За окном выла метель, заметая редкие тропы. Александр тяжело вздохнул и отвернулся, уставившись на слабые отблески огня, летящие из печи. Все дороги вокруг занесло, и, как ни рвался он вернуться домой, в Смоленск, а приходилось ему сидеть на месте и ждать, когда метель утихнет.
Не послушался он совета и не уехал по льду реки, испугавшись возможных проталин - а теперь поздно было: река потрескивала, лед почернел, и местами на нем проступала вода, так что дорогой этой воспользоваться уже не смог бы и самый опытный всадник. Радовало его, что дочку с товарами и надежной охраной он отправил домой еще в самую зиму. Хотя тут же начинал он и сожалеть, что отослал всех слуг - хоть с кем из знакомых людей было бы можно словом перемолвиться; и чем больше времени шло, тем сильнее он начинал тосковать по дочери и по дому.
Обиднее всего было не то, что он застрял, а то, что застрял он в какой-то Богом забытой крепости, все население которой состояло из десятка ратников и изредка заходящих сюда крестьян, живущих по соседству. Вокруг расстилались нетронутые леса, в которых прятались избушки охотников. Снегу в лесу сейчас навалило - с головой всаднику можно уйти, и не найдут; а под снегом, у самой земли, уже начинали свой незаметный путь первые ручьи. Приближалась весенняя распутица, а тогда - будет он сидеть здесь до самого лета, пока не просохнет пеший путь.
В ожидании, пока установится путь, Александр порой доставал две грамоты, с таким трудом добытые им в Ярославле, и принимался вновь их рассматривать. Нынешний царь Московский дорого бы дал, чтобы завладеть ими - если бы догадывался об их существовании. А уж круль Польский... Александр задумывался, стоит ли отдавать столь сильное оружие в руки того, кто его посылал? Однако монах пообещал, что после его успешного возвращения он может не бояться за свои владения и до конца дней спокойно жить в родном городе - что сейчас было совсем не просто человеку его взглядов и веры.
Дни становились все длиннее, но словно с цепи сорвавшаяся непогода превращала белый день в хмурые сумерки. Александр метался, как на привязи, маясь от безделья.
Однако оказалось, что местные жители не так боятся сугробов да проталин, как гость из Польши. Через седмицу его такого заточения в крепости объявился новый человек, молодой, лет двадцати трех, боярин из Москвы.
Приехал он в метель, вошел в избу, весь облепленный снегом, посверкивая широкой белозубой улыбкой. Густая шапка темных волос, стриженных под горшок, накрывала голову до самых серых глаз. Вокруг широкого лица вилась небольшая русая бородка.
Войдя, боярин скинул тяжелую шубу, остался в синем кафтане с алым кушаком, подошел к печке, с наслаждением привалился спиной к нагретой стене.
- Здрав будь, боярин, - заметив Александра, приветствовал его гость. - Не думал, что застану путника в такую метель.
- И ты будь здрав, - отозвался Александр, подходя. - Я уж давно тут обитаю, погоды жду.
- А куда путь держишь?
Александр на миг задумался, стоит ли откровенничать с незнакомым человеком, да еще, скорее всего, служащим врагу, - но пока они врагами не были, а молодой боярин мог помочь добраться до дома.
- В Смоленск, - честно ответил Александр.
- Выходит, нам по дороге! - обрадовался путник. - Ежели хочешь, едем вместе. Я тут места знаю, где на санях еще пробраться можно.
- Век благодарен буду, коли вытащишь меня отсюда! - отозвался Александр.
- Вот завтра поутру и поедем, - кивнул боярин. - Матвей меня зовут, сын Василия. А тебя как звать?
- Александр, сын Семена, - отозвался тот. - Тебе за какой надобностью в Смоленск?
Хозяйка меж тем уже накрыла на стол, позвала вечерять. За столом, кроме двух гостей знатных, было еще несколько ратников, хозяин с хозяйкой и их взрослые сыновья, так что Матвей не стал откровенничать. Разговорились они лишь утром, сидя в боярских санях.
Две мохноногие лошадки бодро везли сани по каким-то лесным тропкам, позади саней бежали верховые кони седоков. Матвей сам сидел на вожжах, лихо посвистывая кнутом; но Александр заметил, что охаживать им бока коней боярин остерегается. С конями своими боярин обращался бережно, точно разговаривал с ними; кони выглядели довольными, но избалованными, лезть в глубокий снег или проталины не желали; тогда Матвей вылезал из саней, долго их уговаривал, часто лез первым в снег или в воду.
- Я смотрю, жалеешь ты коней больше, чем себя, - покачал головой Александр.
- А ты сам как думаешь из лесу выбираться, ежели без коней останемся? Со мной что будет? Простужусь - подлечусь. А конь падет - другого в чаще не сыщешь?
- Так не сказал ты мне давеча, почто в Смоленск едешь?
- Да по торговым надобностям. Как-никак, а через Смоленск торговый путь и в Польшу, и к немцам идет - много товаров везут через ваш город.
Говорил Матвей охотно, казалось, что скрывать ему нечего.
- А ты у нас по каким делам? - спросил он в ответ.
- И я по торговым, - отозвался Александр совсем не так охотно.
- Ты сам из Смоленска? - уточнил Матвей.
- Да, уж не упомню в каком поколении.
- А слухи ходили, что там всех православных повывели, поляков да литвинов завезли.
- Ну, всех не повыведешь, - Александр внутренне напрягся. - Да, из бояр и дворян мало кто православным остался, а среди простого люду еще хватает.
- Так и перебирался бы к нам, - предложил Матвей. - У Михаила Федоровича земли много.
- Благодарю, я уж на своей земле как-нибудь проживу, как предки мои жили, - отклонил Александр.
- А у нас где побывал?
- В Ярославль ездил.
- В Ярославле тоже торг знатный, - согласился Матвей и замолчал, оглядывая дорогу.
Тропа петляла меж высоченными соснами, почти сходящимися вершинами. Снег всюду стремительно таял, темнея почти на глазах, и солнце, пробивающееся сквозь ветви после вчерашней метели, пригревало путников.
- Что за дорога чудная? - спросил Александр у своего возницы.
- Это не чудная дорога, - отозвался Матвей с хитрым прищуром. - Это дорога волшебная.
- Волшебная? - недоверчиво переспросил Александр.
