Аннотация: О Михаиле Шеине. Очень кратко. Пока в черне
Ржавые петли противно заскрипели, впуская холопа с миской еды. Как-то боком, опасаясь невольного гнева боярина, он поставил миску на пол и закрыл за собой дверь все с тем же мерзким скрипом.
Михаил даже не обернулся в его сторону, глядя в узкое окно под потолком. Сквозь него виден был краешек голубого неба и нависающая крыша поруба.
Еще вчера в глубине души подло шевелился страх. Страх, вызванный надеждой, что царь вспомнит былые заслуги, простит, помилует... Когда стало ясно, что надежды нет, и страх исчез, испугавшись сам себя. Обида осталась. Горькая, неразделенная - и, видно, неразделимая уже ни с кем.
Михаил отвернулся от окна, закрыл глаза, привалившись к холодной стене. На воле вовсю буйствовала весна, но сюда, в поруб, она проникала лишь струйками талой воды, просачивающейся меж бревен.
Это была его последняя весна, но он не жалел о том. Жизнь его завершалась не так, как он хотел - но он успел сделать немало. У него остались сын, дочь... Лишь бы им не стали тыкать в спину - "дети изменника!". Царь и сам знает, что неправым был суд. Никогда не изменял боярин ни себе, ни слову своему. Сотню раз за свою жизнь мог погибнуть, и во время похода на крымчаков, и в пору Смоленского сидения, и в польском плену, да и в минувшую, последнюю войну, тоже головы своей не жалел. А вот, оказывается, для чего ее сберег.
Раскинувшись на соломе, охапкой брошенной на земляной пол, боярин закрыл глаза.
Сейчас, в тишине, он вспоминал вовсе не огненные бои, не полки, идущие на приступ. Ему вспомнилось, как в уже польском Смоленске, когда шли переговоры о размене пленными и боярина готовились вернуть на родину вместе со многими другими знатными людьми, попавшими в польский плен, он встретился со шляхтичем Новодворским, некогда одним из руководителей штурма Смоленска.
... Тяжкое было время Смуты. Каждый тогда решал сам, кому служить. Многие полагали сами себя хозяевами - и шли в разбойники, грабя всех, кто попадется. Иные метались от одного стана к другому, боясь прогадать.
Молодой боярин Михаил Шеин таких мучений не знал. Он присягнул Борису, когда того избрали царем. Присягнул его сыну - один из немногих, по смерти Бориса. Уже когда Самозванец был в Москве и называл себя царем Московским, Михаил не рвался к нему, как торопились иные бояре и дворяне, в надежде, что перепадет им немного от щедрот царских за усердие. Не потому, что не верил, будто он истинный - но присягал ведь иному царю, а негоже правителю садиться на престол через кровь. Но вновь - когда все, даже патриарх, признали Самозванца за царя, делать стало нечего. Смуты Михаил не любил, как и заговоров.
Дмитрий его встретил ласково, ввел в ближнюю думу. Его и Шуйского. Шуйский - тот с самого начала не смирился. Утверждал, что не может быть Самозванец истинным Дмитрием-царевичем, ибо видел тело убиенного в Угличе лично.
Михаил как-то спросил его, как это Василий Иванович успел до похорон в Углич из Москвы. Шуйский смутился, что-то пробормотал и ушел от ответа. Но, видать, не забыл пытливого боярина. Свергнув Дмитрия (Самозванец он был, или нет - теперь уж неважно), Шуйский отправил недавнего товарища по ближней думе наводить порядок на окраине.
Однако досталось Михаилу Шеину не абы что, а сам Смоленск.
Крепость эта не так давно была построена славным зодчим, Федором Конем, который еще немало крепостей на Руси сотворил. Крепость была сработана на диво. Огромные многостенные башни с бойницами для ручного и пушечного боя. Стены - толстые, пологие, хоть и воздвигнута крепость на холме, прикрывая подход к Днепру, так, что не собьешь ноги, бегая вверх-вниз по лестницам.
