Буслаева К.Н : другие произведения.

К омандировка часть1 часть2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

К О М А Н Д И Р О В К А

   Роман
  
   Часть 1
  
   Редакция сент. 2009г.
  
  
  
  
  
  
   В начале июля я снова собралась в московскую командировку. Выезжать планировалось в понедельник, и в субботу я, как обычно, поехала с утра в шарагу. Слава Богу, по ленинградским масштабам от моего дома до шараги совсем недалеко, и я добираюсь за каких-нибудь полчаса.
   Когда-то, по счастливой случайности, во всем Советском Союзе место работы для меня отыскалось всего в пятнадцати минутах ходьбы от дома. Но летом 56-го года я перешла ?на ту площадку?. Наша шарага, или, официально, союзный НИИ N NN (или почтовый ящик N NN), размножилась, подобно амебе, методом простого деления и выделила из себя новую шарагу. Ее начали называть ?той площадкой?. Начальником одной из лабораторий там оказался мой однокурсник Паша Шеин. Он-то и пригласил меня к себе, соблазнив предстоящими командировками и лишней сотней рублей в окладе. Так что ?та площадка? стала для меня ?этой?, а шарага-мать ?той?. На той площадке остались мои лучшие подруги, Оксана и Ира.
   . Новое место работы оказалось чуть-чуть дальше от дома, чем прежнее. Чтобы до него добраться, сначала следует дойти пешком до трамвайной остановки, находящейся рядом со старым, и там сесть на трамвай любого маршрута. По правую руку мелькает неказистый переулок, ведущий к Невке, а в нем неказистая проходная ?той площадки?. Когда я к восьми часам еду на работу, переулок пуст, т. к. там рабочий день начинается на час позднее. У замызганного Сампсониевского собора трамвай поворачивает, пересекает набережную, проезжую часть которой теснят выгруженные с барж кучи дров, песка и щебня, едет по деревянному Гренадерскому мосту и на Петроградской стороне, сразу за мостом, останавливается. Здесь мне выходить. Отсюда совсем близко до проходной. Направо, за деревянным мостом через речку Карповку, тянется вдоль ограды Ботанического сада такая же, как на Выборгской стороне, захламленная набережная. Ходят слухи, что по обеим набережным проложат широкие магистрали, соорудят гранитные спуски, а вместо нынешних деревянных мостов возведут железобетонные. Пики ограды Ботанического сада погнуты, и, при желании, здесь можно без особого труда проникнуть в парк бесплатно. Иногда, в обеденный перерыв, этим можно и воспользоваться, поскольку до официального входа с кассами отсюда далеко.
   Новая проходная солиднее, чем на той площадке. И турникетов, где вахтерши, как и там, злые и толстые, должны нажать на педаль, чтобы человек смог пройти, -- турникетов здесь не один, а два. За проходной вход в башню. Кирпичные башни в разных частях города были возведены незадолго до революции, когда в городе строилось и реконструировалось много заводов. Издали, из-за Невы или одной из Невок, они кажутся миниатюрными, и их хочется назвать башенками. Однако вблизи они далеко не миниатюрны. Внутри башни идет широкая винтовая лестница, огибая снаружи шахту лифта. С утра и после обеда внизу, перед входом в лифт, всегда небольшая очередь из стариков, больных и лентяев. На каждом этаже от башни отходят два луча-коридора. Один, покороче, по направлению к Невке, другой, подлиннее, вдоль. Моя 21-я лаборатория помещается в коротком, на четвертом этаже.
   Охраны возле лаборатории нет, но она закрытая. Как в переносном смысле, так и в прямом -- на французский замок. Заходить в нее, кроме своих, может лишь тот, кто не только имеет допуск к секретной работе, но и трудится на тех же заказах, что и лаборатория. Пришедшим по другим делам нужно звонить в электрический звонок у железной двери и просить нужного человека к нему выйти. На ночь дверь запечатывается, и печать, вместе с ключом, сдается в Первый отдел. Туда же после рабочего дня сдаются и конторские книги с пронумерованными страницами и сургучными печатями, т. е. рабочие тетради сотрудников. В том числе и рабочая тетрадь единственной у нас лаборантки Ани. Трудно сказать, насколько эти тетради интересны американским шпионам, но за порядком их сдачи и выдачи Первый отдел следит строго.
   Кроме Паши Шеина, т. е. теперь для меня Пал Палыча, я вначале знала здесь только техника Лидию Кузьминичну, которая когда-то, на первых порах, шефствовала над моей однокурсницей Ниной Казаковой, да еще Раю, с которой судьба несколько лет назад свела меня на туристском маршруте. Но здесь Рая, как я на той площадке, входит в слой молодежи. Как и первая красавица лаборатории Люся Квасова, румяная девушка в золотых кудряшках, похожая на ангелочка, и Люсина подруга Инга. Люсина мама работает официанткой в ресторане при гостинице ?Интуриста?, поэтому Люся еще и первая щеголиха, платье у нее -- не платье, а туфли -- не туфли. В прошлом году, когда я только появилась в лаборатории, Люся и Инга встретили меня ревниво. В частности, им оказалось совершенно необходимо выяснить, замужем ли я. В разведку они послали Раю, но та, как девушка деликатная, да еще и не близко знакомая, задать вопрос в лоб не решилась. Тогда Люся с Ингой сделали дипломатический ход. Они составили анкету, которую, якобы, распространял местком, и ввели в нее пункт: ?семейное положение?. Затея была шита белыми нитками, но я разоблачать их не стала и честно призналась: ?не замужем?. К молодежному слою принадлежит и подающий надежды честолюбивый молодой инженер Женя Фугин. Среди тех двадцати сотрудников, которых Пал Палыч стремится сплотить в единый коллектив, работает неунывающий сорокалетний Зяма Габрилович.
   Через несколько месяцев моего пребывания в лаборатории, когда я, уже кое-что ?начитала?, Пал Палыч назначил меня представителем шараги в комиссии по приемке одного очень серьезного объекта. Шарага была на этом заказе субподрядчиком, ее аппаратуры, не очень сложной, было немного, и, назначив меня, Пал Палыч особенно не рисковал. В комиссии я оказалась единственной женщиной, ко мне относились очень внимательно и чуть-чуть с улыбкой. Мое присутствие вносило в скучную работу изюминку. Сначала, весной, комиссия работала в Ленинграде, но, начиная с лета, перебазировалась в Подмосковье. Однако жили все в Москве. Это были веселые месяцы.
   Первоначально, чтобы ввести меня в курс всех дел, Пал Палыч отправил в Москву и Зяму Габриловича. Зяма и познакомил меня с учреждениями, имевшими отношение к заказу. В одном из кабинетов министерства обороны, где курировали именно нас, я и совершила ужасающую бестактность. Мы с Зямой вели светскую беседу с подтянутым, интеллигентного вида подполковником. Я делилась впечатлением от посещения Мавзолея и почему-то (я никогда ни вслух, ни про себя такого не говорила!) из меня выскочило слово "чучело". И это о товарище Сталине! Я до слез покраснела, а подполковник грустно улыбнулся и сказал, что знал Сталина лично и чтит его память. Разговор, затухая, продлился еще немного, а когда мы вышли из кабинета, Зяма заметил:
   -- Ну, Елена Сергеевна, оговорились бы вы в таком духе лет пять-шесть назад!
   Затем всезнающий Зяма сводил меня в министерскую столовую. До Ленинграда Московская мода на "полборща" еще не докатилась, и Зяма, худой, но обладающий отменным аппетитом, отнесся с глубоким презрением к тем офицерам, что заказывали половинную порцию супа. В офицерской столовой на объекте "полсупа" пока тоже не подавали.
   В этой столовой я и услышала однажды, как два молодых и не самых важных члена комиссии, поглощая свои полные тарелки "супа с азбукой", произнесли редкое имя Цезик
   -- Скажите, у вашего знакомого Цезика фамилия не Понятовский? - поинтересовалась я.
   Молодые офицеры оживились:
   -- А вы знаете Цезика?
   -- Знала в институте. Он учился на два курса старше и на другом факультете.
   Через час после обеда мне радостно доложили:
   -- Елена Сергеевна, а Цезик сказал, что вас не помнит!
   -- Как так не помнит? Он даже немного за мною ухаживал!
   -- Ну, за кем Цезик не ухаживал!
   Однако еще через час доложили снова:
   -- Елена Сергеевна, Цезик на служебной связи и просит вас подойти к телефону.
   -- Ни в коем случае. Раз он меня не помнит, то никаких разговоров по служебной связи.
   Цезик пытался серьезно за мной ухаживать, когда я училась на первом семестре и жила в общежитии. Цезика знал весь институт. Он тщательно и добротно одевался, играл в футбол и в шахматы, и у него, как и у многих, поступивших в институт в эвакуации, в Тбилиси, водились деньги. Впервые после войны я была в театре именно с Цезиком. В ложе бенуара я лила горькие слезы на "Травиате". В своем ухаживании Цезик был почтителен, настойчив и заботлив. Его забота распространялась на всю нашу комнату. Со временем не только меня, но и других девочек, его забота начала угнетать. Я стала его избегать, а он позволять себе ядовитые реплики. Кончилось тем, что вся комната просто не могла его видеть. И даже моя лучшая тогда подруга Капа, положительная, терпеливая и милосердная Капа, согласилась с тем, что Цезик невозможен. Но все это было так давно...
   -- Ни в коем случае.
   Однако легкомысленные приятели Цезика, уставшие от занудности работы в комиссии, меня уговорили. Я, наконец, снизошла. А Цезик был - сама любезность.
   -- Конечно же, я вас вспомнил, как только положил трубку. Не обижайтесь, прошло столько лет. К тому же, вас назвали по имени-отчеству. И сказали, что вы худенькая. И что у вас короткая стрижка. Конечно же, я вас помню. Нам обязательно нужно встретиться. Я покажу вам мою квартиру, познакомлю с женой и сыном. Запишите мой телефон.
   Командировки в Москву продолжались все лето и почти всю зиму. Зяма Габрилович уже не ездил, а для солидности со мной отправляли Люсю Квасову, что доставило мне немало горьких минут. Лосина тетя занимает какой-то пост в Московской торговле, а потому мы проживали не в "Останкино", и, тем более, не в знаменитых среди рядовых командированных "Алтае", "Заре" и "Востоке", а в "Метрополе". Огромный двухместный номер со старинной мебелью стоил в "Метрополе" столько же, сколько и двухместный номер в "Останкино". Люся прибыла в Москву в новом модном пальто из светло розового коверкота, с которым не могла идти ни в какое сравнение моя ширпотребовская кротовая шубка, приобретенная в Гостином дворе. В своем роскошном пальто она приседала на вокзальной платформе и, глядя на меня с ангельской улыбкой, подбирала выброшенные другими пассажирами использованные проездные билеты. В Ленинграде мы наклеивали свои пригородные билеты на листы бумаги и сдавали в оплату. Пал Палыч визировал их, не глядя, и не обращал внимания на то, что у Люси билетов наклеено в два раза больше, чем у меня. Меня это Люсино крохоборство возмущало, но пресечь его я постеснялась.
   Нежным голоском, кудряшками, ангельской улыбкой, а также роскошным розовым пальто, Люся покорила на объекте всех молодых лейтенантов. На меня же эти молодые люди стали поглядывать с явным недоброжелательством, чего летом не было. А однажды Люся нанесла удар репутации своего "шефа" не словом, но делом. Один из лейтенантов вышел из помещения за полчаса до конца работы и оставил на столе недавно выпущенную книгу о древних религиях. Все листали, -- кажется, интересно. Тема необычная. Люся мило улыбнулась и сказала:
   -- Елена Сергеевна, а вы возьмите ее до завтрашнего утра.
   Откуда же мне было знать, что Люсины друзья не давали ей полномочий этой книгой распоряжаться, и что книга была нужна именно в тот вечер для очередного занятия с солдатами? Такая вот милая школьная выходка, наподобие кнопки в учительском стуле. Назавтра пострадавший лейтенант выразил мне свое законное возмущение, а вечером, в гостинице, я сказала:
   -- Люся, завтра я переезжаю отсюда в "Останкино" или "Зарю".
   Люся потупилась, и ее ангельский голосок нежно пропел:
   -- А как же я? Я тогда вместе с вами!
   Я промолчала и никуда не переехала. У меня снова не хватило характера поставить подчиненного мне ангелочка на место. Конечно, я понимала, что к истории с книгой правильнее относиться, как к шутке. И все же воспринимала ее, как маленькую подлость. Увы, не хватало чувства юмора. Таких и похожих мелочей накопилось много. Был момент, когда я совсем уж решилась, было, просить Пал Палыча больше Люсю со мной не посылать. Но потом отошло, и я даже пригласила ее вместе встретить Новый год в компании моего московского поклонника Сережи, поскольку Люся ехать к тете не хотела и собиралась одна скучать в гостинице. Раз, в перерыве между двумя поездками в Москву, я пожаловалась Ире:
   -- Не знаю, что делать. Устала от нее. Марсианка какая-то, непонятное существо.
   -- Послушай, -- отреагировала Ира, -- но ведь она же просто дура!
   -- Как дура? -- опешила я - Так просто?
   Просто-то это было просто, но не совсем. Люся была другая. Принципиально другая. Среди моих подруг и среди тех, с кем я до сих пор училась и работала, таких не было. И в общежитии, пожалуй, не было. Или они были, но я их не знала.
   Как-то вечером в дверь нашего номера в "Метрополе" постучал Владимир Анатолиевич, один из сотрудников генерального подрядчика, тоже с самого лета болтавшийся в командировке.
   -- Елена Сергеевна, Люся! Я вот случайно оказался в ваших краях. Может, вы составите мне компанию поужинать и потанцевать внизу, в ресторане?
   -- Как Елена Сергеевна, -- нежно улыбнулась Люся.
   Владимир Анатолиевич уже несколько раз пытался пригласить меня куда-нибудь. Идти с ним, куда бы то ни было, вдвоем мне не хотелось. Но вместе с Люсей...
   -- Как Люся, -- улыбнулась и я.
   Не выходя на улицу, мы спустились в ресторан. Мы проявили сознательность и выбрали по меню сравнительно дешевое блюдо - фирменные котлеты на сковородке. Немного потанцевали и очень мило расстались.
   Далеко не так мило сложились мои отношения с Владимиром Анатолиевичем, когда начался новый цикл командировок.
   В соответствии с выводами комиссии потребовалось внести некоторые изменения в уже сданную и работающую аппаратуру. Поэтому в понедельник мне и предстояло снова ехать в командировку, снова с Люсей, а также с представителями рабочего класса, механиком и монтажником.
  
  
   * * *
  
  
   За несколько дней до отъезда школьная подруга отвела меня к своему парикмахеру. Модная парикмахерская размещается на Невском, под башней бывшей городской Думы. Вера, или, как называет ее моя подруга за глаза, Верка-под-Думой, считается там одной из лучших, если не самой лучшей, мастерицей. Для постоянных клиентов она применяет особую технологию. Как и другие мастерицы, она смачивает пряди волос раствором, накручивает их на барабаны и включает ток. Но, в отличие от остальных, где-то в середине процесса она выключает аппарат, берет в руки бритву, и из крупных мокрых завитков, отсекая, подобно скульптору, лишнее, создает на голове клиентки произведение искусства.
   Чтобы оказаться в кресле этой умелицы, следует нахально пройти мимо изнывающей очереди, а потом правильно заплатить. Подруга сообщила мне таксу и лихо провела к Вериному рабочему месту, не обращая ни малейшего внимания на негодующие взгляды, и на вопросы типа ?А вы куда??.
   .Мы были не единственными, кто прошел без очереди, и очередь бурлила.
   -- Надо забрать ее вещи! -- нервно предложила одна из тщетно ожидавших женщин, показывая на сумочку и книжку, которые я легкомысленно оставила на стуле в приемной.
   Вера засмеялась, молниеносно подскочила к злополучным пожиткам, схватила их и положила мне на колени. После этого, под усилившийся шум в очереди, она продолжила делиться с моей подругой перипетиями своего очередного романа:
   -- Так вот я до сих пор и подъевреиваю.
   Результаты творчества Верки-под-Думой превзошли все ожидания. Глядя в зеркало, я от души ими восхищалась и с грустью понимала, что владею таким шедевром в первый и в последний раз: еще раз пройти мимо негодующей очереди я не смогу...
   Когда я поравнялась с очередью у лифта, меня окликнули. Из очереди вышел и пошел рядом со мной вверх по лестнице невысокий худощавый человек, мой новый поклонник Валерий Андреевич. Он работает на третьем этаже и время от времени то ли случайно встречает, то ли специально поджидает меня возле лифта. Он старше меня года на два, на три, но по внешнему виду на все десять. В шараге он появился недавно, после реабилитации. Как-то рассказывал, что в местах, не столь отдаленных, был хорошо знаком с писателем, который совсем недавно вынырнул из полной безвестности, а ныне известен абсолютно всем. Валерий Андреевич ведущий инженер и пишет диссертацию. Может, подобно герою своего знакомого, писавшего в уме и запоминавшего наизусть стихи, он выводил в уме и запоминал формулы?
   -- Елена Сергеевна, что вы делаете сегодня вечером? - спросил он.
   -- Готовлюсь отбыть в командировку, собираю узлы и чемоданы.
   -- Соберете завтра. А сегодня я приглашаю вас в Театр Эстрады. Прекрасный концерт, прекрасные билеты, будут мой друг Витя, которого вы знаете, и его девушка. Идемте?
   Я не люблю эстрадных концертов. Я на них скучаю. Сколько я их пересмотрела и переслушала, начиная со студенческих и даже школьных лет! Да и с Валерием Андреевичем у меня как-то не всегда находится общий язык. Но никаких планов на вечер не было, и я сказала:
   -- Ну что же, раз все так прекрасно - идемте.
   Мы договорились встретиться у театра. Он свернул на свой третий этаж, а я продолжила путь к своему четвертому.
   Обычно я подхожу к лаборатории одной из последних, когда железная дверь открыта и большинство сотрудников уже внутри. На этот раз сотрудники стояли перед закрытой дверью, которая, к тому же, была еще и опечатана печатью Первого отдела. Плакала хрупкая маленькая женщина, инженер Алла Васильева. Это она накануне вечером куда-то торопилась и ушла, оставив свою рабочую тетрадь в ящике стола, из-за чего Первый отдел и вскрывал опечатанную дверь. Люся гладила Аллу по руке и говорила нежным голосом:
   -- Аллочка, ты не плачь, все как-нибудь обойдется.
   Лидия Кузьминична тоже высказывала свою точку зрения:
   -- Не понимаю, как можно быть такой легкомысленной! Я просто не понимаю, как можно уйти, не проверив, сдана тетрадь или не сдана!
   Пришел Пал Палыч, как всегда, бодрый и энергичный. Чуть иронично бросил Алле:
   -- Ничего, не расстраивайтесь.
   Он снял с двери хитро пристроенную на веревочке дощечку, порушив тем пластилиновую печать, отпер дверь, и все вошли в лабораторию.
   Наша лаборатория - большая прямоугольная комната, вытянутая от двери к окну. У входа, справа от двери, "гардероб", т.е. круглая жердь с висящими на ней плечиками, укрепленная одним концом за шкаф у двери, а другим за стенку. Слева, симметрично ?гардеробу?, стол диспетчера Гали. На противоположной стене два больших окна. Вдоль одной из боковых стен длинный верстак с приборами, а в углу, у окна, под таким углом, чтобы была видна вся комната, стол Пал Палыча. Вдоль другой боковой стены тоже верстак, но покороче, и пара письменных столов. Еще два ряда письменных столов поставлены вплотную друг к другу по вертикальной оси комнаты и образуют монолит. Когда я занимаю свое место в этом строю, прямо передо мной, за двумя столешницами, оказывается Женя Фугин. Стол у честолюбивого Жени самый большой в лаборатории, разумеется, после стола Пал Палыча. Справа от меня сидит Люся, а за ней Инга.
   Делать накануне отъезда мне было нечего. К счастью, Пал Палыч не требует, чтобы в такой ситуации изображалась бурная деятельность. Все же для приличия я раскрыла первую попавшуюся книгу и задумалась. Однажды, в бытность мою молодым специалистом, такая неприятность случилась и со мной: я тоже забыла сдать в Первый отдел рабочую тетрадь. Меня тогда сурово наказали, и я пережила эту историю тяжело....
   -- Елена Сергеевна, а что вы думаете по этому поводу? -- нежным голосом спросила Люся.
   - По какому поводу?
   Люся вежливо рассмеялась, а Женя Фугин разъяснил:
   -- Обсуждаем модный роман. Люся с Ингой восхищаются героями, они просто в восторге от героев!
   -- Да, восхищаемся, -- принципиальным тоном вступила в разговор Инга. - Потому что они -- настоящие мужчины. Вот ты, Женя, на настоящую любовь способен?
   -- Да причем тут любовь? Они же мелкие лавочники, спекулянты. Они же рвут заказы друг у друга из горла. Драки, чуть ли не поножовщина, и все из-за денег. Вы что, Елена Сергеевна, тоже восхищаетесь?
   -- Женя, вы же судите их так, будто они инженеры из соседней лаборатории.
   -- Ага, значит - восхищаетесь!
   -- Ну, не восхищаюсь, но симпатизирую.
   Я сказала Жене неправду. Модный роман ?Три товарища? меня потряс. Я влюбилась в героев, в героиню, во все повороты сюжета, во все диалоги, в каждое слово. Полными слез глазами я смотрела на последнюю строчку: ?Потом было утро, и ее уже не было?. Промокнув ресницы и сдав книгу, я шла из читального зала с чувством величайшей утраты. С чувством, которое, однако, постепенно разрыхлялось и уступало место другому чувству, чувству неловкости обманутого человека. Что-то в модном романе было не так...
   -- Восхищаетесь! - припечатал Женя.
   Инга говорила что-то еще, но я не стала ее слушать. Ну да, в романе и вправду описана какая-то драка из-за получения заказа. Однако Женя, если речь пойдет о месте под солнцем, скорее всего, тоже вырвет нужное ему из горла соперника.
   -- Елена Сергеевна, ваши комплектующие! - крикнула со своего места диспетчер Галя.
   На Галином столе в коробке лежали детали, которые потребуются в командировке: маленькие, яркие, изящные. Я ловила себя на том, что некоторые из них хочется приколоть к платью, как миниатюрную брошку, или включить в узор вышивки.
   -- Вот список, вот комплектующие. Нет одного номинала МЛТ, вот на него требование.
   Я отнесла список и коробку к Люсе.
   -- Люся, вы пока, пожалуйста, проверьте, а я в комплектацию.
   В отделе комплектации, как и в Первом отделе, собственно кладовая отделяется от помещения для посетителей стенкой с небольшим окошком. Окошко было закрыто, а из-за стенки слышался разговор:
   -- Ну, уж я бы сидеть ночью в чужой парадной и ждать, когда заявится пьяный Андрей, не стала! -- сказал один глосс.
   Другой голос отпарировал:
   - Значит, не очень любишь.
   - Сравнила тоже своего Андрея и Робби! - отозвался третий голос.
   ?Ничего себе, популярность!?, подумала я и сказала вслух:
   -- Девочки, с кем бы поговорить про МЛТ?
   Окошко открылось и за ним возникла женщина в черном халате и голосом, который сравнивал Андрея с Робби, пообещала: хоть пока у них этого номинала нет, они к понедельнику его достанут, не дефицит.
   В лаборатории я подошла к столу Пал Палыча. Он поднял голову и улыбнулся:
   -- Что скажете, Елена Сергеевна?
   - Пал Палыч, что же будет с Алой? С тетрадкой?
   -- Да ничего не будет. Подумаешь -- событие! -- он засмеялся: -- Ей только этого не говорите, а то повадится забывать тетради. Как-никак ?совершенно секретно?.
   -- Пал Палыч, можно я пойду домой?
   -- Все в порядке, проверили?
   -- Проверила. Все в порядке. Нет одного номинала МЛТ, но в понедельник обещают. Люся возьмет
   -- Ладно. Выписывайте у Гали пропуск, пока она на месте.
   Я должна была ехать в понедельник утром, прямо от проходной, на грузовике, с блоками аппаратуры и кое-какими приборами. Со мной ехал монтажник Вася. Люся и механик Леонид Максимович должны были тоже выехать в понедельник, вечерним поездом. К их прибытию нужно было добыть для всех места в гостинице. Правом забронировать места шарага почему-то не пользовалась.
  
   Время приближалось к одиннадцати часам, к открытию промтоварных магазинов. Я подумала: а вдруг мне повезет и попадется хоть какая-нибудь белая обувь. Уже несколько лет я, как и многие молодые женщины, в пир, в мир и в добрые люди ношу черные лаковые туфли-лодочки на высоком каблуке. Но только что я сшила платье, которое просто кричит о необходимости белых туфель. Оно красное, но сверху, у ворота-щели, и снизу, по подолу, широкие полосы белой ткани. А вдоль этих полос широкие каемки белой вышивки. Платье мне идет, но черные туфли все портят.
   В первом же магазине я увидела то, что нужно -- всего за восемьдесят пять рублей белые босоножки, из плотной ткани и на высоком каблуке. Но ими торговали накануне, а я застала последнюю пару, тридцать девятого размера. Я же ношу самый популярный, тридцать шестой. С горя я примерила тридцать девятый, но чуда не произошло. Часа два еще я помоталась по магазинам, потом пообедала в столовой и отправилась домой. Едва я пришла, как в дверь постучала соседка Нина Павловна:
   - Лена, вас к телефону.
   Телефон висит в комнате Суровых на том же месте, где висел у нас до войны. Когда, после войны, все переоформлялось, я сама разрешила им сделать телефон личным. Они очень настаивали, а я была первокурсницей. Теперь сама я звоню только из автоматов, ко мне же иногда позвонить можно.
   -- Это я, не ожидала? -- спросила каким-то легкомысленным, еще отпускным, голосом Ира. Сегодня провожу на поезд одного человека, а завтра вся ваша.
   -- Ну и отлично. Сегодня проводишь одного человека, а завтра меня.
   Я собрала вещи. В шкафу уже висело приготовленное в дорогу серое платье, сшитое специально для этой командировки...
   Мудрые люди советуют: перед театром, чтобы хорошо выглядеть, нужно прилечь и хотя бы минут пятнадцать полежать с закрытыми глазами. Я никогда этому совету не следовала. К тому же мне подумалось: а вдруг вожделенные белые босоножки ждут меня в ДЛТ? Я надела черный костюмчик из плотного искусственного шелка, который весной сшила специально для театра, и отправилась. В ДЛТ я без пользы побродила по отделам, в буфете на втором этаже выпила стакан какао, съела слоеную булочку и двинулась к Театру эстрады.
   Валерий Андреевич ждал меня у входа в идеально отглаженном костюме и благоухал одеколоном ?Шипр?. В фойе, посмотрев в зеркало, я лишний раз убедилась, что он все-таки чуть-чуть выше, чем я на высоких каблуках. Но почему-то снова почувствовала себя рядом с ним громоздкой и неуклюжей.
   Усадив меня в кресло десятого ряда возле прохода, он с деловым видом куда-то удалился. А через пару минут над моей головой раздался властный голос:
   - Девушка, встаньте!
   В проходе стояла плотная особа моего возраста в платье из голубой парчи и с непреклонным выражением лица. Продавщица. Или, скорее, буфетчица.
   - Девушка, встаньте! - повторила она. - Вы сидите на нашем месте.
   Я поднялась, и в этот момент рядом с непреклонной особой появился плечистый молодой человек по имени Витя, с которым Валерий Андреевич меня как-то знакомил. Кажется, его друг "оттуда".
   - Елена Сергеевна, здравствуйте. Клара, познакомься.
   Клара что-то буркнула насчет того, что откуда же она знала, и я снова заняла злополучное кресло. Вскоре появился довольный Валерий Андреевич: он договорился в буфете, и к антракту нам накроют столик. А мне уже хотелось только одного - уйти отсюда.
   Все первое отделение концерта занял популярный в городе студенческий ансамбль, кажется, теперь уже профессиональный. Слушать его было приятно: чистые молодые голоса, хорошие песни. Трогательная солистка - очень высокая, чуть-чуть нескладная, в строгом английском костюме. Акцент - кажется, она полька - придает ее пению милое своеобразие. Я примирилась с концертом.
   Когда в антракте мы, не спеша, вступили в буфет, выяснилось, что столик, о котором час назад хлопотал Валерий Андреевич, занят какими-то нахалами. Несмотря на требования Клары, они, в отличие от меня, освобождать наши места не собирались. В конце концов, официантка перенесла наш заказ на пока еще свободный столик в углу. Витя, налив в рюмки портвейн, предложил тост за любовь и дружбу. Тут же зазвенел звонок, приглашая в зал.
   - Давайте побыстрее! - скомандовала Клара.
   Витя наполнил наши с ней рюмки, а все остальное разлил в два тонких стакана, наполнив их до краев. Клара произнесла какой-то невнятный тост, проглотила портвейн и откусила половину пирожного.
   Под ее неодобрительным взглядом я пригубила свою рюмку - выпить две рюмки подряд у меня не получается. Мужчины торопливо осушили стаканы, а Клара ссыпала конфеты из вазочки в свою сумку. Едва мы вошли в уже темный зал, началось второе отделение концерта. Оно было обычным: кто-то пел, кто-то читал стихи, плясал, показывал фокусы. Конферансье острил. Я на таких концертах скучаю. Но Валерий Андреевич наслаждался. Он смеялся, аплодировал, отпускал замечания. Когда в зале уже горел свет, большинство зрителей двигалось к выходу, но кое-кто еще продолжал аплодировать, он вскочил со стула и громко, как на митинге в честь мира, закричал:
   - А где же юмор?
   Я тихо сказала:
   - Валерий Андреевич, оставьте их.
   Но он стоял на своем:
   - В программе написано: сатира и юмор. А где они?
   И он снова громко закричал:
   - А где же юмор?
   Кое-кто из находившихся поблизости обернулся, но в целом демарш остался незамеченным. А у меня снова не хватило чувства юмора. Я досадовала на него, не умеющего выпить (но все-таки выпившего!) стакан портвейна. И, особенно на себя, снова зачем-то согласившуюся провести с ним вечер.
   У подъезда театра Клара и Витя распрощались и пошли направо, к Невскому. Я заставила себя попридержать досаду. Нельзя обижать человека, нужно дойти вместе хотя бы до трамвая. И мы направились налево - через Конюшенную площадь и Марсово поле к Литейному.
   Мой спутник сказал:
   - Елена Сергеевна, расскажите что-нибудь.
   - Вам скучно?
   - Нет, не скучно. Но вы все равно расскажите о себе.
   - Что же о себе?
   - Ну, как что? Что Вы любите, что читаете, с кем дружите.
   Придавленное раздражение вырвалось наружу, и я сказала:
   - Валерий Андреевич, вы составьте анкетку, и я вам обстоятельно отвечу. Письменно.
   Он смущенно засмеялся, и мне стало неловко.
   - Вы знакомы с Оксаной. Это мой лучший друг. Может быть, узнаете Иру. Очень эффектная девушка, современная, моложе меня.
   - Ну, а вы-то сами? Что вы больше всего любите?
   Я отлично знаю, что я -- далеко не идеальный собеседник для умного человека. Увы! И все же: заведи он просто разговор, о чем-нибудь серьезном, или о пустяках, неважно -- на один-два вечера меня хватает. Один-два вечера я могу разговаривать с кем угодно. Но он не хотел просто разговаривать. Он лез в душу. Он как будто допрашивал. Может, он хотел завести непринужденную беседу. Но получалось, что лез в душу. Ну, с какой же стати я начну вдруг объяснять чужому человеку: ?Вот это я больше всего люблю, вот об этом я мечтаю, вот этим я мучаюсь?. То, что я больше всего люблю, о чем мечтаю и чем мучаюсь -- это мое. Только мое.
   - Валерий Андреевич, - сказала я, - давайте, не будем много разговаривать. Давайте, полюбуемся вечером. Смотрите, какой красивый вечер!
   Наконец мы вышли на Литейный. И вот здесь мне повезло. На трамвайной остановке у Дома офицеров стояли тетя Лизочка и дядя Петя. Они посмотрели в "Спартаке" нашумевший фильм "Ночи Кабирии" и ждали трамвая, чтобы ехать домой в Озерки. Едва я представила им Валерия Андреевича, как тетя завела с ним светский разговор, который продолжился и в трамвае. Кажется, они очень друг другу понравились. Затем трамвай повез родных дальше, а Валерий Андреевич проводил меня до самой моей парадной. Я с облегчением протянула ему руку:
   - Спасибо. Вечер был очень приятным.
   Не выпуская моей руки. Он сказал:
   - Вы разрешите проводить вас завтра на поезд?
   - А я еду в понедельник. И не поездом, а на грузовике, прямо от шараги.
   Он вдруг спросил:
   - Скажите, а почему вы называете институт шарагой?
   - Не знаю, привыкла. Все так называют.
   Я вошла в парадную и, перескакивая через две ступеньки, как будто он за мной гнался, поднялась на свой четвертый этаж. В комнате я переоделась в ситцевый халатик и вышла на кухню. Там уже никого не было. Я умылась под единственным в квартире водопроводным краном, вернулась к себе и легла спать.
  
  
   * * *
  
  
   Утром меня разбудил шум, доносившийся из кухни. Хриплым фальцетом орала старая Мышкина. Мышкины живут в третьей, самой маленькой, четырнадцатиметровой, комнате, узкой и с окном на север. До войны там жила тихая работница литейного цеха Леля, и скандалов у нас в квартире никогда не было. Она умерла в блокаду. Мышкины же жили в соседнем корпусе. Когда в блокадный голод жилмассив обезлюдел, они облюбовали и самовольно заняли нашу квартиру. Но, как только стало известно, что мой папа погиб, жактовское начальство оставило им Лелину комнатку, а в две наших въехали Суровые. Тогда, видимо, Мышкина и возненавидела Нину Павловну. Они примерно ровесницы, у обеих по трое детей. Но у Нины Павловны в войну уцелел муж, дети поступили в институты, а старший сын, в отличие от Кольки Мышкина, не пьет. Сейчас Колька живет у жены в соседней парадной, но все равно у них очень тесно. Валька Мышкина уже несколько лет работает монтажницей, к счастью - не у нас, и зарабатывает вдвое больше, чем я. Томка тоже работает, выписывает квитанции в какой-то конторе. Их записали или вот-вот запишут в очередь на отдельную квартиру. Но в нашей становится все напряженней и напряженней. Валька стала такой же грубой и злобной, как старуха, но ей всего тридцать лет и она энергичнее. Меня Мышкины тоже не любят, хоть и не так активно, как Нину Павловну. В основном, за просторную комнату. Ну и за диплом, конечно. Валька самолюбива, и ее раздражает, что у нее нет и не будет того, что есть у соседей. Это раздражение толкает ее на скандалы, но отнюдь не в вечернюю школу.
   Чтобы как-то изолироваться от кухонного шума, я включила стоящий в изголовии приемник. Но шум нарастал, от него было не уйти, и спать уже не хотелось. Я встала, убрала постель и вышла из комнаты. Прихожая или коридор в нашей квартире отсутствуют. Вместо них имеется небольшое пространство, позволяющее подойти к каждой из трех комнатных дверей, к кухне и к туалету. В квартире недавно установили газовую плиту, но дровяную не убрали, поэтому и до того тесная кухня стала невыносимо тесной. Полная нездоровой полнотой Нина Павловна жарила что-то на газовой плите. Старуха Мышкина торчала рядом, хоть стряпней и не занималась. Я поздоровалась и, не получив ответа, протиснулась к раковине. Поспешно умываясь, я успела понять, что речь снова идет о плате за электричество. Пока я пробиралась к себе, на кухню вышла Валька. Затем из кухни донесся громкий призыв о помощи.
   Когда я выскочила на крик, муж и сын Нины Павловны уже с двух сторон держали Вальку под руки, а она вырывалась и орала что-то разоблачительное и не вполне цензурное. Мужчины открыли дверь в комнату Мышкиных и запихали туда Вальку, а заодно и старуху. Они держали дверь, пока Нина Павловна уносила в свою комнату сковородку. Она была очень красной, и у нее дрожали руки. Я подумала, что Суровым скоро дадут отдельную квартиру, и тогда все внимание Мышкиных достанется исключительно мне. Только вот держать Вальку под руки будет некому.
   Мою комнату заливал яркий солнечный свет, а из приемника бодро звучал вчерашний молодежный ансамбль
   Ах ты, мама, мама, мама родная,
   До чего вода в Неве холодная!
  
   Я подумала ?А съезжу-ка я на пляж!?. На залив, конечно, было не успеть, но на поездку в ЦПКО времени хватало. Я не стала завтракать дома, надела любимое зеленое полосатое платье, прихватила сумку-мешок из ткани платья -- и поехала.
   Трамвай подвез меня прямо ко входу в парк, и я, миновав пустую в этот день будку контролера, пошла по досчатому настилу Елагина моста. Там, над Невкой, всегда небольшой ветерок. На фоне светлого неба красиво развевались, освещенные солнцем, пестрые ситцевые юбки девушек. Время сплошного людского потока еще не наступило, и в пышечной за мостом было почти пусто. Я съела четыре горячие, аппетитно обсыпанные сахарной пудрой, пышки, выпила стакан переслащенного кофе с молоком, и двинулась по аллее вдоль Невки к пляжу, расположенному как раз посредине между мостом и Стрелкой, где Невка заканчивается и начинается залив.
   У входа на пляж я взяла напрокат лежак, удобно устроилась недалеко от реки и раскрыла книгу. Но не читала, а просто смотрела, как постепенно заполняется песчаный берег. Мимо меня к воде прошла спортивная молодая пара. Девушка шла босиком, а в ее опущенной руке болтались те самые, не доставшиеся мне, белые босоножки. Недалеко от меня неуклюжий молодой человек расстелил на песке полотенце, а рядом аккуратно сложил клетчатую ковбойку и мешковатые брюки. Расставшись со своей одеждой, неуклюжий молодой человек неожиданно сделался похожим на античную скульптуру из Эрмитажа. Затем появилась холеная брюнетка в белом трикотажном платье. В удивительно красивом, удивительно хорошо на ней сидящем и, в то же время, удивительно простом платье. Наверное, в заграничном. Или из ателье ?Смерть мужьям?. У меня никогда ничего подобного не было. Дама шла по песку, не снимая модельных туфелек. Как ее занесло на этот плебейский пляж? Но вот дама сняла свое удивительное платье. ?Ну, знаете ли, -- подумала я, -- с такой фигурой и раздеваться в общественном месте!...?
   Я легла на спину, положила на лицо полосатую, тоже из ткани платья, косынку и закрыла глаза. Представила себе чудесное платье соседки и подумала: а как бы это платье выглядело на мне? На курсах кройки и шитья выяснилось, что у меня стандартная фигура. Если где-нибудь в Советском Союзе разрабатываются чертежи новой модели, они разрабатываются для меня. Но я почти не пользуюсь чертежами из журналов. Да и модели из журналов шью редко, предпочитаю из головы. Платье вдруг откуда-то возникает и стоит перед глазами, мучает, просится быть сшитым. Одно из пяти-шести я шью. Иду с получки в магазин, покупаю недорогую ткань - и шью. А остальные как бы перегорают, уходят. Какое-то время я о них думаю, потом забываю. На их место приходят другие. Интересно, мог бы из меня получиться модельер, если бы я этому училась? Я любила бы свою работу. Просыпалась бы по утрам без будильника...
   Послышалось хихиканье:
   -- Смотри, смотри, вот он идет!
   Я перевернулась на живот и поправила солнечные очки. Совсем близко от меня лежали на деревянных лежаках давешняя упитанная обладательница замечательного платья и еще одна женщина, по сравнению с первой вроде бы даже и худощавая. А по направлению к нам двигался немолодой, темно коричневый от загара, мужчина, похожий на вставший на ноги бочонок. Его голову украшала синяя с белым шапочка, сшитая, как у пловцов, из трех положенных по косой линии кусков ткани, а его коричневый живот нависал над плавками из форменного матросского воротника. На ходу он всматривался в загорающих, как будто кого-то отыскивал. Еще позапрошлым летом, когда я, под предлогом посещения библиотеки, пару раз приезжала сюда по будним дням, я видела его, бродящим по пляжу. Почему-то казалось, что, несмотря на его бодрый и независимый вид, вокруг него поле одиночества. То, что я называю ?печатью несчастности?. Впрочем, эта самая ?несчастность? мерещится мне иногда там, где ею и не пахнет.
   -- Девушки, да где же вы прячетесь? -- загрохотал толстяк, поравнявшись с лежаками моих соседок.
   Худощавая захихикала, а та, которую чудесное платье едва не превратило в даму, ответила что-то жеманное. Чтобы не слышать, я раскрыла книгу. Так, где раскрылось...
  
   ... несказанное, синее, нежное...
  
   Я впервые в жизни по-настоящему читала Есенина. В детстве, как райскую музыку, слушала то, что пели на его слова под гитару папины сестры. В десятом классе объяснили: Есенин -- кулацкий поэт. Удивительно: прочтешь стихотворение и кажется, что второго, настолько хорошего, быть не может. Но перевернешь страницу -- и так же хорошо, или даже еще лучше. И следующая страница. И следующая...
   -- Ах, девушки! - прогремело укоризненно
   Я подняла голову. Жирная спина удалялась вместе со спортивной шапочкой и военно-морскими плавками. Соседки удовлетворенно хихикали. Им представилась возможность хоть кого-то отшить, хоть как-то самоутвердиться. Когда их поклонник отошел достаточно далеко, я неосторожно спросила:
   -- Скажите, этот ваш знакомый -- он кто?
   -- Он вам понравился! -- громко и радостно констатировала худощавая.
   -- Ну почему же понравился?
   -- Понравился! Понравился! Сейчас я это ему скажу!
   Вульгарное лицо засветилось вдохновеньем. Еще бы, так неожиданно подвернулась возможность развлечься! Она вскочила и устремилась вслед за удаляющимися уникальными плавками. ?Сама виновата, дура!? -- подумала я, опуская глаза в книгу.
   -- Ах, какая фигурка! -- загремело надо мной, на этот раз уже вполне жизнерадостно. -- Какая фигурка! Я надеюсь, вам до тридцати? Да вы снимите очки, а то не видно глазок!
   Я попыталась сделать хорошую мину при плохой игре:
   -- Извините, ваша знакомая чего-то не поняла.
   -- Да все она отлично поняла! Ну, что мы читаем? -- он нагнулся и поднял книгу. --Ну конечно, Есенин!
   И стало ясно: ничего путного он от меня и не ожидал.
   -- Ну, ничего. Вставайте, будем знакомиться.
   Две пары наглых любопытных глаз не позволяли ему остановиться.
   -- Ну, вставайте, вставайте! -- он схватил меня за руку и потянул вверх, так, что я действительно встала.
   И в эту ужасную минуту, прежде, чем я отреагировала так, как было бы особенно приятно увидеть моим жаждавшим зрелищ соседкам, послышался знакомый громкий голос:
   -- Веничка!
   К нам подходил Семен Михайлович Гинзбург. В прошлом известный марафонец, он одно время работал вторым тренером в ?Крейсере?.
   -- Понятно, -- сказал он, -- где красивые девушки, там и наш Веничка!
   Он довольно бесцеремонно оглядел толстуху, худощавую, а затем и меня.
   -- А с вами мы где-то встречались.
   -- Встречались, Семен Михайлович, -- подтвердила я, радуясь своему спасению. -- В ?Крейсере?.
   -- Правильно. Вас зовут Лерочка.
   -- Леночка.
   -- Правильно, Леночка. Елена Громова. Сто метров на спине одна минута...
   -- Ой, ой, ой! -- засмеялась я, уже оправившись от пережитого страха. -- Семен Михайлович, пожалуйста, не позорьте меня на весь пляж!
   -- Так и быть. А это, познакомься, мой друг Вениамин Борисович. Между прочим, очень умный человек. Писатель.
   -- Ну, какой я писатель, -- заскромничал тот. -- Так, несколько сценариев. Семен, а она в самом деле пловчиха?
   -- Пловчиха, пловчиха, -- заверил Семен Михайлович.
   Теперь заскромничала я:
   -- Да что вы, я и в бассейне-то не была три года!
   Вениамин Борисович загорелся:
   -- Леночка, это судьба! Сейчас я тебя познакомлю, у нас замечательная команда. Сейчас ты поплывешь с нами!
   -- Куда я поплыву?
   -- За новый стадион! -- отчеканил он гордо.
   Я опять засмеялась:
   -- Да что вы, я и половины не проплыву!
   Но Семен Михайлович сказал:
   -- А чего тут не проплыть? Тут и плыть не надо, течение само понесет.
   Вениамин Борисович поднял мой лежак, и под любопытными, хотя и несколько полинявшими, взглядами вредных соседок мы втроем направились к выходу. Передавая мне залог за инвентарь -- пропуск в Публичку -- он заметил:
   -- Ты, оказывается, еще и научный работник!
   -- Если бы! -- вздохнула я искренне.
   На палубе катера (он же спасательная станция) сидело и лежало несколько мужчин в плавках.
   -- Внимание! -- громко и торжественно обратился к ним Вениамин Борисович. -- Это Леночка. Она вступает в нашу команду. А это -- Юра, Виктор, Гена и Петя. Петя сегодня дежурит на станции, и мы освобождаем его от заплыва. Еще раз внимание! Сегодня в заплыве участвует сам Семен Гинзбург!
   "Команда" слушала и добродушно посмеивалась. Из каюты вылез готовый к заплыву Семен Михайлович, и тоже оказался похожим на бочонок, вставший на ноги. На занятия в ?Крейсере? он являлся в отутюженных белых судейских брюках.
   -- Ты не бойся, -- сказал он, -- я пойду последним. А ты плыви до середины Невки и поворачивай по течению.
   -- Пошли! - громко скомандовал Вениамин Борисович.
   От спасательной станции все пошли кролем. Я дышу под правую руку и когда, при вдохе, увидела развернувшуюся по течению ?команду?, повернула направо. Семен Михайлович оказался прав, плыть было очень легко. Поворачивая голову для вдоха, я видела остающийся позади ресторан-поплавок, спустившиеся к самой воде ветки старой ивы, затем, чуть впереди, и Стрелку. Появилась голова Семена Михайловича в красной с белым шапочке.
   -- Поворачивай к Крестовскому, а то доплывешь до Лахты!
   Я повернула налево и сильнее заработала руками. С непривычки руки начали уставать. Я остановилась и подняла голову. Крестовский остров был совсем близко, и меня медленно несло вдоль его берега. Впереди виднелись все пять голов ?команды?, круглых и ярких, похожих на детские резиновые мячики. Я вытянула вперед руки и опустила голову. Даже в стоячей воде бассейна мне нравилось плыть вот так, работая лишь ступнями ног. ?Как рыбка хвостиком? -- учила тренер Вера Алексеевна. Но в бассейне все-таки требовалось работать, а здесь достаточно было лишь чуть-чуть шевелить расслабленными ступнями, чтобы держаться горизонтально, да иногда подгребать рукой, чтобы не отдаляться от острова. В пронизанной солнцем золотистого цвета воде, переливаясь, весело поднимались вверх пузырьки воздуха, который я выдыхала. ?Как хорошо, -- подумалось мне, -- как хорошо!?
   ?Команда? ждала меня за стадионом, на отмели между Средней и Малой Невками.
   -- Ну, как? -- спросил Вениамин Борисович.
   -- Отлично. Только кто-нибудь мог бы меня и подождать.
   -- А чего тебя ждать? Сёма сказал, что ты бы еще два раза по столько проплыла. Проплыла бы?
   -- Наверное.
   -- Так хорошо или нет?
   -- Хорошо.
   -- А я тебе что говорил? Теперь приходи каждое воскресенье.
   -- Увы, завтра уезжаю в командировку.
   Мы все поднялись наверх, на холм стадиона. Здесь дул небольшой, уже прогретый солнцем ветерок. Мимо нас шли на запад запоздалые яхты, спеша присоединить свои паруса к тем, которыми гладь воды была уже усыпана до самого горизонта. Вдали отчетливо виднелся купол собора в Кронштадте. ?Хорошо, -- снова подумала я, -- как хорошо!?.
   Мы спустились с холма. Не обходя цивилизованных участков парка Победы, вышли на Невку и берегом двинулись вверх по ее течению. На ?команду? обращали внимание, и Вениамин Борисович наслаждался этим вниманием, как ребенок. Он говорил на ходу -- много, громко и так, чтобы каждому встречному было понятно: он не кто-нибудь, а спортсмен-марафонец. Затем мы, шутя, переплыли Невку, и все вместе вышли на уже забитый людьми пляж.
   На катере Вениамин Борисович объяснил:
   -- Сейчас высохнем -- и обедать.
   -- Спасибо. Но мне срочно домой.
   -- В самом деле, командировка? Куда? Надолго?
   -- В Москву. Может, на месяц, может и дольше.
   -- Ну что же, вернешься -- приходи. Мы здесь до конца августа. Можешь переодеться в каюте.
   В крошечной каютке я сняла свой нарядный, случайно доставшийся мне, заграничный костюм-бикини из красного с белым шелка, затканного тонюсенькими резинками. Оделась, причесала мокрые волосы, накрасила губы. Наверху ?команда? сохла и курила.
   -- Садись, -- сказал Вениамин Борисович, -- курить будешь? -- и протянул пачку болгарских сигарет без фильтра.
   -- Спасибо. У меня свои.
   Пару месяцев назад Ира привезла из Москвы несколько пачек ?Фемины? -- дамских сигарет, очень дорогих, очень длинных, очень тонких, с мундштуком из золотой бумаги. Я докурила свою ?Фемину? и распрощалась.
   По мосту, навстречу мне, двигалась уже плотная людская масса. На трамвайном кольце, забитом, по случаю воскресенья, поездами всех маршрутов, стоял и мой любимый, восемнадцатый.
  
  
   * * *
  
  
   До встречи с Оксаной я успела полчасика сладко вздремнуть, а потом, облачившись во вчерашний черный костюмчик, вышла из дома. Мы втроем встречали Иру из отпуска, и провожали меня в командировку.
   Я явилась на трамвайную остановку первой и почти сразу же увидела статную фигуру Оксаны. Оксана училась в Харькове, а в Ленинград приехала по распределению. Вместе с мамой она жила в общежитии для молодых специалистов. Ее мама, седая, худенькая и трогательная старушка, делала героические усилия, чтобы две их койки в трехместной комнате напоминали семейный дом. Я люблю Оксану, скучаю, если долго ее не вижу, и мне кажется, что и я для Оксаны больше, чем просто подруга.
   Довольно быстро пришел трамвай ?девятка?, который и довез нас до Невского. Мы направлялись в то маленькое кафе, которое многие ленинградцы упорно продолжают звать ?Нордом?. С Ирой мы должны были встретиться на углу Садовой улицы, поскольку та ехала с Петроградской стороны. У входа в Елисеевский магазин бурлил небольшой водоворот из покупателей и зрителей театра Комедии. Оксана предложила:
   -- Давай, подойдем к кассе, вдруг будут билеты на ?Физиков?.
   Мы ринулись в водоворот и поднялись по широкой лестнице в вестибюль, он же кассовый зал театра. Пока Оксана подходила к кассе, я ожидала ее у стеклянной стены, ограничивающей вестибюль. Рядом со мной, отделенная от меня только толстым стеклом, стояла очень пожилая дама в строгом сером платье и с уложенными в парикмахерской седыми волосами. В тот момент, когда ко мне подошла Оксана, к даме за стеклом подошла вторая седая дама. Дамы обрадовано протянули друг к другу руки, поцеловались, и, оживленные, направились к контролю.
   -- Посмотри, это не наше с тобой будущее? ? - спросила я.
   Лицо Оксаны на секунду омрачилось, но затем она рассмеялась:
   -- Ну что ты, таким интересным девушкам, как мы, это не грозит!
   Билеты она купила, но ей достался восьмой ряд балкона, откуда ничего не видно.
   Почти сразу же на ?тройке? приехала Ира -- высокая, по южному загорелая, на модном у части молодежи низком каблуке, и с модным начесом. Ее уши украшали белые, похожие на большие пуговицы, пластмассовые клипсы, а на руке висел широкий, тоже белый и тоже пластмассовый, браслет. Ира у нас ?модерновая? и, если можно так выразиться, ?модерновая? не только снаружи, но и изнутри. Она знает всех итальянских кинорежиссеров, в живописи признает только импрессионистов, а из писателей Кафку и Хемингуэя, которого по-свойски называет ?Хэм?.
   Мы прошли насквозь помещение кондитерского магазина и оказались в кафе. Это кафе не очень-то дешевое, но изредка мы позволяем себе удовольствие в нем поужинать. Мы заказали фирменные куриные котлеты, которые здесь подаются с салатом в корзиночках из теста, сбитые сливки, которые тоже считаются как бы фирменными, т. к. в городе их почти нигде не готовят, и кофе с фирменными же, очень сложными по виду и очень вкусными, пирожными. И еще бутылку ?Цинандали?. Я достала ?Фемину? и мы с Ирой закурили. Оксана не курит.
   -- Ну, Ира, -- сказала она, -- начинай, отчитывайся.
   Ира рассказывала как бы равнодушно, время от времени красиво поднося к губам сигарету, красиво затягиваясь и красиво стряхивая пепел. Она была в Сочи, по туристской путевке. Сначала все обычно: турбаза и радиальные походы. А потом, на озере Рица, знакомство с ним. С героем.
   -- Представляете себе, -- рассказывала Ира, -- как в романах Ремарка. Просыпаемся утром, денег ни копейки. С трудом набираем мелочь на два стакана молока. И прямо из молочного буфета на пляж. А там два солидных мужчины. Говорят: ?Молодой человек, не составите ли нам компанию в преферанс?. Он тут же мне обещает: ?Ира, сейчас я выиграю на обед и ужин?. И выигрывает. Вечером мы ужинаем и танцуем в ресторане.
   -- А если бы он не выиграл? -- интересуется Оксана.
   -- Что значит -- не выиграл? -- удивляется Ира и красиво затягивается.
   -- А потом? -- не унимается Оксана.-- Как вы обедали и ужинали на следующий день?
   -- На следующий день..., -- произносит Ира задумчиво. Она поворачивает кисть руки с зажатой между пальцами сигаретой и приподымает безымянный палец. На нем нет золотого перстенька.
   -- Не проговоритесь при маме, -- предупреждает она. -- Конечно, это не ее дело, но все-таки. Потеряла и потеряла. Забыла в умывалке.
   Оксана смеется:
   -- И после того, как забыла в умывалке, тоже ужинали и танцевали?
   -- Ну, естественно.
   -- Как же ты оттуда уехала? -- спрашиваю я.
   -- Что значит -- как уехала? Билет был куплен предварительно.
   -- А герой?
   -- А герой военный, у его литер.
   -- Ну и хорошо, -- подвела итог Оксана. -- Хорошо, что хорошо кончается. Выпьем за приятные воспоминания!
   Запланировано ли продолжение бурного романа, мы выяснять не стали. Захочет -- расскажет сама. Если будет, что рассказывать. О предстоящей командировке говорить было нечего. Меня ожидало то же, что и год назад: многоместные номера гостиниц, офицерские столовые на объектах, столовые самообслуживания в Москве. Работа днем, кино и шатание по городу вечером.
   Мы покончили с фирменной роскошью, выкурили еще по сигарете и расплатились. У выхода томилась небольшая очередь из ожидавших свободных столиков. Какой-то молодой человек добродушно спросил:
   -- Девушки, вы, наверное, отмечали что-то очень важное?
   Ира, едва взглянув на него, все же снизошла до ответа:
   -- Мы просто ужинали.
   На Садовой все сели на ?двойку?. Ира, которой предстояла пересадка, сошла сразу за Кировским мостом, а мы с Оксаной поехали дальше, на Выборгскую сторону.
   -- Ну, ни пуха!
   -- К черту!
   У нас не принято целоваться. Мы просто подержались за руки и от трамвайной остановки пошли каждая к своему дому.
  
