Меня зовут Римма. Звучное имя, не правда ли? Римма. Рим-ма. Попробуйте вслушаться в него внимательно, и тогда воображение обязательно нарисует вам девушку красивую, избалованную и капризную.
Избалована ли я? Капризна ли? Ну, разумеется. С мамой. Или с сестрой Олей. Правда, Олю мои капризы не очень волнуют. Ее больше волнуют секунды, которые она упорно штурмует, и которые упорно не хотят капитулировать. Да еще алюминиевый обруч, который можно крутить часами и при этом думать, что делаешь дело. Но маму мои капризы волнуют, это точно.
Красива ли я? Об этом в двух словах не скажешь. Моя красота слишком самобытна и неповторима, чтобы о ней можно было сказать в двух словах. Прежде всего, привлекает внимание мой рост. Когда я стою рядом с мамой, мои глаза приходятся чуть повыше ее талии, а наша мама женщина довольно миниатюрная. Вот физорга нашего отдела Володю миниатюрным никак не назовешь. Володя инженер, и, кроме того, возглавляет баскетбольную команду, которая не проигрывает разве что ленивым. Так вот, когда я стою рядом с этим чемпионом, мой взгляд как раз упирается в пуговку на заднем кармане его брюк. Очень милая пуговка.
Моя левая нога короче правой. Совсем немного, на каких-то пару сантиметров, но все же я никогда не стою прямо, а изящно изгибаюсь. Сзади у меня горб. Он расположен асимметрично, над левой лопаткой. Спереди тоже горб, но, в пику первому, он вполне симметричен. А дальше идут уже мелочи. Например, на моей правой руке не хватает двух пальцев, на левой трех. Если попробовать сделать из двух кистей моих рук одну, получится прелестная детская ладошка. Но зато моей головой вполне можно было бы увенчать туловище самой рослой особы. Думаю, что на этом можно остановиться. Уже ясно, что природа, создавая меня, проявила массу выдумки. И юмора, конечно. А вот лицо.... Здесь природа улыбнулась еще раз. Вернее - хихикнула. Почему бы иначе ей вздумалось приставить мне лицо, припасенное для какой-нибудь Зины Ивановой? Зина Иванова - первая красавица в масштабе нашего отдела. Местные юмористы называют ее "мисс почтовый ящик", а сама она считает себя по меньшей мере "мисс Европа".
Так вот, как это ни странно, мое лицо не отмечено печатью яркой оригинальности. Оно асимметрично не больше, чем, по уверениям авторитетов, необходимо каждому привлекательному лицу. К тому же, большие глаза пошлого незабудкового цвета, сантиметровые ресницы, и даже светлые волосы, которые у любителей называются золотистыми. Мне они до колен, но и у "мисс почтовый ящик" они были бы ниже пояса. Тогда ей не приходилось бы ежедневно взбивать и начесывать крашеные волосенки, а также запихивать в них капроновые чулки. Мне же, в дополнение к незабудковым глазам, природа подарила еще и небольшую близорукость. Пустяки, всего пять диоптрий, но зато я могу носить очки в модерновой оправе. Все это весьма забавно, не правда ли? Вот я и забавляюсь. Двадцать третий год.
Сейчас я взрослая и умная. Я никогда не плачу, особенно на людях. Впрочем, и все взрослые люди умные. Они и не замечают, что я чем-то от них отличаюсь. Случается, правда, что на улице кто-нибудь застынет с открытым ртом, не в силах отвести от меня глаз. Но я-то с детства знаю, что это люди некультурные, и что обращать на них внимания не следует. А в нашем конструкторском бюро, конечно же, все люди культурные. И все наши девушки не только не видят внешней разницы между ними и мною, но даже признают меня такой же интеллектуальной особой, как они сами. Мне это очень лестно, но не в диковинку. Мама вообще считает меня умнее всех. Это и понятно, можно ли не гордиться такой исключительной дочерью? Непонятно только, откуда временами это виноватое выражение лица. Может быть, она считает, что недостаточно удачно выбрала для меня имя? Есть же имена более изысканные, например, Нонна. Или Нелли. А может оттого, что у нее есть Оля? И Олин отец? В чем еще может она себя упрекнуть?
