иван решительно обнажил свою саблю, разом раздвигая противников. - Не было такого уговору, чтобы нашими руками князя резать.
   - Верно! Не было того уговору! - ободрившиеся казаки столпились вокруг князя, доставая сабли. Гайдуки отступили.
   Гедимин сплюнул.
   - Драться мы с вами не будем, - медленно выговорил Локотек. - Вы сами выбрали свою судьбу. Едем!
   Литвины длинной вереницей выступили со двора. Казаки не шелохнулись, глядя, как уезжают недавние союзники, и лишь потом спохватились.
   - А сдается мне, - произнес Панас, - что надумали они удрать и обещанного нам не заплатить?
   После этих слов казаков как ветром сдуло. Вскочив на коней, они ринулись вдогонку.
   Когда отряд Михаила Глинского вступил на двор хором, здесь стоял в одиночестве Великий князь Василий - и у его ног Ульяна с Никитой силились разглядеть в охладевающем теле Михаила остатки жизни.
  -- Глава 12. Правый край и левый край.

(Каждому - по дракону)

  
   Видел ты, как расходятся крылья полков,
   К неминуемой битве трубя?
   Не стыдись - путь героев совсем не таков,
   И я в этом не старше тебя.
   Нам от века досталась иная судьба,
   Мы не слышали грохота битв.
   Но однажды и нам пророкочет труба:
   "Выбирай, за что будешь убит".
  
   Теперь в хоромах творился настоящий переполох. Придворные бояре и холопы носились по дому, смывая следы недавнего унижения. Ульяна изучила рану Никиты - рука страшно саднила и едва двигалась - и, замотав тряпицей, ласково улыбнулась: у Никиты была простой, хоть и глубокий разрез на плече. Никита ходил с рукой на перевязи и чувствовал себя немного былинным богатырем.
   Князь молча сидел у себя в изложне, ни с кем не разговаривал, никого не принимал. Поднявшемуся к нему Глинскому пришлось долго стучаться, прежде чем князь соизволил открыть дверь.
   - Государь, - поклонившись, торопливо заговорил Глинский, - надлежит срочно снарядить погоню. Иначе враги успеют скрыться.
   - Погоню? - князь непонимающим взором оглядел людей, собравшихся перед его дверью. - Да, конечно. Только кого же послать?
   - Я готов набрать сотню людей из своего отряда, но этого будет мало. Городской же полк подчинится только своему воеводе, которого еще неизвестно, где искать, или твоему приказу.
   - Моему приказу? Хорошо. Я думаю, сотни людей из городской дружины хватит.
   На лестнице раздался шум, и к изложне поднялся Забрезсский. Никита поспешно отвел глаза.
   Забрезсский тоже увидел его, но ничуть не смутился.
   - Государь, я рад видеть тебя в добром здравии, - начал он с поклоном. - Прости, что я задержался. Едва я узнал, что на тебя умыслили заговор, так сразу же помчался в город. Мне удалось освободить воеводу Ивана Челядина, и мы с ним снарядили погоню. Враги твои, что сидели в Кремнике, схвачены, но многие сбежали. Прикажи, и я поведу погоню за ними.
   Глинский метнул на пана грозный взгляд. Тот, казалось, его только заметил.
   - Здравствуй, Михайло Львович. Рад, что ты тут. А то поговаривали, будто казаки пришли по твоему зову, и за тебя готовы были умыслить на государя...
   Глинский стиснул рукоять сабли:
   - Какие бы слухи ты ни слышал, знай - все это чушь! Чтобы доказать это, я сам готов повести погоню за врагами, привести их живыми к подножию твоего трона, государь, и пусть они попробуют подтвердить этот вымысел!
   Князь в раздумье остановился на пороге.
   - Вас я не отпущу - ни тебя, пан, ни тебя, Михаил Львович. Вы мне сейчас нужны здесь. Ты, Карпов, тоже. Мы едем в город. Погоню же возглавит один из моих людей... - глаза князя побежали по присутствующим.
   - Пошли Никиту Ловцова, государь, - предложил Забрезсский. - Он показал себя преданным тебе человеком. Кроме того, он знает, где логово разбойников. От него-то и я узнал о них.
   То ли пан пытался задобрить, то ли избавиться от опасного свидетеля? Никита с тревогою ожидал ответа князя.
   - Хорошо, пан, - кивнул князь, - я доверюсь твоему выбору. Передай своих людей Никите. Никита, назначаешься воеводой сторожевого полка. А большим воеводой будет тот, кого укажет Михаил Львович. Я не могу вверять судьбу стольких людей неопытному юнцу.
   Никита поклонился.
   - А из людей Михаилы Львовича особенно одарен в ратном деле Корней Трофимов, - заметил пан как бы между прочим. - Ему можно доверить погоню.
   - Корней мне самому нужен, - слабо возразил Глинский. - Но если князь скажет...
   - Он и вправду смышлен в ратном деле? - спросил князь.
   - Вполне.
   - Тогда отправляй его. Но он неродовит, я могу поставить его только вторым воеводой! Кого же сделать первым?
   - Думаю, Иван Репня-Оболенский вполне может возглавить отряд, - предложил Забрезсский. - Он хоть и отсидел в твоем порубе, но рвется доказать свою верность и искупить пусть малейшую, но тень подозрения, промелькнувшую у тебя, князь.
   Глинский тяжело перевел дух. Пан решительно завладел мыслями князя.
   - Ступай, Никита, - отпустил его Василий.
   - Ерофей тебе все скажет, - напутствовал его Забрезсский. - Он ждет во дворе.
   Глинский поспешил вперед - отдать указания.
   - Привет, начальник! - помахал рукой Ерофей приближающемуся Никите. - Ты почто сбежал от меня вчера? Праздник испортил...
   - А что пан? - с затаенным - скорее от волнения, чем от радости - дыханием спросил Никита.
   - Да мы почти сразу за тобой поехали. Эх, пропало новоселье. Как жить в таком доме, где в первый день такое учинилось?.. Ну что, едем?
   - Погоди, - усмехнулся Никита. - С нами отправится еще один отряд...
   - Здравствуйте, - подошедший Корней поклонился друзьям, прижав руку к сердцу. - Воевода Иван Репня-Оболенский велел нам выступать немедленно. Ты, Никита, говорят, знаешь, куда ехать; веди.
   - Если поспешим, успеем до ночи, - Никита влез в седло.
  
   Стремительно темнело. Казаки нагнали литвинов, но те не остановились, даже не замедлили шага, поравнявшись с недавно приютившим их домом, спрятавшимся в лесу.
   Иван пробился к вожакам.
   - Куда мы едем?
   - Вперед, - отозвался Локотек.
   - Надо поискать ночлег, - заметил Гедимин. - Замерзнем.
   - К утру здесь будет московская стража. Но до рассвета у нас есть время, - согласился Воронцов. - Неподалеку впереди есть село, там мы можем разместиться.
   - Если захотят хозяева, - возразил Гедимин. Локотек мрачно усмехнулся, и ястребиное его лицо исказилось совсем не птичьим оскалом.
   - Придется захотеть.
   Вожаки отряда подъехали к боярским хоромам, высившимся на опушке дальнего леса.
   - Кого леший носит на ночь глядя? - старый, но по виду еще очень крепкий мужик вышел на крыльцо с огнем в руке.
   - Да это же я, Егор Воронцов! - назвал себя боярин. - Друг хозяина вашего!
   - Кто там, Митяй? - рядом с ним в светлом проеме двери возник, видимо, хозяин хором, судя по небрежно накинутому дорогому охабню.
   - Да вот... - Митяй указал рукой на выхватываемые из тьмы отблески на лошадиных шкурах и плащах всадников.
   - Так что же ты их держишь? Замерзнут ведь.
   Митяй понизил голос и что-то зашептал хозяину.
   - Вот как? Ну, что же, с боярином Воронцовым ссориться нам не годится, - усмехнулся хозяин. - Эй, Матвей! Отопри ворота.
   Из темного строения в углу двора - должно быть, конюшни, - вылез парень и пошел снимать брус с ворот. Семен с тревогою смотрел, что будет делать Локотек. Терять литвинам было уже нечего, так почему бы не отметить свой уход знатным разбоем?
   Но Локотек въехал на двор степенно, слез с коня и сам повел его на конюшню; и Гедимин, глядя на него, тоже не стал хорохориться.
   - Вот не ждал тебя в такой поздний час! - боярин обнялся с Воронцовым, как со старым знакомым. - И много с тобой людей?
   - Семеро нас, - отвечал Локотек.
   - Груня, - крикнул хозяин внутрь дома, - скажи, чтоб накрывали на стол. Пусть еще на восьмерых гостей готовят!
   В повалуше торопливо составляли столы, бегали холопы. Гости степенно переступили порог, казаки перекрестились на образа. Семен скосил глаза на Локотека - тот крестился вместе со всеми. Гедимин держался особняком.
   - Ну, гости, присаживайтесь, - пригласил хозяин.
   - Глянь-ко, Семен, - негромко сказал Иван сыну, кивнув головой на вход. Семен вздрогнул - в горницу вошла Даша.
   " Вот как он решил выполнить свое обещание," - мелькнуло в голове. Волею судеб - или сам он, не замечая того, пробился к ней? - Семен оказался сидящим напротив Даши. А она не поднимала глаз, словно не замечала.
   "Да что же? Или забыла?" Семен почти не слышал разговора, и едва очнулся, когда раздался новый стук в ворота.
   - Опять гости? - удивился боярин. - Илейка, глянь.
   В горнице появились Сергей, Алексей с женой, и один из гайдуков, Жигимонт. Локотек обменялся чуть заметными взглядами с гайдуком, - и вдруг Семен понял, чему он недоумевает: Даша ведь знает и Локотека, и Ивана... Грицка, правда, с ними нет. Что же она молчит? Семен вдруг ощутил, как почти против воли напрягся, ожидая нападения - они были во вражеском лагере. Локотек оставался спокоен.
   - Не взыщи, Егор Тимофеевич, - поднялся хозяин. - Ежели желаешь заночевать, так здесь располагайтесь, в повалуше. Места хватит.
   - А нам многого и не надо. Мы тебя не стесним, поутру дальше поедем.
   Даша встала и пошла к дверям. Сейчас уйдет, а он так и не поговорит с ней. Завтра утром, когда она проснется, он будет уже далеко отсюда.
   - Пойду коней проверю, - бросил Семен отцу.
   Он нагнал Дашу в сенях, ведущих переходом в женскую половину дома.
   - Здравствуй, девица, - проговорил, затаив дыхание.
   - Здравствуй, казаче, - отозвалась она, глядя ему в глаза. - Не спроста вы пожаловали. Как друзья - или как враги?
   - Как друзья, Даша.
   Он мог бы сказать, что скорее умрет, чем допустит, чтобы она опечалилась. Или - что приехал на Москву с Окраины Дикого поля, только чтобы увидеть ее. Но он всего лишь повторил ее слова.
   - А завтра дальше поедете?
   - Да, - кивнул он, вертя в руках шапку.
   - Что же, доброй ночи, - улыбнулась она. - Коли завтра не увидимся - счастливого пути.
   - Даша... - окликнул он ее, когда она повернулась, чтобы уйти. Девица остановилась.
   - Что? - спросила с мягкой улыбкой.
   - Спокойной ночи. Нет, ничего.
   Хозяева разошлись по изложням. Казаки столпились в горнице, наблюдая за перебранкой двух вожаков литвинов.
   - Нас предал Забрезсский, - упрямо твердил Гедимин.
   - Пусть! - возражал Локотек. - Мы и без него держали в руках все. Если бы ты не струсил из-за бегства одного боярина, не побежал бы каяться перед народом и подбивать его на бунт, мы бы сейчас сидели в Кремнике, подле престола Великого князя Димитрия.
   - А что там стряслось? - шепотом спросил Семен у отца.
   - Да Великий князь Димитрий, видя, что не торопятся князья да бояре идти к нему на поклон, сам пошел к народу. А в это время появились Шестунов с Морозовым и сотней ратников. И Воронцов, который обещался с князем до конца стоять, дал деру со своими людьми, ну, и мы за ним. А Димитрий-то ничего, князь истинный! Сам саблю вынул, сам наперерез Шестунову пошел! Ну, его и повязали первого.
   - Вы скажите, шо таперича деять? - вмешался Панас. Иван в последнее время норовил спрятаться за спинами казаков.
   - Собирать поклажу, - буркнул Гедимин. - Выступаем завтра до рассвета.
   - Обоз придется бросить у Репни, - отрезал Локотек.
   - Знаю, - огрызнулся Гедимин. - Не твой обоз. Я его год собирал, а вот теперь из-за...
   - Тогда почто завтрева ждать? - удивился Панас.
   - Впотьмах не уйдем далеко, - покачал головой Локотек. - Ложитесь спать. Я схожу, посмотрю, как устроились наши люди. Жигимонт! За мной.
   В повалуше остались только казаки: Иван, Семен, Сергей, Панас, Алексей с Василисой, Остап, Захар и Васька, увязавшийся за Семеном.
   - Погодите спать, - удержал своих Иван. - До сей поры не было у нас времени по душам погуторить; надо решить, что делать будем. Уедем ли с литвинами, или что иное?
   - Не поеду я отсюда, - заявил Семен. - Я не для того сюда ехал, чтобы бежать, как затравленный зверь.
   - Верно, и Ульяна невесть куда подевалась, - поддержал его Васька. - Что ж мы, ее тут бросим?
   Казаки переглянулись.
   - Верная нам тут гибель, коли останемся, - сказал Остап.
   - Но и бежать без оглядки, как литвины, разве годится? - возразил Сергей.
   - Що ж ты, один супротив всей рати великого князя выступишь? - усмехнулся Панас.
   - Погодьте, паны казаки! - вмешался Алексей. - У нас же атаман есть, как он скажет, так и будет.
   Иван долго молчал, оглядывая обступивших его казаков.
   - Вот что, хлопцы, - произнес наконец. - Почто Семен бузу затеивает, мне ведомо. И Васька прав - надо нам про судьбу Ульяны узнать. Но все останемся - все и погибнем. Да и легче немногим уйти, нежели многим. Потому, Панас, ты с Остапом уводи своих вместе с литвинами - а то мало ли какую они думу удумают по приезде, - а мы с донцами останемся.
   - Да что ж ты нам предлагаешь, атаман? - возмутился Панас.
   - Дело предлагаю. И мне спокойнее, и всем лучше.
   - Обижаешь, атаман. Не доверяешь, - покачал головой Остап.
   - Ложитесь спать, - оборвал Иван разговоры.
