"Большинство людей бывают счастливы по пятницам, но вчера мне было не до смеха."
Хантер С. Томпсон "Царство страха"
Начну свою непростую историю не с самого веселого и расскажу о том, как позапрошлой зимой подхватил на работе смертельно опасную дрянь - крайне редкий для моего королевства азиатский вирус, который свалил меня безо всякой причины и едва не убил всего за одну неделю. Все, кто занимался мной во время болезни, и в особенности врачи, искренне изумлялись, где мог я подхватить такое?
А ведь изумляться было особо нечему, если вспомнить, что торговая школа, где я работал, уже не первый год приглашала к себе студентов из других стран - обычно из тех, что были победнее Дании. Из восточной Европы и стран Прибалтики, к примеру, а также из Китая, Пакистана, Индии, Непала. Некоторые из студентов выглядели просто ужасно. Настолько ужасно, что когда группа непальцев как-то раз появилась в общественном буфете при школе, одного излишне чувствительного датчанина при их виде страшно вырвало. Наблюдал все это собственными глазами.
Студенты из Азии отчаянно мерзли в этой неуютной для них стране и потому надевали на себя все, что только могли: по нескольку свитеров зараз под легкие осенние куртки - главное, чтобы куртку потом можно было как-нибудь застегнуть. Свои грубые и бесформенные шапочки-петушки домашней вязки они не снимали даже находясь во внутренних помещениях школы, которые хорошо отапливались. Проживали они больше в пригородах, в съемных комнатах, тесно и скученно, по нескольку человек вместе. Не у всех была возможность регулярно мыться, стирать одежду, гладиться и даже бриться. А потому и вид у них был такой, что при встрече с ними сразу же хотелось отвернуться.
По существу, все они были глубоко несчастными людьми, которых обманом, через сеть посреднических бюро, заманили в страну, пообещав им ценные датские знания и возможность получить хоть какую-то работу. Обещания эти ничего не стоили, потому что никто не собирался их выполнять за невозможностью: ну как, скажем, можно научить чему- то серьезному людей, из которых лишь каждый пятый-десятый хоть что-то понимает по-английски, а впоследствии еще и трудоустроить? Этого не знал никто.
Видимость обучения все же соблюдалась, хотя лекции читались, по сути, в воздух, полусонным людям, отработавшим ночь на тяжелых, малооплачиваемых работах, вроде развозки газет. За каждого ученика, в том числе и иностранного, школе выплачивалась государственная дотация размером с мою годовую зарплату, и понятно, что руководство, пребывая в здравом рассудке, не желало по собственной воле расставаться с такими королевскими суммами. Всем в школе было очевидно, что обучение иностранных студентов больше походит на затянувшийся фарс с элементами крупной аферы, нежели на образовательный процесс, но преподаватели благоразумно предпочитали замалчивать проблему.
К тому времени, как я заболел, школа уже пару лет полнилась - по меньшей мере, в двух своих отделениях - бедными студентами из Азии. Сами того не ведая, они везли с собой в королевство не только себя и свою "жажду знаний", но и новые вирусы и болезни, которые их самих, как правило, не брали, но для местных жителей представляли серьезную опасность. Один из таких вирусов то ли по нелепой случайности, то ли по распределению свыше из всей школы достался именно мне.
Здесь будет мне самое время воспользоваться случаем и заметить, что сам я не из числа тех слабонервных и опасливых людей, что без нужды кутаются в теплые одежды и прячут себя от малейшего сквозняка. Я всегда чуточку небрежно относился к собственному здоровью, и все же за последние десять лет, вплоть до этого неудачного вечера, о котором пойдет речь, ни разу не переболел чем-нибудь особо серьезным. И больше того, был настолько уверен в собственном здоровье, что грешным делом начал считать себя вечным. Физических сил во мне, сколько помню, всегда было с избытком, разве что монеты не гнул. Я на дух не переносил врачей и выписываемые ими, так называемые, лекарства, а весь почтенный институт медицины за полнейшей ненадобностью почитал узаконенным шарлатанством.