При виде смоленской крепости боярин был потрясен. Настолько потрясен, что - может, впервые в жизни - сел за сочинительство. Смоленск как будто был нарочно сотворен, чтобы воплотить его мысли о правильной обороне.
Шеин с детства испытывал преклонение как перед строителями крепостей, так и перед их защитниками. Крепости - опора порядка. Тот, кто строит их - не бросит людей своих в беде, не оставит без защиты. Главная задача правителя земли - заботиться о жителях ее, а не о приращении своих владений. Если жители трудятся праведно и верят правителю - не будет у него недостатка ни в ратных людях, ни в справном оружии. А гоняться за чужим - оно, конечно, легче, но легко нажитое легко и теряется.
И потому постоянно мысли боярина крутились вокруг того, как правильно обороняться, если помощи тебе взять неоткуда, а вся надежда - на себя да своих людей. И вот тут, посреди беспорядков и неразберихи, когда каждый сражался с каждым - кто за свою жизнь, кто в надежде ухватить что-то, за что в иное время можно лишиться головы - отогнав очередную лезущую к городу шайку, воевода вечером уходил в горницу и при свете свечи записывал свои мысли.
За год Михаил написал немалый труд о том, как правильно вести осадное сидение, чтобы наибольший урон неприятелю нанести и самому уцелеть. Отправил царю. Тот похвалил - и оставил в крепости воеводой.
Михаил не расстроился. В Смоленске было куда вольготнее, чем в Москве. Да и люди его уважали. Он не жалел сил, чтобы в его волости разбойные шайки - что наши, что польские, - надолго не задерживались, и вскоре тут, в приграничье, жизнь стала куда спокойнее, чем под Москвой, которую крепко осаждал Тушинский вор.
Узнав о таком, Василий Шуйский потребовал от Михаила из четырех тысяч бывших у него под началом людей три тысячи отправить на помощь собирающемуся на севере войску Михаила Скопина-Шуйского, племянника царя. Воевода выругался про себя, но приказ выполнил. Шуйский был законным царем, старшим в роду, и идти против него значило лишь усиливать Смуту.
Может, узнав об этом - а, может, случайно так получилось, - на крепость Михаила Шеина двинулись польские войска во главе с самим королем. Тут Михаилу на деле пришлось доказать, что все его сказки о защите крепостей чего-то стоят.
У него оставалось четыре десятка дворян и детей боярских, несколько сотен стрельцов и казаков, десяток пушкарей. Кликнув клич в городе, собрали еще полторы тысячи добровольцев, и остальные ратники принялись их обучать.
Когда войско короля прибыло под Смоленск, Михаил Шеин и князь Горчаков, отступивший в Смоленск со своим отрядом (он только что вернулся из погони за разбойными людьми Гонсевского) закрыли ворота. Многих трудов стоило уговорить жителей проститься со своими домами и укрыться в крепости. Люди поверили ему. Сейчас он уже не знал, к худу или к добру. Но тогда было точно ясно - к добру. Ибо войско польское, хоть и предводительствуемое самим королем, вело себя почти как налетавшие до того разбойничьи шайки. С епископом Сергием, с князем Горчаковым они уговаривали людей - и уговорили.
Из всех собравшихся в городе смогли собрать войско в несколько тысяч, но поляков, стоящих за стенами, было в несколько раз больше. Сигизмунд, король польский, однако, не решился идти на приступ, попытался договориться. Сын его, Владислав, в ту пору должен был взойти на престол Московский - так поговаривали самые разные люди. Шуйский многим был неприятен. Однако - что ж его судить, нелегкое ему время досталось, он делал, что мог. Михаил намеревался хранить верность законному государю, пока того не призовет держать ответ его хозяин, тот, кто превыше царей. И на льстивые посулы польского короля не один Михаил, но и многие посадские люди ответили решительным отказом.