- Конечно. Она идет через истоки трех великих рек: Волги, Двины и Днепра.
- Это ж крюк какой! - удивился Александр.
- Крюк невелик, - ответил Матвей, - а по нынешней распутице только тут проехать можно. Под лесным пологом и лед, и снег дольше лежат, а росчистей на этой дороге почти нет.
Так ехали они весь день; но вскоре стали сгущаться сумерки. Голубоватые тени потянулись по снегу от высоких стволов; темная стена кустов придвинулась и уплотнилась.
- А ночевать на твоей дороге есть где? - спросил Александр, почему-то понизив голос.
- Не сомневайся! - с гордостью ответствовал Матвей. - Сейчас минуем бугорок, и будет там небольшая корчма.
Бугорок они миновали, и корчма - добротный хутор, обнесенный изгородью - внизу, на берегу речки, появилась - но выглядела она нежилой. Ни единого огонька не светилось из ставен, ни звука не доносилось из-за высокого частокола. Только шум ветра коротко пробежал по деревьям - и смолк.
Матвей с удивлением придержал коня.
- Может, спят уже? - предположил он. Хотя время было еще не позднее, и чтобы вот так разом все легли спать - казалось странным.
Медленно он подвел сани к дому, почти слившемуся с сугробом, и постучал концом свернутого кнута в окно.
Ни звука в ответ.
- Эй, есть тут кто? - крикнул он довольно громко.
Тишина.
- Ну, хоть собаки должны были залаять! - произнес Матвей с какой-то даже обидой: точно поручился он за эту корчму своему седоку, а она так его подвела.
Александр пристал в санях, напряженно оглядывался.
Матвей вылез из саней, подошел к дверям, стукнул в дверь. Та неожиданно подалась и чуть приоткрылась.
Оглянувшись на оставшегося в санях спутника, Матвей вошел в дом. Впрочем, почти тут же и вышел.
- Никого нет, - произнес он с грустью и опасением в голосе.
Он помолчал, застыв на крыльце.
- Ну, я думаю, мы можем тут и заночевать, раз хозяев нет, - наконец, решил Матвей.
- Главное, чтобы хозяева не вернулись, пока мы будем спать, - подхватил Александр.
- Боюсь, что не вернутся, - Матвей снял с саней мешок с пожитками и внес в ближайший дом.
Внутри все выглядело так, будто хозяева ушли совсем. Только печь и лавки стояли на своих местах, ни миски, ни горшка, ни ложки не осталось
- Никогда не понимал, как корчмари свое дело в таких глухих местах ведут, - покачал головой Александр. - Где только и доход берут?
- Я тоже раньше не понимал, - бросив мешок на пол, Матвей раскатал свою шубу на ближайшей лавке и вытянулся на ней. - Но поездив по Руси, познакомился со многими такими корчмарями и кое-что понял.
- Ты, я смотрю, человек невзыскательный, - заметил Александр. - Спокойно можешь и без ужина спать лечь.
- Не привыкать, - отмахнулся Матвей. - Так вот, сам посуди, кто в глухих местах обычно прячется?
- Разбойники, - уверенно ответил Александр.
- Вот именно. Им и награбленное добро где-то хранить надо, и самим жить, и место для сбора шайки иметь. И вот все корчмари, что мне попадались, были из бывших лихих людей. А, может, и не из бывших - мне с ними ссориться не надо было, и я в их дела не лез, но вид был у них еще какой разбойный. Им ведь двойная выгода: и награбленное путникам сбывать можно, и новую добычу выслеживать. А нет никого из постояльцев - так и сами себя потчевать будут.
- Что ж, все так уж и разбойники?
- Ну, кого знаю. Этот тоже был из таких.
- И не боишься у такого ночевать?
- Так ведь куда ему деваться? Когда царская власть приходит, им надо как-то выкручиваться - вот и договариваются, чтобы на их прошлые дела глаза закрыли; да только все ли с прошлым порывают - не знаю. А этот на меня молиться должен: коли что со мной случится, ему Разбойного приказа не миновать.
Матвей повернулся на бок и почти тут же захрапел.
Александр спать не мог. Он сидел у окна, глядя на близко подступающий лес, и напряженно думал о словах своего спутника, странным образом перекликавшихся с теми грамотами, что лежали у него за пазухой. И снова вставал перед ним вопрос, что с ними делать. Отдавать ли пославшему его? Или утаить? И мерещилась ему погоня московского царя, и спрятанные грамоты начинали жечь душу.
То ли привиделось ему, то ли вправду он учуял странную тень, появившуюся у опушки.
- Вставай, Матвей! - он затряс молодого боярина за плечо. - Кажется, хозяева возвращаются.
Матвей поднялся без малейшего звука, сел - и уставился в окно.
Что-то разглядев, подхватил шубу, мешок - и кивком головы велел Александру следовать за собой.
- В чем дело?
Вместо ответа Матвей приложил палец к губам.
Молча вывел коней со двора, впряг в сани. Своего верхового коня поставил коренным, пристегнув к нему двух других лошадок - и, бросив в сани пожитки, в первый раз хлестнул лошадей.
Одна из них заржала - и вдалеке ей ответило конское ржание.
- Прыгай - и бежим отсюда! - сдавленно крикнул Матвей. Александр впрыгнул в сани, Матвей бросился бежать рядом, придерживая рукой вожжи коней.
Темнота точно навалилась отовсюду, сгущаясь непроходимой стеной. Они промчали двор корчмы насквозь, вылетев через задние ворота, и лишь за околицей Матвей впрыгнул в сани - и вновь стеганул коней.
- А теперь выручайте, родимые! - почти со слезами попросил коней.
И те отплатили ему за прежнюю заботу.
Почти неприметной была тропа, и со всех сторон к ней подступали тени чернее тьмы. Они шевелились, двигались, и порой сверкало что-то меж них, точно молния среди туч. Лошади мчались, не разбирая дороги, верховой конь Александра едва поспевал за санями, а сзади что-то валило следом, молча, с тайной угрозой, дыша силой и ненавистью.
Боясь оглядываться, Александр вцепился в край саней. Матвей несколько раз оглянулся - и всякий раз лишь подхлестывал коней.
Дорога шла в горку, петляя меж деревьев. Впереди различался просвет - может быть, там проходило русло реки. Матвей гнал коней к просвету - как вдруг тени надвинулись сбоку, с холма.
