Валлерстайн Иммануэль. Анализ Мировых Систем и ситуация в современном мире

Иммануэль Валлерстайн

АНАЛИЗ

МИРОВЫХ СИСТЕМ

и ситуация в современном мире

РОЖДЕНИЕ И БУДУЩАЯ КОНЧИНА

КАПИТАЛИСТИЧЕСКОЙ МИРОСИСТЕМЫ:

КОНЦЕПТУАЛЬНАЯ ОСНОВА

СРАВНИТЕЛЬНОГО АНАЛИЗА

Рост индустриального сектора капиталистической мироэконо-

мики (так называемая "промышленная революция") сопровождался

развитием очень сильного течения мысли, которое характеризовало

эти изменения в терминах процесса органического развития и

прогресса. Были теоретики, считающие это экономическое развитие

и сопутствующие ему изменения в социальном строе некоей

предпоследней стадией мирового развития, нахождение которым

своей окончательной формы не более чем вопрос времени. Можно

назвать таких разных мыслителей, как Сен-Симон, Конт, Гегель,

Вебер, Дюркгейм. А кроме того, были критики, самый заметный

среди них -- Маркс, которые доказывали, если угодно, что настоящее

XIX столетия было лишь стадией развития, предшествующей

предпоследней, что капиталистическому миру предстояло познать

катаклизм политической революции, которая затем приведет в полном

своем развитии к завершающей форме социума, в этом случае к

бесклассовому обществу.

Одной из сильнейших сторон марксизма было то, что, как оппозиционное

и потому критическое учение, он привлекал внимание не

просто к противоречиям системы, но и к противоречиям ее идеологов,

апеллируя к эмпирически очевидным историческим фактам, тем

самым вскрывая негодность моделей, предлагаемых для объяснения

общества. Критики-марксисты видели в абстрактных моделях

рационализацию конкретных интересов и обосновывали свой подход,

указывая на неудачи оппонентов в анализе социального целого.

Как сформулировал это Лукач, "не первичность экономических мотивов

в историческом объяснении составляет решающее различие

между марксизмом и буржуазной мыслью, но подход с точки зрения

целостности".

В середине XX столетия теории развития, господствовавшие в

странах, составлявших сердцевину капиталистической мироэкономи-

ки, мало что добавили к концепциям основоположников этой школы,

живших в XIX в., если не считать квантификации моделей и придания

им еще большей абстрактности добавлением поправок типа эпициклов,

позволяющих справляться со все большими отклонениями

прогнозов от эмпирических данных.

Что является неверным в этих моделях, было показано уже много

раз и с разных позиций. Я сошлюсь только на одного критика, не

марксиста, Роберта Нисбета, заключающего свои очень убедительные

размышления о том, что он называет "западной теорией развития"

, таким резюме:

"[Мы] обращаемся к истории и только к истории, если

то, что мы ищем, -- реальные причины, источники и условия

открытого изменения моделей и структур в обществе.

Вопреки обывательской мудрости современных социальных

теорий, мы не найдем объяснения изменениям в тех исследованиях,

которые абстрагируются от истории; будь то исследования

малых групп в социальной лаборатории, групповая

динамика в целом, эксперименты с использованием

методов социальной драмы по социальным взаимодействиям

или математический анализ так называемых социальных

систем. Не обнаружим мы источника изменений и во вновь

появившихся в наше время образцах сравнительного метода

с его иерархиями случаев культурных сходств и различий,

заимствованных из разных мест и времен".

Обратимся ли мы в таком случае к критическим школам, особенно

к марксизму, чтобы они дали нам лучшее описание социальной

реальности? В принципе, да; на практике, однако, существует

много разных, часто противоречащих друг другу, дошедших до нас

версий "марксизма". Но что еще более существенно -- во многих

странах марксизм является сегодня официальной государственной

доктриной. Марксизм более не является исключительно оппозиционным

учением, как это было в XIX в.

Социальная судьба официальных доктрин состоит в том, что они

испытывают постоянное толкающее их к догматизму и апологетике

социальное давление, которому очень трудно, хотя не вовсе невозможно

противостоять. Именно поэтому они часто попадают в тот

же интеллектуальный тупик построения антиисторических моделей.

Именно на это обращена критика Фернана Броделя:

"Марксизм содержит в себе целый ряд моделей социальных

явлений... Я бы присоединил и мой голос к его [Сартра]

протестам, но не против модели как таковой, а против

некоторых способов ее употребления. Гений Маркса, секрет

силы его мысли состоит в том, что он первый сконструировал

действительные социальные модели, основанные на

долговременной исторической перспективе. Эти модели

были увековечены в их первоначальной простоте тем, что к

ним стали относиться как к неизменным законам, априорным

объяснениям, автоматически приложимым ко всем обстоятельствам

и всем обществам... Эта жесткая интерпретация

ограничила творческую силу самой мощной системы

социального анализа, созданной в прошлом веке.

Восстановить ее возможно только в долговременном анализе

Ничто не иллюстрирует искажающего" воздействия внеистори-

ческих моделей социального изменения лучше, чем дилеммы, порождаемые

понятием стадий развития. Если мы должны иметь дело

с социальными трансформациями долговременного характера ("длительная

временная протяженность" Броделя) и если мы должны дать

объяснение как преемственности, так и преобразованию, мы должны

логически разделить длительный период на отрезки с целью

проследить структурные изменения между временем А и временем Б.

Но на самом деле в реальности эти отрезки времени не дискретны, а

непрерывны: ergo* они являются "стадиями" в "развитии" социальной

структуры, в развитии, которое мы тем не менее определяем

не a priori, но a posteriori**. То есть, иначе говоря, мы не можем дать

конкретное предсказание будущего, но мы можем предсказывать

прошлое.

Важнейшая проблема при сравнении "стадий" -- определить те

исторические единицы, синхронистическим описанием (или, если

угодно, "идеальным типом") которых являются "cтадии". И фундаментальная

ошибка а-исторической общественной науки (включая

а-исторические версии марксизма) состоит в овеществлении частей

целостности в таких единицах и сравнение затем этих овеществленных

структур.

Например, мы можем взять способы распределения сельскохозяйственной

продукции и назвать их выращиванием урожая для собственного

потребления и выращиванием урожая на продажу. Мы можем затем

рассматривать их как единицы анализа, являющиеся "стадиями"

развития. Мы можем говорить о решениях групп крестьян перейти от

одной к другой. Мы можем описывать иные частичные объекты, например

государства, как имеющие внутри две отдельные "экономики",

каждая из которых основана на особом способе распределения сельскохозяйственной

продукции. Если мы предпримем каждый из этих

последовательных шагов, каждый из которых является ошибочным, мы

закончим вводящей в заблуждение концепцией "дуальной экономики",

как многие либеральные экономисты, занимающиеся так называемыми

слаборазвитыми странами мира. Хуже того -- мы можем овеществить

неверное прочтение истории Великобритании в систему универсальных

"стадий", как это сделал Ростоу.

Марксистские ученые часто попадали в точно такую же ловушку.

Если мы возьмем способы оплаты труда в сельском хозяйстве и

противопоставим "феодальный" способ, когда работнику позволено

удерживать из продукции часть, необходимую, чтобы обеспечить

свое существование, капиталистическому способу, где тот же самый

работник передает собственнику земли все произведенное, получая

часть обратно в виде заработной платы, мы можем начать рассматривать

эти два способа как "стадии" развития. Мы можем говорить

об интересах "феодальных" землевладельцев, препятствующих превращению

их способа оплаты в систему заработной платы. Затем

мы можем объяснять тот факт, что в XX в. частичный объект, скажем

латиноамериканское государство, еще не стал индустриальным

вследствие господства таких землевладельцев. Если мы предпримем

каждый из этих последовательных шагов, каждый из которых
является ошибочным, мы закончим вводящей в заблуждение концепцией

"государства, где господствуют феодальные элементы", как

будто бы такое явление могло бы существовать в капиталистической

мироэкономике. Но, как ясно показал Андре Гундер Франк, такой

миф долгое время господствовал в "традиционной марксистской"

мысли Латинской Америки.

Неверная идентификация объектов, подлежащих сравнению, не

только приводит нас к ложным концепциям, но и создает несуществующую

проблему: можно ли миновать те или иные стадии? Этот

вопрос является логически осмысленным лишь если мы имеем "стадии", которые "сосуществуют" внутри единых эмпирических рамок.

Если внутри капиталистической мироэкономики мы определяем

одно государство как феодальное, другое как капиталистическое,

а третье как социалистическое, то лишь в этом случае мы можем

поставить вопрос: может ли страна "перескочить" из феодальной

стадии на социалистическую стадию национального развития, "минуя

капитализм".

Но если такой вещи как "национальное развитие" (если под этим

мы понимаем естественный ход развития) нет и адекватным объектом

сравнения является мировая система, то проблема минования

стадий -- бессмыслица. Если стадию можно миновать, значит, это

не стадия. И мы знаем это a posteriori.