Даже зная, как оно все обернулось потом, Михаил не жалел о том решении. Были многие месяцы осады, приступы и голод, болезни, вылазки... Вся его наука пригодилась в тот раз. Ничего не могли поделать осаждающие - а к ним приходили новые и новые отряды, пополняя убыль в людях - с редеющим с каждым днем войском защитников крепости. Ежедневный огонь из пушек, рушащиеся крепости, подкопы и противоподкопы, бреши в стенах и заделывание их под огнем - все это, каждый день, вспоминается как один сплошной страшный сон. Но как ни странно, люди помогали ему, не торопясь плакать о своей беде. Были, конечно, перебежчики, трудно от всех требовать такой твердости духа - но большинство держалось. Даже когда стало известно о разгроме шедших на помощь Смоленску царских войск под Клушиным, когда свергли Василия и открыто провозгласили Владислава царем русским - не торопился Михаил открывать ворота врагу. Крепость его держалась. Он чувствовал в ней каждый камень, каждый окоп и каждую башню. Он сражался уже не за царя или далекую Москву - за эту землю, за этих людей.
Но всему приходит конец, и спустя двадцать месяцев сидения в осаде от его ратных людей остались жалкие остатки. Первая рота вражеских мушкетеров, идущая на приступ, была больше всех защитников Смоленска. Они держались до последнего. И потом - Михаил узнал об этом много позже, когда сам, раненый, оглушенный грохотом рухнувшей башни, попал в плен, - уцелевшие защитники собрались в храме, и ворвавшиеся туда враги взлетели на воздух вместе с последними ратниками, хранившими верность присяге.
Может быть, это было единственное, о чем жалел сейчас Михаил - что не погиб тогда вместе с ними. Но у него оставалась семья, и, выбравшись из завалов, он побрел к своему дому - где и попал в руки поляков.
Пытки, оскорбления и глупейшие допросы, где от него пытались добиться, почему он так долго защищал крепость и где спрятал городскую казну, он почти не помнил. Как можно объяснить все то, что и сам только чувствуешь? А что до казны - то откуда ж она, за полтора года сидения, возьмется? Или думают, каждый воевода должен половину казны у себя дома припрятывать?
В долгом плену он познакомился с бывшим боярином Федором Романовым, ныне патриархом Филаретом. Патриархом он был странным - в сан патриарха его возвел очередной самозванец; но по смерти бесстрашного Гермогена никого, кто мог бы оспорить его должность, не осталось. Трудно было судить Филарета как человека, но в одном он превосходил на голову многих - в уме. Поговорить с ним было одно удовольствие, и это была единственная отдушина в плену.
Так вот, а спустя несколько лет состоялся обмен пленными, для чего все прибыли в Смоленск. Тут сидел королевич Владислав, чуть не сделавшийся царем русским, тут же были многие давние враги, участвовавшие во взятии Смоленска. Тут же был и шляхтич Новодворский, возглавлявший в последнем штурме ту самую передовую роту мушкетеров. Кавалер мальтийского ордена, он поначалу страшно Михаилу не понравился. То, что, должно быть, сам шляхтич полагал верхом "галантности", как он это называл, боярину казалось вертлявостью. А уж когда стал Новодворский хвастать, как били они русских одной левой, Шеин не стерпел.
В виду приближения дня обмена на него уже не смотрели как на раба или холопа, и он, отведя шляхтича в сторону, бросил ему вызов. Утром состоялся поединок. Увидев, как лихо шляхтич вертит саблей, Михаил почувствовал, как встрепенулся в глубине души страх, но - что за беда, где помирать? Вышел против шляхтича, и первый же удар, сцепивший их клинки, вывернул саблю из рук кавалера.
Новодворский был скорее удивлен, чем напуган, проследив полет своего клинка, воткнувшегося в рыхлый снег.