Но позапрошлой зимой, которая всем датчанам на удивление выдалась невероятно долгой, не по климату снежной и морозной, мое тело вдруг взбунтовалось и едва ли не впервые изменило мне. Спустя всего несколько дней после празднования православного рождества, оно вдруг начало безо всякой причины гореть: мне стало малоприятно притрагиваться к собственной коже, носить хоть сколько-нибудь грубую одежду, потому что она болезненно терлась о тело, и даже касаться волос на голове.
Заболел я в пятницу, свой самый любимый на неделе день, ближе к вечеру, который в зимнее время начинается этих местах уже после трех часов дня. Заболел почти сразу после того, как мы с Наташей, практически в одно время, с разницей всего в несколько минут, вернулись с работы домой. Мы приготовили вместе ужин, в чем я, конечно же, был ей всего лишь скромным помощником. После чего сели за стол, и не только для того, чтобы утолить естественный голод, но и чтобы красиво отметить наступление очередных выходных. Ели мы в тот вечер, если мне только не изменяет память, маринованные утиные грудки с рассыпчатым рисом басматис - описываю ужин в деталях лишь потому, что он вполне мог оказаться моим последним. Наташа пила свой разбавленный наполовину водой Чинзано, который в то время еще водился в Дании. Я постоянно мерз и потому крутился у бара, то и дело подливая себе виски в крошечную рюмку размером с наперсток.
- Ты очень плохо выглядишь,- сказала Наташа.- Ты, случайно, не заболел?
Больным я себя не чувствовал, но все же вынужден был признать, что ощущаю в себе несколько большую, нежели обычно, усталость, и что на самом деле мне не хочется ни есть и не пить, а больше всего тянет прилечь на диван и отдохнуть. Поначалу у меня всего лишь пылали щеки, точно меня постоянно кто-то вспоминал, и слегка кружилась голова, но поскольку я никогда не отличался излишней мнительностью, то и не стал называть все эти незначительные симптомы болезнью и упорно не признал себя больным даже и после того, как, по просьбе Наташи, смерил температуру и увидел, что показания термометра заходят далеко за отметку в тридцать восемь градусов.
Если позабыть о высокой температуре, не причинявшей мне поначалу особых неудобств, и странной, непривычной слабости, из-за которой меня временами не на шутку пошатывало, то можно было смело признать, что тело мое в полном порядке, что сам я совершенно здоров и что покачивает меня всего лишь от сильной усталости. Я не замечал за собой сколько-нибудь серьезного кашля - затяжного , тяжелого, душащего или разрывающего легкие и горло, что со мной в жизни бывало. Я разве что слегка и едва заметно, и может лишь чуть чаще, чем следует, покашливал в ладонь, что, в общем-то, свойственно всем заядлым курильщикам, каким я в то время являлся.
Я даже не припомню, чтобы у меня хоть чуточку ломило тело, как это обычно бывает при серьезных температурах, потому и сделал вывод, что страдаю всего лишь легкой простудой. Но чем бы все это ни было - усталостью или же действительно той самой простудой,- я решил, что разумней всего будет, если я какое-то время, до полного выздоровления, посплю в рабочей комнате, чтобы случайно не передать свое недомогание Наташе.
Комнату я называл рабочей лишь по старой привычке и еще потому, что в ней среди всего прочего находился мой когда-то рабочий компьютер и толстенные - каждый под тысячу страниц - увесистые фолианты по работе с ним. Очень давно, в прежней, намного лучшей жизни, когда датчане еще оставались порядочными людьми (об этом особый серьезный разговор), я работал с мультимедийными программами, и мне это нравилось; более того, все у меня с ними прерасно получалось. С тех времен утекло много воды - реки, моря и даже океаны, все вокруг переменилось до полной неузнаваемости, точно перевернулось; теперь я зарабатывал на жизнь уже совсем другими делами - по большей части, уборкой чужих помещений.