   - Так кто остается, кто едет? - проворчал Панас.
   - Мы с тобой, Семен, слышь? - подал голос Алексей, переглянувшись с Василисой.
   Над Алексеем, с которым вместе ехала жена, зубоскалы вроде Васьки или Игната сперва посмеивались: мол, то ли она его не отпускает без присмотру, то ли он ее оставить боится. Однако Василиса сама была остра на язык, и после разговоров с нею насмешки утихли. Алексей же, сам будучи молчаливым, тянулся в походе к неразговорчивому Семену.
   - Негоже нам за всех решать, - покачал головой Остап.
   - Вы своих заберете, мы своих, - заявил Сергей. - Люди с умом, поймут; по то мы над ними десятные и есть, чтоб за них решать.
   - Ну, пусть будет так, - подвел итог Иван. - Вам, выходит, ближе к двери ложиться, а мы к стенке поближе. Ступай, Семен, скажи Локотеку, как мы порешили.
   Семен с Алексеем вышли во двор. Странная тишь стояла под небом, и странная темень скрывала ее. Ни Локотек, ни Гедимин пока не вернулись; но, случайно обернувшись, Семен увидел, что ворота конюшни открыты настежь.
   - За мной, Леха.
   В конюшне стояла тишина. Исчезли не только их кони, но и кони хозяев. Возле входа на охапке сена лежал конюх: то ли спал, то ли...
   - Спит, - кивнул Семен, услышав легкий посвист, долетавший у того изо рта.
   - Де ж воны? - Алексей кивнул на конюшню.
   - Глянь, - указал Семен на улицу.
   Боярские хоромы стояли особняком от деревни. А на самой ее околице собиралась темная толпа, казавшаяся просто черным пятном на белом снегу. К ней постоянно присоединялись новые всадники.
   Локотек стоял в стороне, оглядывая собирающийся отряд. До него от ворот боярских хором было несколько шагов.
   Прежде чем Семен решил, о чем говорить с ним, одним прыжком Алексей оказался подле литвина.
   - Сбежать надумал? Бросить? Ах... - он вдруг захрипел и осел в снег. Локотек выдернул кинжал и повернулся к Семену.
   - Гад, - коротко произнес Семен, доставая саблю. - Убью.
   Он не крикнул - просто сообщил это. Но Локотек не стал драться. Одним ударом отбросил Семена к ограде и кинулся к своим. Его крик:
   - По коням! - раздался в тот же миг, когда Семен рванул дверь повалуши и произнес:
   - Литвины уходят!
   Казаки ринулись на улицу. Василиса увидела распростертого Алексея - рухнула на колени рядом с ним, надеясь разглядеть следы дыхания. Но Локотек умел бить. Когда казаки подбежали к деревне, гайдуков простыл и след, и вместе с ними - коней казаков.
   - Ну, Черкеса им не увести, - упрямо подбадривал себя Семен, глядя на дорогу, вздыбленную копытами уходящих коней.
   - Та я ж его... - бормотал Панас, оглядываясь то на тело зятя, то на дорогу, где исчезли литвины.
   - Спать! - рявкнул Иван. - Завтра тяжкий денек. Панас, обойди наших, узнай, кто остался.
  
   По темному небу рассыпались звезды, предвещая морозную ночь
   - Ну, вот, Никита, и тебе поперло везенье, - произнес Ерофей. Никита, до сей поры погруженный в размышления, упрямо покачал головой.
   - Нет, Ерофей. Не скажу наверняка, только вряд ли пан отправил меня в этот поход для моей пользы.
   - Ну, и для своей, конечно, тоже, - согласился Ерофей.
   - Да нет... Тут дело в другом.
   - Да не, Никита, ты что... Быть того не может. Пан - человек уважаемый...
   - Я разве говорю, что он тоже в заговоре? Тут все куда хитрее. Ты ведь слышал наш разговор.
   - Слышал, но ничего не понял.
   - И не надо. Потому как я сам не пойму, что мне делать. Как ни поверни, все плохо будет. Он вроде бы и не виноват ни в чем, чтобы ему обвинения бросать - а без него бы и не было ничего.
   - Но Челядина-то он освободил! И он же всегда подле князя...
   - Это-то и страшно... Нам сюда. Эй, за мной!
   Несколько дозорных устремились по боковому отвороту дороги. Сейчас этот путь основательно утоптали ноги множества лошадей - сразу можно было заметить, куда поехал отряд, за которым они гнались.
   - И почто же он тогда тебе поручил началовать над нашим отрядом, ежели ты ему не веришь?
   - Тоже ему всякая выгода. Я об этом как раз и думал. Назначил-то меня не он, а сам князь, ты это учти. Так что стараться я буду за князя. И, коли вернусь с победой, так не стану вспоминать дела минувшие. А коли неудача постигнет - кто тогда мои наветы слушать станет? А может статься, и не вернусь вовсе...
   - Типун тебе!
   Ратники выбрались из леса. Теперь они приближались к родной Никитиной деревне, и следы беглецов упорно направлялись туда же. У Никиты нехорошо защемило сердце.
   - Глянь, дозорный скачет!
   В сотне, приведенной Ерофеем, были почти сплошь молодые парни, ровесники Никиты или даже младше. Несколько взрослых ратников, случайно меж ними затесавшихся, составляли дозор, ехавший чуть впереди основных сил. Дозорные как раз выехали на Серпуховскую дорогу, когда отряд еще тянулся по полю. Один из них сейчас мчался навстречу; но ему не было нужды говорить, что случилось: из-за его спины донеслись звуки схватки.
   - К бою! - Никита вытащил саблю. - Вперед!
   Драки, в общем, не было. Увидев несущихся ратников, напавшие бросились наутек: трое из них - вбок, по дороге, остальные отступили обратно, к деревне. Ратники, примчавшиеся с Ерофеем и Никитой, поскакали вдогонку, рассыпавшись толпою.
   - Назад!.. - надрывался Никита. - Назад, я сказал!.. Ишь, смелые больно. Ты! - он ткнул в ближайшего десятника. - Скачи со своими за теми тремя, но не дальше Рязанской дороги. Не догоните - возвращайтесь. Остальным ждать! Скоро подойдет вторая сотня.
   Никита оглядел место схватки. Один из дозорных лежал зарубленым, а вокруг - три тела врагов. Ближе всех к ногам никитиного коня оказался труп пожилого литвина с морщинистым лицом, чисто выбритым - и забрызганным кровью. Так Никита встретил на московской дороге Гедимина, хозяина Стрелицкого подворья, литовского пана, ставшего купцом, или купца, ставшего паном - этого, наверно, никто так и не узнает.
   Ерофей остался распоряжаться и ждать Корнея, а Никита с дозорными и половиной отряда отправился выяснять обстановку. Все-таки, вокруг были места, знакомые ему с детства.
   Кони, удравшие от похитителей, с радостным ржанием возвращались к хозяевам. Позади скакали угрюмые гайдуки.
   - Возвращаются, сволочи, - пробормотал Панас. Он сплюнул и ушел в горницу, где Василиса все так же неподвижно сидела над Алексеем.
   - Не стреляйте, хлопцы! - Семен узнал голос Грицко. - Худо нам! Княжие люди пришли! Гедимина убили, Локотек утек!
   - А, и вас бросил! - злорадно произнес Иван. - Ну, вертайтесь, в избе поговорим.
   Хозяева дома, поднятые тревогой и шумом драки, с удивлением смотрели на все прибывающих гостей.
   Воронцов взглянул на пустую конюшню, все понял - и побледнел.
   - Я вижу, не просто ты в гости завернул, Егор Тимофеевич? - с укором обратился к нему хозяин. - Нам, верно, поговорить надо?
   - Надо, - Воронцов закрыл лицо руками.
   - Что в городе стряслось?
   - Я сделал то, что собирался. Вернул престол законному князю, венчанному Димитрию Ивановичу.
   - О как? Чего же ты теперь пробираешься, как тать в ночи?
   - Недолго он князем побыл, - вздохнул Воронцов. - Странный у нас народ. Василий из нас веревки вьет, а когда есть возможность все изменить - все вдруг вспомнили о своих клятвах, о долге, о верности... И даже сам Димитрий не смог их ни в чем убедить...
   - Что же ты тут видишь неправильным? Такова была воля покойного Ивана Васильевича. Почему мы должны против нее идти? А Василий - что же, перебесится, станет правильным князем. Если мы его до тех пор не разбалуем.
   - Так что ж ты, Андрей? Так и будешь гнуть спину на этого злыдня? Терпеть его унижения и сам унижаться?
   - Служба князю не унижает. А предавать того, кому клялся в верности - это как? Это не унижение себя?
   - Значит, пусть творит, что хочет, ты будешь ему в этом помогать?
   - Да ведь если ошибается он - надо же не бросать его, не позволять ему делать все, что он хочет - а сказать об этом, не дать ему ошибиться!
   - Ну, скажи. Посмотрим, послушает ли он тебя.
   - Послушает или нет - это его дело. Но и мое дело - послушаю ли я его и выполню ли то, что он требует от меня - если он требует недозволенного.
   - Попробуй, не послушай. В кандалы он тебя закует, опозорит или жизни лишит, чтобы другим неповадно было "самовольничать"?
   Андрей Васильевич опустил голову.
   - Да, может быть такое. Но неужели другие наши люди смолчат, если будут неправедный суд творить?
   - А то ты сам не знаешь! Смолчат, и еще плюнут вслед тому, кого недавно превозносили! Люди - они такие...
   - Люди - они разные... Не слыхал, что ли, проповедей? Десять праведников спасут город. Неужто не найдется на Руси хоть десять праведников?
   - Вижу я, ты себе судьбу мученика выбрал. Ну, а я не хочу.
   - И куда ты теперь? В Литву?
   - Посмотрим.
   Перед Андреем Васильевичем появился Иван.
   - Нам только ночь переждать, - угрюмо бросил атаман боярину.
   - Сколько ж вас?
   - Много.
   - Людей разместим, - Андрей Васильевич оглядел оценивающе толпу перед воротами, - а вот с лошадьми туго.
   - Лошадей поморозим - так и людям не жить, - отозвался Иван. - Грицко! Попробуй в деревне коней устроить.
   - Нельзя туда соваться, - ответил Грицко. - Княжьи ратники там.
   Иван оглянулся на хозяина:
   - Задняя калитка есть?
   - Попробуйте выйти через нее. Только она ведет к лесу.
   - А что, ежели в лес? - предложил Грицко. Иван смерил его презрительным взглядом.
   - Да мы ж по нему до Москвы проплутаем и прямо к Кремнику выйдем! А на дороге, чай, опять они... Вот что, хозяин, ты ведь, как понимаешь, тоже с нами в одной упряжке. А потому, коли хочешь, чтобы мы ушли, да никого из твоих не тронули - дай человека, чтобы нас по лесу провел.
   Андрей Васильевич молчал долгое время.
   - Хорошо, - кивнул наконец. - Я сам с вами пойду.
   Он ушел в дом одеваться, и тогда Семен, с трудом удерживая гнев, подошел к отцу.
   - Неужто ты решил за спинами стариков прятаться?
   - Помолчи, Семен! Не о том думаешь. А только выхода у нас нет - или сгинем, или будем, как ты говоришь, прятаться за спинами стариков.
   - Лучше уж сгинуть.
   - Ты о себе думаешь! Девица твоя тебе покоя не дает! А на мне - два десятка душ, и они за твою девицу голову класть не хотят.
   - А ты их спроси! - крикнул Семен. - Пусть сами скажут! Он нас приютил - а ты его заложником берешь? Да потом же всю жизнь не отмоешься!
   - Не ори, - осадил Иван сына. - Опять не о том думаешь. Ничего мы ему плохого не сделаем, а без него нам не выбраться.
   - Нам и с ним не выбраться, - Семен взглянул в сторону леса. - Ратники уже там.
   Иван встрепенулся.
   - По коням! Прорвемся, пока их мало. Хозяин, где ты там?
   - Иду! - Андрей Васильевич довольно грубо оттолкнул вцепившуюся в него жену и выскочил на двор. - Где мой конь?
   - Выбирай любого. Эй, проводника беречь пуще глазу!
   Андрея Васильевича поместили в середину отряда. Семен уже садился на Черкеса - и тут заметил выглянувшую на крыльцо Дашу. Она смотрела на него с ненавистью.
   - Отец! - Семен отошел от коня. - Езжайте без меня. Я остаюсь.
   - А ну, живо в седло! - заорал отец, хватаясь по привычке за ремень. - Вот домой вернемся, - спохватился он, - я те объясню, как атамана не слушать. К бою!
   Никита укрыл своих в лесу - отсюда видна была и их усадьба, и дорога, - и молча ругался. Еще вчера он смеялся, когда Ерофей собирался идти на приступ собственного дома - но не знал, что самому придется это делать уже не в шутку.
   Когда он увидел несущуюся к лесу лаву, он понял, что ее не сдержать. Но он не успел приказать отходить - ратники его, будучи куда более опытными воинами, чем он, уже изготовили луки и обрушили на всадников тучу стрел.
   Кони остановились, вздыбились, норовя сбросить всадников.
   - Назад, назад! - кричал атаман. - Засада!
   Казаки поворотили к дому.
   - Надо было их выпустить! - выкрикнул Никита в досаде. - На дороге бы их настигли, а теперь - попробуй, достань их в усадьбе.
   - Раньше бы приказывал, - буркнул старший ратник.
   Ратники посмелее выползли в лунный свет - осмотреть потери врага. Несколько лошадей бились на снегу темными уродливыми грудами, слышались стоны. Вскоре стоны затихли. Ратники вернулись.
   - Можете развести огонь, - сказал Никита. - И не один. Пусть думают - нас много. Я скоро вернусь.
   В горнице собрались головы всех отрядов, и из людей Воронцова, и казаков, и гайдуков - последних возглавлял теперь Грицко. Андрей Васильевич сидел на лавке в углу, хмуро глядел на незваных гостей.
   - Ну, что, хлопцы, - оглядел Иван соратников. - Какие мысли у кого будут?
   - Сперва ты говори, атаман, - предложил Воронцов.
   - Замысел у меня такой, - начал Иван. - Коли поскачем, враг наш верхом, и места лучше знает - могут засаду устроить, как вот нынче, да и перестрелять всех. Значит, надо его спешить. Подождем, пока они на приступ пойдут. Здесь мы их встретим в доме. А когда увязнут они в драке, тут надо выйти из задней калитки, - он размахивал руками по столешнице, - и ударить им в край. Может, удастся их коней разогнать. Кому-то придется прикрывать отход, - Иван поднял взгляд. - Его буду прикрывать...