- Стоп! - он поднял руки, когда Михаил шагнул к нему. - Признаю. Я был неправ. Вы славно защищались. Что тогда, что теперь.
Михаил усмехнулся. С тех пор его отношение к шляхтичу переменилось. Он ценил в людях умение признавать ошибки - пусть и под угрозой смерти.
Весенняя ночь скрыла небо, а воевода все лежал с открытыми глазами, и мысли его потекли о другом.
Доводилось ему слышать пренебрежительное: "Поляки - не вояки". Шеин не раз видел их в бою. Полякам трудно собраться вместе; но уж собравшись, они не уступят никому. В бою один на один с их кованой ратью мало кто потягаться может. Немцы вон давно зареклись с поляками связываться, дружить предпочитают. Немцам поляки давно показали, как они воевать умеют. Ну, а дружить, известно, всегда лучше против кого-то. Южные немцы, австрияки, против турок дружить предпочитают, северные, пруссаки - против шведов.
А нам с поляками дружить корысти нет, они нам в Смуту немало крови попортили (хоть и не столько, сколько мы сами себе), так что, выходит, остается только воевать. Не хотят польские паны под руку православного государя. Привыкли к своим панским вольностям.
Да только сложное это дело - воля. Тут ведь как: чтобы самому решать, как жить, надо уметь наперед смотреть. А не то воля твоя в разбой превращается. Голова первой в винной чарке тонет, а потом и всякие страхи из души вылазят, а коли сам с ними сладить не можешь, да куда идти - не ведаешь, вот и начинаешь творить такое, что не приведи Господь...
Нет, над хозяином иной хозяин должен быть. Над боярами - царь. Который бы и приструнил зарвавшегося. Только и над царем хозяин - Бог. И коли царь своего хозяина не слушает?
Михаил понял, что самому ему головы не хватает разобраться, как лучше быть. Одно ясно: если нет на твою волю удержу, мало никому не покажется. И чем выше человек стоит, тем страшнее неправая воля его.
Круля своего поляки почти ни во что не ставили, открыто говоря, что паны его не слушают. Михаил вспомнил с усмешкой, как ругался некогда с Гонсевским. Тот пытался его уверить, что, дескать, это паны сами, без воли государя своего, в русскую землю вторгаются. Немалые же силы у одного пана, коли он может сам войско в несколько тысяч выставить! Ясно, что незачем ему короля слушать, коли он сам себе голова.
И уж совсем им не надо над собой начальника, который и слуг своих верных может головы лишить. А уж про таких своенравных и говорить нечего. Биться до последнего будут. Им и короля подавай откуда-нибудь издалека, чтобы в их земле своей силы не имел, делал так, как ему паны укажут. Ну, а уж коли они о чем сговорятся - на пути не становись. Сколько лет они с немцами, со шведами, с русскими воюют; не так давно от турок отбились - от тех турок, перед которыми все латинские страны дрожали. Нет, тот, кто говорит, что поляки - плохие вояки, с ними не воевал. Захватить они вряд ли захватят, разве что под шумок, теми силами, что несколько панов, сговорившись, вместе соберут. Но уж захватив, своего не отдадут. Упрутся насмерть.
И давно уж польские паны сами лишь издалека руководят, а воюют за них те же немцы, наемники, которых и в иных войсках полно. Ну, а уж коли немцев разобьют - тут и сами ясновельможные паны за сабли берутся, и тогда только держись...
Вернувшись, Шеин, вместе с другими - уже столь немногими - уцелевшими знатными родами деятельно принялся за восстановление разоренной страны. Множество шаек все еще бродило по дорогам; земли на юге - там, где сильнее всего бушевала Смута - лежали в запустении, народ разбежался по лесам и дальним волостям... Выходы к морю под шумок прихватила бывшая союзница - Швеция. Смоленск взял и не собирался отдавать Сигизмунд. Крымчаки то и дело пробегались по беззащитным землям - правда, набеги их стали реже, ибо мало что можно было взять с разоренной страны.