Размерами комната была скромна - всего чуть больше десяти квадратов,- но вмещала в себя многое: три-четыре широкие книжные полки двухметровой высоты, объемный двухстворчатый шкаф для одежды и скромный односпальный гостевой матрас на гнутых фанерных ножках. На этом матрасе спал мой сын Август, когда приезжал к нам в гости; на нем я и сам время от времени ночевал, если, скажем, выпивал не в меру, допоздна засиживался у компьютера или ругался с Наташей, что случалось крайне редко. Или же, как в этот самый раз, по причине болезни.
Я проболел, провалялся в постели все выходные. Температура никак не желала спадывать и днями упорно держалась на тридцати восьми градусах, а ближе к ночи подскакивала и на несколько делений выше. В воскресенье, под самый вечер, находясь еще в достаточно здравом рассудке, я окончательно осознал, что заболел по-настоящему и, скорее всего, надолго, а потому не стал откладывать дело до утра и позвонил своей начальнице Гвен. Я сообщил ей, что не выйду на работу завтра и, возможно, еще несколько последующих дней. На всякий случай, опасаясь увольнения, я извинился за свою болезнь и напомнил, что подобного со мной не случалось ни разу за все годы нашей совместной работы.
В понедельник утром, едва я только проснулся, Наташа принялась провожать меня к врачу, настойчиво убеждая в том, что болезнь сама по себе не пройдет и мне непременно потребуется лечение. Она повторяла эти слова точно заклинание, снова и снова, пока вдруг не заметила мое жалкое состояние и не поняла, что я попросту не держусь на ногах. Тогда она оделась и сходила к врачу сама. Вернулась она от него очень скоро, в полной растерянности, расстроенная и до крайности удивленная отношением датских врачей к своим больным и их болезням. Одного этого похода в клинику моего врача ей хватило, чтобы полностью разочароваться в местной медицине, хотя к подобному приему она уже была подготовлена: я и до того не раз рассказывал ей, что из себя представляют датские медики, да ей и самой так или иначе приходилось с ними сталкиваться.
Случилось вот что: мой семейный врач нетерпеливо и даже с некоторым раздражением выслушал Наташу. Он нисколько не скрывал, что не понимает цели ее прихода: в любом случае, сказал он, я должен придти к нему сам. Ну а если я болен настолько, что не могу самостоятельно передвигаться, добавил он, то что мешает мне вызвать такси? А ведь дело было вовсе не в такси, поскольку идти до врача мне было всего метров сто, меньше трех минут, как, впрочем, и ему до меня. Я обозвал своего врача самыми распоследними словами, но тут же позвонил ему и назначил встречу на следующее утро.
Моего замечательного врача звали и до сих пор зовут Геертом Петерсеном.
Врачей вроде Геeрта в Дании официально называют практикующими, но в простом разговоре они чаще упоминаются как семейные врачи. На них лежит обязанность выслушать и осмотреть пациeнта и направить его затем к тому или другому сведующему в болезнях специалисту; ну а если выяснится, что у больного не настоящая болезнь, а всего лишь легкое недомогание, то прописать ему какое-нибудь лекарство на собственное усмотрение. За все то время, что я был приписан к клинике Геерта - а это примерно десятилетний срок, - я посетил его всего раз пять или шесть, вряд ли больше. Пару раз лишь затем, чтобы получить от него рецепт на лекарство, и еще несколько раз, когда у меня по неизвестной причине сильно, почти до глухоты, закладывало ухо.
Геерт всякий раз старательно и с серьезным видом промывал мне заложенное ухо с помощью специального инструмента, похожего на небольшую клизму, и я должен честно признать, что подобные простые процедуры, где не требуется особо напрягать ум, у него получались. Удалив серную пробку и возвратив мне слух, он всякий раз пытался убедить меня в том, что уж теперь я точно здоров. Но я ему, конечно же, нисколько не верил, потому что считал, что ухо у меня наверняка серьезно простужено, воспалено и требует настоящего осмотра и лечения, а не банальной промывки теплой водой из-под крана.
- Если тебе так не нравится Геeрт,- спросила как-то Наташа,- почему ты не сменишь его на более приличного врача?- К тому времени она еще слишком недолго пожила в Дании, мало что видела, еще меньше знала, и потому многие чудеса, происходящие в королевстве, приходилось объяснять ей в подробностях, почти что на пальцах.