В непроглядной тьме, охватившей лес, различались смутные силуэты, точно корявые корни старых пней, поднявшиеся на защиту своего покоя. Перед спуском к реке два рукава тьмы почти сошлись, и кони, обезумев, устремились в узкий просвет меж ними.
Шапка слетела с головы Матвея, но тот даже не обернулся.
Позади раздался вой, жуткий вой, сродни волчьему, но тоскливее, ибо имел сходство с человеческим плачем.
Кони вылетели на неверный лед реки.
Под санями сразу что-то затрещало.
Не замедляя бега, сани перемахнули реку и внеслись в редколесье на другом берегу. Тут шел березняк, деревья стояли не так густо. Тень осталась на другом берегу.
Оглянувшись в первый раз за время гонки, Александр силился рассмотреть их преследователей.
- Кто это был? - спросил так, словно Матвей знал ответы на все вопросы.
Тот усмехнулся.
- Кто ж их знает?
- Ну, лихие люди? Нечисть? Волки?
Матвей обернулся назад.
- Желаешь вернуться и спросить?
- Да сам-то ты знаешь или нет? Кто мог на лихих людей такого страху нагнать, что те отсюда ушли?
- Много со времен Лихолетья по нашим краям разных людей бродит, - покачал головой Матвей. - Сдается мне, то были поклонники Государя.
- Какого государя? - удивился Александр. - Вашего, Михаила? Или нашего, Сизигмунда? Или еще какого?
Точно недовольный, что сболтнул лишнего, Матвей тряхнул поводьями, отложил кнут и сгорбился на козлах.
- Утром расскажу, - пообещал спутнику. - Когда рассветет.
Лошадки брели угрюмым шагом, пока не забрезжил рассвет. С рассветом на душе полегчало, хотя ночная скачка еще живо отдавалась в голове.
Матвей сдержал свое обещание.
Остановив сани возле небольшого лесного родника, не замерзающего в самую лютую стужу, он набрал берестяным ковшом студеной воды, отпил сам, протянул спутнику, потом напоил коней - медленно, неторопливо, чтобы не прихватил холод после горячего бега. Пока кони отфыркивались от холодной воды, Матвей повернулся к спутнику и стал рассказывать.
- Как ты, быть может, знаешь, началось Лихолетье на Руси с того, что объявился у нас якобы спасшийся царевич Дмитрий, сын царя Ивана Васильевича, о котором говорили, что погиб он в малых летах - а кто говорил, что и зарезали его по приказу будущего царя, Бориса Федоровича. Правда ли то было, или сочиняли - теперь уж не узнаешь; но многие верили, что то был истинный царевич. Однако очень уж любил спасшийся царевич ваших собратьев, ляхов, и наши-то бояре, оттесненные от престола, сильно тем недовольны были, и, объявив царевича самозванцем, убили его и прах по ветру развеяли.
Матвей вылез из саней, отвел коней от родника, вывел на дорогу, и только когда запрыгнул обратно и сани помчались по утоптанной тропе, стал рассказывать дальше.
- Однако вновь нашлись такие, что не поверили в гибель Димитрия, полагали, что Бог спас его в этот раз, как спас в детстве. С той поры и появились люди, проповедующие приход истинного государя, который должен был наказать зазнавшихся да зарвавшихся, наградить покорных и послушных. Все обиженные жизнью и недовольные судьбой стекались к ним. И тут же нашлись хитрые люди, что проявили недюжинную смекалку и предъявили им "спасшегося Димитрия". Вот тут смута началась в полную силу. Воеводы Димитрия чуть Москву не взяли, по всей Руси разбрелись, князья да бояре ему служили. Но другие отвергли его и ушли в глухие леса, где ожидают пришествия своего, настоящего повелителя. По слухам, живут они там в строгом послушании, но убивают всякого, кого встретят на земле, которую считают своей, и кто не почитает их Государя за истинного. Так что это похлеще обычных разбойников. Не думал я, что они забрались к самым истокам наших рек... Тут вроде Дмитрий Михайлович всех "лихих людей" с последнего польского нахождения повывел, я только корчмаря тогда отстоял...
- Да, вот тебе и волшебная дорога. Что же, ты думаешь, они и корчмаря твоего сгубили?
- Или он тоже подался к "людям государя". Не знаю. Только, увы, дорога моя тайная теперь перекрыта. Но ничего. Хребет мы уже миновали, - Матвей указал на оставшиеся позади лесистые холмы, - теперь все ручьи и речки сбегают в Днепр. Скоро мы будем в вашей земле. Если потерпишь день без еды, к вечеру доберемся до жилья.
Александр указал Матвею на непокрытую голову:
- Не отморозишь ум-то?
Матвей поднял руку к волосам.
- Вот как! Я и не заметил. Ну, да что шапка... Ничего, своя шапка у меня не хуже, - он поднял прядь густых, как лошадиная грива, волос. - Не замерзну. В избе отогрею.
Он тронул понурых лошадок неспешным шагом.
Александр молчал, глядя по сторонам. Рассказанное Матвеем было так созвучно с той тайной, что нес он в себе, что смоленский боярин едва не рассказал о ней попутчику, но вовремя спохватился. Хорошо, если все было так, как полагал его попутчик. Но мучило Александра подозрение, что эти люди Государя охотились именно за ним. Вернее, за тем, что лежало у него за пазухой.
Как и обещал Матвей, к вечеру добрались до жилья. Отсюда, по правобережью Днепра, шли места обжитые, и ночной страх отпустил Александра; но всю дорогу до родной усадьбы мнились ему по ночам призраки, приближающиеся к ночлегу.
Глава 2. Береговая служба
Матвей несколько лукавил, вернее, не сказал случайному попутчику всей правды. А еще точнее - не был этот попутчик совсем случайным.
Поход на Смоленск, так чаемый Шеиным и его помощниками, не случился ни через год, ни через два. Хотя уже, казалось, все решено - и Земской Собор постановил, что "терпеть произвол людей Жигимонта не мочно", и деньги собрали - но все-таки поход пришлось отложить. И дел оказалось много больше, чем думали, но главное - много было в стране разбойных людей, а вот ратных почти не осталось. Поубивали друг друга в годы лихолетья сторонники Шуйского и сторонники Самозванца, и тех, кто способен был ныне воевать старыми приемами, было не сыскать.