  
   * * *
  
  
   В понедельник утром я подошла к проходной раньше обычного, сдала чемодан в камеру хранения и сразу же, мимо башни, направилась к гаражу. Шофер Иван Иванович уже крутился возле своего грузовика. Конечно, для работы бригаде требовался никак не грузовик, а хотя бы такая же, как у представителей генподрядчика, машина, называемая в просторечии ?козлом?. Но ?козла? в шараге не имелось, а имевшиеся легковушки возили начальство. Поэтому нам и был выделен ГАЗ-51, грузоподъемностью три тонны и с брезентовым кузовом, в котором хозяйственный Иван Иванович возил швабру и еще что-то полезное. В этом комфортабельном лимузине мне и предстояло совершить ?Путешествие из Петербурга в Москву?.
   Я заглянула в кузов. Там было очень чисто, и лежал матрац, спальное место монтажника Васи. Подошли Вася и Леонид Максимович. Все вместе мы поднялись в лабораторию. Люся помогла мне донести до машины измерительные приборы, а Вася и Леонид Максимович перенесли увязанные в два больших пакета блоки, которые предстояло ставить в аппаратуру. Никакой охраны с ними не ехало. Конечно, никаких технических открытий в самих блоках не было, но все же. Если в дороге что-нибудь случится... Когда следом за нами в гараж вошел Пал Палыч, я, несколько замявшись, все же сказала:
   -- Пал Палыч, а блоки едут без охраны...
   -- Ну и что, кому они нужны? -- ответил он. Но затем посмотрел на меня серьезно и спросил: -- Вы что, рассказали всем знакомым, что везете блоки к совсекретной аппаратуре?
   -- Пал Палыч!
   -- Ладно, не обижайтесь. Позвоните завтра, как и что. Кстати, там от генподрядчиков будет Владимир Анатолиевич. Человек он деловой, но командовать особенно не позволяйте. Дело делаем одно, а отчитываться будем каждый за себя.
   Я предъявила в проходной документы на выезд машины. Охранница, встав на колесо, осмотрела кузов, заглянула в кабину и открыла ворота.
   -- Парень с девушкой тоже едут! - крикнула она второй охраннице, и та пропустила нас с Васей через турникет.
   На улице, возле проходной, стоял Валерий Андреевич.
   -- Елена Сергеевна, -- сказал он, потягивая плитку шоколада и газету. -- Это вам в дорогу. Прочтите, очень интересная статья. Я отметил.
   -- Спасибо. А звонок, между прочим, прозвенел уже полчаса назад.
   -- А у меня свободный проход, -- сообщил он как бы небрежно, -- с сегодняшнего дня.
   -- Я вас поздравляю. Но мне все-таки пора.
   Вместе со мной он подошел к кабине грузовика.
   -- Вы знаете, мне очень понравилась ваша тетя.
   -- Я думаю, что вы ей тоже, -- ответила я и протянула руку. -- До свидания.
   Не отпуская моей руки, он сказал:
   -- Счастливого пути. Возвращайтесь скорее... Леночка.
   Я почувствовала, как из глубины моего существа поднимается протест. Даже не из-за ?Леночки?. Из-за затянувшегося рукопожатия. Полушутя, полусерьезно я поправила:
   -- Елена Сергеевна -- и отняла руку.
   Из закрытой кабины, как из железобетонного ДОТ?а, я помахала ему рукой.
   Иван Иванович включил газ. Мы покрутились по центру, у недавно восстановленных триумфальных ворот выехали на проспект Сталина и покатили на юг, как говорят, по Пулковскому меридиану.
   -- Иван Иванович, говорят, вы не хотели ехать? -- спросила я.
   -- Начальству виднее, начальство газеты читает.
   Иван Иванович не любит Москвы, называет ее "запутанным городом". Он небольшого роста, уже немолодой и весь как бы круглый. Не шарообразный, но круглый, в сечении. Его лицо, тоже круглое, до того обожжено солнцем и ветром, что, кажется, никогда уже не вернется к своему первоначальному цвету. Притворяется простоватым. Иногда любит поворчать, но человек добросовестный и добродушный. Я была рада, что в командировку послали именно его.
   Слева появился огромный Дом Советов, потом несколько ДОТ?ов.
   -- Вот вам и Средняя Рогатка, -- сказал Иван Иванович. -- До свиданья, Питер!
   Мы оставили меридиан справа и двинулись по Московскому шоссе. Время от времени почти у самой дороги возникали деревянные обелиски со звездой на вершине.
   -- Иван Иванович, вы ведь воевали? -- спросила я.
   -- Было дело, -- ответил он неохотно и переменил разговор: -- А что же это с машиной тебя отправили? Мужика, что ли не нашлось?
   -- Так начальству виднее, начальство газеты читает.
   Поскольку от лаборатории командировались я и Люся, машиной нужно было ехать одной из нас, т.е. мне. Но я была даже довольна.
   Машину потрясывало, но слегка, потому что Иван Иванович хороший шофер. Это легкое потрясывание, легкий ветерок в кабине, не загроможденное пространство за окном -- все это расслабляло. Мысли текли легко и, поначалу, лениво. Я вспоминала, не забыла ли что-нибудь взять или что-нибудь сделать. Думала, что Люся снова станет устраивать разные фокусы. Но Бог с ней, не забыла бы только забрать из комплектации сопротивления. Думала, что не следует больше принимать ухаживаний Валерия Андреевича. Вспомнив о нем, достала его газету. Отмеченная галочкой статья говорила о том самом писателе, его знакомце по жизни "там". Нужно будет в Москве прочесть....
   В Москве предстояло вселение в гостиницу. Я терпеть не могу эти разговоры и переговоры с администраторами. Клянчить места противно, а дарить подарки и давать деньги, как умные люди советуют, я пока еще не умею. Правда, в конце концов все как-то устраивается, никто не ночует на вокзале...
   Потом откуда-то из глубины полезли, казалось бы, позабытые мысли об ошибках и неудачах, разная муть. Опять вспомнилось расставание с человеком, которого я, как мне казалось, любила. С "прекрасным принцем". Если бы он сказал: "Лена, что же делать, так случилось" -- мне было бы легче? Да, конечно, легче. Если бы он это сказал, мы бы расстались. А так он меня бросил. Выбросил из своей жизни, как что-то случайное и ненужное....Но тогда получается, что мне важны не любовь принца, и даже не сам принц, а только мое собственное самолюбие?.. Все, хватит! Я даже замотала головой, чтобы отогнать всю эту муть. Передо мной никто и ни в чем не виноват. Сама навыдумывала, сама за все это и расплатилась.... Но муть не уходила. Все дело в том, думала я, что у меня нет точки опоры. Я плыву по течению, плыву туда, куда несет жизнь. Потому, что я боюсь жизни. Надо как-то избавиться от этого страха. Развернуться, и поплыть против течения. Только вот -- куда? Для начала покончить с инженерством... Ира где-то вычитала: тот, кто боится нищеты, всегда будет рабом. Вот я и есть раба. Раба "инженерной тыщи" и своей слабости....Иногда мне кажется, что виновата война. Война стала для меня тем, чем татарское иго для России, "затормозила развитие", "привела к отставанию". Иногда мне кажется, что я долго и мучительно пытаюсь проснуться, выйти из летаргического сна. В этом своем долгом сне я вижу картинки: блокада, эвакуация, школа, институт, шарага. Я влюблялась, страдала, иногда заставляла страдать других -- и все во сне....Иногда я пытаюсь выбраться из сна в настоящую жизнь. Мечусь: серьезные книги, толстые журналы, музеи, театры. Все бессистемно, все сумбурно и, наверное, все не то. Не проснуться. Продолжается постылая работа, продолжается душевное одиночество. Если бы я еще не понимала, когда делаю глупости.... Пушкинской мертвой царевне повезло. Ей не пришлось в одиночестве просыпаться в своем хрустальном гробе, самой из него выкарабкиваться, и, натыкаясь на холодные стены пещеры, искать в темноте выход. Королевич Елисей разбудил ее, еще не замученную страшными снами, и вынес из тьмы на свет...
   -- Обедать пора? -- спросил Иван Иванович.
   -- Наверное, пора.
   Он остановил машину у придорожной закусочной.
   -- Иди, обедай.
   -- А вы?
   -- А я в машине.
   Я вылезла из кабины. Меня покачивало, как моряка, сошедшего с корабля.
   -- Василий Васильевич, обедать пойдете?
   -- А у меня с собой, -- ответил Вася, выпрыгивая из кузова.
   После остановки на обед мы снова ехали, долго и не спеша, а ближе к ночи Иван Иванович остановил машину на обочине.
   -- Отдохнем.
   Он вышел из кабины, и я слышала, как он разговаривал с Васей. Потом вернулся, сел на свое место, надел ватник, а другой протянул мне.
   -- Вася-то не замерзнет?
   -- Нет, у него там одеяло.
   Иван Иванович склонился на баранку и задремал. Я прислонилась спиной к задней стенке кабины. Вокруг было темно, но время от времени кабину просвечивали фары встречных машин, и после этого темнота становилась непроницаемой. Я задремала, и тут кто-то тихо погладил меня по голове. Прикосновение было легким, почти невесомым.
   -- Девочка моя милая, -- услышала я, -- Леночка, солнышко мое ненаглядное.
   -- Мама, -- сказала я. -- Я ведь была там, мама! Я искала тебя!
   -- Я знаю, Леночка, я все знаю.
   Мама была совсем близко. Ее длинные, много ниже пояса, черные волосы были распущены, как на той фотографии, в которую когда-то влюбился папа. В руках она держала целую охапку красных цветов, бесхитростных диких самаркандских тюльпанов.
   -- Мне здесь хорошо, -- говорила мама. -- Мне здесь очень хорошо. И папе тоже хорошо...
   -- Мама, побудь со мной! - просила я. - Не уходи! Мне очень одиноко, мама!
   Но ее уже не было, и уже издали доносились тихие слова:
   -- Не плачь, моя девочка, все будет хорошо. Не плачь...
   Я открыла глаза. Рассветало. В кабине было прохладно, и неприятно холодило мокрые щеки. Как слезинки, усеивали ветровые стекла капельки дождя. Я вспомнила, казалось, давно забытые мамины слова: "Как это обидно, что самые любимые люди, которых уже нет, снятся к плохой погоде!"
   Проснулся Иван Иванович. Вышел из кабины, со смаком потянулся. Из кузова, тоже потягиваясь, выбрался Вася.
   -- Ну что, поехали? - спросил Иван Иванович.
   Ехать до Москвы оставалось часа два...
  
  
   * * *
  
  
   В гостинице "Останкино" неожиданно повезло. Уже к десяти часам я оформила двухместный номер для нас с Люсей и две койки в четырехместном, для Васи и Леонида Максимовича. Уговорить Ивана Ивановича тоже поселиться в гостинице не удалось. Он твердо стоял на своем: "я буду в машине". Караулил машину и, заодно, экономил квартирные. Люся еще не приехала. После того, как все имущество было перенесено в мой номер, я купила у дежурной по коридору талончик, и спустилась в подвал, в душевые кабины. Затем перекусила в буфете при гостинице и поехала на Центральный телеграф. В почтовом отделении при телеграфе, в К-9, в командировках получала корреспонденцию вся шарага. Там же размещался и удобный междугородный переговорный пункт.
   Ленинград дали почти сразу, и неожиданно я услышала нежный голосок Люси:
   -- Елена Сергеевна, а мы еще здесь. На вчера Галя не достала билетов. Мы едем сегодня вечером. Пал Палыч просил узнать, все ли у вас в порядке. И еще передать телефон Владимира Анатолиевича. Он уже в Москве, а вся их бригада выезжает завтра. Вот, запишите. Передать Пал Палычу, что все в порядке?
   -- Все в порядке. Завтра с утра поеду в министерство. А как с МЛТ?
   -- Не волнуйтесь, тоже все в порядке.
   -- Ну и отлично. Передайте Леониду Максимовичу, что их с Васей номер в гостинице четыреста пять. А наш с вами двести восемнадцать. Жду.
   Я вышла из здания телеграфа и, не спеша, стала подниматься по улице Горького. В магазине тканей поразило изобилие. Да, не "Пассаж" на Невском! Тафта, парча, бархат. Я побродила среди свисающих полотнищ, как по волшебной пещере с несметными сокровищами. Каждое полотнище -- заколдованное платье. Если хорошо приглядеться, то платье как бы выступает из ткани. Я перешла улицу и зашла в магазин "Подарки". Здесь меня всегда поражала людская фантазия. Поражало мастерство. Чего стоил один только вырезанный из дерева орел с загнутым клювом! Но, если бы я имела возможность что-нибудь купить в этом магазине, я купила бы в соседнем отделе. Какие там сумочки, какие перчатки!
   В столовой, в проезде Художественного театра, я пообедала. За соседним столиком импозантный мужчина средних лет, элегантно орудуя ножом и вилкой, съел отбивную и столь же элегантно положил нож во внутренний карман пиджака.
   На площади Маяковского, в кинотеатре "Москва", через двадцать минут начинался новый испанский фильм. Он оказался грустным. В маленьком городке, где вечерами все слоняются по главной улице, сплетничая и изнывая от скуки, живет, вместе со старой теткой, старая дева тридцати четырех лет. Она -- последний отпрыск разорившегося знатного рода. Городок понимает, что ей, нищей аристократке, замуж не выйти, и женщины-неаристократки злорадствуют. Она тоже все понимает, но в глубине души все-таки ждет своего прекрасного принца. И он является: в городок ненадолго приезжает красавец-журналист. И в праздных головах возникает веселый план: журналист познакомится со старой девой, войдет в доверие, сделает предложение, а когда предложение будет принято, уедет. И тогда всем станет очень весело. Журналист тоже не прочь поразвлечься. Он заключил пари и вошел в доверие к обеим женщинам. Выяснилось, что обе они, и старая и молодая, милые, общительные и совершенно беззащитные против обмана и подлости. Предложение сделано, предложение принято, пари выиграно, журналист уезжает.
   Раздумывая о печальной судьбе героини фильма, я пошла по Садовому кольцу, незаметно дошла до Колхозной площади, села в троллейбус и поехала в гостиницу. Но из окна вдруг увидела вывеску роскошного нового магазина, о котором слышала еще в Ленинграде, магазина "Дом обуви". На первой же остановке я вышла из троллейбуса. В просторном нарядном зале лишь несколько человек рассматривали стеклянные витрины. А в витринах... Туфельки замшевые и лаковые, черные, вишневые, зеленые. И белые. Перед одной парой я буквально застыла. Входящий в моду тонкий каблук. Спереди изящно переплетаются тонкие ремешки, но переплетаются так, что туфельки все же остаются лодочками. И никого. Никакой очереди. Ни одного человека. Зато табличка: пятьсот восемьдесят пять рублей. Я начала машинально открывать сумочку. Но опомнилась и покинула этот "дом соблазнов".
  
  
  
   В дверях гостиничного буфета я столкнулась с Иваном Ивановичем. Тот нес бутылку кефира.
   -- Иван Иванович, -- предложила я, -- может, переночуете с Васей в четыреста пятом? Леонид Максимович приедет только завтра.
   Он непреклонно ответил:
   -- Я в машине.
   -- Ну, как хотите. Завтра у вас выходной, а послезавтра в девять.
   Утром я поехала в министерство докладывать о прибытии бригады. В знакомом кабинете, кроме подполковника, в глазах которого я так опозорилась год назад, находился еще и незнакомый капитан, по внешности уроженец Кавказа. Он-то, как выяснилось, и должен будет курировать нашу бригаду.
   В министерстве я пробыла недолго, а, выйдя, из уличного автомата позвонила в гостиницу. Люся была в номере, собиралась ехать с визитом к тете. Договорились, что завтра она подъедет к девяти. Четыреста пятый номер не ответил. Затем я поехала в еще одну контору, чтобы получить для всей бригады пропуска на объекты. Это не должно было занять много времени, т. к. все заранее оформлял Первый отдел. Но кто-то чего-то недооформил. Я проболталась в этой конторе довольно долго, и мне предстояло приехать туда еще и на следующий день. Какое-то время я опять послонялась по Москве, в каком-то кинотеатре посмотрела нечто невыразительное, и вечером вернулась в гостиницу. К моей радости, в четыреста пятом Вася был в наличии. Но Леонид Максимович еще не прибыл. Я сообщила Васе: завтра, в девять, у машины. Конечно, работы назавтра не ожидалось. Но дисциплина...
   Около десяти часов зазвонил телефон: объявился представитель генподрядчика Владимир Анатолиевич.
   --Елена Сергеевна, как устроились?
   -- Очень хорошо. Спасибо.
   -- И рабочий класс?
   -- И рабочий класс.
   -- Если хотите, я устрою ваших в городке. Это и дешевле, и надежнее. Там будут и мои деятели. Я забронировал тридцать мест.
   Владимир Анатолиевич играет в большого начальника. Некоторых "его деятелей" это смешит, некоторых раздражает.
   -- Спасибо. Если они согласятся, это будет очень хорошо.
   Утром, без пяти девять, я подошла к трехтонке. Иван Иванович сидел за баранкой, через открытую дверцу кабины слегка несло селедкой.
   -- Доброе утро, Иван Иванович. Как вчерашний выходной? Не скучали?
   -- Нет, не скучал. Ходил к сватье на именины.
   -- Хорошо вам. Ну и как именины?
   -- Что ж именины. Пироги, селедочка. Восемь девок, один я.
   -- Неужели восемь?
   -- Да нет, всего пять. Четыре гостьи и хозяйка. Собрались уходить, а она мне: этой подай пальто, этой подай. Я, говорю, к вам в швейцары не нанимался.
   -- Ну и что, двоим так и не подали?
   -- Да подал, куда денешься.
   В десять минут десятого от автобусной остановки подошла Люся. Хорошенькая, улыбающаяся, в заграничной трикотажной голубой кофточке и красивых, в цвет кофточки, босоножках.
   -- Елена Сергеевна, видели бы вы, что творится в автобусе! А в метро! -- начала она обороняться, не дожидаясь нападения.
   -- А в этой Москве и всегда так, -- тут же поддержал ее Иван Иванович.
   Прошло еще десять минут -- рабочего класса не было. Еще через десять минут я попросила:
   -- Люся, будьте так добры, позвоните из вестибюля в четыреста пятый, узнайте, как они там.
   Люся вернулась и сообщила:
   -- Вася сказал, что сейчас подойдет.
   И правда, Вася пришел почти сразу. Но один. Меня охватило недоброе предчувствие.
   -- Василий Васильевич, а где же Леонид Максимович?
   -- Не знаю, не приехал.
   -- Как не приехал?
   -- А я откуда знаю? Не приехал, и все.
   Люся смотрела на меня с интересом. Я, наконец, сказала:
   -- Василий Васильевич, сегодня отдыхайте. Когда приедет Леонид Максимович, пусть обязательно позвонит мне в двести восемнадцатый. Завтра встретимся здесь же, ровно в девять. Иван Иванович, у вас снова выходной. Люся, и у вас выходной.
   Люся спросила:
   -- А вы куда?
   -- Съезжу за пропусками. А потом хочу в Пушкинский музей.
   -- С Сережей?
   -- Нет, Сережи в Москве нет.
   -- Тогда можно я с вами?
   -- Конечно.
   Так прошел еще один день. К вечеру механик еще не приехал. Я растерялась.
   -- Как вы думаете, Люся, может, позвонить Пал Палычу домой?
   Люся не знала. Я решила подождать со звонком до завтра.
   Позднее снова позвонил Владимир Анатолиевич.
   - Ну как, Елена Сергеевна, у вас все в порядке?
   - Да Владимир Анатолиевич, все в порядке.
   - Завтра едете в Забегаево?
   - Едем.
   - Я могу вас прихватить. Подъедете к Таганской площади, и я подброшу вас на моем "газике".
   - Спасибо, но нам, наверное, удобнее сразу ехать на своей машине. - Я взглянула на Люсю. Она кивнула. - Вот и Люся так считает.
   - Передавайте Люсе большой привет. И не забудьте - я могу устроить ваших людей в городке. До завтра.
   Совсем поздно, когда я уже засыпала, вновь зазвонил телефон. Заплетающимся языком механик Леонид Максимович доложил, что прибыл.
   К Леониду Максимовичу я отношусь с симпатией и уважением, немного даже как к "старшему товарищу". Был момент, еще на той площадке, когда мы с ним ведали физкультурными делами - он от парткома, а я от комитета комсомола. Вообще-то все свои резервы, как общественный деятель, я израсходовала пионеркой, даже октябренком. Но в шараге на перевыборном собрании кто-то выкрикнул мою фамилию. В соответствии с известным принципом: "спеши назвать чью-нибудь фамилию, пока не назвали твою". Бурной деятельности у нас с Леонидом Максимовичем не было, но однажды я участвовала в физкультурном параде на новом стадионе: добровольцев не хватило и я, как член комитета, легла грудью на амбразуру. А еще раньше, когда я, впервые в жизни накрасив губы, проходила через механический цех, он остановил меня:
   - Лена, не делайте этого, вам не идет.
   Я доброму совету не последовала...
   Утром возле трехтонки снова оказались лишь мы с Люсей. Немного подождав, я отправилась в вестибюль - звонить. Леонид Максимович смущенно извинился и просил подождать еще десять минут. Через десять минут он был на месте - но без Васи!
   - А Василий Васильевич? - спросила я, снова ожидая недоброго.
   - Все нормально, только сейчас он никак не может выйти.
   - Как не может, почему?
   - Он плохо выглядит.
   - Что значит - плохо выглядит? Леонид Максимович, что случилось?
   - Видите ли, он ночевал в вытрезвителе.
   Наверное, на моем лице отразился ужас, потому что Леонид Максимович улыбнулся и сказал тоном старшего товарища:
   - Елена Сергеевна, не волнуйтесь. Завтра он будет в полном порядке. Мы приехали работать - и будем работать.
   Я спросила:
   - Леонид Максимович, вы хотите жить в городке? Там дешевая гостиница и не нужно так много трястись в машине.
   - Конечно, хочу.
   - И Вася?
   - Конечно, и Вася.
   - Нужно бы уговорить и Ивана Ивановича, а то он все твердит: "я в машине".
   - Конечно, и его уговорим.
   Пора было ехать. Я села в кабину, т.к. знала дорогу, а Иван Иванович ехал в Забегаево впервые. Леонид Максимович подсадил Люсю в кузов, залез сам, и мы тронулись. В городке, оставив машину возле КПП, мы втроем направились к штабу по широкой асфальтированной аллее. Большие одноэтажные здания казарм выходили на аллею торцами, и оттуда, с крытых крылечек, на нас глазели солдаты.
   В кабинете, куда нас провел дежурный, я представилась незнакомому подполковнику, представила Люсю и Леонида Максимовича.
   - В бригаде еще монтажник, но он сейчас в Москве.
   Мы сели, и я стала объяснять, когда и где мы будем работать. Собеседник слушал недоверчиво, видимо, наша бригада не показалась ему солидной.
   - Вы надеетесь этот график выдержать? - спросил он.
   - Да, конечно.
   - Ну что ж, желаю успеха.
   - У меня просьба - сказала я. - Нам было бы очень удобно, если бы шофер, механик и монтажник жили в вашей гостинице
   -Что же, это возможно, - ответил подполковник и взялся за телефон: - Сейчас подойдет товарищ Громова из Ленинграда...
   По дороге к КПП Люся, смеясь, сказала:
   - А здорово вы обошли Владимира Анатолиевича с гостиницей.
   Против жизни в городке Иван Иванович не возражал. Было решено: он отвезет всех в Москву, а потом, вместе с Леонидом Максимовичем, Васей, блоками и приборами, вернется в городок. Когда мы собирались грузиться в трехтонку, возле нас лихо затормозил "газик" Владимира Анатолиевича. Улыбался знакомый по прошлому году шофер Володя - молодой, веселый, с вьющейся соломенной шевелюрой. Сам Владимир Анатолиевич улыбался и почти сиял:
   - Елена Сергеевна, Люся! Очень рад вас видеть!
   Потом сделал озабоченное лицо:
   - Так когда начинаем работать, Елена Сергеевна?
   - Завтра в девять утра, Владимир Анатолиевич.
   - Отлично. Вечером приезжают мои деятели, и я везу их прямо сюда. Так устроить тут ваших людей?
   - Спасибо за идею, мы уже все оформили.
   - Вот как. Люся, вы почему улыбаетесь?
   - Да так, - ответила Люся нежно. - Солнышко. И вообще.
   Он тоже улыбнулся:
   - Ладно, подождите меня пятнадцать минут, я отвезу вас на моем "газике".
   Мы поблагодарили и втроем забрались в кузов. "Бедный Вася!" - думала я, трясясь на деревянной скамейке. Матрас был скатан и, привязанный, стоял возле кабины.
   - Иван Иванович, - сказала я у гостиницы, когда мы покинули кузов. - Пожалуйста, не уезжайте, пока я не подойду.
   Я боялась, что снова что-нибудь произойдет.
   - Как скажете, товарищ начальник, - ответил он благодушно.
   Через час они благополучно отбыли. А еще через час в номере раздался звонок междугородной телефонной станции. Люся подняла трубку:
   - Да, пал Палыч, это я. Хорошо... Хорошо... как Елена Сергеевна, - и передала трубку мне.
   - Елена Сергеевна, - спросил Пал Палыч, - вы можете пару дней обойтись без Люси?
   Как будто он и без меня не знал, что отлично могу. В лаборатории я вообще сделала бы все одна. Но на работающей аппаратуре, прошедшей военную приемку, конечно, были нужны и механик и монтажник. А техник был нужен для представительства. Среди тех, кого вечером ожидал Владимир Анатолиевич, наверняка для представительства тоже приедут два-три человека.
   - Наверное, как-нибудь обойдусь, - ответила я. - А что случилось?
   - Не знаю, просит ее мать. Кажется, кто-то заболел или умер.
   - Хорошо, пал Палыч, - сказала я. И добавила: - Пал Палыч, все-таки нужна легковая машина.
   - Знаю, - ответил он чуть раздраженно. - Но нету. До свидания.
   - Елена Сергеевна, - спросила Люся. - Так я звоню тете, чтобы она достала мне билет на вечер?
   - Конечно. Только давайте, проверим комплектующие.
   Она вытащила из своего чемодана коробку, и мы стали проверять детали по списку. Все было в наличии. За исключением злополучных МЛТ.
   - Люся, вы же обещали...
   - Но, Елена Сергеевна, - защебетала она, - я тогда же за ними сходила. Но их еще не было. Обещали завтра, а мы вечером уехали. И что вы волнуетесь, сами же говорили, что они наверняка не потребуются.
   Она улыбалась. Залетевший в окно ветерок чуть колебал очаровательные золотистые кудряшки. Ангелочек. И. скорее всего, она права - не потребуется.
   - Люся, - сказала я, - я все-таки хочу, чтобы они были на месте. Когда будете возвращаться, обязательно привезите.
   - Хорошо, Елена Сергеевна, обязательно привезу.
   - А я попрошу Пал Палыча вам о них напомнить
   Она, наконец, перестала улыбаться.
   - Если вы считаете это нужным...
   Я представила себе, как она расскажет об этом разговоре в лаборатории, и как будет смеяться лабораторская молодежь, удивляясь, какая я зануда и ябеда. Наверное, я и в самом деле зануда и кажусь Люсе, как и она мне, марсианкой.
   Вскоре позвонила ее тетя: с билетом все в порядке, билет ждет ее в такой-то кассе. Люся быстро сдала дежурной свою койку и, прежде, чем упорхнуть, положила передо мной небольшую книжечку:
   - На случай, если будет нечего делать. Это про шпионов.
   И ушла. Марсианка-то она марсианка, но в ней есть то, чего нет во мне: легкость, обаяние. Ей просто с людьми. Она не поможет, подведет, даже обманет - и все равно всегда будет милой, приятной и обаятельной Люсей. И на ее ножках всегда будут очаровательные туфельки...
   Я вышла из гостиницы вслед за Люсей и поехала в магазин на проспекте Мира. Снова постояла у витрины с белыми туфельками, а потом попросила у важной продавщицы разрешения примерить такие же. Они оказались мягкими и очень удобными. Я примерила правую, потом левую, потом надела обе и встала на коврик у тумбочки с зеркалом. Пожилая дама-покупательница сказала с улыбкой:
   - Эти туфельки как специально для ваших ног.
   Я взглянула в ее доброе лицо и попросила выписать чек. Из магазина я вышла с коробкой в руках и как бы ошеломленная своим легкомыслием.
  
  
   * * *
  
  
   Вечером позвонил Владимир Анатолиевич:
   -- Елена Сергеевна, нужно бы кое-что утрясти. Можно к вам сейчас заехать?
   -- Да, конечно.
   Через полчаса они уже входили в комнату, Владимир Анатолиевич и шофер Володя. Оба высокие, загорелые, улыбающиеся. И мне вдруг показалось: пришли мои друзья. Мирно и дружелюбно мы поговорили о работе. В лучах заходящего солнца грубо высеченное лицо Владимира Анатолиевича казалось мягче, одухотвореннее, благороднее. Я думала: "как же я не замечала раньше, что это милый, скромный, приятный человек?"
   Но вот короткий и необязательный разговор о работе иссяк.
   - Елена Сергеевна, поедемте в центр, куда-нибудь сходим, -- предложил он.
   -- С удовольствием.
   Они ушли. Я быстро надела открытое белое платье, новые белые туфельки и спустилась в холл. Знакомый "козлик" стоял у подъезда. Володя уже сидел за рулем, а Владимир Анатолиевич, устроившись на заднем сидении, тщательно вытирал газетами переднее.
   -- Машина привыкла перевозить мужчин, -- сказал он и предупредительно распахнул передо мной дверцу.
   "Козлик" обогнул здание гостиницы и понесся к центру. Володя медленно ездить не умеет. А Владимир Анатолиевич выдвинул новое предложение:
   -- Поедемте ужинать к моему приятелю. У него поджарены бифштексы.
   -- А это удобно?
   -- Конечно. Он будет очень рад. Нужно только зайти за хлебом.
   Володя высадил нас у Таганской площади и уехал. В гастрономе, стоя в стороне, я смотрела, как мой спутник деловито курсировал между кассой и прилавками. Когда мы вышли на улицу, начал накрапывать дождь. Он остановил такси, на котором мы проехали еще пару кварталов. Потом мы без лифта поднялись на какой-то высокий этаж, и он позвонил. Дверь открылась, и тут же послышался вопль человека, застигнутого врасплох. Фигура в трусах метнулась в глубь квартиры. Я сделала шаг назад, но Владимир Анатолиевич сказал:
   -- Идемте.
   Мы прошли на кухню.
   -- Извините нас, Елена Сергеевна, сейчас все будет в порядке.
   Он сходил в разведку и снова сказал:
   -- Идемте.
   В маленькой комнатушке, заставленной и заваленной вещами, хозяин, уже в брюках и рубашке с короткими рукавами, то ли растерянный, то ли недовольный, заканчивал заправлять постель
   -- Это мой давний и добрый приятель Саша, -- представил его Владимир Анатолиевич.
   -- Саша, -- подтвердил его слова хозяин, протягивая руку.
   -- А это -- ленинградка и моя коллега, Елена Сергеевна Громова.
   После состоявшегося знакомства хозяин сел в уголок дивана и предоставил своему доброму приятелю самому позаботиться о дальнейшем. Тот пытался накрыть на стол, что было не так-то просто в тесноте чужой комнаты. Хозяин ему не помогал, и время от времени подавал из своего угла хоть и дружеские, но ядовитые реплики. Я взяла в руки одну из многих книг, лежавших на подоконнике, первую попавшуюся. Тут Саша вылез из своего угла, взял с забитой книгами полки увесистый том и протянул его мне:
   -- Посмотрите, это вам понравится.
   Перелистывая роскошное чешское издание с фотографиями животных, я увидела сделанную карандашом надпись? "А. И. Сапега".
   -- Это вы А. И. Сапега? - спросила я.
   -- Конечно, это я. Вам что, не нравится моя фамилия?
   -- Почему же? Очень даже красивая фамилия. Громкая.
   -- У вас, в определенном смысле, тоже довольно громкая фамилия.
   -- С моей фамилией все просто.
   -- И с моей тоже просто. Жил себе в имении магната сапожник. Или портной. Одним словом -- бедный еврей.
   В этот момент Владимир Анатолиевич пригласил к столу. На сковородке аппетитно шипели два бифштекса. Видя, что добрый приятель собирается делить их на три честные порции, Саша сказал:
   -- Я не хочу, я успел поужинать. Но выпить за компанию -- выпью.
   Сказав это, он с превосходной выдержкой наблюдал, как гости уничтожают его ужин. Легкое вино подействовало на него благотворно, он становился все любезнее и любезнее.
   -- Из окна дует, -- сказал он. -- Леночка, накиньте мой пиджак.
   -- Уже Леночка?
   -- Даже Аленушка. Можно, я буду называть вас Аленушкой?
   - Нет, только не Аленушкой.
   - Ну, тогда Леночка. Елена - прекрасное имя. Но вы - Леночка.
   Худой, с длинным носом, в очках, он, не переставая, острил. И, как расшалившийся ребенок, никак не мог угомониться. И хвастался, как ребенок:
   -- Поверьте, Леночка, для меня жизнь невозможна без хороших книг. Если мне нужно выбирать: пообедать или купить хорошую книгу, я, конечно, предпочту книгу.
   Он расшалился настолько, что слегка обнял меня за плечи. Я промолчала, но поднялась и стала собираться. Он запротестовал:
   -- Леночка, ну зачем вам ехать в гостиницу? Это же так далеко! Оставайтесь здесь, мы вас великолепно устроим!
   -- Пора, -- сказала я, надевая жакетку.
   -- Ну, хорошо. Вот вам книжка, и сейчас я вас провожу. А Вову мы оставим здесь. А завтра мы пойдем с вами в театр, у меня есть контрамарки. А Вову с собой не возьмем!
   -- Я провожу Елену Сергеевну, -- прервал его Владимир Анатолиевич и тихо что-то добавил, чего я не расслышала.
   -- Только надень плащ, -- другим, совершенно трезвым, голосом отреагировал Саша.
   Моросил дождь. Мы добежали до метро, а у ВДНХ сели в автобус. Перед входом в гостиницу он предложил:
   -- Поедемте завтра на машине за город. Переночуем в палатке, покупаемся, позагораем. В воскресенье вечером вернемся.
   -- Спасибо, но у меня кое-какие планы.
   Планов не было. Но и мой спутник не был уже тем добрым товарищем, который привиделся мне три часа назад. Он претендовал, ни много ни мало, как на прощальный поцелуй. Он держал мои руки в своих огромных руках и не давал мне пройти. Уже не думая, как бы прервать затянувшуюся неприятную сцену тактично, я с силой вырвала руки, толкнула дверь и вошла в вестибюль. "Дура, -- думала я, поднимаясь по лестнице. -- Опять навыдумывала: друг, благородное лицо....И опять ругать некого".
   Было уже около двенадцати часов...
  
  
   * * *
  
  
   Я твердо решила: трехтонку за собой в Москву не гонять. Поэтому утром мне пришлось встать в седьмом часу, чтобы к девяти добраться до Забегаева. В городке я застала знакомую по прошлому году бригаду генподрядчика. Был среди них и Миша Бугримов, своего рода соперник Владимира Анатолиевича. И. о. инженера, Миша знал аппаратуру. В отличие от старшего инженера, который аппаратуры не знал, а потому налегал на организационные вопросы. В числе прибывших ради представительства был и друг Миши, Миша Серов. Чтобы не путать с Бугримовым, его называли Мишей Длинным.
   -- Елена Сергеевна, -- приветствовал меня Миша, -- вы еще красивее, чем в прошлом году.
   -- А вы, Миша, еще галантнее.
   Работа в этот субботний день была как бы парадом войск перед походом. Настоящая работа должна была начаться с понедельника. Я убедилась, что рабочий класс на месте и в порядке, поболтала с коллегами, пообедала в офицерской столовой и вернулась в Москву. В гостиничном номере познакомилась с новой соседкой, полистала взятую с собой последнюю книжку "Нового мира", полистала Люсину книжку про шпионов и вспомнила про ту, что вчера мне вручил новый знакомый Саша. Оказалось -- Джек Лондон, "Джерри островитянин". Ну и ну! Джеком Лондоном я увлекалась в шестом-седьмом классах. Я отложила книжку и отправилась в душ.
   Душ я люблю с бассейновских времен. Стоя под душем, хорошо думать. Он вроде ньютоновского яблока. Вот и теперь я думала о вчерашнем вечере, о Владимире Анатолиевиче, о Саше. Джек Лондон. Пес Джерри.... Может, Саше, как и мне, то за тридцать, а то только четырнадцать? Может, сегодня он и сам удивляется, что вчера так разошелся? Когда меня занесет и я наговорю слишком много или слишком откровенно, мне потом бывает не по себе. С годами меня стало заносить реже... Саша вчера вел себя непочтительно. Так чему же удивляться? Вечером в квартире незнакомого мужчины появляется тридцатилетняя женщина. Не одна, конечно, но и не с мужем. Скорее всего, с чужим мужем. На ней открытое платье, у нее накрашены губы и ресницы, она курит, пьет вино....А чем уж так обидел меня Владимир Анатолиевич? Задержал мои руки в своих? Хотел поцеловать? Так ведь поехала же с ним неизвестно куда. Позволила купить вина. Сама выпила.... Если уж обижаться, то только на себя. А вообще-то -- что случилось? Ничего не случилось. Нервы.
   Я перекрыла воду в кранах и поднялась в номер.
   -- А вам звонил молодой человек Саша, -- сообщила соседка. -- Обещал позвонить еще.
   Телефон зазвонил почти сразу.
   -- Елена Сергеевна, едем за город. Никаких возражений. Погода замечательная. Едет милая девушка Варя. Все готово, мы уже выезжаем, через десять минут будем у гостиницы. Собирайтесь.
   Владимир Анатолиевич, Саша, милая девушка Варя, я и сам Володя. В прошлом году на Володином "козлике" по выходным бывало и многолюднее.
   Мои сборы были несложными. Я надела серое рабочее платье, а к содержимому вместительной сумочки добавила купальный костюм, полотенце и фотоаппарат. Едва я собралась, пришел Володя.
   -- Надо скорее ехать, уже много времени, -- сказал он тоном своего шефа.
   У машины стояли Саша и молоденькая, не старше двадцати лет, миловидная девушка в черных брючках и клетчатой рубашке.
   -- Варя, -- скала она.
   Я запнулась, называя свое имя и отчество.
   Проследив за моим взглядом, Саша объяснил:
   -- А Владимир Анатолиевич просил извинить, у него неожиданные дела.
   Варя устроилась на переднем сидении, но ехала затылком вперед, поддерживая оживленный разговор. Саша был мил и предупредителен. Если бы он еще не старался поддерживать меня во время настоящих и мнимых толчков машины, ехать было бы и вообще замечательно. Володин "козлик" обгонял все, что двигалось в попутном направлении. Стрелка спидометра настигла цифру "сто" и ринулась дальше. Я в очередной раз подумала, что в Володе пропадает гонщик. Видимо, Саша подумал о том же самом, потому что сказал:
   -- В каком-то из новых романов описана такая история: трое друзей, владельцы авторемонтной мастерской, собрали гоночную машину.
   -- Это же "Три товарища"! - горячо перебила его Варя. -- Как же вы не запомнили? Вам что, не понравилось?
   Саша пробормотал в ответ что-то неопределенное, а я спросила:
   -- Володя, а вы читали "Три товарища"? Вам понравилось?
   -- Про гонки интересно...
   Мы свернули с шоссе и на пароме переправились через канал. Дорога шла полем, сплошными ромашками. Ветра не было, и ромашки не шевелились. Они напоминали огромный ковер. А полоса заката напоминала расплавленное золото. Немного этого расплавленного золота как будто пролилось в маленькую речную заводь. С трех сторон этот наполненный жидким золотом ковшик охватывал крутой, покрытый мелким лесом, склон. Было сказочно красиво.
   Перед спуском "козлик" заупрямился -- вчерашний дождь размочил глину. Однако хворост, набросанный под колеса, и подталкивание помогли. Он смирился и послушно покатил вниз. И вот мы уже на крошечном, всего в несколько метров шириной, лужке, на берегу маленькой тихой речки
   Мужчины соорудили палатку, привязав большой кусок брезента к машине и к ближайшим деревьям. Мы с Варей собрали хворост, которого вокруг имелось в избытке, и развели костер. Варя говорила мне "ты" и "Лена".
   Купались мы уже в сумерках. Долго, с наслаждением. Ужинали у костра. Володя нарезал толстыми ломтями хлеб и колбасу. В его руках появилась бутылка водки. Варя просто, буднично, взяла из его рук граненый стакан, наполненный более, чем наполовину, и так же просто, буднично, его осушила. Володя снова наполнил стакан более, чем наполовину, и протянул мне. Я никогда по столько не пила. Но затеять теперь разговоры, уговоры.... Так же просто, как Варя, я взяла стакан и, с трудом преодолевая последние глотки, выпила до дна. И, как по волшебству, все вдруг стало удивительно хорошо, складно и весело. В костре наперегонки горели сухие хворостины. Охлажденное долгим купанием тело наполнялось теплом, как будто это они, хворостины, поделились своим жарким весельем. Закружилась голова, легко, как бывало иногда на студенческих балах после долгого кружения в вальсе. Я почувствовала, что улыбаюсь. Посмотрела через костер на Сашу -- он тоже улыбался. Глаз его видно не было, а в темных стеклышках солнечных очков бушевало веселое пламя. Володя задумчиво смотрел на огонь. А между ними, положив руки им на плечи, сидела с грустным, одухотворенным, озаренным огнем хорошеньким личиком Варя и вдохновенно пела:
  
   Белая, несмела, ромашка полевая...
  
   Я подумала: песня, может быть, и не сама удачная, но ей простительно, ей всего девятнадцать лет. И в какой уже раз пожалела, что сама не музыкальна, что мой удел только слушать, как поют другие. Я достала ФЭД и сделала несколько снимков
   Но вот были допеты песни, докурены сигареты, догорел костер. Мы устроились на ночлег в своей импровизированной палатке: мы с Варей посредине, мужчины по краям. Я закрыла глаза и приготовилась, как в турпоходе, мгновенно уснуть. Но тут Варя выползла из палатки, и уже от речки послышались тоскующие слова простенькой песенки.
   -- Она скучает без Володи, -- сказал Саша.
   -- Без какого Володи?
   -- Конечно, без Владимира Анатолиевича.
   -- Ну что вы, просто ей девятнадцать лет!
   И стало досадно, что Варя -- не девушка шофера Володи, а знакомая Владимира Анатолиевича. Зачем он ей нужен, этот искатель командировочных приключений? Нет, не может она сейчас, среди такой красоты вокруг, тосковать о нем. Наверное, она и сама не знает, о чем тоскует. Раньше и у меня случалась такая же легкая и светлая, беспричинная, тоска. Это теперь тоска бывает долгой, тяжкой и безнадежной...
   -- Просто ей всего девятнадцать лет!
   А Саша вдруг обнял меня и поцеловал. И я не сказала ничего резкого, не отодвинулась, не ушла. Все в этот вечер перепуталось. Саша не казался мне сейчас чужим, едва знакомым человеком, чья манера себя держать мне не нравилась и даже раздражала. Это куда-то ушло, это не имело значения. И я позволяла себя целовать и отвечала на поцелуи. И поцелуи наши были невинными, как в девятнадцать лет. Я свернулась калачиком, положила голову ему на грудь и шептала разные глупости: еще вчера утром мы не знали друг друга, и как это хорошо, что мы встретились, и что-то еще, в том же духе. И он тоже шептал какие-то бессвязные глупости и гладил меня по голове. Что такое счастье? Может, эти два-три часа и были счастьем?
   Утро наступило серое, сырое и прохладное. Вместе с ночной темнотой и хмелем ушло очарование. Я смотрела на Сашу, чужого и едва знакомого, и приходила в ужас: как я могла все это ему говорить? Как я могла его целовать? Теперь мне было совершенно невозможно даже сказать ему "ты". А он не соглашался на "вы". Он не хотел отступать с завоеванных позиций. Он качал права и повышал голос:
   -- Я не позволяю кому попало мурлыкать на моем плече!
   За завтраком он демонстративно со мной не разговаривал.
   Но, как бы то ни было, завтрак закончился. Мы разобрали лагерь, загасили костер и сели в машину. Володя включил зажигание, мотор заработал, машина дернулась -- и забуксовала. Мы вышли и, как накануне, стали подкладывать под колеса хворост. Несколько метров, до начала подъема, "козлик" кое-как преодолел. Затем он завяз окончательно. Попытки подтолкнуть его успеха не имели, три наших силы были все-таки не лошадиными. Мотор издавал то жалобные, то угрожающие звуки. Высунув голову в открытую дверцу, шепотом ругался Володя. Через полчаса мелькнул луч надежды. Мимо терпящих бедствие шла купаться большая и дружная компания. Не дожидаясь просьб, трое мужчин поднажали, и колеса тут же освободились от глиняного плена. Увы, ненадолго. Когда купальщики возвращались, "козлик" буксовал почти на том же месте. Они прошли мимо. Володя выключил мотор, и они с Сашей отправились искать помощи.
   Мы с Варей сели в машину. Я достала "Фемину". Сообщив, что предпочитает что-нибудь покрепче, Варя все же взяла сигарету.
   - Лена, спросила она, -- Вы давно знаете Володю?
   -- Шофера?
   -- Нет, конечно, его начальника.
   -- Владимира Анатолиевича? С год.
   -- И какой же он, по-вашему?
   -- Какой? Он очень добросовестный работник.
   -- А человек? Какой он человек?
   -- Я его не знаю, Варя. Он работает в другом институте, и в Ленинграде я его не вижу. А здесь он очень добросовестный работник.
   Варя помолчала, затянулась.
   -- Он не в вашем вкусе?
   -- Пожалуй, не в моем.
   Я испугалась, что вот сейчас начнется стриптизный женский монолог. Но Варя запела что-то вполголоса и ничего рассказывать не стала. И теперь, глядя на нее, мне показалось, что ей совсем не девятнадцать лет, а все двадцать пять. Или даже тридцать.
   -- Вы окончили институт, -- то ли вопросительно, то ли утвердительно сказала Варя.
   - Да, электротехнический.
   - А я после школы работаю.
   -- Ну, так что же? Вы еще все успеете.
   Послышался грохот, и наверху, над спуском, возник трактор. Не прошло и десяти минут, как вездеход армейского образца был благополучно вытащен на твердую дорогу. Саша вручил спасителю-трактористу сторублевую бумажку, все заняли свои места и, на этот раз, поехали.
   Не зря говорят, что совместная работа сближает. Даже такая, как неудачные попытки вызволить из глины забуксовавший автомобиль. В ромашковое поле мы въехали добрыми друзьями. Правда, Саша упорно говорил мне "ты", и я с этим смирилась. На пароме я сфотографировала Варю. Та стояла, облокотившись на деревянные перила, и задумчиво смотрела на воду. А в руках огромная, как только можно удержать, охапка ромашек.
   Мы пообедали в какой-то чайной, вымыли машину в маленькой речушке, и уже под вечер въехали в Москву. "Козлик" остановился у гостиницы, и Саша вышел вслед за мной.
   -- Леночка, -- спросил он, -- мы еще сегодня встретимся?
   Я засмеялась:
   -- Ну, если вы обещаете меня не обижать.
   -- Я никогда не буду тебя обижать.
   -- И повышать не меня голос.
   Он тоже засмеялся:
   -- Я никогда не буду повышать на тебя голос. В восемь у метро ВДНХ.
   Он снова сел в машину, и они умчались.
  
  
   * * *
  
  
   Когда в восемь мы встретились у метро, Саша был в полном параде: с иголочки серо-голубой костюм, белоснежная рубашка, галстук. Он взял из моих рук сумочку, чего я вообще-то терпеть не могу, но тут не сумела настоять на своем, взял меня под руку и весело спросил:
   -- Отправляемся на выставку?
   -- Отправляемся на выставку, -- так же весело согласилась я.
   Перед воротами выставки он повернул, было, к стоящим шеренгой цветочницам, но я сказала:
   -- Что вы, ни в коем случае!
   -- Почему -- ни в коем случае?
   -- Потому, что с цветами не пустят, и их придется выкинуть.
   -- Ты что, много раз здесь бывала?
   -- Конечно, много.
   Еще бы не много, если выставка рядом с гостиницей!
   -- И с кем же, интересно, ты здесь бывала?
   -- Лучше спросите, с кем я здесь не бывала.
   Мне нравтся гулять по выставке: ярко, шумно, многолюдно. Как бы всем весело, и как бы у всех праздник. Вот и теперь: сияло множество огней, струи больших и маленьких фонтанов переплетались с лучами прожекторов, а шум воды переплетался с людским говором. В густой толпе мы брели по аллеям и говорили, говорили. О чем? Да какая разница? Обо всем. Если люди друг другу нравятся и ничего друг о друге не знают, то тем без счета.
   Освободился кусочек скамейки возле фонтана "Каменный цветок", и мы сели.
   -- У тебя довольный вид, -- сказал Саша. -- Тебе приятно смотреть на этот фонтан?
   -- Приятно.
   Я двадцать раз слышала от разных людей, что фонтан этот великоват, ярковат, аляповат. Но мне он казался праздничным и даже сказочным.
   -- Тебе и на шестнадцать золотых баб приятно смотреть?
   -- Все хорошо на своем месте.
   -- Во время фестиваля у шестнадцати золотых баб...
   Фестиваль молодежи и студентов явился для Москвы столь исключительным событием, что забыть его москвичам просто невозможно. Саша познакомился у фонтана с девушкой из арабской делегации. Пару дней они встречались и много разговаривали на английском языке, он на ломаном, а она на настоящем. Потом она спросила: он не русский, кто же он?
   -- Я ответил "еврей", и больше мы не виделись. Я ее понимаю: Бен Гурион -- фашист.
   -- А вы, конечно, лучший друг Бен Гуриона? Может, даже родственник?
   Он сказал:
   -- Все это пустяки. Пойдем, поищем, где вкусно кормят.
   -- Хорошо. Только попозже.
   А он вдруг сказал:
   -- Знаешь что, поедем сейчас ко мне.
   И все. Вечер кончился. Я почувствовала, что очень устала. И что ничего, абсолютно ничего не хочу: ни великолепия переливающихся фонтанных струй, ни вкусной еды, ни Сашиного общества. Только тишины и безлюдья. Только спать.
   -- Не нужно об этом говорить, -- попросила я вяло.
   -- Нет, нужно! -- с энтузиазмом воскликнул он, не почувствовав появившейся в моем голосе апатии. И стал красиво, энергично и многословно объяснять, как это нужно -- немедленно поехать к нему. Я безучастно молчала, и он выкинул козырь:
   -- Ведь я тебе нравлюсь. Володя тебе не нравится, но ты же к нему поехала!
   Если неожиданно, то меня может обидеть каждый. От неожиданности я теряюсь. Я встала, сказала "до свидания!" и хотела взять из его рук свою сумочку. Он не отдал, тоже встал и даже взял меня под руку. Я резко вырвала руку и быстро пошла к выходу. Так мы и шли: я впереди, а он немного сзади, с моей сумочкой. Я шла все быстрее, потом почти побежала. Слезы текли по-детски, в три ручья. Носовой платок остался в сумочке, поэтому я пыталась смахнуть их с носа оборкой капроновой перчатки. У автомата с газированной водой я остановилась и смогла, наконец, взять свою сумочку.
   -- Я не буду ничего говорить сейчас, -- в затылок мне сказал Саша. -- Можно, я потом вам позвоню?
   -- Нет, -- ответила я, пытаясь получить у автомата стакан воды. Автомат меня не слушался, и какой-то молодой человек молча помог мне с ним справиться. Когда я пила воду, зубы стучали о стакан. У выхода, где-то сбоку и сзади, мелькнули гладко причесанные черные волосы и блик на стеклышке очков. До гостиницы я шла пешком. На пустынных и плохо освещенных улицах можно было не сдерживаться.
   В гостиничный номер я вошла почти спокойной. Соседки не было. Я завела будильник, быстро разделась и с головой забралась под одеяло. Меня познабливало.
   На столе зазвонил телефон.
   -- Да, -- сказала я, -- я слушаю.
   Телефон молчал. Я положила трубку на рычаг, снова укрылась с головой, и под риторический вопрос: когда же я, наконец, поумнею? - уснула. Воскресный день отдыха закончился.
  