Спартанцы, суровый и героический древний народ, сбрасывали некачественных младенцев в пропасть. А мамин некачественный младенец вырос, выучился, работает конструктором, и, как полагается гармонично развитой личности, делит свой досуг между удовлетворением духовных запросов и вниманием к своей внешности. Ведь девушка по имени Римма не имеет морального права быть неэлегантной. Какие замечательные платья шьются мне на деньги Олиного отца! В них учитывается все: и цвет глаз, и "особенности фигуры". Мама считает, что эти платья украшают мне жизнь. Олин отец считает себя благородным человеком. И все счастливы. Я, разумеется, больше всех. Между прочим, у меня есть даже туфли на шпильках, которые я надеваю, придя в театр. Если бы я встала в этих туфлях рядом с Володей, мне уже не пришлось бы смотреть на черную пуговку. Я, как минимум, любовалась бы пряжкой на ремне.
Но, к сожалению, Володя никогда не видел меня в моем театральном великолепии. Почему-то он предпочитает приглашать в театр не меня, а Зину. На меня же он всегда смотрит очень серьезно, чтобы я не подумала, что он иронизирует. Или считает меня не такой, как другие. Иногда я нарочно задаю ему совершенно идиотские вопросы, на уровне Мисс Ящик. И он тогда с несокрушимой серьезностью объясняет мне, что дважды два равняется четырем. Это очень трогательно. Я даже думаю, что лишь уважение к моей неопытности мешает ему пригласить меня в театр. Ведь откуда же ему знать о том возвышенном и жестоком романе, который я успела пережить.
Эта забавная история произошла три года назад, когда я заканчивала техникум. Однажды я увидела в "Комсомолке" портрет зимовщика, радиста Николая Н. Он был в черном свитере и ослепительно улыбался. Я писала ему письмо целый вечер, и еще два вечера переписывала. Я понимала, какую конкуренцию придется выдержать этому письму. И оно выдержало! Вскоре за Полярный круг отправилась и моя фотография, на которой сияли мои незабудковые глаза (без очков, разумеется) и золотистые локоны, и где в мягких полутонах пропадала слишком короткая шея. Фотография доконала радиста. Письма становились все длинней, и вмещали в себя все больше недосказанного. Когда выяснилось, что совсем скоро он может приехать ко мне в отпуск, я написала, что вышла замуж и наша встреча невозможна. Через три дня нам домой доставили корзину белых хризантем, переполошив все наше семейство, а я потом целый год вздрагивала при каждом звонке в прихожей....
Да, в театр Володя меня не приглашает, но вот на прогулку в лес пригласил. Персонально.
-Понимаешь, - сказал он не совсем уверенно, - открываем сезон.
Мисс Ящик поддержала его столь энергично, что я сразу поняла: для них обоих прогулка в лес без меня потеряет всякую радость. Можно ли было отказаться? Мама проглотила слова протеста и купила на рынке полуигрушечную грибную корзиночку. А сестра Оля сама предложила мне свою новую и до невозможности спортивную бледно-голубую курточку. Ведь у нее тоже незабудковые глаза и золотистые волосы. В маму. Правда, мамины волосы теперь скорее серебряные, чем золотые. Говорят, со временем все уценяется, особенно женская красота. Но за себя я спокойна, моя красота не потускнеет.
Утром за мной зашли две мои "задушевные подруги", и мы бодро выступили в поход. Само собой разумеется, что каждая элегантная девушка обязана отправиться на загородную прогулку в узких брюках и трикотажном джемпере. Мы обе, и я и Мисс Ящик, оказались на высоте. Даже и не знаю, которая из нас выглядела более спортивно. Наверное, все же я, потому что очень уж заботливо подсадил ее Володя в кузов машины. Это с ее-то длиннющими ногами! А там с двух сторон поручни и чуть ли не десяток ступенек. Справедливости ради следует сказать, что потом он хотел, было, подсадить и меня. Но я лишила его этого удовольствия и гордо вскарабкалась сама. Так же гордо и самостоятельно я и выкарабкалась, когда приехали в лес. Эта операция прошла не так блестяще, как предыдущая: подвернулась правая нога.