В старину - еще во времена царя Ивана Васильевича, ведшего войну сразу против трех врагов на трех направлениях: против поляков под Полоцком, против шведов в Карелии и против турок под Астраханью - войска наши умели воевать обычаем, частично взятым у татар, но творчески переработанным. Строился в удобном месте Большой полк - из стрельцов, с пушками и копейщиками, под защитой гуляй-города, - крылья его прикрывала дворянская конница, а передовой отряд - часто тех же татар, перешедших на службу русскому царю - находил противника и завязывал с ним бой. После чего отступал - такой прием назывался "напуск": наскок и вдруг отход, - заманивая его под удар большого полка. Если первый натиск не срабатывал, его усиливали, заходил с боков дворянские сотни, вынуждая противника принять бой. Снова шло обманное отступление, в Краков или Стокгольм летели донесения об очередной крупной победе над "толпами московитов", пока, наконец, ляхи или свеи не оказывались в пределах выстрела Большого полка. Тогда шел решительный удар - из пушек, пищалей, - вкупе с ударом в копья - это называлось "съемный бой" - и недавно "полностью разбитые московиты" вдруг овладевали очередным городом.
В последний раз таким приемом была одержана победа над Самозванцем под Кромами, но дальше, после почти десяти лет замятни, повторить его не получилось. Оказалось, что для того, чтобы действовать напуском, обманным отходом, съемным боем - нужна постоянная подготовка. Раньше каждый год съезжались дворяне и бояре на учения или в боевые походы, а нынче те, кто уцелел, все больше сидел по имениям, восстанавливая порушенное и отбиваясь от шаек лихих людей. В последнее польское нахождение Пожарский пытался воевать по-старому, заманивая ляхов под удар Большого полка обманным отходом - но обманное отступление едва не превратилось в настоящее, когда молодые дворяне, увлекшись, ворвались в строй своей же пехоты и чуть не разрушили Большой полк, и только вмешательство самого князя с отборной сотней смогло спасти положение.
Людей - и бояр, и стрельцов, и дворян - надо было всему учить заново. Но и заново учить было почти некого - ратного люду почти не осталось, а какой остался - был, как говорили, "худ", то есть, хорошо если имел коня и саблю с луком, а уж о доспехах - необходимых при "съемном бое", - пищали или заводном коне часто и думать не приходилось. Филарет тогда обратил внимание, что на Западе воюют далеко не только знатные люди и люди с достатком, однако их способ ведения боя сильно отличался, так что надо было искать толковых людей за границей, кто мог бы научить их премудростям. Кроме того, Филарет хотел, чтобы не пришлось одному биться с поляками, найти союзников среди других государей. В связи с этим Шеин оставил свой приказ Особого Сыска на боярина Матвеева, а сам перешел в Посольский приказ, и потянул за собой своих молодых помощников.
В обязанности Посольского приказа входил прием послов, обустройство их - и слежение за их переговорами и встречами, а потому каждый его служащий должен был знать, к какому послу как относиться, на что обращать внимание, вплоть до того, кого на какое место сажать за столом на общих царских приемах.
Главою Посольского приказа считался князь Иван Черкасский, возводивший свой род к брату второй жены царя Ивана Васильевича, и поначалу Михаил Борисович с трудом заставлял себя подчиняться, уступать и склонять голову, с тоской вспоминая свой приказ, где он был полновластным хозяином.
Но очень скоро Черкасский понял, что ему и не надо ничего делать, Шеин охотно всем занимается сам - и по сути Михаил Борисович стал единственным главою. К тому же, в приказе Особого Сыска у него в подчинении было семь человек - а тут одних дьяков насчитывалось несколько десятков. Крупнее его был только Разрядный приказ, но тот и ведал назначениями воевод, походами, службами, отношениями бояр между собой, там записывались, кто на каком месте при какой службе государю находился, кого на какое место можно поставить, а вместе со Стрелецким, Оружейным и Пушкарским приказом занимался и всеми военными делами. В ведении же Посольского приказа были отношения со всеми иноземцами, так что забот на Шеина навалилось немало. Сам Черкасский оставил себе только подготовку "листка Посольских ведомостей" - собираемых с купцов, гостей, послов и других знатоков иноземной жизни новостей, записываемых и подаваемых царю каждый месяц для его увеселения и просвещения.
За минувшие несколько лет многое поменялось. Сидорку Рябого - простите, дворянина Сидора Рябова - из воевод-таки сняли, поскольку теперь на него стали жаловаться уже местные бояре: с ними война у новоиспеченного воеводы не прекращалась. Шеин, однако, взял его в свой приказ - еще Особого сыска - и отправил помощником к князю Борису Елецкому разбирать лихоимство сибирских воевод.
Патриарх Филарет успел крупно повздорить с Шеиным. Дело в том, что царь Михаил Федорович затеял крупное строительство: возводил по западным образцам шатровый верх над Фроловскими воротами Кремля, где хотел установить большие башенные часы с боем, для чего пригласил английского мастера - работавшего, впрочем, вместе с нашим - и под его присмотром. Шеин полагал это пустой тратой времени и денег - по его мнению, надлежало заниматься устроением войска, сбором ратных людей и возвращением утраченных земель.
- А вот вернем Смоленск - с него доход будет таким, что и на часы с боем хватит, да и хоть на новый Кремль.
- Прости, Михайло Борисович, но тут ты несешь чепуху, - довольно резко возразил Филарет. - Дела духовные первее и торговых, и военных. А такое строительство не только покажет силу нашего государства, но и послужит славе правлению нашему, и люди с большей охотой пойдут умирать за того, кто не только о суетном думает - но и о вечном.
Впрочем, с часами все равно вышла неурядица. В соответствии с обычаями того времени на Западе английский мастер поставил вокруг них лепные изображения нагишом. По поводу чего народ, собирающийся постоянно внизу, показывал на них и, усмехаясь, называл это "искусством", от старого слова "искус" - искушение. Так что царю пришлось прикрыть изображения холщовыми одеждами.
Однако ж часы шли, звонили и показывали точное время, придя на смену древним часам, стоявшим внутри Кремля со времен еще первых московских князей. Теперь время стало доступно всем горожанам, и жизнь города невольно оживилась, подбадриваемая перезвоном колоколов каждые четверть часа.