Если мы собираемся говорить о стадиях развития -- а нам надо

говорить о стадиях, -- это должны быть стадии развития социальных

систем, то есть целостностей. А единственными целостностями,

которые существуют или существовали исторически, являются ми-

нисистемы и миросистемы, а в Х1Х-ХХ вв. существовала лишь одна

миросистема -- капиталистическая мироэкономика.

Мы берем в качестве определяющей характеристики социальной

системы существование внутри нее разделения труда, так что

различные секторы либо географические зоны внутри нее зависимы

от экономического обмена с другими для беспрепятственного и

непрерывного обеспечения потребностей зоны. Ясно, что такой экономический

обмен может существовать без общей политической

структуры и даже, что еще более очевидно, без общей разделяемой

всеми культуры.

Минисистема -- это объект, содержащий внутри себя полное разделение

труда и единые культурные рамки. Такого рода системы можно

найти только в очень простых аграрных или охотничье-собирательс-

кнх обществах. Таких минисистем в мире более не существует. Более

того, их и в прошлом существовало гораздо меньше, чем это часто

предполагается, поскольку любая такая система, которая становилась

привязанной к империи уплатой дани в качестве "платы за защиту"5,

тем самым переставала быть "системой", не обладая более самодостаточным

разделением труда. Для такого района уплата дани означала

сдвиг, говоря языком Полани, от экономики взаимности к участию

в более широкой перераспределительной экономике6.

Оставляя в стороне ныне не функционирующие минисистемы,

единственным видом социальной системы является миросистема,

которую мы определяем очень просто -- как общность с единой системой

разделения труда и множественностью культурных систем.

Отсюда логически следует, что могут существовать две разновидности

такой миросистемы -- с общей политической системой и без

нее. Мы можем описать их соответственно как мир-империю и как

мир-экономику.

Эмпирически оказывается, что миры-экономики исторически

были нестабильными структурами, которые приходили либо к дезинтеграции,

либо к завоеванию одной группой и тем самым к трансформации

в мир-империю. Примерами таких миров-империй, возникших,

из миров-экономик, являются все так называемые великие

цивилизации в период до нового времени: Китай, Египет, Рим (в

соответствующие периоды своей истории). С другой стороны, так

называемые империи XIX в., такие как Великобритания или Франция,

были вовсе не мирами-империями, а национальными государствами

с колониальными придатками, действующими в рамках единой

мироэкономики.

Миры-империи по своей экономической форме в основе были

перераспределительными. Несомненно, они питали группы купцов,

вовлеченных в экономический обмен (прежде всего в торговлю на

большие расстояния), но такие группы, пусть и значительные, составляли

лишь небольшую часть всей экономики и не играли определяющей

роли в ее судьбе. Такая торговля на большие расстояния

имела тенденцию, как доказывал Полани, быть "администрируе-

мой торговлей", использующей "вольные торговые города", а не рыночной

торговлей.

И лишь с возникновением современного мира-экономики в Европе

XVI в. мы видим полное развитие и преобладание рыночной

торговли. Это была система, которую называют капитализмом. Капитализм

и мироэкономика (то есть единая система разделения труда

при политическом и культурном многообразии) являются двумя

сторонами монеты. Одна не является причиной другой. Мы просто

определяем один и тот же неразделяемый феномен разными характеристиками.

Как и почему случилось, что этот особый европейский мир-экономика

XVI в. не преобразовался в перераспределительный мир-

империю, но развился в конечном счете в капиталистическую ми-

роэкономику, я объяснил во многих других местах7. Генезис этого

поворотного пункта мировой истории не является предметом, обсуждаемым

в данном докладе, который касается скорее вопроса о

понятийном аппарате, необходимом для анализа развития в рамках

именно капиталистической мироэкономики.

Давайте, в связи с этим, обратимся к капиталистической мироэ-

кономике. Мы постараемся разобраться с двумя псевдопроблемами,

порожденными ловушкой отказа от анализа целостностей. Это проблема

так называемой устойчивости феодальных форм и проблема

так называемого создания социалистической системы. Делая это, мы

предложим альтернативную модель, которую применим к сравнительному

анализу, укорененному в исторически специфической целостности,

каковой является мировая капиталистическая экономика. Таким

образом мы хотим продемонстрировать, что историческая специфичность

вовсе не исключает аналитической универсальности.

Напротив, единственный путь к номотетическим предположениям

лежит через исторически конкретное, точно так же как в космологии

единственный путь к теории законов, управляющих вселенной, лежит

через конкретный анализ исторической эволюции этой самой

вселенной8. В обсуждении проблемы "феодализма" мы берем в качестве

отправной точки принадлежащую Франку концепцию "развития

слаборазвитости", то есть тот взгляд, что экономические структуры современных слаборазвитых стран -- не форма, которую "традиционные" общества принимают в результате контакта с "развитыми"

обществами, и не более ранние стадии в "переходе" к индустриализации.

Это скорее результат вовлечения в мироэкономику в качестве

периферийной, сырьевой зоны, или, как сказал Франк применительно

к Чили, "слаборазвитость... необходимый продукт четырех столетий

самого существования капитализма".

Эта формулировка направлена против большой группы работ,

касающихся слаборазвитых стран, написанных в период 1950-

1970-х гг., против литературы, которая искала факторы, объясняющие

"развитие" в таких не являющихся системами единицах, как

"государства" или культуры, а открыв, как предполагали авторы,

такие факторы, настаивала на их воспроизводстве в слаборазвитых

регионах как на пути к спасению.

Теория Франка направлена также, как мы уже отмечали, против

людей, принявших ортодоксальную версию марксизма, долгое время

доминировавшую в левых партиях и интеллектуальных кругах

Латинской Америки. Этот "старый" марксистский взгляд на Латинскую

Америку как совокупность феодальных обществ на более или

менее добуржуазной стадии развития пал перед критикой Франка и

многих других, равно как и перед политической реальностью, символизируемой

кубинской революцией со всеми ее многочисленными

последствиями. Недавние работы, анализирующие ситуацию в

Латинской Америке, вместо этого сделали своим центральным понятием

"зависимость".

Тем не менее недавно Эрнесто Лакло предпринял атаку на Франка,

в которой, принимая его критику теории отсталости и дуальной

экономики, одновременно отказывается принять определение государств

Латинской Америки как капиталистических. Вместо этого

Лакло утверждает, что "мировая капиталистическая система... включает,

на уровне своего определения, различные способы производства

". Он обвиняет Франка в смешивании понятий "капиталистический

способ производства" и "участие в мировой капиталистической

экономической системе".

Конечно, если все дело в определениях, тогда и спорить не о

чем. Полемика в этом случае вряд ли имеет большую пользу, поскольку сводится к вопросам семантики. Далее, Лакло настаивает,

что определение принадлежит не ему, а Марксу, что более спорно.

Роза Люксембург указала на ключевой элемент марксовой двусмысленности

или непоследовательности в этом конкретном обсуждении,

двусмысленности, которая позволяет как Франку, так и Лакло возвести

свои идеи к Марксу:

"Маркс обстоятельно рассматривает как процесс присвоения

некапиталистических средств производства (NB: Люксембург

имеет в виду первичные продукты, производимые в

периферийных регионах в условиях принудительного труда.

-- И. В.), так и процесс превращения крестьянства в капиталистический

пролетариат. Вся 24 глава I тома "Капитала"

посвящена возникновению английского пролетариата,

земледельческого класса капиталистических арендаторов и

промышленного капитала. Особую роль в возникновении

последнего Маркс приписывает ограблению колониальных

стран европейским капиталом. Но все это рассматривается

под углом зрения так называемого "первоначального накопления".

Названные процессы иллюстрируют у Маркса лишь

•генезис, час рождения капитала; они изображают муки родов

при выходе капиталистического способа производства

из недр феодального общества. Когда он дает теоретический

анализ процесса капитала -- производства и обращения, --

он постоянно возвращается к своей предпосылке, к общему

и исключительному господству капиталистического производства

(NB: то есть производства, основанного на наемном

труде. -- И. В.)"13

В конечном счете этот спор идет по содержательному вопросу.

На самом деле это тот же самый вопрос, который лежал в основе

спора между Морисом Доббом и Полем Суизи в начале 1950-х гг. о

"переходе от феодализма к капитализму", происходившем на заре

современной Европы14. Содержательный вопрос, с моей точки зрения,

касается подходящей единицы анализа, используемой в целях

сравнения. Суизи и Франк не вполне ясно выразили свою точку зрения,

а Добб и Лакло могут сослаться на тексты Маркса, казалось бы

явно свидетельствующие, что они более преданно следуют аргументации последнего. Тем не менее в главном, я полагаю, Суизи и Франк

лучше следуют духу, если не букве15 Маркса и, даже оставляя Маркса

за кадром, подводят нас ближе к пониманию того, что происходило

и происходит на самом деле, чем их оппоненты.

В чем состоит как с исторической, так и с аналитической точки

зрения картина, которую выстраивает Лакло? Суть проблемы сводится

к существованию свободного труда как определяющей характеристики

капиталистического способа производства:

"Основное экономическое отношение капитализма состоит

в продаже свободным (курсив мой -- И. В.) работником

своей рабочей силы, необходимой предпосылкой чего является

потеря непосредственным производителем собственности

на средства производства...

