Мне чрезвычайно нравится в Пушкине его манера говорить о себе,
своих недостатках и ошибках: мимоходом, кратко, без показной
скромности и без самолюбования. Но у него был очевидный талан-
тище, а мне даже самому себе приходится вновь и вновь доказывать,
что я не лишь бы что. Ну, и в чем мое достоинство, если оно есть
вообще? Может, в сильном стремлении к правильному и правдивому.
А также в раскованности технического воображения. И вряд ли в
чем-то еще. А Пушкин... Я обожаю прозу Пушкина: всякие "Путешест-
вия в Арзрум", письма и пр. Строй его мысли для меня легко
усваиваем, а его отношение к себе, к друзьям. к России и т. п.
-- это образец здравости. Это автор, про которого мне, кажется,
ни разу не подумалось: а вот тут у вас, батенька, получилось
что-то кривоватое.
Он мое отдохновение, моя поддержка и в некотором смысле мой
друг. Этого чувства сродства я не испытываю, скажем, к Чаадаеву
и Герцену, хотя читаю их местами с удовольствием. Но я испытываю
его к Анатолю Франсу и в чуть меньшей степени к Карелу Чапеку и
Адольфу Гитлеру. Впрочем, этому не следует придавать большого
значения, потому что я иногда испытываю чувство сродства даже к
нынешнему всенародноизбранному, хотя в обычные дни он сильно
раздражает меня своей простотой.
Говоря, что Пушкин мне в некотором смысле друг, я вовсе не
пробую втиснуться между ним и Дельвигом. Или Вяземским. Я имею
в виду всего лишь то, что предпочитаю читать Пушкина, а не
общаться с живыми людьми. Я дружу с ним издалека и понемногу. И
я нуждаюсь в нем не больше, чем в ком-либо другом. А его от меня,
возможно, и вовсе тошнило бы, хотя он, вроде бы, выдерживал
довольно мизантропичного Чаадаева и хорошо относился к довольно
мизантропичному Грибоедову.
* * *
Кстати, о "плохих словах". Я и в этом нашел у него своеобраз-
ную поддержку. К примеру, в письме жене от 11 июня 1834 г.:
"...не он виноват в свинстве , его окружающем, а живя в нужнике,
поневоле привыкаешь к <--->, и вонь его тебе не будет противна,
даром что gentleman. Ух, кабы мне удрать на чистый воздух!" И
кабы мне тоже!
А вот еще одно интересное место: "У Жуковского понос поэтичес-
кий хотя и прекратился, однако ж он все еще <---> гекзаметрами.
Ждем тебя." (письмо П. А. Вяземскому от 14 авг. 1831 г.) Ну как
так можно? Про Жуковского?! Да, но тот же первым начал -- <--->
гекзаметрами!
Правда это частная переписка, и потому даже правомерность ее
публикования в Собрании сочинений -- дело немного спорное. Он же
и пишет (Н. Пушкиной от 18 мая 1834 г.): "Одно из моих писем
попалось полиции и так далее. Смотри, женка: надеюсь, что ты моих
писем списывать никому не дашь; если почта распечатала письмо
мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семей-
ственных сношений проникнутая скверным и бесчестным образом; но
если ты виновата, так это мне было бы больно. Никто не должен
знать, что может происходить между нами; никто не должен быть
принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни. Я пишу
тебе, не для печати; а тебе нечего публику принимать в наперсни-
ки. Но знаю, что этого быть не может; а свинство уже давно меня
ни в ком не удивляет."
Оправдываться за цитату я не буду: за оправданиями дело не
станет. Полагаю, приватная переписка у людей, не желающих жить
обыкновенно, распадается на три категории: 1) на явно псевдопри-
ватную, 2) на приватную в самом деле, 3) на псевдоприватную,
выдаваемую за приватную в самом деле. Я считаю, что "приватная
в самом деле" -- это та, которую сжигают, а прочая принадлежит
народу. И еще. Эти <---> -- не самое важное, что я отыскал у
Пушкина, но всего лишь относящееся к теме, которой мне довелось
заниматься. Что до меня, то я решаю вопрос приватности просто:
я приватного почти не пишу. А если пишу, то так, что никто не
сможет осчастливить там себя пикантными находками.