  
   * * *
  
  
   А наутро началась работа -- напряженная работа по уплотненному графику. Я вставала в седьмом часу, тряслась в переполненном автобусе, в метро, в электричке, а после этого еще и в кабине трехтонки. Вася и Леонид Максимович тряслись в кузове. Вслух они не роптали, но я понимала, каково им, и в конце недели отправила Пал Палычу телеграмму: ?Для успешной работы необходима легковая машина?.
   Уже в понедельник вечером позвонил Владимир Анатолиевич:
   -- Елена Сергеевна, что же вчера случилось с Сашей? Он вернулся домой таким злым!
   --Владимир Анатолиевич, -- ответила я, любезно улыбаясь телефонной трубке. -- Вы уж спросите о делах своего доброго старого приятеля у него самого.
   -- Ладно, спрошу, -- и мне показалось, что он ехидно улыбается на другом конце провода.
   -- А что вы собираетесь делать сегодня? Может, сходим куда-нибудь? В кино, например?
   -- Спасибо, -- еще раз любезно улыбнулась я трубке. -- Но я очень устала, а завтра рано вставать.
   Все эти дни я и в самом деле очень уставала. И все же со мной что-то происходило. Какое-то наваждение. Я думала о Саше. Т. е. не думала, а чувствовала его. Физически чувствовала его руки, его губы. Замирало сердце. Изо всех сил я пыталась от этого отделаться, и не могла. Конечно, на объекте было не до того. Но мы покидали объект, я садилась в кабину грузовика -- и все начиналось снова. Вечером я добиралась до гостиницы, ужинала, умывалась и мгновенно засыпала. Раза два поздно вечером звонил телефон. Просыпаясь, я брала трубку, но трубка молчала, и я засыпала снова. Вечером в пятницу трубка заговорила голосом Владимира Анатолиевича:
   -- Елена Сергеевна, как двигаются дела?
   -- Вы же знаете -- по графику.
   -- Нужно быстрее.
   -- Быстрее нельзя. И не нужно.
   -- Нужно быстрее. Вам чем-нибудь помочь? Может, нужны люди?
   -- Людей не нужно, Дайте вашу машину.
   -- Нет, машину никак нельзя. Если бы что-нибудь другое! И все-таки, работать нужно быстрее.
   -- Мое начальство так не считает.
   Бессмысленность разговора раздражала. Наверное, мужчина на моем месте просто ?послал? бы его. Но я сдержала свои эмоции. Вежливо распрощалась и с облегчением положила трубку. Однако почти сразу же телефон зазвонил сова.
   -- Да, Владимир Анатолиевич, -- сказала я уже не столь любезно, -- вы что-нибудь забыли?
   -- Это не Владимир Анатолиевич, -- услышала я. И после небольшой паузы: -- Неужели ты не понимаешь, глупая девчонка, что я тебя полюбил?
   И только после этих слов я сообразила положить трубку. Мое сердце сжалось, а потом застучало редкими тяжелыми ударами. Голова сделалась вакуумной, как будто из нее выкачали все мысли. Или весь мозг. В ней лишь что-то мелко-мелко вибрировало. Постепенно из этой вибрации получилось: А трубку можно было бы положить и пораньше!
   И тут постучали в дверь. На мое ?войдите? дверь открылась, и на пороге остановился Саша. Он выглядел и решительным, и неуверенным.
   -- Прости меня, -- сказал он тихо. -- Я сам не понимаю, как я мог все это произнести.
   В этот момент за его спиной появилась соседка. Я сказала:
   -- Подождите меня внизу, я сейчас спущусь.
   Мы гуляли по пустынным улицам вблизи гостиницы. Я молчала, а он говорил и говорил придуманные заранее красивые слова: я увижу, что больше никогда ничего подобного не будет. Я должна обязательно поверить. Мы должны обязательно встретиться еще. Обязательно! И я капитулировала. Мы договорились встретиться завтра вечером.
   Назавтра он заехал в гостиницу, и мы снова отправились на выставку. На этот раз на концерт грузинского ансамбля в Зеленом театре. Мы опаздывали и тщетно высматривали автобус или такси. К появившемуся, наконец, зеленому огоньку одновременно с Сашей заспешил вальяжный средних лет грузин. Оказалось, что он и его дама тоже спешат на выставку. Мы поехали вместе, но в конце пути попутчик продемонстрировал свое к нам пренебрежение. Скорее всего, не нарочно. А, может, и нарочно. Барин не снизошел до каких-то там расчетов, сунул шоферу десятку и повел свою блондинку ко входу. Я не знаю, что следовало сделать Саше. То ли тоже сунуть шоферу десятку, то ли половину той пятерки, что показывал счетчик. Саша пожал плечами и не заплатил ничего. Конечно, пустяковое происшествие...
   -- У нас уже есть билеты? -- поинтересовалась я.
   -- Ты что, никогда не видела настоящих мужчин? -- вопросом на вопрос скромно ответил мой спутник.
   -- Нет, конечно. Где же?
   Как и положено настоящему мужчине, билеты Саша приобрел заранее. А также уступил даме свой серо-голубой пиджак, и героически мерз в открытом театре на протяжении всего, оказавшегося совсем не плохим, концерта.
   За воротами выставки он свернул к шеренге цветочниц. Стоило нам остановиться возле одной из них, как та проворно сунула самый большой букет в мои руки и проворно отдернула свои. Снова вышла неловкость. Саша заплатил все, что потребовала тетка, и чего ее букет, конечно, не стоил. И все же этот пушистый шар из георгин, флоксов, ноготков и чего-то еще был красив, и от него исходил чудесный свежий аромат.
   Расставаясь у входа в гостиницу, Саша предложил:
   -- Поедем завтра с утра в Серебряный Бор.
   Он постоял, пока я шла через холл. С марша лестницы я увидела его через стеклянную стену, остановилась и помахала рукой.
   На постели симпатичной пожилой соседки лежала соседка новая, моего возраста. На приветствие она пробормотала что-то не весьма любезное и отвернулась к стене. Когда рано утром я уходила, она еще спала.
   Для поездки в Серебряный Бор я надела свое любимое платье, то самое, красное с белыми каемками. Правда, пожалела новые белые туфельки.
   Взяв из моих рук сумку, Саша внимательно оглядел меня и спросил: -- Ты сама это сшила?
   -- Сама. А откуда это видно?
   -- Это то, что нужно. Но портниха с этим возиться не будет.
   Сам же он, как и в день прогулки на машине, был в клетчатой, навыпуск, рубашке, с короткими рукавами и с расстегнутым воротом.
   Чтобы попасть на пляж, следует переправиться через Москву-реку. А для этого, купив билет на катер, встать в очередь. Затем, колонной по одному, медленно и с остановками, спуститься к причалу по длинной и крутой, временного вида, однако оборудованной перилами, деревянной лестнице. Посредине спуска стоит такой же, временного вида, летний буфет. Саша накупил там булочек, пирожков и лимонада. В мою сумку это изобилие не поместилось, а потому на катер Саша ступил, держа и сумку, и пакет, и бутылки. Как когда-то выражалась моя школьная подруга, это выглядело ?не романтично?.
   -- Вы как дачный муж, -- сказала я. -- Зачем вы все это накупили? Мы же этого не съедим.
   Но мы все это съели. Я весь день с наслаждением жарилась на солнце, время от времени плавая на другой берег реки. Саша плавает плохо, и ему хотелось покататься на лодке, ибо студентом он занимался греблей. Но мне не хотелось покидать пляж, и он не настаивал. Он присоединился к какой-то компании и самозабвенно лупил по мячу. Я в мяч не играю. Обожала это занятие девочкой, до войны. Но студенткой попробовала играть в волейбол, и не получилось. Я органически не могла хватать мяч, летящий прямиком к другому игроку. Зато всегда находились азартные девочки, бравшие мой законный мяч у меня из под носа. А потом и на пляже стало получаться неважно...
   Обратно мы до самого центра ехали троллейбусом и обедали в маленьком, еще пустом, ресторанчике на Неглинной. В вестибюле нас отразило большое зеркало. Саша, как и Валерий Андреевич, лишь немного выше, чем я на каблуке. Но почему-то меня это не смутило и не огорчило. Расплачиваясь, Саша достал очень новую сторублевую бумажку, оставил приличные чаевые, и даже не взглянул на бутылку, в которой оставался добрый стакан ?Цинандали?.
   -- Может быть, вы не поедете? -- спросила я на троллейбусной остановке. -- Завтра вам тоже на работу.
   Он промолчал, но в его взгляде читалось: ?Ты что, никогда не видела настоящих мужчин?? В полупустом троллейбусе он сказал:
   -- Устраивайся. Клади голову мне на плечо.
   -- Спасибо, я не настолько устала.
   -- Вы, питерские, все чопорные.
   -- А у вас много питерских знакомых?
   -- Хватает.
   У гостиницы Саша выдвинул рацпредложение:
   -- Завтра встретимся в центре, сразу после работы.
   -- А это уже решено, что мы завтра встретимся?
   -- Решено. И послезавтра тоже. Кстати, послезавтра я приглашаю тебя на день рождения.
   -- Благодарю. И сколько же стукает?
   -- Тридцать. Уже тридцать.
   ?Ну вот, -- подумала я, -- он еще и моложе меня!?
   Назавтра я закончила работу позже обычного. Было уже около девяти, когда я позвонила ему с вокзала. Мы встретились на полдороге, в метро доехали до ВДНХ и пешком дошли до гостиницы. Немного поболтали, сидя в массивных кожаных креслах холла, пока Саша не сказал:
   -- У тебя слипаются глаза. Иди, ложись. И освободись завтра пораньше, хорошо?
   -- Хорошо, -- ответила я, -- чувствуя, что глаза и в самом деле слипаются.
   В день торжества освободиться пораньше не удалось. Но я и не задержалась. Накануне я предупредила рабочий класс, что утром приеду немного попозже, и перед выездом из Москвы зашла в ?Детский мир?. Я выбрала большого и милого щенка со смешными висячими ушами. Эта вислоухая прелесть обошлась в половину всей моей наличности. Щенка завернули в пакет, и он весь день послушно прокатался со мной на транспорте. С вокзала я позвонила Саше, и, держа в руках сумку и пакет с подарком, вышла на привокзальную площадь. Мое серое рабочее платье несколько помялось в кабине, и сама я немного устала. Но присесть было не на что. Множество усталых людей, детей и взрослых, плотно заполняло все скамейки в сквере. Те, кому места на скамейках не хватило, пытались приткнуться на траве газона, но подходил бдительный милиционер и сгонял их. Они нехотя поднимались, а милиционер спешил к другому концу газона, где надеялись отдохнуть другие транзитные пассажиры. Саша, появившийся в своем отутюженном светлом костюме и с красными розами в руках, показался здесь настолько неуместным, что меня бросило в краску, когда я шла ему навстречу. Мы покинули это неуютное место, прошли пешком до остановки речного трамвайчика, и, уже в темноте, сошли на пристань Центрального парка культуры имени Горького.
   День рождения отмечался на террасе небольшого кафе. Официантка сама догадалась принести стакан воды, чтобы поставить розы. Мы подняли бокалы с шампанским:
   -- За славный юбилей. Говорят, что тридцать лет -- лучший возраст в жизни мужчины.
   -- Нет, -- сказал Саша, -- сначала на брудершафт.
   -- Это как же? Мы сейчас переплетем руки и поцелуемся?
   -- Нет, этого мы делать не будем. Мы выпьем вино, и ты скажешь: ?Саша, я тебя поздравляю!?
   Я отпила половину бокала:
   -- Саша, я тебя поздравляю.
   -- Правильно. Теперь скажи: ?Саша, ты славный парень, и ты мне очень нравишься?.
   -- А это не чересчур?
   -- Наоборот, слишком слабо. Но это для начала. Итак...
   -- Саша, ты славный парень и ты мне нравишься.
   -- Очень нравишься!
   -- Очень нравишься.
   Но вот доедены салат, шашлык и мороженое Допито шампанское. В Сашиных руках появилась очередная хрустящая сторублевка. Забрав щенка и розы, мы спустились в аллею. Уже не очень густой людской поток двигался к выходу.
   -- А теперь, -- сказал Саша, -- мы поедем ко мне.
   -- Да? И кто же это решил?
   -- Решил я. А ты со мной согласна.
   И снова, как тогда, у фонтана ?Каменный цветок?, будто щелкнул выключатель -- все стало ненужно, серо и неинтересно. Навалилась усталость, и я услышала свой тусклый голос:
   -- Александр Ильич, вы же уверяли меня, что это никогда не повторится.
   -- А ничего и не повторяется. Просто, мне тебя жалко, ты так устаешь. Ты раньше ляжешь спать, ты можешь позже встать завтра. Тебе будет легче работать.
   -- Я очень тронута вашей заботой и вашей любезностью. Разрешите мне, все же, ими не воспользоваться.
   -- Я же забочусь не о себе. Я же хочу, чтобы тебе, глупая девчонка, было лучше. Тебе!
   -- Разрешите, Александр Ильич, мне самой решать, что для меня лучше. И на людей вообще не следует так давить: действие вызывает противодействие.
   -- Ты рассуждаешь, как глупая девчонка. Ты не забывай, что нам с тобой уже по тридцать.
   -- Вы ошибаетесь, мне уже тридцать два. И я уже очень давно не ?глупая девчонка?. Только с какого возраста, по вашему, женщина обязана идти навстречу каждому желающему?
   -- Ну, как знаешь, -- сказал он решительно. -- Но имей в виду: или мы сейчас едем ко мне, или мы больше не встречаемся.
   -- Даже так..., -- сказала я и добавила, вдруг заметив, что среди наших пожиток нет моей жакетки. -- Жакетка!
   -- Подожди.
   Он передал мне сумочку и щенка и быстро пошел обратно. Жакетки он не принес, кафе уже закрыли. Я сунула ему в руки щенка. Хотела сунуть и розы, но он ухитрился их не взять.
   На пустынной площади за воротами парка виднелась небольшая очередь у стоянки такси. Я перешла площадь и стала в конце очереди. Машины подходили редко. С нарастающим раздражением я наблюдала, как Саша кидался на каждый зеленый огонек. Как будто не знал, что возле стоянки машинам такси останавливаться запрещено. Две молодые женщины, стоявшие передо мной, посочувствовали мне: моя гостиница так далеко от центра! Похвалили розы. То ли в их словах была какая-то теплота, то ли мне очень хотелось, чтобы эта теплота была, но я растрогалась и подарила каждой из них по розе. Когда к стоянке подошла очередная долгожданная машина, одна из моих собеседниц обратилась к очереди:
   -- Давайте, пропустим ее, ей так далеко до гостиницы!
   И меня пропустили.
   -- Не нужно меня провожать, -- сказала я подбежавшему Саше и хотела захлопнуть дверцу. Но он рванул ее и уселся рядом. Я не слышала, о чем он говорил, и ни о чем не думала. Он набросил мне на плечи свой отутюженный светлый пиджак. Я передернула плечами, и пиджак сполз на пол. Саша его не поднимал. У гостиницы он сказал шоферу:
   -- Подождите меня здесь.
   Я взглянула на счетчик. Двадцать семь рублей.
   -- У вас хватит денег расплатиться?
   -- Конечно.
   -- До свиданья.
   Я вышла, открыв дверцу со своей стороны. Когда я входила в гостиницу, за моей спиной урчала, разворачиваясь, машина.
   В номере горел свет, соседка читала в постели. Она взглянула на меня и задержала взгляд на розах.
   -- Вы Громова? Вам звонили из Ленинграда. Около восьми часов. И в десять тоже звонили.
   -- Спасибо.
   Была половина двенадцатого. Соседка еще раз выразительно посмотрела на розы.
   -- Наверное, ваш муж о вас беспокоится?
   -- Может быть.
   Я направилась в душ, но там уже было закрыто. Едва я вернулась, позвонила междугородняя.
   -- Долго гуляете, Елена Сергеевна, -- сказал Пал Палыч.
   -- Да, Пал Палыч, прожигаю жизнь.
   -- А как работа?
   -- Нормально. Я даже надеюсь, что хорошо.
   -- А вот Владимир Анатолиевич говорит, что у нас в Москве мало людей.
   -- Так он всегда говорит одно и то же. Он что, в Ленинграде?
   -- В Ленинграде. А как вы без Люси?
   -- Да ничего, нормально. А что с Люсей?
   -- Люся в отпуске. Прислать другого техника?
   -- Не нужно. Нужна машина.
   -- Елена Сергеевна, вы же знаете, нету!
   -- А вот рабочий класс объявит забастовку, и будет прав!
   -- Кстати, о рабочем классе. Были прогулы?
   -- Какие прогулы? -- спросила я, а в голове пронеслось: кто? Владимир Анатолиевич? Люся?
   -- Ладно, работайте. В случае чего -- звоните.
   Я положила трубку и подумала: О чем же, интересно, Владимир Анатолиевич проинформировал начальство, если оно звонит среди ночи?
  
  
   * * *
  
  
   Относительно рабочего класса я как в воду глядела. Утром зашумел Вася. Вася -- невысокий, тощий, курносый и нервный. Он говорил что-то злое, из чего я поняла только то, что он не хочет ехать.
   -- Василий Васильевич, что же случилось?
   -- А то и случилось. Что я вам, скотина, все время трястись в кузове?
   Я почувствовала, что краснею, и залепетала, как ученица строгому учителю:
   -- Что же я могу сделать? Я подавала телеграмму, говорила по телефону. Вот и вчера вечером говорила Пал Палычу...
   -- Говорила, говорила. Сама-то, небось, в кабине!
   -- Вас укачивает? - спросила я, начиная приходить в себя.
   -- Укачивает, не укачивает...
   -- Хорошо, Василий Васильевич, садитесь в кабину. Вечером поговорим подробнее, а сейчас пора ехать.
   Вмешался Леонид Максимович:
   -- Ладно, Вася, кончай представление, поехали. Елена Сергеевна, не обращайте внимания, все в порядке.
   Расстроенная, я забралась в кабину. Я понимала Васино недовольство, но и он тоже должен был понимать, что от меня мало что зависит. Устраивать мне скандалы из-за плохой машины все равно, что стюардессе из-за нелетной погоды. Это отсутствие логики у взрослого человека угнетало и обескураживало.
   -- Что с Васей? -- спросила я у Ивана Ивановича.
   -- Да не держите в голове, -- ответил он. -- Что вы, Васю не знаете?
   Я немного его знала. И чувствовала его органическую ко мне неприязнь, что-то вроде ?классовой ненависти?. К сожалению, с этим мне приходилось сталкиваться и прежде.
   Вечером, расставаясь в Забегаеве, я спросила:
   -- Василий Васильевич, в ближайшее время д ругой машины не будет. Вы доработаете, или мне просить срочную замену?
   -- Доработаю, -- буркнул он.
   В Москве я прямо с вокзала дала еще одну телеграмму, на имя главного инженера.
   В коридоре гостиницы дежурная вручила мне жакетку и записку: ?О тебе заботятся, а ты не понимаешь, выдумываешь глупости?. Через полчаса явился и автор. И опять было много-много слов, из которых следовало: ничего похожего на то, что мне померещилось, не было, да и быть не могло. Оспаривать его алогичные построения было немыслимо, да я и не хотела. К тому же, еще давно мудрая моя тетя Лизочка говорила мне: не нужно считать, будто у человека недостатки. Нужно считать -- особенности. В свете этой теории следовало понимать, что Саша имеет особенность отказываться от своих слов, а я -- излишне серьезно относиться к словам, и к чужим и к своим собственным.
   Саша подождал, пока я переоделась, мы перекусили в гостиничном буфете и поехали в кино на ВДНХ. А назавтра вновь встретились в центре. Саша сказал:
   -- Зайдем на минуту к одному моему приятелю, тут недалеко. Мне очень нужно по делу.
   Приятель, действительно, жил совсем близко, в доме за уютным сквером, в комнате с дорогими вещами, беспорядком и неубранной широкой постелью. Этот полнеющий кудрявый брюнет, как-то очень уж бесцеремонно оглядел меня, хихикнул и произнес:
   -- Меня зовут Лева. Присаживайтесь, будьте, как дома. В постель пока не приглашаю, устраивайтесь на диване.
   Я почувствовала, как меня обволакивает облако неуважения.
   -- Лева, -- пришел мне на помощь Саша, -- ты перепугаешь Лену, она к таким хохмам не привыкла.
   -- Не привыкла, так привыкнет, -- бодро заверил его Лева. -- Все привыкают. Варенька привыкла, и Леночка привыкнет.
   Я сказала:
   -- Меня зовут Елена Сергеевна. И я вряд ли смогу привыкнуть к вашему юмору, потому что не буду иметь возможности его слышать. Саша, -- добавила я, -- пока вы решаете свои вопросы, я подожду в сквере.
   -- Не обращай внимания на его выходки, -- сказал Саша. -- Имей в виду, Левка хам, но отличный парень.
   -- Действительно, не обращайте внимания, -- поддержал его хам и отличный парень.
   Мы пробыли у Левы не более десяти минут. И все эти десять минут Саша был другим человеком. Они оба взахлеб обсуждали какие-то ?доставания?, чего-то и где-то. Они наперебой острили, громко и развязно. Еврейский треп. Тетя Лизочка называла такой стиль ?ужимками?. Как я поняла, все Сашино ?дело? состояло в демонстрации моей особы. На прощание хозяин сказал:
   -- В самом деле, Леночка...
   -- Елена Сергеевна.
   -- Елена Сергеевна, не обращайте внимания. Ну, неудачная шутка. Бывает.
   Когда мы уже миновали уютный скверик и шли по набережной, я сказала:
   -- Между прочим, в Левином обществе ты проигрываешь. Не Леве, а себе самому.
   -- Знаю, -- неожиданно просто согласился он.
   -- И скажи, пожалуйста: Варенька, о которой вспоминал твой Лева, это та Варя, что ездила с нами за город?
   И тут Саша как бы снова переместился в Левину комнату с ее беспорядком, неубранной постелью и развязностью собеседников.
   -- Эта Варя, -- нехорошо хихикнул он, -- та еще Варя. Володина любовница. Девятнадцать лет -- и никаких предрассудков. Володе понадобилось ухаживать за нею всего пару дней. В кино сводил, еще куда-то. А ее постоянный друг -- от двери к кровати, и через час уходит. Ему некогда, он лейтенант госбезопасности.
   -- Почему ты так беспощадно? Да еще за глаза?
   -- Какая беспощадность? Тебе опять показалось. Но Володю она ценит. Она так и объясняет: ей же девятнадцать лет, ей же хочется в общество!
   -- Кому она все это объясняет? Тебе? Леве?
   -- Не мне, конечно, причем здесь я?
   -- Значит, Владимиру Анатолиевичу. А уж он вам. А вам всем по тридцать лет. А ей девятнадцать.
   -- Знаешь что, какое нам до них дело? Володя нас познакомил -- и все, его роль закончилась. Тем более, что у него в Ленинграде жена и дочь.
   -- Это чтобы я о нем не мечтала?
   -- Ага. Идем ужинать.
   Мы ужинала в ресторане сада ?Эрмитаж?, и Саша расплатился очередной хрустящей сторублевкой.
   Из сада нас вынесла плотная людская волна -- закончился концерт в Зеркальном театре. Огромные афишные щиты у входа в сад оповещали о концертах Леонида Утесова.
   -- Саша, -- спросила я, -- а не слишком ли много денег ты тратишь?
   -- А почему ты вдруг спросила?
   -- Не вдруг, я об этом думала. Ты инженер, а я знаю, сколько зарабатывают инженеры. Даже если они ведущие.
   -- Но тебе приятно поужинать в ресторане?
   -- Очень приятно, но...
   -- Вот и никаких ?но?. Имей в виду, для меня деньги не проблема. Я могу заработать столько, сколько мне надо. Поняла, глупая девочка?
   -- Поняла. На днях получу деньги из Ленинграда и приглашу тебя на концерт Утесова.
   -- Договорились.
   В гостиницу он снова доставил меня на такси.
   Между тем, с работой стало полегче. Бригада почти выполнила график, и выполнила бы его на все сто процентов, если бы не задерживали ?деятели? Владимира Анатолиевича. Т. ч. однажды я дохала до Забегаева, побеседовала с рабочим классом, с Мишей Бугримовым, и вернулась в Москву. С вокзала позвонила Саше и, поскольку в его конторе особенно не перерабатывали, мы вскоре встретились и опять поехали в Серебряный Бор. Под вечер, когда уже надоело загорать, но и в центр ехать еще не хотелось, мы сидели на скамейке, на зеленой пригородной улочке, и разговаривали.
   -- Володя сказал, что ты рядовой инженер. Это правда?
   -- Раз твой Володя сказал, значит, правда.
   -- Почему же ты не старший, ты же давно работаешь?
   -- Так получилось. Да я большего и не стою.
   -- Но тебе же доверили эту работу!
   -- А почему бы и не доверить? Я же все-таки инженер. Кстати, то, что я здесь делаю, мог бы делать и хороший техник, и. о. инженера.
   -- А вместо Володи хороший техник подойдет?
   -- А вместо твоего Володи подойдет ветеринар. Или парикмахер.
   -- Когда закончишь здесь работу, требуй, чтобы дали старшего.
   -- И так дадут. Только настоящим-то инженером я все равно никогда не стану. Мое инженерство -- ошибка молодости. Я не люблю технику и всегда буду посредственным инженером, старшим или не старшим. Увы!
   -- А другие? Ты, может, думаешь, что посредственных инженеров мало?
   -- Думаю -- миллионы. Но я-то от этого не делаюсь умнее.
   -- А причем здесь - умнее? Умнее -- вообще не главное. Главное -- более высокая зарплата. Тебе что, помешают лишние две-три сотни?
   -- Нет, конечно, не помешают.
   -- Вот и требуй у начальства. Я говорю серьезно.
   -- И я серьезно. Старшего мне дадут, есть договоренность. А мы с тобой эту тему больше обсуждать не станем. Кстати, когда твой старший инженер явится народу? А то что-то скучно, никто не подгоняет.
   Владимира Анатолиевича я встретила в Забегаеве уже на следующий день. Он, как всегда, был деловит и озабочен. Сообщил не без гордости, что ?выбил еще троих людей?. В тот день произошла его очередная стычка с Мишей Бугримовым. Как обычно, он упрекал Мишу в медленной работе, а Миша его в непонимании сути дела. Как бы то ни было, а фронт работ для нашей бригады они не обеспечили, и я собралась в Москву.
   Владимир Анатолиевич догнал меня у КП.
   -- Вы в Москву? Садитесь, довезу.
   В ?козлике? на месте Володи сидел другой, средних лет, водитель.
   -- А где же Володя? -- поинтересовалась я.
   -- В Ленинграде ваш Володя. Пусть отдохнет от Москвы, а то очень заважничал.
   -- Вы, оказывается, очень строгий начальник...
   -- Ну, как дела у Саши, -- спросил он, едва машина тронулась.
   -- А вы разве не у него остановились?
   -- Еще не знаю, только сегодня приехал. Так как же его дела?
   -- По-моему, все в порядке.
   В ?козлике? я доехала до телеграфа. Там, простояв небольшую очередь к окошечку ?до востребования?, получила денежный перевод и вернулась в гостиницу. Вечером предстояла встреча с Сашей. Все это время в Москве, как по заказу, стояла идеальная для встреч погода. Мы встречались каждый вечер. И каждый вечер превращался в калейдоскоп из бульваров и набережных, из кинотеатров, речных трамвайчиков, морожениц, такси, метро и троллейбусов. Вечера пролетали молниеносно. Иногда, прежде чем расстаться, мы заходили в холл гостиницы, устраивались в огромных кожаных креслах и пытались договорить то, на что не хватило целого вечера. Но чаще мы подходили к гостинице уже поздно, прощались у входа, и через стеклянную стену я смотрела, как он шел к автобусной остановке. Если в этот вечер мы не ужинали вместе, я заворачивала в буфет. Но, случалось, увидев очередь из припозднившихся гостей столицы, я шла в свой номер и, без ужина, проваливалась в сон. Кончалась третья -- всего лишь третья -- неделя нашего знакомства.
   В один из вечеров, довольно поздно, нас занесло в уже дымный и грязноватый ресторан ?Баку?. Звучали громкие пьяные голоса, пьяные песни, кто-то пытался пуститься в пляс.
   -- Может быть, уйдем? -- предложила я.
   Но к нашему столику с жирным пятном на скатерти уже подошел официант.
   -- Выпить хочешь? -- спросил Саша.
   Я отказалась, но, когда официант уже отошел, передумала:
   -- Знаешь, давай все же немного выпьем.
   -- А у тебя ест деньги? -- задал он неожиданный вопрос. И в этом вопросе мне послышались обида, упрек, и что-то еще, неприятно кольнувшее.
   -- Да, конечно, родная шарага позаботилась, -- ответила я. А автоматическое устройство моего мозга констатировало: ?Игра в настоящего мужчину закончилась?. И мне самой стало неприятно от этой, присущей мне, склонности к четким формулировкам.
   Когда принесли счет, я протянула, было, руку к сумочке, но Саша, спохватившись, гордо сказал:
   -- За кого ты меня принимаешь?
   Хрустящей сторублевки на этот раз не было...
   В теплых, пронизанных огнями, сумерках Бульварного кольца неприятное чувство рассеялось. А когда мы, оттягивая время расставания, снова сидели в холле, Саша вдруг спросил:
   -- А если я приду к тебе насовсем, ты меня примешь?
   ?Ну вот, -- подумала я, -- снова красные слова, за которыми ничего не стоит?.
   -- А ты уверен, что в ближайшее время во мне не разочаруешься? Ты же меня не знаешь.
   -- Немного знаю. И то, что я знаю, мне нравится.
   -- И то, что я курю?
   -- Ты перестанешь.
   -- И что в троллейбусе я не кладу голову тебе на плечо?
   -- Ты научишься.
   -- И то, что я крашу губы?
   -- Ну, что же делать. Я привык к твоим ярким краскам. Привык, что ты женщина не того типа, который мне нравится.... Раньше на улице я провожал взглядом каждую женщину, а теперь я никого не вижу, меня никто не интересует...
   Слова, слова, слова...
  
  
   * * *
  
  
  
  
   В этот вечер я долго не могла заснуть. Я думала, что, кажется, по-настоящему привязываюсь к Саше. И это плохо. Так я думала ночью. А на следующий день, приехав в Москву довольно рано, купила билеты в кинотеатр сада ?Эрмитаж? на две серии американского фильма ?Война и мир?.
   -- Начало через полчаса, -- сообщила я, зная, что примерно полчаса остается до официального окончания его рабочего дня
   Несколько секунд длилось молчание, так что я даже сказала:
   -- Алло!
   -- Понимаешь ли, -- послышался неуверенный Сашин голос, -- дело в том, что...впрочем, все в порядке, еду!
   Мы вошли в зал вместе с третьим звонком.
   -- Что-нибудь случилось? -- спросила я.
   -- Да нет, ничего. Просто Володя забыл ключи. Конечно, он мне очень надоел, но неудобно же заставлять его ждать на улице.
   -- И все же заставляешь?
   -- Нет. Вовремя вспомнил, что у него вечером какое-то свидание.
   Тем не менее, Саша нервничал, и. чувствуя это, я смотрела фильм невнимательно. Может, потому и не произвел на меня никакого впечатления двухметрового роста красавец князь Андрей. Впервые Саша не проводил меня до гостиницы. Он подождал, пока я сяду в автобус, и помахал рукой вслед. Не заикнулся он и о завтрашней встрече. Ежевечерние встречи подразумевались само собой разумеющимися, однако назавтра, в пятницу, когда я вернулась с работы, гостиничный номер не встретил меня привычным телефонным звонком. Я сходила в душ, но и после моего возвращения телефон продолжал молчать. Тогда я легла в постель и проспала до десяти часов. Звонка все не было. ?Что ни делается, все к лучшему? -- не совсем искренно сказала я себе, поужинала в буфете и снова заснула, до утра. Но телефон не позвонил и в субботу. После работы, побыв немного в номере, я переоделась в белое платье, и поехала к саду ?Эрмитаж?, на концерт Утесова. Был аншлаг, и я, как всегда в таких случаях в Ленинграде, остановилась невдалеке от кассы, надеясь на случайный ?лишний билетик?. Недалеко от меня кого-то ожидали трое: два упитанных молодых человека, похожих на Сашиного Леву, и разодетая упитанная дама моих лет. У них шел громкий и жизнерадостный треп. Мне показалось, что, смеясь, они посматривают в мою сторону. Тогда я увидела себя со стороны: одна, вечером, в центре Москвы, в красивом, но дешевом самодельном платье.... К счастью, вскоре милая и грустная девушка все-таки предложила мне отличный ?лишний билетик?.
   Воскресенье утром, твердо решив не падать духом, я встала очень рано и одна поехала в Серебряный Бор. У переправы купила билет и встала в хвост очереди. И неожиданно, в нескольких шагах от себя, увидела Сашу. В знакомой, расстегнутой на груди рубашке навыпуск, он стоял у знакомого ларька и покупал лимонад. От неожиданности, не успев ничего сообразить, я его окликнула. Он обернулся и несколько секунд растерянно на меня смотрел. Так же, как третьего дня растерянно молчал в телефонную трубку. И так же, как тогда, решился:
   -- Очень хорошо, что ты приехала. Молодец.
   -- С кем ты здесь?
   -- Идем, познакомлю.
   В очереди на переправу, на несколько человек впереди, стояла еще молодая женщина, блеклая, незаметная, вся какая-то никакая. Она была обута в некрасивые серые босоножки без каблука и одета в домашнее ситцевое платье затрапезного вида. Со своего места она настороженно наблюдала за нашей встречей. Саша бодро сказал:
   -- Познакомься, это Елена Сергеевна.
   -- Наташа -- ответила она, не то, чтобы совсем нелюбезно, но и не совсем любезно.
   Было видно, что они знают друг друга очень давно и очень близко. Сестра? Подруга детства? Жена? Саша держал в руке сумку Наташи, точно так же, как во все дни нашего знакомства держал мо. Перехватив мой взгляд, он взял и мою сумку, и даже назвал меня Леночкой. И тут же извиняющимся жестом на секунду обнял за плечи Наташу. Так, как всегда пытался обнять меня. В отличие от меня, Наташа не протестовала. Войдя на катер первой из троих, она тут же, весьма проворно, села на единственное свободное место
   Саша предложил для начала покататься на лодке. Я вежливо отказалась, Наташа согласилась. У входа на пляж мы расстались.
   -- Займи нам место, мы немного покатаемся и придем, -- напутствовал меня Саша, передавая сумку.
   Дома в таком возбужденном состоянии я до блеска чищу алюминиевые кастрюли медным дождем для новогодней елки. Здесь я вошла в реку, доплыла до противоположного берега, несколько раз выдохнула в воду и поплыла обратно. Но этого оказалось мало. Я еще немного подышала в воду и снова поплыла к противоположному берегу, снова подышала в воду и снова вернулась. Вот теперь было достаточно. Я легла на песок, подставив спину солнцу, раскрыла Люсину книжку про шпионов, и позволила себе подумать. И как это меня угораздило окликнуть Сашу? И когда же, наконец, я научусь думать прежде, чем что-то сделать? ?Но потом- то, -- утешала я себя, -- потом-то я вела себя правильно?.
   -- Вы хорошо плаваете, -- услышала я, но сделала вид, что не слышу.
   -- О чем вы думаете? -- спросил тот же голос.
   -- Пожалуйста, -- попросила я, -- не нужно меня отвлекать.
   -- Но вы же не читаете, я давно за вами наблюдаю.
   Я подняла глаза от книги. Совсем близко от меня лежал на песке мужчина лет сорока.
   -- А вы не москвичка, -- сказал он. -- Откуда вы приехали?
   -- Предположим из Пскова. И что?
   -- Очень интересно. А где вы остановились?
   -- Предположим, на Сретенке.
   -- И вас зовут...
   -- Предположим, Галина.
   -- Ага, Галочка. А я Вадик. Хотите, я расскажу вам о Москве?
   И действительно начал что-то рассказывать. Я не слушала.
   -- А теперь вы расскажите о Пскове.
   -- С удовольствием, но в другой раз. Мне пора уходить.
   Уходить и в самом деле было пора. Не хватало еще одной встречи на переправе.
   Я вошла в воду, окунулась и тут же вышла на берег. У выхода из раздевалки послышалось:
   -- А вот и Галочка! Я вспомнил, что мне тоже пора уходить.
   -- Наверное, вы вспомнили, что вам тоже нужно на Сретенку?
   -- Да, представьте себе, такое совпадение.
   -- Вадик, поверьте, мне действительно пора уходить, и я действительно не настроена на знакомство.
   -- У вас плохое настроение? Это мы исправим!
   Продолжая что-то говорить, ловелас вошел вслед за мной в троллейбус, а затем и в вагон метро.
   -- Следующая станция Новослободская -- прогремело в динамиках.
   Я успела выскочить на платформу за какую-то долю секунды до того, как захлопнулись двери вагона. Совсем в стиле ?Библиотеки военных приключений?. ?Еще бы этому Вадику оказаться американским резидентом...? Я перешла на Горьковско-Замоскворецкую линию. Стоя на платформе, я ждала поезда, когда, прямо над ухом, услышала негодующий окрик басом:
   -- Перестаньте царапать мрамор!
   Я вздрогнула и как бы проснулась. Рядом со мною стоял и злобно смотрел на меня огромный седой старик. А у меня в руке почему-то был зажат гривенник, и этим гривенником я водила по мраморной колонне. Правда, не по мрамору, а по цементному стыку между плитами, и не царапала, а легко, как колесико, перекатывала. Но все же! Ревнитель порядка забасил снова:
   -- Вы портите народное достояние!
   Подошедший поезд прервал конфликт. Я доехала до Маяковской и успела в кинотеатр ?Москва? на сеанс четырнадцать сорок пять. В прелестном польском фильме прелестная юная особа ловко и изящно завладела женихом, а заодно и квартирой, тридцатилетней недотепы. Ознакомившись с этой поучительной историей, я спустилась по улице Горького к Центральному телеграфу. На К-9 мне выдали открытку от Оксаны, не содержавшую ничего существенного - ответ на мою открытку, тоже ничего существенного не содержавшую. Затем я пообедала в столовой самообслуживания, приютившейся в огромном здании гостиницы ?Москва? со стороны Красной площади. Вкусно обедая в этой дорогой столовой, я как бы вознаграждала себя за недавнее огорчение. На улице, со столика, заваленного книгами, я купила расхваленные продавщицей розовые томики ?Семьи Тибо?. Потом в гостиничном душе смыла пляжную пыль, прочла несколько страниц из своего нового приобретения и, несмотря ни на что, сразу заснула.
   Терзания начались утром. В моей голове был сумбур, было обидно и больно.
   Однако рабочий день вернул меня на грешную землю.
  
  
   * * (
  
  
   Работа на очередном объекте шла, как обычно. Но вдруг капитан, хозяин аппаратной, сделал заявление:
   -- Между прочим, ваши поездки -- разбазаривание государственных денег. Вас с шофером четверо. Командировочные -- это раз; поезд -- это два; бензин, амортизация машины -- это три. А все, что вы делаете, мы бы сами сделали не хуже вашего.
   -- Петр Алексеевич, -- ответила я ревнителю экономии государственных финансов. -- Вы не хуже меня знаете, что работы ведут несколько институтов, а наш приезд к вам -- лишь крошечная часть всех работ и всех затрат.
   -- И все-таки, -- гнул он свое, -- эту, хоть и небольшую, часть работы мы могли бы выполнить сами.
   -- Конечно, могли бы, -- зачем-то вступила я в бессмысленный спор. -- А после этого приехала бы я, проверила характеристики и поставила пломбы. А на всякий случай, если вдруг придется что-то переделать, со мной приехали бы монтажник и механик. Подождите, пройдут испытания, получите аппаратуру в постоянную эксплуатацию, и все будете делать сами....
   -- Все-таки лишние расходы государства...
   -- И все-таки, -- не сдержалась я, -- вы когда-нибудь подсчитывали, во что обходится государству содержание офицера за двадцать-тридцать лет его службы?
   Капитан обиженно замолчал, а я стала мысленно ругать себя за ненужную резкость.
   И тут случилось то, что было маловероятно, и о чем я совсем забыла и думать: потребовались те самые, не довезенные Люсей, сопротивления. И теперь из-за этих крошечных штучек, которые никакой не дефицит в любом НИИ, но которых не купишь ни в каком магазине, могло произойти такое, о чем думать не хотелось. Не катастрофа, конечно, но уж Владимир Анатолиевич пошумел бы и в обеих шарагах, и в министерстве. Когда стало ясно, что нужен именно этот, отсутствующий, номинал, Вася громко, как бы даже радостно, сообщил:
   -- Да их у нас нет, их же не привезли!
   Я показала ему глазами на стоявшего за стойкой настырного капитана Петра Алексеевича. Но Вася то ли не заметил, то ли не захотел заметить моего сигнала:
   -- Точно, -- повторил он. -- Их не привезли.
   -- Как же не привезли, -- достаточно громко, специально для капитана, возразила я.-- Привезли. Просто Люся получила их отдельно, они и лежат отдельно. В гостинице. Ставьте пока все, как было, завтра отладим.
   -- Что-то вы сегодня рано, -- заметил Иван Иванович, когда трехтонка покинула объект.
   -- Иван Иванович, -- сказала я. -- Сейчас отвезем всех в Забегаево, а вам придется поехать со мной в Москву. Нужно где-то найти одну вещь.
   В Забегаеве я на всякий случай наведалась к Мише Бугримову, но, как и следовало ожидать, он ничем не смог мне помочь.
   -- Миша, не рассказывайте Владимиру Анатолиевичу о моей просьбе, хорошо?
   -- Само собой, Елена Сергеевна.
   Дорога до Москвы показалась долгой. Было тревожно и стыдно. Я достала записную книжку и выписала на отдельный листок номера телефонов всех своих московских знакомых. Их оказалось всего четверо: однокурсницы Лида Дрынова и Вера Копейкина, Цезик Понятовский, и еще Гена Шурупов, один из военпредов, которого я знала еще по той площадке, и чей телефон в моей записной книжке оказался по чистой случайности. Трехтонка приткнулась на Комсомольской площади, и я отправилась звонить в здание вокзала. Пятнадцатикопеечных монет у меня, к счастью, было много, я всегда их берегу и припрятываю.
   В Лидином отделе сообщили, что она теперь не Дрынова, а Березкина, а сейчас находится в отпуске. Любезно дали домашний телефон, но звонить по нему не имело смысла. Когда я собиралась сделать второй звонок, в дверь телефонной кабины нетерпеливо постучали. Пришлось выйти и встать в хвост образовавшейся очереди. Было уже четыре часа. Моя очередь подошла быстро, но Вера Копейкина ?куда-то вышла?. Телефон Цезика был занят. Телефон Гены не ответил. В дверь кабины стучали, я говорила: ?Извините, это очень важно? -- и продолжала звонить по неответившим телефонам. Минут через пять пришла Вера:
   -- Ой, Ленка, ты в Москве!
   Вера, казалось, обрадовалась, звала заходить, но помочь не могла:
   -- Ой, да что ты! Какие сопротивления! У нас здесь только бумаги. Мы здесь только юбки просиживаем!
   Когда я еще раз отстояла очередь, освободился телефон Цезика, и обладатель приятного молодого голоса любезно разыскал его по местному телефону.
   -- Громова? -- удивился Цезик. -- Какая Громова? Какая Елена?
   Цезик ломал комедию, но я не могла позволить себе роскошь бросить трубку.
   -- Цезарь Ипполитович, -- сказала я вежливо, -- вы забываете меня уже во второй раз. Это нехорошо. Я -- Лена Громова из группы 5-45.
   -- Ах, это вы! Но я никак не мог предположить, что вы мне позвоните.
   -- Я тоже. Но что же делать, у меня к вам огромная просьба.
   Цезик дал понять: он не сомневается, что моя просьба лишь предлог. Пришлось снести и это. Все же он смилостивился и пообещал:
   -- Я поищу. Позвоните мне домой часов в восемь, -- и продиктовал номер домашнего телефона.
   Потом меня снова выгнали из кабины. К Гене я дозвонилась без четверти пять. Гена просто спросил:
   -- Когда они тебе нужны?
   -- Завтра утром.
   -- Сможешь приехать до шести? Где ты?
   -- На Ярославском вокзале, но у меня машина.
   -- Ну, давай, -- сказал Гена и назвал свой очень далекий адрес.
   Почти бегом я вернулась к трехтонке.
   -- Иван Иванович, -- сказала я, забравшись в кабину, -- вот адрес. У нас час времени.
   Мы тронулись. Иван Иванович всегда ворчит по поводу неудобных московских проездов и бестолковой московской планировки. Но ориентируется во всей этой ?бестолковости? неплохо. Без четверти шесть мы прибыли на место. Гена уже стоял на тротуаре -- высокий, красивый, подтянутый. Уже капитан.
   -- Поздравляю, -- сказала я. -- Тебе очень к лицу новая звездочка.
   -- Ну, еще бы! На, держи.
   И он протянул десять розовых деталек, новеньких, с иголочки, на одной картонке, прямо со склада.
   -- Если бы ты только знал, как меня выручил!
   -- Да пустяки. Как жизнь?
   -- Ничего. Я же сейчас в другой шараге.
   -- Знаю, слышал, -- сказал он и заторопился: -- у нас тут одно срочное дело...
   Он пошел к проходной, а я к трехтонке. Гена никогда не оказывал мне особого внимания. Он всегда относился ко мне чуть насмешливо. А вот помог без лишних разговоров.
   -- Порядок? -- спросил Иван Иванович.
   -- Порядок.
   -- Ну и ладно, а то не тебе лица не было.
   -- Правда? А я думала, что не заметно.
   С Иваном Ивановичем я доехала до метро. А когда, еще не придя в себя от всех переживаний, вошла в гостиничный номер, позвонил Саша:
   -- Ты пришла? Я сейчас приеду.
   -- Зачем? -- неожиданно для себя самой сказала я, совершенно не готовая к разговору с ним.
   -- Ты что, не хочешь?
   -- Пламенного желания не имею, -- сорвалась с моего языка глупая девчоночья присказка.
   -- Как знаешь, -- и трубка защелкала короткими гудками.
   Некоторое время я послушала эти равнодушные гудки. ?Все правильно, -- попыталась я мысленно уговорить себя. -- По форме глупо, а по существу правильно?. В комнату вошла очередная соседка, и я пошла ужинать.
  
  
   * * *
  
  
   Приближалось время, когда нужно было звонить Цезику. Звонить не хотелось. Но, увы, я обещала. Договор дороже денег. Я немного потянула время и все же заставила себя набрать номер его телефона. Трубку сняли и тут же положили. Я почувствовала себя задетой, но зато свободной, и с чистой совестью забралась в постель. Я перебирала в уме свой глупый разговор с Сашей, потом заснула. И вдруг телефон. И обиженный, совершенно человеческий, голос Цезика:
   -- Товарищ Громова, почему же вы не позвонили? Ведь это вы просили найти сопротивления. Они вам что, не нужны?
   И вот этому-то обиженному голосу я не сумела сказать, что да, уже не нужны.
   -- Нужны, конечно. И я вам звонила. -- Но за ложь во спасение пришлось расплачиваться, и я добавила: -- Я вам очень благодарна. Я подъеду, куда вам удобно.
   ?А как бы Люся вышла из этой ситуации? -- подумала я. -- Уж она-то сумела бы отговориться! И почему я так боюсь кого-нибудь обидеть, притом, что никто не боится обидеть меня??
   Под эти грустные мысли я вылезла из постели, надела белое платье и новые туфли, повертелась перед зеркалом, накрасила губы -- и направилась на деловое свидание. Часы показывали начало десятого.
   Самолюбивый Цезик заставил минут десять себя подождать. Он прибыл в сером, спортивного покроя, костюме. Он совсем не изменился. То же, несмотря на едва заметные морщины и легкую седину на рыжеватых висках, длинное прямоугольное лицо. Тот же, сложной формы, нос. Но теперь проглядывало в этом лице что-то бабье, чего в былые годы я не замечала. Мы поздоровались и Цезик передал мне маленький, завернутый наподобие аптечного, пакетик. Я поблагодарила.
   -- Леночка, -- сказал Цезик. -- Можно я буду, как раньше, называть вас Леночкой? -- Я предлагаю прогуляться полчаса по Бульварному кольцу. Мне хочется показать вам иллюминированные фонтаны на Пушкинской площади.
   Я не стала объяснять, что видела эти фонтаны много раз. В конце концов, почему же и не прогуляться по Бульварному кольцу с институтским товарищем? Не поболтать, раз уж встреча состоялась?
   -- С удовольствием.
   Мы двинулись по бульвару. Цезик предложил:
   -- Может быть, зайдем в ресторан?
   -- Спасибо, я уже поужинала.
   Цезик не настаивал, но назидательно разъяснил:
   -- В ресторан ходят не ужинать, а отдыхать и развлекаться.
   Вскоре выяснилось, что отвергнутый, даже четырнадцать лет назад, поклонник -- все-таки не просто институтский товарищ. Через четырнадцать лет Цезик все еще жаждал реванша.
   -- Леночка, -- начал он задушевно. -- Вы отлично выглядите. Вам никогда не дашь ваших лет. Самое большее -- двадцать шесть. Честное слово!
   -- Цезик, -- попыталась, было, я остановить поток двусмысленных комплиментов. -- Цезик, я иногда смотрюсь в зеркало.
   Но сбить бывшего поклонника с намеченного курса не удалось.
   -- Честное слово, не больше двадцати шести, -- повторил он. -- Поверьте. Конечно, двадцать шесть -- не восемнадцать, но все же. Кстати, сколько вам уже? Тридцать три? Или еще тридцать два? Впрочем, это неважно. Вы такая хорошенькая! Как же это получилось, что вы не замужем? Я очень вам сочувствую!
   Наверное, не будучи уверенным, удастся ли встретиться еще раз, боясь не успеть сказать мне все, что рвалось наружу, он говорил и говорил. Я не пыталась его прервать. Я расплачивалась за свое неумение обидеть другого и молча слушала слова, тщательно подобранные для того, чтобы обидеть меня. Удивляло: ведь прошло почти полтора десятка лет, почти половина прожитой нами жизни. Когда-то легкомысленная первокурсница не ответила на чувство, не оценила. Но ведь и не говорила, что любит. И ничего не обещала.
   На автобусной остановке, когда мой красноречивый спутник сделал паузу в своем монологе, я, наконец, тоже вставила слово, попыталась перевести его атаку в шутку:
   -- Цезик, вы еще в прошлом году поведали мне о своем счастье. Теперь вы доходчиво объяснили, как несчастна я. Будем считать, что все по справедливости: вас судьба наградила, а меня наказала. Хорошо?
   Наконец, подошел автобус, и я с облегчением сказала:
   -- До свидания. Было очень приятно встретиться. И еще раз спасибо за сопротивления.
   Я недооценила Цезика. Он вошел в автобус вслед за мной, приобрел у кондуктора билеты и сообщил, с приятной улыбкой и достаточно громко, чтобы его могли слышать и другие пассажиры:
   -- Леночка, вы уже привыкли к тому, что мужчины перестали вас провожать. Но я обязательно провожу вас до гостиницы.
   Посчитав, что этих сведений пассажирам достаточно, я промолчала. Но Цезик молчать не собирался и тут же продолжил светскую беседу:
   -- Когда собираетесь в отпуск? Куда?
   -- Уже была. В мае ездила в Сухуми.
   -- О, Сухуми, мой любимый город! Вы, конечно, ездили в Сухуми с ним? Кто же он?
   Мне показалось, что он начинает терять чувство меры, а я терпение:
   -- Простите меня, Цезик, но я никогда не обсуждаю своих дел с посторонними.
   -- Леночка, ну, какой же я посторонний?
   Мы уже покинули автобус и шли к гостинице.
   -- Какой же я посторонний? Я ваш старый друг, меня заботят ваши дела, я хочу, чтобы у вас все получилось. Но, если вы хотите говорить о другом, давайте поговорим о другом.
   -- Давайте о вас. Как вам служится?
   -- Служится неплохо. Недавно произведен в майоры. Не подумайте, что я хвастаюсь. Я не хвастаюсь.
   -- Ну, разумеется.
   Я понимала, что нужно домолчать, дотерпеть до гостиницы. И все же прежде, чем войти в дверь, я не удержалась и ударила:
   -- Мне очень жаль, что я обидела вас пятнадцать лет назад. Извините меня. Но, с другой стороны, мне лестно, что память обо мне вы пронесли через все пятнадцать лет счастливой жизни. Спокойной ночи.
   И я поспешно ушла, не дожидаясь, когда он ответит ударом на удар. ?Баба, -- думала я, поднимаясь по лестнице. -- И лицо бабье, и характер?.
   Напротив своего номера, в нише коридора, превращенной в маленькую гостиную, я села в кресло и мысленно повторила прогулку по Бульварному кольцу. Сколько в Цезике жестокости! Так вот методично бить, бить и бить! А вдруг дело не в жестокости? А вдруг его жестокость оттого, что он просто очень несчастный человек? Не дурак же он? Или дурак? В самом деле, вдруг он просто дурак?.. А я понемногу меняюсь, делаю попытки давать обидчикам сдачу. Только понял ли мой ?старый друг?, что это была попытка дать сдачу?..
   ...В номере зазвонил телефон. Я вскочила и открыла дверь. Новая соседка разговаривала с кем-то о своем.
   Я развернула аптечный пакетик. На бумажке лежали пять сопротивлений с поцарапанной краской, со сломанными, перекрученными проволочками, побывавшие уже в десятке временных схем. Можно подумать, что товарищ майор, копаясь в старом хламе, не понимал, чего стоит его подарок. Или это такая форма издевательства?
   К обеду работа на объекте была закончена. Я разорвала картонку с сопротивлениями и половину протянула капитану:
   -- Петр Алексеевич, это вам на память. Не сердитесь на нас.
   Этап работы был закончен. В Забегаеве, в штабе, я завтрашним числом отметила командировочные удостоверения рабочего класса и прошла в кабинет подполковника.
   -- Пришла отчитаться и попрощаться. График выдержан.
   Затем я зашла попрощаться с ?деятелями? Владимира Анатолиевича, раздала командировочные удостоверения и попрощалась с Васей и Леонидом Максимовичем. Оба они собирались возвращаться в Ленинград машиной, поскольку стоимость проезда в общем вагоне бухгалтерия оплачивала без предъявления билетов.
   Когда Иван Иванович довез меня до ?Останкино? и помог занести в номер приборы, я спросила:
   -- Иван Иванович, я буду выбивать легковую машину. Но, если не получится, вы поедете еще?
   -- Заставят, так поеду, -- ответил он. И добавил, как бы про себя: -- Пятьдесят пять лет, сколько можно шоферить...
   Вечером я сидела рядом с молчащим телефоном и знакомилась с неспешно протекающей жизнью семейства Тибо. В половине девятого телефон все-таки позвонил.
   -- Леночка, -- сказал Цезик, -- здравствуйте. Как мои МЛТ, помогли?
   -- Да, еще раз спасибо.
   -- А я хочу пригласить вас погулять.
   -- Это что, из сочувствия к моей несчастной одинокой жизни?
   -- Да что вы, Леночка! Как вы можете так говорить? Мне еще вчера показалось, что вы неправильно меня поняли. Просто прекрасная погода. Можно погулять по выставке, это рядом с вами.
   -- К сожалению, не получится. Есть кое-какие дела, а завтра я уезжаю.
   -- Как, вы уже уезжаете?
   В его голосе послышался испуг. Неужели вчера он не успел чего-то договорить? Или ночью придумал что-то новое?
   -- Наверное, у вас вещи, вас нужно проводить? - нашелся он.
   -- Спасибо, я надеюсь, что справлюсь.
   -- Но, если все же понадобится помощь, позвоните. Я с удовольствием помогу старому другу.
   Утро я начала с посещения министерства. Побеседовала с кураторами, отметила командировку, и, по любезному приглашению капитана с кавказской внешностью, пообедала в чистой и недорогой министерской столовой. И только в два часа приехала на Ленинградский вокзал. Билетов на текущий день не было. То есть были, но только в общий, бесплацкартный, вагон. Или в мягкий. Поколебавшись, я легкомысленно купила билет в мягкий. Денег на такси при этом уже не оставалось...
   Тут же на вокзале я зашла в телефонную будку, и, вопреки словам ?пламенного желания не имею?, осуществила свое пламенное желание -- позвонила Саше. Услышав его голос, с трудом произнесла:
   -- Звоню попрощаться. Сегодня уезжаю.
   -- Когда, каким поездом? Я, может быть, подъеду. Какой поезд?
   Казалось бы, так просто сказать: ?У меня вещи, ты поможешь?? Но сам он помощи не предложил. Да еще это ?может быть?. Я не смогла выговорить просьбу о помощи.
   -- Так какой поезд? -- настаивал Саша.
   -- Двадцать десять, -- зачем-то все-таки сказала я. -- Еще раз до свидания.
   Я повесила трубку и попала в лапы раскаяния. Зачем позвонила? И, главное, зачем назвала поезд? Нужно уехать раньше, до того, как он придет или не придет на перрон. Уехать даже в общем вагоне. Но как быть с тяжелыми приборами? Не просить же Цезика!
   Из той же телефонной будки я позвонила ему по служебному телефону.
   -- Цезик, ваше предложение помочь мне еще в силе?
   -- Разумеется, -- ответил он. -- Я всегда отвечаю за свои слова. Когда ваш поезд? В каком номере вы живете?
   Он приехал заранее, держался победителем и требовал отчета о событиях на первом курсе.
   -- Цезик, перестаньте, все это было так давно!
   -- Хорошо. Тогда скажите, что вы думаете сейчас.
   -- О первом курсе?
   -- Обо мне. Как вы относитесь ко мне сейчас.
   -- Прекрасно. И очень благодарна вам за помощь.
   Тут Цезик решительно встал со стула, подошел ко мне и раскрыл объятия.
   -- Ну, знаете ли.... -- сказала я, освободившись и не сразу обретя дар речи. -- Что по такому поводу, Цезарь Ипполитович, сказали бы ваша жена, ваш сын и ваша квартира?
   К счастью, пора было отправляться. Горничная проверила наличие постельного белья на моей койке и графина со стаканом на столе. Мы двинулись в путь. На автобусной остановке Цезик спросил:
   -- Может быть, поедем на такси? -- И сам себе ответил: -- Нет, на автобусе быстрее.
   Автобус подошел почти сразу, и тут-то я сполна расплатилась за все свои грехи, старые новые.
   -- Среди моих родных, -- начал Цезик громко, рассчитывая на внимание всего салона -- много врачей, и мы свободно обсуждаем медицинские вопросы.
   Стоя в тесном проходе возле моих приборов, он со смаком посвящал меня и других пассажиров в проблемы аборта и предохранения от беременности. Широта и глубина взглядов его родных на эти проблемы были столь велики, что не позволили ему закончить сообщение по пути следования. Вывод из сказанного ему пришлось сделать для меня одной, когда мы уже вышли из автобуса:
   -- Впрочем, я забыл, что вы этого еще не понимаете.
   -- Цезик, -- сказала я. -- В вашем характере есть что-то дамское.
   -- Дамское? -- подхватил он радостно. -- Но вы-то ведь еще не дама! Вы-то еще девушка!
   Под этот поучительный разговор мы дошли до вагона.
   -- Вы едете в мягком вагоне? -- спросил он с некоторыми недоумением и разочарованием.
   -- Еду, -- скромно согласилась я, естественно, не доводя до его сведения, что в шараге мне могут поездку в мягком вагоне и не оплатить.
   Когда мы, оставив в вагоне вещи, вышли на перрон, я сказала:
   -- Возможно, еще подойдут мои знакомые.
   -- Кто? - спросил он подозрительно.
   В этот момент я почему-то оглянулась -- и увидела Сашу, в отутюженном парадном костюме и с букетом роз. Он был почти рядом.
   -- Познакомьтесь, - сказала я - Цезарь Ипполитович, Александр Ильич.
   -- Я здесь уже довольно давно, -- произнес Саша, протянул мне чудесный бледно розовый букет и демонстративно взял меня под руку.
   Цезик заторопился, сославшись на дела. Лишь на какую-то долю секунды мне стало его жалко.
   До отхода поезда оставалось пять минут. Саша держал меня за руку и говорил:
   -- Я очень виноват перед тобою. Сможешь ли ты меня простить? Я тебя люблю, и ты очень мне дорога, вот увидишь. Ты разрешишь тебя поцеловать?
   Я только отрицательно помотала головой, говорить я не могла. Он молча нежно провел рукой по моему лицу. Поезд тронулся, и он пошел рядом с вагоном. Когда вагон его обогнал, я вернулась в купе и села на диван. Думать я тоже не могла. Потом принесла стакан с водой и поставила в него розы.
  