Если мы теперь противопоставим утверждению Франка,

что социально-экономические комплексы Латинской Америки

были капиталистическими с периода Конкисты, доступные

и сейчас эмпирически очевидные факты, мы может прийти

к выводу, что тезис о "капитализме" не выдерживает критики.

В регионах с плотным автохтонным населением -- в

Мексике, Перу, Боливии или Гватемале -- непосредственные

производители не были лишены своей собственности

на средства производства, в то время как внеэкономическое

насилие с целью максимизировать различные системы службы

трудом... последовательно интенсифицировалось. На

плантациях Вест-Индии хозяйство было основано на способе

производства, сущность которого определялась рабским

трудом, в то время как в горнодобывающих районах развивались

скрытые формы рабства и другие типы принудитель-.

ного труда, которые не несли в себе ни малейшего сходства с

формированием свойственного капитализму пролетариата"16.

Именно в этом суть проблемы. Западная Европа, по крайней мере

Англия начиная с конца XVII в., имела преимущественно безземельных

наемных работников. В Латинской Америке тогда, а отчасти и

сейчас, работники были не пролетариями, а рабами и "крепостными

". Есть пролетариат, значит, есть капитализм. Конечно. Нет сомнения.

Но является ли единицей анализа Англия, или Мексика, или Вест-

Индия? Или же единицей анализа является (для XVI-XVIII вв.) европейский

мир-экономика, включая Англию и Мексику, а если так, то

что является "способом производства" в этом мире-экономике?

Прежде чем обсуждать наш ответ на этот вопрос, давайте обратимся

к совершенно иной дискуссии, происходившей между Мао

Цзэдуном и Лю Шаоци в 1960 г. по поводу того, является ли Китайская

Народная Республика "социалистическим государством". Это

была полемика, имеющая длительную предысторию в развитии общественной

мысли марксистских партий.

Маркс, как часто отмечалось, фактически ничего не говорил о постреволюционном

политическом процессе. Энгельс говорил в своих

довольно поздних работах о "диктатуре пролетариата". Теорию об

этой диктатуре оставалось тщательно разработать Ленину в его произведении

"Государство и революция", опубликованном в августе

1917 г., на последнем этапе перед тем, как большевики захватили

власть в России. Приход к власти большевиков привел к важным дискуссиям

о природе того режима, который был установлен. В конечном

счете было определено теоретическое различие между "социализмом

" и "коммунизмом" как между двумя стадиями исторического

развития, одна из которых осуществлена в настоящем, а другая --

будет осуществлена только в будущем. В 1936 г. Сталин провозгласил,

что СССР стал социалистическим (но еще не коммунистическим)

государством. Как мы знаем, прочно утвердилось представление

о том, что после буржуазного правления проходят три стадии --

послереволюционное правительство, социалистическое государство

и, наконец, коммунизм. Когда после Второй мировой войны в разных

государствах Восточной Европы были утверждены различные режимы,

возглавляемые коммунистическими партиями, эти режимы были

объявлены "народно-демократическими", новое наименование, данное

послереволюционному этапу. Позже некоторые из этих стран,

например Чехословакия, доказывали, что они перешли ко второму

этапу и стали социалистическими республиками.

В 1961 г. XXII съезд КПСС изобрел четвертую стадию, находящуюся

между бывшими второй и третьей, а именно -- социалистическое государство, ставшее "общенародным". Утверждалось, что

СССР достиг этой стадии. В Программе, принятой съездом, утверждалось,

что "государство, как общенародная организация, сохранится

до полной победы коммунизма"17. Один из комментаторов

определил "внутреннюю сущность и основные отличительные черты

этой стадии так: "Сокровенный смысл общенародного государства

как раз и состоит в том, что оно представляет собой первое в

мире государство, где нет классовой борьбы, а стало быть, классового

господства и подавления"18.

<...>

Мы должны начать с того, как доказывается существование единого

разделения труда. Мы можем рассматривать разделение труда

как сеть взаимозависимостей. Экономические акторы действуют в

некоем допущении (очевидно, редко ясном для каждого из них), что

целостность их существенных потребностей -- в поддержании жизни,

защите и удовольствии -- будет удовлетворена в разумные по

длительности сроки комбинацией их собственных производственных

усилий и обмена в той или иной форме. Сеть взаимозависимостей

наименьшего размера, которая в основном удовлетворяла бы

ожидания подавляющего большинства акторов в этих пределах, составляет

единую систему разделения труда.

Причина, по которой маленькая земледельческая община, единственная

значимая связь которой с внешним миром состоит в выплате

ежегодной дани, не может рассматриваться в качестве такой

единой системы разделения труда, состоит в том, что человек, живущий

в ней, ожидает обеспечения своей защиты в связи с "обменом" с другими частями мира-империи.

Это понятие сети отношений обмена предполагает, однако, различение

между существенными актами обмена и тем, что может

быть названо актами обмена "предметами роскоши" (или "безделушками"): Несомненно, такое различие коренится в социальном

восприятии акторов, причем связано как с их социальной организацией,

так и с культурой. Восприятие может меняться. Но различение

имеет значение, если мы не попадаем в ловушку отождествления

любой деятельности по обмену с существованием системы. Составные

части системы (будь то минисистема или миросистема)

могут быть связаны ограниченными обменами с элементами, расположенными

вне системы, во "внешней зоне" системы.

Формы такого обмена очень ограничены. Элементы двух систем

могут быть вовлечены в обмен безделушками. То есть каждый из них

может экспортировать другим то, что в его системе социально оценивается

как не имеющее большой цены, импортируя в обмен нечто,

полагаемое весьма ценным. Это не просто педантическое упражнение

в образовании терминов, поскольку обмен безделушками между

миросистемами может быть чрезвычайно важным в исторической

эволюции данной миросистемы. Причина, почему он так важен, состоит

в том, что при обмене безделушками импортер стремится "сорвать

куш", а не стремится к получению нормальной прибыли. Оба

партнера по обмену могут одновременно гнаться за удачей, но лишь

один при этом получает максимум прибыли, в то время как обмен

прибавочной стоимостью внутри системы -- игра с нулевой суммой.

Мы подходим, как вы видите, к существенной черте капиталистической

мироэкономики, состоящей в производстве для продажи на

рынке, где цель состоит в получении максимальной прибыли. В такой

системе производство постоянно расширяется, пока рост производства

остается прибыльным, и люди постоянно обновляют способы

производства вещей, чтобы расширить пределы прибыльности.

Экономисты-классики пытались доказать, что такое рыночное производство

является неким "естественным" состоянием человека. Но

сочетание трудов антропологов и марксистов оставило мало сомнений,

что такой способ производства (в наше время называемый "капитализмом") был лишь одним из нескольких возможных способов.

Поскольку, однако, интеллектуальные споры между либералами

и марксистами происходили в эру промышленной революции, de

facto появилась тенденция к смешению капитализма и общества с

господством промышленности. После 1945 г. это поставило либералов

перед дилеммой, потребовалось объяснение, каким образом стало

индустриальным некапиталистическое, по-видимому, общество --

СССР. Наиболее изощренный ответ состоял в доказательстве, что

"либеральный капитализм" и "социализм" были двумя вариантами

"индустриального общества", обреченными на "конвергенцию".

Этот аргумент был ярко изложен Раймоном Ароном30. Но то же самое

смешение поставило марксистов, в том числе и. самого Маркса,

перед проблемой объяснения, что за способ производства господствовал

в Европе с XVI по XVIII в., то есть до промышленной революции.

Большинство марксистов говорили о "переходной" стадии,

что на самом деле является размытым понятием-пустышкой без операциональных

указателей. Эта дилемма становится еще более острой,

если в качестве единицы анализа берется государство, в этом

случае приходится объяснять, почему в разных странах переход происходил

в разное время и с разной скоростью31.

Сам Маркс справлялся с этим, прописав различие между "торговым

капитализмом" и "промышленным капитализмом". Это, я

полагаю, неудачная терминология, так как она ведет к заключениям

типа того, которое Морис Добб делает о "переходном" периоде:

"Но почему о нем вообще надо говорить как о стадии

капитализма? Работники в общем еще не были пролетаризо-

ваны: то есть они не были отделены от орудий труда, а во

многих случаях и от занимаемого ими участка земли. Производство

было рассеянным, децентрализованным и неконцентрированным.

Капиталист все еще был главным образом

торговцем (курсив мой. --И. В.), который не осуществлял

прямого контроля за производством и не навязывал своей

собственной дисциплины труда ремесленникам, которые работали

как индивидуальные (или семейные) предприятия и

сохраняли значительную степень независимости (пусть и

постоянно уменьшающейся)"32.

Можно задать вопрос: как это так? Особенно если вспомнить,

как несколькими страницами раньше Добб подчеркивал, что капитализм

-- это способ производства (как же тогда капитализм может

быть главным образом торговым?), что он основан на концентрации

собственности в руках немногих, что капитализм -- не синоним

частной собственности и отличается от системы, в которой собственниками

являются "мелкие производители -- крестьяне или ремесленники

". Добб доказывает, что определяющая черта частной

собственности при капитализме состоит в том, что одни "обязаны

[работать на тех, кто является собственниками], поскольку [сами не

владеют] ничем и [не имеют] доступа к средствам производства [и

поэтому] не имеют иных средств к жизни"33. Принимая во внимание

это противоречие, даваемый Доббом ответ на его собственный

вопрос является, на мой взгляд, чрезвычайно слабым:

"Хотя верно, что ситуация в это время была переходной,

и отношения наемный труд-капитал еще не развились до зрелости,

тем не менее они уже начали приобретать свои характерные

черты".