Так что я готов спокойно "плюнуть в лицо интеллигентской сля-
коти, сюсюкающей" о недопустимости некоторых слов. Впрочем, для
нее они, конечно, не допустимы, если она не способна употребить
их к месту и в сочетании с чем-нибудь толковым, хоть и собствен-
ным.
К чести Пушкина надо отметить, что его "плохие слова" дальше
личной переписки почти никогда не шли. Он знал меру. А может,
цензуры боялся. А может -- то так, то этак. Кстати, есть у него
и следующее: "...я желал бы оставить русскому языку некоторую
библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем
языке следы европейского жеманства и французской утонченности.
Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего
убеждения, но по привычке пишу иначе." (письмо П. А. Вяземскому
1-8 дек. 1823 г.)
Обратим здесь внимание на "по привычке пишу иначе" -- и
успокоимся.
* * *
В советской школе меня учили, что Пушкина оскорбляло его
придворное звание камер-юнкера, обычно достававшееся юнцам. Но,
забравшись в его частную переписку, я вдруг наткнулся на совсем
другое: "Хлопоты по имению меня бесят; с твоего позволения,
надобно будет, кажется, выйти мне в отставку и со вздохом сложить
камер-юнкерский мундир, который так приятно льстил моему честолю-
бию и в котором, к сожалению, не успел я пощеголять." (из письма
жене, около 29 мая 1834 г.) Плеяда еврейских пушкиноведов, навер-
ное, объясняла подобные излияния чувств как блестящую маскировку,
коль уж письма читаются полицией. Ну, может, его придворное
звание и в самом деле оскорбляло его иногда, как мое воинское
звание оскорбляет иногда меня.
В "Дневниках" за 1934 год, 1 января, нахожу: "Третьего дня я
пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично по моим летам).
(...) Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством. Дово-
лен, потому что государь имел намерение отличить меня, а не сде-
лать смешным, -- а по мне хоть в камер-пажи, только б не заста-
вили меня учиться французским вокабулам и арифметике." В общем,
хорошо, но мало. С высоты Николая, наверное, не очень-то разли-
чишь, какое звание еще льстит самолюбию, а которое уже не очень.
А те, кто могли подсказать, наверное, не очень любили Пушкина.
Но скорее всего, на более высокие должности была слишком большая
конкуренция, и если бы дулся не Пушкин, то кто-нибудь другой.
Может, даже эту должностишку государь едва вырвал у влиятельных
кланов.
"Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался
я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже
рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного." ("Дневни-
ки", 10 мая 1834 г.) Хорошо, но что царю-то делать? Добавить для
Пушкина в дворцовый штат еще одну должность камергера? Но будет
роптать по углам придворная камарилья. Отчислить? Но многие
сочтут за немилость к поэту. Сам же Пушкин и говорит ниже, хоть,
наверное, и с иронией: " Что ни говори, мудрено быть самодержав-
ным!" Был бы Пушкин хотя бы графом! А "дать" ему графа за стихи
-- снова разговоры: что за нововведение и почему не Жуковскому?
В общем, с этим камер-юнкерством влипли оба: и Пушкин, и царь.