   - Я, - опередил Семен. - Рушницы у нас есть?
   - Сыщем, - ответил Грицко.
   - Тогда я беру на себя конюшню, - подхватил Сергей.
   - А боярин обороняется в доме, - распорядился Иван.
   - И долго нам обороняться? - усмехнулся Воронцов.
   - Отгоните лезущих выстрелами - и на коней. Семен прикроет. Ясно?
   - Кто где будет? - подал голос Грицко.
   - Вы - в доме и в запасе. Мы - на дворе. Как прикажу - вы, значит, выскакиваете и бьете их в край. Что еще?
   - А ежели они не пойдут на приступ? - предположил Сергей. - Все-таки, тут их люди.
   Иван оглянулся на Семена.
   - Хозяев отпустим.
   - Да ты рехнулся! - вспылил Грицко. - Сам Бог нам спасение посылает. Возьмем хозяев, да и потребуем у ратников, чтоб нас отпустили, а то мы...
   - Грицко! - окликнул его Семен. - У тебя рука не болит?
   - Он дело говорит! - поддержал Фрол.
   - Да они же - наши хозяева, - попытался втолковать Иван. - Как же можно хозяев в полон брать?
   - С князем ты так не цацкался, - заметил Воронцов.
   - Хозяин! - позвал Иван боярина. - Поди сюда.
   Андрей Васильевич степенно подошел.
   - Можешь ты пойти к ратникам да объяснить, что, мол, тут женщины и дети, так чтоб ратники нас выпустили и лиха не чинили, тогда и мы ничего не учиним?
   - Могу, - пожал плечами Андрей Васильевич. - Только пусть пойду не я, а моя дочь.
   - Кстати, а где твой сын? - вдруг спросил Воронцов. Андрей Васильевич вздрогнул.
   - Ось вин як смекае, - подошел к Андрею Васильевичу Грицко. - Сын где-то далеко, дочь отпустить, а там делайте, что хотите! Нет, дочь твоя никуда не пойдет.
   - Пойдет, - выговорил Семен. Грицко осекся.
   - Да пусть идет, - поддержал сына Иван. - Что она, отца с матерью бросит?
   - Видкиля я бачу? - возмутился Грицко. - Можа, она тильки и думает, як утечь вид нас?
   - Так мы с ней человека пошлем, - продолжал Иван. - Все одно до рассвета нам не выбраться, и неясно, сколько врагов привалило, кто они. А вот этот человек разузнает, да и проследит, чтобы девица воротилась. Вон, нехай Сенька с ней идет!
   - Нет, - усмехнулся Грицко. - Семен не пойдет.
   - Я тут приметил мужика одного, - подал голос Панас. - Он, видать, из родовых холопов у хозяев. Могутный такой мужик; я б такого за спиной врагом иметь не хотел. А хозяевам он, небось, как пес предан; так вот его и пошлем! Сбежит - только легче будет, а скорее всего, вернется, ибо хозяев любит. Верно? - Панас глянул на Андрея Васильевича. Тот молчал.
   - Ну, объясни ему, и пусть ступает, - кивнул Иван.
   Хоромы внезапно оказались маленькими для той толпы, что в них набилась. Люди сидели в переходах, на лестницах; кто рыскал - искал, чем поживиться, кто завалился спать. Зато потеплело; кое-где даже раскрыли окна от жары. Не решаясь расходиться по изложням, домочадцы ютились на кухне. Митяй, точно сторожевая собака, растянулся у входа.
   - Тьфу ты! - выругался Панас, споткнувшись о лежащего. - Ну-ка, поди сюда, разговор есть.
   Взамен ушедшего Митяя в кухню вошел Андрей Васильевич. Семен оглядел собравшихся - около двадцати, из них семеро женщин. И Даша среди них.
   - Слышь-ка, батяня, - отводя взор, Семен обратился к Ивану так, что тот не мог не догадаться о замыслах сына. - Не поставишь нас с Васькой в дозор у задней калитки?
   Иван вздрогнул.
   - А что, сынок? Покарауль. Вот полночь стукнет, и ступайте.
   Семен кивнул и вернулся на кухню. Он обошел зачем-то все стены - от него сторонились, как от чумного, - выглянул в окно.
   - А что, хозяева, - спросил нарочито небрежно. - Есть с кухни ход на задний двор?
   - Есть, конечно, - отозвался Андрей Васильевич. - А зачем тебе?
   - Вы б оделись потеплее, - не отвечая, Семен поглядел на Дашу. - Мороз на улице.
   - Какой заботливый! - язвительно воскликнула Даша.
   - В полночь я вас выведу, - проговорил Семен почти себе под нос - но его все услышали.
   - Я отсюда никуда не пойду! - заявила Даша. - Тем более с тобой.
   Перед глазами пронеслась степь, бесконечная степь, пересеченная вереницей полонянников...
   - Я тебе и не предлагаю, - передернул Семен плечами. - Только без тебя и родители твои не пойдут. И Никита один останется. А когда тут драка начнется, живым вряд ли кто уйдет.
   Даша молчала, насупившись, глядела на него.
   - Не обращай на нее внимания, - к Семену подошел Андрей Васильевич. - Продолжай, добрый человек. Она поймет потом.
   Семен повернулся - и тихой скороговоркой вывалил на боярина:
   - Я люблю вашу дочь. В полночь мы с приятелем - он хороший человек - будем сторожить заднюю калитку. Как увидите меня на часах, выходите через заднюю дверь, а там - бегите к лесу. До ваших недалеко - вон, они из леса наповал бьют.
   Андрей Васильевич молча выслушал, похлопал Семена по спине - не ободряюще и не снисходительно, а как-то скорее в забывчивости, - и отошел к жене.
   Над лесом поднималась луна.
   На дороге, где снег был плотнее, ратники навалили веток и запалили костры. Разъезжающие по всему полю дозорные время от времени подъезжали к огню, и тогда сталь доспехов, надетых поверх тягиляев, вспыхивала золотыми бликами.
   Несколько десятков расположились в деревне, на смену. Остальные окружили усадьбу редким кольцом часовых. Никита нашел Ерофея объясняющим только что подъехавшим Ивану Оболенскому и Корнею обстановку.
   - Они в доме, - бросил, спешиваясь.
   - В вашем доме? - уточнил Корней. Никита кивнул.
   - А ты знатно стреляешь, - вспомнил он вдруг. - Бирюч даже вскрикнуть не успел.
   - Ну, Корней у нас вообще знатный человек! - встрял Ерофей. - Вон, и воевода ему доверяет!
   - Погоди, Ерофей, - прервал его Корней. - А ваши... там?
   - Наверное; где им еще быть? - отозвался Никита. - Знаешь, Корней... Я ведь тебя тогда искал. По просьбе Даши...
   - Она тебя просила? - Корней быстро вскинул глаза.
   - Да. Вот что, Корней. Не могу сказать, что я прощаю тебя... Меж нами много чего было; ну, ты и сам знаешь.
   Корней кивнул, внимательно слушая.
   - Но биться нам вместе; забудем обиды друг другу?
   Корней протянул Никите руку, и Никита с усилием ее пожал.
   От костра вновь послышались крики.
   - Кого там несет? - вскочил Никита. - Митяй?
   Отцов стремянный вглядывался в сумрак, обернувшись на окрик.
   - Никита? Ты, что ли? А то к нам иродов принесло...
   - Сколько их? - спросил Корней.
   - Да сосчитать нелегко... Я думаю, под сотню будет!
   - Где ж они у нас все поместились? - присвистнул Никита.
   - Кто где. Все дворы, амбары и переходы заняли. Шагу не ступишь
   - Это хорошо, - кивнул Корней. - Отбиваться им будет трудно.
   - Не думаю, что они станут держать оборону, - возразил Никита. - Они один раз попытались прорваться, так, верно, еще попытаются. Так? - он взглянул на Митяя.
   - Не знаю я, - виновато пожал плечами стремянный. - Мне другое велели сказать. И рад бы не говорить, а как подумаю...
   - Что? - хором спросили Корней и Никита.
   - Что ежели их по добру не выпустят, они родителей твоих и сестру... Ну, и дворовых всех заодно, - Митяй не договорил, но стало ясно, что он имеет в виду.
   - Не осмелятся, - процедил Корней.
   - Хоть и не осмелятся, - отозвался Никита. - В драке, сам знаешь, особо и хотеть не надо. Случайно может получиться.
   Они угрюмо замолчали.
   - А еще мне поручили разузнать, сколько вас, - произнес Митяй, нарушая тишину.
   Оболенский усмехнулся:
   - Ну, скажи им... Что нас - с полтысячи, и к утру еще подойдут. И пусть сдадутся на милость Великого князя, а уж он решит, что с ними делать.
   - Ты что, его назад отсылаешь? - испугался Никита.
   - Да, надо мне ворочаться, - кивнул Митяй, поднимаясь. - Ждут меня.
   - Пропустите, эй! - крикнул Корней, и Митяй, сгорбившись и словно став ниже, побрел к усадьбе.
   Полночь. Дом стоял настороженный, наполненный тревожным сном. Задняя дверь тихо отворилась, и оттуда появилась Даша.
   - К лесу ступайте, - Семен посторонился, открыв перед ней калитку.
   Даша задержалась на миг.
   - До свиданья.
   - Прощай, - тихо ответил Семен.
   Последним вышел Андрей Васильевич.
   - Ну, храни тебя Бог, - перекрестил казака. - Я все понимаю. Может, свидимся еще.
   - Может, и свидимся.
   Сам Семен в это не верил.
   Пригнувшись, хозяева усадьбы, словно воры, бежали под прикрытие деревьев.
   - Не стреляйте! - крикнула Даша. - Мы свои!
   - Семен, идут! - из-за угла возник Васька, а следом за ним появились Фрол, Остап, гайдуки с Грицком и несколько из ратников Воронцова.
   - Это кто там? - Фрол глянул в сторону леса. Грицко рванул дверь в кухню - и тут же возник перед Семеном.
   - Так вот что...
   - Ах, ты, гнида москальская! - Фрол рванул саблю.
   - Потише, - Семен с Васькой отступили к ограде, вставая спиной друг к другу.
   - Эй, ребята, наших бьют! - крикнул Василий на всякий случай. С сеновала появились Иван с Панасом и Сергеем.
   - Вы чего, хлопцы?
   - Он отпустил наших заложников, - указал на Семена концом плети.
   - Как ты мог?! - возвысил голос Иван. - И что же, все ушли?
   - Все, - кивнул Панас, заглянув на кухню.
   - И ты не заметил? - повернулся Иван к сыну. - Да не уснул ли ты в дозоре?
   - Может, и уснул, - пожал плечами Семен, скрещивая руки на груди.
   - Да знаешь ли ты, что за это полагается?
   - Казни, - Семен равнодушно наклонил голову.
   - Не время сейчас, каждый человек на счету. А вот выберемся - ты у меня узнаешь...
   - Нет уж, атаман, - возмутился Грицко. - Колы б мий гайдук такое учинив, ты б вид него вмиг лапшу оставил, а сына свиво жалеешь?
   - Так и ты бы пожалел, - заметил Сергей.
   - Погоди, - остановил его Иван. - Ты что, хочешь сказать, я не по справедливости сужу? Али не ты меня в воеводы предлагал, когда Локотек вас бросил?
   - Локотеку Бог судья, - ответил Грицко. - А колы я тоби предлагал, не ведал я, что ты за нашими спинами будешь котору плести!
   - Хватит спорить, - появился Воронцов. - Заложники ушли, значит, не миновать битвы. К ней надо готовиться, а не выяснять, кто виноват, кто прав, кто дурак, а кто нет.
   - Вот это боярин дело говорит, - поддержал Панас. - Ты, боярин, тут за хозяина теперь будешь, укажи, что делать.
   - Спать пора, - отозвался Воронцов. - Утром разберемся, что к чему.
   Луна ползла к закату.
   - Хороший у тебя дом, Ерофей, - сказал Никита, отойдя от костра и разглядывая звезды. - И мама у тебя хорошая.
   - Это верно, - охотно согласился Ерофей.
   - Не спать - замерзнете! - мимо пронесся Корней - то ли коня разогревал, то ли сам грелся.
   - Под утро будем никакими, - покачал Никита головой. - Не надо утра дожидаться.
   - В темноте разбегутся - ищи их потом по всему лесу.
   - Так и при свете разбегутся.
   - Ну, ты у нас, может, и можешь, как кошка, в темноте видеть, а вот я вслепую лезть под стрелы поостерегся бы.
   Никита прошелся по дороге, растер лицо снегом. Уши стыли под шапкой, и тянуло упасть в снег и заснуть.
   - Как там, долго ли до света?
   - Да ведь зимние ночи длинные, - ответил Ерофей рассудительно. - А сейчас, почитай, самые короткие дни.
   Никита вновь бессмысленно уставился на восток, в поле, в ожидании первых лучей. Ему пришло в голову, что биться-то меж собой будут Корней с Семеном. "Хорошая битва в честь сестрицы моей случится, - он поглядел в сторону, где стоял их дом. - Вот только и сама она в ней участие примет".
   Впереди была тишина и темнота. Может быть, и не было там никого. Может, стерегут они пустое место? А может, это и к лучшему. Может, ушли все потихоньку, и слава Богу... Но как же он вернется, упустив? С неудачей он вернуться не может. А с удачей? Что будет удачей?
   И вдруг на дороге возникла толпа людей в сопровождении двоих ратников.
   - Вот, говорят - хозяева этой усадьбы, - ратник подвел их к Никите. Особого труда узнать их Никите не стоило.
   - Мама! Даша! Отец!
   Впереди шли они, за ними - слуги. Замыкал шествие Митяй.
   - Ничего с собой не забрали, - ворчал он. - Все этим нехристям оставили.
   - Отобьем! - обнадеживающе произнес Никита. К ним спешил Корней; вдруг, узнав подошедших, резко остановился.
   - Пойдемте, в деревне вас приютят.
   Никита пошел рядом с Дашей.
   - Как это вам удалось?..
   - Нас Семен вывел, - Даша подняла глаза. - Ты его помнишь?
   Никита вздрогнул. Рядом заскрипел снег - Корней поспешно удалялся.
   Появился Оболенский.
   - Андрей Васильевич! Ты ли это? Не чаял тебя свидеть.
   - Да и я не чаял. Как тебя к нам занесло?
   - Вот помнишь ли, собирались мы давеча по осени, когда у меня сидели, ратные игрища устроить. Вот теперь и устраиваем.
   - Да, Егор Тимофеевич тебя уже спрашивал, - склонил голову Андрей Васильевич мрачно. - Что-то, говорит, товарища моего боевого давно нет.