Если капитализм -- это способ производства, производства для

извлечения прибыли на рынке, тогда мы должны, я полагаю, рассмотреть,

существовало или нет такое производство. На самом деле оказывается, что существовало, и в весьма реальной форме. Однако

большей частью это не было промышленное производство. То, что

происходило в Европе с XVI по XVIII в., может быть описано следующим

образом. В большом географическом районе, в Европе от

Польши на северо-востоке к западу и юго-западу, а также в значительной

части Западного полушария рос мир-экономика с единым

разделением труда, внутри которого был мировой рынок, на который

люди производили главным образом сельскохозяйственные продукты,

чтобы продавать их и получать прибыль. Я бы полагал, что

проще всего назвать это аграрным капитализмом.

Это, помимо прочего, разрешает проблему, порожденную неправильным

использованием понятия наемного труда как определяющей

характеристики капитализма. Индивид не становится в меньшей степени

капиталистом, эксплуатирующим труд, если государство помогает

ему платить своим работникам низкую зарплату (в том числе и натурой)

и отрицает за работником право сменить место занятости. Рабство

и так называемое "второе издание крепостного права" не следует

оценивать как аномалии в капиталистической системе. Скорее так называемый

крепостной в Польше или индеец в испанской энкомьенде в

Новой Испании в мире-экономике XVI в. работали на землевладельца,

который "платил" им (при всей эвфемистичности этого термина) за

производство урожая на продажу. Это отношение, в котором рабочая

сила выступает в качестве товара (где это может проявляться сильнее,

чем при рабстве?), совершенно отличное от отношения феодального

серва к своему сеньеру в Бургундии XI в., где экономика не была ориентирована

на мировой рынок и где рабочая сила (именно из-за этого?)

ни в каком смысле не покупалась и не продавалась.

Капитализм, таким образом, совершенно точно означает труд как

товар. Но в эпоху аграрного капитализма наемный труд -- лишь

один из способов привлечения и возмещения труда на рынке труда.

Рабство, принудительное производство урожая на продажу (мое название

для так называемого "второго феодализма"), издольщина и

аренда -- все это альтернативные способы. Было бы слишком долго

рассматривать здесь условия, в которых различные регионы мира-

экономики приходили к специализации на различных видах сельскохозяйственной

продукции, -- я сделал это в другом месте.

Что нам необходимо отметить сейчас -- эта специализация произошла

в специфических и отличающихся друг от друга географических

регионах мира-экономики. Эта региональная специализация

пришла как результат стремления акторов на рынке уйти от нормального

функционирования рынка повсюду, где оно не приводило

к максимизации их прибыли. Попытки этих акторов использовать

нерыночные средства для обеспечения краткосрочных прибылей

заставляло их обращаться к политическим общностям, которые на

самом деле обладали необходимой мощью, чтобы воздействовать

на рынок -- к нациям-государствам. (Вновь возникающий вопрос --

почему на этой стадии развития они не могли обратиться к городам-

государствам -- вовлек бы нас в долгое обсуждение, но оно несомненно

должно было бы касаться состояния военной и морской технологии,

потребности европейцев XV в. в заморской экспансии, если

они хотели сохранить уровень доходов различных групп аристократии,

в сочетании с состоянием политической дезинтеграции, в которое

Европа впала в Средние века.)

В любом случае местные капиталистические классы -- землевладельцы,

производящие зерно на продажу (часто, и даже обычно, представители

знати), и купцы -- обращались к государству не только чтобы

освободиться от нерыночных ограничений (как традиционно подчеркивала

либеральная историография), но и чтобы создать новые

ограничения на новом рынке, рынке европейского мира-экономики.

Серией случайностей -- исторических, экологических, географических

-- северо-западная Европа оказалась в XVI в. лучше приспособленной,

чем другие части Европы, чтобы разнообразить свою сельскохозяйственную

специализацию, добавив к этому и кое-какую промышленность

(текстиль, кораблестроение, металлообработку).

Северо-западная Европа возникла в качестве сердцевинной зоны этого

мира-экономики, специализирующейся на сельскохозяйственном

производстве, требующем более высокого уровня квалификации, что

способствовало (по причинам, вновь слишком сложным, чтобы объяснять

их здесь) развитию аренды и наемного труда как форм контроля

над трудом. Восточная Европа и Западное полушарие стали периферийными

зонами, специализирующимися на экспорте зерна, драгоценных

металлов, дерева, хлопка, сахара -- все это благоприятствовало использованию рабства и барщины как форм контроля над трудом.

Европейское Средиземноморье стало полупериферийной зоной

этого мира-экономики, специализирующейся на дорогой промышленной

продукции (например, шелк), кредитной деятельности и трансакциях

со специями, что имело своим следствием развитие в сельскохозяйственных

районах издольщины как формы контроля над трудом и

небольшой экспорт в другие регионы.

Три структурные позиции мира-экономики -- сердцевина (центр),

периферия и полупериферия -- стабилизировались примерно к 1640 г.

Как конкретные районы вошли в определенные зоны, а не в другие --

долгая история36. Ключевой факт состоял в том, что в северо-западной

Европе изначально заданные легкие отличия совпали с интересами

различных местных групп, приведя к развитию сильного государственного

механизма, а в периферийных районах они остро разошлись,

приведя к ослаблению государственного механизма. Как

только мы получили разницу в силе государственных машин, в действие

вступил "неравный обмен"37, навязываемый сильными государствами

слабым, государствами сердцевины периферийным регионам.

Таким образом, капитализм использует не только присвоение

собственником прибавочной стоимости, производимой

работником, но и присвоение зоной сердцевины прибавочной стоимости,

производимой в мироэкономике в целом.

В раннем средневековье, конечно же, существовала торговля. Но

она была в основном либо "локальной", в районе, который можно

рассматривать как "расширенное поместье", или же "дальней", преимущественно

предметами роскоши. Не существовало обмена "основными

" товарами в районах промежуточной протяженности и,

соответственно, производства для таких рынков. Позже в Средние

века можно говорить о появлении миров-экономик -- один с центром

в Венеции и второй -- с центром в городах Фландрии и Ганзы.

По различным причинам эти структуры сильно пострадали от потрясений

(экономических, демографических и экологических) периода

1300-1450 гг. И лишь с созданием европейского разделения

труда после 1450 г. капитализм обрел прочные корни.

Капитализм изначально был явлением мироэкономики, а не национальных

государств. Результат неправильной оценки ситуации --

заявлять, что капитализм стал "всемирным" явлением только в XX в.,

хотя такое заявление часто делается в различных работах, особенно

марксистами. Типичный образец такой аргументации -- ответ Шарля

Беттельхейма Арриги Эммануэлю в дискуссии о неравном обмене:

"Тенденция капиталистического способа производства к

превращению во всемирный проявляется не только через кон-

ституирование группы национальных экономик, которые

формируют сложную иерархическую структуру, включая

империалистический полюс и полюс, находящийся под господством

первого, и не только через антагонистические отношения,

развивающиеся между различными "национальными

экономиками" и различными государствами, но и через

постоянное "преодоление" "национальных пределов" крупным

капиталом (формирование "международного крупного

капитала", "всемирных фирм" и т. д.)"38.

Весь тон этих замечаний игнорирует тот факт, что капитал никогда

не ограничивал своих устремлений национальными границами

в капиталистической мироэкономике и что создание "национальных

" барьеров -- в общем виде в форме меркантилизма --

исторически были защитным механизмом капиталистов в странах,

находящихся уровнем ниже, чем высшие пункты силы в системе.

Это был случай Англии по отношению к Нидерландам в 1660-

1715 гг., Франции по отношению к Англии в 1715-1815 гг., Германии

по отношению к Великобритании в XIX в., Советского Союза

по отношению к США в XX в. В ходе такого процесса большое

число стран создало национальные экономические барьеры, последствия

чего часто выходили далеко за пределы своих первоначальных

целей. В конце концов те же самые капиталисты, которые

оказывали давление на свои национальные правительства в пользу

введения ограничений, сейчас находят эти ограничения сдерживающими

развитие. Это не "интернационализация" "национального

" капитала. Это просто новая политическая потребность определенных

секторов капиталистических классов, которые в любой

момент времени должны стремиться к максимизации своих

прибылей на реальном экономическом рынке, рынке мира-экономики.

Если это так, какое значение имеет разговор о структурных позициях

внутри этой экономики и об идентификации занятия тем или

иным государством той или иной позиции в ней? И почему речь идет

именно о трех позициях, почему между широко используемыми понятиями

центра и периферии вводится понятие "полупериферии"?