Мысленно заглядывая в прошлое, я сразу понимаю, что не было у меня особо больших шансов избежать Геeрта. Я выбрал его из полученного от коммуны списка местных врачей, когда въезжал в свою новую квартиру. Список был невелик, содержал чуть больше двадцати фамилий, и о каждом враче были представлены лишь очень скупые сведения: их полные имена, возраст и адреса практики. Выбрать себе приличного врача, пользуясь настолько скромными данными, было, по сути, равносильно тому, чтобы выиграть в лотерею, заполнив лотерейный лист с завязанными глазами.
Ну так я, разумеется, ничего и не выиграл.
Хотелось бы все же знать о своем новом враче немного больше, иметь возможность если и не поговорить с ним, то хотя бы взглянуть на него, пусть мельком, пусть даже издалека. В случае с Геeртом, один лишь короткий, брошенный на него взгляд, мог бы рассказать о нем больше, нежели добрая сотня слов. Но подобной возможности коммуна не предоставляла. По большому счету, меня мало интересовало, будет мой семейный врач женщиной или мужчиной; будет он коренным датчанином или всего лишь скромным представителем какой-нибудь редкой национальности. Сразу отмечу, что по последнему пункту не было у меня никакого выбора, поскольку фамилии в списке были сплошь датскими.
Добрые души из числа знакомых советовали выбирать не особо молодого врача, потому что врачебный опыт все же что-то да значит, но и не совсем уж старика, который непременно будет озабочен лишь собственными болячками и плевать на чужие. Геерту в то время было чуть больше сорока, так что под заданное описание он вполне подходил, к тому же до его врачебной практики, как я уже упоминал, мне было меньше пяти минут ходу.
Так вот я сам выбрал себе собственного врача-убийцу.
Уже в самую первую нашу встречу меня порядком смутил неопрятный вид Геeрта. Он встретил меня в несвежем халате, плохо и не везде проглаженном, с желтыми, поврежденными неумелой глажкой пуговицами, по небрежности или из лености застегнутыми через одну, и оттопыренными, полностью бесформенными карманами - из-за его привычки вечно прятать в них свои руки. Я и сам могу быть неряшливым и обычно не обращаю внимания на подобные детали, но еще до встречи с Геeртом в моей голове сложился образ приличного датского врача, и представший передо мной человек в этот образ никак не вписывался.
Многое в нем насторожило меня уже с первых минут общения. Мне сразу показалось, что ведет он себя, на мой взгляд, крайне странно, и совсем не так, как положено себя вести взрослым людям; бросилось в глаза, что он постоянно и совершенно без всякой причины нервничает, суетится без нужды, то и дело краснеет, вовсе не по-мужски скромничает, отводит глаза в сторону и в целом выглядит точно мальчишка, которого родители случайно застали в туалете за постыдным занятием. Не исключаю, что подобное с ним действительно могло когда-то произойти, оставив на его лице полузастывшую застенчиво-виноватую улыбку, без которой его трудно было представить.
С этой виноватой улыбкой, полной тайного смысла и скрытых значений, он выходил в коридор своей крошечной клиники, миную престарелую полуживую секретаршу, чтобы лично от себя поприветствовать очередного пациента. Свою роль радушного и доброжелательного врача он, на мой взгляд, сильно переигрывал, когда долго и с чувством тряс больному руку. После обязательных приветствий, он заводил больного в кабинет и усаживал на единственный стул рядом с собой, с внимательным видом выслушивал жалобы на здоровье и регистрировал услышанное в журнале. То есть, поступал именно так, как и положено поступать любому приличному врачу. С той лишь разницей, что если у по-настоящему приличных врачей прием только и начинался опросом, то у Геeрта он им, как правило, заканчивался.
В большинстве случаев ему удавалось без труда, особо не размышляя и не совершая должного осмотра, убедить больного в том, что тот здоров или же, в худшем случае, страдает лишь легким недомоганием, от которого обязательно помогут универсальные таблетки Панодила. На прощание он вызывал на лице уже хорошо знакомую улыбку, и снова, как и совсем недавно, при встрече, долго и с чувством пожимал уходящему больному руку.