  
   * * *
   В квартире было тихо. Я надела старый халатик и вышла на кухню. У газовой плиты стояла старая Мышкина с новым перманентом. Сквозь тонкий, мелко закрученный, пушок неопределенного цвета просвечивала кожа головы.
   -- Приехала, барыня, -- буркнула она, как бы про себя.
   -- Здравствуйте, Мария Филипповна, -- поприветствовала я злую старуху и начала набирать воду в старый жестяной таз, который еще в сорок восьмом году купила со стипендии в ДЛТ. ДЛТ тогда только что открылся после войны и назывался в народе ?антирелигиозным музеем? за безбожные коммерческие цены.
   Каждый раз, возвращаясь из отпуска или командировки, я убираю комнату и мою крашеный досчатый пол. Это отчасти даже приятно: сильные наклоны туловища в разные стороны с тряпкой в вытянутых руках напоминают гимнастические упражнения. Кроме того, в моей голове, как и под душем, запускается какой-то механизм, и я начинаю лучше соображать.
   Взглянув на часы, я поняла, что пора выходить из дома, чтобы пройти проходную во время обеденного перерыва. Иначе придется объясняться с вахтершами и трясти командировочным удостоверением. У проходной я столкнулась с Женей Фугиным.
   -- Ну, как Белокаменная? - спросил он, поздоровавшись. - На месте?
   -- Пока на месте.
   -- А вот с Петькой плохо. Скучает.
   Петьку мы с Женей придумали в прошлом году, в час безделья, в знак того, что книжку про шпионов, при желании, может состряпать каждый. Наш Петька уже в шестилетнем возрасте совершал подвиги в тылу у немцев. Но, когда мы захотели внедрить его в шарагу, выяснилось, что герою уже за двадцать. Получалось банально.
   Из лаборатории я, прежде всего, позвонила к Оксане, сказала, что жду их с Ирой вечером. Почти сразу же пришел Пал Палыч и пригласил меня к разговору. С работой в Москве все было ясно, я говорила про машину. Но вдруг он спросил?
   -- Была накладка с комплектующими?
   -- А вы откуда знаете?
   -- Я все знаю, -- заверил он, то ли шутя, то ли серьезно. -- Была накладка?
   -- Была. Но все в порядке. Нашла у московских знакомых.
   -- А если бы не нашли?
   Я промолчала.
   -- Ладно, -- сказал он. -- Машина, может быть, будет. Пишите докладную на имя директора. А ехать придется уже в воскресенье, во вторник начинает работать комиссия. Бригаду усиливаем, даем двух техников.
   -- Зачем?
   -- Для солидности. Вы что, не найдете им работы?
   -- Найду, раз это необходимо. А кто поедет?
   -- Лидия Кузьминична и Корина Александровна.
   -- А что же Люся?
   -- Люся просит пока не посылать, какие-то важные дела.
   Корина Александровна, или Кора, не техник. Она служила в ?органах?. По ее словам, следила, не обижают ли в лагере заключенных. С полгода назад ее демобилизовали, дали квартиру в новом доме, назначили в нашу шарагу техником и определили в лабораторию к Пал Палычу. А уж тот приставил ее ко мне. Кора относится ко мне, своему шефу, весьма критически и ревностно следит, не допущу ли я какого-нибудь промаха. Мы, конечно, не ссоримся, но и не дружим, так что о подвигах во славу гуманизма она мне пока что не рассказывала.
   Я отдала Пал Палычу докладную, завизировала у него авансовый отчет и отправилась на второй этаж, где размещалось управление. И тут же нарвалась на мелкую неприятность. В приемной, перед кабинетом главного инженера, сидела новая, незнакомая мне, секретарша. Она мельком взглянула на меня и тут же опустила глаза в открытый ящик стола, видимо, в книгу.
   -- Здравствуйте, -- сказала я, подходя к ней.
   Мое ?здрасьте? безответно повисло в воздухе, что в шараге не было такой уж редкостью. Я положила на стол свое командировочное удостоверение и попросила:
   -- Будьте добры, отметьте, пожалуйста, мою командировку.
   Секретарша подняла глаза от книги и неприветливо спросила:
   -- А вы собственно, кто?
   -- Я -- инженер Громова, что здесь и написано.
   -- Да? А откуда я знаю, что это так, и что это ваша командировка?-- пару секунд она бесцеремонно смотрела на меня, а потом снова опустила глаза в книгу.
   Такое откровенное хамство в шараге все-таки не принято, и я растерялась.
   -- Вы что, отказываетесь отметить мою командировку? -- спросила я, наконец, помимо воли чуть громче, чем это было необходимо.
   Она не подняла глаз от книги. Я постучала в дверь кабинета главного инженера и сразу же вошла.
   -- Николай Николаевич, -- сказала я с порога, -- здравствуйте. Извините за необычную просьбу. Пожалуйста, скажите вашему секретарю мою фамилию.
   -- Что случилось, Елена Сергеевна?
   -- Не знаю.
   Он молча поднялся из-за стола, немолодой, громоздкий, умный, и прошел к двери. Секунду помедлил и чуть насмешливо, как бы снисходя к бабьим глупостям, произнес:
   -- Это -- Елена Сергеевна Громова, инженер двадцать первой лаборатории.
   В это время в приемную вошел Пал Палыч. Посмотрел на главного инженера, на меня, на секретаршу, которая очень медленно раскрывала журнал регистрации, и сказал:
   -- Елена Сергеевна, когда освободитесь, зайдите тоже, -- и вслед за главным прошел в его кабинет.
   -- Все Елену Сергеевну обижают, -- улыбнулся он, когда я появилась в дверях. -- Давайте, дадим ей машину.
   В руках у главного была моя докладная.
   Выйдя из кабинета, я еще раз взглянула на секретаршу, которая зло зыркнула мне навстречу. Женщина, как женщина. Моего возраста, может, чуть-чуть постарше. Побогаче одета. Что ей нужно?
   Сдача авансового отчета прошла без происшествий. Оплатили даже неположенный мне мягкий вагон, поскольку в Москву я ехала машиной, и на оплату стоимости билета в общий вагон не претендовала.
   Подходя к своей лаборатории, я еще из коридора услышала раскаты роскошного баритона Зямы Габриловича:
   -- Я тебе покажу -- мерин! Я не мерин! Я Габрилович! Я сивый, но не мерин! У меня трое детей! А ты давай стойку, а то схлопочешь выговор!
   Наконец, Зяма положил трубку и сел за свой стол. Он был возбужден, на скулах выступили красные пятна, но улыбался он, как победитель.
   -- С кем это вы, Зиновий Григорьевич? -- поинтересовалась я.
   -- Да с Веркой из механического. Говорит: ?Врешь, как сивый мерин?. Я ей покажу -- мерин!
   Зяма реагирует на хамство так, -- думала я. -- Наверное, на моем месте он так бурно прореагировал бы и на секретаршу. А мне-то что нужно было сделать? Сходить в лабораторию, принести и предъявить ей пропуск? А она сказала бы, что не знает, чей это пропуск. А если бы Николай Николаевич не был умным и добрым человеком? Или его не было бы в кабинете? Что тогда??
   -- Люся, -- спросила я, -- вы знаете новую секретаршу главного инженера?
   Как всегда, Люся знала все.
   -- Так это же не секретарша, -- сообщила она. -- Это диспетчер из лаборатории, где работает ваш знакомый Валерий Андреевич. Она временно замещает Светлану.
   По дороге домой я зашла в продовольственный магазин, где купила бутылку сухого вина, отдельной колбасы, масла, новомодных тонюсеньких макарон и уже появившихся на прилавках помидоров.
   Подруги подошли, когда незатейливый ужин уже поспевал. Мы ужинали и обменивались новостями. А потом, когда пили кофе, доканчивали сухое и курили ?Фемину?, я рассказала свою эпопею. Подробно, начиная со съеденных бифштексов, и кончая бледными розами, которые, уже чуть привядшие, стояли тут же, в синей фарфоровой вазочке.
   -- Тогда я только подозревала, а сейчас почти уверена, что на переправе была именно его жена.
   -- Очень похоже, -- сказала Оксана.
   -- Что значит -- похоже? -- вступила Ира. -- Конечно, жена. Яснее ясного.
   -- Но ведь он держался так, что и мысли не возникало о какой-то его несвободе.
   -- Тебя что, никогда не обманывали мужчины? -- спросила Ира.
   -- Нет, в таком плане не обманывали. Или я не замечала. По наивности. Но, чтобы так художественно обманывать, одного таланта мало. Нужно было изначально меня не уважать. Да и самому быть примитивным. Но он, как никак, человек интеллигентный.
   -- Из твоего рассказа, -- возразила Ира, -- я никакой его интеллигентности не вижу. Самый обыкновенный жлоб. Отправил жену на дачу и притворяется холостяком.
   -- Но мне же от него ничего не было нужно!
   -- А ты бы с ним встречалась, если бы знала про жену?
   -- Не знаю. Я же в начале ни о чем серьезном не помышляла. Так, легкий флирт. Но главное не в этом. Главное в том, что я позвонила сама. Все так естественно закончилось, а я зачем-то взяла и позвонила.
   -- Ну и ладно, и не анализируй, -- сказала Оксана. -- Захотела и позвонила.
   Когда они ушли, я вымыла посуду, проявила московскую пленку и уснула, перебирая в памяти все события, о которых только что рассказала подругам.
  
  
   * * *
  
  
   Утром, проходя мимо лифта, я почему-то обернулась и наткнулась на злобный взгляд вчерашней секретарши. ?Уж не влюблена ли она в Валерия Андреевича?? -- подумала я, скрываясь от секретарши за поворотом лестницы.
   Где-то в середине рабочего дня Зяма неожиданно спросил:
   -- Елена Сергеевна, а почему вы до сих пор не в партии?
   -- Зиновий Григорьевич, а что это вы вдруг?
   -- Совсем не вдруг. Вы знаете, что вашу подругу из пятой лаборатории вчера приняли в кандидаты? Ее приняли, а вы что же?
   -- А почему вы спрашиваете именно меня? Лидия Кузьминична не в партии, Люся, Инга, Галя...
   -- Нет, вы все-таки ответьте, почему?
   -- Зиновий Григорьевич, а что изменится? Может, я поумнею? Или лаборатория перевыполнит план?
   В это время диспетчер Галя сказала от двери:
   -- Елена Сергеевна, вас просят на выход.
   За дверью стоял Валерий Андреевич.
   -- С приездом, Елена Сергеевна. Надеюсь, теперь долго не уедете?
   -- Да, очень долго. До самого воскресенья никуда.
   -- Вы шутите, а у меня к вам очень серьезное дело. Хочу пригласить вас на часок в ?Норд?.
   -- Да, дело серьезное. И, видимо, срочное?
   -- Не смейтесь. Я хочу познакомить вас с одним человеком, а он проездом. Это мой друг. Оттуда. И это совсем ненадолго. Очень прошу вас, сходим!
   -- Ну, хорошо, Валерий Андреевич, сходим.
   -- Тогда подъезжайте к пяти. Успеете?
   Он направился к лестнице, а я по длинному коридору к пятой лаборатории. Пятая лаборатория открытая, в нее можно заходить всем. Нина Казакова сидела за огромным столом, заваленным таблицами и справочниками, с логарифмической линейкой в руке и с горящими щеками. Готовая натура для картины ?Портрет инженера?. А за соседним столом виднелась хорошенькая юная особа, тоже с горящими щеками.
   -- Нина, ты можешь выйти на пять минут?
   Нина бросила уничтожающий взгляд на свою соратницу и вышла из-за стола. Они остановились у окна в коридоре.
   -- Подумай, -- пожаловалась она. -- Сто раз объяснишь, и сто раз сделает не то. И еще огрызается!
   -- Да Бог с ней.
   Я достала из кармана ?Фемину? и закурила, благо в коридорах шараги это не возбраняется. Нина не курит. К тому же, она не красит ни губ, ни ресниц.
   -- Нина, ходят слухи, что тебя можно поздравить. Ты -- кандидат партии.
   -- Да, вчера приняли, -- подтвердила она без заметной радости или гордости.
   -- Если не хочешь, не отвечай. Но все же, почему ты вступаешь? Именно ты?
   -- Жизнь такая однообразная, скучная. А тут иногда собрания.
   Нина сказала это вполне серьезным тоном, но я все же уточнила:
   -- Шутишь?
   -- Нет, не шучу.
   Мы еще немного постояли и разошлись по своим лабораториям. Если не хочешь, чтобы тебе врали, не задавай лишних вопросов.
   Друг Валерия Андреевича оказался высоким и полным евреем лет пятидесяти, с приятным и умным, в молодости, наверное, красивым лицом. С ним была дама. Тоже еврейка, тоже высокая и полная, тоже лет пятидесяти, дорого, модно и скромно одетая. Мы познакомились, и я сразу, кожей, почувствовала и неприязнь ко мне дамы, и свою скованность от этой ее неприязни. Был сделан скромно-аристократический заказ: бутылка вина, мороженое, кофе с эклерами. После работы я предпочла бы что-нибудь более существенное. Но встреча происходила не ради удовольствия поесть, а ради удовольствия приятно побеседовать. Приятной беседы, однако, не получалось. Наверное, друзьям следовало бы встретиться вдвоем. Сласти поглощались скучно и чопорно. Все курили. Дама небрежно держала в руке сигарету, но не ?Фемину?, которая могла бы нарушить строгий ее облик, а такую же, как у мужчин. Так же нарочито небрежно, как нарочито скромной была ее одежда, дама стряхивала пепел. Хотя до Ириной красивой небрежности ей все же было далеко, не хватало Ириной естественности. На ее безымянном пальце красовался внушительного размера перстень, не чета тому, что Ира ?забыла в умывалке?.
   Обсудили погоду. В этом году лето необычно сухое и жаркое, и в Москве, и в Ленинграде.
   -- Елена Сергеевна нынче долго пробыла в Москве, -- заметил Валерий Андреевич.
   -- В отпуске? -- поинтересовалась дама.
   -- Нет, в командировке.
   -- Вот как, -- на лице дамы было написано, что уж эта-то тема ей совершенно не волнует.
   -- Елена Сергеевна и Валерий Андреевич работают в закрытом институте, -- попытался спутник дамы все же вызвать ее интерес к собеседникам.
   -- Ну, да, разумеется, -- закрыла дама неинтересную тему и обратилась ко мне: -- Скажите, а как вы относитесь к журналу ?Октябрь??
   -- К сожалению, он никогда не попадался мне в руки.
   Конечно, можно было бы ответить, что недавно я прочла там ?Битву в пути?, но что больше все-таки знаю ?Новый мир?, но не хотелось. Я уже тоже чувствовала неприязнь к вальяжной собеседнице.
   -- Ну, разумеется, -- повторила дама, и больше меня не видела. То ли для своего спутника, то ли для себя самой, она произнесла небольшой монолог, интеллигентно разоблачив в нем кого-то из авторов ?Октября?, а заодно и всю редакцию.
   Когда официантка подала счет, Валерий Андреевич замешкался, роясь в своем бумажнике, а его друг красивым небрежным жестом положил на стол купюру, а затем плавно повел ладонью в сторону Валерия Андреевича, предлагая тому убрать бумажник. Сразу после этого, прежде, чем встали из-за стола, его спутница открыла сумочку и продемонстрировала всем пакетик с французской булкой:
   --Это нам на ужин, -- объяснила она.
   Я не поняла, был ли это упрек за потраченные семейные деньги.
   Когда мы прощались на Невском, наши рукопожатия неловко перекрестились, и друг Валерия Андреевича весело воскликнул:
   -- К свадьбе! Быть свадьбе!
   Часы показывали только половину седьмого, и я успевала съездить к родным в Озерки. По дороге к трамвайной остановке я спросила:
   -- Спутница вашего друга литератор?
   -- Это его жена. Они оба члены Союза Писателей. Ее псевдоним... -- и он назвал имя, которого я ни разу в жизни не слышала. -- Очень умная женщина, почитайте при случае.
   -- Хорошо, при случае почитаю. А как вы думаете, она знает, что такое несущая частота?
   -- А зачем же ей это знать?
   -- Ну, если нам с вами необходимо знать редакцию журнала ?Октябрь?...
   Псевдонима самого друга я тоже не слышала.
   Я подгадала к обеду, а потом мы с тетей долго пили чай с вареньем. Тетя сказала:
   -- Нам очень понравился Валерий Андреевич. Ты давно его знаешь?
   -- С год, немного подольше.
   -- И он не женат?
   -- Насколько я знаю, нет.
   --.Нам кажется, что он очень бы тебе подошел. Чувствуется, что он человек порядочный и умный. И что ты ему нравишься. Мой тебе совет, не упусти.
   -- Если бы это от меня зависело!
   -- А от кого же это зависит?
   -- Не знаю. Но стоит только ему взять меня под руку, как во всем моем организме поднимается буря протеста.
   -- Но ты же где-то с ним бываешь?
   -- Иногда бываю, -- призналась я.
   Перед моим уходом тетя сказала:
   -- Подожди, я нарву цветов.
   -- Не нужно, я уеду, и они завянут.
   -- Ничего, цветов много.
   Как всегда, букет она нарвала огромный. Не раз, возвращаясь от родных с роскошным букетом, я думала: ?Никто, кроме меня, не будет им любоваться. Он так и умрет, обиженный судьбой, неоцененный и непризнанный...?
   Сойдя с трамвая, я зашла в телефонную будку и позвонила Оксане в общежитие:
   -- Оксаник, завтра после работы встречаемся?
   -- Нет, мама в больнице. Сердце. Я сейчас оттуда, а завтра с утра опять поеду.
   -- Тогда подойди утром к остановке, я передам для нее цветы.
   На звук открывшейся входной двери из своей комнаты высунула голову Валька Мышкина.
   -- Иш ты, какой букет! - удивилась она. - Дала бы сколько-нибудь. Куда тебе столько!
   -- Не могу, букет не мой.
   Войдя на кухню за водой для букета, я застала там одну Нину Павловну, да и та уже закруглялась. Это было очень кстати. Я поставила на газовую плиту сразу и чайник и кастрюлю, собрала в охапку белье и пару платьев и устроила стирку. Делать это в крошечной кухоньке непросто, но, когда в ней нет других жильцов, все же возможно.
   Утром, прихватив букет, я вышла из дома чуть раньше обычного. Подходя к трамвайной остановке, еще издали увидела Оксану, которая шла мне навстречу по другой стороне проспекта. В новом цветастом летнем платье и замшевых туфельках она выглядела эффектно. А с букетом в руках и вообще стала похожа на какой-нибудь ?портрет жены художника?.
   -- Передавай огромный привет. И до встречи через месяц.
   Прямо из проходной, я направилась в гараж, посмотреть на выделенную машину и познакомиться с шофером. Машина марки ?Москвич?, новенькая и благородного вишневого цвета, оказалась, все же, не совсем легковой. За двумя передними сидениями находилось отделение для мелкого груза. Правда, вдоль бортов там имелись скамейки, и, боком к движению, на них можно было сидеть. Все же не кузов трехтонки. А сидеть на них, как я поняла, придется рабочему классу и мне, поскольку Лидии Степановне скоро пятьдесят, а у Коры весьма внушительные габариты. Шофер Валера порадовал, сказав, что неплохо знает Москву. Вместе с Леонидом Максимовичем и Васей они обирались выехать с утра в воскресенье. Условились: они едут прямо к ?Останкино?. Я собралась уже уходить, когда подошел Иван Иванович.
   -- Смотри, Валера, -- сказал он, улыбаясь, -- Елену Сергеевну не обижай.
   Около одиннадцати приехала Галя с билетами на завтрашний поезд. Командировки она уже всем оформила, поэтому Лидия Кузьминична и Кора тут же пошли домой, собираться в дорогу, а меня подозвал Пал Палыч.
   -- Ну, как, -- спросил он, -- Видели машину? Нравится?
   -- Очень нравится. Как только представлю, что сижу боком в грузовом отсеке....
   Он усмехнулся:
   -- Пускай там Кора почаще ездит, ей полезно.
   Потом спросил серьезно:
   --Комплектующие проверили?
   -- Да, еще вчера, с Лидией Кузьминичной.
   -- А приборы? Может, отправим с машиной?
   -- Нет, лучше довезем сами. Втроем справимся
   -- Что ж. Желаю успеха. Идите, собирайтесь.
   Тут же позвонила Ира. Договорились, что она подъедет завтра часам к семи. Пока я переделала все, невесть откуда появившиеся, домашние дела, день пошел на вечер. Солнце уже не било в окно, а светило сбоку. По плану, который я составила еще с утра, мне предстояло напечатать московские фотографии. Для этого пришлось закупорить огромное, почти во всю стену, окно. Я всегда делала это долго и нерационально, все не доходили руки соорудить шторы из плотной бумаги. Печатаю я тоже медленно и нерационально. Долго выбираю кадр, выдержку, сорт бумаги. И увеличитель у меня неважный, дешевый. Я закончила часов в двенадцать и вышла на кухню, промыть отпечатки. Тут же, как всегда в этих случаях, на кухню явилась и моя критикесса Валька.
   Вначале, когда у меня получалось совсем уж плохо, она со смаком спрашивала:
   --А почему у тебя такие г.... е карточки?
   На этот раз она стояла молча.
   -- Валя, тебе, может быть, нужна раковина?
   -- Не-а.
   И вдруг она оживилась:
   -- А этого я знаю!
   В моих руках был снимок, на котором Варя пела про ромашку.
   -- Никого ты не знаешь, это не ленинградцы.
   -- Ага, не ленинградцы! Это Володька с шестого корпуса!
   Вот так тесен мир. Я и понятия не имела, что шофер Владимира Анатолиевича мой сосед.
   -- Не выдумывай, -- сказала я Вальке и пошла в комнату раскладывать снимки на просушку.
   В предотъездовской суете я выбрала время, чтобы сходить пообедать и купить пирожных. Я подумала: если Ира не опоздает, мы успеем выпить кофе и поболтать. Но меня ждал сюрприз: вместе с Ирой пришла и Оксана. Маме стало лучше, и завтра ее обещали отпустить домой.
   Оксана рассказала: рядом с ее мамой лежала в палате еще не старая женщина. У нее был инфаркт, но никто ее не навещал. И эта женщина так смотрела на принесенный Оксаной букет, что мама тут же ей его и подарила. Глядя на подарок, женщина заплакала. Вечером сестра хотела убрать цветы, потому что сильный ночной аромат флоксов вреден больным, но женщина просила этого не делать, и букет поставили на открытое окно, так, чтобы больная его видела. А ночью она умерла.
   Оксана рассказывала, и было видно, что ей хотелось заплакать. И я без особой надобности открыла дверцу буфета, возле которого стояла. ?Оксана добрая, -- думала я. -- Добрая и хорошая. И какое это счастье, что мы подруги?.
  
  
   * * *
  
   На вокзал мы приехали заранее, но состав был уже подан, и обе дамы, и Лидия Кузьминична, и Корина Александровна, сидели в купе. Мы вышли на перрон. Уже горели фонари, белые ночи закончились.
   Ира спросила:
   -- Приедешь -- и будешь звонить своему коварному Саше?
   -- Не знаю. Наверное
   Когда тронулся поезд, Лидия Кузьминична осторожно сказала:
   -- Лена, у вас нижняя полка. Вы не поменялись бы с Корой на верхнюю?
   -- Конечно.
   Я искренне не понимаю, как это можно добровольно отказаться от удовольствия ехать поездом, лежа на верхней полке. Я смотрела на мелькающие силуэты придорожных деревьев, на далекие огоньки, на проносящиеся маленькие станции, и была уже в Москве. Я звонила по телефону и спешила к месту встречи. Пока не заснула.
   Подойдя к гостинице, мы сразу же увидели стоящий напротив входа наш красный ?Москвич?. Через открытую дверцу навстречу нам блаженно улыбался развалившийся на сидении шофер Валера. В салоне виднелись еще две блаженные физиономии.
   -- Уже успели, -- констатировала Кора.
   Свободных мест в гостинице не было, и сказали, что не будет. Дамы с беззаботным видом уселись в кресла. Я тоже села, было, в кресло, но встала, вошла в телефонную будку и набрала номер. Гудок. Второй. Сейчас кто-то поднимет трубку. Саша? Сестра? Жена? Я опомнилась: ведь нормальные люди еще спят. Я поспешно повесила трубку. Как хорошо, что дамы не знают, куда я звонила!
   Между тем, бригаду нужно было куда-то устраивать. Забегаево на этот раз не годилось, требовались шесть мест в Москве. Конечно, можно было бы попытать счастья в ?Алтае?, ?Заре?, или ?Востоке?, но Валера на сегодня уже отъездился. Я была в полной растерянности. Но часа через два, я и сама не понимаю, как мне это удалось, мы разместились. У нас был и трехместный номер для нас с дамами, и три места в шестиместном мужском номере. И теперь, когда все страшное было позади, а Саше надлежало быть на рабочем месте, я снова спустилась к телефонной будке в вестибюле.
   -- Саша, я приехала.
   Сашин голос звучал бодро и самоуверенно:
   -- Как хорошо, что ты позвонила, я как раз пишу тебе письмо. Сегодня вечером уезжаю в отпуск. Ты в ?Останкино?? Сейчас я приеду, какой номер?
   -- Нет, подъезжай к метро.
   Он стоял на залитом солнцем тротуаре, наглаженный и сияющий. Быстро сделал несколько шагов навстречу, взял за руку, заглянул в лицо:
   -- У тебя усталый вид, -- сказал он и уверенно, как будто делал это не в первый, а в тысячный раз, поцеловал меня.
   -- Ого! -- только и нашла я, что сказать.
   В Ботаническом саду, возле ухоженного маленького пруда и клумбы с роскошными георгинами, Саша и продекламировал письмо, которое не успел отправить по почте.
   -- Я не могу больше молчать! Я должен рассказать тебе все. Я женат. И у меня есть дочь. На переправе ты видела мою жену. Она приехала так неожиданно.
   На красный до черноты цветок георгина села красная, с черной окантовкой по крыльям,- бабочка. ?Интересно, она полезная, или вредитель? -- как-то отвлеченно подумала я.
   -- Почему же ты ни о чем не сказал раньше?
   -- Я об этом много думал. Сначала говорить было ни к чему, думал, что знакомство легкое и недолгое. А потом было неудобно, что не сказал сразу.
   -- А на переправе?
   -- Ну как же я мог тебя обидеть? Ведь я же тебя люблю! -- повторил он самый главный из подготовленных тезисов. - За кого ты меня принимаешь?
   Бабочка вспорхнула и улетела, вычерчивая на голубом небе какую-то сложную траекторию. А Саша продолжал прерванный, было, монолог:
   -- Вот теперь она приехала от матери, и я должен сопровождать ее на юг. Неужели ты думаешь, что мне хочется ехать с ней? Мне безумно хотелось бы поехать с тобой. Или остаться здесь, лишь бы с тобой!
   -- Так останься.
   -- Ну, что ты! Я же устал. Я смертельно устал. Я почти болен от переутомления.
   Его лицо стало несчастным. Кажется, он сам уже верил, что смертельно устал. А меня обескураживало, как он уверенно и самозабвенно врет.
   Он же продолжал излагать подготовленный доклад, потому что не мог лишить себя этого тщательно подготовленного удовольствия:
   -- Имей в виду, все будет зависеть от тебя. Мы будем вместе, если ты захочешь. Я не люблю жену, но нужно подумать о ребенке. Ведь ты не захочешь быть ей матерью. Ведь ты захочешь своего. Когда я смогу обеспечить дочь, мы сможем быть вместе. Если ты захочешь.
   Оттого, что он так ликовал, так упивался доставшейся ему, а точнее, написанной им для самого себя, ролью, мне захотелось заплакать. Кое-как подавив это желание, я сказала:
   -- И ты имей в виду: не говори мне того, во что не веришь сам. Я не могу, когда мне врут.
   Так закончилось наше самое первое объяснение. Объяснение двух глухих. Он поехал собираться в дорогу, а я осталась посидеть в этом, почему-то пустынном, уголке переполненной и суетящейся Москвы. Я сидела на скамейке, машинально следила за бабочками, а мозг прокручивал и прокручивал слова, которые так легко и уверенно сыпались с Сашиного языка. Саша не понимал, что обижает меня ложью. И еще я думала, что ему не следовало припутывать ребенка. Мне представилась маленькая девочка на тонких ножках, похожая на опенок. Впрочем, она может быть похожа и на ту толстую еврейскую девочку, которую я когда-то, еще до войны, видела в дачном поселке. Родители водили ее от ленсоветовских дач к озеру совсем голенькой, на удивление нам, неноменклатурной ребятне.
   Из Ботанического сада я поехала в центр. Как месяц назад, и как год назад, огромная шумная Москва была чужой и равнодушной. Она существовала отдельно от меня, в какой-то параллельной плоскости. На переговорном пункте при Центральном телеграфе быстро дали Оксанино общежитие, но Оксаны дома не оказалось. Я купила конверт с листом бумаги, и написала большое письмо с восклицательными и вопросительными знаками, прочла его, тут же его разорвала и вышла на улицу. В магазине ?Подарки? я опять долго рассматривала массу замысловатых никчемных предметов. Вырезанного из дерева орла было жалко: такой большой, сильный, так искусно сделан, а никому не нужен, никто его не купил. Я пообедала и поехала к дамам в гостиницу.
   Назавтра безо всякой раскачки началась работа, и в первые дни ее было много. Теперь, когда мне иногда приходилось заниматься чисто организационными делами, я, подобно Владимиру Анатолиевичу, разъезжала по Москве на машине. Когда делать было нечего, болталась по городу. Дамы в попутчицы не годились. После работы они, чаще всего, сидели в гостиничном номере -- то ли уставали, то ли экономили суточные.
   Я старалась не думать ни о Саше, ни о его жене, ни о девочке-опенке. Через несколько дней с Черного моря пришло письмо. Саша писал, что прекрасно отдыхает, но считает дни до встречи. Красивые и нежные фразы казались выписанными из какого-то романа. Я читала их и перечитывала, негодовала и обижалась. Может, и вправду ревновала? Я не ответила на это письмо. А другого он не написал.
   Как-то я вспомнила о Вере Копейкиной. В институте мы никогда особенно не дружили. У Веры были свои подруги, у меня свои. Я позвонила, и предложила куда-нибудь вместе сходить. Вера согласилась. Она жила на далекой окраине, но работала в центре. Под вечер мы встретились у метро ?Охотный ряд?. Вера была не замужем, выглядела молодо, за эти годы похорошела. На ней были добротные модные вещи. И все же что-то торжковское не вытравили ни пять ленинградских, ни девять московских лет.
   Ей требовалось срочно зайти в ГУМ. Она купила дорогие капроновые чулки, а на них сразу же спустилась петля.
   -- Ты надеешься, что тебе их обменяют?
   -- А как же, не выбрасывать же такие деньги на ветер!
   В галерее второго этажа нас пустили в комнатку за прилавком, где обитал полный и холеный мужчина средних лет. Вера с достоинством достала из сумочки красивый конверт, и они оба, сосредоточенно и серьезно, углубились в изучение спущенной петли. Вера не проявляла ни суеты, ни неловкости. Вот тебе и что-то торжковское! Чулки заменили. В кафе мы съели по порции мороженого и договорились съездить в воскресенье в Серебряный Бор.
   Высокая и упитанная Вера не умела плавать, но купалась азартно. Завязала на голове два голубых бантика, и давай прыгать и бить ладонями по воде у самого берега. Она казалась самой юной и жизнерадостной на всем пляже. Я сплавала на другой берег, вернулась -- Вера все еще прыгала и била ладонями по воде. Рядом с ней прыгал и бил ладонями по воде какой-то юный верзила.
   На обратном пути меня окликнули. В хорошенькой юной девушке я не сразу узнала Варю, спутницу по поездке за город на ?козлике?. С Варей была еще одна девушка, тоже юная и тоже хорошенькая. Мы поговорили об отличной в этом году погоде, об отличной сегодня воде и о чем-то еще отличном. Потом я сказала:
   -- Варя, я хотела бы отдать вам фотографии. Вы хорошо получились на пароме с ромашками. Почему-то Владимир Анатолиевич не дал мне ваших координат.
   Как бы немного запнувшись, Варя спросила:
   -- А вы давно его видели?
   -- Да нет, пару дней назад.
   -- А Сашу?
   -- Саша неделю назад уехал в отпуск. А что?
   И снова Варя как бы запнулась:
   -- Лена... Елена Сергеевна, а вы знаете про пари?
   -- Про какое пари?
   -- Когда Володя не поехал за город, они с Сашей заключили пари.
   -- Интересно. И на что же?
   -- Кажется, на коньяк три звездочки.
   Она смотрела на меня то ли сочувственно, то ли насмешливо.
   -- Варя, а кто же из них выиграл?
   -- Не знаю.
   -- И я, Варя, не знаю.
   Когда мы разошлись, Вера спросила:
   -- Это твои знакомые?
   -- Это знакомые моего сослуживца.
   -- А что за пари?
   -- А пари -- это вроде соцсоревнования. Соревнуемся с бригадой генподрядчика.
  
  
   * * *
  
   В один из дней следующей недели наша комиссия работала на особо секретном объекте. Проводилось важное испытание, и все должны были быть под рукой, в том числе и мы с Владимиром Анатолиевичем. В мой пропуск поставили новый штампик, такой, какого у меня еще не бывало. Нас, нескольких человек, приехавших на электричке, на станции встретил автобус. На КП внимательно проверяли документы. Сержант смотрел в открытый пропуск, убеждался в наличии этого штампика, и очередной офицер проходил. Владимир Анатолиевич тоже миновал эту преграду благополучно.
   -- А вы подождите, -- сказал мне сержант категорическим тоном и указал рукой немного в сторону, где стоял еще один сержант. Третий сержант торчал в дверях, ведущих в служебное помещение. После того, как прошел последний из офицеров, сержант обратился ко мне :
   -- Ваш паспорт.
   --Вы же знаете, что к этому пропуску паспорт не нужен.
   -- Ваш паспорт.
   Сержант поступал незаконно, но что же я могла поделать? Я вытащила из сумки паспорт и подала ему. Сержант долго его листал, смотрел на пропуск, на меня, снова листал паспорт. Его коллега изучал документы из-за его плеча. Наконец, бдительный страж с явной неохотой вернул документы:
   -- Проходите. Прямо по аллее до пятого барака.
   Похожую сцену я видела в каком-то кинофильме. Там паспорт незаконно изучался у сходившей с трапа молоденькой адмиральской дочки.
   Я пошла по аллее. Слева, на плацу, шли занятия по строевой подготовке. Из шеренги, стоявшей лицом к аллее, донеслось:
   -- Я бы с этой...
   В строю раздалось хихиканье, и веселый молодой голос, как в кино, скомандовал:
   -- Отставить разговорчики! Нале-во! Шагом арш!
   Я чуть скосила глаза. Вроде бы, меня обогнали обычные молодые парни. Почему же они так?
   -- Правое плечо вперед!
   Претенденты на мою честь повернули и остались позади.
   У пятого барака кучкой стояли члены комиссии. Секретарь комиссии, симпатичный старший лейтенант, которому я однажды помогла выпутаться из дебрей сложноподчиненного предложения в очередном акте, сказал:
   -- Елена Сергеевна, мы уж, было, подумали, что вы оказались американской шпионкой.
   -- Я и сама почти что так подумала.
   И тут откуда-то вынырнул Цезик, на этот раз в военной форме. Правда, не с майорскими погонами, а с капитанскими.
   -- Леночка, как я рад вас видеть! -- он проследил за моим взглядом и, как бы небрежно, сообщил: -- Ах, это! Это временно, все документы на повышение уже подписаны.
   Затем он взял меня под руку и отвел на несколько шагов.
   -- Я так боялся, что вы никогда больше не приедете в Москву, и я никогда вас не увижу!
   -- Почему же вы так боялись?
   -- Ну, как же, Леночка! Я же должен знать, что у вас все будет хорошо! Вы такая интересная женщина, то есть, я прошу прощения, девушка. Может быть, вам еще удастся выйти замуж. Иногда бывают такие счастливые случаи!
   Тонкие губы Цезика улыбались, но лицо оставалось серьезным и недобрым. Иезуит. Или следователь НКВД. Или просто озлобленный, несчастный человек? А он продолжал:
   -- Вы только на меня не обижайтесь. Я же вам говорил -- я ваш старый друг, я желаю вам только добра. Я очень за вас переживаю. Такая интересная женщина, то есть девушка, и вдруг я выясняю, что видел вас с женатым мужчиной!
   -- Цезик, вы заметили, что я ни разу не заговорила о ваших личных делах?
   -- Очень жаль, очень жаль, что вы так говорите. Хотя, скорее всего, вы говорите неправду. Девушку не может не волновать, на ком женился ее бывший поклонник. Но оставим это. Ну, как поживает ваш друг? Кажется, Саша? Он был с таким красивым букетом!
   -- Вы, Цезик, так много выяснили, что, наверное, знаете и то, что он в отпуске.
   -- В отпуске? Представляю, как вы скучаете! Конечно, такой интересной девушке я был бы должен скрасить скуку. Но, увы! Возвращается моя жена. -- Он на секунду приостановился и, как в день проводов в Ленинград, ударил козырем: -- А вы уверены, что он в отпуске? Знаете, как это бывает? Устал от девушки, а обижать ее не хочется. Вот человек и говорит: ?Еду в отпуск?. Попрощается на вокзале, а на первой остановке выйдет. Вы провожали его на вокзал? Нет, конечно, не провожали. Он же, скорее всего, поехал, (если, конечно, поехал), с женой.
   Члены комиссии начали заходить в барак. Я сказала:
   -- Цезик, вы злоупотребляете моей вежливостью. У вас нет никаких оснований срывать на мне какие-то свои неприятности и устраивать мне сцены. Я очень жалею, что о чем-то вас попросила.
   И тоже пошла к бараку.
   У входа в лифт у меня снова потребовали не только пропуск со штампиком, но и паспорт. Я уже не пыталась спорить. В бункере, где моя роль была пассивной, я тихо сидела, делала вид, что читаю книгу, и приходила в себя от красноречия Цезика. В конце концов, я подумала: ?Как правильно вел меня инстинкт на первом курсе. А ведь нашлась же несчастная женщина, ставшая его женой!?
   Постепенно я, и правда, начала читать. Цезик в бункере не появлялся, наверное, к нашей аппаратуре он отношения не имел. Зато возник Владимир Анатолиевич.
   -- Елена Сергеевна, я и не знал, что вы знакомы с Цезиком.
   -- Я думаю, что вы многого обо мне не знаете. Лучше расскажите: кто же из вас с Сашей выиграл пари?
   -- Какое пари?
   --.А было несколько? Я имею в виду пари на коньяк три звездочки.
   -- Кто же это вам сообщил?
   -- Кто бы ни сообщил, вы показали себя людьми бережливыми и серьезными. Хотя, с другой стороны, всего три звездочки -- это мне как бы даже и обидно.
   Он засмеялся, обнажив крупные желтые зубы.
   -- Никому не верьте, Елена Сергеевна, никакого пари не было.
   -- Будем считать, Владимир Анатолиевич, что пари все-таки было, но выиграла его я. Согласны?
   Из городка всех снова повез автобус, на этот раз до Москвы. Я смотрела в окно, но не видела ни дороги, ни подмосковных березок. Сержанты-контролеры, солдаты на плацу, иезуит Цезик. Что же это сегодня за день такой!
   Автобус притормозил, и вошли двое, мужчина и женщина -- высокая, красивая, в заграничном, как у Веры Копейкиной, платье, с укладкой из парикмахерской. Знатная доярка. Или заведующая фермой. Чувствовалось, ей приятно, что ее, такую красивую, такую нарядную, такую уверенную в себе видят все эти, сидящие в автобусе, офицеры. От нее слегка пахло навозом, но она этого не знала. Человек не видит себя со стороны. Через несколько километров мужчина и женщина сошли возле какой-то развилки.
  
  
   * * *
  
  
   Долгое жаркое лето как-то вдруг сменилось прохладным и дождливым ожиданием осени. А всю Москву взбудоражило и захлестнуло ожидание американской выставки. Москвичи жаждали увидеть настоящих американцев, и стремилась попасть в парк Сокольники. Власти решили установить справедливое потребление. Билеты в продажу не поступили, их распределяли по учреждениям и организациям. Приехав в очередной раз в министерство и, закончив деловой разговор, я сообщила подполковнику, что наша бригада тоже хотела бы побывать на выставке.
   -- Что вы, -- развел тот руками, -- мы и сами не знаем, как на нее попасть. На весь отдел только два билета.
   Между тем в положенное время выставка открылась. В свободный от работы день я предложила дамам поехать в Сокольники и попытаться купить билеты с рук. Дамы отказались, и я поехала одна. От метро к парку двигалась лавина счастливых обладателей билетов, однако с рук никто билетов не предлагал. Все же ко мне подошел развязный юнец и предложил билет за двадцать пять рублей. У меня были с собой эти двадцать пять рублей, тем не менее, цена показалась мне непомерно высокой, а юнец непомерно нахальным. Я отказалась, о чем потом и пожалела.
   Казалось бы: ну, зачем мне так уж нужна эта американская выставка? Я никогда не была поклонницей Америки, никогда особенно и не интересовалась Америкой. Но вот, поди ж ты -- оказалось, что выставка нужна мне позарез. И, когда через пару дней мне снова довелось быть в министерстве, я поведала о своей неудачной вылазке кавказскому капитану.
   -- Никто о нас здесь не заботится, -- грустно сказала я.
   Подполковника в кабинете не было, а капитан сказал по-военному четко:
   -- Один билет я вам обещаю, давайте ваш телефон.
   Несколько дней мне пришлось работать по десять-двенадцать часов. Дамам делать было нечего. Но, демонстрируя всем, как честно вкалывает бригада, они почти каждый день грузились в красный пикап и ехали со мной на объект. После обеда бригада отбывала в Москву, а меня вечером обычно подвозил Миша Бугримов на собственном ?Москвиче? устаревшей модели. Они с Мишей Длинным, еще одним "деятелем" Владимира Анатолиевича, жили тоже где-то в Москве.
   Однажды, добравшись до гостиницы в десятом часу, я узнала, что мне два раза звонили. В десять телефон зазвонил снова. Капитан из министерства сообщал, что билет уже есть, и что мне лучше всего взять его сегодня же. Он может подъехать к ближайшей станции метро. Уходя из гостиницы, я немного позавидовала дамам, которые как раз собирались укладываться спать. Шедший весь день дождь к тому времени закончился, но все равно, добрая Лидия Кузьминична убедила меня взять в дорогу свой потрепанный зонтик. Я согласилась, и это была наша с ней ошибка.
   Подтянутый капитан стоял у входа в метро. Я рассыпалась в благодарностях.
   Но капитан не торопился прощаться ни со мной, ни с билетом. Не думая о том, что вокруг могли шнырять американские шпионы, он повел речь о делах служебных, а потом предложил:
   -- Может быть, погуляем по выставке?
   -- Что вы, Вахтанг Георгиевич, туда, наверное, уже и не пускают, ведь уже одиннадцатый час. Если хотите, проводите меня до гостиницы, по дороге поболтаем.
   Однако капитан не хотел прогуливаться по окраинным улицам. Его тянуло в центр города. Не желая расставаться с мечтой о билете, я легкомысленно вошла с ним в троллейбус. До центра ехать не пришлось. Яркие огни ресторана встретили нас уже в районе Марьиной Рощи. Усаживаясь за столик, я предусмотрительно попросила:
   -- Чтобы потом не забыть, давайте билет сейчас.
   Я с удовольствием съела шашлык и не смогла отказаться от настойчиво предлагаемой рюмки "Столичной". Время двигалось к двенадцати, посетители понемногу расходились.
   -- И нам пора, -- сказала я.
   -- Не волнуйтесь, сейчас возьмем такси.
   Такси, действительно, нашлось сразу же. До гостиницы оставалось совсем недалеко, когда меня схватили за плечи сильные руки, а на щеке я почувствовала горячее дыхание. Левой рукой я нащупала ручку дверцы. Ручка подавалась.
   -- Пожалуйста, остановитесь, -- попросила я шофера.
   Такси остановилось мгновенно. Я выскочила и, прежде, чем захлопнуть дверцу, вежливо сказала:
   -- До свидания, Вахтанг Георгиевич.
   Такси уехало, а ситуация, из-за выпитой под шашлык рюмки. показалась мне очень забавной. Я засмеялась. Шла, вдыхала чистый, свежий после дождя, воздух, и смеялась. Смеялась, пока не вспомнила, что в такси остался зонтик Лидии Кузьминичны. Но и это огорчило меня не сильно. Засыпая, я подумала: ?А что сказал бы об этом моем приключении Саша??
   Через день я убедилась, что всех этих хлопот и переживаний выставка не стоила. Толпы посетителей бродили по территории, где дул мокрый ветер, а к ветру время от времени присоединялся и мелкий дождь. У многих на груди красовались круглые черные значки с изображением звездного американского флага. Такой значок, вместе с объемистым проспектом, вручали всем при проходе через контроль. Некоторые выпрашивали вторые экземпляры значков и проспектов, но такие просьбы игнорировались. Многочисленные репродукторы, надрываясь, объясняли, что ничего продаваться или раздаваться не будет, ни сегодня, ни завтра, в день закрытия. Однако на всех перекрестках щедро раздавали знаменитый напиток кока-кола. У всех этих раздач громоздились горы картонных стаканчиков, наполовину, а то и до самых краев, наполненных темно-коричневой жидкостью. Я тоже взяла такой стаканчик, сделала маленький глоток, через силу проглотила коричневую гадость и, чувствуя себя в чем-то виноватой перед Соединенными Штатами, присоединила свою долю отвергнутой цивилизации к тому, что уже отвергли другие.
   В одном из павильонов элегантная дама с презрительной миной, неспеша, раздавала нечто вроде маленьких журнальчиков мод. К даме тянулись десятки рук. Почему-то, через головы жаждущих, дама протянула один журнальчик мне, хотя я руки и не тянула. Почему-то я взяла эту заграничную подачку. Ничего интересного по сравнению с рижским, ленинградским и даже московским журналами в американском не нашлось.
   Через пару дней, при очередном посещении министерства, деловой разговор шел своим чередом. Инцидента с такси как бы не было. Перед уходом я спросила:
   -- А как вам понравилась американская выставка?
   -- А мы не были, -- ответил подполковник. -- Мне некогда, а он потерял свой билет.
   -- Не огорчайтесь, там было не так уж и интересно.
   -- А вы все-таки были? -- подозрительно спросил подполковник.
   -- Чисто случайно. А это подарок вашему отделу, -- и я достала из сумки проспект и значок.
   Однажды, когда Миша Бугримов подвозил до Москвы только меня, он рассказал мне сложную и запутанную, с резкими поворотами сюжета, повесть о своей семейной жизни. Дорожного времени на нее не хватило, и Мишин "Москвич" еще долго стоял возле станции метро. У Миши уже третья жена. У двух предыдущих жен есть его дети. И у кого-то еще тоже есть его дети. ?Надо же, -- думала она, -- такой на вид неказистый, и такой сердцеед!? А сердцеед, закончив свою повесть, спросил:
   -- Елена Сергеевна, а прочему же вы не замужем?
   -- Не судьба, наверное, -- улыбнулась я.
   Мне часто задают этот вопрос, и мне всегда кажется, что у задавшего имеется и злорадный ответ: ?Да потому, что никто не взял!? И возникает детское желание сообщить, что я могла выйти замуж за того-то, того-то и того-то, но не захотела. И я, улыбаясь, говорю: ?Не судьба, наверное?..
   Вернуться в Ленинград Миша Бугримов предложил нам с Корой в свом "Москвиче". Мы согласились. А накануне отъезда оба Миши пригласили нас поужинать. Посовещавшись, мы снова согласились, но выставили одно условие: мы заплатим за себя сами. Кавалеров это условие устроило, и культпоход состоялся. В ресторане не самого высокого разряда Миша Бугримов изображал из себя завзятого гастронома. Очень серьезно разъяснил официанту, как именно следует нарезать заказанный лимон, и было забавно смотреть, как официант зачем-то делает вид, что внимательно его слушает и мотает на ус. Какой-то иностранец попросил у него разрешения пригласить меня на танец, и он в ответ чуть ли не просто поклонился, а чуть ли не расшаркался.
   - Не так низко - посоветовал ему Миша Длинный
   Утром следующего дня Мишин ?Москвич? подъехал к гостинице. Рабочий класс уже два часа назад отбыл на красном пикапе, а Лидия Кузьминична собиралась ехать вечерним поездом. Мы выскочили из подъезда и под холодным проливным дождем побежали к машине. Миша Длинный, уже несколько навеселе, подвигаясь, чтобы освободить место для Коры, неосторожно пошутил:
   -- Корина Александровна, для вашей фигуры нужна ?Волга?.
   -- А я могу вообще не ехать, -- отрезала Кора.
   Кора была бы удивительно красивой, если бы ее не портила непомерная полнота. Полнота была ее больным местом, и она обиделась. Но Миша, никогда не лазавший за словом в карман, сумел сгладить свою промашку, и мы тронулись. У выезда из города запаслись провизией, а Миша Длинный позаботился и о бутылке водки.
   Ехали медленно. Дождь не переставал. Колеса разбрызгивали грязь, и ?дворники? не успевали очищать стекла. Миша вел свою машину с заметным напряжением, в очках, которые очень ему не шли, делая его простое круглое лицо несколько даже комичным. Стемнело. Сидеть в маленьком салоне было неудобно, клонило в сон. В довершение всего потеряли канистру. Ее долго искали, рыская по грязной дороге, то возвращаясь, то снова проезжая вперед. Когда злополучную канистру, наконец, нашли, оба Миши высказались за ночлег. Нам пришлось согласиться: было ясно, что водителю требовался отдых.
   В гостинице маленького городка нашими документами не заинтересовались, определили на взгляд две семьи, и сдали люкс: две смежные, очень чистенькие деревенские комнатки, с дешевыми коврами на стенах и огромным фикусом. Вернувшись в люкс из умывалок, расположенных в разных концах коридора, мы расселись вокруг большого стола и оказали честь московской снеди. Укладываясь спать, Кора, в соответствии с фигурой, заняла одну из двух семейных кроватей. Я оттоманку. Подошел Миша Бугримов, сказал что-то доброе, как маленькой, подоткнул одеяло, погладил по голове и направился ко второй семейной кровати, на которой уже храпел Миша Длинный.
   Мы проснулись рано, ясным солнечным утром. Наскоро умылись, и, не затевая церемонии чаепития, покинули гостеприимную гостиницу. В Новгороде пообедали и, как туристы, побродили по кремлю. Сказочно красивый издали, внутри кремль оказался пустым и запущенным. У искалеченного войной памятника Тысячелетию России что-то объяснял желающим слушать старичок, но получалось у него невнятно.... Еще засветло мы въехали в Ленинград.
   Для меня пребывание в Ленинграде началось с очередной неловкости. С самого Новгорода Миша Бугримов уговаривал меня заехать по дороге к нему, пообедать.
   -- Познакомитесь с моей женой. Она так любит гостей, она так хорошо готовит! Вы так друг другу понравитесь!
   И вновь подвела меня боязнь кого-нибудь обидеть. Кора вышла из машины около Витебского вокзала, а я поехала дальше. На Загородном машина свернула в подворотню, проехала через два проходных двора и очутилась в маленьком узком колодце. Сразу же откуда-то сверху что-то прокричал резкий женский голос. И вскоре из парадной выскочила женщина в немыслимом по сложности кроя и обилию деталей красном платье, с немыслимо сложной вечерней прической, с немыслимым количеством краски и пудры на некрасивом грубом лице. С воинственным криком: ?А, Длинный, привет!? она бросилась здороваться с гостем, а затем, с таким же воинственным криком, с мужем. В это время я и вылезла из машины. Миша пролепетал:
   -- Это Елена Сергеевна, наш инженер.
   Мельком взглянув на незваную гостью, Мишина жена еле заметно кивнула и отвернулась. Я вытащила из машины свой чемодан.
   -- Миша, вы мне поможете?
   И острый на язык Миша Длинный молча и безропотно донес мой чемодан до трамвайной остановки.
   Уже потом, в Москве, Миша Бугримов много рассказывал, каким вкусным был обед, и как огорчило его жену то, что гостья не поднялась в их квартиру. А тогда я ехала на задней площадке трамвая и думала: Красавица-доярка не знает, что от нее пахнет навозом. Мишина жена не знает, как она безобразна и вульгарна. Чего же не знаю о себе я, почему мне бывает так трудно с людьми?
  
  
   * * *
  
  
   Новости в Ленинграде меня ждали не самые лучшие
   На следующий день я встретилась с Оксаной после работы на полдороге между нашими шарагами, возле фабрики-кухни. В кулинарном магазине мы купили кое-какие вкусные вещи и отправились навестить Иру в больнице.
   -- Что же с ней, ты вчера отмолчалась.
   -- Не хотела по телефону. Да и не знаю. Она или темнит, или сама не знает. Кстати, не проговорись ее матери, Ирка ей сказала, что едет в командировку.
   -- Где же я увижу ее мать? Сошью платье из синего пальто и через пару дней уеду.
   Через темный и мрачный, то ли двор, то ли сад, мы подошли ко внутреннему углу обшарпанного здания больницы. Отсюда по черной лестнице можно было попасть на гинекологическое отделение. За год до того мне пришлось проваляться на этом отделении почти месяц. Жуткое место. Помимо прочего, меня удивляло, как здесь рвется из женщины наружу то, что должно быть сокровенным. А, вырвавшись, превращается в нечто грязное и смешное. Вот и теперь сверху слышались взрывы смеха.
   На лестничной площадке, уже собираясь уходить, стояли три фигуры в линялых байковых халатах.
   -- Вам кого-нибудь вызвать? -- с готовностью предложила одна из фигур.
   -- Да, будьте так добры, Снежинскую из пятой палаты.
   -- Это Иру, что ли? Сейчас позову, -- фигура в последний раз затянулась и бросила окурок.-- Плачет ваша Ира с утра до вечера. Хоть вы ей скажите: чего плакать, дело житейское.
   Ира вышла тоже в линялом байковом халате, который, к тому же, был ей короток, без косметики, вся какая-то полинялая и неуверенная. Попробовала улыбнуться:
   -- Спасибо, что пришли. Принесли сигареты?
   Она затянулась и закашлялась. Ее рука держала сигарету так же красиво, как всегда, но и в самой красоте этого жеста виделось что-то беспомощное.
   -- Так что же с тобой? -- спросила Оксана.
   -- Еще сама не знаю. Знаю только, что на это отделение попала случайно, мне здесь делать нечего.
   Тут открылась дверь, и из отделения на площадку вышла их недавняя собеседница. Она бесцеремонно встала с ними в кружок, попросила у Иры сигарету, и сказала добрым, покровительственным тоном:
   -- Вот я и говорю Ире: мало ли что в жизни бывает. Дело житейское. И никого не слушай, кому какое дело! Надо -- и ковыряемся! Ну, полежишь подольше, раз уж так получилось. Вот и доктор говорит...
   У Иры началась истерика.
   -- Перестань, все обойдется, -- Оксана обняла ее, но Ира вырвалась, отбросила сигарету, резко рванула дверь и скрылась в отделении.
   На улице Оксана сказала:
   -- Вот тебе и Ремарк.
   -- Ремарк Ремарком, но нельзя же так по-глупому. Я понимаю -- десять лет назад, когда за это судили. Но сейчас то...
   -- Наверное, хотела обойтись без больничного... Ничего, как нибудь обойдется. У нее вообще-то хорошие нервы.
   У поворота к общежитию мы распрощались -- снова на целый месяц. Оксана свернула в переулок, я пошла дальше по дубовой аллее. Шла и думала об Ире. Об Оксане. О себе. Что-то нас всех не очень балует жизнь.
   В магазине возле нашего жилмассива мне неожиданно повезло с пуговицами. Серые пластмассовые кругляшки имитировали серый каракуль, а именно серым каракулем было отделано мое синее пальто и предполагалось отделать новое, сшитое из него, платье. Удача меня воодушевила, и, чтобы дома не отвлекаться, я перекусила в соседней столовой. На вечер было намечено: распороть пальто, отпарить образовавшиеся куски ткани, и составить выкройку. Открыв дверь квартиры, я услышала доносящиеся из кухни громкие голоса, и сразу юркнула к себе. Но, стоило мне приняться за работу, как в дверь постучали. Явилась Валька с чертежом в одной руке и куском искусственного шелка в другой. Она учится на курсах кройки и шитья, и теперь ей потребовалась консультация. Я догадываюсь, что шить Валька все равно не научится, и консультации будут ей так же бесполезны, как в свое время оказались бесполезными ее младшей сестре консультации по арифметике. Скорее всего, она пришла потому, что ей было необходимо выяснить, чем же я занимаюсь. Но все равно, консультацию пришлось дать. После этого Валька выступила с предложением:
   -- И охота тебе возиться с этим г...? Я тебе еще когда говорила: сшей мне платье. Я тебе заплачу, добавишь и купишь новый отрез.
   Наконец, она все-таки ушла.
   Со своим планом я справилась к двум часам ночи, и утром еле-еле встала по будильнику. Собираясь на работу, я и не подозревала, какой сюрприз меня ожидает. На лестничной площадке, на один марш ниже нашей квартиры, стоял, опираясь на подоконник, Валерий Андреевич. На какой-то момент я потеряла дар речи.
   -- Что вы здесь делаете? -- опомнившись, спросила я наконец.
   -- Видите ли, Елена Сергеевна, у меня к вам очень серьезный разговор.
   -- Как вы смели сюда придти? -- я чувствовала, что вот сейчас сорвусь на крик.-- Как вы смели?
   -- Но, Елена Сергеевна, у меня, действительно, очень серьезный разговор. Мне необходимо знать, как вы ко мне относитесь.
   -- И вы не нашли другого места... -- начала я, но тут открылась дверь квартиры напротив, и по лестнице, прямо на нас, стал спускаться сосед. Он с любопытством посмотрел на меня, на моего собеседника, кивнул и прошел мимо.
   -- Елена Сергеевна, -- сказал Валерий Андреевич уже во дворе, -- мне нужно принять важное решение, и оттого, что вы скажете, зависит...
   -- Да решайте вы, что хотите! -- перебила я. -- Решайте, что хотите, только не впутывайте меня в свои делишки!
   Я круто повернулась и рванулась к трамваю через соседний жилмассив, по улице, параллельной моему обычному маршруту. Почти бежала и думала, если только об этих отрывках злых мыслей можно сказать: думала: ?Как он смел!?.. Как он смел за мной следить, применить ко мне прием ?оттуда??.. Еще и номер квартиры у кого-то узнавал... Сколько же он стоял под дверью?... Слушал, как перекидываются любезностями соседи, как спускается вода... Слушал и ждал, не застигнет ли меня врасплох... Мало на мою голову Первого отдела и соседей!?
   Мне пришлось немного подбежать, чтобы успеть к подошедшему трамваю. Я заскочила в вагон, остановилась на задней площадке, и тут подумала: А если бы под дверью квартиры стоял Саша? Если бы Саша таким образом выяснял, одна ли я выйду из квартиры? Слушал, как бранятся соседи и как спускается вода? Подумала так и почувствовала новый прилив негодования, как будто Саша и впрямь был в чем-то таком повинен.
   В лаборатории Люся благоговейно пристраивала на плечики замысловатый заграничный плащик. Она выглядела еще очаровательнее, чем всегда, светилась и сияла. В Москве Лидия Кузьминична открыла секрет: Люся не поехала в командировку потому, что играла ?ва-банк? (?Ей же уже двадцать семь лет!?). А в банке находились рука и сердце молодого инженера, недавно появившегося в соседней лаборатории. ?Удивительно,-- еще тогда, в Москве, подумала яЈ -- что Люся и ее предприимчивая мама играли всего лишь на молодого инженера, из которого еще неизвестно, что получится... ?
   Я села за свой стол, открыла первую попавшуюся книгу на первой попавшейся странице, уставилась в первую попавшуюся формулу и стала заново переживать случившееся. Теперь мне было неловко, что я так безобразно нагрубила Валерию Андреевичу. ?Не впутывайте меня в ваши делишки!? И слово-то какое обидное нашла: ?делишки?. Но представила его снова под дверью квартиры и поняла: не нагрубить ему я просто не могла. Этого ни в коем случае нельзя было делать, но я не могла не сделать.
   В лабораторию позвонили. Люся подошла к двери, потом ко мне:
   -- Елена Сергеевна, вас вызывает Валерий Андреевич.
   -- Люся, к вам огромная просьба. Скажите, пожалуйста, что меня нет.
   Люся посмотрела удивленно и пошла к двери.
   - Вы знаете, - послышался ее голосок, - а ее, оказывается, нет на месте.
   По дороге домой мы с Корой немного прошли пешком. Кора рассказывала о своем зяте: то ли он изменяет ее сестре, то ли нет. Говорит, что задерживается на работе, а сестра не верит.
   -- Я ей давно говорю, надо последить.
   -- В каком смысле последить? -- не поняла я.
   -- Да в обыкновенном. Несколько дней походить за ним, последить.
   -- Как за шпионом из ?Библиотеки военных приключений? -- уточнила я.
   -- Вот именно.
   -- Кора, вы, конечно, шутите?
   -- Да почему же я шучу, Елена Сергеевна? -- спросила, готовая обидеться, Кора. -- Почему же я шучу?
   -- Но, Кора, если можно ходить следом, то можно и проверять чужие карманы, и читать чужие письма.
   Теперь засмеялась Кора:
   -- Ну, Елена Сергеевна, вы прямо, как ребенок!
   За Гренадерским мостом нас догнал Корин трамвай, и она уехала. Я пообедала на фабрике-кухне и в угловом магазине купила две пары дешевых капроновых чулок без шва. Эти дешевые и красивые чулки в городе дефицит, но в угловом магазине они бывали почти всегда. Говорят, там талантливый заведующий. Я думала о предстоящей вечером работе, но мысли о новом платье из старого пальто перебивалась другими: у Коры и Валерия Андреевича одинаковые методы. Наверное, потому, что оба они вернулись ?оттуда?. Конечно, ?там? у них были разные роли. Но все же...
   В квартире стояла тишина, и я, ни на что не отвлекаясь, занялась платьем. Оно получалось удачным.
   В воскресенье мы уехали -- я, Лидия Кузьминична и Кора. На этот раз мы ехали и без машины, и без рабочего класса.
  