   Наконец, снова проскакал Корней, и ехавший за ним трубач трубил сбор.
   - Никита, поднимай спящих! Выступаем.
   В хоромах тревожно прислушивались к звуку трубы.
   - Сейчас бы ударить, пока они не очухались, - в нетерпении ударял кулаком о ладонь Васька. Семен усмехнулся.
   - Що, в воеводы собравси? - ехидно спросил Игнат.
   - А что, неправ я, что ли? - обиделся Василий. - А, Сень?
   - Неправ, - коротко ответил Семен. - Бери рушницы и пошли к воротам.
   Дом построен был очень умело, вытянувшись вдоль лесной опушки. Вдоль передней стены частокола, в окнах второго яруса и на чердаке занимали места для боя гайдуки; больше половины их собрались на конюшне - в запасный полк. По двору носился Иван.
   - К бою!
   - К бою! - вторил ему Грицко. Семен услышал взвизг вытаскиваемых сабель.
   - Васька! Брось рушницы на крыльцо и давай за лошадьми! Выводи на двор.
   - Конь чтоб у каждого был! - распоряжался Иван. - Уходим по моему приказу. Заводных коней собрать в один табун.
   - Рушницы, рушницы заряжайте! Бисовы дети! Не ленись! - покрикивал в доме Грицко, расставляя своих людей. Они заняли оборону на чердаке, в небольшой светелке, смотревшей на опушку, в горнице и в сенях , ощетинив луками и дулами рушниц дверной проем.
   Начинался мутный рассвет. К утру небо затянуло тучами, и алые полосы перемежались с серыми тенями. Княжеские воины собрались к догоравшим кострам, поправляли доспехи. Корней нацепил зерцало, прикрепленное на груди ремнями крест - накрест, и шлем с короткой бармицей, укрывающей шею. Отец отправил с Никитою Митяя, как Никита ни отбивался.
   - Пусть идет, - напутствовал Андрей Васильевич. - Все хоть в доме просторнее будет. Я бы с вами пошел...
   - И не думай! - приказала мать. - Ты-то сам, Никита, вперед не лезь - начальник все-таки, за тебя другие воевать должны!
   - Конечно, - легко пообещал Никита, зная, что это его ни к чему не обязывает.
   - А его только пусти - он ведь без допехов впереди всех кинется!
   У опушки снег вставал сугробом в сторону поля, но вдоль самого края леса к воротам пролегла утоптанная тропа.
   - Опасное место, - указал Корней на опушку. - Отряди полусотню его охранять.
   - Ерофей! - кликнул Никита. - Останься здесь с пятью десятками. Прикажи готовить луки.
   - Сделаем, - Ерофей поскакал назад вдоль отряда, заворачивая часть его за собой.
   - Ты, видно, не хочешь поближе знакомиться со своими ратниками? - усмехнулся Корней. Никита нахмурился:
   - Не понимаю, как можно тесно сойтись с людьми - а потом их посылать на гибель.
   - Коли ты так мыслишь, так из тебя не выйдет ни хорошего охотника, ни хорошего воеводы, - покачал головой Корней. - Охотник любит зверей, изучает их повадки - и убивает их. Воевода любит своих ратников, болеет за них - но без трепета отправит их в бой.
   - Ну, значит из меня не выйдет ни охотника, ни воеводы, - раздраженно согласился Никита. Корней словно испытывал крепость его слов.
   - Оставь три десятка при лошадях, - сказал Корней. - Спешиться!
   Оглядевшись, Корней осторожно двинулся вперед, увязая в снегу. Никита поспешил за ним, оглядываясь на молчаливый дом.
   - Ну, начали, что ли? - проворчал Митяй, спеша позади Никиты. - А то стоять - ноги замерзнут.
   - Сдавайтесь! - крикнул Корней, сложив ладони у рта. В доме никто не шелохнулся. Послышалось фырканье лошади.
   - Сдавайтесь на милость Великого князя! - продолжал Корней. - Иначе живыми не уйдете.
   - Может, они уже ушли? - предположил Никита, слушая тишину. - В лес.
   Корней глянул на него непонимающе. Думал он о чем-то своем.
   - За мной! - он вынул саблю. Десяток ратников, пригнувшись, побежали к дому. Корней пошел перед ними.
   - Стой! - окликнул его Никита. - Ты-то зачем первым лезешь?
   Корней смерил его взглядом еще более непонимающим и кинулся вперед. Дом молчал.
   Семен узнал обоих - тех, кто бежал впереди ратников - и Корнея, и Никиту. Он глубоко вздохнул - и отдал приказ:
   - Пли!
   Стрелы защелкали по снежному насту, взбивая искры. Рушницы грохнули, заволакивая усадьбу дымом. Корней подбежал к самой изгороди; Никиту, бежавшего следом, стрела Сидора чиркнула по плечу; Никита остановился на миг, и тогда Игнат выстрелил в Корнея. Каленый наконечник вошел с левого боку, как раз под зерцало, в живот. Корней согнулся - и, выпустив верх изгороди, повалился назад.
   - Митяй! Уноси! - крикнул Никита, подхватывая падающего воеводу.
   Ратники смешались.
   - На прорыв! - раздался клич Ивана. - На прорыв!
   Конный отряд гайдуков ринулся из-за поворота ограды по дороге в край наступающим ратникам. Но тут же смешался, оказавшись меж двух ударов: лицом к лицу его встретила полусотня Ерофея, а когда гайдуки поворотили к коневодам, то наткнулись на лучников Никиты, встретивших их выстрелами почти в упор - и покатились назад, в дом, теряя людей. Ерофей устремился за ними.
   - Не зарываться! - закричал Никита, вынося Корнея к деревне. Молодой воевода часто дышал, закатив глаза, снег под ним пропитывался красным и таял. Митяй сорвал с него не пригодившееся зерцало, расстегнул кафтан, обнажив рану - и покачал головой. Молча принялся перевязывать.
   - Митяй, - просительно глянул на него Никита. - Довези его до моих.
   - Довезу, - буркнул тот. Корней открыл глаза.
   - Никита, - он поднял судорожно руку, сгреб Никитин ворот. - Если Дашу... Не увижу... Скажи, что я... Любил ее... Погоди... Передай ей... Там, в ларце...
   Он впал в забытье. Вокруг собирались его воины.
   - Кто-нибудь, - Никита обвел взглядом ратников. - Помогите Митяю.
   Трое добровольцев быстро сыскались; они принялись готовить носилки из походных плащей. Подошел Ерофей.
   - Что теперь? - он оглядел раненого, поднял глаза на Никиту. Тот пожал плечами.
   - Продолжим.
   Бросив коней на дворе, гайдуки шумно столпились вокруг Ивана с донцами.
   - Пся крев! На кой ляд нас послал? Скольких положили.
   -Тихо, браты, тихо, - появился меж разбушевавшимися супротивниками Воронцов. - Нам отсель вместе выходить; вы уж глотки-то друг дружке не рвите, за вас то княжие люди сотворят.
   Иван глянул поверх ограды - и рявкнул:
   - По местам! Зараз они опять пойдут.
   Но ратники начинать не спешили.
   - Погодите, - остановил своих людей Оболенский, подъехавший от деревни. - Я зараз с ними поговорю, они сами сдадутся.
   Кривец меж тем направился к изгороди, но, не показываясь из-за деревьев, остановился в двух десятках шагов.
   - Егор Тимофеевич! Ты здесь? Знаю, что здесь. Выходи, не бойся. Тебе ничего не будет, и людям твоим.
   Казаки и гайдуки затаили дыхание. Искоса поглядели на боярина и его людей. Но Воронцов молчал.
   - Брось прятаться, - продолжал Оболенский. - Литвины сюда пришли за смертью, ее и найдут; а тебе-то за что помирать? Давай, вяжи своих подельников; вы с ними сладите, я знаю. Коли сдадитесь, вас простят.
   - Их больше, - прошептал Сергей, оглядывая людей Воронцова.
   - Ну? - Иван повернулся к боярину. - Иди, тебя друг твой кличет.
   - Друг... - Воронцов что-то шептал, казалось, ругался про себя. - Тоже мне, друг! Как награды получать - так вместе, а как лямку тянуть - так я один! Он ведь тоже должен был быть со мной - да вовремя переметнулся обратно. Иван Степанович! - боярин сложил ладони передо ртом и закричал боярину. - А чем поручишься за нашу жизнь?
   - Слово даю!
   - Слово ты уже давал! Может, сдержишь его, да сам сюда пойдешь?
   Оболенский слез с коня, перекрестился и пошел к дому.
   - Вот я, перед тобой вышел. Выходи и ты!
   - Никак, на Божий суд вызываешь?
   - Нет! Пусть жизнь моя будет порукой вашей!
   Воронцов оглядел своих людей.
   - Да что ж, нам тут всем помирать? - с мольбой бросил кто-то.
   - Стой, где стоишь! - крикнул Воронцов недавнему товарищу. - Мы выходим.
   - Стойте! - крикнул Грицко, хватая меч, но Иван удержал его:
   - Пусть идут.
   Хмуро глядя на остающихся, держа наготове сабли, ратники - десятка два с лишним - выехали из-за возов.
   - Сабли на снег! - распорядился Оболенский, встречая выходящих из ворот.
   Стрелки стояли вдоль дороги, держа наведенными луки и самострелы. Под их прицелом ратники понуро швыряли оружие в сугроб.
   - Спешиться, - приказал Ерофей. Его люди вязали пленным руки.
   Со стороны деревни появился всадник. Его огромная белая лошадь с трудом пробиралась вдоль дороги, проваливаясь при каждом шаге по колено.
   - Иван Степанович! - раздался гулкий бас Кондрата Кривца. - Ты, никак, решил их живыми оставить? А ведь у меня приказ тебе от князя. И приказ такой - пленных не брать.
   - Ах ты ж, сволочь! - с отчаянным криком Воронцов кинулся к Оболенскому.
   Тот отпрянул. Стрелки пустили стрелы - три из них ударили Воронцова в спину и в бока, одна зацепила Оболенского в плечо. Оба рухнули в снег.
   К Оболенскому подскочили, вытащили слабо стонущего воеводу из-под убитого.
   - В деревню его, - велел Никита.
   - Что случилось? - Кривец начальственным взглядом оглядел воинов.
   - Воеводы у нас не осталось, - сказал Ерофей. - Одного убили, второй вот, раненый.
   - Я послан Яном Забрезсским, чтобы возглавить вас, - быстро ответил Кривец.
   - У нас теперь Никита начальник, - ответил Ерофей, внимательно изучая свою рукавицу. - Он и чином старше, и знаем мы его лучше.
   Молчаливое сопение ратников подтвердило слова Ерофея. Кривец еще раз оглядел воинов.
   - Как знаете. Распоряжайся, начальник, - бросил с усмешкой. - Только помни - у меня приказ.
   Никита молчал. Единственное, что он мог сказать - это отдать приказ идти на приступ. Собственного дома.
   - Повоеводить хочешь? - спросил он Кривца, наблюдая, как Митяй и трое его спутников увозят Корнея. - Что ж, может, скоро и удастся. Ерофей, прикажи собирать валежник.
   - Ты что, хочешь дом подпалить? - ужаснулся Ерофей.
   - Ничего я палить не собираюсь. Отправь людей к дороге, там еще должны остаться вязанки хвороста. Тащите сюда.
   - А с этими что? - Ерофей мотнул на пленных. Никита открыл было рот, но Кондрат успел раньше.
   - Ведите всех за мной, - приказал Кривец. Пленных, подгоняя копьями, повели к дороге - но затем свернули не к деревне, а на юг, в сторону Рязанского шляха. Вскоре они скрылись за деревьями; Никита перевел взгляд на дом - и тогда из-за поворота дороги донеслись предсмертные крики.
   Впрочем, ратники, возвращавшиеся с охапками хвороста на плечах, трупов не видели. Должно быть, их оттащили в лес. Ерофей ничего об этом не рассказывал. Но по возвращению он не вытирал саблю о снег, как Кривец.
   Казаки и гайдуки прислушивались к затихающим крикам.
   - У кого еще есть охота сдаваться? - спросил Иван, тяжелым взором обводя соратников.
   - Все равно сгинем, - мрачно бросил Остап. - Не вырвемся.
   - Будем прорываться, - Сергей сурово оглядел лица казаков своего десятка.
   - Надо порубить их стрелков, - покачал головой Иван. - Коней под стрелами идти не заставишь, - он повернулся к Сергею. - Что же сотворить?
   Убедившись, что противник медлит, Иван оставил Сергея следить за ним и принялся мерить шагами двор перед гайдуками.
   - Да, поторопились мы. Надо было им увязнуть в драке, а вот тогда... Но ничего, не все еще потеряно. Им, конечно, теперь наши замыслы ведомы; да только выхода у нас нет. Будем прорываться второй раз. Теперь уж - все вместе.
   Он взошел на повозку, пытаясь с нее разглядеть, что творится на равнине.
   - У них, никак, подкрепление. Глянь, Семен! Знать, правду вещали литвины, что он из москалей.
   Семен пригляделся. Узнать Кривца ему было нетрудно.
   - Тем лучше, - ответил он. - Хоть одно дело мы выполним.
   - Ждать нельзя, к ним еще подмога придти может, - покачал головой Сергей. - Надо сделать вид, что мы решили в лес уходить. Они погонятся, а остальные уйдут.
   Десятные переглянулись. Тот, кто должен был увести погоню в лес, обратно уже вернуться не сумеет.
   - Я пойду, - кивнул Панас. - Сидор! Остаешься с Семеном. За сестрой присмотри. На вас ворота. Их вам держать до последнего.
   Дело было важным, Панас взял на него только старых казаков и самых достойных, на его взгляд, гайдуков. Они как раз успели выйти за изгородь. В это время княжеские ратники снова пошли на приступ.
   - У нас сгнила доска сбоку от конюшни, там толкнуть - и ограда рухнет, - объяснял Никита ратникам, несущим небольшие бревна и вязанки хвороста. - А с другой стороны ограда пониже, там можно перебраться с наскока.
   Укрываясь щитами и связками хвороста, воины подбирались к стенам со всех сторон. По знаку Никиты Ерофей повел своих к воротам - и тут же Никита бросился вперед, к первым рядам. Кривец за ним не торопился.
   Вязанка была брошена к основанию изгороди. Никита взбежал по ней - и спрыгнул на двор, а за ним, и с других сторон, полезли ратники. В тот же миг Ерофей схватился в воротах с казаками Семена. Забилась на снегу раненая лошадь, подминая оглушенного всадника. Затрещало разрубаемое дерево. А потом засвистели клинки, и зазвенели, сходясь.