Государственные машины стран центра были усилены, чтобы удовлетворить

потребности капиталистических землевладельцев и их союзников

-- купцов. Но это не означает, что эти государственные механизмы

были простыми марионетками. Очевидно, что любая организация,

будучи созданной, по двум причинам обладает определенной

автономией от тех, кто вызвал ее к жизни. Она порождает слой чиновников,

чьи дальнейшие карьеры и интересы связаны с продолжающимся

усилением организации как таковой, хотя интересы стоящих

за ней капиталистов могут изменяться. Короли и бюрократы хотели

бы постоянно оставаться у власти и наращивать свои личные возможности.

Во-вторых, в процессе создания сильного государства на

первых порах была необходимость заключить определенные "конституционные

" компромиссы с другими силами внутри государственных

границ, и эти институционализованные компромиссы ограничивают,

так как именно с этой целью и спроектированы, свободу маневра

управляющих государственной машиной. Формула государства

как "комитета по управлению делами правящего класса" значима,

следовательно, лишь имея в виду, что такого рода исполнительные

комитеты никогда не являются просто отражением воли своих учредителей

-- это хорошо известно всякому, кто когда-либо участвовал в

любой организационной деятельности.

Усиление государственных машин в сердцевинных регионах системы

имело своим прямым эквивалентом упадок государственных

машин в периферийных зонах. Упадок польской монархии в XVIXVII

вв. является поразительным по яркости примером такого явления

39. У него было две причины. В периферийных странах интересы

капиталистических землевладельцев лежали в противоположном направлении

от интересов местной торговой буржуазии. Интересы первых

были направлены на сохранение открытой экономики в целях

максимизации своих прибылей от торговли на мировом рынке (никаких

ограничений в экспорте и в доступе к более дешевым промышленным товарам из стран сердцевины) и на устранение торговой буржуазии в пользу иностранных купцов (которые не представляли внутренней политической угрозы). Таким образом, в терминах государственного

развития та коалиция, которая усиливала государство в странах сердцевины, здесь просто отсутствовала.

Вторая причина, которая стала еще более действенной в ходе

истории современной миросистемы, состоит в том, что сила государственной

машины в государствах центра является функцией от

слабости других государственных машин. Следовательно, вмешательство

иностранцев посредством войн, подрывных действий и

дипломатии становятся участью периферийных государств.

Все это кажется совершенно очевидным. Я повторяю это лишь

для того, чтобы прояснить две позиции. Невозможно разумным образом

объяснить силу различных государственных машин в конкретный

момент истории современной миросистемы главным образом

в терминах генетически-культурной линии аргументации, но

скорее в терминах структурной роли, которую страна играет в мире-

экономике в данный момент времени. Совершенно точно, что изначальная

предназначенность к определенной роли часто определяется

случайным критическим моментом в истории конкретной страны,

и "случайность", о которой здесь говорится, несомненно коренится

отчасти в прошедшей истории и отчасти в текущей географии. Но

когда эта сравнительно небольшая случайность произошла, в действие

вступают силы мирового рынка, обостряющие различия, ин-

ституционализующие их и делающие их непреодолимыми в короткие

сроки.

Вторая позиция, которую мы хотим обозначить в вопросе структурных

различий центра и периферии, состоит в том, что они непостижимы,

пока мы не поймем, что есть еще и третья структурная

позиция -- полупериферия. Это не просто результат произвольного

установления разделителей в континууме характеристик. Наша логика

не является чисто индуктивной, ощущающей присутствие третьей

категории из сравнения кривых, характеризующих показатели.

Она так же и дедуктивна. Полупериферия необходима, чтобы

сделать функционирование капиталистической мироэкономики

плавным. Обе разновидности миросистем -- мир-империя с перераспределительной экономикой и мир-экономика с капиталистической

рыночной экономикой -- включают явно неравное распределение

вознаграждений. Таким образом, логически немедленно возникает

вопрос, как такая система может устойчиво существовать политически.

Почему эксплуатируемое большинство просто не возьмет

верх над меньшинством, извлекающим непропорционально большие

преимущества? Самый беглый взгляд на историю показывает,

что эти миросистемы довольно редко сталкивались с восстаниями

такого масштаба, чтобы поставить под вопрос весь сложившийся

порядок. Б то время как внутреннее недовольство было вечным,

обычно требовалось очень длительное время, прежде чем эрозия власти

вела к упадку миросистемы, и внешние силы были главным фактором

такого упадка столь же часто, как и не были им.

Существовали три основных механизма, которые позволяли ми-

росистемам удерживать относительную политическую стабильность

(не в смысле особой группы, которая будет играть ведущую роль в

системе, а в смысле выживания системы как таковой). Первый, очевидно,

-- концентрация военной мощи в руках Господствующих сил.

Ее возможности, естественно, изменялись с развитием технологии,

и для такой концентрации обязательно существовали политические

предпосылки, но тем не менее голая сила несомненно является центральным

доводом.

Второй механизм -- проникающая сила идеологической приверженности

системе в целом. Я не имею в виду то, что часто определялось

как "легитимация" системы, потому что этот термин часто

употреблялся в предположении, что низшие слои системы чувствуют

некое сродство или лояльность по отношению к правителям, а я

сомневаюсь, что это когда-либо было значимым фактором в выживании

миросистем. Скорее я имею в виду степень, в которой персонал,

или специалисты, или кадры системы (я оставляю этот термин

намеренно непроясненным) ощущают, что их благосостояние является

производным от выживания системы как таковой и от компетентности

ее лидеров. Именно этот персонал является теми, кто не

только проповедует мифы, но и верит в них.

Но ни сила, ни идеологическая преданность персонала не были

бы достаточны, не существуй разделения большинства на более обширный низший слой и более узкий средний слой. И революционный

призыв к поляризации как стратегии перемен, и либеральное

воспевание консенсуса как основы либеральной политики отражают

это предположение. Значение этого фактора намного шире, чем

предполагает его использование в анализе современных политических

проблем. Иметь трехуровневую структуру -- нормальное условие

любой разновидности миросистемы. Если и когда такое условие

исчезает, миросистема распадается.

В мире-империи среднему слою фактически принадлежит роль

поддержания минимально необходимой торговли предметами роскоши

на дальние расстояния, в то время как высший слой концентрирует

свои ресурсы на управлении военной машиной, которая может

обеспечить сбор дани -- решающий способ перераспределения

прибавочного продукта. Обеспечивая, тем не менее, доступ к ограниченной

части прибавочного продукта для урбанизированных элементов,

которые одни только в досовременных обществах могут

вносить политическое единство в изолированные группы непосредственных

производителей, высший слой эффективно подкупает потенциальных

вождей скоординированного бунта. А отрицая доступ

этого торгово-городского среднего слоя к политическим правам, он

делает его постоянно уязвимым для конфискационных мер, как только

его экономическая прибыль достаточно вырастает, чтобы он стал

способен создать собственную вооруженную силу.

В мире-экономике такая "культурная" стратификация не столь

проста, потому что отсутствие единой политической системы означает

скорее вертикальную, чем горизонтальную концентрацию экономических

ролей во всей системе. Решением тогда оказывается

иметь три вида государств при стремлении к культурной.гомогенизации

внутри каждого из них -- таким образом, кроме верхнего слоя

государств центра и низшего слоя государств периферии есть еще

средний слой полупериферийных государств.

Этой полупериферии предписана как бы некая специфическая

экономическая роль, но причины этого носят в гораздо большей мере

политический, чем экономический характер. Иначе говоря, вполне

Можно доказать, что мироэкономика с экономической точки зрения

работала бы ничуть не хуже, если бы полупериферии не существовало. Но она была бы куда менее политически стабильна, потому что отсутствие полупериферии означало бы поляризованную миро-

систему. Существование третьей категории означает именно то, что

верхний слой не сталкивается с объединенной оппозицией всех остальных,

потому что средний слой является одновременно эксплуатируемыми

эксплуатирующим. Отсюда следует, что специфическая

экономическая роль не столь важна и изменялась на разных исторических

стадиях развития современной миросистемы. Мы коротко обсудим

эти изменения.

Где же здесь прилагается классовый анализ? И чем в такой формулировке

являются нации, национальности, народности, этнические

группы? Прежде всего, не вдаваясь сейчас в обсуждение вопроса

40, я заявлю, что все эти термины описывают варианты одного и

того же феномена, который я буду называть "этно-нациями".

И классы, и этнические группы, они же статусные группы, они

же этно-нации -- явления миров-экономик, и большая часть грандиозной

путаницы, которая окружает конкретные случаи анализа

их функционирования, может быть приписана тому простому факту,

что их анализировали, как если бы они существовали внутри

наций-государств этого мира-экономики, а не в мироэкономике в

целом. Такой подход превращается в настоящее прокрустово ложе.