Еще: "Завтра надобно будет явиться во дворец. У меня еще нет
мундира. Ни за что не поеду представляться с моими товарищами
камер-юнкерами, молокососами 18-летними. Царь рассердится -- да
что мне делать? Покамест давайте злословить." ("Дневники",
5 декабря 1834 г.) А как же я пыхчу на одинаковой должности с
молокососами 25-летними? И никто даже не догадывается о том, как
мне нужна благозвучная синекура! Я соглашусь, даже если она будет
не во дворце. Но я помалкиваю, потому что зарплата у меня, кажет-
ся, поболее генеральской и к тому же нередко выпадает возможность
поработать "налево", то бишь на Родину и свою посмертную всемир-
ную славу. Корень проблемы в том, что для нестандартных людей нет
подходящих "социальных ячеек", а чтобы осознать необходимость
таких ячеек, надо, в свою очередь, тоже быть нестандартным. Может
быть, Николаю представлялось, что он вполне "пригрел" Пушкина. И
наверное, было немного обидно, что тот не чувствует признатель-
ности.
А вот еще до чего я дочитался у Пушкина по поводу его камер-
юнкерства: эту должность он по сути сам себе выклянчил. Точнее,
просто клянчил что-нибудь на пропитание, а царь дал ему долж-
ность.
Нет, я не осуждаю Пушкина за его ворчание: я осуждаю "пушкино-
ведов" за их рвение. О, как им хотелось представить его в числе
почти-столпов советской идеологии! А публиковать его Собрание
сочинений тиражом 600 000 экземпляров (я пользуюсь книгами
издательства "Правда", 1981 год) было делом малорискованным,
потому что письма и дневники почти никто не читает. А если бы и
читали! Представить Пушкина как антисоветчика (пошляка, скверно-
слова) -- дело трудное. Но возможное. Но если бы взялись в
подрывных целях тыкать читателей в Собрание сочинений Пушкина,
полезло бы наружу, к примеру, употребление им слова "жид" в не
всегда положительном контексте. И многое другое. Я допускаю, что
в ЦРУ (или где-то рядом) исследовали вопрос, надо ли "разобла-
чать" Пушкина (я бы на их месте исследовал) -- и пришли к выводу,
что им самим от этого будет хуже: Пушкин -- это как бы сгущение
русского духа; чем чаще русские будут обращаться к подлинному
Пушкину, тем здравее и сильнее будет их нация.
* * *
"Великий князь был противу постановления о почетном граждан-
стве: зачем преграждать заслугам высшую цель честолюбия? Зачем
составлять tiers etat, сию вечную стихию мятежей и оппозиции?
Я заметил, что или дворянство не нужно в государстве, или должно
быть ограждено и недоступно иначе как по собственной воле госу-
даря. Если во дворянство можно будет поступать из других состо-
яний, как из чина в чин, не по исключительной воле государя, а по
порядку службы, то вскоре дворянство не будет существовать или
(что всё равно) всё будет дворянством (...) Кто были на площади
14 декабря? Одни дворяне. Сколько же их будет при первом новом
возмущении? Не знаю, а кажется много. Говоря о старом дворянстве,
я сказал: --'Nous, qui sommes aussi bons gentilshommes que
l'empereur et vous...', etc. [Мы, которые столь же благородного
происхождения, как император и вы...] -- Великий князь был очень
любезен и откровенен. 'Vous etes bien de votre famile, [Вы
типичный представитель своей семьи] -- сказал я ему: -- tous les
Romanof sont revolutionnaires et niveleurs'. [Все Романовы --
революционеры и уравнители.] -- 'Спасибо: так ты меня жалуешь в
якобинцы! благодарю, voila une reputation que me manquait' [Вот
репутация, какой мне не хватало]." ("Дневники", 22 дек. 1834 г.)
Кажется, ключевое место для понимания политических воззрений
Пушкина. Аристократ, считавший себя равным по "благородству"
императору и настроенный против абсолютизма лишь потому, что тот
ограничивал "дворянские вольности", то есть отчасти защищал народ
от разгула дворянского своеволия.
"Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне." Солдаты у него
не в счёт.
"Nous, qui sommes aussi bons gentilshommes..." -- наш кучеря-
венький мог таким образом нарваться и на смех.