   Навстречу Никите из дома бежали гайдуки.
   - На коней! - кричал Иван. - На коней!
   Он и Сергей взяли нападающих в клещи; но, спешившись, те выставили копья и, ощетинившись ежом, не подпускали казаков к дороге.
   - На прорыв! Ах, черти!..
   Напрасно казаки бросали коней на копья - ратники стояли намертво.
   - Грицко! На подмогу!
   Навстречу Никите ринулся одноглазый гайдук с длинным мечом. Никита увернулся - и Грицко упал, пронзенный саблями ратников. Гайдуки отступали к коням, собранным на дворе; туда же рвался и Ерофей. Казаки оказались прижаты к стене дома.
   Здесь закипел бой. В ближней схватке орудовать копьями ратникам стало не с руки, они похватали сабли.
   - Сидор, берегись!
   Крик опоздал - сын Панаса получил удар саблей в голову и растянулся на снегу. С телеги в углу двора почти в упор била из лука Василиса; вокруг Ерофея падали ратники, трое уже корчились со стрелами в груди и в шее.
   - Чертова баба! - Ерофей с десятком копейщиков бросился к телеге. Первый его воин упал, пронзенный стрелой, второго зарубил Семен. Ерофей вытащил из-под полы взведенный самострел. Долго, очень долго он прицеливался; а Семен уже понял, что не пробьется к нему через копья ратников. Вдруг Ерофей узнал ее - опустил самострел и, отбросив оружие, с голыми руками пошел к Василисе.
   Семен попытался достать его саблей; Ерофей извернулся, прыгнул - и в прыжке сбросил Василису с воза.
   - А вот теперь я тебя нашел! - провозгласил Ерофей, вытаскивая отбивающуюся полонянку из битвы.
   Поверх голов дерущихся бил из рушниц Василий.
   - Уходите! - Семен остервенело рубил наконечники копий, а они вырастали снова и снова, как в дурном сне. - Уходите.
   Сзади, от поля, приближался Кривец. Под его натиском уцелевшие казаки попятились. У Семена прихватило грудь; последним усилием он отогнал ближайших ратников и, видя, что все, кто остался в живых из казаков, отступили на задний двор, и сам кувырнулся за угол.
   - Здесь не прорвемся! - крикнул ему Иван, когда на миг прервался грохот битвы. - За Панасом, по его следу!
   Вокруг Семена собрались те, кто остался из молодых казаков: Васька, Игнат, младший сын Григория - Захар. Они отступали к коням, где Иван с Сергеем, скача, отгоняли пеших воинов; но прорвавшиеся ратники во главе с Ерофеем и Кривцом оттесняли их к дому. От частокола тоже напирали враги. Защитники дома, потеряв вожака, сгрудились толпою и лишь телами своими загораживали им путь.
   - Васька? - Никита задержал саблю, скрестив ее с казаком. - А где Семен?
   - А... - Васька попытался нырнуть у него меж ног - и получил коленями по ушам.
   - Сдавайся, дурень, - прошептал Никита, нагнувшись. Василий распрямился - и Никита оказался в снегу.
   - Ах, ты... Сдавайся, говорю!
   - Пленых не брать! - проревел Кривец - и проткнул саблей гайдука, протянувшего ему свое оружие. Никита вскочил и бросился к нему.
   - Не сметь! Вы кого слушаете?
   Его мало кто услышал.
   Семен оказался в доме. Кажется, все остальные ушли. Игнат добрался до коня, Василий нырнул через изгородь. Захару не повезло - он уже залезал на седло, когда его полоснули саблей. Василису уволок Ерофей - видно, не забыл встречу с нею. Отряд Панаса оставил в лесу добротный след - по злобной причуде, именно им удалось уйти, никто за ними не погнался, - по нему конные казаки уйдут от пеших ратников. Все-таки замысел Ивана - заманить врага на двор и связать боем, а затем уйти, - сработал. Последний десяток гайдуков отбивался на дворе, но эти либо сдадутся, либо их перебьют. Панас ушел, Сергей ушел. Отец ушел. И Даша ушла, и ее родные...
   Из окна торчала рушница, рядом тлел запал. Хозяин рушницы лежал тут же, на полу. Семен пальнул напоследок, и тут же в дверь ударили. Семен отступил наверх, в светелку.
   Из окна был виден двор. Всюду лежали тела, их было, наверное, больше, чем живых. Зимой с ними ничего не случится, если волки не доберутся. Но если их сложить в подвале, то пролежат до весны. Это долго. Очень долго. Семен пошире открыл окно. До Даши отсюда далеко. Но Кебеняк сдержал свое слово. Он ведь не обещал, что они будут вместе. Он обещал, что Семен ее увидит.
   Может быть, она смотрит оттуда, из деревни. Отсюда деревню не видно. Надо выбраться на дорогу. Но сначала, перед дорогой, торчат копья. На них он и прыгнет.
   - Постой!
   Семен торопливо полез наружу.
   - Постой, Семен, - Никита схватил его за руку. Семен посмотрел в глаза вошедшего, усмехнулся чему-то.
   - Сдаюсь, - он протянул саблю Никите. Тот осмотрелся:
   - Знаешь, а ведь это моя комната.
   - Ах ты, ирод! Чего стоите? Бейте его! - в комнате появился Кривец. Никита поднял навстречу ему саблю, яростно крикнул:
   - Пока еще я ваш начальник! И я приказал - всех, кто сдается, брать живыми! Или ты не согласен? Или ты боишься, что они про тебя могут рассказать?
   Кривец зло усмехнулся, вбросил саблю в ножны и вышел.
   - Идем, - Никита повернулся к Семену. Тот глубоко вздохнул. Жизнь не хотела его отпускать.
   Пленных было немного - около десятка, а из казаков - только Семен и Василиса. Зато в лесу взяли знатную добычу - десять возов, и множество лошадей. Убитыми же ратники потеряли меньше, чем гайдуки - семнадцать человек осталось на снегу, но более тридцати было раненых, иные тяжело.
   - Всех полонянников запрем у нас, - решил Никита. - Раненых тоже давайте сюда.
   Корнея положили в горнице на лавке, Даша неотлучно была рядом. Она заново его перевязала, пыталась стянуть края раны. Но надежды ни у кого не было.
   - Как он? - тихо спросил Никита у матери.
   - Плохо, - отвечала она. Успокоившись за сына, она поспешила к дочери.
   В горнице оказались и Семен, и Ерофей, и все почти обитатели дома. Десятные распоряжались на дворе, размещая пленных гайдуков по подвалам. Сюда долетали их голоса.
   Корней что-то бормотал, не открывая глаз. Даша нагнулась к нему.
   - Мама, - долетело от запекшихся губ. - Мама, спой.
   Даша обхватила его голову руками и запела, словно были они одни в целом свете, словно не стояли вокруг люди с поникшими головами.
   Даша пела колыбельную, баюкая голову умирающего. Корней, наверное, жестоко страдал - раны в живот всегда мучительны, - но на лице появилась спокойная улыбка. И даже когда умер он - а она все пела, тихо-тихо, только ему, - он продолжал улыбаться.
  
  -- Глава 13. Заповеданный круг.
  
   Когда в молчанье вековом
   Угаснет плач под мшистым склоном,
   И ветвь протянет надо рвом
   Ель в одеянии зеленом,
   Когда забудут смысл и суть
   У бытия его потомки -
   Так мы придем когда-нибудь,
   Чтоб мира собирать обломки.
  
   Спокойный зимний вечер расстилался за окнами. Редкие снежинки искрились в блеске всходившей молодой луны, падая на поле, на спящий лес в отдалении - и можно было бесконечно долго сидеть вот так у окна, почти касаясь руки друг друга, и мыслями нестись над заснеженным полем.
   Никита осторожно скосил глаза на Ульяну. Ресницы девушки были опущены, взгляд затуманен. Где бродили сейчас ее мысли? Почему не дано нам угадать, о чем мечтают самые близкие нам люди, и почему меж нами встает непонимание? Но, может быть, кому-то и дано... Ульяна быстро вскинула глаза, поймав взор Никиты, улыбнулась.
   После боя Никита отвел отряд в город, передал Глинскому, как случилась битва, и поспешил вернуться, забрав Ульяну.
   Следы битвы были убраны, лишь кое-где стена, пробитая пулей, или срезанная саблей дверь напоминали о побоище. Разговоров было на удивление мало - должно быть, обитатели дома еще не отошли от событий, не оттаяли. Когда-нибудь эта битва войдет в семейные предания. Разумеется, будут рассказывать, как злые нехристи (это неважно, что казаки тоже православные, злодеи всегда нехристи) обманом захватили дом и долго мучали хозяина, и он согласился их вывести на дорогу, а сам завел в болото и, хоть и погиб, но не открыл дороги врагам. И о том, как доблестно сражались защитники дома с остальными "нехристями", коих были неисчислимые толпы (что же, почти так все и было. В предании важна не его точность, а его поучительность).
   Корнея похоронили сегодня днем, на церковном кладбище. Отпевал его отец Александр, правда, не в церкви - туда ему вход был запрещен, а нового священника никак не могли прислать. Только что кончилась поминальная трапеза, стол разобрали. Даша заперлась у себя - тихо плакала над переданным ей Никитой от Корнея ларчиком. Отец бродил внизу, в сенях, размышляя, что делать со свалившимися ему на голову пленными гайдуками. Отпустить было жалко, выкуп брать совестно, а кормить накладно.
   - Ты мне обещалась рассказать, как попала сюда, - напомнил Никита тихим голосом, боясь спугнуть призрак тишины. Ульяна продолжала молча смотреть в окно, словно не услышала - но веки ее слабо дрогнули.
   - Тут нет никакой тайны. У князя и княгини нет детей, и мне надо было помочь княгине... Почему-то он думал, что если это случится благодаря мне, князь будет вечно благодарен ему. Но все случилось не так...
   Никита смотрел на нее - на каждую прядь волос, посеребренную луной, и на блестящие дальним светом глаза.
   - Ульяна, - решился наконец Никита. Кажется, легче было идти в бой, чем начинать этот разговор. - Ульяна. Выходи замуж. За меня.
   - Не боишься? - Ульяна потупилась вновь, но краем глаза поглядывала на Никиту. - Меня ведь не зря ведьмой кличут.
   - Ну так что ж? - возразил Никита убежденно. - Всякая женщина немного ведьма. А ты хорошая ведьма - значит, лучшая из женщин.
   - Убедительно! - рассмеялась Ульяна негромко.
   - Ну так... - Никита не решался настаивать, боясь услышать... Что он опять оказался недостоин. Ведь все воинские подвиги - ничто перед приговором той, кого любишь. Ульяна осторожно кивнула головой.
   - Но погоди, - сказала она вслух. - Не спеши со свадьбой. Разве знаешь ты, какая я? Разве знаю я, какой ты?
   - Так ведь потом и узнаем! - ответил Никита. - Вся жизнь впереди. А ждать - сколько скажешь.
   - Мы тут сидим, а у сестры твоей горе, - напомнила Ульяна. - Пойду, проведаю ее, - она поднялась.
   - Как пожелаешь, - поклонился Никита, прижав руку к груди. Он понимал, что это нехорошо, но, несмотря на Дашину печаль, не мог забыть о своей тихой радости.
   С самого окончания поминальной трапезы Даша сидела у себя в светелке, неподвижно уставясь в пол. Ее рыжий пес сидел, положив голову на колени хозяйке, и пытался, как мог, утешить, не понимая, что за горе ее терзает.
   Когда дверь шевельнулась, впуская брата и Ульяну, Даша слабо всхлипнула и отодвинулась от ларца, зажав что-то в кулаке.
   Ульяна подсела рядом - и молчала.
   - Пойдем в горницу, - Ульяна осторожно прикоснулась к дашиному плечу. Не выдержав, Даша опять залилась слезами, только протянула Ульяне зажатые в руке дорогие сережки.
   Никита незаметно вышел, не придумав ничего лучшего. Вскоре, однако, Ульяна разыскала его, причем принесла с собой корнеев ларец.
   - Даша велела тебе его показать. Только сережки себе оставила.
   - Мне? - удивился Никита. - Что она в нем нашла?
   Любопытство было одним из сильнейших чувств Никиты, способное преодолеть страх, голод, - да почти все. Так что после Ульяниных слов он незамедлительно взял ларец и с некоторым трепетом открыл его.
   - Ну, давай глянем, что там еще есть, - Никита склонился к ларцу.
   Внутри было две свернутые грамоты. У Никиты вздрогнуло сердце. Он развернул одну - и тут же признал: это было оно, подлинное завещание деда, украденное у отца Александра. Второй, надо полагать, была судная грамота Великого князя Ивана Васильевича.
   Повинуясь уговорам Ульяны, Даша спустилась в горницу, где сидели Семен с Никитой; только вид друзей отнюдь не развеселил и не утешил ее. Сев на лавку, она молча глядела в пол.
   Уважая ее горе, Семен молча выбрался из горницы, отправился помогать истопнику рубить дрова. Может быть, уговоры Ульяны подействовали, но Даша наконец вышла из оцепенения. Набросив шубу на плечи, она отправилась гулять - вернее, медленно стала пробираться через сугробы к лесу. Семен увидел ее - и она увидела его. И взглядом попросила идти с ней. Во всяком случае, стояла и ждала, когда он подойдет. И не прогнала.
   Сначала он шел позади, но потом устал смотреть, как с трудом она переставляет ноги, выдирая их из глубокого снега.
   - Разреши, я первым пойду.
   Даша не возразила, только молча посторонилась. Семен пошел, буравя снег широкими шагами, оставлял позади себя долгую колею.
   - Вот здесь они подрались с Никитой, - Даша остановилась внезапно. - С тех пор я его не видела больше...
   Она отвернулась. А потом ее словно прорвало.
   - И почему Никита его не любил? Ты знаешь, я никогда не встречала таких людей. Он всегда хотел большего, не того, что имел. С ним словно покидаешь обычный мир, для него, мне казалось, нет ничего невозможного...
   "Знаю я таких, кто тоже хочет большего, чем имеет, - подумал Семен осторожно. - Только другим от этого не легче".
   - Отец Александр говорил, что таких надо уважать. Они... Они что-то могут изменить. Еще он мне сказал, что, едва лишь увидел меня - тогда, в церкви - так сразу и полюбил. Он бы, наверно, никогда меня не забыл.
   - Наверное, - вырвалось у Семена. - И ты не забывай. Никогда.