- Будь я человеком с болезнями,- признался я как-то Наташе,- без всяких колебаний поменял бы Геeрта на кого угодно другого. Зная тем более, что народ бежит от него, точно от какой-нибудь чумы. Ну а пока я не такой уж и частый у него гость. Да и чтобы сменить его на более приличного врача, нужно заплатить коммуне, и где гарантия, что новый врач окажется чем-то лучше?
Клиника Геерта поражала своей скромностью, размещаясь в самой обычной, типовой квартире из трех небольших комнат, нимало не приспособленных для использования в медицинских целях. Находясь в клинике, мне всякий раз мечталось поскорее ее покинуть, поскольку в голове навязчиво крутилась одна и та же мысль, настаивающая на том, что я ошибся адресом и по случайности забрел куда не следует; ведь не может, да и не имеет права серьезное медицинское заведение, место паломничества больных, выглядеть так, скажем, очень уж простенько (хотя я и понимал, что в очередной раз столкнулся с проявлением датского минимализма).
Квартира, которую занимал Геерт, рассчитывалась изначально на скромную семью из двух-трех человек, и уж никак не на бесконечный поток пациентов; по этой-то причине везде и во всем здесь присутствовала вынужденная стесненность. Сам я проживал совсем неподалеку, точно в такой же скромных габаритов квартире, только четырехкомнатной и намного более светлой, расположенной к тому же на втором этаже вместо первого. А потому все, что я наблюдал у Геерта, было знакомо мне до мелочей: короткий и узкий коридор, который вел в гостиную заметно поменьше моей - она служила больным посетителям комнатой ожидания; примыкающая к гостиной крохотная регистратура-камора размером с мою рабочую комнату; кабинет, где Геeрт принимал своих больных - он был размерами с мою спаленку.
Наташе, на ее счастье, довелось побывать у Геeрта лишь однажды, причем даже не в качестве пациентки, и произошло это в тот самый неприветливый понедельник, когда она пришла к нему, чтобы рассказать о моей болезни. Все, что она увидела в клинике, неприятно ее поразило, заставило не раз поморщиться и даже повергло в некоторый шок. Она шла на прием к моему врачу, ничего не зная о нем наперед, предполагая встретиться в его клинике с чистотой и порядком - естественными атрибутами подобныx заведений, а вместо того, неожиданно для себя, столкнулась с вековечной пылью, грязью, паутиной и прочими явлениями, недопустимыми для медицинского учреждения, пусть даже и такого скромного масштаба.
Она провела в гостиной Геерта, переделанной им под комнату ожидания, около четверти часа, и за это время ей удалось хорошенько осмотреться. У нее почему-то сразу сложилось впечатление, что комната заставлялась мебелью наспех, совершенно хаотично и без всякого разумного плана, и что происходило это очень давно - по меньшей мере, сто лет назад. Мебель и в самом деле была очень старой, выцветшей и годами неухоженной; от нее еще издалека тянуло подвальной сыростью и сладковатой грибковой плесенью. Помимо мебели, было в комнате множество и других вещей, медленно, на глазах , умирающих по причине преклонного возраста, и каждая из них обладала своим неповторимым тяжелым запахом.
Вернувшись от Геерта, Наташа поделилась со мной всем, что у него увидела. И хотя я не услышал ничего нового для себя, зато лишний раз утвердился в том, что вижу все как есть, ничего не придумывая, правильно. Не раз во время рассказа она замолкала, точно ей требовалось обдумать нечто важное; так случилось несколько раз, пока она вдруг не заметила со всей серьезностью, что даже из несчастной клиникки Геерта смогла бы что-нибудь сотворить: не конфетку, конечно, но все же что-нибудь достаточно приличное, куда будет не стыдно пригласить пациентов (это в ней заговорил нереализованный дизайнер по интерьеру). Для начала, сказала она, необходимо избавиться от всего, что не имеет прямого отношения к медицине, повыбрасывать без всякой жалости ненужную рухлядь, и уже хотя бы после этого в клинике Геeрта появится мало-мальский порядок. Гостиная, добавила она, уж точно будет смотреться намного просторнее и не будет больше напоминать собой сарайчик или кладовочку, где хранятся отслужившие свое и ни на что уже больше не пригодные вещи.