Но главное - Матвей стал чуть ли не доверенным лицом Шеина, и часто боярин посылал молодого человека на весьма сложные задания, порой и совсем в одиночку, без опеки Хилкова - с которым Матвей теперь виделся не так часто. А вот с месяц назад Михаил Борисович неожиданно сам пришел к Матвею - обитавшему теперь в хоромах самого боярина, в дальнем крыле.
- Есть у меня разговор к тебе, - начал Шеин с несвойственным ему колебанием. - Даже не знаю, как и начать его... Как там Егор Матвеич поживает? - справился Шеин для начала о своем крестнике, как видно, чтобы зайти издалека.
- Растет, - широко улыбнулся Матвей; всегда, вспоминая о сыне, его тянуло улыбаться. Хотя видел он маленького Егорку не часто, наездами - но зато с самых первых дней; и сын уже знал, что раз приехал отец - то будет он теперь летать на отцовских руках и ездить на родительской шее (и то, и другое занятие приводило его в полный восторг). Василий Андреевич, отец Матвея, ставший дедом, пытался было убедить сына, что не надо так баловать ребенка; но, едва глянув на внука, сам таял и оставлял свои нравоучения.
Варвара Григорьевна тоже похорошела и расцвела, так что Матвей с трудом заставлял себя оторваться от жены и от сына, убеждая, что служба его - и на их благо, дабы не допустить новой смуты или вражеского нахождения. Но будучи в Москве, думал о них постоянно; вот и сейчас, после вопроса Шеина, опять невольно унесся мыслями в родное имение.
-... Не хочется тебя у семьи надолго отнимать, но больше и не знаю, кому мне довериться, - между тем, перешел Шеин к делу. - Ты парень не из болтливых, да смекалистый - такие в наше время редкость. А сейчас я хочу тебя попросить не о службе государю, а о службе лично мне.
- Проси, Михаило Борисович, - с готовностью откликнулся Матвей, гордый таким доверием.
- Ты ведь наверняка видел моих дочерей, да ни разу не видал моего сына, - начал Шеин. - Хотя слышал о нем.
Приезжали Шеины всем семейством как раз на крестины Егора - и сам Михаил Борисович, и жена его Марфа Михайловна, и их три дочери - эти, еще совсем юные девицы, при виде Егорки совсем потеряли разум, не отходили от него ни на шаг, так что Варваре пришлось их чуть ли не силой разгонять. А отец, выйдя встречать Михаила Борисовича, обмолвился: "А что Иван, сын твой?" - на что Шеин как-то погрустнел и коротко отозвался: "Не приехал".
- Да, мы еще с Иваном как-то удивлялись, что его тоже Иваном зовут, - признался Матвей.
- Ему сейчас, как тебе было, когда ты на службу ко мне пришел, - в глазах Михаила Борисовича засветилась удивительная теплота. - Он как в возраст вошел, заявил мне: "Не хочу, чтобы меня везде как твоего сынка знали. Хочу сам всего добиться". Не знаю, где он этого поднабрался, но только поспорил я с ним - вижу, не детская блажь, а правда решил своим умом жить. Ну что ж, думаю, добро. Отписал все-таки воеводе, чтобы сына моего принял в Береговую службу, и тот честь по чести, вида не подал, гонял его, как любого из своих ратников. И сам Иван упрямый, за два года ни разу домой не наведался. А вчера письмо прислал - жениться решил. Вроде как благословения спрашивает, а приписывает, что, коли не дам - то и без него женится.
- И что тогда - проклянешь? - Матвей попытался обернуть дело в шутку, но Шеину было явно не до смеха.
- Да ведь благословение родительское не ради забавы придумали! - заговорил он с неожиданной горячностью. - Иному ведь, в его возрасте, вожжа под хвост попадет - все, жить без нее не могу, женюсь немедля! Потом неделю вместе поживут - и начнут поедом друг друга есть. А уж деваться некуда! Но какой же родитель зла своему дитю желает? И жизнь все ж таки мы поболе знаем. И на невесту посмотрим, и на родителей ее, и оценить сможем - а будет ли жизнь? Яблочко от яблоньки, как известно, недалеко падает, вот и по родителям ясно, что от их дитя ожидать можно. Ясно, что не спасение это от всех бед, и родители не ангелы, а живые люди, и они ошибаются, и не на то смотреть могут - тоже за блеском внешним внутреннего увидеть не могут - все понимаю; а все ж таки пренебрегать родительским благословением не след; да и кто я, чтобы против воли Божьей идти, раз уж Он вложил любовь сыну моему в сердце? Только ведь тоже - любовь то, али блажь - сам-то он вряд ли разберет...
Шеин помолчал.
- Да, все ошибаться могут... Вон, знаешь ведь, что про государя говорят?
Матвей кивнул. Слухи о ранней любви государя, когда готов он был от престола отказаться, да матушка настояла, и возлюбленную царя сослали в дальнюю крепость, а царя оженили на Марии Долгорукой, ходили по всей Москве. И не без злорадства шептали, что жена царя при смерти и все это от того, что мать царя свою волю выше воли божьей поставила, против желания любящих сердец пошла - вот и не было никому счастья.
- Ну, а уж коли государи ошибаются... - с трудом вымолвил Шеин и вновь замолчал.
Видно было, как ему тяжек этот разговор, но он себя пересилил:
- Я тебя прошу: ты еще молодой, скорее с ним договоришься. Меня-то он все одно слушать не будет. А ты хоть съезди, поговори, подружись с ним, пусть он тебя хоть с невестой своей познакомит. Ты на нее посмотри, мне расскажи, что да как...
- А коли ошибусь? - нахмурился Матвей. - Мне каково столько судеб в руках держать - не тяжко? Скажу, что по нраву - а у них не слюбится? Или напротив - мне не по сердцу придется, да жить-то с ней не мне!
- Ты, главное, взгляни на нее. Узнай хоть, кто она, - в голосе Шеина появилась почти мольба.
- Хорошо, - согласился Матвей с удивлением.