Насколько я понял, великий князь имел в виду то, что особо
отличившихся подданных надо производить в дворяне, а не отмечать
их присвоением звания "почетных граждан". В противном случае
"третье сословие" получит лидеров в лице этих "почетных граждан",
а значит, сможет энергичнее "тянуть на себя одеяло". Я с ним все-
цело согласен. "Верхушка", чтобы не загнить, должна быть "откры-
той". Лучшие люди из "низов" должны иметь возможность "расти". В
этом случае и "верхушка" дееспособнее, и меньше желающих (и
способных) истребить ее подчистую. Наш же выдающийся любитель
народа хотел, чтобы дворянство оставалось замкнутым сословием. И
Романовым действительно хватало мудрости, чтобы давать ход
талантливым людям из простонародья. Таким образом, социальное зло
в России было в основном от дворянства, а не от самодержавия. От
Пушкиных.
* * *
Еще меня учили в советской школе, что Пушкин сочувствовал
повстанцам Пугачева, так как вообще был "за народ". Поэтому я
оказался несколько удивлен, когда встретил в "Истории Пугачева"
следующее место (гл. третья): "С каждым днем силы Пугачева увели-
чивались. Войско его состояло уже из двадцати пяти тысяч; ядром
оного были яицкие казаки и солдаты, захваченные по крепостям; но
около их скопилось неимоверное множество татар, башкирцев,
калмыков, бунтующих крестьян, беглых каторжников и бродяг всякого
рода. Вся эта сволочь была кое-как вооружена..." Помимо этого
места, Пушкин употребил слово "сволочь" по адресу повстанцев еще
десять раз (у меня всё отмечено), но если судить по тексту,
многие из них и в самом деле были не кто иные, как сволочи.
Кстати, предложенный Николаем I вариант названия "История пуга-
чевского бунта" более соответствует содержанию этого пушкинского
труда. И еще о николаевской правке: "Государь позволил мне печа-
тать 'Пугчева'; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями
(очень дельными)." ("Дневники", 1933 г., 28 февраля)
* * *
А вот еще очень милая непосредственность:
"Есть какое-то поэтическое наслаждение воротиться вольным в
покинутую тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но
встреча моей дворни, хамов и моей няни -- ей-богу приятнее щеко-
тит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр."
(письмо П. А. Вяземскому от 9 нояб. 1826 г.)
"Вот тебе янтарь, душа моя Каверин, -- каково поживаешь ты в
свином городке; здесь тоска по-прежнему -- Зубков на днях едет
к своим хамам ..." (письмо П. П. Каверину от 18 февр. 1827 г.)
Всего-то ему 28 лет в это время, а уже "хамит". "Ай да Пушкин!
Ай да сукин сын!" А ведь из пушкинских материалов опубликовано
не всё. Могу себе представить, какие еще жемчужины скрываются от
народа в недрах "Пушкинского дома"!
* * *
А вот и мое любимейшее:
"Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в
подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего.
При открытии всякой мерзости она в восхищении. ОН МАЛ, КАК МЫ,
ОН МЕРЗОК, КАК МЫ! Врёте, подлецы: он и мал и мерзок -- не так,
как вы -- иначе." (письмо П. А. Вяземскому, ноябрь 1825 г.) Это
по поводу сожженных записок Байрона. К данным моим запискам это
отношения не имеет: поскольку на подобное "врёте, подлецы" в свою
защиту мне рассчитывать не приходится, я оставляю при себе всё,
что может выдать во мне человека МЕРЗКОГО, и даже многое из того,
что может выдать во мне человека МАЛОГО. Писатель Быков, "некто
Х-ев" и прочие задетые мною в мизантропических откровениях -- не
великие, поэтому их записок я и читать не стану. О да, меня еще
могут объявить МАЛЫМ и МЕРЗКИМ некоторые антисемитофобы, принима-
ющие меня за предмет своей ненависти, но ведь поверят им только
другие антисемитофобы, да и то не все. А хоть бы и все! А
исповеди, записки etc. Пушкина я буду читать и впредь (не жадно,
но с интересом), но я -- не из толпы (это уж точно).