   Они возвращались рука об руку. Даша подпрыгивала по тропе, проложенной Семеном, казак топтал снег рядом. Даша говорила и говорила, рассказывая про все, про каждую их встречу с Корнеем... И Семен вдруг стал забывать, что знал этого человека. Просто показалось ему, что это - он сам.
   Отец Александр вновь собирался в паломничество, на сей раз - на Белоозеро, в далекую сторону. Удалось убедить отца Александра остаться до завтра, и после обеда Андрей Васильевич заперся с ним в светелке, обсуждая, как быть с полонянниками, а также и все прочие вопросы, что остались не решенными за последние дни.
   Никита топтался в горнице, ожидая, когда, наконец, сможет поговорить с отцом Александром наедине.
   Зачем-то появился тогда, в битве, Кондрат Кривец. У Никиты этот человек приятных воспоминаний не вызывал. Кривец приказал не брать пленных. Пленных они взяли. Значит, Кривец еще придет.
   - Хозяева! - раздался настойчивый возглас из-за ворот. - Встречайте гостя!
   Никита подпрыгнул, бросаясь к дверям. "Помянешь кой-кого, он и явится". Но раньше него успела Даша. Оба они хорошо знали, кому принадлежит этот голос.
   На дворе Кондрат Кривец слезал с коня. Но опомниться от скачки ему не дали.
   - Ты!... - набросилась на него Даша. - И ты посмел явиться сюда?
   - Да ладно, Даша, - снисходительно похлопал ее по руке Кривец. Даша отскочила, брезгливо вытерла руку.
   - Я тут тебе гостинцев привез, - Кривец полез в карман. - На Рождество.
   С крыльца спустился отец.
   - Кто таков? - полюбопытствовал он, глядя снизу вверх на дородного гостя.
   Кривец собирался ответить, но, видно, слишком долго - Даша его опередила:
   - Да то Кондрат Кривец, мы тебе про него рассказывали.
   - Кривец? - Андрей Васильевич наморщил лоб, вспоминая.
   - Полно, Даша, - примирительно произнес Кондрат. - Забыли. Кто старое помянет, как говорится...
   - А еще говорится, кто забудет, - напомнила Даша.
   - Так с чем пожаловал? - отец сделал пригласительный жест в дом. Кривец, размашисто ступая по обметенному двору, пошел рядом с отцом:
   - Да вот, хочу просить дочь твою в жены, - ответил он без тени смущения.
   - Что? - протянула Даша, останавливаясь. - И это после того, что ты сделал?
   - А что? - оглянулся Кривец. - Девка ты складная, задорная. Мне подойдешь.
   - Не думаю, - отец поднялся на крыльцо и встал у двери. - Что, говоришь, дочка, он сделал?
   - Так это тот самый Кривец, который с нас выкуп требовал, - ответила Даша, глядя Кондрату в лицо.
   - Брось врать, - отмахнулся Кривец. - Ты мне еще тогда приглянулась, вот я и решил сдуру. А потом отпустил без обид, разве не так? - он обернулся к Никите.
   - Ну, я бы не сказал, - уклончиво ответил Никита.
   - Да ты что, боярчонок, вправду думаешь, что вам бы удалось от меня сбежать, коли бы я не позволил? - удивился Кривец.
   - Вот что, хлопец, - Андрей Васильевич смотрел куда-то в пряжку ремня Кривцу. - Ступай-ка отселе. Не ко времени ты.
   - Ну и хозяин! - покачал головой Кривец. - К нему гость приехал, с мороза даже в дом не вошел, а он его обратно выставляет. Разве так добрые люди поступают?
   - Как поступают добрые люди, про то не тебе меня учить, - твердо выговорил отец. - А вот с теми, кто сперва моих детей ворует, а потом свататься приходит, я дел не имею. Благодарен будь, что собак на тебя не спустил. Ну? - он резко вскинул глаза, и Кривец отступил, как от удара.
   - Вот и делай людям добро, - Кривец отступил на одну ступеньку. - Я их тут перед князем выгораживаю, что они воров-казаков у себя прячут, а на меня собак спустить хотят. Нехорошо.
   - Пошел вон! - не сдержался отец. Кривец усмехнулся, поднялся обратно на крыльцо, навис над отцом.
   - Боярин! Да ты, похоже, забыл, как чуть боярства не лишился? Да ты знаешь ли, какие люди за мной стоят? Да ты ведаешь, кто я?
   - Наглец и холоп, - отчетливо произнес Андрей Васильевич и повторил. - Вон! Или помочь?
   - Я и сам уйду, - Кривец покосился на доезжачих, вышедших из-за углов дома к крыльцу, стал медленно спускаться, потом так же медленно полез в седло - конь его все стоял посреди двора, перебирая ногами. Отъехал к воротам - и тут бросил:
   - Только ты еще пожалеешь. Н-но, пошла!
   Когда вихри снега скрыли гостя на дороге, Никита облегченно вздохнул.
   - Рано вздыхаешь, - покачала головой Даша. - Как бы не вернулся.
   - И не один, - мрачно изрек отец.
   Из-за дома появился Семен с топором в руке.
   - Что стряслось?
   - Кондрат Кривец приезжал, - ответил Никита. - Дашу сватал.
   Семен молча кивнул, перехватил топор поудобнее и ушел обратно. Точно его это и не касалось вовсе.
   - Ну-ка, - позвал детей Андрей Васильевич, - напомните мне, кто такой Кривец.
   - Это, - Даша переглянулась с Никитой, - стремянный пана Забрезсского.
   - Холоп? - поднял брови отец.
   - Бывший, - поправил Никита. - Ему пан вольную дал и поместье пожаловал, так что Кондрат теперь - дворянин, служилый человек.
   - Вот как? - отец миг постоял - и вдруг сгорбился и медленными шагами пошел по лестнице в светелку, где оставил отца Александра. На половине лестницы обернулся:
   - Никита! Пойдем со мной.
   Священник поднялся им навстречу:
   - Что случилось, Андрей? Вид у тебя невеселый.
   Отец опустился в деревянное кресло, ответил не сразу.
   - Приезжал человек Забрезсского сватать Дашу.
   - За пана? - усмехнулся священник.
   - За себя.
   - Ну и что? Полагаю, здесь Даша должна решать, а не ты.
   - Да причем тут Даша! Даша его и на порог не пустила.
   - Что же тебя смущает?
   - То, что это за человек. Дети мои его хорошо знают. Встречались.
   Отец Александр вдруг острожел лицом.
   - Это Кондрат Кривец? - перевел он взгляд на Никиту. Юноша кивнул.
   - Он пообещал вернуться.
   Отец Александр погрузился в задумчивость.
   - Надо сказать князю, - произнес он наконец. - Просить его заступничества.
   - Справедливость князя мы видели, - сурово ответствовал Андрей Васильевич. - А если правда хозяин его - близкий к князю человек, то нам на князя надеяться нечего.
   - И, сдается мне, пан ко мне сейчас тоже любви не питает, - вставил Никита. Отец обернулся к нему:
   - С чего это?
   - Да так... Получилось.
   - Остается, значит, надеяться на Бога да на себя. Полонянников, может, вооружить? Вот и пригодятся.
   - Если они с оружием не разбегутся, - предупредил Никита.
   - Надо к Вельяминовым послать, Груниным родичам. Сколько всего народу сможем собрать?
   - Ты как на войну собираешься, - остановил отца священник. - Не навоевался? Мало ли, что сболтнул язык парня?
   - А если правду сказал? Я жить в страхе не желаю. Хочет войны - пусть будет война.
   - Неправду ты говоришь, Андрей, - осадил его отец Александр. - Не своим людям желать войны. Подумай, прежде чем за оружие хвататься. Может, миром уладишь, сумеешь дать от ворот поворот, так, чтобы никого не обидеть?
   - А... - отец задумался. - Что, если Дашу за сына Вельяминовых выдать? Кривцу крыть будет нечем.
   - Странная мысль, - сурово ответствовал священник. - Даша сама решит, за кого идти. И когда. Жить-то ей, а не тебе! И не говори - "Стерпится - слюбится". Если живешь с тем, кто тебя любит - может быть; а если с тем, кому до тебя и дела нет, так ничего, кроме злости, не будет.
   - А ведь не иначе, как Забрезсский ему это присоветовал, - вымолвил Никита, озаренный внезапной догадкой.
   - Почто? - отец и священник с удивлением воззрились на него.
   - Ему свои люди под рукой нужны, вот и решил Кривца под Москвой осадить.
   - Может быть, - пожал плечами отец. - Да только ты ведь сам сказал, что с паном не поладил, вот и готов теперь его во всех грехах обвинить.
   - Нет, - покачал головой священник. - То, что Никита сказал, очень возможно. А раз так, то и вправду дело может статься плохо. Только оружием ты не поможешь.
   - Что же, Дашу за Кривца отдать?! - воскликнул отец.
   - Оставь Дашу в покое, - нетерпеливо сказал священник. - У нее свое горе, а эти дела нам решать.
   За окном начало смеркаться. Отец посмотрел в окно долгим взглядом и отправился распоряжаться об ужине.
   Никита и Ульяна наконец оказались с отцом Александром наедине.
   - Ты, Никита, весь день ищешь способа со мной поговорить?
   - Да, отче. Ты ведь с паном в имении Ерофея потом оставался. Ты сказал, что знаешь, кто он?
   Священник помолчал.
   - Я не знаю, откуда он пришел и когда родился в этом мире, но мысли его мне понятны. Понимаешь... Когда ты возносишь молитву Истинному Богу - они идут в вечность и необъятность, и возвращаются в этот мир лучами света и истины. Но если ты молишься пусть великому духу, но не тому, кто воистину всеобъемлющ - твои молитвы усиливают его дух. Порой они возвращаются к пославшему эту силу, но главное, этот дух тоже становится вечным. Он может воплощаться в людей, и люди эти обретают немыслимые способности. Или, наоборот, люди могут свой дух поставить меж другими людьми и Богом, отделяя одних от другого. Такими, я думаю, были все древние боги... Такой дух жив, пока на земле есть хоть один его ученик, возносящий к нему мольбы. Таким хотел стать и он, твой знакомый. А возможно, уже и стал.
   Ульяна сидела молча, осмысливая сказанное священником. А Никита молчал, не смея высказать свою тайную просьбу, чтобы он повенчал их с Ульяной. Но священник и сам угадал его мысли.
   - Я вернусь скоро, как только смогу. Пока же - позвольте мне вас напутствовать. Вас, ибо в настоящий путь отправляетесь вы. Помните, что счастье свое нельзя заработать или заслужить. Не нашими руками созидается Высшая справедливость. Нужно быть просто достойным своего счастья. И суметь его дождаться.
   Семен, наверное, ужинал со слугами в кухне, ибо за столом его не было. Даша с Ульяной тоже вечеряли у себя. Отец сидел хмурый, и вечер прошел в молчании.
   - Ладно, - поднялся Андрей Васильевич. - Спать пора. Завтра дел будет много. Утро, как говорится, вечера мудренее.
   - Утро вечера удалее, - поправил отец Александр. - Так будет вернее. Вечер ставит вопросы, а утром мы пытаемся их разрешить.
   Отец ушел; стали расходиться и прочие обитатели. Хоромы засыпали. Никита придвинулся в круг лучины, без мыслей глядел на пляшущий язычок огня, на отсветы в глазах отца Александра. Так, молча, и надо прощаться.
   Внезапно заскрипели половицы и дверь в горницу медленно растворилась. Никита дернулся вскочить; за дверью оказался отец.
   - Ты разве не спать ушел? - вырвалось у Никиты.
   - Ворота запирали, не помнишь? - мрачно спросил отец.
   - Не помню, - отозвался Никита. - Никогда не замечал.
   - И конюшню не заперли, - рассеянно продолжал отец. - Коней поморозят, злодеи. Поутру Матвею взбучку учиню.
   - Кони все на месте? - вопросил священник.
   - Я, правду сказать, их до сих пор не удосужился пересчитать, - отозвался отец. - Как привели полон, так у нас конюшня битком, если какой конь и пропал, так и Слава Богу.
   - Так ведь, коли конюшня открыта, и ворота, значит, уехал кто-то, - высказал Никита.
   - Или кто-то не запер, - закончил отец. - Ладно, пойду лягу.
   - Спокойной ночи, - пожелал священник. Едва отец вышел, он переглянулся с Никитой.
   - Прямо хоть не уходи, - усмехнулся отец Александр. - Как думаешь, что случилось? Не Кривец ведь коней угнал?
   - Мыслю, уехал кто-то, - отозвался Никита, припоминая, кого не было за столом. Священник взял с поставца лучину и, держа ее огнем книзу, пригласил Никиту:
   - Пойдем, поглядим. В конюшню, конечно.
   Ежась, Никита последовал за священником. Вслед за хмурым днем наступила тихая невидимая ночь, когда едва угадывались очертания сараев и амбаров на дворе и матово дымился светом снег. Однако ж потеплело, что Никита с удивлением заметил, выйдя из сеней.
   - Помоги, - отец Александр одной рукой принялся снимать брус, которым заложены были двери конюшни. Никита принял брус, поставил у стены, и они ступили в теплую темень, наполненную фырканьем коней.
   - Считай, Никита, вспоминай.
   Никите долго считать не пришлось. Одного коня не хватало, его он помнил хорошо. Не было Черкеса, коня Семена.
   Снег летел из-под копыт Черкеса; Семен гнал его нещадно. Лес, темный и глухой, вился по сторонам. Семен торопился в город. Однако ж к закрытию ворот он не успел. Через рогатку его не пустили; он поехал вдоль изгороди и перешел реку по льду. Теперь оставалось найти хоромы Карпова, и Семен устремился галопом по темным улицам хорошо знакомой дорогой, - как вдруг заметил в одной из улиц смутную тень. Она стояла и смотрела на него. Тень, похожая на монаха в клобуке, или на огромную птицу, сложившую крылья.
   Семен подъехал к нему.
   - Я ждал тебя, - склонил голову Кебеняк. - Игра не закончена, ибо я пока желаемого не получил.
   - Я тоже, - ответил Семен, подумав.
   - Ты провинился предо мной, и теперь выкручивайся сам. Я обещал тебе боярышню - ты оказался недостоин ее. Я отдал ее Кривцу.
   - Так это ты его прислал? - спокойно спросил Семен. Не надо было быть колдуном, чтобы догадаться, что таится за этим спокойствием.
   Кебеняк нехорошо на него посмотрел. Семен почувствовал его взгляд.
   - Ты правильно приехал. Ступай за мной.