Поначалу он отправился в крепость, где служил сын Шеина. Было это недалеко от Калуги, в Береговой службе. Каждый год дети боярские, дворяне и стрельцы несли службу на Засечной линии или, как ее называли по старой памяти - когда проходила линия по берегу Оки - на Берегу. Сюда, в опорные крепости по всей ее протяженности, собирались полки, готовые в любой миг отразить набег из Дикого Поля, а потому, когда ушла линия на юг, прочь от берега - название ее стали связывать не с берегом реки, а с оберегом, и ходили на Береговую службу служилые люди - оберегать свою землю. Впрочем, Калуга еще сохранила свое старое предназначение, служа рубежом московских, польских земель и Дикого Поля.
Однако Ивана Шеина в крепости Матвей уже не застал. Местный писарь - невысокий ехидный человечек, скособоченный из-за вечной возни с пером и бумагами - ухмыляясь, сообщил, что тот уехал в охране польского пана и его дочери.
- Как так уехал?
- Так ведь места порубежные, - охотно рассказал писарь. - Пан прибыл, - писарь сверился с записями - со Смоленска, по осени, рекой. Сказал, что на зимний торг в Москву едет. Боится за дочку и просит, чтобы его кто-нибудь из царских людей провожал. Вот Ванька и вызвался.
Матвей хмыкнул. Иван старательно берег тайну своего происхождения, не требуя обращения по имени-отчеству.
- С чего вдруг такая забота? - догадываясь о причинах, на всякий случай уточнил Матвей.
- Так ведь после войны нам предписано, дабы ляхов не сердить, всячески им угождать и просьбы их уваживать, - не переставая хихикать, ответил писарь. - А уж тут Ванька и сам рад стараться. Панночка польская его совсем окрутила.
- Да, польские панночки - они такие, - размышляя о своем, согласился Матвей. Одно время ходила байка, что царевич Димитрий - вернее, когда стали рассказывать, что он не Димитрий, а самозванец, - якобы назвался царевичем, чтобы понравиться такой панночке, вот из-за того все и закрутилось...
- Стало быть, сам пан из Смоленска? - на всякий случай Матвей глянул в писарские сказки, где всех иноземцев должны были записывать.
Получалось, что отец и сын были совсем рядом, в одном городе - а не встретились. Значит, из Москвы Иван отправился куда-то еще, раз не вернулся на место службы. И чутье подсказывало Матвею, что дочь смоленского пана тут затесалась не случайно.
На всякий случай вернувшись обратно в Москву, он убедился, что ни пана, ни его дочери, ни Ивана там нет, и куда они подались - неизвестно; стало быть, проще было найти их в Смоленске. Не рассказывая Шеину всех подробностей, он только попросил грамоту для проезда в Смоленск, якобы по торговым надобностям, и, получив таковую, отбыл перед самой распутицей.
Тут ему повезло, и встретил Александра он совсем случайно. Правда, ни дочери, ни Ивана при нем не было, как и никого из слуг. А потому Матвей охотно предложил помощь, надеясь, что в дороге узнает что-нибудь еще.
Однако Александр не горел желанием откровенничать, явно скрывая какую-то тайну. И, кажется, не только дочь свою он оберегал, и не только на торг приезжал в Москву. Привыкший разбираться в чужих тайнах, Матвей вновь почуял добычу и взял след.
К вечеру порубежные земли кончились, начались владения польского короля. Тут уже Матвей предпочитал помалкивать, предоставив договариваться своему попутчику. Хотя земли эти стали польскими совсем недавно, однако паны на богатый город и его округу наложили руку основательно, и дозоры, и новые острожки мелькали постоянно. Дважды Матвею приходилось вытаскивать свою грамоту от Шеина, и хмурые стражники внимательно всматривались в печати и буквы грамоты, точно пытались на глаз определить, не поддельная ли она.
- Тебе в Смоленск? - спросил Александр на третий день пути. - Или, может, сперва ко мне заедем?
- А далеко от тебя до города? - уточнил Матвей, стараясь не выдать своей радости от подобного предложения.
- Да вот через реку переправиться - будет тебе и Смоленск, - улыбнулся боярин. - Час от силы.
- Тогда с удовольствием заеду к тебе, коли не стесню, - поклонился Матвей вполне искренне.
Александра же по мере приближения к дому волновало все больше совсем иное. После того как умерла мать Марии, он, конечно, баловал дочь слишком сильно. Но кто ж знает, что лучше: постоянно держать дочь при себе, наблюдая за каждым ее шагом - или давать ей волю, позволяя поступать по своему выбору? Вот и сейчас - совсем она от рук отбилась, крутит их провожатым, как пожелает. С одной стороны, тот за нее готов и в огонь, и в воду. А ведь остались наедине - далеко ли до греха?
Но положение Александра было в самом деле тяжелым. Два года назад Сигизмунд издал указ, по которому в Смоленске запрещалось всякое богослужение, кроме латинского. Все православные церкви отписали в пользу тех, кто признал главу римского папы - хотя и сохранил русский обряд; их называли поляки униатами. Бояр и дворян, уцелевших после недавнего разорения, изгоняли с их земель, не пускали в город, и сейчас в округе Александр остался чуть ли не единственным православным. На него косились в городе, ему не давали служб и поручений, и когда монах, учитель Марии, предложил добыть эти грамоты, обещая, что после этого никто не будет к Александру придираться и притеснять, он охотно согласился. Но теперь добытые грамоты начинали жечь ему грудь. Ведь когда учитель Марии явится за ними - что он еще потребует? Ведь не просто так и они вокруг его дочери увиваются. Заставят латинство принять. Может, и правда лучше уж выдать ее за Ивана да отправить в Московию от греха подальше? В конце концов, в отличие от многих ухажеров, он был православной веры, а как ни любил Александр свой город - а от веры своей отступаться был не готов.
И ничуть не удивило его, когда навстречу саням Матвея из хором вышли под руку дочь его с Иваном и чуть не в ноги бухнулись Александру, прося благословения.
Матвей переводил взгляд с пана на его дочь, а затем на хоромы. Жил Александр на широкую ногу. Просторный двор, окруженный высокой изгородью, открывался за воротами. Изящными стрелками хоромы поднимались к небу в три яруса, расписанные в голубые и желтые цвета. Усадьба была прикрыта от леса двумя холмами, которые хозяин называл важно Жаворонковыми горами, и выходила к крутому изгибу реки, за которым виднелся вдалеке уже и Смоленск.