Какого человека ни возьми, всегда отыскивается в качествах или
поступках что-то плохое. Отчасти это объясняется различиями в
твоих и его взглядах на то, что такое хорошо и что плохо, отчасти
-- его ошибками и слабостями. Возможно, то хорошее, что он делал,
было для него заглаживанием вины за плохое. Возможно, то плохое,
что он делал было средством постижения сути плохого, а также по-
знания самого себя. Среди прочего, я допускаю, что кое-что плохое
приходится делать для того, чтобы получить возможность делать
хорошее. Иногда человек вынужден делать плохое, чтобы выжить.
Вообще, проблема неизбежного плохого -- это, наверное, проблема
устройства морали. Возможно, удастся сконструировать мораль таким
образом, что хорошему человеку, вооружившемуся ею, никогда не
придется делать плохое.
* * *
Пил вино, курил трубку, играл в карты на деньги, скандалил со
станционными смотрителями, эксплуатировал крепостных крестьян и
называл их хамами (а пугачевцев -- "сволочью"), гордился своим
"шестисотлетним дворянством", мучился от ревматизма, аневризма и
безденежья, поддерживал беспутного братца и беспутного родителя,
просил денег у Николая I (и получил их), изводился из-за кокетств
жены, заботился о друзьях, просил за едва знакомых, но чем-то
понравившихся ему людей, был страстным патриотом, не ронял чести,
не позерствовал, не трепался, не лгал, был общительным и в целом
доброжелательным человеком, знал себе цену и берег Божью искру в
себе. Лет до тридцати двух он жил в основном хорошо, потом всё
пошло наперекосяк: после женитьбы потребовалось много денег,
родитель поднакопил долгов, атмосфера в стране стала слишком
душной, а собственные нервы несколько поизносились. Его дуэль --
это нервный срыв, почти самоубийство. Ему стало наплевать на
Божью искру. "Черная речка" -- тоскливая фраза, о которую я
всякий раз спотыкаюсь. Я остро чувствую потерю, произошедшую на
Черной речке. Я не могу думать об этом без большого расстройства.
Это даже хуже, чем распятие Христа: это обрыв какой-то важной
нити, национальная катастрофа.
* * *
Было ли убийство Пушкина спланированной акцией "реакционных
кругов"? Я так не думаю. Не то чтобы имела место травля, а
попросту не нашлось желающих вмешаться в конфликт и защитить
Пушкина хотя бы и вопреки его желанию и правилам. Защитить как
национальное достояние. Никому он особо не мешал. Царя он если
и раздражал, то не сильно. Его "декабризм" остался в далеком
прошлом. (Впрочем, какой там "декабризм"! В письме П. А. Вязем-
скому от 10 июля 1826 можно прочесть: "Бунт и революция мне
никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми
и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные
рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под
именем Баркова. Если б я был потребован комиссией, то я бы,
конечно, оправдался..." Так я и поверю, что человек, гордый
своим древним дворянством, писал это единственно для перлюстра-
торов. Скорее, я поверю в то, что у него ИНОГДА БЫВАЛО револю-
ционное и бунтарское настроение.) К 37 годам он был умудренный
опытом, осознавший сложность и малоразрешимость общественных
проблем, изрядно уставший от борьбы за кусок хлеба, переживающий
охлаждение к себе публики, но все еще честный и творческий чело-
век, чувствующий горечь от картины окружающей жизни. Множество
неприятностей навалилось на него одновременно, из-за чего он стал
раздражителен и отчаян. Что же касается Дантеса, то он наверняка
получал геростратово удовольствие от того, что может безнаказанно
досаждать известному и многими уважаемому человеку. Наверняка
были и люди, подзуживавшие Дантеса из желания развлечься пикант-
ным сюжетом и насладиться чужим унижением.