   - Я поеду, куда решил, - ответил Семен с усилием, направляя Черкеса в обход Кебеняка. И тут же давно забытая боль рванулась клоком в груди. Кебеняк смотрел на него провалом глаз, и тянул к себе. Черкес поднялся со ржанием на дыбы. Семен потянулся к сабле, зашатался - и выпал на снег.
   - ...Пьяный, что ли? Или мертвый?
   Над Семеном склонилась бородатая рожа ратника. Позади различались еще несколько человек, все конные.
   - Не, живой, - ответствовал стражник, стоявший подле Семена.
   - Давайте его ко мне, - повторил голос, приведший казака в себя - голос знакомый, повелительный и молодой. - Замерзнет еще.
   Семен сидел в горнице боярина, пил горячий мед из чарки. Хозяин сидел напротив, с любопытством глядя на гостя.
   - Вот и мне довелось тебя спасти, - произнес Карпов с любопытством и благодарностью.
   - Где Черкес? - хрипло спросил Семен, сам удивившись своему голосу.
   - Конь твой? В конюшне стоит, не сюда же я его приведу. Ты его как брата теперь любить должен, а то бы замерз на снегу до утра.
   Семен вопросительно поднял глаза от чарки.
   - Я от князя вернулся, хотели уж спать ложиться. Да тут конь вдруг ржет за воротами. Я конюха за ним послал - конь отбежал и словно за собой зовет. Ну, конюх мой парень робкий, один не пошел. Пришлось мне с людьми ехать. Так конь нас к тебе и привел.
   Семен закрыл глаза, мысленно посылая Черкесу свою благодарность. Боярин не мог знать, но Семен должен был благодарить Черкеса и за другое. Он спас его не только от холода. Он сумел прогнать и Кебеняка.
   - Ты пана Забрезсского знаешь?
   - Весьма хорошо; даже дружен с ним, могу сказать.
   - Дружен? - Семен поспешно замолчал, коря себя за внезапную слабость. Но у Карпова уже взыграло любопытство.
   - А тебе до него что за дело?
   - Да так... Поговорить бы с ним. Один на один.
   - Это смахивает на вызов.
   - А пожалуй, - Семен откашлялся. - На божий суд.
   - Думаешь, пан до тебя снизойдет?
   - Коли я князю кое-что расскажу, так, думаю, выбора у него не будет.
   - Что же ты расскажешь? Коли знаешь что о Забрезсском, так говори. Мне до того дело есть.
   - Скажи, - после некоторого раздумья спросил Семен, - а ты пану совершенно веришь?
   - Поводов, чтоб не верить ему, у меня не было.
   - Это правда, что он нынче к князю так близок, что княжьим сыском ведает?
   - Да.
   - А до него кто был?
   - Дмитрий Топорков. Злой был человек, над людьми свирепствовать любил.
   - Что же с ним стало?
   - Порешили его. Должно быть, кто-то из обиженных им. Слушай, кто рассказывать собирался, ты или я?
   - Вот что я скажу тебе, боярин. Топоркова убил я. А убил я его по приказу пана Забрезсского, которого я знал и под другим обличьем.
   - Врешь!
   - Да нет, не вру. И за то я зову его на божий суд.
   Семен хорошо помнил ту ночь. Топорков их впустил, остался наедине с Забрезсским в светелке. Семена оставили сторожить у двери. Вдруг крик Забрезсского - "Семен!" - и перекошенный лик Топоркова, тянущего из ножен саблю: "Ах, тать!.." Семен не понимал поначалу, зачем тот его позвал - ведь Забрезсскому ничего не стоило справиться и самому; и не понимал, с чего Забрезсский так усердно ищет убийцу - и не находит. Потом понял. Он мог "найти" Семена в любой миг - так что деваться теперь ему было некуда...
   Карпов откинулся на спинку кресла, сцепил пальцы. Потряс головой:
   - Этого быть не может. Если ты - убийца, почему я должен тебе верить?
   - Я не убийца! - вскинулся Семен. - Я стоял в стороже, как было велено. И Забрезсский взял меня с собой, как брал ты. И когда он пришел к Топоркову, тот сам попытался убить пана... А я, защищая его, убил Топоркова.
   - За что же Топорков хотел его убить?
   - Должно быть, понял, кто он.
   - Кто же он?
   - Он... Он метит на место - нет, не князя, повыше. На того, кому будут молиться все. Кто будет учить и наставлять. И по слову которого будет вершиться все в этом мире.
   - Кто может подтвердить твои слова?
   Поколебавшись еще мгновение, Сенька назвал:
   - Никита Ловцов. Он знает.
   - Никита? Так вот почему он...
   Карпов не слушал больше. Он лихорадочно что-то вспоминал.
   - Но... Нет, не может этого быть! Почему тогда князь ему верит?
   - Да потому, что боится ваш князь своих.
   - Ты почем знаешь?
   - Он мне и сказал.
   - Когда?
   Семен усмехнулся:
   - Когда я его сторожил.
   Карпов встал, прошелся по горнице.
   - Тогда князю на глаза тебе лучше не показываться. Он обид не прощает. Я пошлю за Никитой, с ним поговорю, а ты пока у меня посиди.
   - Ты пошлешь за Никитой? Или за паном Забрезсским?
   Карпов вздрогнул.
   - Ты волен мне не доверять. Хорошо, я останусь с тобой. Завтра поутру мы выедем отсюда и направимся к Ловцовым.
   Когда стало ясно, что Семен пропал, в доме учинился новый переполох.
   - Сдается мне, я знаю, куда он поехал, - произнес Никита, обращаясь к Даше и Ульяне. - Кривца на бой вызывать.
   Он глянул на Дашу. Девица вздрогнула и зарделась.
   - Схватят его в городе, - нахмурилась Ульяна. - Он ведь на рожон полезет, прямо к князю явится.
   - Я еду за ним, - решился Никита.
   Никита надеялся, что, выехав сразу после обеда, он доберется до вечера. За столом сидели в молчании. Мать наскоро перекусила и убежала собирать Никиту в дорогу. Следом за ней ушла и Ульяна.
   - Всякое может статься, - заговорил отец. - Возьмешь мою кольчугу, в какой в минувшей битве ходил. Может, Митяя с тобой отправить?
   Никита решительно помотал головой.
   - Ну, надо ехать, коли решил, - отец поднялся. - Помни, что мы всегда о тебе думаем.
   Отец удалился. Никита все не решался встать, словно это был последний его обед дома.
   - Ну, вот, отец Александр ушел, и ты уезжаешь, - вздохнула Даша. - Ты там долго не задерживайся, - она положила ладонь поверх руки Никиты, и он почувствовал, как дрожит ее рука. От страха? Или от сдерживаемой тоски?. - Не бойся, - она осторожно убрала ладонь. - Самого плохого не будет. Как говорит отец Александр, самое плохое можешь сотворить только сам. А ты, я знаю, на то не способен.
   Никита вывел коня. Когда уже влезал он в седло, из дома выбежала Ульяна - без шубы, в одном платье.
   - Надень, Никита, - она навесила ему на склонившуюся к ней шею небольшую ладанку. - Она от дурного глаза обережет.
   Боясь прощания, Никита погнал коня, и вскоре родные хоромы скрылись за деревьями.
   Солнце по долгой дуге садилось за окоем.
   - Никак, они к нам едут? - Карпов задержал коня, указывая на нескольких всадников, появившихся из-за перелеска.
   С ним и Семеном ехало еще двое холопов; те стали с опаской поглядывать на неизвестных всадников, подумывая дать деру.
   - Не поздно вернуться, хозяин, - напомнил один.
   - Поздно! Вперед, - Карпов решительно погнал коня.
   - Стой! - крикнул Семен, но было поздно. Протянутая на уровне груди всадника веревка меж первыми деревьями вынесла боярина из седла; тот грохнулся посреди обледеневшей дороги и беспомощно силился подняться.
   Двое выскочили из леса, и еще четверо догоняли, молча доставая сабли и ножи.
   - Чего глядите? - заорал Семен на холопов. - К бою!
   Он протянул Карпову руку. Сабля боярина ускакала вместе с его конем; холопов тоже подмывало дать деру.
   - Они никого не отпустят, - Семен спешился и встал рядом с Карповым.
   - Братцы! - один из холопов вдруг поскакал навстречу преследователям. - Свои мы! Свои!
   Он вдруг захлебнулся и упал в снег; из горла его торчала короткая стрела от самострела.
   - К лесу! - Семен поднырнул под веревку, провел Черкеса и, пугая клинком двоих, преградивших им путь, попытался пробиться вперед по дороге. Те, однако, отступили, и Семен остановился, ожидая подвоха.
   Но вместо подвоха появился всадник, в котором он с радостью узнал Никиту.
   - У них самострелы, - сообщил Семен.
   - У кого? - не понял Никита.
   Не доезжая до леса, преследователи разворачивали коней. Двое, отступившие в лес, уже присоединились к ним, выведя своих коней из укрытия.
   Карпов поглядел на преследователей, на нежданную подмогу - и кивнул Семену.
   - Теперь я верю.
   - Толку-то! - зло бросил Семен.
   Положение у них было и впрямь незавидное. На открытое место выйти им не дадут, уйти - будут преследовать след в след, пока вновь не выгонят на поле. У самострела, конечно, точность боя невелика, и дальность похуже, чем у лука, и заряжать его долго, зато стрелять можно из седла, одной рукой, главное - подойти к жертве поближе. А ни у Семена, ни у Никиты луков не было, не говоря уж про боярина.
   - Как же они догадались, где нас ждать? - недоумевал Карпов. - Я ведь нарочно сказал Великому князю и пану Забрезсскому, что уехал к себе, в имение под Тверью. И выехали мы в сторону Твери, а потом кружили.
   - А он с самого начала знал, куда мы поедем, - отозвался Семен. - Кто-то из твоих людей донес, не иначе.
   Карпов настороженно поглядел на уцелевшего холопа.
   - Ты что, хозяин? - на глаза парня навернулись слезы. - На меня думаешь?
   - За что ты меня продал?
   Вдруг глаза парня высохли, взгляд полыхнул огнем.
   - Да потому, что никто из вас и пальца его не стоит! Он один ведает смысл этой жизни, и за него - и умереть не страшно!
   Карпов вздрогнул.
   - Ну, коли так - не держу. Ступай к своим.
   Холоп несмело огляделся, вдруг захромал и, припадая на ногу, побежал к ждущим в отдалении преследователям.
   - Не стреляйте!
   Но не добежал - и рухнул в снег рядом с первым телом.
   - Ясно, - кивнул Семен. - Не выпустят никого.
   Всадников вроде поуменьшилось - один поскакал за подмогой.
   - Конями придется пожертвовать, - уронил Семен. - Прикроемся ими. Когда они выстрелят, враз самострел не зарядишь. Добежим до них, а уж лицом к лицу - как-нибудь одолеем.
   Он отвернулся от Черкеса.
   Впереди встал он сам, за ними - Карпов и Никита.
   - Спокойно, Черкес, спокойно, - Семен обнял коня за шею, осторожно вел перед собой. - Бегом!
   Подстегнутые кони понеслись, и хозяева повисли у них на седлах. Захлопали арбалетные выстрелы; конь боярина рухнул, приняв две стрелы в грудь; Черкес взвился на дыбы и заплясал - а потом вдруг понесся на врагов. Те бросились врассыпную.
   Двое упали, сраженные саблями прежде, чем догадались бросить бесполезные самострелы. Черкес, раненый в круп, носился по полю. Семен вскочил в освободившееся седло коня, потерявшего хозяина, и помчался на остальных. Спутники его, хоть и не так поспешно, тоже оказались верхом.
   Преследователи собрались бежать - их было уже трое против троих; но бежать им не дали.
   - Возьмите одного живым! - потребовал Карпов.
   - Это как получится, - отозвался Семен. - Сдавайтесь!
   В ответ ближайший к нему противник сделал выпад через шею лошади - и повалился сам, ткнувшись в гриву: Никита опередил его. Наконец, остался один - коренастый человек, вооруженный тяжелым топором. В нем Никита уже без удивления признал Филиппа, холопа Забрезсского. Ни Никита, ни Карпов не рисковали к нему подойти.
   - Я позволю тебе уйти, - вдруг сказал Карпов. - Отпустите его. Пусть едет к своему хозяину.
   Не веря, Филипп, то и дело оглядываясь через плечо, потрусил прочь.
   - Быстрее в город, - решил Карпов.
   Черкеса, кажется, можно было еще вылечить, а вот конь боярина был сражен наповал. Коней повели в поводу, а тела оттащили к деревьям, припорошили снегом.
   - Теперь только к Глинскому, - размышлял Карпов. - Кроме него, верить больше некому.
   Рогатку собирались запирать; еще толпились на мосту несколько нищих. Вдруг - один из них глянул на Никиту и кинулся бежать, припадая на левую ногу. Подле стены Кремника он обернулся, и Солнце вспыхнуло в его белых волосах. Никита протер глаза. То, что он увидел, не могло быть. Хромающий, седой и покрытый морщинами, в лохмотьях нищего, от него бежал тот, кого еще и месяца не прошло, как он видел блистательным воеводой Михаилом Федоровичем Опашиным из Стрелицы.
   Сначала Никита погнал было коня за ним. Потом шарахнулся в обратную сторону. Наверное, это все-таки было наваждение. Наверное, он обознался. Наверное, тот нищий тоже обознался.
   - Ты чего? - спросил Семен с удивлением.
   - Показалось.
   Глинский принял их радостно, хоть и с удивлением.
   - Нам бы переночевать, - попросил Карпов.
   Удивление Глинского выросло еще больше; но, кроме изгиба бровей, более ничто его удивления не выдало.
   - Заходите, - кивнул он гостям с крыльца.
   В доме Глинского понемногу налаживалась мирная жизнь. Холопы его, выпущенные из заточения в Кремнике, спешили загладить вину перед хоязином и старались вовсю.
   Карпов попросил накрыть стол в отдельной комнате, подальше от излишних любопытствующих. Глинский сперва выполнил это пожелание, и только когда закрылась дверь за слугой, полюбопытствовал, с чем связаны такие предосторожности.
   - У тебя, думаю, тоже соглядатаи есть среди челяди, - сказал Карпов.
   - Чьи?
   Карпов еще больше понизил голос.
   - Забрезсского.
   Карпов быстро отхлебнул глоток вина из чарки, поперхнулся, закашлялся.
   - Нас сегодня пытались убить, - сообщил хрипло.
   - Вижу, плохо пытались? - усмехнулся воевода. - Раз вы живы?