Шеин носился как угорелый по всей стране и по заграницам, договариваясь, уговаривая, отстраивая, приглашая, уламывая... Филарет теперь, оказавшись "отцом царя" (довольно странное положение с точки зрения любой власти), проявил свой ум в полной мере. Михаил не раз думал, что вот таким и должно быть устроение власти. Над крестьянами хозяева - бояре. Над боярами - царь. А над царем - его отец. Не небесный, а самый что ни на есть земной, который, если что, и батогами отстегать может.
Все попытки силой вернуть утерянное провалились, и временно пришлось отступиться. Но страна собирала силы, поляки нашли нового врага - турок, с которыми делили южные земли, и все чаще возникали мысли у Филарета вернуть Смоленск.
Мало кто удивился, узнав, что воеводой над войском, отправляемым под Смоленск, назначили Михаила Шеина.
- Ты там все как свои пять пальцев знаешь, тебе и вести. А там, глядишь, народ тебя помнит - может, сами ворота откроют?
Может быть, и открыли бы. Слишком промедлили. Сперва объявили войну, потом стали собирать войско, а собрав - забыли снабдить его продовольствием. Без хлеба ратники стали разбегаться, пришлось вновь собирать подкрепления - а там наступила осенняя распутица, и пушки с обозом вязли в мокрой грязи.
Словом, когда подошли к Смоленску, он был готов к обороне не хуже, чем тогда, двадцать лет назад, когда внутри сидел сам Михаил. Все те, кто мог поддержать старого воеводу, были если не казнены - то высланы из города. И если некогда боярину пришлось выдерживать осаду, рассчитывая только на себя - то теперь в нескольких десятках верст от города расположилось крупное войско, готовое придти на выручку - или тревожить осаждающих.
Однако все начиналось не так плохо. К началу зимы успели взять множество крепостей, и по снегу подошли к Смоленску.
Прибыв на место, Михаил попытался взять город с налету. Воины отправились рыть окопы, строить острожки напротив ворот, подбираясь к городу. На холмах установили пушки, открывшие огонь.
Гулом содрогалась земля. Товарищ воеводы, Измайлов, с непревычки зажал уши.
- Что ж мы творим? Сами строили, теперь сами рушить будем?
- Ничего, - ободряюще произнес Михаил. - Порушим - построим наново. Главное - строить уметь, а над ветхостью дрожать - так и детей не рожать.
Но сохраняя видимую твердость, внутренне он вздрагивал, глядя, как огненный наряд разносит в пыль смоленские башни, двадцать лет назад служившие опорой ему самому.
На другом берегу реки появились польские разъезды, атакуя с тыла русские войска.
Необходимо было сначала расправиться с этим войском. Однако, отступая и не принимая боя, оно отвлекало войска от Смоленска - и туда проникали подводы с зерном, лошади и - взамен убитых - людские пополнения. Сил, чтобы наладить полную осаду города, и одновременно отгонять это второе войско, у Шеина не было. Подкрепления не шли. А когда в войско проникли слухи, что крымчаки прошлись по московским волостям, многие дворяне - хозяева тамошних имений - тайком отъехали от войска.
Положение поменялось. К полякам на помощь пришел сам король, с войском до двадцати четырех тысяч. С учетом передовых отрядов, там собралось уже тысяч тридцать, силы Шеина таяли ежедневно и едва составляли половину против врага. Теперь уже Шеин был окружен с трех сторон, и отбивался от непрерывно подходящих к врагу пополнений; наша же помощь как всегда опаздывала.
Михаил уже понял, что проиграл войну до ее начала. Если бы он не промедлил тогда, год назад, ожидая хлебного подвоза, Смоленск был бы взят, и все тяготы полевого сидения испытывали бы теперь поляки.