Гибель Пушкина была закономерна в том смысле, что человек
ранимый, находящийся в довольно большом разладе с миром и при
этом смельчак рано или поздно оказывается в ситуации, в которой
уцелеть трудно, потому что уже не очень хочется.
* * *
Думаю, Пушкин к годам тридцати уже был по политическим взгля-
дам довольно устойчивый либеральный монархист с доброжелательным
отношением к народу, но и с уверенностью, что тот не сможет
обходиться без дворянства. В самом деле, нет пользы от замены
монархии, скажем, на дворянскую республику в стиле декабристов,
если дворянство останется то самое, из которого царь при всем
желании не всегда имеет возможность выбрать честных и способных
людей на ключевые должности.
Царю нет смысла назначать на высокие должности воров и безда-
рей, потому что эти люди будут вредить в конечном счете ему само-
му. Распознать воров и бездарей обычно не очень сложно. Порядоч-
ных и толковых людей в стране немало. Трудность же состоит в том,
что царь вынужден делать выбор исключительно среди представите-
лей высшего общества. В противном случае будет большое недоволь-
ство этого высшего общества, а значит, и плетение заговоров.
Кстати, поместья были важным средством избавления от ненужных
людей из привилегированных слоев: оставленные без должности, эти
люди могли кормиться от поместий. Другие средства нейтрализации
худших элементов "верхушки": войны, казни, ссылки, разжалования.
Но они даже все вместе бывают достаточны лишь при очень тщатель-
ном подходе к их применению.
Сравнительно хорошие цари в России бывали, не бывало сравни-
тельно хорошего дворянства (отдельные личности не в счет).
Основной задачей для всякого правителя, заботящегося о стране,
а не о собственном быстром обогащении, должно быть формирование
здорового высшего слоя в обществе. Остальное сделает для страны
этот высший слой.
* * *
Пушкин как мизантроп. Можно откопать у него кое-что и на эту
тему.
"Представь себе, что до моей пустыни не доходит ни один
дружеский голос -- что друзья мои как нарочно решили оправдать
элегическую мою мизантропию -- и это состояние несносно."
(письмо Л. С. Пушкину от 22 янв. 1822 г.)
"Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не знаешь.
С самого начала думай о них всё самое плохое, что только можно
вообразить: ты не слишком сильно ошибешься." (письмо Л. С.
Пушкину, сент. или окт. 1822 г.)
"Ты, конечно б, извинил мои легкомысленные строки, если б знал,
как часто бываю я подвержен так называемой хандре. В эти минуты
я зол на целый свет, и никакая поэзия не шевелит моего сердца."
(письмо Плетневу, ноябрь или декабрь 1822 г.)
"Душа моя, меня тошнит с досады -- на что ни взгляну, все такая
гадость, такая подлость, такая глупость -- долго ли этому быть?"
(письмо Л. С. Пушкину, январь или февраль 1824 г.)
Ну, на зрелого мизантропа Пушкин, конечно же, не тянет, но
не известно, к чему бы он пришел, пожив еще хотя бы лет десять.
* * *
Пушкин с точки зрения теории, пропагандируемой Григорием
Климовым. Папаня у поэта -- явно припыленный, брат -- неглуп,
но никчемен (значит, абсурдист). Жена -- кокетка. Старший сын
почему-то родился рыжим. В анамнезе у Пушкина есть, среди проче-
го, склонность к письменному сквернословию. И т. д. Упомянутая
теория, можно сказать, подтверждается, но у меня это не вызывает
ни злорадства, ни чувства подрастания в собственных глазах.
Скорее, я переживаю легкую досаду. Как и в случае с геморроем
Чаадаева. Но есть идея: подправить теорию так, чтобы досады уже
не было. Чтобы мы с Пушкиным по этой теории попадали в очень
правильные люди без всяких оговорок. Возможно, даже заодно с
Чаадаевым.