Под стать хоромам была и хозяйка. Матвей хоть и любил Варвару всем сердцем, а не удержался, чтобы не поглядеть на дочку Александра. В московских землях не принято было подчеркивать очертания женского тела, все больше платья да сарафаны кроились в пол. Тут же одежду носили на иной покрой, западный. Польша тесно сдружилась с Францией, особенно после того как наследник французского престола два года побыл польским королем. Правда, королевич потом сбежал, как освободилось место французского короля, да еще и прихватил с собой всю польскую казну, но связи остались, и французов немало ездило в Польшу - а иные и в недавнем лихолетье приняли посильное участие, - и поляки навещали Францию, перенимая тамошние наряды и обычаи. Вот и полячка была затянута в тугое платье, подчеркивающее ее стройность и округлость стана, и волосы были не спрятаны под платок, а заплетены во множество кос, едва прикрытых полупрозрачным покрывалом.
И все-таки, подумалось Матвею, выставлять красоту напоказ - все равно что торговать ею. Не хотел бы он, чтобы посторонние мужики так же на его жену пялились. Хотя, конечно, сама панночка явно купалась во внимании ухажеров, наслаждаясь своей властью над мужчинами.
Вздохнув, Матвей заставил себя отвести глаза и занялся лошадьми. Александр же тем временем выслушивал сбивчивый рассказ дочери и ее жениха об их решении. Он вспоминал блестящих шляхтичей, просивших у него руки его дочери, переводил взгляд на ее нынешнего избранника - и удивлялся, что никогда прежде глаза дочери не сияли таким счастьем.
- Ладно, - так и не приняв решения, сжалился Александр. - Дома поговорим. Принимай гостя, - он указал на старательно смотревшего на лошадей Матвея.
Иван прошелся по молодому боярину не очень дружелюбным взглядом, точно углядел соперника. Матвей еще раз вздохнул, подумав, что не больно угадал Шеин с посланником.
- Сенька, прими коней! - распорядился Александр слуге, и подбежавший конюх с готовностью принял у Матвея обязанность смотреть за лошадьми.
Мария повела отца и гостя в дом, отдала приказы поварам, и вскоре утомившиеся путники сидели за столом. Иван и Мария тоже сели за стол, но сидели чинно, глядя в пол, боясь вымолвить хоть полслова.
Матвей исподволь изучал Ивана. Тот чем-то напоминал отца, но очень отдаленно. Иван был выше и стройнее - отец его был коренастее, плотнее, увереннее в себе. Иван вел себя более застенчиво, хотя с виду казался парнем разудалым, и Матвей вполне мог понять Марию, влюбившуюся в него. На отца сын походил разве что глазами, удивительно выразительным взглядом. Но Иван глаз старался не поднимать. Дочь же торопилась угадать желания отца, и пока, наблюдая, как она потчует гостей, Матвей склонялся скорее к положительному заключению о будущей снохе Шеина.
Пока обедали, стало уже и смеркаться.
- Хорошо, что ко мне заехал, - похвалил Матвея хозяин. - А то бы засветло мог и не добраться. А сейчас в городе строго: чуть стемнело - ворота запирают.
Он посмотрел на притихших дочь и ее жениха.
- Завтра поговорим, - попытался он вновь отложить решение.
Александр не поскупился, предоставил Матвею лучшие гостевые покои. Но сколько Матвей ни пытался переговорить с Иваном, подступиться к тому один на один ему не удалось - тот почти не отходил от Марии, с которой они говорили постоянно - негромко, таясь, но и наслаждаясь своей тайной и скрытностью.
Однако с утра яснее, как поступить, Александру не стало, и, когда все вновь встретились за завтраком, он как к последней надежде обратился к Матвею:
- А ты что скажешь?
- Не мне в чужие дела семейные лезть, - покачал головой Матвей, - но коли спрашиваешь моего мнения, так по мне, коли любят друг друга - не нам их счастью мешать.
Хозяин еще помедлил, понимая, что сейчас одно его слово решит все, но, наконец, прервал молчание, понимая, что решение все равно надо принимать.
- Ну, да будет так, - склонил Александр голову, вызвав радостные улыбки на лицах молодых. - Вот что, Матвей, может, тогда еще услугу окажешь, станешь сватом для Ивана, чтобы все честь по чести было? Ступайте в город, прикупите подарков, да и возвращайтесь; а мы тут пир снарядим по такому поводу. А Мария останется, мне еще с ней поговорить надо.
Иван радостно вскочил , готовый бежать куда угодно, но пришлось ему дожидаться, пока Матвей соберется, да сани свои приготовит. А когда они уехали, Александр вызвал свою дочь, но заговорил вовсе не о свадьбе.
Глава 3. Смоленская гора.
Город высился на левом берегу реки, на отлогом холме, поднимающемся прямо от воды. Где-то там, на юге, эту реку знали как могучий и буйный Днепр, стремительно мчащийся сквозь пороги; но тут, под лесными покровами, это была речка, как сотни других ей подобных, текущих через необъятные леса.
Город помнил многое. Он был воздвигнут в ту пору, когда племена гордых славян, не ведающие князя, живущие своим обычаем, неподвластные никому, собирались здесь на торги и игрища. Не покоренный ни варягами, ни татарами, ни литовцами, уступая лишь общей воле русских земель да своим желаниям, он простоял несколько столетий, не зная вражеских владык, и лишь на памяти прадедов нынешнего поколения, когда обессилел город от черного мора да от раздоров своих князей, внутренние кровавые распри открыли ворота Литовскому князю.
Но на том не закончились ни мытарства, ни славные подвиги. В страшной битве у Танненберга, где под копытами тевтонских рыцарей растоптаны были литовские и польские стяги, не дрогнули только три хоругви, пришедшие из города на помощь новым хозяевам, устояли под бешеным натиском, дали время опомниться и вернуться в бой дрогнувшим полкам. И немецкие знамена пали.
Однако не награды удостоился славный город, но новый притеснений. Усобица, разодравшая вскоре Литовское княжество, отозвалась и в его стенах. Верх в нем брали то одни, то другие - призывали на помощь то одних, то других чужеземцев, и каждый новый хозяин устраивал кровавую резню, истребляя противников внутри стен. Восемь лет трясло землю, и восемь лет бились свои со своими в городе. Потом все успокоилось, но усилилась за это время ранее неприметная Москва, и уже она протягивала руки к окрестным землям.