Он собрал в один кулак все оставшиеся у него войска, открыв врагу дорогу в Смоленск, но на прорыв сил не хватило. Кованая польская кавалерия разогнала стрельцов, хотя укрепленный стан взять не смогла. Долго отражали запертые в ловушке воины атаки врага, и наконец поляки предложили мир.
На переговоры явился все тот же кавалер Новодворский. Постаревший, но не утративший юного гонора.
- А все-таки оборона у тебя получается лучше нападения, - усмехнулся тот, подкручивая седые усы.
- Защищаешь свое, - отозвался Михаил. - Нападаешь на чужое.
- А нынче ты что защищаешь? - удивился кавалер.
- Честь свою, - ответил боярин. - Ей никогда не изменял.
- А прочие, что с тобой твою честь защищают - готовы за нее умереть?
- Ты что сказать-то пришел? - перевел разговор на дело хозяин шатра.
Новодворский достал грамоту Владислава. Шеин пробежал ее глазами и молча вернул обратно.
- Так что ответить?
- На непотребные речи не отвечаю, - выдавил Шеин.
Кавалер тоже взглянул в грамоту.
- Что же тут непотребного?
- Милость Владислава я уже видел. Полагает нас неспособными сражаться - пусть попробует взять.
Еще три месяца держались люди Михаила Шеина. В конце зимы Новодворский появился вновь, и условия перемирия - учитывая положение русского войска - были довольно мягкими. Их отпускали, отпускали с оружием, со знаменами, даже с двенадцатью пушками.
Эти пушки вызвали грустную улыбку на лице воеводы.
- На чем мы их потащим? На своем горбу? Потом за ними приеду, а ты пригляди пока, - и он вышел к своим людям, чтобы объявить об отступлении.
Неудачи Михаилу не простили. Когда он вернулся - вдруг оказался виновен и в том, что осенью у нас наступает распутица и грязь, и что поляки не стали его дожидаться, а укрепили город. Даже за то, что не допустил разбоев и велел у жителей хлеб покупать, а не забирать, поспешили обвинить. Растрата казне, а как же!
Сыск и приговор был быстрым, каждый, ранее молчавший из страха перед покойным патриархом, теперь, после смерти Филарета, спешил обвинить неудачливого воеводу во всех грехах.
Слухи проникали даже сюда, в Сыскной приказ, и говорили, будто такое условие тайно поставил царю польский король. Когда-то, будучи еще королевичем Владиславом, мечтал он взойти на польский престол - но Михаил был одним из тех, кто больше всех тому противился. И потом, будучи в плену, не раз он отвечал Владиславу дерзко. Вот и теперь, отпустив воеводу явно, король тайно потребовал от царя казни боярина, ставя это условием мира.
Впрочем, все это слухи. Что потом люди будут думать - Бог им судья.
В окно пробивался рассвет.
За дверью раздались голоса, дверь открылась, впуская множество людей.
Вели они себя неуверенно, толкаясь у входа.
- Ну, что, вор, изменник! - начал один. - Вставай, пришла пора расплачиваться!
Боярин глянул на него - и тот замолк.
- Пойдемте, - Михаил поднялся.
Люди расступились, давая дорогу осужденному.
Тут, на помосте, уже стоял Измайлов, молодой помощник Михаила. Боярину вдруг стало жаль его, потерянного, бледного от страха. Впрочем, его голова упала первой, и пришел черед Михаила.
Откинув волосы со лба, Михаил вышел на помост. Народу вокруг собралось немного. То ли время раннее, то ли место не ближнее. А, может, пожалел честь боярскую царь напоследок. Не стал на весь город вещать о казни изменника.
Только не изменник он. И быть может, не пожалел царь боярина - а сам испугался, что неправедное наказание отзовется ему потом?
- Прощайте, люди! - выговорил Михаил твердо. Над городом распростерлось весеннее ярко-синее небо, окрашенное в красный цвет восходящим солнцем.