* * *
Ладно, пусть я буду совсем плохой. Но пару особо нехороших
отрывков из Пушкина я все-таки приведу (наверное, чтобы полюбо-
ваться своею въедливостью, осведомленностью и объективностью).
Письмо С. А. Соболевскому (февраль 1828 г.): "Безалаберный! Ты
ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь мне о
M-me Kern, которую с помощью божией я на днях <--->." (Ту самую
Kern, которой мы, кажется, должны быть благодарны за его знамени-
тое "Я помню чудное мгновенье...").
Письмо И. А. Яковлеву (март или апрель 1829 г.): "Должники мои
мне не платят, и дай бог чтобы они вовсе не были банкроты, а я
(между нами) проиграл уже около 20 тысяч." (Для сравнения: цена
крепостной "души" составляла около 400 руб; синекура при архивах,
жалованная Пушкину Николаем, приносила 6 тысяч руб. в год; а
драгоценности покойной тещи Кисы Воробьянинова, за которыми он
охотился вместе с Остапом Бендером, тянули всего лишь на 70
тысяч.)
Про это можно сказать следующее. Во-первых, на Пушкине сказы-
валось влияние морально разложенной дворянской среды, а где-то
ему даже приходилось маскироваться в ней под "своего", иначе бы
нервы не выдержали. Во-вторых, может быть, плохое в людях не
только естественно и почти неизбежно, но при некоторых условиях
даже и правильно, и люди различаются лишь количеством и
характером своего плохого, а также тем, чему хорошему это плохое
послужило предпосылкой. Кстати, святые всегда производят на меня
впечатление уродов (пусть и полезных порой) и никогда не тянут
на образец, который можно порекомендовать многим.
* * *
Плохое в человеке неизбежно хотя бы потому, что неизбежны
ошибки. Далее, небольшое количество умеренно плохих поступков
бывает даже полезно -- тем, что вызывает стыд и муки совести,
которые удерживают от более значительных мерзостей.
Кстати, к совершению дурных поступков толкает отчасти любопыт-
ство. Без них представления о себе и о мире оцениваются как
слишком приблизительные, а иметь очень приблизительные представ-
ления о себе и о мире -- это опасно.
* * *
02.01.2007:
Заметки по прочтении великолепных исследовательских работ Анны
Ахматовой на тему дуэли Пушкина.
По своим взглядам Пушкин был аристократ, крепостник и государ-
ственник, и в этом у него не было больших расхождений с Николаем.
Что же касается несвободы в России, то Николаю оправдать это перед
Пушкиным было довольно легко: свобода -- это в принципе хорошо, но
ведь, к примеру, не для таких людей, какие составляют "центр"
петербургского общества.
Николай I дал Пушкину невысокий придворный чин камер-юнкера,
возможно, потому лишь, что не было лучших вакансий или потому что
на более выгодные вакансии претендовали другие люди, представляв-
шиеся более подходящими. Если бы Николай сделал для Пушкина ис-
ключение и, к примеру, расширил придворный штат, то другие иска-
тели места тоже захотели бы, чтобы для них сделали исключение, а
Россия держалась тогда отнюдь не на одном лишь Пушкине. Пушкин
был всего лишь одним из многих, хотя и лучшим в своей области.
Преследуемый "шайкой Геккерна" Пушкин искал защиты у Николая I,
и это показатель отношений Пушкина с царём. Николай не предоста-
вил Пушкину ДОСТАТОЧНОЙ поддержки не потому, что радовался его
неприятностям, а потому что проблема Пушкина терялась в массе
других царских проблем: Николаю свет на Пушкине не сошёлся, и
если в случае с Пушкиным Николай где-то "не доработал", то
вменять это ему в вину было бы неправильно.
Барон Геккерн был заинтересован в раздувании конфликта с
Пушкиным хотя бы потому, что это косвенным образом отводило от
Геккерна подозрение в гомосексуальной связи с Дантесом. Можно
даже сказать так: "голубые" погубили нашего Пушкина. Кроме того,
следует учитывать, что конфликт увлекает людей сам по себе:
главное -- начать его, а далее первопричина будет становиться всё
менее значимой.