  
   * * *
  
   Я ждала Сашу у входа на выставку. Пришла на несколько минут раньше, стояла, ждала и волновалась. Чересчур волновалась. Саша не опоздал, но вид имел будничный, словно мы только вчера расстались, да и вообще несколько друг другу поднадоели. Говорил, что скучал и ждал, но говорил без обычного своего воодушевленья, как будто по обязанности. Мы что-то посмотрели в круговой кинопанораме и медленно шли по пустынным аллеям. Вот и фонтан ?Каменный цветок?. Но садиться на пустую в этот день скамейку возле него, среди сплошной сырости и промозглости, не хотелось. Моросил тот самый мелкий дождик, который почему-то принято называть ленинградским. На мне, поверх красивого и теплого нового платья, было надето старенькое сиреневое пальтишко. Когда-то оно было очень милым, мастеру в ателье оно удалось. Но теперь состарилось и перестало меня украшать. Мне было жаль, что Саша не увидел меня сразу в новом платье.
   Неожиданно он спросил:
   -- Примешь к себе нас с дочкой?
   -- А как же, -- попыталась я из вежливости поддержать неудачную шутку. -- Мы втроем укатим в Ленинград, а твоя жена достанется твоему лучшему другу Володе.
   -- Ты не знаешь, как все серьезно, -- сказал он трагическим голосом и стал жаловаться.
   Но не на жену, а на мать, которая любит сестру больше, чем его, Сашу. У одинокой сестры комната больше, чем у него с семьей, сестра меняться не хочет. А мать на ее стороне.
   -- Давай меняться, -- предложила я. -- Я отдаю тебе свою большую комнату, а ты мне мать. Не твою, конечно, а мою.
   Он не ответил и грустно улыбнулся. И мне тоже стало грустно. И досадно. Досадно и на свое ?Саша, я приехала?, и на свое волнение перед встречей.
   -- Но ведь квартиру, все-таки, получал не ты. Может, со временем ты получишь свою.
   Он перестал жаловаться на бездушных родственниц и заговорил, как обычно, длинно, гладко и даже как будто логично:
   -- Ты же знаешь, -- ребенок ни в чем не виноват...
   Мы уже покинули территорию выставки, а он все говорил, говорил и говорил. И потому, что мне так пространно и, по-своему, даже деликатно отказывали в том, чего я не просила, я чувствовала себя и глупой и униженной.
   -- Саша, -- прервала я, наконец, вдохновенный монолог, -- я что, уже успела попросить тебя оставить семью? Может быть, хотя бы намекнула?
   -- Нет, -- подхватил он, как будто только и ждал этого вопроса, -- не просила и не намекала. Я вообще не знаю, как ты ко мне относишься. Ты ни разу не сказала, что меня любишь.
   -- Для тебя вообще самое главное слова, -- втянулась я в эту занудность. -- Ты доходчиво объясняешь мне, почему не можешь на мне жениться. Но будь ты хоть трижды свободен, о какой женитьбе может идти речь, если мы пока что едва знакомы? Кстати, скажи мне: ты выиграл пари, или проиграл?
   -- Какое пари? -- выскочило из него молниеносно.
   -- Вот и твой друг Володя спросил: какое пари?. Пари на коньяк три звездочки.
   Он остановился и взял меня за руку:
   -- Никогда не вспоминай об этом. Тогда все было по-другому. Тогда я не знал, что это серьезно.
   Когда я пришла в гостиницу, дамы уже лежали в своих постелях. Я выпила стакан чая из их, еще не остывшего, чайника и тоже легла. И долго не могла заснуть, перебирая в памяти и Сашины монологи о невозможности на мне жениться, и о пари. Как хорошо пари объясняло все то, что тогда казалось нелепым и необъяснимым! И бессмысленные порой телефонные разговоры Владимира Анатолиевича, и Сашины ультиматумы. Всего лишь пари на коньяк три звездочки. Перед тем, как заснуть, я уже твердо решила, что знакомство с Сашей пора прекратить. Оборвать. Завтра же.
   Но завтра, едва я пришла с работы, зазвонил телефон. Забыв обо всех ?прекратить? и ?оборвать?, я побежала на свидание. И, как летом, мы встречались каждый день. Иногда я бывала свободна днем, а Саша научился уходить из дома по вечерам. С приятелем он писал брошюру, и считалось, что вечерами он отправляется работать к соавтору. Моя роль не казалась мне благородной.
   Сентябрь в Москве стоял дождливый и холодный. Не настолько дождливый и холодный, чтобы мерзнуть в теплом платье и пальто, но я мерзла, и в конце концов заболела гриппом. Лидия Кузьминична лечила меня чем-то гомеопатическим, но все же настал день, когда пришлось отказаться и от работы, и от свидания. В тот же вечер позвонил Владимир Анатолиевич.
   -- Елена Сергеевна, -- какой у вас ужасный голос! Вы долго собираетесь болеть?
   -- Постараюсь недолго.
   -- Саша вчера так расстроился! Между прочим, я днем у него обедал. Если бы вы знали, какая замечательная хозяйка его жена! Какая милая, какая обаятельная женщина! А дочка вообще сплошное очарование!
   -- Владимир Анатолиевич, -- спросила я своим ужасным хриплым голосом, -- вы позвонили только для того, чтобы мне это сообщить?
   -- Нет, конечно же, нет! С вами два техника. Что они будут делать, пока вы болеете?
   -- Отдохнут.
   -- Было бы хорошо, если бы они поработали у нас.
   -- Звоните Пал Палычу. Или, еще лучше, пишите.
   -- Ну, Елена Сергеевна! Разговор же о двух-трех днях!
   -- Хорошо. Если они согласятся, я не возражаю. Вы, конечно, туда и обратно отвезете их на машине?
   -- Конечно, само собой!
   Я обратилась к дамам:
   -- Владимир Анатолиевич просит вас пару дней поработать у него. Мы этого делать не обязаны, это может быть только вашей личной любезностью.
   Я передала трубку Лидии Кузьминичне. Та слушала, и ее доброе лицо расплывалось в улыбке:
   -- Ну конечно, Владимир Анатолиевич! С удовольствием!
   Кора тоже не возражала, и утром они уехали. Я, решив хотя бы день-два не выходить из гостиницы, снова заснула. Но через пару часов меня разбудил стук в дверь. Саша.
   -- Ну, как ты? -- начал он заботливым голосом, выкладывая на стол лимон и красивую коробку с печеньем. -- Я волнуюсь, не нахожу себе места.
   -- У меня всего-навсего простуда. Но я очень хочу спать. Не обижайся, пожалуйста. Уходи.
   -- Хорошо, -- согласился он. -- Ты только скажи: ?Саша, я тебя люблю?, и я сразу же уйду.
   -- Саша, я тебя люблю. До свидания.
   Гость не выполнил своего обещания, и не ушел. Мне пришлось вылезти из постели и надеть платье. Но и беседы за чайным столом Саше было недостаточно. Я спросила:
   -- Неужели тебя устроило бы это? Трехместный номер, казенная койка. Дверь, в которую в любой момент может войти горничная. Неужели тебе это нужно? Или дело снова в пари?
   От досады и простуды я заплакала. И тогда, гладя меня по голове, он стал говорить:
   -- Глупая моя девочка! Я ничего от тебя не хочу. Мне ничего не нужно. Ведь я тебя люблю! -- И спохватился: -- Если бы ты тоже меня любила!
   Вскоре, действительно, горничная провела разведку боем: сменила воду в графине, чего обычно не делалось, открыла и снова закрыла кран умывальника. А едва лишь, выпив стакан чая, Саша откланялся, досрочно вернулись дамы. Как я и предполагала, делать им на объекте было нечего. Я не стала раздумывать, ставил ли Владимир Анатолиевич капкан на нас обоих, или продолжалась история с пари. Но, когда Лидия Кузьминична спросила, как я себя чувствует, я ответила:
   -- Спасибо, вы меня вылечили. Завтра едем на работу.
   Я выздоровела, а погода исправилась. И снова мы встречались каждый вечер. Однажды, когда мы уже подходили к гостинице, Саша ввел новую тему в наши бесконечные разговоры:
   -- А ты знаешь, моя жена все же идеальная женщина.
   -- Знаю. Меня ввел в курс дела твой лучший друг.
   -- Она идеальная женщина. Идеальный друг. Идеальная хозяйка. Она красива.
   Я засмеялась:
   -- Саша, я же ее видела!
   -- Нет, не скажи. Когда она приоденется, она выглядит неплохо. Все мои товарищи в нее влюблены. А Володя, так тот вообще влюблен до безумия. Он вообще готов лечь костьми!
   -- А что ты мне-то ее нахваливаешь? Я в нее не влюблюсь, жениться на ней не смогу, так что...
   -- Нет, правда, она идеальна женщина. Но, что делать, если теперь я люблю не ее, а тебя! Если бы она вдруг взяла, да и ушла сама!
   Бессмысленность глупого разговора начала меня раздражать. Неужели нельзя было обойтись без этих детских хитростей? Или это такой юмор? Он расценил мое, видимо, нахмурившееся, лицо по-другому и обрадовался:
   -- Леночка, ты только не ревнуй! Ну да, она идеальная женщина, но теперь-то я люблю тебя!
   Мы подошли к гостинице:
   -- Освободись завтра днем, -- попросил он.
   -- Завтра не получится.
   -- А вечером мне никак не уйти.
   -- Что же делать, отложим встречу до твоего свободного вечера.
   -- Конечно, ты обо мне не думаешь, потому что меня не любишь!
   -- Саша, но ведь меня направили в Москву не только ради наших с тобой встреч, но еще и по работе!
   Я поднималась по лестнице обиженная и злая. ?Конечно, -- думала я, -- я человек средний. Но он говорит со мной так, словно я круглая дура. Или, может быть, он сам... ну, не очень умен, что ли?? Но я понимала, что дело не в этом. Он разговаривает со мной так потому, что я это позволяю.
   Вечером следующего дня он все-таки освободился. Но, прежде, чем расстаться, предупредил:
   -- Я постараюсь завтра приехать к тебе. Но, возможно, мне навяжут девчонку, и тогда мне придется гулять с ней.
   Нет, меня не радовало, что он так говорит о дочери. Это казалось мне предательством. Мелким и не против меня направленным, но все же предательством...
  
  
   * * *
  
   Приближался день моего рождения. Саша выяснил дату его еще летом, и теперь просил меня освободить весь этот день, чтобы провести его вместе. Намекал, что пытается достать какой-то необычный подарок. Это было трогательно. Только день рождения приходился на субботу, а Саша говорил о пятнице. Я подумала, что в субботу ему не уйти из дома. Подумала, но промолчала. А пока что решила сделать себе подарок сама, обновить прическу. В четверг я отправилась в парикмахерскую при гостинице ?Метрополь?. Похожий на доктора наук мастер внимательно слушал, пока я делилась с ним производственными секретами Верки-под-Думой. Выслушал и важно кивнул, он все понял. А спустя некоторое время на моей голове красовалась масса затейливо уложенных крутых мелких завитков. Синее платье мне помочь уже не могло. Я превратилась даже не в знатную доярку, а в домработницу двадцатых годов, и была близка к отчаянию.
   Утром на работе офицеры осыпали меня комплиментами. Они говорили, что, наконец-то, я причесана к лицу. Я поулыбалась, поблагодарила за комплименты, и поехала праздновать день рождения.
   Саша прибыл в гостиницу с ворохом подарков: какие-то блокноты, карандаши, зубная паста, все красивое и импортное. И главный подарок, с намеком -- духи ?Каменный цветок?. Продолговатая коробочка, обклеенная бумагой под малахит и золото, а в ней, на ложе из белого шелка, три флакона, как будто три драгоценных камня сложной огранки.
   Увы, вскоре все внимание переключилось с подарков на новую прическу.
   -- Леночка, ты, главное, не огорчайся, -- жизнерадостно ?хохмил? Саша. -- Конечно, раньше было лучше. Но ведь я понимаю, что ты сделала это ради меня. Я это очень ценю. И, хоть раньше было лучше, я все равно продолжаю тебя любить.
   Мы пообедали в закусочной на углу проезда Художественного театра.
   -- Конечно, я должен был бы пригласить тебя в ресторан, но, к сожалению, не могу этого сделать.
   На улице лил дождь. Побродив, мы нашли кинотеатр с подходящей программой и взяли билеты сразу на два сеанса, после чего Саша начал искать телефон-автомат. Ну вот, столько разговоров об этом дне, и не договориться дома!
   -- Знаешь что, не нервничай, отправляйся домой.
   Без радости, как бы по обязанности, мы посмотрели оба фильма, а у гостиницы Саша преподнес последний подарок:
   --Ты не захотела, чтобы я позвонил, и я не позвонил. А позвонить было нужно. Она ходила сегодня в онкологический институт. Она больна, а я вот побежал к тебе, потому что тебя люблю. А ты ничего не ценишь.
   -- Нет, почему же. Я очень ценю подарки. Большое тебе спасибо. До свидания.
   Не оглядываясь, я быстро поднималась по лестнице. ?Врет,-- думала она, -- опять врет. А если не врет? Тогда зачем эта правда в день рождения? Я и так очень много думаю об этой женщине с тех пор, как о ней узнала. И все же, онкологический институт не то же самое, что ?Володе не попасть в квартиру?.
   -- Лена, вас можно поздравить, -- спросила Лидия Кузьминична, указывая на лежащие на кровати подарки.
   -- Лидия Кузьминична, Кора, завтра в два часа приглашаю вас на чашку чая за этим столом.
   Я освободилась часов в двенадцать, проехала на Охотный Ряд, и в большом гастрономе купила бутылку "Цинандали", немного колбасы, сыра и печенья. Поднимаясь по улице Горького, зашла в магазин ?Подарки? и сразу же увидела в витрине новинку: духи ?Каменный цветок?. И рядом цену новинки -- сто рублей. И тут меня словно стукнули по голове: Саша все еще ходит без перчаток. И еще раз стукнули: онкологический институт.
   Рядом, на столике возле книжного магазина, лежала, среди других, пухлая книга. Три романа Ремарка под одной обложкой. Книга стоила дорого, почти тридцать рублей. Но я подумала: ?День рожденья?. И купила.
   -- Елена Сергеевна, -- заметила Кора, -- а ведь вы не умеете тратить деньги.
   -- Наверное, не умею.
   Через час гостиничный номер превратился в читальный зал. А в шесть часов, как ни в чем не бывало, позвонил Саша. ?Ну вот,-- подумала она,-- я снова напридумывала. Суббота ни при чем?.
   -- Ты где? -- спросила я.
   -- У метро ВДНХ. Жду.
   На автобусной остановке, я сразу же спросила:
   -- Саша, что сказали в институте?
   -- В каком институте? -- не понял он. -- Ах, в онкологическом! Так ее оттуда выгнали.
   -- Так что же ты... -- начала я и осеклась. -- Знаешь что, продолжим мой день рождения. Я приглашаю тебя в гостиничный буфет на чашку кофе с молоком и порцию сосисок с зеленым горошком.
   За соседними столиками, покрытыми, как и их столик, грязными салфетками, коротали вечер туристы из стран Народной Демократии. Я расщедрилась на каплю портвейна.
   -- Саша, -- сказала я, -- я видела в магазине ?Каменный цветок?. У тебя сейчас неважно с деньгами, зачем же дорогой подарок?
   -- Какое значение имеют деньги, если это доставило тебе радость?
   Он хотел сказать это с солидной небрежностью, но получилось по-мальчишески.
   Два туриста за соседним столиком увлеклись, оживились, начали жестикулировать, повышать голос. Саша некоторое время понаблюдал за ними, а потом тихо заговорил:
   -- Ведь, в сущности, евреи -- это одно из арабских племен. Наиболее воинственное племя. Именно потому, что оно продолжало бороться после того, как покорились другие арабские племена, оно и было уничтожено.
   Я не знаю истории. Но, дилетантски интересуясь живописью, я в последние годы все же нахваталась кое-каких осколочных знаний. Я понимала, что Саша говорит не то. Но дело было не в этом. Мне и раньше казалось, что разговоры на национальную тему, которые он сам же время от времени и заводит, причиняют ему боль. Хотя я могла это и придумать.
   --Вот был случай в бытность мою молодым специалистом, -- продолжал он. -- Валька Егоров, дурак, между прочим, похлопал меня по плечу и сказал: ?Ты хоть и жид, а порядочный человек?.
   -- Это перед смертью Сталина?
   -- Перед смертью Сталина.
   -- Ну и что же, ты потом нормально разговаривал с этим Валькой?
   -- Нормально разговаривал. А что, не следовало?
   -- Не знаю.
   Туристы за соседним столом, продолжая свой темпераментный диалог, встали и направились к выходу. Саша озабоченно посмотрел на часы:
   -- Леночка, ты только не обижайся. Одолжи мне денег на такси. Уезжает теща, и нужно ее проводить.
   Значит, ничего я про субботу не выдумала. Я растерянно протянула ему свой кошелек.
   -- Ну что ты, только десять рублей до метро. Я не хотел тебе говорить, но вот видишь...
   Снова пошел дождь. Сквозь стеклянную стену я видела, как Саша бросился наперерез зеленому огоньку и уехал. А я стояла на недоступной дождю лестнице, и мне казалось, что это не дождь льет за зеркальным стеклом, -- это льет и льет на меня холодная вода из ушата.
   Но настал следующий вечер, и я снова нетерпеливо ждала телефонного звонка. И снова спешила к станции метро. Мы никуда не поехали. Мы медленно дошли до гостиницы, а потом долго сидели в глубоких мягких креслах холла. Сашины руки покоились на тяжелых подлокотниках, маленькие изящные руки, за которыми угадывались сто поколений предков, не знавших физического труда. Еще почти черные от южного загара, они казались совсем беспомощными. Саша не разоблачал меня и ни в чем не упрекал. Не расхваливал свою жену. Он говорил что-то тихое, ласковое и, наверное, бессмысленное. И мне становилось спокойно-спокойно. Так было однажды в эвакуации, когда мама заговорила мне болевший зуб. Я подумала: ?Еще немного, и я замурлыкаю?.
   -- Спокойной ночи, девочка моя. Отдыхай. До завтра.
   Но и завтра, и послезавтра я прилежно читала Ремарка. Телефон, как и после встречи на переправе, молчал. Психическая атака. ?Тактика?. Такое я помнила с институтских, и даже со школьных времен. На меня, с моим характером, это действовало. Я переживала. Мне, вынь да положь, требовалось немедленно увидеть злодея. Сама я никогда этого не делала, во всяком случае, сознательно. Меня никогда не тянуло к борьбе ?на любовном фронте?. Мне никогда не хотелось покорить другого человека, подмять его. Мне и теперь, как в юности, хотелось простоты и искренности. Любовь -- это любовь, а шахматы -- это шахматы.
   В конце второго вечера, укладываясь спать, Кора заметила:
   -- Елена Сергеевна, вы после дня рождения стали такой серьезной!
   -- Естественно. Я же повзрослела.
   Я еще немного почитала и загасила лампу. Как удачно, что у меня под рукой оказалась интересная книга. ?А как бы повела себя на моем месте мудрая юная женщина Патриция Хольман? -- подумала я. -- Наверное, она бы не позволила играть на своих нервах?. И я не позволю.
   Назавтра я не поехала после работы в гостиницу. Пообедала в центре и пошла в кинохронику на бульваре возле Пушкинской площади. Там меня упорно втягивал в политические дебаты принципиальный, но не совсем трезвый зритель. Этот зритель уважал Булганина, но не уважал, и даже не любил Хрущева. И ему было просто необходимо выяснить, как к этим политическим деятелям отношусь я. Кое как перетерпев эти политические бедствия, я вышла из кинозала и спустилась к Центральному телеграфу. На К-9 мне вручили телеграмму: завтра в Москву возвращается мой прошлогодний поклонник Сережа. Судьба. Ведь я уже с неделю не справлялась о корреспонденции, и на этот раз зашла случайно.
   -- Лена, -- сказала Лидия Кузьминична, когда я, наконец, добралась до своего номера, -- а вам звонили.
   -- Спасибо, -- ответила я и ни о чем не стала расспрашивать.
   Поезд прибывал около семь вечера. С утра мне пришлось из Москвы уехать, но все же до Казанского вокзала удалось добраться вовремя. Осень уже поворачивала на зиму, и на платформе разгуливал ледяной ветер. Мое пальтишко защитить от такого ветра не могло. На перроне я сразу же увидела Сережиного приятеля Алика и его девушку Нелли. Они были очень заметны -- высокие, красивые, нарядные. Я не стала к ним подходить, слишком уж замерзшей, усталой, старой и некрасивой себя ощущала. Да еще берет, который пришлось купить в ГУМ?е. Да еще эти ужасные кудряшки.
   Алик и Нелли -- советская золотая молодежь. Отец Алика какая-то шишка в каком-то министерстве, и недавно у сына появилась очередная игрушка, новая машина, огромная черная лакированная громадина. На ней-то все мы и отправились в Химки, в ресторан при речном вокзале, отмечать счастливое возвращение. Там я отогрелась, а у Сережи, после второго бокала, прорезался его интеллигентный юмор, и, конечно, обрушился на мою новую прическу. Но, чтобы я не так уж сильно огорчалась, Сережа похвалил мое новое платье. Но что такое было мое платье по сравнению с платьем Нелли!..
   Мелкие колючие снежинки пронизывали вечернюю темень, когда я вышла из лимузина возле гостиницы.
   -- Лена, вам звонили, -- так же, как накануне сказала Лидия Кузьминична.
   -- Спасибо, -- так же, как накануне ответила я и подумала, даже с некоторым злорадством, что вот и у меня получается ?тактика?.
   И все же, прежде, чем заснуть, я увидела на подлокотниках тяжелого кресла маленькие, загорелые, казавшиеся беспомощными руки.
   На следующий день, после работы, я ненадолго заскочила в гостиницу.
   -- Вам звонили и обещали позвонить еще, -- сказала Лидия Кузьминична, и, видя, что я ухожу, добавила тоном, в котором сквозило неодобрение: -- Сказать, что вы приходили и ушли?
   -- Да, на весь вечер.
   На тот раз на черном лимузине мы поехали всей компанией за город, к их общим друзьям.
   В субботу Лидия Кузьминична уже не сообщила, что мне звонили. А у Сережи оказались контрамарки в Дом Актера. На следующий день он уезжал в дом отдыха, по путевке, которую для него срочно выбила мама. А я в тот же день уезжала в Ленинград.
   Весь день я колебалась: позвонить или не позвонить Саше. И только перед самым выходом из гостиницы решилась. Спустилась в вестибюль, вошла в телефонную будку -- и не смогла. Но, лишь только я вернулась в номер, Лидия Кузьминична сообщила:
   -- Вам только что звонили. Я сказала, что вы вышли на минуту, поэтому не уходите.
   Я подумала: ?Знай Лидия Кузьминична о Саше немного больше, она бы так к нему не благоволила?.
   -- Володя сказал, что ты сегодня уезжаешь. Это правда?
   -- Ну, раз твой лучший друг сказал...
   -- Тебя можно проводить?
   -- Нет, спасибо. Мы уезжаем втроем, а приборов у нас немного.
   Он помолчал.
   -- Ответь, почему ты меня избегаешь?
   -- По-моему, все наоборот.
   -- Ты же понимаешь, что у меня могут быть особые обстоятельства.
   .-- У меня тоже.
   Он снова помолчал.
   -- Ну, ладно. Когда ты вернешься?
   -- Как решит начальство. Может, не вернусь.
   -- Володя сказал, что сменишь командировку и приедешь. Обещай, что вернешься и сразу же позвонишь. Обещаешь?
   -- Не знаю.
   -- Нет, ты обещай. Позвонишь?
   -- Хорошо....
   ... В Ленинград мы прибыли без приключений.
  
  
   * * *
  
   Пал Палыч спросил:
   -- Так как же, Елена Сергеевна, с двумя техниками работать легче?
   -- А вы спросите, как считает Владимир Анатолиевич.
   -- Уже спрашивал. Но нам вот говорят, что мы вылезли из сметы. Вы согласны поехать в последнюю командировку одной? -- и засмеялся.
   -- Ну, если это необходимо родной шараге...
   Вторую приятную новость мне сообщила Оксана:
   -- Ирка сегодня вечером уезжает в командировку, в Москву. Мы тебе уже и телеграмму подали на К-9. Приходи сразу после работы, мама обещала испечь пирожков.
   На проспекте, перед поворотом к общежитию, я зашла в магазин тканей. В тот самый, где когда-то покупала материю для моего синего платья. На прилавке лежало как раз то, что требовалось для модели из Рижского журнала, давно засевшей в моей голове. Потрясающе простая на вид и потрясающе сложная при раскрое модель рабочего платья. Черное сукно на прилавке было недорогим и широким, сто пятьдесят пять сантиметров. Можно было купить всего одну длину, и ее хватило бы на все, в том числе и на длинные рукава. Я не устояла перед соблазном.
   Ира пришла вскоре после меня, с небольшим чемоданчиком. Она ехала в Москву на целый месяц. Где и что ей предстояло делать, никто интересоваться не стал. Мы, со своими допусками-передопусками, привыкли таких вопросов не задавать.
   -- Послушай, -- сказала Ира по дороге на вокзал, -- ты столько времени пробыла в Москве. Ты хоть раз побывала на бегах?
   -- А разве в Москве бывают бега?
   -- Ну вот, я хоть знаю, что бывают. Приезжай скорее, сходим, посмотрим.
   Когда мы, помахав рукой вслед поезду, шли по Невскому, я сказала:
   -- Оксаник, еще бы и тебе приехать в Москву!
   -- А мне не хочется. Это вы с Иркой лягушки-путешественницы.
   -- Может, сходим завтра на танцы?
   -- На танцы, так и быть, сходим.
   Конечно, ходить на танцы нам было уже не совсем по возрасту, но иногда мы все же выбирались. Инициативу почти всегда проявляла я. Я очень любила танцевать, и в 32 года еще не натанцевалась. Мы отправились в Дом Учителя. Там, в бывшем княжеском дворце, билеты стоили подороже и народ собирался постарше. И толпа танцующих была пореже, чем в других дворцах культуры. Уже не говоря о студенческих вечерах. Я надела свое странноватое платье из голубого гипюра на голубом атласном чехле. Изюминкой в нем была юбка. Я позаимствовала идею из журнала, но недопоняла и допустила ошибку. В результате получилось не совсем то, что в журнале, но необычно и красиво. В начале вечера, когда конец музыки застал меня в центре прекрасного белого, украшенного лепниной, зала, и кавалер уже взял меня под руку, чтобы отвести на место, ко мне подскочила молодая особа в тоже не совсем обычном туалете.
   -- Девушка, скажите, вы сами сшили это платье?
   Пришлось признаться, что да, сама.
   -- Как же это кроится?
   Пришлось в двух словах объяснить, как. Кавалер отошел, и мы, две портнихи, разговаривали, стоя вдвоем посредине зала.
   -- Скажите, а сколько же на это пошло метров?
   -- Немногим более восьми...
   Пока девушка удивлялась и ахала, заиграли вальс. Я подошла к Оксане и села рядом. Почти одновременно со мной через зал, еще не заполненный танцующими, прошел молодой человек, остановился напротив девушки, сидевшей через стул от меня, и, улыбаясь, наклонил голову. Девушка отказала ему демонстративно, сурово покрутив головой, слева направо и справа налево. Наверное, у них были свои счеты. Молодой человек сделал шаг в сторону и, уже с каменным лицом, пригласил мою соседку. Та тоже отказала: что же она, хуже других? Следующей кавалер-неудачник пригласил меня. Я встала и положила руку ему на плечо.
   -- Зачем ты с ним пошла? -- спросила Оксана, когда я вернулась.
   -- Ну, отказала бы. И ты бы отказала. И твоя соседка. А что дальше?
   -- Тебе так уж его жалко?
   -- А если бы ты пригласила кого-нибудь на белый танец, а тебе бы отказали?
   Под конец вечера моим кавалером оказался развязный морячок в чине мичмана, один из тех завсегдатаев, что приходят ближе к концу, высматривают, кого бы проводить до постели, и приглашают свою избранницу на три последних танца. В расчете на встречу с таким кавалером, мы никогда не приходили на танцы без денег, чтобы в случае чего иметь возможность скрыться на такси. Морячок прижал меня к себе много крепче, чем предписывал танцевальный этикет, и спросил с некоторым удивлением:
   -- Скажите, девушка, у вас что, вместо живота железо?
   -- Ну что вы, -- ответила я, энергично отстраняясь. -- Всего лишь железобетон.
   Мы покинули Дом Учителя перед прощальным вальсом.
   -- Не знаю, радоваться или огорчаться, но мне кажется, что этот мой поход на танцы был последним, -- сказала я уже в троллейбусе. -- Кажется, я из них, наконец-то, выросла.
   -- Я тоже, - ответила Оксана.
   Следующим вечером мы побывали в любимом кинотеатре ?Великан?, а через день я отбыла в Москву.
   На перроне Ленинградского вокзала я с радостью увидела хорошенькое и веселое личико Иры. Весь день мы с ней проболтались по городу, истратили, неизвестно на что, уйму денег, и к вечеру, чуть живые, прибыли в ?Останкино?. Несмотря на осень, Ире не удалось остановиться в центре, и мы не стали возвращаться к этому вопросу.
   Первым нашим совместным выходом в свет стало посещение ипподрома. Мы были несколько разочарованы. Это был не тот ипподром, что любовно описал Ремарк. Ни сладких булочек, ни кофе, ни добрых красивых проституток -- ничего такого мы на московском ипподроме не заметили. Но тотализатор был. Читая списки лошадей в заездах, я сразу же увидела чудесное лошадиное имя: Галочка.
   -- Я выбрала, -- сказала я Ире, -- я ставлю на Галочку.
   После этого все пошло по Ремарку. Перед нами выросла не совсем приличного вида небритая личность.
   -- Девочки, вы в первый раз? -- обрадовано спросила личность. -- Сейчас я вам объясню, на кого нужно ставить.
   -- Спасибо, мы уже выбрали Галочку.
   -- Какая Галочка! Никаких Галочек! Ставьте на...
   И он точно указал нам, на кого следует поставить. Почему-то мы его послушались. Мало того, как играющие впервые, мы поставили и его деньги, так, как он указал. А в заезде победила Галочка. Ограничившись малыми потерями, мы покинули ипподром, чтобы никогда больше в него не возвращаться.
   На следующий день мы прослушали симфонический концерт в зале имени Чайковского, а еще через день сумели освободиться с обеда, и оказались в Третьяковской галерее. Долго бродили среди картин незнакомых, мало знакомых и хорошо знакомых по Русскому музею. Устали, и, покинув галерею, отправились отдохнуть на антресоли все еще модного кафе на улице Горького. Красиво затянувшись, Ира подвела итог:
   -- Конечно, Третьяковка -- это Третьяковка. Но мне ближе импрессионисты. -- Она стряхнула пепел и произнесла мечтательно: -- Дега, Гоген, Ван Гог...
   Осуществить Ирину голубую мечту мы решили в воскресенье. А днем в субботу я позвонила:
   -- Саша, я приехала.
   -- Наконец-то. Ты где? Подъезжай к ?Маяковской?. Я через десять минут выхожу.
   Я подъехала к ?Маяковской? и Бог знает сколько времени простояла, как у позорного столба. Был конец рабочего дня, люди шли и шли, а я все стояла и стояла. Саши не было и не было. Я думала: отомстил? Взял реванш? Немного утешало лишь то, что Ира должна была задержаться на работе, и ничего не знала ни о моем звонке, ни о моем позоре.
   А утром в воскресенье телефон:
   -- Девочка моя, прости, меня задержало начальство. Я так испереживался! Куда мне можно приехать?
   -- Мы с подругой идем в Пушкинский музей.
   Он нашел нас у полотна Сезанна.
   -- Ира, помоги мне его увидеть, --говорила я. -- Ренуар, Моне, я их вижу. Ренуара даже люблю. Но Сезанн.... Для меня он пока что просто мазня. Помоги мне.
   -- Ну, знаешь ли, это нужно увидеть самой.
   В этот момент к нам и подошел Саша.
   Каждый раз, когда я видела его после некоторого перерыва, я как бы видела его заново. Вот и теперь он снова показался незнакомым в знакомом отутюженном костюме, гладко выбритый, в модных очках без оправы. Он был подчеркнуто корректен и, покидая музей, подарил нам два, приобретенных заранее, билета в кино. Сказав, что спешит, он все же дошел с нами до телеграфа, и, пока Ира ждала очередь к окошечку ?до востребования?, мы объяснялись в вестибюле. Он упрекал, волновался, говорил нелогично и даже повышал голос. Подходя, Ира что-то слышала.
   -- Помнишь, я тебе еще в Ленинграде говорила, что он жлоб. Обыкновенный жлоб. И пижон.
   Она немного смягчилась, когда следующим вечером Саша пил чай у нас в гостинице. Они вели интеллектуальную беседу. Ира говорила:
   -- Наконец-то мы можем читать настоящие книги. Кафка. Или Хэм. Это же глоток свежего воздуха. ?Снега Килиманджаро?, например. Или ?Фиеста?.
   Я прощаю Ире ее интеллектуальные пассажи, потому что люблю ее и знаю за ней много хорошего. А это, в конце концов, мелочь.
   А потом ее неожиданно отозвали в Ленинград, и наш с Сашей роман двинулся дальше по своим накатанным ухабам.
  
  
   * * *
  
  
   После Ириного отъезда моей соседкой по гостиничному номеру оказалась пожилая, толстая, с черными усиками жительница Кавказа. Она круглосуточно валялась на своей койке в несвежем халате и время от времени мужским голосом названивала по телефону относительно устройства в больницу. Раковину стали украшать прилипшие длинные волосы, а полочку над раковиной грязная, забитая волосами гребенка. По ночам она еще и храпела. И вот в комнату, укомплектованную этой дамой, в один из вечеров Саша зашел ?на чашку чая?. Было уже около одиннадцати, но Саше прямо-таки приспичило немедленно выпить стакан горячего чая. Соседка, как всегда, валялась поверх одеяла на кровати.
   -- Мы вам не помешаем? -- спросила я.
   -- Нет, я буду спать.
   И те полчаса, что пился злополучный чай, она изо всех сил изображала беспокойный сон. Конечно, эти полчаса доставили ей некоторое неудобство, но уже на следующий день она с лихвой за это неудобство со мной расквиталась
   -- Дежурная спросила меня, ночевал ли у вас мужчина, -- сообщила она мерзким голосом, лишь только я появилась в номере после работы. -- А я ответила, что не знаю, я спала.
   Эта толстая грязная тетка была психологом. Она провоцировала, а я позволила себя спровоцировать на объяснения с новой надзирающей инстанцией, с дежурной по этажу. Но объясняться с дежурной по этажу так же нелепо, как с соседкой по коммунальной квартире. Или с кондукторшей. Разговор тоже получился мерзким.
   -- Этого так оставлять нельзя! Нужно было так с ней поговорить, чтобы ничего подобного больше не повторялось! - горячо и убежденно говорил Саша, узнав об этом.
   -- А может быть, лучше было не подавать повода?
   В тот вечер он собирался к своему полулегендарному соавтору. Он проводил меня до кафе у гостиницы ?Москва?.
   -- Ты потом сразу в гостиницу?
   -- Нет, у меня дело в центре.
   -- Какое же у тебя дело?
   --Личное.
   Я собиралась в лекторий при Пушкинском музее, где уже несколько раз побывала.
   За одним из столиков полупустого зала обедал Владимир Анатолиевич. Мы давно не виделись и потому встретились мирно. Он даже подошел к раздаче и доставил мой поднос к своему столику. Подождал, пока я поем, и проводил до музея.
   -- Елена Сергеевна, -- спросил он подозрительно, видя, что я разделась и подхожу к кассе. -- А где же Саша?
   -- А вы снова узнаете о своем лучшем друге у меня? -- спросила я и, увидев, что он достает бумажник, добавила: -- не обижайтесь, на такие мероприятия я предпочитаю ходить одна.
   Он обиделся. Или сделал вид, что обиделся. А после лекции я неожиданно увидела в вестибюле Сашу.
   -- Леночка, -- я подумал, что тебе будет страшно возвращаться одной так поздно.
   --А мне кажется, что твой друг мог бы служить в разведке, -- сказала я и подумала о еще одной надзирающей инстанции.
   Мы уютно ехали в полупустом троллейбусе, и Саша держал мою руку в своей. К этому публичному проявлению нежности я уже притерпелась. Все же я спросила:
   -- А ты не боишься, что тебя увидит кто-нибудь знакомый?
   -- Я об этом думал, -- ответил он очень серьезно. -- Что же делать, я тебя люблю, и пусть кто-нибудь увидит.
   Саша поставил свой личный рекорд смелости.
   На следующий день, когда мы с Мишей Бугримовым уже собирались покидать объект и надевали пальто, в аппаратной появился Владимир Анатолиевич со своим надоевшим всем ?надо быстрее?. Миша сдержался, и перепалки не случилось. Мало того, мы даже приняли предложение доехать до Москвы в знакомом ?козлике?, поскольку Миша пребывал на этот раз без любимого "Москвича". Но тут выяснилось, что хозяин ?козлика? обещал подвезти кого-то еще. Мы немного проехали в сторону от железной дороги и остановились у КП, ранее мне незнакомого. Владимир Анатолиевич ушел и пропал. Мы давно ехали бы уже в поезде, а его все не было. В машине, которую печка нагревает лишь на ходу, уже мерзли и ноги и нос.
   -- Может быть, вы подбросите нас до станции? -- обратилась я к шоферу.
   Но шофер на такое самоуправство не решился. Он был уже третьим. На того, который сменил Володю, была уже тоже написана докладная.
   -- Давай хоть до шоссе, -- попросил Миша.
   На это шофер согласился. Но, включив мотор, он залепетал жалкие слова о том, что Владимир Анатолиевич рассердится. Я открыла дверцу и выпрыгнула прямо в месиво из наполовину растаявшего снега. Миша выпрыгнул следом:
   -- Неужели вы думаете, что я позволю вам идти одной!
   И мы зашагали, разбрызгивая холодную грязную кашу. С мокрыми ногами мы, наконец, выбрались на шоссе. Там Миша остановил попутную машину, которая за деньги и довезла нас до города. Миша предлагал куда-то с ним пройти и выпить по рюмке коньяка, чтобы согреться.
   -- Нет, спасибо, у меня неотложное дело, и мне нужно срочно позвонить.
   Мне показалось, что Миша обиделся.
   На площади Революции все десять телефонных кабин, стоящих в шеренгу, были заняты. Мокрый снег, между тем, сменился холодным дождем. Сашин телефон, как заколдованный, отвечал короткими гудками. Я выходила под дождь, пережидала других звонивших, и снова набирала номер. Наконец, Саша ответил:
   -- Сегодня вечером мне обязательно нужно работать.
   Я сказала что-то резкое и положила трубку. Стало очень одиноко. Чужой город, чужие улицы с холодным дождем. До гостиницы еще час езды в транспорте, набитом усталыми злыми людьми, а в гостинице чужая злая старуха. Через полчаса я позвонила снова:
   -- Извини меня. Не будем ссориться.
   -- Где ты? Я сейчас приеду.
   Минут двадцать мы простояли в теплом зале универмага ?Детский мир?. Потом он проводил меня до троллейбусной остановки. У дверей троллейбуса я спиной почувствовала его взгляд, обернулась, и вдруг увидела себя со стороны: опущенные плечи, унылое лицо, замерзший нос и слипшийся мех дешевой шубки. Я распрямилась, улыбнулась, махнула рукой и, якобы бодро, вошла в троллейбус.
   К ноябрьским праздникам работа почти закончилась. Можно было съездить в Ленинград и вернуться на пять-шесть дней с новой командировкой. Я решила не ездить, хотя столица и не сулила мне в праздники особой радости. Я позвонила Пал Палычу, договорилась о продлении командировки, и попросила, сразу же, телеграфом, перевести деньги.
   Заходя в столовую возле МХАТ?а, я и не подозревала, что здесь меня ожидает Случай: за соседним столиком обедал Коля Пыльников. Тот самый Коля Пыльников, который вернулся с войны в маленький городок, где я только что окончила школу, и с которым мы стали добрыми друзьями, пока он учился в Ленинграде. Я знала, что он где-то в Москве, а он, оказалось, работает на улице Горького. И у них с женой тоже не было никаких планов на праздничный вечер. Случай, так Случай. Мы тут же решили объединиться и прошли к ресторану ?Арагви?. Но там столиков пока что не бронировали. Коля проводил меня до троллейбуса и пригласил на вечер в их контору.
   -- Познакомишься с Майей, -- сказал он.
   Соседки в номере не было. Я отправилась в душ, положив, как всегда в таких случаях, сумочку в чемодан, заперла чемодан и взяла с собой ключ. Вернувшись, стала накручивать волосы на бигуди, чтобы несколько облагородить немного уже отросшие кудряшки. И тут позвонил Владимир Анатолиевич:
   -- Елена Сергеевна, вы интересовались, не освободится ли номер в ?Балчуге?. Номер свободен, я уже договорился. Но приезжайте быстрее.
   Пришла соседка и со своей койки наблюдала за моими лихорадочными сборами.
   -- Вы уезжаете в Ленинград? -- спросила она вкрадчиво. -- Уже сегодня?
   -- Да, в Ленинград и уже сегодня, -- ответила я, желая тем сказать, что уж ее-то я никогда в жизни больше не увижу. Я поставила чемодан на стул, на чемодан положила сумочку, и на каких-то пару минут вышла в коридор к дежурной. Пришла горничная и приняла мою койку.
   В ?Балчуге? мне достался одноместный номер на втором этаже за двадцать пять рублей в сутки. Это было больше того, что мне оплачивали, но это был центр города. Я заполнила анкету, сказала, что вношу аванс за два дня, и открыла сумочку. Паспорт был на месте. Но лежавших в нем денег не было. Я еще и еще раз бессмысленно перебирала содержимое сумочки.
   -- Да вот же ваши деньги! -- указал мне какой-то шустрый командированный.
   В отделении для мелких денег, действительно, лежала пара десяток.
   Владимир Анатолиевич галантно одолжил мне сто рублей и отнес в номер мой чемодан. А потом продемонстрировал свой номер на четвертом этаже, который был и лучше и дешевле. Он предложил:
   -- Может быть, на завтра закажем вместе столик в ресторане?
   -- Закажем. Вместе с моими друзьями.
   До Колиной конторы я добиралась с горькими думами о потерянных деньгах. На днях я пожалела всего двадцать семь рублей на книгу ?От Моне до Лотрека?, которую очень хотелось купить. Но всего неприятней было вспоминать хитрую грязную старуху.
   Колина жена Майя оказалась изящной женщиной с броской нерусской красотой, а вечер обычным вечером на производстве, с танцами и буфетом. Расставаясь, мы условились: мы с Владимиром Анатолиевичем бронируем столик в ресторане при гостинице ?Москва?, и встречаются с ними, как предложил Коля, там же, в вестибюле гостиницы, в шесть вечера.
   Шестого мы с Сашей были вместе до глубокой ночи. Мы убивали время, но убивали его вдвоем. Зашли на К-9. Перевод из Ленинграда еще не пришел, но пришла поздравительная открытка от Оксаны с Ирой, с приветом для Саши. Затем непогода загнала нас в кинохронику. Когда мы покинули кинозал, непогода улеглась. У ?Гранд отеля? под натянутым брезентом стояли буфетные столики. Около этого импровизированного кафе встретилась цветочница с последними осенними хризантемами. Саша, будто кидаясь в ледяную воду, сделал шаг по направлению к ней. И, с радостной готовностью, отступил, услышав благоразумное ?не нужно?. А как мне хотелось получить этот белый цветок с упруго закрученными узкими лепестками!
   Сашиных денег хватило на два бутерброда, мандарин и пачку дешевых сигарет.
   -- Ты потратил все до копейки?
   -- Это не важно, родная, я счастлив, если ты получила удовольствие.
   Этот высокий стиль уже не вызывал моего раздражения.
   Около двенадцати мы подошли к ?Балчугу?. Отсюда ему не сложно было добраться до дома пешком.
   -- Леночка, как я хочу быть с тобой в праздничный вечер! Но мы уже давно приглашены в гости. Ты же понимаешь, их нельзя на все праздники оставить одних.
   -- Конечно, нельзя. Но ты за меня не переживай, я пойду в ресторан.
   -- Как в ресторан? С кем?
   -- С твоим лучшим другом и моими друзьями.
   -- Вот как, -- огорчился он, но прервать заранее подготовленный монолог не сумел. -- Днем, конечно, мне придется погулять с дочкой. Но, может быть, мы выберем время и все-таки днем ненадолго встретимся?
   -- Нет, не будем осложнять себе жизнь.
   Праздничный день начался телефонным звонком.
   -- Елена Сергеевна, вы еще спите? -- удивился Владимир Анатолиевич. -- Парад уже начинается. Собирайтесь скорее и приходите в наш коридор. Я занял вам место у окна.
   Жители четвертого этажа облепили окно в несколько рядов, и занятое для меня место вполне могло считаться литерным. Из нашего наблюдательного пункта виднелся лишь выезд с Красной площади и кусочек моста. Тем не менее, никто из зрителей не покинул своего поста, пока не закончился парад, и не начали распадаться колонны демонстрантов. Затем Владимир Анатолиевич очень радушно и очень настойчиво пригласил меня посетить его номер. В тщательно прибранной комнате стол украшала большая ваза с фруктами.
   -- Люблю, когда у меня дома есть фрукты, -- поделился своими аристократическими вкусами хозяин.
   Он достал из шкафа две бутылки и налил содержимое одной из них в гостиничные стаканы.
   -- Владимир Анатолиевич, честное слово, я не хочу.
   -- Ну, Елена Сергеевна, такой день! Хоть пару глотков!
   Я сделала пару глотков чего-то крепкого и невкусного. Затем, не помыв рук, он очистил апельсин, и вежливость вынудила меня съесть пару долек. Теперь нам пора было позаботиться о праздничном вечере, и я спустилась в свой номер за пальто. Провожая меня до двери, он нерешительным движением приподнял руки: обнять? Не обнять? Я как бы не заметила, и все обошлось. ?А ведь он все еще не хочет считать себя проигравшим пари? -- подумала я.
   Проглянувшее солнце и легкий морозец осушили асфальт. По Манежной площади гуляла праздная праздничная толпа.
   -- Посмотрите, Елена Сергеевна, какие появились на улице господинчики: брючки узенькие, пальтишки короткие, плечики покатые. Терпеть не могу!
   Сам он на этих господинчиков похож не был. Я невольно обратила внимание, что его, уже непомерно широкие, коричневые брюки слегка обтрепались по низу.
   В вестибюль ?Москвы? еще никого не пускали, в ресторане еще обедали иностранцы. Но Владимир Анатолиевич пробил себе дорогу мелкими взятками, договорился с официантом и оставил залог. Он условился, что ужин будет стоить по сто рублей с человека. Дороговато, конечно. Но праздник.
   -- Владимир Анатолиевич, мне нужно на телеграф.
   -- А мне как раз пора к друзьям. У вас не найдется пятнадцатикопеечной монетки?
   Перевод из Ленинграда пришел. Я еще раз поглазела на одну из главных достопримечательностей праздничной Москвы -- на многокиловаттное, сверкающее и мигающее, многоцветье электрических лампочек над входом в Центральный телеграф. Постояла в небольшой праздничной очереди, чтобы поесть, и, сквозь праздничное многолюдье, пришла в гостиницу. До встречи с Колей и Майей оставалось совсем немного времени, и отдохнуть уже было некогда.
  