Поскольку в сердцевине спектр видов экономической деятельности

гораздо шире, чем на периферии, здесь намного шире и спектр

групп синдикальных интересов41. Так, много раз отмечалось, что во

многих частях мира не существует пролетариата в том виде, как он

существует в Европе или Северной Америке. Но такой способ наблюдения

ведет к смешению понятий. Поскольку промышленная

деятельность распределена между разными частями мира-экономики

неравномерно, промышленные наемные рабочие могут быть найдены

лишь в определенных географических регионах. Их интересы

как синдикальной группы определяются их коллективным отношением

к мироэкономике. Их способность влиять на политическое

функционирование этого мира-экономики обретает форму в силу

того факта, что они составляют больший процент населения в одном

суверенном образовании, чем в другом. Та форма, которую принимают

их организации, в большой мере также определяется этими

политическими границами. То же самое может быть сказано о промышленных

капиталистах. Классовый анализ вполне пригоден для

оценки политических позиций, скажем, французских квалифицированных

рабочих, если мы рассмотрим их структурную позицию

и интересы в мироэкономике. Сходным образом обстоит дело и с

этно-нациями. Смысл этнического сознания в сердцевинной зоне

существенно отличается от этнического сознания в периферийной

зоне именно из-за различных классовых позиций, которые такие

этнические группы занимают в мироэкономике42.

Политическая борьба этно-наций или сегментов классов внутри

национальных границ, конечно, является повседневной пищей местной

политики. Но ее значение или последствия могут быть плодотворно

проанализированы только если точно объяснить значение

их организационной деятельности или политических требований

для функционирования мироэкономики. Это, между прочим, делает

также возможной рациональную оценку этой политики в смысле

некоторой системы оценочных критериев, типа "левое" и "правое".

В таком случае функционирование капиталистической мироэкономики

требует, чтобы группы преследовали свои экономические

интересы внутри единого мирового рынка, стремясь в то же время

деформировать этот рынок для своей выгоды, организуя влияние на

государства, некоторые из которых намного сильнее, чем другие, но

ни одно из которых не контролирует мировой рынок в его целостности.

Конечно, при ближайшем рассмотрении мы обнаружим, что есть

периоды, когда одно из государств является относительно самым мощным,

и другие периоды, когда мощь более рассеяна и оспариваема,

что дает более слабым государствам больший простор для действий.

Поэтому мы можем говорить об относительной жесткости или гибкости

миросистемы как важной переменной и стремиться проанализировать,

почему это измерение имеет тенденцию быть по своей природе

цикличным, как, похоже, было на протяжении нескольких сот лет.

Мы теперь в состоянии рассмотреть историческую эволюцию

самого капиталистического мира-экономики и проанализировать, в

какой степени плодотворно говорить о различных стадиях его эволюции

как системы. Возникновение европейского мира-экономики

в "долгом XVI веке" (1450-1640 гг.) сделалось возможным благодаря исторической конъюнктуре: на долгосрочные тенденции, ставшие кульминацией того, что иногда описывалось как "кризис феодализма", наложился более непосредственный циклический кризис плюс климатические изменения, -- все это создало дилемму, которая могла быть разрешена лишь географическим расширением разделения труда. Далее, баланс межсистемных сил был таков, что сделал

это возможным. Таким образом географическая экспансия совпала

с демографической экспансией и устойчивым ростом цен.

Замечательным было не то, что таким образом был создан европейский

мир-экономика, а то, что он выжил в условиях попытки

Габсбургов преобразовать его в мир-империю, попытки, которая

была вполне серьезным намерением Карла V. Испанская попытка

абсорбировать все провалилась из-за того, что быстрый экономико-

демографическо-технологический прорыв предшествующего столетия

сделал все предприятие по поддержанию имперской основы

слишком дорогостоящим, особенно принимая во внимание многие

структурные слабости экономического развития Кастилии. Испания

не могла позволить себе ни бюрократии, ни армии, которые были

необходимы для этого проекта, и по ходу событий пришла к банкротству,

как и французские монархи, предпринявшие сходную, хотя

еще менее реалистическую, попытку.

Когда мечта Габсбургов о мире-империи умерла -- а в 1557 г. она

умерла окончательно, -- капиталистический мир-экономика сделался

установившейся системой, которую было почти невозможно разбалан-

сировать. Он быстро достиг точки равновесия в своих отношениях с

другими миросистемами: с Оттоманским и Русским мирами-империями,

с прото-миром-экономикой Индийского океана. Каждое из государств

или потенциальных государств в европейском мире-экономике

быстро встало на путь бюрократизации, создания постоянной армии,

гомогенизации своей культуры, диверсификации экономической деятельности.

К 1640 г. государства на северо-западе Европы преуспели

в утверждении себя в качестве сердцевины системы; Испания и города-

государства северной Италии пришли в упадок и стали полупериферией;

северо-восточная Европа и Ибероамерика стали периферией.

В тот момент те, кто приобрел полупериферийный статус, достигли

этого в силу потери более выдающегося положения.

•

Европейский мир-экономика был консолидирован охватившим

всю систему спадом 1650-1730 гг., который открыл вторую стадию

современного мира-экономики. Поскольку спад требовал экономии,

а относительный прибавочный продукт сократился, осталось место

для выживания только одного государства, занимающего центральную

позицию. Способом борьбы был меркантилизм, который был

способом частичной изоляции и ухода с мирового рынка больших

регионов, которые сами были построены иерархически -- то есть

как империи внутри мира-экономики (что совсем не то же, что миры-

империи). В этой борьбе Англия сначала лишила Нидерланды их

торгового первенства, а затем успешно сопротивлялась попыткам

Франции захватить его. Когда Англия после 1760 г. ускорила процесс

индустриализации, те капиталистические силы, которые базировались

во Франции, предприняли последнюю попытку сломить

надвигавшуюся британскую гегемонию. Эта попытка нашла свое

выражение сначала в свержении Французской революцией служивших

старому режиму кадров, а затем в наполеоновской континентальной

блокаде. Но эта попытка потерпела неудачу.

Затем началась третья стадия капиталистической мироэкономики, стадия скорее промышленного, чем аграрного капитализма. С этих

пор промышленное производство уже не второстепенный элемент

мирового рынка, но составляет все больший процент мирового валового

продукта -- и, что еще важнее, мирового валового прибавочного

продукта. Это означает целый ряд последствий для миросистемы.

Прежде всего, это привело к дальнейшей географической экспансии

европейского мира-экономики, который теперь стал включать

в себя весь земной шар. Отчасти это было результатом его технологических

возможностей как в смысле возросшей военной огневой

мощи, так и улучшений в кораблестроении и морском деле,

которые сделали регулярную торговлю достаточно недорогой. Но

кроме того, промышленное производство требовало доступа к такому

природному сырью и в таких количествах, что потребности более

не могли удовлетворяться внутри прежних границ. На первых

порах, однако, поиск новых рынков сбыта не был первостепенным

основанием географической экспансии, поскольку новые рынки

были более доступны, как мы увидим, внутри старых границ.

Географическая экспансия европейского мира-экономики означала

уничтожение других миросистем, равно как и поглощение остававшихся

минисистем. Самая важная из миросистем за пределами

Европы, Россия, вошла в нее с полупериферийным статусом

вследствие силы своей государственной машины (включая армию)

и уровня индустриализации, уже достигнутого в XVIII в. Независимость

стран Латинской Америки ничего не смогла изменить в их

периферийном статусе. Они просто уничтожили последние признаки

полупериферийной роли Испании и покончили с последними

анклавами, не вовлеченными в мироэкономику, во внутренних районах

Латинской Америки. Азия и Африка были поглощены периферией

в XIX в., хотя Япония, из-за сочетания силы своей государственной

машины, бедности ресурсной базы (что в определенной

мере снижало интерес со стороны мировых капиталистических сил)

и географической отдаленности от районов сердцевины сумела, быстро

подняться до полупериферийного статуса.

Поглощение Африки как части периферии означало конец рабства

во всем мире по двум причинам. Прежде всего, Людская сила,

использовавшаяся в качестве рабов, была теперь нужна для производства

в самой Африке товарных культур, в то время как в XVIII в.

европейцы стремились препятствовать такому производству43. Во-

вторых, как только Африка из внешней зоны стала частью периферии,

рабство перестало быть экономически выгодным. Чтобы понять

это, нам надо оценить экономику рабства. Рабы, получающие

наименьшее мыслимое вознаграждение за свой труд, обеспечивают

наименее производительный труд и наименьшую продолжительность

жизни, и то и другое из-за недостаточности питания, плохого обращения

и сниженной физической сопротивляемости. Более того, при

пополнении численности рабов из отдаленных районов слишком

велик процент беглых. То есть для товара с низкой производительностью

нужны высокие транспортные издержки. Экономический

смысл есть только в случае, если цена покупки фактически нулевая.

В капиталистической рыночной торговле у покупки всегда есть реальная

цена. Лишь в торговле на большие расстояния, в обмене "безделушками", цена покупки в обществе покупателя может быть на

самом деле нулевой. Так обстояло дело и в работорговле. Рабов покупали по низкой непосредственной цене (цена производства предметов, которые давали в обмен за них) при отсутствии обычных скрытых

издержек. То есть тот факт, что увоз человека из Западной Африки

понижал производственный потенциал региона, обладал нулевой

стоимостью для европейского мира-экономики, поскольку

район не охватывался его системой разделения труда. Конечно, если

бы работорговля полностью лишила Африку всех возможностей для

дальнейших поставок рабов, тогда Европа столкнулась бы с реальными

издержками. Но исторически до этого дело никогда не доходило.