Наконец, "общественность" петербургских салонов как бы поручила
Геккерну "поставить на место" Пушкина, и Геккерн мучил того,
чтобы доставить удовольствие своим приятелям, приятельницам и пр.
В петербургском "свете" Пушкина НЕ ЛЮБИЛИ. Не любили потому, что
он был чужд своими творческими интересами и вдобавок имел "дурной
характер". Между тем, Пушкин был существенно зависим от общест-
венного мнения, потому что зарабатывал на жизнь литературным тру-
дом, иначе говоря, нуждался в том, чтобы быть популярным. Пушкин
не мог просто уехать: он должен был победить.
Пушкина сильно задевало не в последнюю очередь то, что в
любимцах петербургского общества ходил какой-то сопливый Дантес
-- пустое существо и в придачу эмигрант -- а не он, Пушкин --
лучший из русских поэтов, отличный писатель, вдобавок представи-
тель древнего рода и просто умный человек.
Пушкин как самец оказался значительно менее привлекательным,
чем Дантес, даже в глазах собственной супруги. Такое переживается
очень тяжело. Ему оставалось смириться с этим, либо сбежать, либо
постараться убить Дантеса.
Ещё вариант для Пушкина: придушить супругу. В этом случае его
дети говорили бы не "дядя Жорж убил папу", а "папа убил маму
из-за дяди Жоржа".
Дантес жил, как и положено жить самцу: стремился овладеть как
можно большим числом молодых самок. Уступить некоторых из них
Пушкину ради благополучия русской литературы -- мысль, конечно,
благородная, но она ему не пришла -- хотя бы потому, что Пушкин
как автор был в высшем обществе уже не очень популярен.
Своим современникам Пушкин не представлялся такой большой
фигурой, какой он видится их потомкам: во-первых, ещё не все его
значительные произведения были опубликованы; во-вторых, имела
место конкуренция со стороны более предприимчивых и лучше вписан-
ных в общество авторов; в-третьих, его тогда ещё не проходили в
школе, не исследовали, не растолковывали, не внедряли в массовое
сознание; в-четвёртых, сказывалась зависть к таланту.
О причинах падения популярности Пушкина ко времени его конфлик-
та с Дантесом. С возрастом Пушкин стал естественным образом раз-
дражительнее, язвительнее, мизантропичнее, а это не способствует
налаживанию отношений в обществе. Кроме того, он начал проявлять
себя больше как мыслитель, а не как лирический поэт, то есть стал
менее понятным. Наконец, он где-то просто приелся.
Злословие в высшем обществе по поводу Пушкина было не следстви-
ем происков его врагов, а следствием его особой позиции, которая
обеспечивала ему врагов. Ему хотелось двух несовместимых вещей:
быть принятым в обществе и быть критиком этого общества. Надо
выбирать что-то одно.
В конечном счёте Пушкина погубила его собственная жена своим
провоцирующим Дантеса поведением. Но валить вину на жену было
неэстетично, неполитично и т. д., поэтому стали акцентировать
Дантеса, Геккерна, Николая и "мнения света".
После злосчастной дуэли Наталья Николаевна, возможно, была
даже своеобразно счастлива: из-за неё, именно из-за неё стрелялся
первый поэт России с первым красавцем Петербурга! Как самочка она
сделала великолепную карьеру и продолжила её в качестве прекрас-
ной вдовы.
Гибель Пушкина, среди прочего, породила в среде российских
поэтов тягу к трагическому завершению жизненного пути, а в среде
российских читателей -- ожидание от них такого завершения. Смерть
от старости и в собственной постели стала выглядеть жалкой, почти
неприличной, ставящей под сильное подозрение ту общественную
позицию, какую покойник занимал при жизни.