В комнате ожидания Геерт отвел своим пациентам ровно столько места, сколько посчитал нужным: пожертвовал им половину комнаты или, может, чуть больше. На гостевой половине ему удалось совершить невозможное - разместить вместе поистине несовместимое: три громоздких стула, обитые парчой, совершенно непохожие, собранные из разных коллекций; также угловой, очень низкий диван, рассчитанный, скорее всего, на детей, но на который присаживались все подряд, и я сам в том числе. К дивану тесно примыкал журнальный стол на коротких ножках, тоже, по-видимому, детский; на него Геерт выставил вместительную и прочную коробку из-под женских сапог, на треть заполненную игрушками - элементами конструктора Лего, по большей части, некоторые из которых были залапаны маленькими ручонками до полнейшей черноты.
Как-то томясь в клинике в ожидании, что Геерт меня примет, я от нечего делать наблюдал за трех-четырехлетним датским мальчишкой, больным простудой. Он, как и я, скучал, и забавлялся лишь тем, что набивал себе рот этими кирпичиками Лего; посасывал их с большим наслаждением, представляя, вероятно, что во рту у него леденцы, затем сплевывал их обратно в коробку. Присутствующий рядом родитель, отец, - с виду наипростейший человек, каких в нашем районе каждый второй - с умилением поглядывал на своего сына, радуясь тому, что тот доволен; да и люди вокруг посматривали на ребенка без осуждения - отношение к гигиене да и вообще к здоровью здесь все-таки попроще. Те из детей, кого не интересовали игрушки, перелистывали разложенные на том же столе книжки с картинками или мусолили комиксы, на которых, судя по их состоянию, выросло не одно поколение.
Другую половину гостиной Геeрт отвел под хранилище личных вещей, найти применение которым он затруднялся, но и избавиться от которых у него не поднималась рука; проявив немалую смекалку, он представил их как естественные части продуманного им интерьера. В качестве примера можно привести тяжелые гардины на окнах гостиной, которые были бы более уместны где-нибудь в старинном замке с привидениями, но никак не в скромной комнатке с окнами высотой в полтора метра и чуть больше в ширину ; гардины были чрезмерно длинны и потому топорщились и гуляли по всей своей высоте, а понизу собирались в небрежную гармошку.
По левую сторону от окна громоздились одна на другой коробки из плотного картона, в какие принято собирать вещи при переезде; уже и не вспомнить, сколько их было, но стояли они в два ряда и, конечно же, занимали не свое место. Насколько мне было известно, Геeрт не планировал переезд, а стало быть просто-напросто использовал часть своей клиники в качестве кладовки. Направо от окна с несчастным видом жались друг к другу два одинаково старых, потрескавшихся комода. На одном из них высилась тяжелая бронзовая статуя индусского бога Шивы (точно такую же я привез в свое время из Индии), на другом покоилась ярко раскрашенная деревянная фигурка азиатского слона в псевдо-богатом убранстве; рядышком с ним, у задних его ног, скромно приютился и мирно шуршал чудом перенесшийся из прошлого века переносной транзисторный приемник, вроде нашей "Спидолы".
И незачем было особо приглядываться, чтобы заметить очевидное: ко всем этим предметам долгое время не прикасалась заботливая женская рука. Хотя я и знал, что одна женщина уж точно присутствует в жизни Геерта, и ею была его престарелая секретарша: несчастное с виду создание, полностью нелепое, с выражением вечного испуга на лице; она то и дело заговаривалась, путала самые простые слова и, судя по всему, медленно и у всех на глазах теряла рассудок. Мне всегда казалось, что она приходится Геерту родной матерью, иначе какой был ему смысл держать у себя столь малополезного работника. Да и почему ему было не пристроить к себе собственную мать, если работа у нее была необременительная: всего-то ответить на телефонные звонки и записать на прием с десяток несчастных, и все это в удобное время, утром, с восьми часов до двенадцати.