  
   * * *
  
  
   Опоздав минут на десять, в начале седьмого, я вошла в вестибюль гостиницы и медленно проследовала вдоль всего огромного помещения, оглядывая сидящий людей. Коли с Майей не было, но зато передо мной возник спортивного вида подтянутый молодой человек.
   -- Вы проживаете в нашей гостинице? -- спросил он.
   -- Нет, но я должна встретиться здесь с друзьями.
   -- Знаю я ваших друзей! -- сказал он и мерзко ухмыльнулся.
   Я почувствовала, как меня что-то ударило, как все мое существо пронзила горячая волна боли. Рука непроизвольно схватилась за горло.
   -- У нас заказан здесь столик, и сейчас сюда должны придти мой брат с женой.
   Потом я долго презирала себя за это трусливо вырвавшееся ?брат?.
   -- В гостинице много иностранцев, и нам приходится следить за посетителями холла, -- разъяснил гостиничный страж, еще раз ухмыльнулся и передразнил жест моей руки, схватившейся за горло.
   Я села в кресло, так, чтобы видеть входную дверь. Меня трясло. Я думала, что совсем близко отсюда вестибюль метро, где можно было бы отлично подождать друг друга, и что Коля так же наивен, как и я. Незадолго до семи я встала и направилась к выходу. Мне казалось, что подтянутый молодой человек смотрит мне вслед, убежденный в справедливости своего первоначального предположения.
   В толпе, осаждавшей закрытую уже дверь, Коли с Майей не было. Я дошла до метро, потом снова до входа в гостиницу. Больше всего мне хотелось уйти отсюда, но, увы, я не могла нарушить уговора. Коля и Майя пришли в семь, и мне показалось, что, увидев меня, они были разочарованы. Вслед за ними ровно в семь явился Владимир Анатолиевич. Сменившийся швейцар не хотел его признавать, но талантливый администратор преодолел и этот административный барьер. Он прорвался внутрь, вернулся с официантом и все мы, оставив неудачников за спиной, проникли внутрь.
   -- Придет еще одна девушка, -- излишне громко сказал швейцару Владимир Анатолиевич, бросив на меня многозначительный взгляд.
   Зал ресторана еще не подготовили для встречи праздничных гостей, и наша компания расположилась у стойки с коктейлями.
   -- Лена, -- спросил Коля, -- что это за девушка должна придти?
   -- Не знаю, может быть, Варя.
   Вместо хорошенькой юной Вари пришла девушка немолодая и несуразная, зато очень самоуверенная. Владимир Анатолиевич под руку, очень церемонно, подвел ее к столику, возле которого мы сидели. Коля пододвинул ей фужер с недопитым кем-то коктейлем, и она, без колебаний, сунула в рот торчащую из фужера и уже кем-то использованную соломинку. Вторжение девушки было мне неприятно. Не само присутствие девушки, но сознание ведущейся против меня новой военной операции. Перед тем, как войти в зал, я посмотрелась в большое настенное зеркало. Волнение на этот раз меня не украсило. Я увидела в зеркале нечто, показавшееся мне серым и неинтересным. И даже причудливое голубое гипюровое платье, отглаженное за пятерку горничной, показалось провинциальным и мещанским.
   Столик был накрыт красиво и изобильно. Большая ваза с фруктами, черная и красная икра, свежие помидоры. Владимир Анатолиевич сидел рядом с девушкой и трогательно за ней ухаживал. Над столом витали намеки на предстоящую свадьбу. Было непонятно, то ли девушка появилась совсем уж случайно и ничего о ?женихе? не знала, то ли включилась в операцию против меня. Но девушка -- девушкой, а на первый вальс, не в силах удержать того, что его распирало, донжуан пригласил меня.
   --Елена Сергеевна, вам привет. Ну, как, от кого? Конечно, от Саши. Я сегодня у него обедал. Какая женщина его жена!
   -- Это вы мне уже сообщали. А ваш друг Саша считает, что вы не просто в нее влюблены, но и готовы ради нее лечь костьми.
   -- И, знаете, она исключительная кулинарка. Обед был просто превосходным!
   -- Тогда мне вас жаль, вы не оцените сторублевый ужин. Кстати, свою невесту вы вызвонили именно во время превосходного обеда? А что же Варя?
   -- Какая еще Варя?
   Медленный вальс я, как когда-то в юности, танцевала с Колей. Коля развернул меня в замысловатом па и вдруг воскликнул:
   --Лена, смотри, Капа!
   И правда, совсем близко от нас с видимым удовольствием танцевала Капа. Капочка-Капусточка, любимая моя подруга на первом курсе. Маленькая, пухленькая, хорошенькая, и, как всегда, очень нарядная. Когда смолкла музыка, мы преградили путь Капе и ее кавалеру. Обрадовано улыбаясь во весь рот, Коля громко сказал:
   -- Капочка, это ты? Какая встреча!
   Нарядная полная дама смотрела снизу вверх холодно и отчужденно. С видимой неохотой все же подала нам руку.
   -- Смотри, Коля, какая наша Капа красивая! -- зачем-то добавила я к Колиным восклицаниям и свое.
   Дама пробормотала что-то неопределенное, и было видно, как ей хотелось поскорее отделаться от непрошенных знакомых. Тем более, что кавалер оставил ее на произвол судьбы. Однако Коля не сдавался:
   -- Капочка, ты нас не узнаешь? Я -- Коля Пыльников. А это Лена Громова. Пойдем к нашему столику, я познакомлю тебя с женой.
   Но и дама не сдавалась:
   -- Я не могу, меня ждет муж.
   -- Так познакомь нас, -- настаивал настырный Коля.
   Полная дама нашла достаточно вежливые слова, означавшие в переводе, что она не может знакомить своего мужа с кем попало. Коля сдался, и бывшие друзья вежливо разошлись.
   -- Что же у нее за муж, если она не может с ним познакомить? -- недоумевал Коля.
   -- Не знаю. Пять лет назад она говорила, что он полковник. Может, теперь уже генерал? А ты демобилизовался старшиной? Лично я -- лейтенант запаса.
   Оркестр отдыхал. Часть публики, уже успевшая развеселиться, пела. С одного из отдаленных столиков доносились ?Подмосковные вечера?. Над другими голосами взлетал знакомый высокий голосок Капы. Коля оглядывался, пытаясь, издали разглядеть ее мужа.
   -- Не нужно, Коля. Ей не до нас.
   -- Вы совсем забыли, что мы тут вместе с вами! - обиженно произнес Владимир Анатолиевич.
   Капа оказалась для меня последней каплей, переполнившей чашу. Я боялась, что меня, прямо здесь, сразит истерика. Но нельзя же было просто так встать и уйти.
   Зал, между тем, светился огнями и пестрел веселым лицами. Нас услаждала музыка, мы пили вкусное вино и вкусно ели. Два элегантных француза, праздновавших годовщину Октября вдвоем за соседним столиком, приглашали нас танцевать наряду с нашими кавалерами. Однако, когда один из французов пригласил меня в третий раз подряд, где-то в дальних уголках моего мозга забрезжила тень Первого отдела. Почему-то представилось, как Владимир Анатолиевич пишет докладную. И снова вмешался Случай. Коля и Майя забыли дома деньги. Я любезно предложила взять деньги у меня.
   Вместе с Колей мы вышли на площадь. По иллюминированной Москве по-прежнему гулял народ. На мосту играли на гармонике и пели частушки.
   Я зашла в номер, взяла из чемодана деньги и, уже без пальто и шляпы, вернулась в вестибюль к Коле.
   -- Знаешь, я не пойду. Что-то мне неважно, наверное, выпила лишнее. А дело все равно к концу.
   Он немного поуговаривал и ушел. Наконец-то я осталась одна. Завернувшись с головой в одеяло, я кусала подушку, чтобы мои рыдания не были слышны в служебной комнате за стеной. Не знаю, была ли в моей жизни еще одна такая страшная ночь. Такое чувство потерянности, одиночества и беспомощности. Как же я сумела так запутаться, загнать себя в такое нелепое, унизительное, безвыходное положение? ?Чего я хочу от Саши?-- спрашивала я себя. - Я не хочу близости с ним. Я не хочу за него замуж. И не только потому, что он еврей. И не только потому, что он не свободен. Вообще не хочу. Это какой-то заскок, какая-то блокировка в мозгу?. Ах, как мне было плохо! Если бы Владимир Анатолиевич увидел меня тогда, его самолюбие успокоилось бы раз и навсегда.
   Меня разбудил громкий нетерпеливый стук. Босиком, в рубашке, я подбежала к двери и приоткрыла ее. Саша.
   -- Подожди. Я оденусь.
   Я зажгла свет. Половина одиннадцатого. Умываясь, посмотрела в зеркало и испугалась, увидев страшные, распухшие глаза с мешками под нижними веками. Я оделась, застелила постель, раздвинула шторы на окнах и вышла в коридор. Саша стоял у окна с нетерпеливым, озабоченным лицом.
   -- Я не мог дождаться утра. Я сходил с ума!
   -- Почему же ты не позвонил? Ты хотел застать меня врасплох?
   Вскоре Коля и Майя привезли деньги. Рассказали, как элегантно закончился вечер. Подали непомерно большой счет. Начали проверять. Не сходились марка вина и что-то еще. Девушка Владимира Анатолиевича сказала официанту:
   -- Я заплачу вам сто рублей, если вы уместите в эту вазу три коло фруктов!
   Да, Случай спас меня еще и от этого позора.
   А еще к столику подходила Капа. Подошла вместе с мужем, познакомила, сказала, что вначале не узнала. Как ни странно, генерал оказался не столь гордым, как генеральша.
   -- Она взяла номер твоего телефона, и обязательно позвонит тебе в гостиницу.
   -- Нет, Коля, думаю, что не позвонит.
   И тут же раздался телефонный звонок.
   -- Я же тебе говорил, -- обрадовался Коля и взял трубку. -- А, это ты, Володя. Да, Коля. Кто присутствует? Лена, конечно. Мы с Майей. Еще...
   -- Не говорите, что я здесь! -- послышался страшный Сашин полушепот.
   Коля кашлянул и сказал в трубку:
   -- Лена и мы с Майей. Да, спасибо. Придем. -- И пояснил: -- Володя говорит, что у него осталось вино и приглашает всех к себе.
   -- Саша -- великий конспиратор, -- сказала я. -- И совершенно непьющий.
   Супруги Пыльниковы отправились на четвертый этаж допивать вино, а мы с Сашей обедать. На обратном пути все встретились на мосту. Вчерашние гуляки снова шли в ресторан ?Москва?, выручать те сто рублей, которые оставлялись в залог, и которые забыли учесть при расчете.
   -- А то у меня не осталось даже на обед, -- застенчиво сообщил Владимир Анатолиевич.
   -- Наверное, я тоже должна что-то доплатить? -- спросила я.
   -- Нет, ваших денег хватило.
   Значит, сыр бор разгорелся из-за девушки. Военные операции стоят дорого...
   Мне показалось, что красивая Майя смотрит на меня неприязненно. Но я больше никогда в жизни не видела ни ее, ни Колю. Судьба подарила мне их обоих на один только этот праздник.
   В гостиничном номере мы вдвоем съели все пять порций мороженого, которые купили в надежде застать в гостинице всю компанию, и от которых при встрече на мосту компания отказалась.
   -- За здоровье твоего лучшего друга! -- сказала я, чокаясь холодным стаканчиком.
   -- А ты знаешь, -- отреагировал Саша, -- Володя утверждает, что вы с ним встречаетесь в Ленинграде. Он вообще говорит о тебе без уважения.
   -- Он -- говорит, ты -- слушаешь.
   -- Я хотел его ударить. Но этим я скомпрометировал бы тебя еще больше.
   -- Может, ты его не понял? Давай, позвоним ему сейчас, он, наверное, уже вернулся. Позвоним, пригласим сюда, выясним, что он говорил и чего не говорил.
   -- Совершенно незачем разговаривать с Володей. Связываться с ним, выяснять, что он там говорил...
   -- Так, может, он ничего и не говорил?
   -- Ты просто не веришь мне, потому что меня не любишь. Нельзя не верить, если любишь. А я вот, как сумасшедший, я только и думаю о тебе!..
   И снова полились потоки литературно безупречных фраз. Я слушала, раздражаясь и стараясь освободиться от его объятий. Вечером я попросила перевести меня в двухместный номер.
   Я пробыла в Москве еще неделю. Деньги у меня почти закончились, я берегла только ?заначку? на билет. Новых денег мне не выслали, главбух не поверила, что меня обокрали.
   Однажды мы возвращались в Замоскворечье тихим, морозным и прозрачным вечером. К Красной площади, освобожденной от многотысячной очереди в Мавзолей и от многотысячной толпы у ГУМ ?а, возвратилось ее величие. В небе, над Кремлевской башней, светилась рубиновая звезда, а над рубиновой звездой выступали из черноты тысячи крошечных, ярких голубых звездочек. Забили куранты. Саша сказал:
   -- Посмотри внимательно на звезды. Ты видишь, они качаются от ветра.
   Я посмотрела, и мне показалось, что звезды, и в самом деле, качаются. А Саша уже забыл про звездочки:
   - Я ухожу от тебя и брожу по улицам. Я не могу идти домой. Жена плачет, говорит: ты нас разлюбил. А я не могу ничего ей ответить. Дочка с разбега кидается мне на шею, но меня она только раздражает. Начинает рассказывать, что она делала и что кушала. А мне это не интересно. Меня волнует, что кушала ты и тепло ли ты оделась.
   -- И все же в праздничный вечер ты был не со мною.
   Говорят, из двух спорящих виноват тот, кто умнее. Мы друг друга стоили.
   -- Но я не могу оставить их. Они беспомощные, они погибнут. Жена из-за меня не закончила институт. У нее плохое здоровье, она не может работать.
   -- Она инвалид?
   -- Нет, но она никогда не работала.
   -- А я этого не понимаю. Не понимаю, почему взрослый и здоровый человек должен погибнуть, если перестанет быть чьим-то иждивенцем. Только это другой разговор. Я никогда не говорила, что ты должен их бросить.
   -- Не говорила. Но ты не можешь не хотеть быть со мной, если ты меня любишь. Значит, ты меня не любишь!
   И снова одно и то же, по полной программе. Перед дверью гостиницы я сказала
   -- Я устала от всего этого. Я устала от твоей демагогии. Расстанемся. И оставь меня в покое!
   Я прошла в холл. Он бросился следом:
   -- Лена, подожди!
   На его пути встал швейцар
   -- Вас же не приглашали!
   От соседки по номеру, врача с периферии, под нажимом горничной расходилась подвыпившие сослуживцы.
   Укладываясь спать, я, в который уже раз, думала о Сашиной жене. Конечно, он и ей все время врет. Нам обеим плохо. Но у жены есть сознание своей правоты. У меня такого сознания нет.
   Саша позвонил рано утром:
   -- Не уходи, я через полчаса буду.
   И пришел, сияющий и нагруженный, как Дед Мороз, булкой, сыром, маслом и сахаром. И снова я испытала легкое раздражение:
   -- Зачем это?
   После работы мы по-королевски поужинали. А проводив поздно вечером меня до гостиницы, Саша сообщил:
   -- А дома сегодня нет даже супа.
   -- А зачем ты мне это говоришь? Ты думаешь, что мне нужны твои жертвы?
   И снова я ушла, не выслушав его ответа. Я понимала, что дома у него есть и суп, и к супу хлеб с маслом. Саша снова врал или фантазировал. Но он упрекал меня за потраченные на меня деньги. А разве мало моих денег мы потратили вместе, теперь, после праздников? Я не понимала, как можно заботиться, чтобы человек поел, и при этом не думать, не слишком ли плохо у человека на душе.
   А утром свой последний, т. к. судьба никогда нас больше не сводила, свой очередной номер выкинул Владимир Анатолиевич. Мы случайно встретились на остановке пригородного автобуса, чтобы ехать на объект. Его машина перед праздником вернулась в Ленинград, и на оставшиеся дни ее в Москву не прислали.
   -- Елена Сергеевна, -- начал он своим обычным тоном начальника, -- я должен вам заметить, что вы работаете не совсем так, как нужно.
   -- Владимир Анатолиевич, -- ответила я, -- я должна вам заметить, что вы ведете себя не совсем так, как нужно. И мне это очень надоело.
   Вдали показался автобус, и строгий начальник вдруг скромно спросил:
   -- Елена Сергеевна, вы возьмете на меня билет?
   -- Конечно.
   В автобусе он произнес:
   -- А я думал, что вы откажетесь.
   -- Ну, почему же? Я и обратно вас довезу. Только вот на ваш обед моих возможностей не хватит.
   Но на обратном пути посторонняя помощь ему не потребовалась, он занял у кого-то денег.
   Эта моя короткая поездка на объект была последней. Вечером я покинула Москву. На перроне Саша декламировал подобающие случаю грустные и красивые монологи. Я уезжала, как бы придавленная разлукой. И как бы распрямленная чувством освобождения. Все. Закончилось.
  
  
  
  
  
  
   К О М А Н Д И Р О В К А
  
   Роман
  
   Часть 2
  
  
  
  
   Редакция сент. 2009 г.
   Дома меня ожидали две книжки ?Нового мира? и открытка от Капы: ? Ленчик, как жаль, что ты ушла. Очень хочу тебя видеть. Пиши?. Обратного адреса в открытке не было.
   В первый же день Пал Палыч, спросил:
   -- Ну, как, Елена Сергеевна, поднадоели командировки?
   -- Да, откровенно говоря, немного поднадоели.
   -- Придется съездить еще раз. Но в последний.
   -- Но ведь все закончено...
   -- Это в Москве закончено. А ехать нужно... -- и он назвал такое место, о котором как раз и говорят: к черту на куличики. Я и е подозревала, что там есть наша аппаратура.
   -- Вот и Люся с вами прокатится. Для солидности. Там всего одна стойка. Замените блок, прогоните, кое-что запишете. Составите совместный акт. Вы же теперь специалист по составлению деловых бумаг, два года работали в комиссиях.
   -- Пал Палыч л Палыч, может быть, лучше Кора? Или Лидия Кузьминична?
   -- Нет, Елена Сергеевна, это не Москва. Поездка тяжелая, так что Люся.
   Мы с Люсей ехали порознь, поскольку мне предстояло кое-что оформить в Московских конторах. Люся выезжала на сутки позже и прямо в часть. Ехали также Миша Бугримов и Миша Длинный. Владимира Анатолиевича не отправляли. То немногое, что требовалось сделать в Москве генподрядчику, поручили заодно сделать мне, а то, что требовалось подписать на месте, поручили Мише Бугримову.
   Я сдала вещи в камеру хранения и ринулась к телефонной будке:
   -- Саша, я приехала.
   И снова весь день вместе. Он ждал меня у входа в те конторы, где мне следовало побывать. И, как всегда, столовая, кино, прогулки по Москве, такой в этот день холодной. Вечером мы сразу поехали в гостиницы ВДНХ. Мне было нужно всего лишь пару раз переночевать, так не все ли равно, где? Но нас ждал сюрприз: ни в ?Алтае?, ни в ?Заре?, ни в ?Востоке? мест не было. Саша решительно сказал:
   -- Сейчас я позвоню моим друзьям, и ты переночуешь у них.
   -- Что же ты им скажешь?
   -- Скажу, что ты наша приятельница.
   Сашины друзья оказались теми самыми друзьями, у которых Саша с семейством провел праздничный вечер. Полный, видимо, добродушный муж, и худая, явно не добродушная, жена. Они встретили меня вежливо, но весьма сдержанно.
   -- Это Елена Сергеевна, -- сказал Саша далеко не тем уверенным тоном, который был у него в вестибюле гостиницы. Нас угостили чаем, и все выпили по рюмке невкусного залежалого вина. На лице хозяйки было написано, что она вынуждена все это проделывать, но ей неприятно. Мне тоже было неприятно, и все же я сразу заснула крепчайшим сном на диван-кровати, застланной не совсем свежей простыней.
   Саша примчался утром. Ради этой минуты он и рисковал быть разоблаченным. Он был полон решимости, и я сдалась.
   -- Как же ты теперь сможешь с ними видеться?
   Он пожал плечами, эта мелочь не имела для него значения.
   Почтово-пассажирский поезд ходил через день и отправлялся утром. Еще целый день мы были неразлучны, а вечером меня пустила переночевать Вера Копейкина. Вера и ее мама приняли гостей радушно, и мирная беседа за чайным столом в их небольшой комнате шла, пока время не стало приближаться к закрытию метро.
   -- Ты подумай, как он внимательно себя ведет. Преданно, -- заметила Вера, когда все улеглись.
   А ее мама спросила:
   -- Он что, парень или мужик?
   -- Мужик, Елизавета Федоровна. Чужой.
   -- Какие они все! -- прокомментировала Вера. -- Будет спать с женой, а утром пойдет тебя провожать и станет говорить про любовь.
   Все так и было. Утром он провожал меня на поезд и говорил про любовь. Настоял на покупке в дорогу каких-то продуктов. Вытащил один из двух мешков, которые тетка-попутчица уложила в багажный ящик под моим местом, и устроил мой багаж. Почему-то никто на него за это не зашумел, а одна юная деваха назвала его ?дядечкой?. Проводы прошли, как полагается: звонки к отправлению, прощальные объятия и поцелуи Он выскочил из вагона, когда поезд уже тронулся.
   К моменту моего появления на объекте Люся успела стать в аппаратной своим человеком.
   -- Елена Сергеевна, наконец-то! -- воскликнула она, мило улыбаясь.
   Мы жили в местной гостинице, вдвоем комнате, где стояли четыре койки, аскетически застеленные тонкими одеялами. Удобства помещались на улице. В местной офицерской столовой кормили хуже, чем под Москвой. Стояли морозы, и между строениями городка завивалась поземка. Вечерами мы читали, а я еще и вязала свитер. Несложная работа в аппаратной шла своим чередом, все было мирно и однообразно. ?Мирность?, однако, оказалась обманчивой.
   Я сидела в дальнем углу аппаратной и читала, а Люся, за столом в центре помещения, кокетничала с двумя лейтенантами. Один спросил:
   -- Люся, вы ведь добрая девушка?
   Она, смеясь, возразила:
   -- Леша, вы опять забыли, что я дама!
   -- Люся, вы ведь добрая и благородная дама, я не ошибаюсь? Если так, то осчастливьте меня, подарите мне это, это, и это.
   -- А не слишком ли много вам нужно для счастья?
   -- Ну, что вы! Это же такая малость!
   Зашуршали бумажки, в которые были завернуты детали.
   -- Вот. И помните мою доброту. Смотрите только, чтобы не узнала Елена Сергеевна.
   ?Что же это, она не знает, что я здесь?-- подумала я. -- Или, наоборот, знает??
   -- Могила. -- заверил Люсю лейтенант Леша. И добавил: -- Ну, а если узнает?
   -- Ой, что тогда будет! Что тогда будет! -- прощебетала Люся весело.
   -- Я уже трепещу, -- так же весело откликнулся лейтенант. -- А все-таки. Что же будет?
   -- Вот, вы смеетесь, -- сказала Люся, тоже продолжая смеяться, -- а ведь она чуть не устроила мне выговор. Правда-правда. Из-за какого-то несчастного МЛТ, которое сама же и потеряла. Хорошо, что все знают, какая она зануда, а то дали бы выговор и лишили премии.
   Мое положение сделалось совершенно дурацким. И выйти уже неловко, и дальше слушать тоже неловко. А Люся воодушевилась:
   -- Вы заметили, как она говорит с Андреем Васильевичем? А с майором? Заметили, как что-то из себя изображает? Думаете, эта зануда сразу подпишет все документы? -- голос по-прежнему был ангельским, но в нем не было уже веселых ноток.
   ?За что же она так меня ненавидит, что я ей сделала?? -- думала я, прикованная к своему уголку за стойкой.
   В разговор вступил второй лейтенант:
   -- Удивительно. А на вид -- интересная женщина. Даже красивая. А вы говорите -- зануда. Почему же зануда?
   Теперь удивилась Люся:
   -- Это она-то красивая? Не знаю, не знаю. А почему зануда? Так она же не замужем. Тридцать три года -- и все еще не замужем. Ну, и инженер она так себе, посредственный.
   Открылась дверь, и послышался голос Миши Длинного:
   -- На обед не пора? Что это вы так горячо обсуждаете?
   -- Да вот Олег говорит, что Елена Сергеевна красивая женщина.
   Сидеть в уголке дальше стало совсем уж невозможно, и я вышла из-за стойки. Люся немного покраснела, но улыбнулась и сказала нежно:
   -- Ой, Елена Сергеевна, вы здесь? А мы как раз говорили...
   -- Вы все говорили правильно. И мне очень жаль, что мою работу пока не могут доверить технику. Кстати, Люся, пока у нас свободное время, проверим по списку все комплектующие.
   -- Ну, Елена Сергеевна, не сейчас же! И потом, в Ленинграде мы все проверили вместе с Корой.
   Лейтенант Леша вынул из нагрудного кармана детали, положил на стол и строевым шагом вышел из аппаратной. Следом вышли второй лейтенант и Миша Длинный.
   -- Хорошо, -- согласилась я, -- проверим вечером. И еще, Люся, вы отлично знаете, что с МЛТ я разбиралась сама и на вас никому не жаловалась. Может, напрасно.
   Ну вот, теперь у нее появилась реальная причина меня не любить. Наверное, и раньше была причина, только я эту причину не разглядела.
   Вскоре в аппаратную зашел капитан.
   -- Андрей Васильевич, -- сказала я, -- мы оставим вам все детали, что у нас с собой. Но только перед самым отъездом.
   Люся и оба Миши уехали за два дня до меня. Накануне они устроили отвальную, в соседней комнате, где обитали Миши. Меня не пригласили. Я сидела одна, вязала свитер и изо всех сил внушала себе, что мне нисколько не обидно. Но, ох, как мне было обидно! Люся и лейтенанты меня не волновали. Но Миши.... Не рассказывать же было им, что произошло в аппаратной!
   В духоте общего вагона непрерывно плакали младенцы. Всю последнюю ночь я не спала. Я представляла себе встречу или ?невстречу?. С дороги я подала телеграмму до востребования. Но почти за месяц командировки я не написала ни одного письма. Не ходил же он каждый день на почту! Да и поезд прибывал в шесть утра, так рано приехать на вокзал он не сможет. Но, если он не встретит, я, конечно, не позвоню...
   Когда в шесть часов поезд под жизнерадостную музыку прогромыхал к перрону, я сразу увидела Сашу.
   Еще только начинали ходить трамваи. Мы сидели в зале ожидания, и у нас немного мерзли ноги. Мы смеялись: ну, как же я могла подумать, что он меня не встретит! Потом нас приняла морозная Москва. Кино, столовые.... Как всегда. До девяти вечера был открыт теплый и уютный Пушкинский музей. После девяти я позвонила Вере Копейкиной.
   -- Чем же это кончится? -- спросила Вера, когда Саша убежал к последнему поезду метро.
   -- Уже кончилось, -- уверенно ответила я. -- Автоматически. Командировок больше не будет.
   Когда он заехал утром, хозяек дома не было. Но мы не пытались этим воспользоваться. Мы просто сидели рядом. Каждую минуту мы собирались встать и уйти, и чуть ли не три часа не могли сдвинуться с места. Потом в грязноватом вокзальном ресторане мы убивали время до отправления поезда за кофе и дешевым портвейном. Саша говорил:
   -- Леночка, не надо плакать, я скоро к тебе приеду.
   Я не плакала. Я была простужена и чувствовала себя совсем больной.
   -- Тебе было бы лучше уехать пораньше.
   Я и сама знала, что это было бы лучше. Но так я была с ним лишние два часа.
   --Но ты же можешь уйти сию минуту! -- и мне захотелось уехать немедленно.
   -- Леночка, как же ты могла так меня понять? Ты же замерзла. Ты больна!
   В Ленинграде я с вокзала проехала в институт и, чихая, отчиталась за командировку. К обеду я была уже в поликлинике, где мне и выдали больничный лист
   .
   * * *
  
   Где-то в конце рабочего дня Пал Палыч сказал:
   --Елена Сергеевна, заказ закончен и нам выделили небольшую премию. Садитесь, будем распределять.
   -- Я не умею, Пал Палыч.
   -- Ничего, будете учиться.
   Премию и в самом деле выделили небольшую: на меня, трех техников, двух шоферов, механика и монтажника.
   -- А вы разве не получаете?
   -- Я по другому списку.
   Он уже сделал прикидку: техникам по половине того, что мне, рабочему классу чуть меньше, чем техникам.
   -- Что скажете?
   -- Скажу, что Лидии Кузьминичне следует дать больше, чем Люсе и Коре.
   -- Почему?
   -- Кора такая же добросовестная, как Лидия Кузьминична, но она новичок. Люсе не новичок, но она меньше ездила.
   -- Зато последняя командировка была трудной. Между прочим, вы на Люсю никогда не жаловались.
   -- По-моему, я ни на кого не жаловалась. И вообще, вам виднее, кто и чего стоит.
   -- А как с рабочим классом?
   -- Леонид Максимович должен получить больше, чем Вася.
   -- Я знаю, что у Васи были проблемы с дисциплиной. Может, разделим его премию между механиком и шоферами?
   -- Нельзя, он же болтался в кузове. Но все равно, механик должен получить больше.
   -- Ну, тогда скажите, с кого снять, чтобы добавить механику.
   -- Я чувствую, Пал Палыч, вы хотите, чтобы я сказала: с меня. Хорошо, на эту премию все равно далеко не уедешь.
   -- И сколько же мы с вас снимем?
   -- Наверное, рублей двести, вам виднее.
   -- Хорошо. А техникам, все-таки, оставим поровну. Согласны?
   -- Если я скажу, что не согласна, все равно ничего не изменится. Так что я согласна, -- сказала я и подумала, что это распределение премии очень похоже на добровольную подписку на заем
   Пал Палыч рассмеялся, открыл ящик своего стола и протянул мне розовую картонку.
   -- А это вам индивидуальная премия.
   Индивидуальной премией оказалась путевка в дом отдыха в Зеленогорске.
   Когда я усаживалась за свой стол, от верстака послышался голосок:
   -- Елена Сергеевна, а вам еще и премия!
   Голосок принадлежал ученице Тасе. Есть такая должность -- ученица, для лаборатории вроде бы бессмысленная. Ученик токаря выучится и начнет зарабатывать деньги. А Тася? Выучится на лаборантку и станет зарабатывать меньше техника. Пока же ее зарплата была в три раза меньше, чем у меня, но и на нее Тася ухитрялась покупать какие-то наряды. Личико ее было зеленоватого оттенка и все в прыщах. Мне стало неловко:
   -- Совсем маленькая премия, Тася -- сказала я.
   Личико Таси приняло мечтательное выражение:
   -- Елена Сергеевна, сколько всего вы могли бы купить, пока были в командировке!
   В разговор включился Женя Фугин:
   -- Елена Сергеевна, а что вы подарите с премии Петьке?
   -- Еще не решила. Скорее всего, шоколадку.
   -- Что вы, ему уже больше нравится коньяк!
   -- Нет, Женя, портить ребенка я не буду. Все-таки шоколадку. И еще стихи Есенина, пусть развивается.
   -- Елена Сергеевна, у вас есть лишняя книжка Есенина? -- подала свой голос Люся. -- Уступите ее мне! Ну, пожалуйста! -- и она трогательно улыбнулась, как будто это и не она проводила враждебную кампанию в командировке. -- Хорошо?
   -- Хорошо, -- согласилась я, в очередной раз несколько оторопев.
   Тему общего разговора сменил Зяма Габрилович:
   --Елена Сергеевна, а вы смотрели на доску объявлений? Вы знаете, что ваша подруга защищает диссертацию?
   -- Какая подруга?
   --А та, что недавно вступила в партию. Если помните, я и вам советовал.
   --Зиновий Григорьевич, а почему вы-то еще не защитили диссертации? Сколько лет вы уже в партии?
   Интересную беседу прервал звонок. Рабочий день закончился.
   На доске объявлений возле винтовой лестницы написанная на машинке бумажка сообщала, что на следующий день, в пятнадцать часов, в актовом зале состоится защита диссертации на соискание звания кандидате технических наук старшим инженером Казаковой. Я не удивилась -- Нина Казакова всегда была серьезным человеком. Она даже занималась в каком-то студенческом научном обществе. Нужно будет придти послушать, тем более, что в рабочее время.
   Рядом висела еще одна бумажка: сегодня, после работы, товарищеский суд будет разбирать дело рабочего второго цеха Николаева. Я собиралась встретиться с подругами возле проходной той площадки, и потому могла потратить полчаса на знакомство с этим органом власти. В самом деле, что это такое -- товарищеский суд?
   В Красном уголке, за столом, покрытом кумачом, сидела председательствующая, партийная старушка, та, что заправляет кассой взаимопомощи, а по обе стороны от нее члены суда, пожилой мужчина и пожилая женщина. На стуле, немного в стороне от остальных, сидел подсудимый, восемнадцатилетний Серега Николаев. Зрителей было совсем немного. Вот если бы муж избил любовника! А то какие-то два мотка провода.
   Старушка председатель встала и ввела всех в курс дела: в то время, как советский народ, во главе всего прогрессивного человечества, отстаивает дело мира, в то время, как в самой могущественной капиталистической стране, в США, подвергается дискриминации талантливый негритянский народ, Сергей Николаев...
   Мужчина из президиума обратился к залу:
   -- У кого будут вопросы к Николаеву?
   Кто-то из немногочисленной публики, то ли бросая подсудимому спасательный круг, то ли съехидничав, спросил:
   -- Вы, наверное, очень нуждаетесь?
   И худой нескладный парень начал тихим голосом объяснять, сколько зарабатывает он сам, сколько сестра и сколько мать. Больше желающий задать вопрос или высказаться не нашлось, и мужчина из президиума сказал:
   -- Я думаю, надо дать слово товарищам из второго цеха.
   С места вскочила шустрая бабенка.
   -- Сергей Николаев не оправдал доверия коллектива, -- прокричала она тонким голосом. -- В то время, как коллектив цеха номер два борется за выполнение плана и социалистических обязательств...
   Я встала, и, благо предусмотрительно заняла место рядом с дверью, вышла.
   ?Какое унижение из-за двух мотков провода! -- думала я. -- Может, парень не чувствует этого унижения? Но тогда почему красные пятна на скулах??
   Пару дней назад Люсина подруга Инга выносила через проходную новый резиновый коврик. На глазах у половины лаборатории, они с Люсей заботливо пристраивали этот коврик, так, чтобы его не было видно из под нового модного пальто. Да, каждый ворует там, где работает. Но не каждый, подобно неопытному Сереге, попадается...
   Было уже темно, и у проходной той площадки в свете горевшего над дверью фонаря медленно кружились снежинки. Недлинный переулок был безлюден. Но вот за дверью послышался звонок, дверь распахнулась, и одна за другой из нее начали выскакивать фигурки наиболее нетерпеливых сотрудников. Затем, уже не столь стремительно, из проходной повалил народ более солидный. Удивительно, как быстро может покинуть территорию такая масса людей при одном-единственном турникете! Оксана и Ира вышли вместе с Катюшей, работавшей когда-то вместе с нами.
   -- Лена, -- спросила Катюша, -- ты слышала, что Казакова будет защищать диссертацию?
   -- Да, завтра. Висит объявление.
   -- Вот так умные люди шагают по жизни.
   --Так она, может, еще с дошкольников шагает. С института во всяком случае. Кому и писать диссертацию, как не ей?
   -- Писать! Она защищать будет, а написал Дубровский.
   -- Какой Дубровский?
   --Не знаешь? Полковник из академии. Считается лучшим в городе специалистом по фильтрам.
   -- А зачем этому Дубровскому нужно за нее писать?
   -- Влюбился, -- предположила Ира.
   -- Причем тут влюбился? Он заканчивает докторскую. Не может же он все пересчитать сам. Вот и оформил часть своей докторской, как ее кандидатскую. Она кусочек сделает, он приедет, проверит, задаст новый кусочек.
   -- А ты откуда знаешь?
   -- Так ведь Аня Ковригина в одной с ней лаборатории.
   Вдали показался трамвай, украшенный белым и синим огоньками, восемнадцатый.
   Катюша уехала. Уехала и Ира, выполнять какое-то мамино поручение. А мы с Оксаной пошли ко мне, кроить платье, которое она собиралась сшить к Новому году. Уходя домой, Оксана спросила:
   -- Пойдешь завтра послушать защиту?
   -- Пойду. Все-таки интересно, она же из нашей группы. К тому же, в рабочее время.
   Когда я вошла в актовый зал, Катюшина однокурсница Аня Ковригина была уже там, и я устроилась с ней рядом. Защита проходила в уголке большого зала. Там заранее было развешено несколько аккуратно вычерченных схем, стояла деревянная кафедра, на ней лежала указка. Нина, в строгом новом платье и со стандартной укладкой из парикмахерской, нервно курсировала между схемами, кафедрой и президиумом. В президиуме восседало несколько солидных мужчин в военном и в штатском. Среди них начальник одного из отделов института Гаврилов. В бытность мою студенткой само упоминание о доценте Гаврилове многих из нас приводило в трепет.
   -- Аня, а который Дубровский?
   Аня указала на человека упитанного, ухоженного и на вид добродушного.
   Защита началась почти без опоздания. Нина встала за кафедру, и, сказав несколько слов о борьбе прогрессивного человечества за мир, а также о важной роли фильтров в цепях дальней связи, призванной крепить мощь социалистического лагеря, начала разговор по сути дела. О чем-то ее спрашивали, что-то она показывала на схемах, но было понятно, что все это лишь формальности. Церемония закончилась быстро. Немногочисленные зрители немного похлопали, несколько человек подошли к Нине и пожали ей руку. Аня ушла, а я, сдуру, тоже подошла к диссертантке.
   --Нина, я тебя поздравляю. Я очень за тебя рада.
   Нина не улыбнулась. Она едва взглянула, буркнула ?спасибо? и демонстративно перевела взгляд на что-то над моей головой. Обернувшись, я увидела, что это что-то - портрет Никиты Хрущева. Я покраснела и отошла. Вот и свершилось. Вот Нина и показала мне, кто из нас есть кто. Вот и отомстила, наконец, за третий курс, за преступление, которого я не совершала, за Леньку Левина, которого я у нее не отбивала. Не нужен мне был этот Ленька, я даже не знала, что у Нины с ним роман. Я вообще его не замечала, пока он не вцепился в меня мертвой хваткой. Конечно, Нина могла этого и не знать. Мы не были близкими подругами.
  
  
   * * *
  
   В новогодний вечер мы втроем, Оксана, Ира и я, наслаждались цыганщиной. Не потому, что были ее, цыганщины, поклонницами. Наш выбор определился репертуаром ближайшего Дворца культуры. А сам Новый год встретили в Оксанином общежитии. Ее мама испекла пирожки и приготовила кое-какую закуску. Мы, не спеша, проводили год уходящий, а почти сразу после тоста за год наступивший на все общежитие загремела радиола и в дверь громко постучали:
   --Девочки, танцевать!
   Танцевальный зал -- огромный коридор и такая же огромная кухня -- был уже заполнен обитателями общежития и их гостями.
   -- Посмотри, -- указала Оксана на молодого красавца в ослепительной белой рубашке и черном костюме, что в тот год было модно у Ленинградских щеголей.
   -- Ничего не скажешь, блеск.
   -- Да, пускает пыль в глаза. А у самого, кроме этой, одной-единственной, белой рубашки, ничего и нет. И лезет на рожон, тоже пускает пыль в глаза, дурак!
   И рассказала: молодой человек с самого начала подписной кампании добивается, чтобы ему оформили подписку на американский журнал ?Лайф?. Скандал давно уже перешагнул через институтский комитет комсомола, через райком, и теперь бушует в горкоме. Упрямцу предложили подписку на журнал ?Америка?, но он требует только ?Лайф?.
   -- Дурак, -- повторила Оксана, -- не понимает, чем это может кончиться.
   Спустя некоторое время масса танцевавшего народа покинула коридор и с трудом разместилась в одной из комнат. Какой-то остряк предложил выпить за предстоящую денежную реформу, что все и выполнили. Затем все переместились в комнату Оксаны и выпили за ?родную шарагу?. Когда все двинулись дальше, мы с Оксаной остались в комнате вдвоем. Оксаниной мамы не было, она была приглашена на праздник к ?бабке Никитенко?, которая тоже существовала вместе с дочерью в молодежном общежитии. Не было и Иры. Она затанцевалась и обреталась где-то в глубине веселья. Оксана налила в рюмки сухое вино:
   -- Ну что же, еще раз за Новый год!
   И вдруг рюмка в ее руке задрожала, вино пролилось в тарелку с недоеденным салатом, а из глаз покатились слезы.
   Я растерялась.
   -- Оксаник, милая, что ты? -- Я обняла подругу. Она рыдала, и слезы с ее подбородка капали на мое платье.
   -- Я не могу! Я не могу так больше! Столько лет я его люблю! Я не могу!
   Я гладила ее по голове, по плечам. ?Как же так,-- думала я. -- Я всегда считала, что она сильнее меня. И о ком она? Я же никогда, ни о ком, ничего от нее не слышала..."
   Дверь отворилась, вошла ее мама. Оксана отстранилась и затихла.
   Бал между тем закончился. Пришла Ира. Мы все выпили по чаше чая, и гости отправились по домам спать.
   Днем я проснулась от страшного, звериного воя. Я накинула халат и вышла на кухню. Вой несся из комнаты Мышкиных. У газовой плиты стояла Нина Павловна.
   -- Умер Колька, -- сказала она. -- Встретил Новый год и умер с перепоя.
   Она поспешно загасила конфорку и ушла с кипящим чайником в свою комнату.
   Я подумала, что Колька, в отличие от матери и сестры, вел себя в квартире нормально и ни на кого не кидался с руганью. Кольку было жаль.
  
  
   * * *
  
  
   В наступившем году мне, и еще кое-кому в лаборатории, делать было нечего. Я приходила со звонком, садилась за свой стол и читала то, что хотела. Прочла огромный роман, о котором была наслышана, но до которого никак не доходили руки -- ?Доктор Фаустус?. Роман о творчестве, о природе гениальности. Я никогда не задумывалась ни о том, что такое гений, ни о том, что значит продать душу дьяволу. Ни даже о том, что такое просто талант. Мне кажется, что среди моих знакомых особенно талантливых людей нет. Может, я просто не умею их распознать. Я знаю инженеров, которые на порядок умнее меня. Но талантливы ли они? Норберт Винер, создатель ?лженауки? кибернетики -- гений. Это общеизвестно. Но он для меня нечто абстрактное. А Томас Манн, написавший о гении -- гений? И обязательно ли гений, или просто талант, не вписывается в общепринятые психические нормы?
   Мне хотелось поговорить об этом с Женей Фугиным, как с самым умным в лаборатории. Но Женя от разговора уклонился. То ли тема показалась ему неинтересной, то ли я неподходящим собеседником. А возможно, он попросту не прочел книгу, но органически не может признаться в том, что чего-то не прочел и чего-то не знает.
   Как-то в обед мы с Женей встретились возле новой стенгазеты. Там было напечатано нечто, совсем не типичное для стенной печати. Кто-то, подписавшийся В. Ершова, поместил рецензию на фильм ?Ночи Кабирии?. Когда я смотрела этот фильм, мне было немного досадно и неловко. Эта нелепая итальянская проститутка вызывала сочувствие и жалость. Но в ее характере было что-то от моего характера. Именно из-за этого и было досадно и неловко. Мне показалось, что что-то похожее испытывал и автор рецензии. В. Ершова написала: ?Кабирию будут снова и снова обманывать, а она будет снова и снова верить людям?
   -- Женя, -- спросила она, -- а вы не знаете, кто это В. Ершова?
   -- Не знаю. Но дама -- это точно.
   С Оксаной разговор о ?Докторе Фаустусе? тоже не получился, она не успела прочесть роман. А Ира без обиняков заявила, что читать Томаса Манна она не станет. Поэтому я переварила, как сумела, гениальность героя в одиночку, и сделала резкий поворот: в магазине на Невском приобрела красочную детскую книжечку на немецком языке. Теперь, приходя на работу, я раскладывала на столе словарь, учебник, немецкую грамматику, и. спотыкаясь, медленно брела по окраине американского промышленного городка времен Великой депрессии. Там жила старая добрая еврейская женщина, свирепствовал мордастый шериф, и велась подпольная революционная работа.
   Через неделю Женя Фугин спросил:
   --Елена Сергеевна, вам не надоело заниматься пустяками?
   -- Что вы, Женя. Я, наоборот, узнаю много интересного и поучительного.
   --А мне нужно бы перевести небольшую статью из журнала. Переведете?
   Перевести статью было бы не проблемой. Но Женя рвался в начальники, и, при его энергии, можно было незаметно оказаться у него в подчинении, если не официально, то фактически. Кора уже что-то для него паяла.
   -- Не получится. Пал Палыч сказал, что на днях начнется новый заказ. Поэтому я пока что займусь Салли Бляйштифт.
   -- Что это за Салли Бляйштифт? -- подал голос Зяма Габрилович.
   -- Это, Зиновий Григорьевич, старая, толстая и добрая женщина, которая торгует старой одеждой, плохо ладит с полицией, но зато отлично ладит с рабочим классом.
   -- Елена Сергеевна, -- не унимался Женя, -- неужели вам интересно переводить какие-то глупости про эту старую еврейку?
   -- Женя, а почему вы так неуважительно о собственной национальности? -- сказала я, предварительно не подумав.
   Я не предполагала, что Женя способен так густо и мучительно краснеть.
   -- Я -- молдаванин.
   -- Ну, какая же разница, Женя? -- усугубила я свой промах, тоже густо и мучительно краснея.
   Между тем, заказ на большую серию нашей аппаратуры передали на большой завод, и я дважды добиралась на двух трамваях на край света, где проводила занятия по схеме с настройщиками и их начальством. Неожиданно среди моих учениц оказалась Юдька Френкель, моя однокурсница. Когда-то Юдька никак не могла сдать дальнюю связь доценту Гаврилову. Юдька, видимо, как еврейка, была ему антипатична, и он ставил ей двойки пять или шесть раз. Потом, по специальному разрешению декана, у нее принял экзамен другой преподаватель. Теперь она сама преподавала дальнюю связь в вечернем техникуме. Благодаря Юдьке мне не пришлось ехать на край света в третий раз, за гонораром. Та получила деньги и передала их мне в центре города. Денег заплатили много. Когда-то, еще на той площадке, я уже вела занятия с рабочим классом, но тогда мне заплатили какие-то пустяки. Теперь же денег хватило на новые модельные туфли. Я купила отличные черные лаковые лодочки, и это оказалось очень кстати: лаборатория жила предвкушением юбилея.
   Лаборатории исполнялось пять лет. Сам ли честолюбивый Пал Палыч выдвинул идею банкета, или ему подсказал кто-то, мечтавший сделать карьеру, но идея овладела массами. Диспетчер Галя собрала с получки деньги, а Люсина мама обеспечила ?Асторию?. Не обращая внимания на остроты Жени Фугина и Зямы Габриловича, женская часть лаборатории в рабочее время усиленно обсуждала наряды для банкета.
   -- Елена Сергеевна, а вы в чем пойдете? -- спросила ученица Тася.
   -- Не знаю, Тася, -- ответила я и подумала, что уж в голубом гипюровом платье не пойду во всяком случае.
   -- А мне идти не в чем, у меня ничего нарядного нет, -- сказала девушка грустно.
   -- Ну, хотите, я помогу вам сшить? У вас есть сто рублей? То есть теперь десять?
   После работы мы с ней поехали в Гостиный двор и купили недорогую, похожую на муар, ткань. А у меня дома и весь этот вечер, и два следующих, кроили и шили. Платьице получилось довольно милое, с рукавами фонариком, с лифом, плотно прилегающим к тоненькой Тасиной фигурке, и юбкой, похожей на колокольчик. Легкомысленно махнув рукой на несвоевременность новых расходов, я сшила новое платье и себе, темно-сиреневое суконное платье-рубаху. Его очень украсили манжеты из хвостов голубого песца на коротких рукавах. Хвосты эти были куплены очень давно, чтобы с их помощью превратить осеннее пальто в зимнее. Теперь они были извлечены из чрева оттоманки.
  
  
   * * *
  
  
   Настал день торжества. В вестибюле ?Астории? серьезный мужчина, стоявший за барьером гардероба и сиявший золотыми галунами и позументами, с достоинством повторял:
   -- Раздеваю только две делегации.
   Одной из ?делегаций? была наша двадцать первая лаборатория, и Зяма, тоже с достоинством, указывал серьезному мужчине, кого следует ?раздевать?.
   -- Елена Сергеевна, опять у вас новые туфли! Сколько вы уже сносили! -- заметила Кора и укоризненно покачала головой.
   Наша ?делегация? могла считаться молодежной по сравнению с той, чей сдвинутый стол размещался рядом. Там обмывали чью-то докторскую диссертацию и вели себя шумно: произносили речи, аплодировали, пели, кричала ?Ура!?. Но бутылок на их столе стояло совсем немного, и, танцуя, я видела несколько пар трезвых и грустных глаз.
   Уже перед десертом подвыпивший Женя Фугин, разумеется, в белоснежной рубашке и черном костюме, заканчивая танец, бесцеремонно прижал меня к себе и со значением произнес:
   -- Сегодня я провожу вас домой.
   Потом, не услышав ответа, вежливо пододвинул мне стул, улыбнулся, как Мефистофель, и уточнил:
   -- Я провожу вас домой, но это не значит, что мы с вами и дальше будем встречаться.
   Выпад был неожиданным, и, как всегда при неожиданном нападении, я не сумела парировать удар. Сделала вид, что не расслышала. Подвыпивший Мефистофель поклонился и отошел. И было заметно, что он собою доволен. И было понятно, что он сказал заранее заготовленную гадость. Медленно выгребая из вазочки мороженое, я думала, что молдаванин Женя в своей ядовитости ничуть не уступает поляку Цезику. Цезик мстил за первый курс. А за что меня ударил Женя? Неужели за Салли Бляйштифт?
   Дома на меня набросилось одиночество. Ударил контраст: из веселья, музыки, вкусной еды и ярких огней, я, красивая и в красивом платье, очутилась одна в своей бедной комнате, никому не интересная и не нужная. И я со страхом подумала: неужели настанет тот день, когда я позволю какому-нибудь, ненужному мне, жене или цезику придти сюда только для того, чтобы вот так не оказаться одной?
   В воскресенье под вечер незнакомая песня заставили меня прислушаться к работавшему репродуктору. Передавали инсценировку по повести молодого Ленинградского писателя ?Когда позовет товарищ?. У героя, вынужденного несколько лет назад расстаться с военным флотом, все плохо: одиночество, болезнь, безденежье. И, как результат, депрессия. И вдруг телеграмма с Дальнего Востока. Лучший друг в беде и просит его срочно прилететь на помощь. Герой забывает о своих невзгодах, с трудом находит, где можно одолжить деньги, и летит. Но у друга все в порядке. Эта срочная поездка нужна не другу, а самому герою, о невзгодах которого случайно узнал друг. И правда: поволновавшись за друга, встретившись мысленно с юностью, с атмосферой дружбы и бескорыстия, герой прилетел на Дальний Восток бодрым, здоровым, готовым помочь и другу и себе самому. Я слушала и, вместе с героем рассказа, перемещалась в юность. Друг, пославший телеграмму, и названный автором Маней, был, как две капли воды, похож и на моего друга. Я вышла бы за него замуж на третьем курсе, если бы не хитрые интриги Леньки Левина. По молодости и легкомыслию я не стала никому и ничего доказывать. Как-то по началу даже не очень и расстроилась. Чего-чего, а поклонников у меня тогда было много. Опомнилась через год, но поезд уже ушел. ?Мани? уже год, как не было в Ленинграде. Я потом долго вспоминала его и жалела, что так вышло. Может, напрасно жалела, кто знает.... Я сидела, помолодевшая на двенадцать лет и погруженная в воспоминания, пока Нина Павловна не позвала меня к телефону. Ира сообщила, что они с Оксаной купили билеты в кино ?Великан? и через час ждут меня у входа.
   Утром в понедельник, когда я, как всегда, со звонком вошла в лабораторию, возле окна шел митинг. Темпераментно выступала Кора:
   -- Елена Сергеевна, -- обратилась она ко мне, -- вы слышали вчера передачу по радио? Это же просто возмутительно! Прислать лживую телеграмму, заставить человека потратить бешеные деньги на билет! Вы согласны?
   -- Я не знаю, Кора, -- ответила я осторожно, -- наверное, деньги за билет ему тут же и вернули. Но, мне кажется, что рассказ все-таки о другом.
   -- Я понимаю, о любви и дружбе. А человек вынужден занимать бешеные деньги! Какое право имел этот Маня вводить человека в такие расходы? Если бы со мной так поступили...
   --Уж Кора навела бы порядок! -- заметил Зяма Габрилович усаживаясь за свой стол.
   Тут вошел Пал Палыч, и стихийный митинг закончился. Отметив про себя, что Кора и не стала бы занимать эти бешеные деньги, я тоже села за свой стол и переместилась в маленький американский городок времен Великой депрессии.
   Как-то раз, посмотрев на словарь и грамматику, разложенные на моем столе, Пал Палыч спросил, читала ли я Винера.
   -- Когда-то давно читала...
   -- Прочтите еще раз. И еще, вот, запишите, -- и продиктовал два названия. -- В нашей библиотеке их пока нет, придется поездить в Публичку.
   И я стала регулярно, по два-три раза в неделю, ездить в Публичку. Рекомендованные начальством книги оказались для меня безумно трудными и безумно неинтересными. К тому же, я серьезно подзабыла высшую математику. Моей бедной головы хватало лишь на пару часов. Потом я шла в буфет, в курилку, а иногда брала стопку журналов мод и листала их, сидя за большим круглым столом. Таких, как я, любителей моды в зале для научной работы оказалось много.
  
  
   * * *
  
   Из Москвы регулярно приходили Сашины письма, нежные, страстные, казавшиеся мне художественной литературой. И ложью. В сущности, они и были ложью. Неделю за неделей, месяц за месяцем, он упорно твердил, что совсем скоро, не сегодня-завтра, он будет в Ленинграде. Как будто я надоедала ему просьбами приехать, и он был вынужден отговариваться. Я не надоедала, он уверял - и не ехал. И лишь когда я про себя решила, что все, с меня этого хватит, я больше не жду, он, как будто почувствовав угрозу, приехал.
   Он приехал в командировку и пробыл долго, почти две недели. Жил у кого-то из родственников, но каждый вечер, а часто и день, мы, как в Москве, были вместе. Я сама не заметила, как впервые назвала его Сашенькой. И совсем не вспоминала, что рядом со мной человек, обязанный думать и заботиться о другой женщине. Не вспоминала, пока он не напомнил.
   Мы шли по Невскому, когда он спросил:
   -- Скажи, какие чисто ленинградские духи больше всего подходят для подарка?
   -- Скажи, а ты не мог задать этот вопрос кому-нибудь другому?
   -- Что ты подумала? Ведь я имел в виду подарок для тебя! Хотя я понимаю, почему ты так подумала, ты ревнуешь.
   Самое ужасное было в том, что я, и в самом деле, ревновала. Правда, мне казалось, что ревность -- не главное, ревность ?в том числе?. Главное в намеренности неделикатного вопроса. Сашина намеренность проявилась и в телефонном звонке в лабораторию, когда разбитной тенорок затараторил:
   -- Леночка, это вы? У вас такой приятный голос! Контральто. Нет, меццо-сопрано.
   -- Кто это?
   Леночка, мы с вами пока не знакомы. Но обязательно познакомимся. Пока что я знаю о вас от Саши, но когда мы встретимся...
   -- До свидания, -- прервала я вдохновенный треп и положила трубку. А вечером спросила у Саши:
   -- Почему ты даешь мой служебный телефон кому попало?
   -- Да, понимаешь, я никому не давал твоего телефона, -- ответил он, и было понятно, что он опять врет. -- Додик заглянул через мое плечо, когда я звонил. Он, вообще-то, хороший парень.
   -- Разумеется. Додик хороший парень, и ему просто необходимо знать, какой ты неотразимый донжуан.
   Хороший парень Додик позвонил на следующий день и извинился.
   Саша уехал -- и будто не уезжал. Я непрестанно думала о нем, говорила с ним, спорила. Я сказала, прощаясь, что не нужно писать регулярно. Но каждый день, возвращаясь с работы, с разочарованием смотрела на пустой почтовый ящик. Я думала: "Неужели это опять любовь? Но сколько же раз любовь может придти к человеку? И любовь ли это, или просто завязались в тугой узел привычка, самолюбие, одиночество?"
   В это время из меня вдруг полились стихи. Полились. Посыпались. Хлынули. Стандартный, но точный образ: как будто прорвало плотину. Какие-то рассуждения, какие-то монологи. Все в строгий размер и в точную рифму. Они выскакивали автоматически. Откуда? Почему? Я не писала стихов в том возрасте, когда это делают все нормальные люди. Неужели, мне приходилось отдавать еще один долг юности? К счастью для меня, я понимала, что эти мои стихи - все-таки не стихи. Но со временем я начала задумываться: а вдруг некоторые из них все-таки стихи? Одно грустное стихотворение я показала Оксане. Та забраковала, деликатно, но категорически. И я поняла, что, пока это не кончится - а это не может в скором времени не кончиться - эту слабость следует держать в секрете. Плохие стихи в тридцать три года, конечно, слабость неприличная. Тем более, что в этих стихах, или ?не стихах?, я была как бы голой. Как бы голой, со всех сторон просматриваемой, была в них моя душа.
   Однажды рифмы терзали меня, когда мы с Сашей обедали в открытом ресторане Петергофского парка
   Еще в мае Сашина жена уехала до осени к родным, в Сибирь, и у Саши выросли крылья. В пятницу из Москвы пришла телеграмма, и в субботу, после укороченного рабочего дня, я понеслась на Сытный рынок. Я купила даже огромных красных раков, даже букетик южной сирени. Дома быстро накрыла на стол и полетела встречать ?дневную стрелу?. Саша вышел из вагона сияющий, с неправдоподобно большим букетом ландышей.
   На этот раз он не поехал к родным. И нам не пришлось трудно привыкать друг к другу. Три дня раннего лета получились тремя днями яркого праздника.
   Проводив Сашу на поезд, я поздно возвращалась с вокзала. Недавно прошел небольшой дождь, асфальт блестел, как черный атлас. На новой аллее, отделяющей наш, довоенный, жилмассив от нового, послевоенного, резко, вызывающе, агрессивно пахли цветущие тополя. Впереди, взявшись за руки, медленно шли юноша и девушка. И меня щемяще потянуло в юность, в глупую, чистую юность.
   -- Девушка, постойте!
   Меня догнал солдатик, совсем молоденький и совсем пьяный. Я попыталась его обойти, но он схватил меня за руку.
   -- Подождите, девушка.... Я вам расскажу.... Подождите, послушайте...
   Мне показалось, что солдатик плачет. Я остановилась.
   -- Отпустите мою руку, -- сказала я. -- У вас что-то случилось?
   -- Девушка, ты послушай....Знаешь, сколько мне осталось жить? Год. Только один год! Или полгода.
   -- Ну что вы молодой человек. Уж вам-то еще жить и жить!
   -- А ты знаешь, что такое излучение? Что вы все здесь знаете!...Марш-бросок....Взорвали бомбу, а мы в плащ-палатках.... А радиацию не видно.... А мы в плащ-палатках...Облучение... и жить мне один гол1
   Его лицо было мокрым от слез и соплей.
   -- А ты знаешь, сколько мне лет? -- он вдруг посмотрел на меня в упор и засмеялся пьяным смехом.-- А у тебя старческое лицо!
   -- Да, молодой человек, я вас старше. Но утром вы все-таки увидите, что все хорошо. До свидания. Не расстраивайтесь.
   Я быстро пошла вперед по аллее. Сзади слышалось:
   -- Девушка, ты подожди, я расскажу... - и всхлипы.
   Еще немного он шел за мной следом, затем я свернула под арку нашего жилмассива. Солдатик остался на аллее. Подходя к дому, я думала: ?И надо же такое насочинять. Испытания бомбы, марш-бросок в плащ-палатках, радиация, один год жизни?. Но парня все-таки было жалко. А вот он обидел меня ни за что, ни про что. Так и надо, не разговаривай с пьяными! Пусть бы, как Есенин, изливал свои чувства тополю!
   Назавтра я забыла про пьяного солдатика. Но весь день мне представлялся шелковый мокрый асфальт, весь день во мне бились, из меня рвались слова, пока не образовали восемь строк:
  
   Будоражит запах тополиный.
   Тишина. Асфальта мокрый шелк.
   Чье-то молодое счастье мимо,
   Крепко взявшись за руки, прошло.
   А мое давно пропало где-то.
   Затерялось в дальнем далеке.
   Жизнь моя, как сломанная ветка,
   Что зажата у меня в руке.
  
   И я опять не понимала, стихи ли эти восемь строк, или не стихи...
   Через несколько дней я снова встречала ?дневную стрелу?. Саша прибыл в смешной летней курточке. Он надеялся, что в Ленинграде его ждет жара. Но именно в те дни, в начале календарного лета, жары не было. Холодное воскресенье мы провели дома, и никто нам не мешал. Уже несколько месяцев наша коммунальная квартира жила без скандалов. После смерти сына старуха Мышкина притихла, а вместе с ней притихла и Валька.
   В мой библиотечный понедельник мы поехали в Гатчину. Временами моросил дождь, даже в плащах было холодно. Но все равно, мы не только долго бродили по парку, но долго и упорно бороздили на мокрой плоскодонке Гатчинские пруды. Сидя на корме и глядя, как я греюсь, работая веслами, Саша и поделился давно приготовленной для меня радостью: свой отпуск в августе он проведет в Ленинграде. В Сибири нечего есть, и его жена в ближайшее время вернется в Москву. А отдыхать намерена под Ленинградом, на даче, то ли у тещи, то ли у тетки.
   -- Весь отпуск, целый месяц. Ты рада?
   -- Почему же я должна быть рада?
   Я бросила весла. Дождь закапал сильнее, и мы объяснялись, со всех сторон окруженные водой.
   -- Почему же я должна быть рада? Да и ты тоже? Ты целый месяц будешь непрерывно врать, то мне, то ей. Будешь вечно оправдываться, то перед нею, то передо мной. Какая в этом радость?
   -- Как ты не понимаешь, мы же целый месяц будем видеться!
   Это ?видеться? вывело меня из равновесия. Ну да, мне не нужен его развод. Но его жена в Сибири, или даже в Москве, была все-таки чем-то нереальным, символическим. И вот она явится, как реальное лицо, облеченное правами, которых у меня нет. Я говорила что-то лишнее, обидное, злое. Он сказал:
   -- Я, как новичок, без толку машу руками, а ты, как классный боксер, наносишь удары туда, где больнее.
   Ему было больно. А мне...
   В электричке мы молчали. А когда у дома выгрузились из такси, и я на него взглянула, я испугалась. Передо мной стоял больной, измученный человек. Его знобило. Он натянул на голову капюшон короткого и тонкого плаща. Смешной, жалкий ... и любимый.
   -- До свидания. Поеду к родным.
   Я просила прощения и уговаривала его остаться....
   Когда я снова провожала его на вокзал, оба мы чувствовали себя близкими и родными людьми. И это было ужасно, потому что права на это мы не имели.
  