Благоразумие требовало ограничить свои претензии и остаться собирать грибы возле машины. Но на мне были такие спортивные брюки! Я успокоила себя тем, что иногда эта вредная правая нога подворачивается и посильнее. И ринулась вслед за подругами. Только они, почему-то, совсем забыли, какое удовольствие представляет для них мое общество. Их ауканье становилось все тише, несмотря на все мои старания не отставать. Потом его совсем не стало слышно. Часы показывали, что моя погоня продолжалась уже более часа. Я осмотрелась. Кругом одинаковые холмы, поросшие цветущим вереском, и нечастые молодые сосны. Где могла быть машина, я не знала. Мне не хотелось потеряться, но не хотелось и взывать о помощи. Я решила все-таки догнать девушек и почти побежала в ту сторону, откуда в последний раз донеслось их слабое "ау". И тут моя подвернутая нога попала в какую-то маленькую, совсем незаметную ямку.
От боли я не могла пошевелиться. Я лежала так же, как упала, уткнувшись лицом в пахучий сиреневый вереск, и тряслась от беззвучных рыданий. Как давно научилась я этому искусству, рыдать беззвучно! "За что? - думала я. -За что? Почему именно я? Почему за всю жизнь ни одной светлой минуты, ни искры радости? Почему всю жизнь я встречаю брезгливую жалость и любопытство? Жалость и любопытство! Жалость и любопытство! Разве я хочу чего-нибудь особенного? Только быть, как все. Только не быть этим странным и страшным существом. Зачем же дан мне человеческий разум, если я не могу быть человеком? Быть, как все! Глупой, некрасивой, несчастной, но как все! Я согласна на все. Дробить камни, чистить уборные, просить милостыню. Я согласна на туберкулез, на рак и на сифилис. Я согласна умереть через год. Только не это. Только не это! Что я сделала?"
Не знаю, сколько я так пролежала. Боль в ноге постепенно стихла. Во всем теле была слабость и кружилась голова. Не вставая, я дотянулась до валявшейся возле меня корзинки, в которую не попало ни одного гриба, подобрала и сложила в нее узелок с завтраком, грибной нож, пудреницу. Потом осторожно подтянула больную ногу и легла на бок, положив под голову свернутую Олину куртку.
Солнце грело все жарче и жарче, оно почти палило. Одуряюще пах вереск. Что-то ласковое, что-то успокаивающее было в его бескрайних розово-сиреневых волнах. В двух шагах от меня тянулось кверху стройное, красивое деревцо. А еще ближе, так, что можно было достать рукой, я вдруг увидела маленький крепкий грибок под упругой коричневой шляпкой. Он был спокойным-спокойным. Он как будто знал, что я его не трону. И я улыбнулась ему уже сквозь дрему. Потом устроила голову поудобнее и уснула.
Проснулась я с ощущением радостной легкости во всем теле. Сильно потянулась и почувствовала, как напряглись, как сладко заныли мышцы. Я быстро вскочила с кровати и подбежала к зеркалу. Ну, конечно же, я всегда знала, что это сон. Дикий, кошмарный сон. И вот я проснулась, наконец. Я сбросила ночную сорочку и откинула ее куда-то в сторону. Вот оно, мое тело, смугло-розовое, тонкое и гибкое, с длинными стройными ногами и упругой молодой грудью. Как ласково гладят кожу лучи утреннего солнца! Они такие светлые, такие веселые, что мне хочется взять их в руки и погладить. Я беру Олин алюминиевый обруч и легким движением кисти посылаю его в первый плавный оборот. И он закружился, послушный малейшему моему движению, то стремительно разгоняясь, то почти останавливаясь, то поднимаясь к плечам, то опускаясь почти до пола.