Она, по всей видимости, не обладала совершенным здоровьем, потому что за все свои посещения я встретил ее в клинике всего пару раз, а остальное время она отсутствовала на рабочем месте, и в таких случаях Геeрту приходилось ее замещать и трудиться уже за двоих. Мне уже и не вспомнить, видел ли я ее на работе в тот злосчастный день, когда наведался к Геeрту, чтобы пожаловаться на свою болезнь, и если нет, то это отчасти объясняет его невнимательность ко мне, хотя нисколько не оправдывает. Отчетливо вспоминается лишь то, что дверь в регистратуру была плотно прикрыта, а на двери висел новый, незнакомый мне медицинский плакат.
Прежний плакат не сменялся несколько лет и успел уже всем как следует намозолить глаза. Ничего примечательного в нем не было: он изображал атлетического сложения мужчину, каких в жизни, вероятно, не встретить, в полный рост, где каждая, хоть сколько-нибудь значимая часть его тела была подписана соответствующим латинским словом или сочетанием слов. Новый плакат по своему замыслу нисколько не походил на прежний: он демонстрировал один лишь мужской торс, намеренно лишенный головы и конечностей, потому что художнику важно было привлечь зрительское внимание к тому, что скрывается внутри человеческой грудной клетки; все остальное не представляло для него интереса и даже отвлекало. Художник придал телу мужчины сероватую, очень легкую, почти воздушную полупрозрачность; благодаря этому нехитрому приему сквозь кожу отчетливо проступали испещренные голубыми кровотоками легкие, темно-зеленые пушистые бронхи и более темные контуры дыхательных путей.
Левую часть плаката художник отвел простудным заболеваниям, где детально, попунктно и самыми доступными словами перечислялись все возможные симптомы простуды; правая часть полностью походила на левую, только рассказывалось в ней о другом: о гриппе, или же, будь сказано иначе, по-западному, инфлюeнции. Ожидая приема, я, как всегда здесь, томился и скучал, и на этот раз убивал время тем, что сравнивал описанные на плакате симптомы со своими; я старался, но так и не смог до конца разобраться, чем же на самом деле болен. Мне тогда еще подумалось, что для этого все-таки нужно быть врачом, пусть даже таким неказистым и плохоньким, как Геерт.
И все же мне кажется, что седовласая секретарша в тот день на работе отсутствовала, потому что Геерт позвал меня к себе не из прихожей, как обычно, а прямо из ее регистрационной комнаты. Он, протянул мне, по обыкновению, свою небольшую и вялую, почти немужскую руку, а я, в свою очередь, пожал ее изо всех сил - из тех, что во мне еще оставались. Со стороны кое-кому могло показаться, что мы с ним старые друзья, которые не виделись с давних времен, может быть даже еще с детства, и очень рады неожиданной встрече; мы даже почти обнялись.
Геeрт провел меня в кабинет. Едва он затворил за собой дверь, как сходу, прямо с порога задал мне с десяток вопросов, большинство из которых один в один повторяли уже знакомые мне вопросы с плаката. Выслушивая меня, он вел себя со всей серьезностью: беспокойно морщил лоб там, где, как он полагал, следует; делал вид, что задумывается, прежде чем о чем-то спросить; после некоторых моих ответов он застенчиво и даже виновато улыбался, точно чувствовал за собой вину за тот или иной мой симптом.
Но я-то прекрасно понимал, что его поведение - не более, чем придуманная им самим игра. И окончательно удостоверился в том, когда со знакомой уже мне легкостью он вывел вдруг заключение, что я, по сути, здоров и страдаю всего лишь обычной простудой, чему в это время года подвержены практически все. Слова Гeерта я воспринял без доверия, и все же не стал с ним особо пререкаться, лишь поинтересовался, не поспешил ли он со своими выводами, и напомнил, что температура у меня уже шестой день держится под сорок. Только не нужно меня ни в чем убеждать, попросил я его, поскольку точно знаю, что серьезно болен, и помочь мне может только лечение.