  
   * * *
  
  
   В конце июня я отбыла в дом отдыха. Чтобы не скучать, прихватила с собой ?Дон Кихота? в двух толстых томах. В последнее время не только в московских, но и в ленинградских магазинах стали появляться хорошие книги, которые может свободно купить каждый желающий.
   Дом отдыха занимает в Зеленогорске несколько деревянных дач дореволюционной постройки, огромных, красивых, возведенных со вкусом и выдумкой. Администрация польстила мне и поселила вместе с самыми молодыми отдыхающими на большой застекленной веранде. Наверное, в давние времена хозяева дачи устраивали здесь большие чаепития. Может быть, кто-то из гостей пел или читал стихи. Теперь некоторые девочки рассказывали здесь перед сном непристойные анекдоты.
   Вначале в свободное от завтраков, обедов и ужинов время я одна бродила вдоль залива, садилась на перевернутые лодки, на разбросанные по берегу бревна и камни, читала ?Дон Кихота? и думала о Саше. Но вскоре неизменным моим спутником стал отдыхающий по имени Григорий Иванович. Человек бывалый, он развлекал меня криминальными, а то и тюремными историями. Говорил, что юрист. Но мне почему-то казалось, что занимательные истории были почерпнуты им не по эту, а по ту сторону тюремной решетки. Что он не так давно ?оттуда?. Такое же мнение сложилось и у Оксаны с Ирой. Они навестили меня в воскресенье, и в тот день мы уже вчетвером бродили вдоль залива и сидели на перевернутых лодках. В пляжном буфете Григорий Иванович угощал всех лимонадом, пирожками и конфетами. Мне показалось, что этот мощный высокий мужчина произвел впечатление на Оксану. Ира же отнеслась к нему критически, и, как в свое время о Саше, сказала, что он жлоб.
   -- Как вам понравились мои подруги? -- спросила я, когда от вокзала отошла увозившая их электричка.
   -- Понравились. Оксана очень славная девушка.
   Я подумала: ?А хорошо бы...?, и покидая дом отдыха, оставила ему номер телефона лаборатории.
   На вторую половину отпуска я поехала знакомиться с Ригой. Саша обещал приехать туда на пару дней. Но к этому его обещанию я с самого начала не относилась серьезно. Как и он сам. Я скучала, загорая в одиночестве на золотом пляже, под ясным голубым небом, возле ледяного синего моря, и потому уехала в Ленинград, не дождавшись конца отпуска.
   Я возвращалась пешком с работы, когда неожиданно увидела Сашу на дубовой аллее. В знакомой, надетой навыпуск, клетчатой рубашке он показался маленьким и чужим.
   -- Я не застал тебя дома и пошел навстречу, - объяснил он.
   Я сварила крепкий кофе. Делая маленькие глоточки, Саша объяснял: он в Ленинграде совсем ненадолго, сегодня же снова должен ехать в Москву. Но через пару дней он вернется, уже на месяц или того больше. Бессмысленность этой очередной лжи и смешила и раздражала. Ну, привез семью в Ленинград и еще не отправил на дачу. Я же не спрашиваю!
   -- Каким же поездом ты едешь?
   -- Ночным.
   -- Каким именно ночным?
   -- Собственно, я еду не поездом, а машиной.
   -- А. Ну, счастливого путешествия.
   Откладывая и откладывая свой ?отъезд в Москву?, он прогостил у меня до часа ночи.
   А через пару дней, в субботу, он радостно сообщил по телефону, что прибыл. После работы он встретил меня на трамвайной остановке, неподалеку от проходной. На вечер у него были припасены билеты в Сад Отдыха, а до концерта еще оставалась уйма времени.
   -- Куда ты хочешь? Погуляем? Или посидим в мороженице?
   Я выбрала Ботанический сад, и мы проникли в него через щель, образованную погнутыми пиками ограды. В ухоженную и почти безлюдную аллею прорывались сквозь кроны деревьев отдельные солнечные зайчики. Мимо скамейки, на которой мы сидели, время от времени молодые нарядные мамы провозили коляски с младенцами.
   -- Леночка, у нас с тобой обязательно будет ребенок. Как только ...
   Я не позволила ему развить любимую тему о долге перед дочерью:
   -- Ты не волнуйся. В моем возрасте уже поздно иметь ребенка, от кого бы то ни было.
   Уточнять, что у меня не может быть ребенка, я не стала. А он заговорил о том, как соскучился. Как рад, что наконец-то мы снова вместе. Я слушала. И оба мы не думали о том, что всего в нескольких километрах от города его ждут.
   Мы заехали домой, и я переоделась в черный театральный костюмчик. Концерт в Саду Отдыха оказался на редкость удачным, все певцы, танцоры и фокусники на редкость талантливыми, а конферансье на редкость остроумным. После концерта мы забежали в Елисеевский магазин и купили чего-то на ужин. А утром встретились с Оксаной на платформе железнодорожной станции и поехали в Солнечное. Иры с ними не было, у Иры как раз начинался новый жестокий роман.
   На заливе дул резкий ветер, но мы героически загорали, хотя у всех троих кожа и так, еще с прошлых лет, была почти коричневой. А потом, укрываясь от ветра за песчаными дюнами, читали вслух сценарий про Рокко и его братьев. Мы с Оксаной читали ?как диктор?, иногда лишь делая паузу в тех местах, где мог дрогнуть голос. А Саша читал ?с выражением?, как будто не чувствовал того напряжения, которым был пронизан сценарий.
   Как обычно, позагорав на Ласковом пляже в Солнечном, мы по кромке берега пешком двинулись к Репину. Во время этого традиционного перехода у нас и завязался спор на совершенно новую для нас тему -- о членстве в партии. Саша был откровенен, он даже бравировал: членство в партии нужно ему исключительно для продвижения по службе.
   -- Ведь все технические вопросы решаются на партсобраниях. Схемные решения принимаются на партсобраниях. И я не могу присутствовать, когда речь идет там о моей работе.
   -- Вот так ты объясняй дома. Нам с Оксаной так объяснять нельзя.
   Оксана благоразумно в спор не вмешивалась, а на меня Саша обиделся и замолчал. Наверное, дома он встречал полное сочувствие к тому, что говорил. Я отлично понимала, что и мне следовало воспользоваться вековой женской мудростью, и, если уж не поддакивать, то хотя бы промолчать. Но к этому вопросу я не была равнодушной. Лично для меня вступление в партию было невозможно. По ?идеологическим? причинам. Я никогда и никому, за исключением тети, об этом не говорила. И знала, что никогда не скажу. Даже Оксане. Впрочем, мне казалось, что и у Оксаны все обстояло так же. И то, что Саша собирался сделать это из соображений карьерных, мне было неприятно. Почти так же неприятно, как его постоянная ложь.
   На вечер, стараниями Иры, имелись билеты на концерт модной мексиканской певицы, поразившей мир широтой диапазона своего голоса. Оксана собиралась пойти, но мне хотелось побыть с Сашей. А расставшись с ним утром, я подумала, что сейчас он поедет на дачу и объяснит, что на субботу-воскресенье ездил в Москву улаживать неотложные дела.
   В этот Сашин приезд все выглядело так, будто он приехал только ко мне. Изредка, очень изредка, он появлялся на даче. В семье считалось, что он с утра и до вечера сидит в Публичной библиотеке и создает реферат для поступления в аспирантуру. А живет у дальних родственников в доме Перцова. Сколько же так могло продолжаться?
   В субботу утром позвонил знакомый по дому отдыха Григорий Иванович и сообщил: вечером на Кировском стадионе состоится очень интересный, прямо-таки выдающийся, футбольный матч.
   -- Вы пойдете?
   --Да, -- покривила я душой. - Мы с Оксаной как раз собирались.
   -- Отлично, жду вас у входа в парк.
   Ко входу в парк мы подошли втроем: я, Оксана и Саша. При знакомстве получилась небольшая заминка, но затем положение спас общий разговор о футболе. Я в нем не участвовала, меня футбол никогда не интересовал. Если мне случается попасть на матч, я болею за проигрывающих.
   Солнце стояло еще высоко. В нарядном, причесанном и прибранном парке Победы по сторонам главной аллеи, подобно ковровым дорожкам, тянулись полосы красных роз.
   -- Кто такой Григорий Иванович, -- спросил, улучив момент, Саша.
   -- Наш с Оксаной знакомый.
   -- А чем он, собственно, занимается?
   -- Тебе это так важно? Ты не волнуйся, он не жулик.
   -- Так я не об этом...
   Началась игра. Я с удовольствием наблюдала, как на зеленом газоне суетятся яркие фигурки футболистов. Саша постепенно начал увлекаться, Григорий Иванович тоже. А Оксана "заболела". Подобно другим болельщикам, она время от времени выкрикивала какие-то футбольные премудрости, размахивала руками, а пару раз даже вскочила на ноги. Я несколько раз видела, как она ?болеет?, и каждый раз это меня смущало. Единственное, что когда-либо смущало меня в Оксане. Я никак не могу поверить, что это искренне. Это не вяжется с ее обликом. Может, я все-таки плохо знаю лучшую подругу...
   -- Кто такой Саша? -- спросил, улучив время на обратном пути, Григорий Иванович
   -- Саша -- мой хороший знакомый.
   -- А кто он, чем занимается?
   -- Вам это так важно? Он инженер.
   В понедельник утром мы с Сашей расстались. Я направилась в институт, чтобы позже поехать в Публичку. Он к родным, чтобы побриться, сменить рубашку, и тоже приехать в Публичку. Целый час я просидела в Екатерининском сквере, на скамейке, с которой просматривался вход в библиотеку. Но Саша так и не появился. Я прошла в читальный зал и вступила в борьбу с теорией. От досады борьба шла успешнее, чем обычно. А на следующий день, случайно подняв голову, я увидела, как он шел по проходу между колоннами письменных столов. Он сел рядом, и я шепотом спросила:
   -- Что же вчера случилось?
   -- Выйдем.
   Оставив на столе книги и сумочку, я вышла вслед за ним через маленький зал с каталогами на площадку роскошной широкой лестницы.
   -- Представляешь, приезжаю к родным, а она там. Приехала еще вечером. Слезы. Говорит: заболела дочка. Пришлось ехать с ней на дачу.
   -- И что же с дочкой?
   -- Да ничего, здорова. Я так волновался, но позвонить тебе никак не мог.
   Мы еще немного посидели в библиотеке. Он действительно писал реферат, опираясь на знаменитую брошюру
   -- Прочитай, -- попросил он.
   Я прочла поверхностно, не пытаясь вникнуть в суть вещей, которых не знала. Но обратила внимание на несколько лирических фраз, странных в техническом тексте. Что-то вроде качающихся от ветра звездочек. Он писал об одном, о том, что за год навязло в зубах, а думал о другом. Мы пообедали в дешевой библиотечной столовой, а потом на Фонтанке у Аничкова моста сели на огромную самоходную баржу, которая почему-то называлась катером, и не этом ?катере? ?пошли? в ЦПКО...
  
  
   * * *
  
  
   В начале августа Оксана отбывала в отпуск. Местком выделил ей соцстраховскую путевку в Ялту, и она летела самолетом. Я позвонила на работу к Григорию Ивановичу, и тот обещал подойти к авиавокзалу на улице Герцена. Я же собиралась провожать от самого общежития. Сашу призывали обязанности дачного мужа, и он должен был ехать на дачу прямо из библиотеки. Но поехал со мной в общежитие. Оксана была в строгом дорожном костюмчике, который ей шел, и который она купила, как ни странно, в ближайшем универмаге. Вместе с мамой Оксаны и соседкой по комнате, мы выпили по бокалу сухого вина и съели по кусочку кремового торта. Пришло вызванное по телефону такси.
   Григорий Иванович был уже возле аэровокзала. Вскоре прибежала Ира, но через десять минут убежала. Она опаздывала на свиданье. Саша, страдавший от призывавшего его долга, все-таки дождался, пока подали автобус-экспресс, и только после этого поспешно удалился.
   -- Что же он не поехал с ними? -- удивился Григорий Иванович.
   -- У него важные дела, -- ответила я.
   --Очень важные, -- подтвердила Оксана.
   Было еще не поздно, когда Григорий Иванович проводил меня до парадной.
   --Может быть, вы напоите меня чаем?
   Я подумала: А почему бы и нет? Этот большой, сильный и, наверное, добрый человек всегда держался очень почтительно. Он даже как будто побаивался и меня, и Оксану, как будто боялся сделать что-то невпопад.
   --А почему бы и нет?
   Он тихо сидел, пока я расставляла чашки. Но, когда я вошла в комнату с кипящим чайником, на столе лежала тщательно завернутая в бумагу бутылка.
   -- А вот это, Григорий Иванович, вы унесете с собой.
   Но он попросил:
   -- Достаньте рюмки. Пожалуйста!
   И продолжал просить об этом, упорно и настойчиво. Мне показалось, что эти многократные просьбы вызваны неловкостью. Бывает же: человек сказал или сделал что-то не то, или не так, чувствует это, но именно из-за неловкости и не может остановиться. И когда он в очередной раз сказал:
   --Достаньте. Выпьем по рюмке, и я уйду, -- я все-таки поставила на стол две рюмки.
   Он ловко, не разворачивая бумаги, выбил из бутылки пробку. Коньяк. Мы поговорили про дом отдыха и про футбол. Он встал из-за стола, чтобы уйти, и вдруг:
   -- Уедем! Уедем!
   Он силой завладел моей рукой, он прижимался к ней лицом и громко ее чмокал. А затем, не выпуская моей руки, заговорил:
   -- Я же вижу, что ты сватаешь мне Оксану. А мне нужна ты...
   И снова громкое чмокание руки. И, поскольку я ему симпатизировала и его уважала, эта нелепая сцена была особенно неприятной.
   -- Вам пора уходить, -- сказала я сухо.
   Он разлил по рюмкам коньяк и выпил один. И еще раз. И еще. Потом схватил меня на руки, прижал к себе, и из него посыпались нежные слова. Я с трудом вырвалась.
   -- Я же не хотел ничего плохого. Я просто хочу носить тебя на руках.
   -- Неужели вы не понимаете, что нельзя носить человека на руках, если он этого не хочет? Уходите немедленно!
   -- Нет, я не уйду! - и снова, как ребенка, схватил меня на руки и стал осыпать нежными словами и поцелуями. Мои усилия вырваться были борьбой слабого человека со стихией. Но я изловчилась и несколько раз с силой ударила его по лицу. И когда мне показалось, что никаких сил уже не осталось, он опустил меня на пол.
   -- Бей. И ты бей по ушам.
   Я знала, что у него, действительно, что-то с ушами. Но я не била по ушам.... Когда стало понятно, что ничего страшного больше не будет, я спросила:
   -- Как же вы могли? Вы же умный человек. Или вы......
   -- Нет. Я не псих, -- перебил он. И добавил: -- Ты считаешь, что предназначена другому....
   Уходя, он снова целовал мою руку. По его щекам текли слезы. Пьяные слезы? Но всего три-четыре маленькие рюмки... Я представила, как потом ему будет противно и стыдно. Как мне сейчас. Зачем он это устроил? Зачем вынудил меня быть грубой? А я? Мне казалось, что он добрый и хороший человек. И я решила, что этого достаточно. Я совсем не понимаю людей. Так я думала, пока не заснула. Но, засыпая, думала о Саше.
   А Саши на следующий день снова не было в библиотеке. Он не пришел ко мне вечером, а утром не позвонил на работу. Лишь на третий вечер он подкараулил меня недалеко от дома. Было довольно поздно, темно, вторые сутки непрерывно лил дождь. После работы я убивала время в кино, потом, не заходя домой, сходила в баню и теперь, с мокрой головой, шла по лужам. Я не смотрела по сторонам и заметила его только тогда, когда он взял меня под руку. Я резко отвернула голову, и его поцелуй пришелся на висок.
   -- У тебя мокрые ноги, идем скорее.
   Я не хотела его видеть, и негодовала на случай, помешавший избежать встречи. И все же, если бы он просто сказал: ?прости?, этим ?прости?, наверное, все бы и закончилось. Но он, как будто ничего не случилось, все говорил и говорил о моих промокших ногах. Он тоже промок и, наверное, замерз, но мне не было его жалко. Почувствовав отчуждение, он отпустил мою руку. А я, остановившись у парадной, холодно ему сказала:
   -- До свидания.
   -- Ты пьяная, -- то ли предположил, то ли констатировал он.
   Я не ответила и стала подниматься вверх по лестнице. Вслед мне он говорил, что, как щенок, несколько часов ждал меня под дождем, а я...
   Утром он позвонил в лабораторию:
   -- Елена Сергеевна, спасибо за урок. Я уезжаю сегодня дневным поездом. Если хотите, можете подойти к вокзалу поговорить.
   Я выписала пропуск и поехала ?в библиотеку?. Дождь закончился еще ночью, и светило яркое солнце. Саша уж успел сдать багаж. Мы сидели на скамейке в круглом скверике в центре площади Восстания, и я слушала жуткую историю. Жена и теща спохватились, все поняли, и они покидают Ленинград досрочно. Последние дни его не отпускали ни на шаг. Наконец, послали на вокзал за билетами. Он купил билеты и поехал ко мне. А пока он, как щенок, ждал меня под дождем, его разыскивали на вокзале. На даче, куда он прибыл злой и вымокший, для него уже была приготовлена сцена с истерикой. А виновата во всем этом одна я, потому что он меня любит, а вот я.... И так далее, как всегда, уже второй год.
   -- Ну что ты, я очень тебя люблю. Хочешь, я подойду к поезду проводить?
   Я пошутила. Но как он испугался! Всю дорогу до Публички он уговаривал меня не приходить к поезду. Ни в коем случае! И последнее, что он сказал на прощание:
   -- Так ты не придешь? Обещаешь?
   -- Я подумаю, -- ответила я жестоко
   Я не пошла в читальные залы. Я сидела в Екатерининском сквере и мысленно писала письмо Саше. Я пыталась объяснить ему то, чего он все равно бы не понял. И что сама я понимала не до конца.
   А через несколько дней из Москвы пришло письмо. Саша сообщал, что он объяснился с женой. Жена теперь знает, что он хочет развестись с ней и жениться на мне. И потому я должна немедленно ответить, выйду ли за него, когда он разведется официально, т. е. когда жена сможет начать работать, а он сможет обеспечить ее комнатой. Я подумала, что Саша снова поставил свой личный рекорд. Рекорд хитрости. Захотелось ответить резко, но я ответила спокойно и конкретно: "Когда твоя жена начнет работать, а ты обеспечишь ее комнатой, мы с тобой обсудим дальнейшее".
   Это продолжалось месяца два. Саша упорно настаивал на своих нелепых вопросах. В конце концов, я поняла, что больше этой жестокой комедии не выдержу. ?Мы расстаемся, - написала я в Москву, -- это следовало сделать год назад. Но лучше поздно, чем никогда?.
   Я хандрила, и у меня болело сердце. Однажды я посетила районную поликлинику. Недавно назначенный молодой участковый доктор Иванов, которого дружно нахваливали старушки, ожидавшие своей очереди на прием, послушал мое сердце, что-то там услышал и вручил талончик на электрокардиограмму. Через десять дней кардиограмму сняла нервная молодая особа, с первых минут почувствовавшая ко мне неприязнь. Видеть ее еще раз не хотелось, поэтому за результатом я не пошла. Сердечная боль постепенно притупилась, и, мало-помалу, прошла.
   На Ноябрьские праздники Оксана уехала навестить родных. Ира седьмого куда-то ?завихрилась?, а я, навестив родных днем, вечером прилежно дошивала платье из черного сукна. Но вечером восьмого у Иры образовалось ?окно? в двух ее романах, и она пригласила меня в кино. Цветной фильм напоминал цветную мозаику: балет на льду, туристы в Праге, японская танцовщица, что-то еще.... Когда в зале зажгли свет, Ира сказала то, о чем я думала в течение сеанса:
   -- Есть люди, которые живут яркой и осмысленной жизнью...
   В кафе-мороженое на Невском стояла длинная очередь, и мы, продолжая разговор, свернули на пустынную Садовую. Виноваты ли мы в том, что наша жизнь такая серая? И что мы и сами, если по-честному, ?не бог весть....??
   -- Ни в чем мы не виноваты! -- С обычной уверенностью сказала Ира. -- Как мы живем? Вот у нас в квартире вчера был скандал. Кто-то вымазал стены в уборной, сама понимаешь -- чем, а соседка кричала, что это сделали мы с мамой. Представляешь?
   -- А что же вы на это?
   -- А что мы? Что мы можем? Мама сидела в комнате и плакала. А она врач. И, между прочим, хороший.
   -- Думаешь, все дело в коммунальных квартирах?
   -- Откуда я знаю, в чем дело? Может, в самих людях. Мы хоть читаем, иногда ходим в театры, в музеи. Многие и этого не делают.
   -- А я вот о чем думаю: ведь есть же где-то поблизости другие люди, по-настоящему интеллигентные, интересные, думающие. Даже благородные...
   -- Не знаю, -- сказала Ира. -- Не знаю. Может, где-нибудь и есть. Но в наших шарагах ты их видела? Среди твоих знакомых они есть? Может, скажешь, твой Саша?
   -- Может, они все же есть, только мы их не замечаем? Не разглядели....
   Перед Кировским мостом Ира села на трамвай ?тройку?. Вскоре подошла и моя ?двойка?. Я сидела на жесткой трамвайной скамье и, в который уже раз, думала о том, что мне уже тридцать четыре года. Большая часть жизни прошла. Пять лет неинтересной учебы в институте. Десять лет, преодолевая отвращение, я занимаюсь электроникой. Нелюбимая работа не принесла больших успехов, но отнимает все силы. И так будет до конца жизни. Диплом инженера и привычка -- это очень крепкие путы. И еще боязнь жизни. А если я все-таки решусь порвать эти путы -- куда я пойду? Что я могу, что я умею? Поздно.
   Из почтового ящика, вместе с газетой, выскользнул конверт. Во мне боролись два желания: вскрыть конверт и прочесть письмо, или разорвать письмо вместе с конвертом. Победило желание прочесть. Полстраницы, написанные уверенным почерком хорошо образованного человека. Полстраницы красивых, тщательно продуманных фраз без обращения и подписи: ?свет шкалы в пузырьках шампанского?, ?теплая ложбинка на твоей груди?, ?будь счастлива?. Без привычной паутины красивых пустых слов он не может. Не со мной он так красиво и трогательно попрощался. Он попрощался со своей любовью ко мне. С возможностью переключаться с обыденной серой жизни на нечто более яркое и праздничное, с возможностью говорить и писать красивые слова. Он культивировал свое чувство, заботился о нем, а расплачиваюсь за это его чувство я. Так я думала. И еще мне показалось, что за красивыми словами в письме сквозит осознание обретенной свободы.
   Шкала приемника, стоявшего в изголовье на журнальном столике, слегка освещала подушку. Динамики источали мягкую успокаивающую музыку. Но скулы кололи тысячи маленьких иголочек, а сердце билось так, что казалось, будто все тело подбрасывается вверх, а потом проваливается в яму. ?Не следовало пить в фойе двойной черный кофе? -- подумала я. Было ясно, что впереди бессонная ночь. ?Когда-нибудь поймешь? написал Саша. Он однозначно уверен, что прав. Как и я. А вдруг я не права? Может, прежде чем написать ?конец?, следовало хоть на несколько часов съездить в Москву? Может, еще не поздно? Можно сказать: ?Прости, я не знаю, что делаю. Нельзя ошибаться, мы же очень близкие люди, неужели мы так и не поймем друг друга?? Сколько же у меня денег? На билеты и ночлег в гостиницах ВДНХ хватит. Завтра можно поехать дневным поездом, а послезавтра вечерним выехать из Москвы. Но он не хочет рисковать покоем своей семьи. А я? Чего же хочу я? Решать нужно утром. Утром все проще и яснее. Бессонная ночь, в конце концов, закончится. Уже не раз бессонной ночью казалось, что впереди пустота, что жить дальше и невозможно, и не нужно. А утром все это уходило.
   Утром я и в самом деле думала о Саше спокойно. Что он такое -- Саша? Лгун? Фантазер? Очень слабый человек, который, подобно страусу, прячет голову под мышку, в красивые слова-перья? Распускает свой павлиний хвост из красивых слов, не замечая, что перья уже полиняли? Мне кажется, я могу сказать заранее, как он в том или ином случае поступит. ?Как?, но не ?почему?. Я знаю, как поведет себя в схеме электронная лампа. Теоретически даже знаю и почему, хоть этого ?почему? не чувствую. Такой вот сложной и непонятной многоэлектродной лампой представляется мне Саша. А, может быть, все проще? Может быть, он обычный триод: катод, анод, одна сетка.
   Я не поехала в Москву, и письма из Москвы больше не приходили.
  
  
   * * *
  
  
   Новый заказ все не появлялся. Мы приходили в лабораторию в положенное время, рассаживались за свои столы и бездельничали. Ходили слухи, что где-то в таких случаях дамы вяжут не спицах, но в нашей двадцать первой лаборатории до этого не дошло. Просто все мы с умным видом читали художественную литературу, если Пал Палыч был на месте, или, если его не было, обсуждали разные животрепещущие вопросы.
   -- Елена Сергеевна, -- сказал однажды Пал Палыч. -- Вы перестали ходить в библиотеку. Вы прочли то, что я рекомендовал? Усвоили?
   -- В меру своих сил, Пал Палыч.
   -- Скучаете?
   -- Как все, скучаю.
   -- А вы не хотите пока что поработать немного у Гаврилова?
   Наверное, при имени грозного доцента на моем лице отразился студенческий ужас, потому что Пал Палыч усмехнулся:
   -- Да вы не бойтесь, недолго.
   Если бы мне так не осточертело долгое ничегонеделание, я бы воспротивилась,теперь же я сказала:
   -- Если ненадолго, то я согласна.
   И пошла знакомиться.
   Небольшой отдел, возглавляемый Гавриловым, размещается в верхней части башни. Выше четвертого этажа лифт уже не ходит, и широкая винтовая лестница, обогнув верх лифтовой шахты, упирается в дверь с табличкой: ?Доктор технических наук Д. Е. Гаврилов?. Дверь в этот незасекреченный отдел открывается безо всяких затей. В небольшом помещении сидела за столом диспетчер Анна Петровна, милая, как выяснилось потом, женщина средних лет. Когда я вошла в отдел, Гаврилов, похожий на большого, толстого и шаловливого старого мальчика, сидел возле стола Анны Петровны и, хихикая, рассказывал ей что-то явно не техническое. На мое ?здравствуйте?, вопреки традициям шараги, оба кивнули.
   -- Дмитрий Егорович, -- начала я, несколько смущаясь. -- Пал Палыч сказал, что у вас есть для меня небольшая работа.
   -- Если вы Громова, то да, есть. Идемте в мой кабинет.
   Мы вошли в дверь возле стола Анны Петровны и оказались в неожиданно большом помещении, тесно уставленном письменными столами и верстаками. В конце этого помещения несколько ступенек вели наверх, в маленький кабинет Гаврилова.
   -- Дальнюю связь мне сдавали? -- задал Гаврилов свой первый вопрос.
   -- Вам, Дмитрий Егорович.
   -- И что же я вам поставил?
   -- Один семестр четыре, а другой три, -- призналась я честно.
   -- Ну, ничего, бывает и хуже, -- ободрил меня бывший доцент. -- А работа для вас такая....
   Работа была такая: Гаврилов от кого-то узнал, что в одном из институтов, не нашего профиля и подчинения, разработали небольшой вспомогательный прибор, который, как казалось Гаврилову, должен был ему пригодиться.
   -- Дадим вам рекомендательное письмо к их главному инженеру. Постарайтесь достать схему прибора. А если достанете, постарайтесь собрать и запустить.
   Доброжелательная Анна Петровна напечатала письмо, сама подписала у главного инженера и поставила печать у секретаря. Гаврилов вручил мне бумажку с адресом незнакомого института.
   -- Как переговоры? -- поинтересовался Пал Палыч.
   -- По-моему, я получила шпионское задание.
   -- Что ж, - благословил меня Пал Палыч, прочтя письмо и бумажку. -- Дерзайте.
   Утром следующего дня я приступила к выполнению задания. Секретарь чужого главного инженера, которой я позвонила из чужой проходной, попросила немного подождать, и, через каких-то десять минут вынесла пропуск, провела в приемную, предложила раздеться и тут же доложила обо мне главному инженеру. Неужели у нас так же любезны с посторонними?. Главный инженер ознакомился с письмом и по внутреннему телефону попросил зайти Рэма Львовича. Когда этот высокий и интересный молодой человек явился, он спросил:
   -- Вы слышали об институте ?почтовый ящик N...??
   -- Да, кое-что слышал.
   -- Знакомьтесь, это Елена Сергеевна. У них к нам просьба, -- и он передал письмо Рэму Львовичу.
   Тот внимательно посмотрел то ли на меня, то ли на мое новое платье сложной конструкции, и прочел письмо.
   -- Я думаю, что помочь можно, -- сказал он и предложил мне следовать за ним.
   По каким-то мрачным коридорам дореволюционной постройки, закоулкам и лестницам, мы добрались до его небольшого кабинета. По его просьбе девушка, секретарь или диспетчер, принесла папку, из которой он извлек схему и краткое к ней описание.
   -- Ознакомьтесь пока, -- сказал он и вышел.
   Схема прибора была не очень большой и, на первый взгляд, не очень сложной. Описание, тоже на первый взгляд, казалось толковым. Но существовала изюминка: прямоугольничек, в котором стояло: ?позиция N1?. И без этой ?позиции N1? все остальное не имело смысла.
   Через некоторое время Рэм Львович вернулся, положил на стол небольшой стальной кубик, открутил снизу винтики и снял кожух.
   -- Вот это и есть ?позиция N1?. Как вы поняли, в ней все дело. Описания я дать не могу, да вам самим все равно ее и не изготовить.
   -- Так что же делать?
   Он задумался, попросил разрешения закурить. Я тоже достала из сумки одну из последних остававшихся у меня сигарет ?Фемина?.
   -- Я бы вам ее отдал. Но вы представляете, сколько придется получать подписей. А если без разрешения....
   Он загасил сигарету и сказал:
   -- Давайте, сделаем так. В шесть часов у входа в метро ?Площадь Ленина?. Годится?
   -- Разумеется.
   Разумеется, годились бы и Парголово и Сосновая Поляна.
   Дореволюционными закоулками он проводил меня назад, к приемной главного инженера. Я надела пальто, распрощалась с любезной секретаршей и, вместе со схемой, которую я, на всякий случай, переложила из сумочки в глубокий карман нового платья, покинула чужую гостеприимную проходную. Моя предосторожность оказалась излишней. В проходной мою сумочку проверять не стали. А вечером, у входа в метро, обязательный Рэм Львович передал мне пакетик с ?позицией N1?.
   -- Если схема не запустится, -- сказал он, -- не стесняйтесь, звоните. Вот мой домашний телефон.
  
  
   * * *
  
  
   Утро я начала с обследования пространства под верстаком. А там валяется много всякой всячины, в том числе полученной еще по репарациям из Германии. Я разыскала подходящее шасси с несколькими колодками для ламп и геттинаксовыми полосками с клеммами. В ящике собственного стола у меня нашелся силовой трансформатор, в свое время заказанный, но не пригодившийся. В механическом цехе Леонид Максимович, не потребовав наряда, быстро укрепил на шасси и трансформатор, и ?позицию N1?. С ворохом требований на комплектующие я подошла к Пал Палычу.
   -- Пал Палыч, вы подпишете, или идти к Гаврилову?
   -- Ладно, не будем мелочиться, -- сказал он, рисуя свои автографы на бумажках. -- Смонтируете сами?
   -- Конечно.
   -- Ну и правильно. Если захотят, то пусть сами и заказывают на заводе.
   Несколько дней я превращала старое шасси в дефицитный прибор. Я паяла, резала и закручивала тонкие провода. Я люблю монтажную работу, эта работа напоминает рукоделие. Прибор запустился почти сразу, с утра в субботу. Отнести его Гаврилову я решила в понедельник, а пока отправилась в техническую библиотеку, листать нетехнические журналы с недавно организованного стенда новых поступлений.
   В понедельник, когда я продемонстрировала Гаврилову работающий прибор, случилось то, что случалось со мною неоднократно: я показалась Гаврилову умнее, чем есть, и он тут же предложил перейти работать к нему.
   -- Подумайте неделю -- и решайте.
   Пал Палыч сказал:
   -- Подумайте и решайте. Но имейте в виду, он берет вас на сегодняшний оклад. С нового года будет новое штатное расписание, и я, как мы с вами договаривались, перевожу вас на старшего. А у него долг перед своими. Так что решайте.
   Я отлично понимала, что трогаться с места до нового штатного расписания никак нельзя. Но я была уже на пределе. Безделье меня доконало, и я решилась. Решилась, несмотря на то, что Гаврилов (за глаза его называли Дэ-Е) славился на весь институт не только как человек экстравагантный, но и как самодур, которого собственные сотрудники недолюбливали и побаивались.
   Новый год мы снова встречали втроем. Как и год назад, начали с Дворца культуры, где на этот раз давали драму. Но вместо шумного общежития продолжили праздник в моей комнате. Мы уже садились за сладкий праздничный стол, когда принесли фототелеграмму -- длинный и узкий кусочек фотобумаги в длинном и узком синем конвертике. Половину маленького бланка занимал непонятный, замысловатый рисунок, зато вторую половину незамысловатый текст: ?С Новым годом, с новым счастьем?. И подпись: ?С. Бывший?. Я растерялась. Что же это?
   -- Как это, по-твоему, понимать? -- спросила я, передавая бумажку Ире.
   Та прочла и усмехнулась:
   -- Не волнуйся, такие с собой не кончают. Ты ведь это подумала?
   -- Да нет, наверное. Не знаю.
   -- Жлоб -- он и есть жлоб, -- констатировала Ира. -- Я тебе еще год назад говорила, что он - самый обыкновенный жлоб. -- И добавила, протягивая бумажку Оксане - Ты согласна, что такие с собой не кончают?
   -- Не кончают, конечно. Эти слова от минутных настроений.
   Мы выпили по бокалу сухого вина, отдав тем дань уважения году уходящему. Чем же был для нас этот уходящий год, промелькнувший так быстро, как будто его и не было. Оксана стала старшим инженером. Ира закрутила и открутила два романа. А я рассталась с Сашей. И все? Так мало? Конечно, мы работали и ездили в командировки, ходили в кино, театры и музеи, читали. И все же...
   -- Девочки, так на что же ушел целый год?
   Отвечать на трудный вопрос не пришлось, радио принесло бой Кремлевских курантов. Оксана оживилась и открыла шампанское. Она любит открывать шампанское, и на этот раз отлично справилась с задачей, почти не облив скатерть.
   -- С Новым годом, с новым счастьем, как пишет твой Саша, -- произнесла Ира.
   Новый год наступил. Мы сидели втроем, как много раз прежде. Мы пили вкусное полусладкое шампанское из красивых бокалов, и кофе из красивых маленьких чашечек. Мы ели красивые и вкусные пирожные от ?Норда?, и конфеты, завернутые в красивые фантики. На нас были надеты новые красивые платья. Освещенную двумя свечами комнату наполняла красивая негромкая музыка. Мы курили красивые сигареты с длинными мундштуками, обернутыми золотой бумагой, и Ира красиво стряхивала пепел в красивую розовую морскую раковину. Мы говорили о чем-то красивом, отвлеченном и умном. И во всем этом красивом мне вдруг увиделось что-то ненастоящее, кукольное.... Неожиданно Ира сказала:
   -- А знаешь ли ты, Лена, что в Оксану влюбился некто Игорь?
   -- Не выдумывай, пожалуйста, -- улыбнулась Оксана. -- Никто в меня не влюбился.
   -- А что это за Игорь?
   -- Игорь -- это Игорь. Молодой специалист. Его дядя, или тетя, какая-то шишка, и ему в приданое полагается трехкомнатная квартира.
   -- Да перестань ты говорить глупости! -- уже вполне серьезно, покраснев, попросила Оксана.
   -- И правда, зачем зря говорить, -- поддержала я. -- Давайте, устроим какую-нибудь ?чашку кофе? и пригласим этого Игоря.
   Поздно ночью, когда подруги ушли, я долго еще вертела в руках и разглядывала Сашино послание. На невероятно запутанном рисунке можно было все же кое-как разглядеть букву ?Е? и отлетающие от нее две буквы ?С?. А текст.... Ну да, такие, как Саша, с собой не кончают. Такие рисуются. И все же.... Я представила, как Саша сидит на работе и терзается: поздравить? Не поздравить? Если поздравить, то как? Нужно как-то необычно, шутливо. Я представила, как он идет на телеграф, берет бланк и садится к массивному казенному столу -- худой, издерганный, с печальными глазами, со всеми своими хитростями и незадачами. Сидит, что-то рисует, а потом пишет это дурацкое ?бывший?.
  
  
   * * *
  
  
   На новом месте меня усадили в ?предбаннике?, рядом с Анной Петровной, и снабдили массой отчетов, схем и описаний. Мне предстояло снова долгое вхождение в новую тему, ?начитывание?. А после этого работа в бригаде, которую возглавляет профорг отдела с трогательной фамилией Козленкин. Я начитывала материал, наблюдала новых коллег и слушала комментарии Анны Петровны, все и обо всех знавшей. У городского телефона, что стоял у той на столе, в отсутствии Гаврилова вихрились молодые сотрудники. Парторга в маленьком отделе не было, но комсорг был -- Ким Веселый, сын знакомого еще по той площадке начальника механического цеха Михаила Ефимовича. Этот молодой специалист, распуская павлиньи перышки, как-то объяснил нам с Анной Петровной, что умному человеку не сложно работать на любой ответственной должности. Лично он, к примеру, свободно мог бы работать премьер-министром. Будущий премьер-министр однажды преподал мне очередной урок жизни: попросил на пару дней красный фотографический фонарик и не вернул. А при напоминаниях молчал. Неколебимо молчал, глядя в глаза. Я подумала: ?Может, такому неординарному юноше и вправду по плечу должность премьер-министра?? И купила для себя новый фонарик.
   Анна Петровна ходила обедать с довольно еще молодой, несколько чересчур модной и чересчур накрашенной, девицей по имени Лариса. Лариса часто торчала у диспетчерского стола и во внеобеденное время. Однажды, потянувшись, она сказала:
   -- Хоть бы что-нибудь произошло!
   -- Только не очень плохое, -- откликнулась добрая Анна Петровна.
   -- Хоть бы пожар, что ли! -- продолжала мечтать Лариса.
   -- Только не очень серьезный, -- снова скорректировала ее мечты Анна Петровна.
   И в тот же день начало ?происходить?. Из милиции сообщили, что техник Соловьев замешан в спекуляции: купил в магазине мотоцикл и продал его по завышенной цене. В милиции дело поместили в архив, но предложили обсудить происшествие по месту работы. Отдел замер в сладком ожидании и предчувствии. Оживленный и помолодевший Гаврилов срочно собрал актив. Актив долго заседал, а виновник событий ждал и терзался, боясь, что актив может принять ?дурацкую резолюцию?. Мрачные предчувствия его не обманули, ?дурацкую резолюцию? приняли, и Анна Петровна отстукала на машинке: ?Коллектив отдела просит милицию изъять дело техника Соловьева из архива и разобраться в нем глубже?. Юный преступник стенал, облокотившись на диспетчерский стол, а Анна Петровна утешала его и почти что гладила по головке.
   Через пару дней снова ?произошло?. С бодрой песней:
  
   .... вразвалочку, покинув раздевалочку,
   Идем себе в отдельный кабинет...
  
   два молодых парня пересекли предбанник и скрылись в лаборатории, откуда послышалось что-то про ?паскудину брюнета?. Затем один из исполнителей вернулся в предбанник и произнес небольшой монолог:
   -- Жену побил? Побил. Тещу побил? Побил. Завтра повешу собаку.
   Тут вошел Козленкин. Побивший жену и тещу схватил его за руку:
   -- Ты, Кирюха, забыл, что мне нужно? А ты вспомни! Вспомни!
   Растерянный Козленкин смущенно улыбался, а парень, оставив его, снова вторгся в лабораторию, откуда послышалось:
   --Коммунисты! Мне не дожить до обеда!
   -- Виктор Алексеевич, почему вы позволяете так с собой разговаривать? -- спросила я.
   Он только махнул рукой и ушел. Когда разбушевавшийся рабочий класс удалился, Анна Петровна объяснила: была очень срочная работа, и в помощь с завода прислали эту парочку. Они каждый день требовали спирт, иначе отказывались работать сверхурочно.
   -- Выпили все, что было в отделе, а потом Дэ-Е посадил двух техников, и они выгоняли спирт из клея БФ.
   -- Что же, Дэ-Е не нашел другого способа выйти из положения?
   -- Не нашел, потому что была срочность.
   А я-то еще в Москве была недовольна Васей!
   Когда профорг Козленкин вновь явился в предбанник, ему пришлось выслушать мнение Анны Петровны:
   -- Вот интересно, общественность приходит в движение только тогда, когда получает толчок. Например -- из милиции. А пока толчка нет, общественности только смешно.
   -- Действительно, - встряла я, -- дело с мотоциклом раздули, а мальчишек урезонить не можете.
   После обеда двое жаждущих явились снова. Козленкин пытался провести с ними беседу о вреде алкоголя, но без особого успеха. Получили ли они желаемое, осталось неизвестным. Спирт хранился у самого Гаврилова, а тот появился лишь в конце рабочего дня. Но относительно толчка извне Анна Петровна ошиблась, иногда общественность приходила в движение и самостоятельно. Еще через пару дней в предбанник ворвалась разъяренная Лариса:
   -- Я буду бить Козленкину морду! -- сообщила она громким голосом. -- Что это он врет, будто я хожу по театрам без билетов? Один раз всего и прошла!
   Безбилетницу Ларису актив обсуждать все же не стал, Хотя лично Гаврилов с нею побеседовал. О своих театральных подвигах Лариса имела неосторожность рассказать кому-то сама, да еще в присутствии то ли профорга, то ли комсорга.
   После трех всплесков событий отдел вновь затих.
   Среди тех, кто проходил через предбанник, был и молодой, лет тридцати, человек, высокий и интересный. Но на вид все же какой-то неуверенный, затюканный.
   -- Этот Чернов -- самый талантливый инженер отдела, -- сообщила как-то Анна Петровна. -- Я когда-нибудь расскажу его историю.
   И однажды, когда мимо нас в лабораторию прошла незнакомая мне девушка, она сказала:
   -- Это Люба, жена Чернова. Монтажница с опытного завода.
   На молоденькой и хорошенькой жене Чернова было надето платье, хоть и не совсем по сезону и не совсем к лицу, но дорогое и модное.
   -- Помните, я обещала рассказать вам историю Чернова?
   И Анна Петровна рассказала историю грустную, поучительную и немного странноватую.
   У инженера Чернова была любовь с девушкой по имени Женя, тоже инженером их отдела. Женя понимала толк в музыке, в литературе и в живописи. Они с Черновым ходили на выставки, читали какие-то особенные книги, и, глядя на них, и некоторые другие начали читать те же книги и ходить на те же выставки. Еще Женя сама писала стихи, которые многим нравились. А два года назад отдел сдавал эскизный проект. Схема Чернова была самой важной и самой сложной. Ему выделили персональную монтажницу. Он сидел рядом с ней в цехе и показывал, где и что паять. Проект сдали вовремя, аврал забылся. А месяца через три в отделе появилась Люба, и прошла прямо в кабинет Гаврилова. Гаврилов в тот же день объявил, что завтра состоится собрание по персональному делу Чернова, так как девушка беременна, а Чернов отказывается жениться. На собрании Гаврилов подробно вникал во все обстоятельства, а на Чернова кричал и сказал ему: ?Не женишься -- пеняй на себя, вылетишь и из института, и из Ленинграда!?
   -- Так и сказал, прямо на собрании?
   -- Так и сказал. Еще сказал ?сукин сын?. Правда, тихо. Но некоторые слышали.
   -- Анна Петровна, я чего-то не понимаю. Партийной организации в отделе нет, а на производственных совещаниях персональные дела, вроде бы, не обсуждают. Разве Дмитрий Егорович имел на это право?
   -- Имел -- не имел, а сделал. Его очень ценит начальство, и потому ему разрешается все. А для него это как бы отдых. Кто-то собирает спичечные коробки, а он воспитывает сотрудников.
   -- А что же все остальные? Выступали? Осуждали? Поддерживали?
   -- Да, Ким и Козленкин, которым Дэ-Е поручил, выступили. Остальные слушали. Интересно, все-таки. И девушку было жалко. Говорили, правда, что у нее тогда был кто-то еще, но, наверное, сплетни.
   -- Все равно не понимаю. Сейчас же можно уволиться по собственному желанию. Лучше, чем терпеть такое унижение. Да еще и так вот жениться.
   -- Не так все просто.
   В это время в предбанник бодрой походкой вошел сам Гаврилов.
   --Как дела, Анюта? -- подмигнул он Анне Петровне.
   -- Отлично, -- с готовностью улыбнулась та.
   -- А как ваши дела, вникаете? -- спросил у меня.
   -- Да, понемногу вникаю.
   -- Ну-ну, вникайте.
   И прошел к себе.
   -- Анна Петровна, а эта Женя? Она тоже присутствовала на собрании?
   -- Нет, Женя ушла. Дэ-Е кричал ей: ?Ершова, я вам приказываю вернуться!? но она все равно ушла, а утром подала заявление по собственному желанию. И правильно, а то бы он не раз ей это припомнил. Он и так, вышел из кабинета с ее заявлением и закричал: ?Думаете, я буду вас удерживать? Не такой вы работник, чтобы вас удерживать!? -- и сразу подписал заявление.
   -- Анна Петровна, а я откуда-то знаю эту фамилию -- Ершова.
   Она задумалась:
   -- Может, видели в стенгазете?
   Я вспомнила: да, точно, в стенгазете. Заметка-рецензия на фильм ?Ночи Кабирии?. А Анна Петровна порылась в ящике стола и извлекла листок с напечатанным на машинке стихотворением.
   -- Женя оставила на столе у Чернова, когда того не было на месте. А Лариса ненадолго принесла его мне. Я и перепечатала.
   И протянула листок мне. Я прочла:
  
   День осенний листья нанизывал,
   Как шашлык, на тонкий каблук.
   Я тогда не была униженной.
   Мне казалось тогда: есть друг.
  
   День осенний грозил наводнением,
   И в Неве поднималась вода.
   Ни волнения, ни сомнения,
   Мне казалось, есть друг навсегда.
  
   День осенний умчался в прошлое.
   Листья желтые снег закидал.
   Нехорошее шепчет пороша мне:
   Друг предал. Друг предал. Друг предал.
  
   -- После того собрания, -- закончила Анна Петровна, -- Дэ-Е целую неделю ходил, как именинник. Он тоже придумал стихотворение, очень смеялся и всем рассказывал:
  
   Не гулял бы с кем попало,
   Так ему б и не попало.
  
   В способности Гаврилова сочинять стихи я вскоре убедилась сама. Когда в Конго растерзали Патриса Лумумбу, Гаврилов, сияя и хихикая, твердил всем встречным:
  
   Черный Чомбе, черт нахальный,
   Съел Лумумбу с потрохами.
  
   Из меня тогда тоже выскочило стихотворение о Лумумбе. Получилось неважно. К тому же, целых три четверостишья. Гаврилов же уложился в две строки. Краткость -- сестра таланта.
  
  
   * * *
  
  
   В начале февраля мы устроили ?чашку кофе?, небольшую вечеринку, на которую приглашался Оксанин поклонник Игорь. Кроме него и Иры с Оксаной, ожидался еще один гость, Кеша Прибыловский.
   Кешу я знала по той площадке, но не очень хорошо, мы только здоровались. Я помнила один очень неприятный, связанный с ним, случай. В бытность мою членом комитета комсомола его исключали из комсомола ?за старость?. Ему было тридцать лет, а по уставу числиться в организации рядовым комсомольцам разрешалось до двадцати семи. Почему-то его не сняли с учета в рабочем порядке. Заседание комитета вел курировавший комсомольскую организацию партийный товарищ. Кеша против исключения не возражал, виновато улыбался и в чем-то оправдывался. Все проголосовали единогласно. Было неловко. А недавно мы с ним нос к носу встретились на Гренадерском мосту, и выяснилось, что Кеша очень хочет пригласить меня в кино.
   -- Леночка, что значит -- занята? Ну, завтра. Ну, послезавтра.
   -- Знаете что, приходите ко мне послезавтра на чашку кофе. Будут мои подруги Ира и Оксана, вы их отлично знаете.
   Накануне вечеринки я, впервые за все время долгого знакомства с Сашей, увидела его во сне. Сон был ярким и бурным. Мы ссорились. По дороге на работу я думала: может быть, и он видел меня во сне этой ночью? Такие совпадения встречаются. Совпадения, или, как считают некоторые, действия каких-то, еще неизвестных науке, импульсов, излучаемых мозгом.
   Вскоре после обеда в дверях предбанника возникла хорошенькая головка Люси.
   -- Елена Сергеевна, а вас просят подойти к нашему городскому телефону.
   Вместе с Люсей я спустилась на четвертый этаж.
   -- Слушаю, -- сказала я и услышала в ответ незнакомый мужской голос:
   -- Елена Сергеевна, у вас остались мои письма. Когда я смогу их получить?
   Я попыталась вспомнить, что же у нее может оставаться по давно закончившемуся заказу.
   -- Кто это говорит? -- спросила я.
   --Сапега
   Машинально я произнесла служебным голосом:
   -- Буду дома около семи.
   Положила трубку и физически почувствовала страшную тяжесть, как бы заплакала про себя. От досады за свою нерасторопность. Разве я не могла сказать, что этих писем у меня нет? Разве я вообще обязана возвращать эти письма? Хранить их? Разве я просила его писать эти письма так, чтобы потом беспокоиться об их судьбе?
   -- Елена Сергеевна, у вас неприятности? -- спросила нежным голосом Люся.
   -- Ну что вы, нет, конечно.
   Саша пришел за полчаса до семи. Раздеваясь в крошечном закутке, в ?микрохолле?, выгороженном мне из соседской проходной комнаты, он заспешил с упреками:
   -- Почему ты не ответила мне в сентябре, я хотел приехать к тебе насовсем!
   -- Не будем выяснять отношения. К тому же сейчас придут гости.
   -- Гости? Ты принимаешь гостей?
   -- Почему же нет?
   -- Я ехал в поезде и не спал ночь. Я говорил себе, что ни за что тебе не позвоню. Я два часа бродил по Невскому и снова говорил себе, что звонить не буду. Я запрещал себе звонить. Когда я услышал твой голос, у меня перехватило горло.
   Ровно в семь поток упреков прервался. Пришел Кеша с коробкой пирожных и массой пакетиков с чем-то сладким. Он виновато улыбался, выкладывая это богатство на стол, и я чувствовала ту же неловкость, что и на давнем заседании комитета комсомола. Почти сразу же пришли и Ира с Оксаной. Они привели с собой не только Игоря, но и его приятеля, носившего заграничную фамилию Томсон. Знакомясь с Игорем, я подумала, что организовывать ради него ?чашку кофе? не следовало. Он был недостоин Оксаны. Переболев в детстве полиомиелитом, он прихрамывал, был, в свои двадцать пять, полноват, а на круглом лице имел острый подбородок и маленькие, беспокойные, неопределенного цвета глазки. Мало того, он все время непроизвольно теребил ширинку на брюках. Маленький же, худенький, похожий на подростка Томсон пришел случайно и меньше всего меня интересовал.
   Едва все расселись за столом, как Саша заявил, что уходит. Он надел пальто и взял в руки кожаную папку. И мне вдруг показалось чудовищным и совершенно невозможным, что он сейчас уйдет -- растерянный, обиженный, в смешном пальто из искусственного меха, которое два-три года назад было ?остро модным?. На лестничной площадке, где он медлил и медлил, я сказала:
   -- По-моему, тебе следует вернуться.
   -- Но как же быть, ведь я уже надел пальто?
   -- Купи бутылку сухого и возвращайся.
   Оксана поправляла волосы в ?микрохолле?, и вопросительно посмотрела на Сашину папку в моих руках.
   -- Раз уж так получилось, -- ответила я -- наверное, эту неделю нам надо видеться. Иначе я совсем изведусь.
   Когда Саша вернулся, Кеша рассказывал о неприятном происшествии: украли колеса то ли с его, то ли с его шурина машины. И Саша, усаживаясь за стол, тут же объяснил всем собравшимся, что у интеллигенции, как правило, собственных машин нет. Вообще эта ?чашка кофе? показалась мне горькой. Саша вел себя, как мальчишка. Он демонстративно не пил им же принесенный коньяк. Он собирался уходить, в надежде, что его будут удерживать. И почему-то все его удерживали. Потом разговорился, не давая никому вставить слово. В конце концов, он снова надел пальто и утащил с собою всех, хотя уходить было еще и рано, и никому не хотелось. Все вместе дошли до трамвайной остановки, и, как только подошел трамвай, он заявил:
   -- Я провожу Лену.
   По дороге к дому он сообщил:
   -- Мне было так трудно разыгрывать из себя веселого молодого человека!
   -- Ты вел себя нелепо.
   -- Знаю. Но я не мог видеть, как этот Кеша расселся и говорит какие-то глупости.
   -- Он-то, как раз, глупостей не говорил.
   -- Нет, говорил! -- отрезал Саша, и из него обильно полились обвинения в адрес Кеши и упреки в мой адрес.
   У парадной я остановилась. Я не позволила ему идти дальше. Я еще ?рыпалась?, боролась с собой и надеялась, что все можно делать наполовину. Он сказал:
   -- Я не могу тебя видеть, разговаривать с тобой, и знать, что ты чужая. Мы больше не увидимся.
   -- Как хочешь.
   И снова была бессонная ночь. Мне казалось, что кто-то вытягивает из меня по одной тоненькие ниточки нервов. Утром я увидела в зеркале свое зеленое лицо.
   Я ушла из института с обеда, по дороге домой зашла в баню и постояла под душем, а дома легла спать. Я была уверена, что Саша не придет, и лишь по своей неудобной привычке держать каждое данное слово -- а я еще до его ?не увидимся? обещала быть дома к пяти -- поставила на пять часов будильник.
   Он пришел, едва я успела проснуться. Больше я ничего не пыталась загонять в рамки. Это легко делать издали. Вблизи все не так. Смешно анализировать, было ли чувство любовью. Смешно высчитывать, сколько раз к человеку может придти любовь. Любовью или не любовью было мое чувство, сопротивляться ему я не могла. Было ли любовью его чувство ко мне? Я как-то сказала:
   -- Я верю, что ты меня любишь. Но мне было бы лучше знать, что это не так. Тогда меня не мучило бы сознание того, что твоя любовь такая бессильная....
   -- Да, я, конечно, не герой. Но... -- и слова, слова, слова.
   Неожиданно за четвертый квартал, в котором я так изнывала от безделья, начислили очень приличную премию, и я дала бал на крыше Европейской гостиницы, придумав миф о своих именинах. Саша через два дня должен был уехать, и мне хотелось красивых воспоминаний.
   -- Ира, -- сказала я по телефону, -- Приглашаю тебя с любым из твоих поклонников. И как ты думаешь, следует ли пригласить Игоря?
   -- Пригласи, пожалуй, -- ответила та после некоторого раздумья.
   Я подумала, что, действительно, не мое дело обсуждать достоинства и недостатки чужих поклонников.
   Перед выходом из дома Саша сказал:
   -- Леночка, ты не поддела теплую кофточку.
   -- Зачем? На улице не холодно.
   -- Нет, обязательно поддень, а то простудишься.
   -- Саша, я уже сто лет сама решаю, когда и что мне нужно надевать.
   Я надела платье, сшитое для юбилея лаборатории. Уже без пальто, стоя у лифта, который должен был поднять нас наверх, я увидела себя в большом зеркале: себя, свое платье, и красные пятна в его вырезе. Опять нервы. И еще я увидела Игоря. Нет, не Игорь, слишком молодой и слишком невзрачный, должен был стоять рядом с моей Оксаной!
   Вечер прошел мило. Оксану активно приглашали танцевать, и я слышала, как Игорь ей сказал:
   -- Ты такая красивая!
   У гостиницы светились огоньки сразу нескольких свободных такси. Мы быстро приехали домой и в этот вечер не ссорились.
  