В ванной прозрачные дождинки душа проворно и звонко ударяются о плечи, о вытянутые им навстречу руки, весело стекают по животу и тысячами крошечных озорных брызг отскакивают от сосков.
Я чуть-чуть наклоняюсь, чтобы поцеловать улыбающееся мамино лицо, и выбегаю из квартиры. Стальные каблучки-шпильки задорно щелкают по каменным плитам лестницы, по только что умытому асфальту. И я чувствую, с какой готовностью, с каким удовольствием отдается тело ритму этих четких щелчков. И я улыбаюсь. И прохожие улыбаются мне навстречу. И незнакомые молодые люди провожают меня глазами.
В отделе я небрежно киваю Володе и прохожу к своему кульману. Но каждый раз, когда я поднимаю глаза от чертежной доски, я вижу его глаза. В их светлой коричневости прыгают искорки. И я не знаю, кусочки ли это отраженного солнца, или они светятся изнутри его сердечным теплом.
Вечером мы встречаемся возле метро. Я не сразу подхожу к нему. Я прячусь за углом и наблюдаю. Покачиваются, не успевая закрываться, тяжелые стеклянные двери. Вечер что-то пишет на стекле золотыми солнечными перьями. Движется нарядная вечерняя толпа. Он стоит немного в стороне, высокий, загорелый, в черном костюме и белой крахмальной рубашке.
-Извини, - говорю я, подходя. - Мне нужно было сделать маникюр.
-Куда же мы пойдем? - спрашивает он. - Может быть, в театр?
Нет, сегодня мы не пойдем в театр. Сегодня мы пойдем на танцы. Ведь я еще никогда не бывала на танцах.
В вестибюле Дворца Культуры нас отразило огромное, во всю стену, зеркало. Я делаю вид, что поправляю прическу, но на самом деле я смотрю на нас. Вот мы стоим рядом. Оба стройные, оба высокие. Но Володя все-таки выше, и теперь мои глаза где-то на уровне его подбородка. В зеркале я вижу, как украдкой посматривают на него девушки, проходящие мимо. Но там же в зеркале я вижу и то, что он этого не замечает. Он смотрит на меня. Нет, мне не стыдно стоять рядом с ним. Как плотно, как красиво облегает грудь платье из легкого голубого шелка! Каким пышным колокольчиком спускается оно к коленям! Узкий браслет из жемчужинок на тонкой руке, и узкая нитка жемчуга на открытой шее. Какая она тонкая и нежная, моя шея. Она кажется хрупкой от нависшего над нею узла волос. Но как свободно, как гордо держит она голову!
Огромный зал сияет белизной мраморных колонн и хрусталем люстр. Вальс встречает нас у самых дверей, и вот мы уже кружимся на зеркальном паркете. Как это чудесно! Какая это огромная, ни с чем не сравнимая радость - кружиться в вальсе на зеркальном паркете! Развевается голубой колокольчик юбки. Отклоняется назад голова, то ли от быстрого вращения, то ли от тяжести волос. И я физически, каждой своей клеточкой чувствую, какая я тоненькая и легкая. Кажется, я могла бы улететь, если бы не сильные Володины руки, так уверенно, так незаметно удерживающие меня.
Потом люстры погасли, и тысячи маленьких разноцветных зайчиков закружились, запрыгали по паркету, по мраморным колоннам, по Володиному лицу, ставшему таким серьезным, по узкому браслету из жемчужинок. Куда-то звала медленная, ритмическая мелодия. Чуть-чуть колебало волосы у виска Володино дыхание. Как хорошо! Разве бывает, разве может быть так хорошо?
На набережной ветер - мягкий, влажный и немного свежий. Редкие прохожие идут парами, и парни бережно ведут девушек, положив руки им на плечи. И Володина рука тоже лежит на моем плече. И он ведет меня бережно-бережно.
И он взял меня на руки, как берут детей. Я закрыла глаза. Меня плавно покачивало в такт его шагам, и я слышала, как под крахмальной тканью бьется его сердце. И тогда я вспомнила Зину. И подумала: "Милая, хорошая, прости меня!"