Но как только Африка стала частью периферии, реальная стоимость

рабства в терминах производства прибавочного продукта в

мироэкономике выросла до такого размера, что стало гораздо дешевле

использовать наемный труд, даже на сахарных и хлопковых

плантациях, что и произошло в XIX в. в Карибском бассейне и в

других регионах использования рабского труда.

Создание новых обширных районов периферии расширившейся

мироэкономики сделало возможным сдвиг в роли некоторых других

регионов. А именно, как США, так и Германия (когда она появилась

как единое государство) объединяли в себе бывшие периферийные

и полупериферийные районы. Промышленный сектор обеих

стран смог добиться политического господства, в то время как периферийные

субрегионы стали гораздо менее значимыми для мироэкономики.

Меркантилизм теперь стал главным инструментом полупериферийных

стран, стремящихся стать странами сердцевины,

продолжая тем самым все еще выполнять функцию, аналогичную

той, которую меркантилизм осуществлял в конце XVII и XVIII вв. в

Англии и Франции. Несомненно, борьба полупериферийных стран

за то, чтобы "индустриализироваться", варьировала по степени достигнутого

успеха в период до Первой мировой войны: она завершилась

полным успехом в США, лишь частичным в Германии, вовсе

не была успешной в России.

При промышленном капитализме коренным образом изменилась

и внутренняя структура государств центра. Для районов центра индустриализм

означал отбрасывание, в сущности, всякой сельскохозяйственной

деятельности (с поправкой, что в XX в. дальнейшая

механизация привела к новым формам труда на земле, столь высоко механизированным, чтобы обоснованно называться индустриальным).

Таким образом, если в период 1700-1740 гг. Англия была не

только ведущим европейским экспортером промышленной продукции,

но и ведущим экспортером сельскохозяйственной продукции --

высшим пунктом этого был период общеэкономического спада, то к

1900 г. менее 10% населения Англии были связаны с сельским хозяйством.

При промышленном капитализме сначала центр обменивал промышленные

товары на сельскохозяйственные продукты периферии--

отсюда Великобритания с 1815 по 1873 г. получила наименование

"мастерская мира". Даже в те полупериферийные страны,

где была какая-то промышленность (Франция, Германия, Бельгия,

США), Великобритания в тот период поставляла около половины

потребных им промышленных товаров. Однако по мере того, как

меркантилистская практика упомянутой группы стран лишала Великобританию

рынков сбыта и даже создавала ей конкуренцию в

торговле с периферийными зонами, конкуренцию, приведшую к

концу XIX в. к "схватке за Африку", всемирное разделение труда

переструктурировалось, обеспечивая новую специфическую роль

центра: не столько производство потребительских товаров, сколько

изготовление машин для производства потребительских товаров, а

также обеспечение инфраструктуры (для того периода в первую очередь

железных дорог).

Подъем обрабатывающей промышленности впервые при капитализме

создал обширный городской пролетариат. И как следствие,

впервые появилось то, что Михельс назвал "массовым антикапиталистическим

духом"44, который выразился в конкретных организационных

формах (профсоюзы, социалистические партии). Это

развитие ввело новый фактор, столь же угрожающий стабильности

государств и уверенно управлявших ими в тот момент капиталистических

сил, как более ранние центробежные устремления региональных

антикапиталистических землевладельческих элементов

в XVII в.

В то самое время, как буржуазия стран центра столкнулась с

этой угрозой внутренней стабильности своих государственных структур,

одновременно они столкнулись с экономическим кризисом последней трети XIX в., порожденным тем, что рост сельскохозяйственного

производства (а фактически и легкой промышленности) происходил

быстрее, чем расширение потенциального рынка для этих

товаров. Часть прибавочного продукта должна была быть перераспределена

в чью-то пользу, чтобы эти товары могли быть куплены и

экономическая машина вернулась бы к бесперебойному ходу. Расширяя

потребительскую способность промышленного пролетариата

стран центра, мироэкономика избавлялась от двух проблем одновременно:

от узости спроса и от неурегулированного "классового

конфликта" в сердцевине системы -- и вот, социальный либерализм

или идеология государства всеобщего благосостояния появились

именно в тот момент времени.

Первая мировая война, как заметили современники, была концом

эпохи, а русская революция 1917 г. -- началом новой -- нашей

четвертой стадии. Эта стадия, несомненно, должна была стать стадией

революционных беспорядков, но она одновременно стала, парадоксально

на первый взгляд, стадией консолидации мироэконо-

мики промышленного капитализма. Русская революция была революцией

в полупериферийной стране, соотношение внутренних сил

в которой было таково, что с конца ХIХ в. она начала соскальзывать

к периферийному статусу. Это было результатом заметного проникновения

иностранного капитала в промышленный сектор (что вело

к устранению из него всех местных капиталистических сил), сопротивления

механизации сельскохозяйственного сектора, упадка относительной

военной мощи (продемонстрированного поражением

в войне с Японией в 1905 г.). Революция привела к власти группу

государственных управленцев, которые обратили все эти тенденции

вспять, используя классические технологии меркантилистского полуухода

из миросистемы. В этом процессе страна, которая теперь стала

СССР, мобилизовала существенную народную поддержку, особенно

среди городского населения. В конце Второй мировой войны

Россия восстановила свое положение как очень сильного члена полупериферийного

сообщества и смогла начать бороться за обретение

полноправного статуса в сердцевине.

Между тем упадок Великобритании, начало которого датируется

1873 г., стал несомненным фактом, и ее роль гегемона была перехвачена Соединенными Штатами Америки. В то время как США росли

таким образом, Германия в результате своего военного поражения

отстала еще сильнее. Различные попытки Германии в 1920-е гг. найти

новые рынки сбыта для своей промышленности на Ближнем Востоке

и в Южной Америке потерпели неудачу в силу давления США и

продолжавшей существовать относительной силы Великобритании.

Отчаянный рывок Германии вновь обрести уходящую из-под ног почву

принял тлетворную и потерпевшую неудачу форму нацизма.

Именно Вторая мировая война дала возможность США выйти

на тот же уровень первенства в мире, что Великобритания имела в

первой половине XIX в. Рост США в этот период был потрясающ и

создал громадную потребность в расширении рынков сбыта. "Холодная

война" закрыла для американского экспорта не только СССР,

но и Восточную Европу. А китайская революция означала, что и

этот регион, предназначенный для активной эксплуатации, также

оказался отрезан. Оставались доступными три региона, и каждый

из них был подвергнут тщательной "обработке". Во-первых, следовало

быстро "восстановить" Западную Европу, и "план Маршалла"

как раз позволил этому региону играть первые роли в расширении

мирового производства. Во-вторых, Латинская Америка стала заповедником

инвестиций США, от которого теперь были полностью

отсечены Великобритания и Германия. В-третьих, Южная Азия,

Ближний Восток и Африка должны были подвергнуться деколонизации.

С одной стороны, это было необходимо, чтобы уменьшить

долю прибавочного продукта, присваиваемого западноевропейскими

посредниками (так же Каннинг скрытно поддерживал латиноамериканских

революционеров против Испании в 1820-х гг.45). С другой стороны, эти страны необходимо было деколонизовать, чтобы мобилизовать производственный потенциал таким образом, какой

был недостижим в колониальную эпоху. Колониальное управление,

в конце концов, было низшей формой отношений центра и

периферии, обусловленной напряженным конфликтом конца XIX в.

между промышленно развитыми государствами, формой, нежелательной

более с точки зрения новой державы-гегемона46.

Но мировая капиталистическая экономика не позволяет существовать

подлинной империи. Карл V не смог осуществить свою

мечту о мире-империи. Pax Britannica* породила собственный распад.

То же произошло и с Pax Americana**. В каждом из случаев

содержание политической империи оказывалось чрезмерно дорогим

с экономической точки зрения, и в капиталистической системе, в

среднесрочном плане, когда падает прибыль, ищутся новые политические

формулы. В нашем случае издержки росли по нескольким

направлениям. Усилия СССР продолжить свою индустриализацию,

защитить привилегированный рынок (Восточную Европу) и силой

прорваться на другие рынки привело к колоссальному раскручиванию

военных расходов, которые на советской стороне обещали в

долгосрочном плане прибыль, в то время как для США это был вынужденный

быстрый бег с целью удержаться на месте. Экономическое

возрождение Западной Европы, сделавшееся необходимым как

для того, чтобы обеспечить рынок для товаров и инвестиций США,

так и для противостояния военной угрозе со стороны СССР, со временем

стало означать, что коллективные структуры западноевропейских

государств стали такими же сильными, как США, что привело

в конце 1960-х гг. к "долларовому и золотому кризису" и отходу

Никсона с позиций свободной торговли, которые в капиталистической

рыночной системе являются определяющим признаком уверенного

в себе лидера. Когда добавилось кумулятивное давление третьего

мира, прежде всего Вьетнам, стало неизбежным переструктурирование

всемирного разделения труда, включая, наиболее

вероятно, четырехстороннее разделение большей части мирового прибавочного

продукта между США, Европейским Общим Рынком, Японией

и СССР.