  
   * * *
  
  
   Незадолго до обеденного перерыва в предбаннике появилась сама Нина Казакова. Вызвав меня на лестничную площадку, она сказала:
   -- Лена, выручи, мне сейчас нужны деньги. Двадцать рублей.
   -- У меня здесь нет. Могу принести завтра.
   -- Завтра я тебе верну. Дома у меня всегда есть деньги, я же теперь кандидат наук. Но деньги мне очень нужны сейчас. Может быть, съездим к тебе в обед?
   Конечно, если забыть о еде и поторопиться, то успеть съездить ко мне домой за час обеда можно. Я знала, что в ее лаборатории Нину не выручат, там ее теперь не любят. Защитив диссертацию, она продолжала делать ту же работу, что и до защиты. В лаборатории это делали еще два или три человека. Но Нине теперь платили почти в два раза больше, чем им. Я подумала: ?Посмотреть бы мимо нее, как она в день защиты, и буркнуть, что занята?. Год назад я бы так и сделала, но теперь сказала:
   -- Хорошо, если так уж необходимо, съездим.
   Мы со звонком выскочили из проходной и почти побежали к трамваю. Дома, пока я доставала деньги из ящика письменного стола, Нина подошла к туалетному столику и вдруг увидела часы, забытые Сашей. Взяла их в руки, повертела, положила на место.
   -- Вот ты как, -- сказала она без выражения, и добавила: -- А я - кандидат наук.
   Я влетела в предбанник вместе со звонком, и почти сразу позвонил местный телефон:
   -- Елена Сергеевна, -- мило, как всегда, прощебетала Люся. -- А вас вызывает Москва.
   И снова, спускаясь на четвертый этаж, я думала о заказе, закончившимся год назад.
   -- Это Громова? -- спросила телефонистка. -- Соединяю с Москвой.
   -- Это Громова? -- в трубке сразу же заскандалил высокий женский голос. -- У вас живет Сапега. Немедленно позовите его к телефону. Немедленно!
   -- К сожалению, не могу, -- ответила я, изо всех сил прижимая к уху трубку и стараясь сохранить спокойное выражение лица.
   -- Что же вы делаете! -- гремело и визжало в трубке. -- Вы же знаете, что он человек семейный!
   -- Кто это говорит?
   -- Неважно, это его родной человек. Немедленно позовите его!
   -- Кто это говорит?
   -- Ну, его родственница, -- голос слегка замялся, а затем, компенсируя минутную слабость, загремел еще оглушительнее:-- Я с вами расправлюсь!
   -- К сожалению, ничем не могу вам помочь, -- сказала я, как могла, спокойно и положила трубку на рычаг.
   -- А вас тянет к нам, Елена Сергеевна, -- внимательно посмотрев на меня, сказала Кора.
   -- Что делать, старая любовь.
   Несколько минут я еще посидела у телефона, на случай, если Сашин родной человек позвонит снова. Но звонка больше не было, и я медленно поднялась к себе в предбанник. ?Полтора года Саша твердит: ?люблю, люблю?, -- думала я, -- и не смог уберечь меня от такого унижения. Уверяет, что она знает все. А она борется. Борется энергично и уверена, что и я борюсь. А я плыву по течению. И течение снова и снова выносит меня к тому омуту, из которого я пытаюсь выплыть. Как хорошо, что она посчитала телефон домашним. Вот был бы подарок для Дэ-Е!?
   Утром Саша предупреждал, что где-то задержится. Но, когда я вышла из проходной, он уже ждал.
   -- Саша, я сегодня не обедала. Сначала зайдем в столовую, а потом нам будет нужно поговорить.
   -- Что случилось? Говори сейчас.
   Он и без меня отлично знал, что случилось.
   -- Да, она всегда разговаривает нахально, когда волнуется.... Да, там, в Москве, пора все заканчивать.... Я сегодня же позвоню ей и серьезно с ней поговорю!
   -- Да, ты с ней поговоришь, а я ваш разговор послушаю.
   Он не решился сказать ?нет?, но, пока мы ехали, а затем и шли к междугородной станции, уныло бубнил: -- Ну, зачем тебе слушать ругань?
   Мы вместе вошли в кабину и сели, едва уместившись вдвоем на низком стуле
   -- Только ты, пожалуйста, не вмешивайся в разговор, -- решился он все же сказать и взял трубку.
   -- Наталка, ну, здравствуй, как дела?
   Я знаками показала, что трубку следует переложить в другую руку, и услышала, как тихий и чуть хриплый голос пожаловался на боль в горле.
   -- Ты ляг и не вставай. Обязательно полежи. А как температура?
   Саша заботливо расспрашивал, придумывая необязательные вопросы, чуть хриплый тихий голос вяло на них отвечал. И лишь когда телефонистка предупредила, что осталась одна минута, лишь тогда был задан вопрос, по-настоящему интересовавший собеседницу:
   -- А где ты живешь?
   И Саша, предусмотрительно заказавший трехминутный разговор, растянул свой ответ на всю последнюю минуту:
   -- Да где придется. Иногда у Коганов, иногда у знакомой старушки. Она очень милая женщина, но у нее бессонница, и она мучает разговорами до трех часов ночи.
   Тихий голос на другом конце провода начал спрашивать о чем-то еще, но послышалось суровое ?разъединяю?, и Саша скороговоркой произнес:
   -- Ну, будь здорова, постараюсь выехать завтра, -- и с облегчением положил трубку.
   -- Вы здорово поругались, -- заметила я.
   Слушая чужой трехминутный разговор, я представила себе, как моя соперница, пообещав со мной расправиться, заплакала, легла на кровать, да так и плакала, придумывая способы расправы, пока ее не вызвал Ленинград.
   Мы молча дошли до Литейного, до Невы, перешли через мост. Недалеко от Финляндского вокзала зашли в шашлычную и сели за свободный столик в углу. И, когда Саша стал заботливо расспрашивать, не устала ли я, мне захотелось его ударить. В шашлычной не было ничего, кроме противного напитка под названием ?портвейн?. Шашлыков тоже не было. Отпив из стопки крепленой гадости, Саша сказал:
   -- У меня такое чувство, как будто я вымазался.
   -- Ты и в самом деле весь в грязи. И я тоже.
   -- Ты умеешь очень больно бить, -- произнес он и смолк. У него был совершенно несчастный вид. Он был жертвой.
   До дома мы добрались поздно. Я уже лежала в постели и крутила ручки приемника, а он все еще нерешительно стоял посреди комнаты.
   -- Ты меня еще любишь? Хоть немножко?
   -- Я тебя не уважаю.
   -- Мне уйти?
   -- Как хочешь.
   Я сказала ?как хочешь? и подумала, что, если он сейчас уйдет, я его все-таки зауважаю. Он направился к двери, но вернулся, загасил торшер и начал раздеваться.
   На день его отъезда, на пятницу, я оформила отпуск за свой счет. Но мы поздно выбрались из дома, и в кассе вокзала билетов на вечер уже не было. Теперь предстояло покупать билет перед отходом поезда.
   -- Может, поехать завтра?
   -- Смотри, как лучше, -- ответила я без энтузиазма. Я уже настроилась, что вечером он уедет. Я уже решилась, что в последний момент, на перроне, скажу: ?конец?. Теперь уже окончательный. Я решилась и собрала мужество. Но он купил билет на вечер субботы.
   -- А как же дома?
   -- Я дам телеграмму.
   Я сидела в зале ожидания, пока он ходил к Коганам за чемоданом, а потом сдавал чемодан в камеру хранения. Случайно подняв глаза от книги, я увидела, как он бочком прошмыгнул в соседний зал, где размещалась почта.
   Мы до закрытия ходили по Русскому музею. Пили кофе в буфете, сидели на длинных деревянных скамьях в курилке, снова бродили по залам. Пообедали в небольшой столовой. Расплачивалась я, поскольку еще накануне выяснилось, что я должна добавить ему денег на билет.
   Дома Саша сказал:
   -- Ты знаешь, что говорит моя дочка? Она говорит: ?Если папа от нас уйдет, мы будем жить вдвоем с мамой?.
   -- А тебе не кажется, что с меня уже достаточно и твоей дочки, и твоей жены?
   Я уже не могла сдерживаться, и сказала то, что собиралась сказать в последний момент на перроне. Реакция была страшной. Какой-то взрыв. Он плакал, произнося между рыданиями горькие слова. Это длилось долго. Это было невыносимо.
   -- Сашенька, все будет так, как ты захочешь. Я ничего не решаю.
   Как маленького, я гладила его по голове, целовала мокрые и соленые глаза. Наконец, он успокоился. И тут же закрепил свой успех:
   -- Ты пожалела меня. Я уеду, и ты вслед пошлешь письмо: ?Все будет так, как я сказала?.
   -- Нет, все будет так, как захочешь ты.
   -- Но я заставил тебя это пообещать. Ты меня пожалела.
   -- Я тебя люблю.
   Вот я и сказала слова, которых он так долго добивался. Сказала ли я правду?
   В субботу снова пришлось оформить отпуск за свой счет. Вместе мы куда-то съездили, и он отметил командировку. А потом забрели в Зоологический сад. Мужчина и мальчик кормили козу дешевыми сигаретами.
   -- Что вы делаете? -- закричала я в негодовании, срывая свое напряжение на неповинных людях. -- Как вам не стыдно!
   Мужчина и мальчик смущенно отошли от вольера, а я подумала: ?Может, козам табак и не вреден? Коза ела с таким аппетитом...?
   Мы подошли к вагону почти перед самым отправлением поезда.
   -- Я напишу уже завтра.
   -- Не нужно. Не пиши часто. И не пиши лишнего.
   Он поцеловал меня и на ходу вскочил в тамбур.
   Я прошла несколько шагов вместе с набиравшим ход составом. Рядом, перегоняя меня, бежала запыхавшаяся толстая проводница, тщетно умоляя своих коллег сорвать стоп-кран. Вот мимо прошел последний вагон, и уже все дальше и дальше от перрона уходил сигнальный хвостовой фонарь. Расходящаяся публика с юмором обсуждала происшествие с проводницей. Я ехала домой. В метро, потом на трамвае. Одна.
  
  
   * * *
  
  
   За всю суматошную неделю, что Саша был в Ленинграде, я ни разу не вспомнила о Кеше Прибыловском, о том, что его могли обидеть безответственные Сашины выходки. Теперь я подумала, что следует позвонить и как-то все сгладить.
   -- Кешу? А кто его спрашивает? -- поинтересовался густой мужской голос.
   Я терпеть не могу бестактного любопытства
   -- Это я хотела бы объяснить ему самому.
   -- Послушайте, девушка, или как вас там, -- голос стал еще громче и еще гуще. -- Нашего Кеши больше нет. Наш Кеша умер.
   -- Простите, я же ничего не знала, -- залепетала я. -- Я его бывшая коллега. Что же случилось?
   -- Сердце. У нашего Кеши было больное сердце.
   Как нехорошо получилось! Конечно, я не знала ни о каких Кешиных делах и проблемах. Но у него было больное сердце. Ему было одиноко, и он пришел на нашу дурацкую вечеринку, пришел с открытой душой к малознакомым людям. Но малознакомым людям было не до него.
   Вскоре доставили почтовый перевод -- деньги, которые Саша одолжил на билет. И ни строчки в том месте почтового бланка, где полагалось быть письму.
   На Восьмое марта принесли лаконичную телеграмму: ?Поздравляю любимую?. И только еще через несколько дней письмо, как обычно, красивое и безответственное. Закрутился очередной виток спирали. Только увеличилось поступательное движение спирали, да и начался этот новый виток со слишком высокой для моих нервов точки. Временами мне теперь казалось, что я не могу без него жить. Пошлая, стандартная, затасканная фраза: ?Я не могу без него жить?.
   В самом конце марта я сделала то, от чего удержалась осенью -- я поехала в Москву. Не в командировку. К Саше. То есть ради Саши. Два дня за свой счет и воскресенье. Я никому не рассказала об этой поездке, даже Оксане. Оксана могла бы меня отговорить. Я не была уверена, что поступаю правильно.
   У меня начинался грипп. В вагоне дневного поезда я чихала и глотала таблетки антибиотика, купленные по совету продавщицы в привокзальном киоске. На Московском перроне буран крутил массы мокрого снега. Денег было в обрез, о такси думать не приходилось, и я целый час тащилась в автобусе до гостиниц ВДНХ. Гостиничный городок насквозь промывал ливень, и я ходила, сквозь ливень и ветер, от корпуса к корпусу, пока для меня не отыскалось одно женское место. Укрывшись тонким гостиничным одеялом, я снова глотала таблетки. И думала: зачем же я приехала? И оправдывала себя: мы мало бываем вместе. Нужно встретиться еще раз, другой, третий, и, наконец, что-то решить.
   Саша был дома, ему нездоровилось
   -- Где ты, родная, я сейчас еду.
   Все было, как всегда -- бесприютное шатание по огромному городу. Но накануне Саша получил зарплату, и мы обедали в ресторане-поплавке, а на второй день в кафе на пятнадцатом этаже гостиницы ?Москва?.
   -- Леночка, -- говорил Саша, -- пожалуйста, смотри на названия блюд, а не на их цену.
   Там, на пятнадцатом этаже, мы обсудили все подробно и всесторонне. Мы твердо договорились: через две недели он приезжает на воскресенье. Приезжает утром, уезжает вечером. На майские праздники кто-то из нас снова приезжает. И тогда мы решаем раз и навсегда, или-или. Верили ли высокие договаривающиеся стороны в нерушимость договора? Я верила. Или мне казалось, что верила. И в назначенное в договоре воскресенье, без опоздания, прибыла к приходу обозначенного в договоре поезда. Я стояла у головы прибывшего состава. Мимо меня шли и шли люди. Потом людской поток стал реже. Потом перрон опустел. У меня так стучало сердце, что мне было страшно. Мне казалось, что все вокруг слышат его удары. Но нет, на вокзале никому не было до меня никакого дела.
  
   И опять суета вокзала.
   Поцелуи. Цветы. Весна.
   Гулко, больно сердце стучало.
   Я одна. Я опять одна.
  
   Через неделю пришло отчаянное письмо. Крик души. Он отравился накануне того дня, когда должен был выехать. ?Я приеду к тебе разу же, как только смогу стоять на ногах?. И еще письма: ?Болен, слаб. Не дождусь встречи?. ?Хочу тебя, хочу к тебе?. И я видела -- снова ложь. И думала: ?Да разве же он, такой, мне нужен? Он лжив и слаб, ему нужно подставлять плечо. Но мое плечо тоже слабое, ему двоих не удержать?.
Я не хотела так думать, но думала. И еще думала: ?А вдруг на этот раз все-таки не ложь??. Но очередное письмо было спокойным: ?Какие планы на отпуск? Буду рад, если согласишься проскучать вместе тридцать дней в сентябре?. Все выходило по Цезику Понятовскому. И все же я зашла на переговорный пункт и заказала Москву. На работе его не было, и я назвала телефонистке номер его домашнего телефона. Саша взял трубку сам:
   -- Ты здоров?
   -- Да.
   -- Я не смогла дозвониться на работу.
   -- Да, трудно застать.
   Бесцветный, неживой голос.
   -- Почему ты до сих пор не приехал?
   -- Все не получается.
   Я забыла и заготовленные фразы, и их порядок. Но фраз больше не потребовалось -- на том конце провода положили трубку. Телефонистка снова соединилась с Москвой, и ей сказали, что абонента ищут. Было мучительно стыдно. Я покинула переговорный пункт, а вслед мне из мощного динамика над входом неслось:
   -- Сапега! Сапега!
   Телефонистка хотела вернуть мне деньги за якобы невыполненный заказ.
   Саша положил трубку, а дома у меня лежали письма, переполненные словами любви, нежности и заботы. И так могло продолжаться еще годы.
   Очередное Сашино письмо пришло удивительно быстро: ?Лена, Лена, что же ты наделала! Дома целый день слезы.?
   За чтением этого письма меня и застала Оксана.
   -- Что же ты такого наделала? -- спросила она, прочитав письмо.
   -- Я наделала массу непростительных глупостей. Я позвонила ему домой. Но это не главное. Главное -- я все-таки поверила в его чувства. И в свои тоже....
   -- ?Дома целый день слезы?. А твои слезы, что же, ничего не значат?
   -- А мои ничего не значат. Они тайные. И незаконные.
   Мне захотелось обнять подругу и заплакать. Но я сдержалась и даже попыталась улыбнуться:
   --Учись на моем горьком опыте.
   Мы довольно долго кроили Оксанину блузку из прозрачного шелка, затканного бархатными цветам. Когда примерка показала, что все прошло удачно, я сварила кофе.
   -- Вот считается, что четыре жены у мусульманина, это плохо, -- неожиданно сказала Оксана. -- Но может, это наоборот, хорошо?
   -- А ты хотела бы стать четвертой женой? Или, наоборот, первой, старшей?
   -- Ну, раз на всех мужей не хватает. А тут женщина все-таки не одинока, все-таки в семье.
   Я не поняла, было это сказано всерьез или в шутку.
   После ухода Оксаны я написала короткий ответ на короткое Сашино письмо. Тезисами. ?Я больше тебя не люблю?. ?Ты больше мне не нужен?. ?Избавь от напоминаний о себе?. ?Если вздумаешь мне написать, я перешлю письмо твоей жене?.
   Вот и все. Больше не будет в моей жизни этого мерцающего огонька, но зато не будет чада и вони, которые он источает. На первом курсе я выписала в маленький блокнотик, наряду с другими цитатами, цитату из Теккерея: ?Любовь имеет свой путь -- свое начало, рост и гибель. Она зацветает, распускается на солнце, блекнет и умирает?.
   Если бы она еще блекла и умирала без долгой агонии!
  
  
   * * *
  
  
   В тот день, когда в космос полетел Юрий Гагарин, никто не работал. То есть кто-то, наверное, работал даже и в нашем институте. Тем более в городе, в Союзе и в мире. Но только не в нашем, итак не перегруженном заказами, отделе. Наш отдел бурлил и разваливался на молекулы. Все, как бы на законных основаниях, бродили из помещения в помещение, охали, ахали и поражались. В кабинете Гаврилова, куда в этот день разрешалось входить всем, смотрели какие-то непонятные картинки на экране телевизора. Бродил по отделу, охал, ахал, поражался и сам Гаврилов.
   В этот день я впервые услышала из уст Гаврилова странную фамилию Помидоров. В последующие дни эта фамилия стала произноситься и другими, все чаще и чаще. И, хотя молодой обладатель этой фамилии на внимание общественности не претендовал и не торчал в предбаннике у городского телефона, фамилия его постепенно как бы пропитала воздух отдела -- Гаврилов снова готовил аутодафе. И разговаривал со всеми уже не о Помидорове, но о ?Деле Помидорова?. Нам с Анной Петровной он, захлебываясь от радостного предвкушения, подробнейшим образом разъяснил: живет в Ленинграде, где ему, конечно же, не место, и даже числится в закрытом институте, где ему, тем более, не место, тунеядец и отщепенец. На работе он делать ничего не хочет, а что он делает после работы, можно только догадываться. Конечно, спекулирует и развратничает. Тем более, что родители потакают его дурным наклонностям, и даже нашли нужным снять для него комнату. ?Гарсоньетку?.
   -- Ну да, гарсоньетку, отдельную комнату, неизвестно зачем, если он прописан и живет с родителями. То есть, известно, зачем -- чтобы было куда приводить девок.
   -- Анна Петровна, -- спросила я после его ухода, -- чем же так провинился этот Помидоров?
   -- Не знаю, наверное, он просто не нравится Дэ-Е, у него так бывает.
   -- Ну, хорошо. А почему его нельзя просто уволить, безо всякого собрания?
   -- Не знаю. Может быть, будет возражать отдел кадров. Помидоров -- молодой специалист.
   -- Так можно перевести.
   -- Не знаю. Дэ-Е любит собрания. После собрания, наверное, и уволят. Не знаю.
   Тем временем Гаврилов, в ходе агитационной кампании, создал и обнародовал очередной литературный шедевр.
  
   Пьют гризетки в гарсоньетеке
   Кальвадос из табуретки.
  
   Столь французский колорит произведения не был случайным. Год назад Гаврилов ездил на конференцию в Париж и пробыл там четыре дня. Вернувшись, полюбил рассказывать о Париже, и, видимо, чувствовал себя почти что парижанином. Однажды, войдя в предбанник, я услышала, как он просвещал Анну Петровну:
   -- Они там такие: присядут на корточки, потом сплюнут и пойдут себе дальше.
   Анна Петровна потупилась, а Гаврилов вызывающе и с любопытством взглянул на меня. Я сделала вид, что слов начальства не расслышала, и села за свой стол. А начальство продолжило свои воспоминания:
   -- А я ей говорю, -- тут последовала тирада на французском, а затем и перевод тирады. -- А я ей говорю: ?пардон, милашка, я для тебя слишком страстен!?
   Завершив это новое, мысленное, путешествие в Париж, начальство вернулось к ?Делу Помидорова?.
   Встретив в проходной Нину Казакову, я спросила:
   -- Давно ли Дэ-Е защитил докторскую?
   -- Пять лет тому назад.
   -- А чем он занимается сейчас?
   -- Как это чем? Он руководит отделом, где ты теперь работаешь. И вообще, Дмитрий Егорович очень талантливый. Ты что, до сих пор этого не знаешь? -- и тон, и вид кандидата технических наук говорили, что не мне, неостепененной, обсуждать самого Гаврилова.
   КонечноЈ я еще студенткой была наслышана о необыкновенной талантливости Гаврилова. Но, может быть, его талант закончился, иссяк? Как может талант тратить столько сил, чтобы расправиться с мальчишкой? Или это тот самый случай, когда талант соседствует с психическим сдвигом? Как в романе Томаса Манна? И почему он так этого мальчишку ненавидит? Не за то же, что молодость того проходит, в отличие от молодости самого Гаврилова, без материальных трудностей? Не за ?гарсоньетку? же? Впрочем, мало ли за что один человек может ненавидеть другого!
   В субботу, в день аутодафе, доктор технических наук Гаврилов еще раз прошелся по отделу и напомнил всем о важности предстоящего мероприятия. Намекнул, что и мне, как новой сотруднице, было бы неплохо в этом поучаствовать.
   -- Так что же этот Помидоров за изверг, -- спросила я у Козленкина, когда шеф покинул предбанник.
   -- Вы же слышали Дэ-Е, -- пожал тот плечами.
   -- Значит, как говорит шофер Иван Иванович: ?Начальству виднее, начальство газеты читает??
   Профорг Козленкин снова пожал плечами, застенчиво, как он умел, улыбнулся и тоже, вслед за шефом, покинул предбанник.
   Церемония началась незадолго до конца рабочего дня. Гаврилов занял стол Анны Петровны. По его правую руку сгрудились сотрудники на принесенных со всего отдела стульях. По левую руку, между столами Анны Петровны и моим, как бы выставленный у позорного столба, одиноко разместился на своем стуле бедняга Помидоров.
   Гаврилов начал не то, чтобы с пафосом, но весьма внушительно:
   -- Я хочу спросить всех вас, коллеги, нужны ли нашему отделу, нашему институту, нашему городу и, наконец, нашей Родине -- нужны ли нам тунеядцы? Я вам отвечу: да, нужны! Нужны, как рыбке зонтик.
   Это ?как рыбке зонтик? я впервые услышала именно от него, когда он на лекции, стуча по доске мелом, сокращал какую-то, отслужившую свое, часть формулы.
   Теперь он вдохновенно разоблачал, а плотная кучка сотрудников внимала. Помидоров как-то невыразительно присутствовал на своем позорном стуле, как будто речь шла не о нем. Я представила себе, как бы я на его месте краснела, бледнела, и, как выражается Ира, ?дергалась?. Но Помидоров только присутствовал.
   -- А сейчас, -- заключил свою речь строгий начальник -- я хочу услышать мнение коллектива: как же нам поступить? Неужели и дальше нам следует все это терпеть?
   Все молчали, поглядывая друг на друга.
   -- Ну, вот вы, Лариса, -- подстегнул ход событий Гаврилов
   Бойкая Лариса, заранее проинструктированная, послушно поднялась с места.
   -- Дмитрий Егорович, -- сказала она, -- я считаю, что дальше так продолжаться не может. Я считаю, Дмитрий Егорович, что нужно, наконец, что-то делать.
   Гаврилов был явно не совсем доволен:
   -- Садитесь. Мы все и так знаем, что нужно, наконец, что-то делать. Так что же именно? Что думает по этому поводу профорг?
   Козленкин встал и невразумительно замямлил что-то разоблачительное. Но закончил все же вполне членораздельно:
   -- А зарплату он получает регулярно!
   Закончив речь и увидев не вполне довольное лицо начальства, он не сел, а подумал, вспомнил и продолжил:
   -- Партия, правительство и лично товарищ Хрущев прилагают массу усилий, чтобы все советские люди имели благоустроенное жилье. Пока что этого, к сожалению, нет. Мы все знаем о Новых Черемушках в Москве. И в других советских городах строятся свои Черемушки. И все же есть пока отдельные случаи, когда целые семьи вынуждены ютиться в маленьких комнатушках. Достойные работники, берущие высокие соц. обязательства и их выполняющие, ютятся в маленьких комнатушках, в то время, как такие, как Помидоров, неизвестно за какие заслуги, имеют по две жилплощади.
   Гаврилов удовлетворенно покивал головой.
   -- Да, -- сказал он, -- это правда. -- А что думает комсомол? Товарищ Веселый, пожалуйста.
   Однако, опередив комсорга, со своего стула вскочила женщина, которую я знала только в лицо.
   -- Я тоже имею право! Что же это выходит? У меня ребенок, я живу без мужа и получаю восемьдесят рублей. А этот Помидоров сто десять! И ему еще снимают комнату! Разве же это справедливо? -- тут она всхлипнула, села на свой стул и достала из кармана платочек.
   Помидоров сидел не шевелясь, то ли безучастно, то ли хорошо собой владея.
   -- Ну, товарищи, мы потом спросим об этом и у самого Помидорова, -- сказал порозовевший от удовольствия Гаврилов. -- А пока, кто еще хочет высказаться? Комсорг Веселый?
   Комсорг по-деловому разоблачил недостойное поведение Помидорова. Выступила и еще какая-то женщина. Собрание набирало обороты. Выразила желание повторно выступить Лариса. Лица присутствующих оживились, и мне показалось, что в предбаннике зарождается охотничий азарт, что тесно сидящие инженеры и техники уже начинают сбиваться в гончую стаю. Я почувствовала себя, как перед стартом, когда, человек пытается унять ?мондраж в коленках?. После команды ?марш!? этот мондраж проходит.
   -- Разрешите мне.
   -- Пожалуйста, Елена Сергеевна. Вам, как новому сотруднику, все должно быть особенно хорошо видно.
   Я встала, набрала в легкие воздух, и начала:
   -- Веня Помидоров -- молодой специалист...
   Начав так, я минут пять-десять ломилась в открытую дверь. Объясняла, что хоть советские Вузы и дают хорошую теоретическую подготовку, но, чтобы стать инженером, молодой специалист должен учиться на рабочем месте. Что его следует не ругать и разоблачать, а учить и помогать. Что, пока он молодой специалист, за его работу отвечает не он сам, а отвечают и профсоюзная организация, и комсомольская организация и, прежде всего, руководство отдела.
   -- Вы понимаете, что вы здесь говорите? -- изменившись в лице, почти закричал Гаврилов. -- Что такое вы здесь говорите? Если он не может дождаться, когда закончится рабочий день, чтобы бежать в эту свою гарсоньетку, то вы, Елена Сергеевна,...
   -- Дмитрий Егорович,-- продолжила я, не дав ему ничего сказать в свой адрес. -- Если родители находят нужным и имеют возможность снять для сына комнату, то это их семейное дело.
   Аудитория замерла. Люди смотрели с интересом, с удивлением и любопытством. Не потому, что я сказала что-то новое. Ничего нового для них я не сказала. Но я сказала не то, чего ожидал подготовивший спектакль Гаврилов. Не то, что они были обязаны говорить, хотели того или не хотели. Я сказала то, чего грозный начальник не мог допустить. Гаврилов побагровел. Подготовленный им спектакль был сорван. Он вышел из-за стола и, подойдя ко мне, как бы уже неофициально, но достаточно громко, чтобы слышали все, сказал мне:
   -- Вы, конечно, надеетесь, что теперь он и вас пригласит в свою гарсоньетку?
   -- Вы пошляк, -- вырвалось у меня, и тоже достаточно громко, чтобы притихшие сотрудники могли слышать. Обдумывая заранее свою речь, я никак не собиралась говорить что-либо подобное.
   На этом аутодафе закончилось, так и не осудив еретика. Пока из предбанника выносили стулья, прозвенел звонок. Рабочий день закончился. Я напудрила нос, подкрасила губы, и направилась к выходу. На винтовой лестнице меня обогнал один из молодых инженеров, и, перегоняя, сказал на ходу и не поворачивая головы:
   --Елена Сергеевна, вы еще не знаете Дэ-Е. Он вам не простит.
   -- Догадываюсь.
   И еще один молодой инженер обогнал меня на винтовой лестнице, и тоже, не поворачивая головы, на ходу сказал то же, что первый.
   Я и сама отлично все понимала.
   Пространство перед проходной было запружено народом. Шел митинг, посвященный борьбе за мир, и через турникеты никого не выпускали. С грузовика, служившего трибуной, что-то правильное произносили директор института и парторг. А затем объявили, что слово имеет мать троих детей Крышкина.
   -- Мы, матеря?, -- истошно завопила та в микрофон, и динамики со всех сторон ударили этим ?матеря?? в уши.
   Выступление матери троих детей завершило короткий митинг, и в проходной открыли турникеты. Я шла домой пешком, переваривая случившееся. Я думала, помогла ли я другому, поставив под удар себя самое. А вдруг, я не только не помогла Помидорову, а, наоборот, осложнила ему жизнь? Вдруг ему любой ценой требовалось уволиться? Если бы не мое вмешательство, Гаврилов потешил бы свою гордость, и молодого специалиста уволили бы с ужасной формулировкой. Но Помидоров-папа, снявший гарсоньетку, устроил бы Помидорова-сына туда, куда семейству Помидоровых требовалось. И, если так, то я просто дура. А может, и не дура. Кто-то же должен был первым обратить внимание Гаврилова, что он все же не бог и царь, даже в масштабах своего отдела.
   В общежитии Оксанина мама накормила нас котлетами, потом напоила чаем. Обе они, и Оксана, и мама, держались необычно напряженно.
   -- Игорь интересуется, как тебе понравилась его книга, -- сказала дочь.
   -- Да что же книга? -- Мать улыбалась так, как будто хотела на что-то спровоцировать дочь. -- Что же книга? Вот, если бы он сделал предложение...
   -- Да он делает. Делает! -- поддалась на провокацию Оксана.
   -- Ну, а ты что же? -- не унималась мать.
   -- Да не знаю я! Не знаю!
   Она пошла меня провожать, и мы медленно шли сначала по дубовой аллее вдоль проспекта, а потом под вековыми липами у забора детской больницы.
   -- А ты знаешь, мне ведь тоже нужно принимать решение.
   -- Разве ты не отправила письмо?
   -- Отправила. Но нужно принимать еще одно решение. Наверное, я уволюсь с работы. Сейчас в отделе было собрание...-- Скорее всего, не нужно было выскакивать. Но я не могла слушать все это и молчать. Ну, не могла!
   -- Ну и ладно, выступила и выступила. И ничего с тобой этот твой Дэ-Е не сделает.
   -- Может, и не сделает. А может, и сделает. И уж тогда-то за меня никто не заступится, это точно. Но дело даже и не в этом. Меня и без того тошнит от техники. Невмоготу. Перенасыщенный раствор. А тут еще этот Дэ-Е со своими методами руководства.
   -- Ну и ладно. Захочешь -- и уволишься. А потом зайдешь со своим дипломом в любую проходную, и в любой проходной для тебя найдется местечко.
   -- Наверное, найдется. Но как-то страшно. Инерция. И потом, за любой проходной все равно техника.... Буду думать до понедельника.
  
  
   * * *
  
  
   В понедельник с утра я написала заявление ?по собственному желанию?. Гаврилов подписал его, не сказав ни единой гадости, с гримасой, то ли высокомерной, то ли презрительной. Он чувствовал себя победителем. Он и был победителем. Впрочем, не на сто процентов.
   В отделе кадров я получила обходной лист: бухгалтерия, библиотека, касса взаимопомощи. Прощание со старой лабораторией, где уже было известно о сорвавшемся аутодафе, прошло без особых эмоций. Пал Палыч был в командировке, Зяма в отпуске. В воздухе по-прежнему пахло бездельем. Люся ангельским голосом пожелала мне дальнейших успехов. Кора рассудительно заметила, что мне не следовало переходить зимой в другую лабораторию. Женя Фугин предположил, что без меня будет скучать Петька. Только добрая Лидия Кузьминична искренне понадеялась, что все у меня сложится хорошо.
   Зашла я и к Нине Казаковой.
   -- Надеюсь, ты уже нашла новое место? -- спросила она.
   -- Нет еще. Была бы шея, а хомут найдется.
   -- Ну, знаешь ли, это не серьезно. Ты не умеешь жить. Я -- кандидат наук, и то не стала бы увольняться, не договорившись где-то заранее.
   Я подумала, что Нине и в самом деле было бы не просто найти новую работу, и сказала:
   -- Я желаю тебе поскорее защитить докторскую.
   Это из меня выскочила шпилька. Но Нина не заметила ее укола, потому что и впрямь ощущала себя ученым.
   Гаврилову я посвятила эпиграмму:
  
   Белье стирая подчиненным,
   Он притворяется ученым.
  
   В обед я отстучала эпиграмму двумя пальцами на машинке Анны Петровны. Положить, подобно Жене Ершовой, произведение на стол героя было невозможно, и я оставила его в верхнем ящике диспетчерского стола.
   В конце рабочего дня я получила расчет. В коридоре встретился Валерий Андреевич, сияющий и в сияющих новых ботинках.
   --Елена Сергеевна, -- сообщил он, -- можете меня поздравить. Мне предоставили отдельную квартиру.
   -- Поздравляю. Теперь вы всесторонне счастливый человек: ученая степень, жена, квартира.
   -- Да. И еще -- я начальник лаборатории, уже подписан приказ.
   Я подумала, что сейчас, подобно Цезику, он назовет меня девушкой, попрекнет званием рядового инженера или скажет какую-нибудь другую гадость. Но он спросил:
   -- А это правда, что вы увольняетесь?
   -- Правда.
   -- Эх, Елена Сергеевна, если бы вы были моей женой, мы обменяли бы мою квартиру и вашу комнату на двухкомнатную.
   -- Разве у вашей жены нет жилплощади?
   -- Разве в этом дело? Я помог бы вам написать диссертацию.
   -- Что же делать? Мне только что объяснили, что я не умею жить.
   -- Очень жаль, очень жаль....
   Так он, сияя новыми ботинками, навсегда ушел из моей жизни.
   Вскоре, вместе с потоком сотрудников, я навсегда покинула шарагу. Меня провожал дождь, постепенно превратившийся в ливень.
  
  
   * * *
  
  
   Дождь не переставал больше недели. Дни стояли теплые, и даже светлые, но дождь все шел и шел. Проходя по жилмассиву, я любовалась роскошной в этом году сиренью на его газонах. Казалось бы, цветы должны были размокнуть в этих потоках воды, но они радовались жизни и становились все пышнее и красивее. А может, они совсем и не радовались жизни, а пытались выстоять, терпели?
  
   Терпеливо мокнут под дождем
   Пышные сиреневые плети.
   Дождь и дождь. Уныло. День за днем.
   День за днем опаздывает лето.
  
   Я почти не выходила из дома. Покупала маленькие, и не очень маленькие, книжки стихов, которыми были забиты полки некоторых книжных магазинов, читала и вчитывалась. Строки, строфы и авторы путались в моей голове и не приносили радости. Чтобы отдохнуть от их нарочитой сложности, я открывала Есенина.
   Однажды я отправилась в большой новый концертный зал на литературный вечер. Сменяя один другого, поэты читали стихи. Некоторые имена и строки казались знакомыми. Дама моего возраста подошла к краю сцены и сообщила залу, что биография у нее ?пошлая?: школа, вуз, работа. Затем начала читать до ужаса пессимистические стихи. Однако, отдав дань высокой грусти, перешла к стихам шутливым. Меня бросило в краску стыда за примитивность шуток и за их автора. Но любители поэзии, присутствовавшие в зале, оживились, они были довольны. То ли они, то ли я не сумели отличить шутку от пошлости. Но, едва поэтесса сделала секундную паузу, как резко, подобно ванька-встаньке, вскочил со своего места средних лет зритель, и в категорической форме потребовал, чтобы она сообщила, какие именно пошлости были в ее биографии. Теперь покраснела поэтесса.
   Кто-то из выступавших читал про космос, кто-то в аллегорической форме разоблачал товарища Сталина, что несколько лет назад, безусловно, свидетельствовало бы о смелости и даже героизме.
   Во время очень успешного выступления знакомой всем с детства Агнии Барто, почему-то не на сцене, а в конце зала возник другой общий знакомец-- Степан Щипачев. Пока он шел по центральному проходу к сцене, зал аплодировал, а полное лицо Барто покрывалось багровым. В целом о вечере можно было бы сказать словами остряка с той площадки: чтобы да, так нет. Над потоком выходящих из зала зрителей бестелесно порхали имена Евтушенко и Ахмадулиной.
  
  
   * * *
  
  
   Оксана пришла днем и, немного смущаясь, попросила составить ей компанию и съездить на Суворовский проспект в новый магазин для новобрачных Она все-таки приняла предложение Игоря. Теперь она проходила назначенный загсом испытательный срок, готовилась к предстоящему торжеству и имела законный доступ в эту модную торговую точку. Настолько модную, что некоторые предприимчивые молодые люди подавали в загс заведомо фиктивные заявления, лишь бы получить заветный пропуск. Оксана, махнув в дверях драгоценной бумажкой, небрежно от некоторой неловкости, сказала:
   -- Это со мной.
   Торговый зал эффектно загромождала масса необязательных товаров, но зато в двух ярко освещенных витринах, которые вместе занимали пол зала, на манекенах красовались умопомрачительные туалеты из атласа, шифона и кружев. А рядом, по контрасту очень строгие, таблички с умопомрачительными ценами. Такие же таблички были и возле изящных белых туфелек, как бы небрежно разбросанных по ковру Мы покинули этот храм несколько огорошенными.
   -- Ты поможешь мне сшить платье? - спросила Оксана.
   -- Атласное, с кружевом?
   --Ну что ты, нормальное, из светлой шерсти.
   В ?Пассаже? мы купили чудесную китайскую шерсть светло-кремового цвета. Дорогую, по двадцать рублей за метр. Но, по сравнению с только что виденным, это было даром.
   -- Оксана, -- сказала я, -- я сто лет не видела Ирку. Куда она подевалась?
   Оксана несколько замялась, но потом решилась:
   -- Ладно, уж, открою тебе секрет. Она тоже, может быть, выйдет замуж.
   -- Как это -- может быть?
   -- А они с Томсоном тоже подали заявления. Только она еще окончательно не решила.
   -- Оксана, да разве же можно выходить замуж за Томсона?
   Оксана пробормотала в ответ что-то невнятное.
   Как и все на свете, долгий ?сезон дождей? закончился и, безо всякого перерыва, грянула жара. В одно прекрасное утро я проснулась от забытого, было, шума на кухне. Стало известно, что соседи Суровые уже получили ордер на новую отдельную квартиру, и для соседей Мышкиных это известие было непереносимым. Я выбралась на кухню, сварила кофе, а потом, несмотря на то, что почему-то непривычно побаливала голова, срочно ушла из дома. День был воскресным, хотя для меня это теперь не имело значения. Я поехала в ЦПКО. Если ?команда? еще не распалась, я решила сплавать с ними к новому стадиону. Прошлым летом мне было не до того, но сейчас я была абсолютно свободна -- от командировок, от работы и от Саши.
   До пляжа я не дошла. На лодочной станции меня соблазнили свободные лодки. Я оставила залог и погрузилась в неуклюжую пятиместную посудину. Покататься я собиралась недолго, час-полтора. На борту спасательной станции уже стояла, картинно опираясь на поручень, круглая коричневая фигура в плавках из гюйса. Я помахала рукой. Фигура пригляделась, поднесла к губам мегафон и завопила:
   -- Лена, давай сюда! Сейчас начнется заплыв!
   Я снова помахала рукой и проследовала дальше. Немного погодя я развернула лодку поперек Невки, не имевшей здесь уже никакого течения, и выбрала весла. Солнце стояло высоко, но настоящая жара еще не началась. На голубом фоне сливающихся на горизонте неба и залива торчали, будто бы косо воткнутые в горизонт на портновских булавочках, треугольники парусов. Лодки вдали напоминали точки и тире морзянки на телеграфной ленте. Я вытянула ноги, оперлась руками на скамью за спиной, и так, полусидя-полулежа, закрыла глаза.
   -- Лена, здравствуйте, -- услышала я вскоре. -- Вениамин Борисович велел доставить вас живой или мертвой.
   -- Вы Юра?
   -- Юра. Перебирайтесь в мою лодку, а вашу возьмем на буксир.
   В это время возле нас раздались ломкие петушиные фальцеты:
   -- А я-то думал!
   -- Да уж, издали красиво, а вблизи.
   В подошедшей к другому борту такой же, как у меня, плоскодонке сидели и критиковали меня два шестнадцатилетних оболтуса:
   -- А вблизи ей все двадцать пять лет! Если еще не двадцать восемь!
   -- Посмотри, и ноги кривые!
   -- Ладно, малышня, отчаливайте, -- сказал Юра.
   Он придержал мою лодку, пока я переходила в его, закрепил буксирную веревку, и мы двинулись назад.
   -- Что же вы долго не приходили? - спросил он.
   -- Уезжала. А вы плаваете каждое воскресенье?
   -- Да. И почти каждый вечер после работы. А Вениамин Борисович здесь с утра и до вечера. Ищет приключений.
   -- И как, находит?
   -- Да жаловался как-то, что за все прошлое лето не подвернулся ни один сюжет.
   На деревянных мостках у кассы лодочной станции уже ожидала небольшая очередь. Но мы не успели еще причалить, как с мостков меня окликнула Ира. Рядом с ней стоял Томсон, щуплый, чуть ли не на полголовы ниже ее, с заостряющимся книзу детским личиком. Он подтянул лодку и взобрался в нее. От кассы уже кто-то бежал:
   -- Наша очередь!
   -- Разве вы не видите, что мы вместе? -- рассудительно спросила Ира и, изящно балансируя руками, ступила на корабль.
   -- Ира, -- попросила я, -- только не забудь мой пропуск в библиотеку!
   Со своими длинными ногами, вся светло-коричневая от прошлогоднего загара, в светло-синем бикини, в темных очках, Ира, сидя не корме, выглядела весьма эффектно. Томсон устроился на веслах. В одних плавках он еще больше походил на ребенка. У него даже имелся животик, который отмечают книжки по кройке и шитью, описывая детскую фигуру.
   На этот раз в команде оказалась и еще одна девушка, Таня.
   -- Леночка, Танечка, знакомьтесь, -- суетился Вениамин Борисович. -- Уж теперь-то у нас настоящая сборная!
   Таня оказалась человеком милым, пловчихой же не очень серьезной, вроде меня.
   На этот раз мне было почему-то очень трудно плыть. Перемещаясь вдоль Крестовского острова, я вдруг почувствовала: если сейчас я сделаю гребок левой рукой, в сердце что-то лопнет. Так я и поплыла дальше, лежа на животе и чуть-чуть шевеля ступнями. В грязной воде что-то плавало, подсвеченное солнцем. Повернув голову для вдоха, я увидела перед глазами презерватив. Через слой воды, как через увеличительное стекло, он казался огромным.
   Вениамин Борисович был очень оживлен. Когда ?команда?, переплыв Невку, шла по пляжу к спасательной станции, он нетерпеливо подбадривал:
   -- Девчонки, Танечка, Леночка, не отставайте! Сейчас будем катать вас на лодке!
   Народу в лодку набралось много. Кроме нас с Таней и самого Вениамина Борисовича, Юра и еще те, кого называли Геной и Лешей.
   -- А сейчас мы покажем девчонкам камыши! -- прозвучало бодрое обещание.
   Действительно, вскоре лодка врезалась в густые и высокие камышовые заросли, о существовании которых я и не подозревала.
   -- Ну что, девчонки, здорово? Танечка, Леночка, вам здесь нравится?
   Нам нравилось.
   Между тем солнце скрылось. Хоть в камышах ветер и не чувствовался, стало прохладно, и я надела не только платье, но и тонкую хлопчатобумажную курточку, предусмотрительно захваченную из дома. Таня тоже надела платье и накинула полотенце. Зато Вениамин Борисович сидел свободно и раскрепощено, один занимая целую скамейку. Его грел не только жир, но еще и роль души компании. Эту роль он исполнял вдохновенно, обрушивая на головы слушателей каскады фривольных анекдотов. Учитывая, что все это рассказывается в присутствии женщин, которые не могут отойти, мужчины не смеялись. Наконец, я взмолилась:
   -- Вениамин Борисович, перестаньте, пожалуйста, хватит!
   -- Да что ты, Леночка, это же остроумно! Ты только послушай!
   Он рассказал еще про ?детские презервативчики?, и успокоился.
   -- Наверное, пора назад, -- сказала я, -- холодно.
   На взморье дул резкий и холодный ветер. Яхты и лодки спешили к причалам, люди торопились покинуть пляж. Когда мы добрались до спасательной станции, уже гремел гром, и молнии уже чертили в тучах свои огненные иероглифы. Но все очень проголодались, и, вместо того, чтобы переждать грозу на катере, мы ринулись в парк в поисках ужина. Ливень застал нас на центральной аллее. Крона старого дерева, к стволу которого я прижималась, вскоре перестала быть спасением. Лившаяся сквозь нее вода промочила насквозь и платье, и курточку и роскошное махровое полотенце, которое когда-то девочки в складчину подарили мне на день рождения. Вымокшие до нитки, мы, наконец, оказались в почти пустом, огромном, с открытыми окнами помещении бывшей конюшни, а теперь то ли кафе, то ли столовой. Гена и Леша по дороге отсеялись, а мы, остальные, разместились за большим столиком и заказали по салату, по поджарке и еще бутылку портвейна.
   -- Сейчас, сейчас согреетесь, сейчас, -- ласково причитала официантка, расставляя вино и рюмки. И вдруг, как будто только что увидела меня в моей мокрой курточке, совсем другим, резким голосом произнесла:
   -- А вы снимите куртку.
   -- Да что вы, какая же это куртка, -- сказала я, расстегнув пуговицу и показывая мокрую ткань, и отсутствие подкладки.
   -- А я вам говорю, снимите куртку! -- непреклонно повторила официантка.
   -- Да вы пожалейте девушку, -- вступил в наш диалог Вениамин Борисович. -- Посмотрите, она же вымокла и замерзла.
   -- Пусть снимет куртку, или я вас не обслужу!
   И тут я увидела перед собой не суровую жрицу общепита, имеющую право казнить и миловать, но женщину. Женщину маленького роста, нескладную, с ужасным рябым лицом. Я никогда еще не видела таких некрасивых, до уродства некрасивых лиц. Я увидела ее, и как бы на секунду стала ею. Я молча сняла свою мокрую дешевую курточку и повесила на спинку стула.
   Неуютный зал наполнялся посетителями. Многие были такими же вымокшими, как мы.
   -- Андрей! -- внезапно закричал Вениамин Борисович. -- Андрей, идите к нам!
   Подошли красивый высокий молодой человек и очень молоденькая, очень хорошенькая девушка по имени Зоя. Они устроились за нашим вместительным столом и тоже заказали салат, поджарку и портвейн.
   -- Андрюша, что же ты не приходишь? Ты знаешь, какой замечательный заплыв был сегодня! -- оповещал "капитан команды" вновь прибывших, а заодно и сидящих за соседними столиками. -- И Леночка участвовала. И милая девушка Танечка. Они обе классные пловчихи! А вы, Зоинька, тоже пловчиха?
   Он распушил перышки, и все свое красноречие обращал теперь только к юной Зое.
   -- Так вы приходите, я вас обязательно научу плавать. А вы знаете, какой человек Андрюша? Вот увидите, он обязательно станет чемпионом города. А может и Союза! Конечно, Союза, раз за него болеет такая чудесная девушка!
   Я с удивлением наблюдала, как спокойно, безо всяких признаков смущения, слушала его болтовню юная девушка. И даже, когда он спросил:
   -- Зоинька, вы уже, конечно, расцеловали Андрюшу во все места, как он того заслуживает?
   Даже тогда она спокойно ответила:
   -- Нет, еще не успела.
   Какая умница! Я в ее возрасте наверняка растерялась бы, и от растерянности надерзила.
   Мои платье и курточка, вновь незаконно надетая, не то, чтобы совсем высохли, но как бы заключили меня в теплую и влажную оболочку, вроде спального мешка. А тело заполнилось теплом, чуть ли не жаром. Заметив упорный взгляд красивого Андрюши, я с досадой представила себе, что мое лицо, как и лицо Вениамина Борисовича, полыхает багровым пламенем. Но зеркальце, которое я достала, показало мне: полыхали только щеки, и это меня даже украшало, делало моложе.
   В дверях Андрюша, пропустив всех и как бы нечаянно преградив мне дорогу, спросил:
   -- Мы с вами увидимся?
   -- Конечно. Как только вы поставите все рекорды, предсказанные Вениамином Борисовичем.
   В безветренной и приятной свежести парка прогуливались люди в совершенно сухой одежде. Оставив Андрюшу и его спутницу развлекаться, мы двинулись к выходу. Вениамин Борисович, все еще чувствуя себя капитаном команды марафонцев, вдохновенно внушал какому-то серого вида парню, вертевшемуся возле нас:
   -- Нет, ты обязательно приходи. Я научу тебя так плавать, как тебе и во сне не снилось. Все ахнут, вот увидишь!
   Его бескорыстная доброта совершенно не растрогала парня. Парень громко и нахально захохотал:
   --Это ты, что ли, научишь, пенсионер? Уж, в крайнем случАе оне! -- и он ткнул пальцем в сторону Тани, Юры и меня.
   Бескорыстный учитель промолчал и сник. Да, доброта никогда не остается безнаказанной. Я предоставила другим разбираться в тонкостях спортивной педагогики, и почти бегом заскочила в готовый отойти трамвай.
  
  
   * * *
  
  
   Позаимствованное у портвейна тепло израсходовалось. Я мерзла во влажной курточке и в своем любимом безрукавном платье в зеленую полосочку. От трамвайной остановки до дома я почти бежала. Все же, заметив в отверстиях почтового ящика конверт, я задержалась, чтобы его достать. Я достала письмо от Саши.
   Одновременно с тем, как я открыла дверь в квартиру, дверь своей комнаты распахнула Валька и выскочила навстречу.
   -- Явилась! -- то ли завизжала, то ли зарычала она. -- Явилась, красавица народная! Ездила-ездила в Москву и чуть чужого мужа не отбила!
   -- Ты-то причем? -- вяло спросила я, поворачивая ключ в замке и вспоминая шофера Володю из шестого корпуса.
   Войдя к себе, я заперла дверь изнутри. Но Валька за дверью не унималась:
   -- Чуть не отбила! Дожила! Скоро тридцать пят лет!
   Чисто механически я отметила Валькину нелогичность: мы почти ровесницы и, стало быть, сама она тоже ?дожила?. Когда зарылась дверь из микро холла в собственно комнату, Валькины разоблачения сделались почти не слышными, и та вскоре умолкла.
   Я затворила распахнутое настежь окно, облачилась в длинный и теплый вельветовый халат, и вскрыла, возможно, уже вскрывавшееся Валькой, письмо от чужого мужа. Оно было чуть короче, чем всегда, в нем было чуть меньше, чем всегда, нежностей, и чуть меньше чем всегда, красивых слов. Но -- будто ничего не изменилось. Он не поверил в серьезность моих слов. Напрасно, напрасно вы не поверили, Александр Ильич. Вы еще, видимо, не знаете, что русские медленно запрягают, но зато потом быстро едут.
   Я положила в конверт Сашино письмо и короткую сопроводительную записку: ?Я предупреждала Вашего мужа, что, если он не оставит меня в покое, я буду вынуждена обратиться за помощью к вам?. Я написала на конверте "заказное", Сашин домашний адрес, и Сашину фамилию с несашиными инициалами.
   Прямо в теплом халате я забралась под одеяло. Но пришлось встать и положить сверху осеннее пальто. Потом снова встать и положить еще и зимнее. Но все равно, как при приступе малярии, было долго не согреться. А вместе с теплом пришли страшные сны. Валька тыкала в меня пальцем и орала: ?Дожила! Дожила, красавица народная!?. Саша в отутюженном парадном костюме тоже тыкал в меня пальцем и кричал: ?Что же ты наделала! Что ты наделала!?. Кривил в страшную гримасу квадратное лицо похожий на Мефистофеля Цезик Понятовский: ?Дожила! Дожила, девушка! Сколько тебе уже??, -- и тоже тыкал в меня пальцем. Красивый Андрюша, обдавая меня жаром, шептал: ?Ты расцелуешь меня во все места, как я заслуживаю??. ?Да у нее кривые ноги!? -- верещали петушиными голосами подростки с соседней лодки, и брызги горячей воды летели прямо мне на грудь. В горячую, густую и тяжелую воду было трудно и больно выдыхать воздух, а руки подламывались, не в силах преодолеть сопротивление этой воды и закончить гребок. Перед глазами маячил огромный презерватив.
   К утру поднялась непомерно высокая температура, а потом снова снились страшные сны. На следующее утро я приплелась в комнату Суровых и попросила Нину Павловну позвонить в поликлинику. Суровые увязывали чемоданы. Под вечер пришел участковый доктор Иванов и сказал, что мне ей нужно ехать в больницу. Тогда я попросила Нину Павловну срочно позвонить Оксане.
   Оксана пришла раньше, чем приехала скорая помощь.
   -- Прочти, -- сказала я ей, -- и отправь заказным.
   -- А не пожалеешь? Может, подождать?
   -- Нет. Сразу же. Заказным. Не забудь квитанцию.
   Что-то Оксана говорила о двух свадьбах. Но я слушала как-то неосознанно и поняла не сразу. Все же запомнились слова:
   -- И все это похоже на игру в замужество.
   В приемном покое я сказала:
   -- Счастливо тебе, Оксаник. И Ирке тоже. Сюда не приходите, у вас много дел. Только съезди в Озерки и скажи тете Лизочке. И письмо. Сегодня же. Заказным.
   В больнице мне приснился еще один страшный сон. В большой незнакомой квартире я искала Оксану. Знала, что та где-то здесь, но все комнаты были пусты и безлюдны. Но потом открылась какая-то дверь, и из нее вышла толстая женщина в махровом халате и с махровым полотенцем на голове.
   -- Оксаник, наконец-то! -- кинулась я к ней.
   Толстуха повернула ко мне красное распаренное лицо, чем-то похожее на лицо Оксаны.
   -- Разве ты не видишь, что мне не до тебя! -- сказала она и исчезла в глубине квартиры.
   А я сидела на корточках. От этого у меня страшно болели ноги. Я плакала и взывала вслед бессердечной толстухе:
   -- Отдай мне мою Оксану! Куда ты ее дела? Отдай!
   Потом я проснулась и увидела рядом с собой тетю. Я держала тетину руку и боялась ее отпустить. Мне казалось, что вместе с ее рукой от меня уйдет что-то самое главное, может жизнь.
   В день свадьбы подруг никакие страшные сны меня уже не мучили, Я поправлялась. Лежала, вспоминала. Представляла две супружеские пары и думала: ?Эти две свадьбы -- катастрофа. Если такие женщины вынуждены выходить замуж за таких мужчин, то это национальная катастрофа?.
   Я думала о Саше. О том, как нехорошо, как стыдно, что я так долго не имела мужества прекратить эту унизительную любовную историю. Эту неосознанную попытку уйти от одиночества у меня, и попытку самоутверждения у Саши. О том, что моя собственная роль в этой истории весьма жалкая. И Сашина роль тоже жалкая. И несколько подлая. Хотя, с точки зрения его жены, самая подлая роль, конечно, у меня.
   Я думала, что эта любовь, или не любовь, меня доломала. Я человек сломанный. У меня сломана жизненная ось, тот стержень, что держит человека. Когда же он начался, этот слом? Может, еще в детстве? При рождении я вытащила счастливый билет: у меня были хорошее здоровье, завидная внешность, светлая голова. Были молодые, образованные и любящие родители. Но чем-то очень важным природа меня все-таки обделила.
   Но я задавала себе и такой вопрос: а согласилась бы я поменять свою, сломавшуюся на пол дороге, полную ошибок, обид и разочарований, судьбу на судьбу благополучную? Ну, например, на судьбу однокурсницы Любы? Тройки, которые ей приходилось выгрызать зубами из гранита науки в школе и институте. Первый в жизни поклонник на пятом курсе. Но зато муж, двое детей, возможность покупать хорошую одежду. Гордость за то, что рядовая работа получается, и никаких терзаний по поводу профессиональной посредственности. Нет, пусть ее судьба будет ее судьбой, а моя моей. Что-то есть и в моей нескладной судьбе, если не одна только Валька Мышкина мне завидует.
   В первый же мой послебольничный день на минутку заскочила Ира. У дома ее ждал Томсон, она торопилась и даже не выпила кофе.
   -- Оксана в Сочи, -- сообщила она. -- Новые родственники подарили им с Игорем по путевке. Мы тоже завтра уезжаем, но не в Сочи, а на Вуоксу. А ты поправляйся.
   Она направилась к двери, но спохватилась:
   -- Твой пропуск в Публичку. И письмо. Оксана сказала: ты сама решишь, отправлять его или нет.
   Я отправила заказное письмо с Главного почтамта. А потом, сидя в скверике у Исаакиевского собора, подумала: а права ли я в том, что эти два последних года меня доломали? Может, они, наоборот, помогли мне устоять? Выпрямиться?
  
  
  
   К о н е ц
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"