Геерт мгновенно переменился в лице, точно кто-то нажал на скрытую в нем потайную кнопку. Я увидел, что он полностью расстерян, потому что не знал, как ему правильно отвечать на мои слова и как вести себя со мной дальше: мое поведение он воспринял за протест или, хуже того, за возможный бунт, направленный против всей его отлаженной годами системы врачевания. Он убрал с лица улыбку, догадавшись, что в данной ситуации ей нет места, и с серьезным видом присел за компьютер.
Мне он не предложил сесть, но вряд ли намеренно - скорее по забывчивости, так что я самочинно плюхнулся на единственный в кабинете стул для посетителей и стал наблюдать за тем, как он записывает в электронный журнал мои жалобы. Сидеть на стуле было неудобно, все время хотелось прилечь, и я то и дело с несчастным видом поглядывал на узкую кожаную кушетку для осмотров, находящуюся здесь же, всего на расстоянии вытянутой руки, но в тот день она была завалена служебными папками.
Я заметил, что Геерт совершенно не умел обращаться с клавиатурой: он стучал по ней одним лишь указательным пальцем, резко, с ненужной силой, точно имел дело с клавишами печатной машинки; постоянно возвращался назад, чтобы исправить очередную ошибку - все это сразу бросалось в глаза. Он продолжал задавать мне вопросы с дотошностью следователя, некоторые из которых казались мне совершенно неуместными, другие бессмысленными, а третьи и попросту глупыми. Он зачем-то поинтересовался моей национальностью, спросил, уж не немец ли я, а когда услышал отрицательный ответ, то с робкой надеждой в голосе спросил то же самое о Наташе, хотя она даже не была его пациенткой.
- Всего лишь обыкновенная простуда,- заключил Геeрт после того, как старательно занес мои жалобы в журнал. - Сейчас, кстати, все вокруг простужены, и сам я, в том числе,- добавил он и в подтверждение своих слов пару раз шумно шмыгнул носом. Он объяснил, что при простуде антибиотики ничем не помогут, в чем был, как выяснилось, совершенно прав. Достаточно будет и того, если я попринимаю универсальный Панодил по три раза на дню, желательно по две таблетки зараз, и через некоторое - вероятно, очень скорое - время вновь стану здоровым; ну а пока мне следует побыть дома и забыть о работе.
И тут я заметил ему, что и так уже с неделю никуда не выхожу, поскольку чувствую себя слишком уж слабым, чтобы передвигаться или даже просто подолгу сидеть, а временами ощущаю себя и вовсе немощным.
Что-то в моих словах насторожило Геерта и может даже испугало, потому что он попросил меня поднять рубашку. Он прослушал меня трубкой со всех сторон, и хотя слушал вроде бы внимательно, все же не обнаружил в легких никаких необычных шумов. Уже много позже, несколько месяцев спустя, я вспоминал в подробностях этот день и этот прием и откровенно недоумевал: почему он ничего не услышал в моих легких; разве что был непроходимо глух, и с тем же результатом мог прослушать мою левую или правую пятку.
Я никогда не испытывал особого доверия к Геерту ни как к человеку, ни уж тем более как к врачу: слишком уж он был простоват и неуклюж, слишком не уверен в себе, чтобы суметь убедить меня хоть в самой пустяшной мелочи. Но в тот день я ему все же поверил и вышел от него в приподнятом настроении, полностью убежденный в том, что действительно страдаю всего лишь легкой простудой и что всего через несколько дней снова буду крепко стоять на ногах.
И это было последнее, что я помнил.
Мне уже ни за что не восстановить в памяти, как долго я, скажем, добирался до дому и что рассказал Наташе о своем посещении Геерта. Все, происшедшее со мной после этого приема, вплоть до того момента, как я впал в кому, прошло мимо моего сознания. Реальный мир, каким он привычно видится всем, я начал воспринимать лишь месяц с лишним спустя, причем в неверной, крайне искаженной его форме.