Такой упадок гегемонии США на самом деле увеличил свободу

действий капиталистических предприятий, крупнейшие из которых

приняли форму многонациональных корпораций, способных осуществлять

маневры против государственных бюрократий, как только

национальные политики становятся чересчур податливыми к

внутреннему давлению со стороны рабочих. Могут ли быть установлены

эффективные связи между многонациональными корпорациями, поле деятельности которых сейчас ограничено определенными

регионами, и СССР, покажет будущее, но это ни в коем случае

не является невозможным.

Это вновь возвращает нас к вопросу, с которого мы начали этот

доклад, к эзотерическому на первый взгляд спору между Лю Шаоци и

Мао Цзэдуном о том, является ли Китай, как доказывал Лю, социалистическим

государством, или же, как доказывал Мао, социализм --

это процесс, включающий продолжающуюся и непрерывную классовую

борьбу. Несомненно, тем, для кого сама терминология является

чуждой, дискуссия кажется темной и теологической. Однако проблема,

как мы уже сказали, вполне реальна. Если русская революция

возникла как реакция на угрозу дальнейшего ухудшения структурной

позиции России в мироэкономике, и если через 50 лет можно говорить

об СССР как о государстве, добившемся статуса державы сердцевины

капиталистической мироэкономики, в чем же тогда смысл

различных так называемых социалистических революций, которые

произошли на трети территории Земли? В первую очередь заметим,

что теми странами, где произошла "социалистическая революция",

не были ни Таиланд, ни Либерия, ни Парагвай, такими странами

были Россия, Китай и Куба. Иначе говоря, такие революции произошли

в странах, которые, с точки зрения их внутренней экономической

структуры, в предреволюционный период обладали определенным

минимумом сил в смысле квалифицированных кадров, некоторой

промышленности и других факторов, которые делали вероятным, что

в рамках капиталистической мироэкономики такая страна могла бы

изменить свою роль в мировом разделении труда в разумные сроки

(скажем, 30-50 лет), используя технику меркантилистского полу-ухода.

(Для Кубы это, быть может, и невероятно, но мы еще посмотрим.)

Конечно, другие страны в географических регионах и орбите военного

влияния этих революционных сил сменили режим, и не имея таких

характеристик (например, Монголия или Албания). Следует также

заметить, что многие из стран, где подобные силы мощны или где

для предотвращения их появления требуются значительные усилия,

также обладают этим статусом минимальных предпосылок. Я имею

в виду Чили, или Бразилию, или Египет -- или на самом деле даже

Италию.

Разве мы не видим возникновения политической структуры для

полупериферийных стран, адаптированной к четвертой стадии капиталистической

миросистемы? Тот факт, что в этих странах все

предприятия национализированы, вовсе не делает участие этих предприятий

в мироэкономике не отвечающим способу функционирования

капиталистической рыночной системы: стремление к растущей

эффективности производства с целью реализовать максимальные

цены продажи, достигая таким образом более выгодного распределения

прибавочного продукта мироэкономики. Если завтра "Ю. Эс.

Стил" превратится в рабочий коллектив, где все без исключения

наемные работники будут получать равную долю прибыли, а все

держатели акций будут экспроприированы без компенсации, перестанет

ли из-за этого "Ю. Эс. Стил" быть капиталистическим предприятием,

действующим в капиталистической мироэкономике?

Какими же в таком случае были последствия для миросистемы

от появления большого количества государств, где нет частной собственности

на основные средства производства? Отчасти это означало

сдвиги во внутреннем потреблении. Это совершенно точно

подрывало идеологическое оправдание мирового капитализма, как

показывая политическую уязвимость капиталистических предпринимателей,

так и демонстрируя, что частная собственность не является

обязательным условием для быстрого роста промышленного

производства. Но в той мере, в какой это повысило способность

новых полупериферийных зон добиваться большей доли мирового

прибавочного продукта, это еще раз деполяризовало мир, воссоздав

триаду слоев, бывшую фундаментальным элементом выживания миросистемы.

Наконец, в периферийных зонах мироэкономики как продолжающаяся

экспансия центра (хотя при этом внутри него происходит

некоторое перераспределение прибавочного продукта), так и новая

сила полупериферии привели к дальнейшему политическому и, следовательно,

экономическому ослаблению периферийных регионов.

Пандиты* отмечают, что "разрыв становится больше", но далее никто не преуспевает в том, чтобы что-то с этим сделать, и вовсе остается

непроясненным, что очень много людей, заинтересованных в существовании

проблемы. Вместо усиления государственной власти во

многих частях мира мы наблюдаем тот же тип ухудшения, который

Польша переживала в XVI в., ухудшение, лишь одним из многих свидетельств

которого являются частые военные перевороты. И все это

приводит нас к заключению, что четвертая стадия была стадией кон-

солидации капиталистической мироэкономики.

Консолидация, однако, не означает отсутствия противоречий и

не означает вероятности долгосрочного выживания. Мы, таким образом,

подходим к прогнозированию будущего, что всегда было великой

человеческой игрой, его подлинной hybris*, наиболее убедительным

аргументом в пользу догмы о первородном грехе. Поскольку

я читал Данте, то буду краток.

Мне представляется, что в действии капиталистической миро-

системы содержатся два фундаментальных противоречия. Прежде

всего, это противоречие, на которое указал корпус марксистских

документов XIX в., я сформулировал бы его следующим образом: в

то время как в краткосрочной перспективе максимизация прибыли

требует максимизации изъятия прибавочного продукта из непосредственного

потребления большинства, в долгосрочной перспективе

непрерывное производство прибавочного продукта требует массового

спроса, который может быть создан лишь перераспределением

изъятого прибавочного продукта. Поскольку два эти соображения

направлены в противоположные стороны (это и есть "противоречие

"), система переживает постоянные кризисы, которые в длительной

перспективе ее ослабляют и одновременно делают для привилегированных

игру не стоящей свеч.

Второе фундаментальное противоречие, на которое указывает

концепция социализма как процесса, предложенная Мао, состоит в

следующем: всякий раз, когда владельцы привилегий пытаются ассимилировать

оппозиционное движение, подключив его представителей

к получению небольшой части привилегий, они, несомненно,

в краткосрочной перспективе устраняют оппонентов; но они также

поднимают ставку для следующего оппозиционного движения, возникающего

в ходе следующего кризиса мироэкономики. Таким образом,

цена "ассимиляции" становится все выше, а связанные с ней

преимущества кажутся с каждым разом все более сомнительными.

В настоящее время в мироэкономике содержится не больше социалистических

систем, чем феодальных, потому что существует лишь

одна миросистема. Это мироэкономика, и она является но определению

капиталистической по своей форме. Социализм предполагает

создание нового типа миросистемы, которая не была бы ни перераспределительным

миром-империей, ни капиталистическим миром-экономикой,

но социалистическим миром-правительством. Я не рассматриваю

этот прогноз как нечто утопическое, но и не чувствую, чтобы

такая организация общества была бы неизбежной. Она станет результатом

длительной борьбы в формах, которые могут быть знакомыми,

и, пожалуй, в очень небольшом количестве форм, борьбы, которая

будет происходить во всех зонах мироэкономики (непрекращающаяся

"классовая борьба", о которой говорил Мао). Правительства могут

быть в руках личностей, групп или движений, симпатизирующих

такой трансформации, но государства как таковые не являются ни

прогрессивными, ни реакционными. Это движения и политические

силы заслуживают таких оценочных суждений.

После того как я зашел в прогнозировании будущего так далеко,

насколько осмеливался, позвольте мне вернуться к настоящему и к

нашему ученому предприятию, которое никогда не является нейтральным,

но имеет собственную логику и в определенной мере собственные

приоритеты. Мы наметили в качестве основной единицы

наблюдения понятие миросистемы, у которой есть составные части

и стадии развития. И именно в этих рамках, доказываю я, мы можем

проводить плодотворный сравнительный анализ -- между целым

и его составными частями. Концепции предваряют измерения

и направляют их. Я полностью за детальнейшие и изощренные количественные

показатели. Я полностью за детальнейшие и усердные

архивные изыскания, которые позволят проследить конкретные

исторические серии событий во всей их непосредственной сложности.

Но проблема в том, как дать нам возможность лучше увидеть

то, что происходило и что происходит. Для этого нам нужны оптические инструменты, с которыми мы могли бы распознать измерения отличий, нам нужны модели, с помощью которых мы могли бы

взвесить значения, нам нужны обобщающие концепции, с помощью

которых мы создадим знания, которыми мы затем будем пытаться

обмениваться друг с другом. И все это потому, что мы люди с hybris

и первородным грехом, и потому стремимся к добру, истине и красоте.

Комментарии: 8, последний от 16/10/2019. © Copyright Валлерстайн Иммануэль (irinick@mail.ru) Размещен: 10/12/2010, изменен: 30/07/2012. 98k. Статистика. Глава: История, Философия		Оценка: *3.328** Ваша оценка:
Аннотация: Цитаты из книги классика Мир-системного анализа Иммануила Валлерстайна

Валлерстайн Иммануэль : другие произведения.

Анализ Мировых Систем и ситуация в современном мире