   - Только благодаря этому молодцу, - Карпов указал на Никиту. - Мои собственные слуги предали меня. Я теперь и не знаю; конечно, о покойниках грешно думать плохо, но ведь и Ванька, когда деру дал, кричал: "не стреляйте, мы свои"? - Федор Иванович повернулся к Семену. Казак неторопливо кивнул.
   - Со страху что только не закричишь, - пробормотал вслух.
   - Ну, и как думаешь, за что?
   - А за то, что вышли мы на крамолу Забрезсского.
   - Я знавал его когда-то, - прикрыл глаза воевода. - В ту пору он прибыл к нам как следователь Латинской церкви**. Он какое-то время служил им, потом пропал. А потом объявился вновь и стал меня оговаривать. Кончилось это тем, что я попытался его убить... А вместо этого встретил его здесь. Он заверил меня, что зла не держит, но постарался устроиться поближе к князю. Возразить мне было нечего, но я велел Корнею присматривать за ним на всякий случай.
   - Потому он пред князем и послал Корнея на смерть! - воскликнул Никита.
   - Не думаю, - обернулся к нему Карпов. - Скорее, он сделал беспроигрышный ход. При победе Корней будет ему обязан своим назначением. При поражении - не появится на глаза. Ну, а может случиться и так, как случилось. И я не уверен, что Корней тоже не служил ему из преданности, как мои люди.
   Карпов дернул бровью - и задумался. Задумался и Семен. Ему было о чем подумать.
   - Значит, теперь вы представляете, с кем связались... Ладно, - Глинский поднялся. - До утра, надеюсь, он нас приступом брать не будет. А поутру есть у меня задумка. День праздничный, все-таки. Оставайтесь тут на ночь.
   Если накануне Солнце лишь изредка прорывалось сквозь тучи, то сегодня, словно забыв, что не весна на дворе, а разгар зимы, оно сияло огненным шаром, так что на снег невозможно было смотреть, не прищурившись. Семен уже сидел верхом, Никита выводил коня.
   - Ступайте, - напутствовал их Карпов. Семен выехал за ворота, Карпов придержал коня Никиты, положив руку на круп.
   - Вот что, Никита. Я был, конечно, не всегда с тобою любезен. Но знай, что я думаю о тебе значительно лучше, чем ты полагаешь. Может быть, даже лучше, чем ты сам о себе думаешь.
   Напутствованный таким странным образом, Никита поскакал за Семеном.
   Они выехали на берег реки. На середине ее, на льду, недалеко от моста, цепью с колышками был очерчен круг. Возле одного края, внутри круга стоял рослый широкоплечий парень в тонком коричневом кафтане, пыхая жаром. В дальнем от моста углу Заповеданного круга пытался подняться со льда другой парень, вытирая кровь с лица.
   - Кривец, - коротко бросил Никита. Семен кивнул. Они нетерпеливо подпрыгивали в седлах, поглядывая на Кремник.
   К мосту со стороны Кремника подъехали сани, запряженные тройкой серых, усыпанных белыми крапинами коней, и встали подле берега. Кривец, а за ним и все зрители согнулись в поклоне государю.
   - Поспешим, - Семен тронул Черкеса с места. Недалеко от саней он спрыгнул на снег.
   Князь Василий меж тем оглядел победителя и толпу вокруг.
   - Вижу, противника тебе здесь не сыщется равного. Может, поколотишь кого из моих охранителей, чтобы лучше сторожили?
   Кривец склонился еще ниже; меж тем к саням подъехали Михаил Глинский и Ян Забрезсский с холопами позади.
   - Что, Михайло Львович, нет у тебя охоты с тем молодцем переведаться? - ехидно осведомился князь.
   - Коли повелишь, государь, - поклонился Глинский. - Да только я уж стар для таких забав. А вот коли кто побьет этого молодца, того награжу шапкой своей! - это воевода произнес, окликая толпу и потрясая белой шапкой с дорогой меховой опушкой.
   - А коли он всех побьет - ему шапку отдашь? - спросил Забрезсский. Глинский дернулся невольно, тут же сдержался:
   - Отдам. Коли побьет.
   Семен решительно двинулся вперед. Никита остался при лошадях.
   Желающих не находилось - предыдущий противник Кривца только что с трудом отковылял из круга. Василий еще раз оглядел толпу, и тогда в круг вылетела черная мохнатая шапка, и Семен с непокрытой головой выступил на лед.
   - Я биться буду, - сказал он. - Только шапки мне не надо. Я пришел доказать, что человек сей, что в круге стоит - злодей. И по то биться буду.
   - В чем же его обвиняешь? - удивился князь.
   - Его, и хозяина его, пана Забрезсского, я обвиняю в злом умысле на тебя и на всех людей наших!
   Князь Василий, за спиной которого сдвинулись секиры охранников, изумленно повернулся к Забрезсскому. Тот ответил столь же недоуменным взглядом.
   - Уж не хочешь ли ты, государь, чтобы я отвечал на такое вздорное обвинение?
   - Посмотрим, - холодно произнес князь. - Как же именно они злоумышляли?
   - Сперва холоп, - начал Семен. - Я видел, как он, - Семен указал на Кривца, - грабил село Великополье. Я видел, как он полонил твоих людей. Я видел, как он творил бесчинства, прикрываясь именем Московского государя!
   - Смело сказано, - дернул бородой Василий. - Это тебе придется доказать.
   Кривец стоял невозмутимо.
   - Теперь пан. Знаешь ли ты, что пан этот долго укрывал и Кривца и его злодейства, и бояр твоих на мятеж подбивал, и литвинов в Москву призывал, якобы против Глинского?
   Забрезсский лениво пожал плечами.
   - Я говорил тебе обо всем этом, государь.
   - А кто приказал убить Топоркова? - выкрикнул Никита, приближаясь. - Не ты?
   - А, славный победитель казаков, - дружелюбно приветствовал его Забрезсский. - Что это ты так разошелся? Ты лучше спроси, кто же его убил?
   - И об этом тоже я скажу, - Семен собрался с духом. - Не ведая замыслов этого человека, призвавшего меня в охранители, я исполнил свой долг защиты и убил напавшего на него злодея. Потом оказалось, что злодеем был Топорков.
   Василий замер, переводя взгляд с Семена на Забрезсского.
   - Так себя оговаривать не будут. Что скажешь, пан?
   - Где же ты забыл свой кебеняк? - спросил Никита. Забрезсский холодно усмехнулся:
   - Тоже хочешь с Кривцом подраться?
   Заведенный Никита принялся отстегивать саблю; Семен прыжком подскочил к нему, схватил за руку:
   - Окстись, Никита, он же тебя убьет. Оставь мне, как договорились...
   И продолжал громко.
   - Не можем мы иначе доказать свою правоту, как в этом кругу. Коли моя возьмет, поверишь?
   - Ну, коли возьмет... - развел руками князь. - С божьим судом не мне спорить.
   Семен сбросил тулуп, остался в легком кафтане. Выскочил на лед и ступил в круг. Обратно выйдет только один из них. Второй может выползти. Или его вынесут.
   - Вправду драться хочешь? - усмехнулся Кривец. - Желаешь, чтоб я тебя по льду размазал, как тогда по стенке?
   Семен не слушал. Прикрыв лицо кулаком, медленно стал приближаться к Кондрату. Тот быстро ступил и ударил. Семен нагнулся. Мимо головы просвистел ветер, почти ураган, и тут же снизу полетел второй удар, в лицо. Да, Кривец не первый раз бился в кругу. Многих его супротивников выносили из круга бездыханными. Никто его, верно, не бил до сих пор. Только Семен вспомнил первую их встречу. Как удирал Кривец от ульяниного пса. И когда вспомнил - ударил.
   Странно было смотреть на этот поединок сверху, с крутого берега. Никита совсем забыл о своей обязанности следить за Кебеняком, весь поглощенный разворачивающимся действом. Народу кругом собралось, наверное, сотни три, все задирали головы, вставали на цыпочки. Поначалу казалось, что исход ясен: Семен даже не пытался отражать удары, с трудом от них уворачиваясь. Да и то сказать, не всякая стена выдержала бы удар Кривца, когда тот разойдется. Но вдруг Семен пронырнул под кулаками исполина и встал, распрямив руки в поддых Кривца. Тот зашипел и отступил, согнувшись.
   - За Ульяну, - напомнил Семен.
   - Ах, ты, паршивец! - взревел Кривец и бросился в бой, готовый растоптать казака на месте. Семен отклонился, но ногу оставил на пути Кривца, и тот рухнул носом на лед.
   - За Дашу, - почтительно поклонился Семен. Никто, кроме Кривца, его услышать не мог, но и тому было, казалось, уже все равно.
   - Убью гада! - вырвалось у Кривца. Семен не стал уклоняться. На этот раз он отразил удар. Он принял руку Кривца сбоку, костью, и пока у того стонали мышцы, шагнул к нему вплотную и тогда принялся бить. Он ударил Кривца раз десять. Или двадцать. Он не считал. Большей частью - в грудь, туда, куда сам получил когда-то удар, чуть не ставший смертельным; а еще в лицо, и в живот. Потом отошел, и, когда ошеломленный Кривец сел на лед, добавил:
   - Теперь в рассчете.
   И поклонился князю.
   Кривец силился подняться, но у него это не получалось. В Никите проснулась жалость.
   - Пощади его, государь, - обратился он к князю. - Он виновен, но и наказан.
   - Ну, нет, коли он и впрямь виновен в том, что вы тут наговорили, так наказали его слишком мягко.
   У Никиты перед глазами вновь пронеслось видение на мосту. Он оглянулся - нет ли воеводы тут сейчас. Но нищие, ожидавшие княжеской милостыни, были все незнакомые.
   - Трудно Забрезсскому будет теперь отрицать свою вину. Но мы учиним дознание. Взять его пока под стражу. Эй, а где он?
   Меж тем и Кривца подхватили четверо молодцов, ворвавшись в Заповеданный круг, и взгромоздили на коня, после чего отряд быстро поскакал по руслу вниз, от моста.
   Василия точно укусил кто. Лицо прорезала молния гнева; оскалившись, он почти взвизгул, едва не подпрыгнув в санях:
   - Взять их! Где Забрезсский?
   - Вон он, - лениво ответил Глинский. Впервые на его лице была беззаботная улыбка.
   Забрезсский с холопами быстро скакал по другой стороне реки, поднимаясь в гору. За ним бросились несколько из княжеских охранников, но расстояние меж беглецами и преследователями не уменьшалось.
   - Не догонят, - покачал головой Семен, натягивая тулуп.
   - Ну, они сами себя осудили, - развел руками князь. Глинский вздрогнул. Точно эти слова ему что-то напомнили. Но тут же вновь усмехнулся. Князь повернулся к Семену.
   - Друг мой, подойди. Ты виновен, но ты искупил свою вину. Ты выгнал измену с моего двора. Позволь тебя наградить. Я жалую тебя чином дворянским и селом... - он помедлил, то ли ожидая благодарности, то ли размышляя, какое село подарить. Семен вспомнил слова Даши.
   - Благодарю, государь. За чин, за честь. Только села не приму. Не привыкли мы чужим трудом жить.
   Глухая, словно завернутая в конскую шкуру, зимняя ночь покрыла дороги, деревни, город... В подвал одного из домов, похожего на церковь без креста, спускались тени. Они давно ждали этого дня. В подвале было темно, и возвышение в дальнем конце стояло пустым. Тени колыхались, касались друг друга, но молча, беззвучно, боясь разорвать собравшийся мрак нежданным криком.
   Слабо засуетились факелы, освещая помост, высившийся, словно следы недавней казни. Люди прятали лица, заворачиваясь в плащи. Никого здесь не было, кроме одного... Серой тенью он взлетел на помост.
   Даже легкий шорох умолк.
   - Приветствую вас, - провозгласил кебеняк и отбросил наголовник. Лицо его скрывалось в полумраке, дрожало и расплывалось синими пятнами теней. Но Никита знал, что он должен увидеть, и заметил, как вздрогнул один из нищих, спрятавшихся у стены.
   - Вы пришли сюда, - говорил кебеняк. - Вы сильны или слабы, мудры или легкомысленны - это не важно. Главное, что вы пришли сюда. Мы соберемся вместе, и наша сила станет общей силой, и мы одолеем врага - крепостью не мышц своих, но духа. Мы порвем путы этого мира. Тогда наша судьба будет только нашей судьбой. Так говорю вам я, тот, кого вы назовете Государем...
   Собравшиеся тихо запели гимн. Карпов и Никита, устроившиеся с самого начала рядом с дверью, стали осторожно пробираться к выходу.
   - Ну, что же, я видел, что хотел, - удовлетворенно произнес Карпов, сбрасывая наголовник. - Ты был прав. Их, впрочем, пока не так много. Но...
   - Удивительно мне слышать, что он заговорил о единстве, - заметил Никита. - Он всегда говорил только об одиночестве.
   - Где человек может быть более одинок, чем в толпе! - изрек Карпов.
   - Но ведь, значит, прав был отец Александр, и ему в самом деле нужны последователи среди нас...
   - Об этом пусть священники и думают... Это что там?
   От обгорелых развалин неподалеку при их приближении метнулась тень.
   - Соглядатай, - нахмурился Карпов. Никита кинулся за тенью, та свернула в проулок. Никита тоже повернул - и нос к носу столкнулся с Ерофеем. Тот, казалось, был слегка удивлен:
   - Ты что здесь делаешь?
   - А ты что здесь делаешь? - законно переспросил Никита.
   - Да так... - тот испуганно поднял глаза на подошедшего Федора Карпова.
   - Идемте, - Карпов подтолкнул опешившего Ерофея и добавил негромко, как бы про себя:
   - "Ибо близится ныне время его"...
  
  -- Примечания
   *"Сказание о Мамаевом побоище", по большинству версий, - см. Скрынников Р.Г., "Государство и Церковь на Руси 14-17 вв." - написано в конце 15 - начале 16 вв. Можно предположить, что интерес к давним событиям вызван именно битвой на Ведроши - с литовцами, почему так много внимания уделено литовцам в "Сказании", в отличие от более древней "Задонщины", - и набегами Крымского хана в начале 16 века. Возможно, конечно, что это сочинение возникло в связи со стоянием на реке Угре в конце 15 в. Однако наиболее вероятно их появление около 1499 - 1503 годов - когда наследником Ивана Великого считался Дмитрий Иванович; и, соответственно, его далекий предок и тезка рассматривался как предтеча, а внук Ивана Великого - как продолжатель давних дел. Цитаты из Сказания - по книге "Повести Куликовского цикла", М., 2000 г.
   ** Следователь - дословный перевод латинского "инквизитор".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

178

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"