Трижды ходили из Москвы на Смоленск, и лишь на третий раз покорился город новому господину. А Москва, завладев этим городом, упускать его не собиралась. Долго он был опорой московской власти в западных краях, и в пору Баториева нахождения все ждали, что тот двинет войска на Смоленск. Но под Смоленском оказалась лишь малая рать Батория, разбитая князем Хворостининым, основные силы поляки двинули на Псков. Псков оказался врагу не по зубам, однако многие боялись, как бы подобное не случилось со Смоленском. И незадолго до начала Лихолетья известным зодчим Федором Конем воздвигнут был тут кремль, крепче и выше которого было не сыскать ни на Руси - ни в заморских странах.
Белокаменный кром с десятками башен, прикрывающих каждый заворот стены, увенчивал холм. Огромные белокаменные стены возвышались на пологих склонах, сбегавших к Днепру. Круглые и многоугольные башни с бойницами для ружейного и пушечного боя возносились ввысь на немыслимую высоту. Двое ворот открывали проход через город: одни - на реку, к мосту, другие - на юг, в поле.
Оглядев город с другого берега реки, Матвей поначалу подивился, как поляки вообще смогли взять такую крепость. Впрочем, Шеин рассказывал, что поляки и не могли его взять, пока были у него защитники, а в день последнего приступа во всем городе оставалось ратников меньше, чем было в передовом полку, посланном против него. Пушки громили стены день и ночь, подкопы и ходы протягивались под стены, и наконец, одна башня рухнула - и город был взят, ибо некому было его защитить.
А потом, после замирения с поляками, город вновь стал передовым рубежом. Крепкий полк день и ночь охранял город; но набран он был не из местных- сплошь из пришлых воев. Самим горожанам доверия у польского круля не было. Да и горожан - старых, переживших осаду - почти не осталось. Александр был редким уцелевшим боярином, чей род помнил еще власть литовских князей, потом московских царей, а теперь вот и польских королей.
Многое и внутри города изменилось. На месте взорванной церкви высился теперь латинский костел с прямым крестом, непривычно черным для привыкших к золотому блеску крестов православных. Многие дома, погибшие в минувшую осаду, не стали отстраивать, разобрали завалы - и появилось несколько новых площадей, иные улицы расширились, так, что там спокойно могли разъехаться несколько повозок.
Однако саму крепость поляки восстановили так, что и следов разрушений не осталось. Сами ломали - сами и починили, усмехнулся Матвей.
Вокруг крепости раскинулся посад, прикрытый частоколом и земляным валом. Перед деревянным настилом, соединяющим берега, приютилась последняя православная церковь - за пределами города, на этой стороне реки; сюда стекались верующие по греческому обряду со всей округи. Были это по большей части люди не богатые, и сама церковь богатой не выглядела.
А возле реки, между воротами и береговым урезом, раскинулся торг, богатый, шумный, где сходились товары, привозимые с юга по Днепру, с севера от Полоцка, с востока по Волге и с запада сухопутным путем.
Всю дорогу Матвей молчал, не зная, как начать разговор. Иван тоже ехал в санях молча, искоса поглядывая на внезапно свалившегося попутчика. Вроде бы Матвей и поддержал его - но что-то Ивана настораживало.
- Я от отца твоего, - наконец, решил прервать молчание Матвей. - Очень он хочет тебя видеть.
- Так я и подумал, что ты не спроста объявился, - обрадованно поддержал разговор Иван. - Что батюшка - гневается? - спросил, впрочем, без особого почтения, хотя, скорее, с нарочитой независимостью.
Матвей усмехнулся.
- Нет. Просил меня на невесту твою посмотреть, и коли достойна тебя - передать его благословение.
- Ну и что, достойна? - спросил Иван с вызовом.
- Да где ж мне разобраться за один день? - усмехнулся Матвей. - Ты ее лучше знаешь, тебе и решать. Но я бы все же тебе советовал сперва к отцу съездить, повиниться, а уж потом свадьбу играть.
- Так он меня обратно не отпустит, - потупился Иван. - Да и коли узнает, что она полячка - то и запретит...
- С чего бы вдруг? - удивился Матвей. - Отец твой, как я знаю, со многими поляками знаком, ни о ком слова дурного не говорил.
- Это ты его плохо знаешь, - мрачно отозвался Иван.
- Ну, тебе, конечно, виднее. Но ты сам подумай - отец твоей невесты как за тебя дочь свою отдаст, если не будет знать, какого ты рода? Или ты Александра со своими родителями знакомить не собираешься? Он, я вижу, не знает, кто ты?
- Не знает, - Иван испуганно повернулся к Матвею. - И ты не говори!
- Чего ж тут стыдиться? - удивился Матвей. - Ладно бы род какой недостойный был, а уж тебе-то что скрывать?
- Того и скрывать, - отозвался Иван. - Я же говорю - не по-доброму отец мой с поляками расстался. Они его себе служить хотели принудить, он там, говорят, дрался с кем-то из поляков, опять в темницу попал, за него сам патриарх поручился - в общем, насилу отпустили, даже после мира.
- А ты думаешь, Александр еще не знает, кто ты? Думаешь, согласился бы он отдать свою дочь за безродного ратника?
Сын Шеина замер, пораженный этой мыслью.
- Жена-то твоя будущая хоть знает, кто ее жених? - продолжал Матвей.
Иван молчал, думая о своем.
- И от Марии утаил? - поразился Матвей, догадавшись о причинах молчания.
- Я хотел, чтобы она меня полюбила, а не чин мой и не знатность, - с тоскою отвечал Иван.
Матвей понимающе усмехнулся.
- Ну, тогда надо тебе перед ней покрасоваться в деле, чтобы могла тебя самого оценить. Возвращайся на службу, покажи, что ты можешь - тут и проверишь, кого она любит.
- А я все думал, почему она меня выбрала? Ведь за ней немало шляхтичей ухаживало, - с тяжелым переживанием, - покачал головой сын Шеина. - Я-то думал, тут души наши сошлись да полюбили друг друга. Но если она знает, кто я...
- А откуда она может знать, ежели ты не говорил?
- Не говорил! - подтвердил Иван.
- Но когда-нибудь признаться придется! Что отцу-то ее сказать, какого ты роду?
- Боярский сын, Иванка Шеин, - горько улыбнулся Иван. - Мало ли Шеиных на Руси?