Потом мы стояли на середине широкого моста, и вокруг нас была ночь. Справа и слева куда-то далеко бежали цепочки огоньков. Дальше, у берегов, они были яркими и резкими, а рядом с нами, отраженные в воде и размытые водой, казались мягкими пушистыми звездочками. Прямо под нами, из под высокой арки моста, показался кокетливый белый пароходик. Он приветливо загудел густым, немного простуженным баритоном, и нарядные пассажиры на его палубе стали махать нам руками и кричать: "Римма! Римма!" Я замахала им в ответ и засмеялась. Не потому, что мне было очень смешно, нет, просто от радости. Оттого, что я молода и красива. Оттого, что ветерок так славно раздувает шелк юбки и играет прядью волос. Оттого, что Володина рука лежит на моем плече. Оттого, что пассажиры пароходика такие веселые и такие приветливые, и я ужасно всех их люблю. Оттого, что так хороша, так замечательна жизнь. А люди на палубе все кричали: "Римма! Римма!", и все махали и махали руками. И я все махала и махала им в ответ. И белый пароходик все гудел и гудел густым, немного простуженным баритоном.
И вдруг грохот, страшный, оглушительный грохот свалился на нас. Непроизвольным движением я закрыла руками голову, а когда отняла руки, черная, все расширяющаяся пропасть отделяла меня от Володи. "Римма! Римма!" - закричал он, и снова адский, немыслимый грохот покрыл его слова. "Володя! Володя!" - отчаянно, изо всех сил напрягая легкие, кричала я через пропасть и сама не слышала своего голоса.
Меня разбудил дождь. Было темно. Поминутно вспыхивали молнии, и почти беспрерывно гремело. Я вплотную придвинулась к стволу сосны и натянула на голову куртку. Куртка была маленькой. Вскоре она промокла и совсем перестала меня защищать. Снова разболелась нога. Чтобы обмануть боль, я стала гладить больное место ладонью, непрерывным вращательным движением. И так же, как ладонь, непрерывно вращались на одном больном месте мои невеселые мысли. Я думала о том, что в брезентовый кузов машины дождь не попадает. Что там, где сейчас идет машина, может быть, и вообще нет дождя. Что, если бы потерялась Зина, они бы не уехали. Они искали бы ее, пока не нашли. Я думала о том, какая я слабая и жалкая. Какая я никому не нужная. И еще я думала, что вообще-то это нормально, что так и должно быть.
Постепенно дождь поредел, и гроза отодвинулась. И тогда стало слышно, как где-то, не очень далеко, густым, как будто бы простуженным баритоном гудит клаксон. И кричат хором: "Римма! Римма!". А еще немного погодя, совсем рядом, послышался громкий голос Володи: "Римма! Римма!", и он показался между деревьями.
- Что же ты молчишь? - спросил он. - Все вымокли, все охрипли, а ты молчишь!
Что-то мешало мне говорить. Наконец, я сумела выдавить из себя:
- У меня.... нога....
Он наклонился и взял меня на руки, как берут детей. Он шел быстро, и меня слегка покачивало в такт его шагам. Под грубой промокшей курткой билось его сердце.
Меня не ругали. Володя поставил меня прямо в кузов, а там уже девочки помогли мне добраться до угла возле кабины. Мы сразу же поехали. Машину сильно трясло. Все держались, как могли, за скамейки, и пели смешные и бессмысленные песни. Когда очередная песня заканчивалась, все смеялись. И звонче всех, всех задорнее, смеялась Зина. Не потому, что было так уж смешно. Нет, просто от радости. Оттого, что она молода и красива. Оттого, что так славно играет прядью волос залетающий в кузов ветер. Оттого, что Володина рука лежит на ее плече. Оттого, что так хороша, так замечательна жизнь.
Я не пела смешных и бессмысленных песен. Я изо всех сил старалась удержаться на прыгающей скамейке и думала о спартанцах, о суровом и героическом древнем народе.