При таких (не самых веселых) обстоятельствах я переезжал в подъезд номер двадцать два, в свою новую, намного более вместительную квартиру. Произойди это чуть по-иному, переезд мог бы стать для меня праздником, а так вышло, что я всего лишь перенес вещи из одной квартиры в другую (без всякого душевного подъема и практического смысла).
Не буду, однако, спорить и признаю, что сменил прежнюю, не очень удобную квартиру на большую, чему, конечно, следует только радоваться. И даже то, что всего за несколько часов я (единолично) перенес на себе немерянные тонны собственных вещей и оттого смертельно устал, не умерило моей радости от переезда, а, наоборот, даже порадовало мыслью о том, насколько я на самом деле все же вынослив. Новая квартира, по счастью, была лишь через дорогу от прежней.
Итак, я очутился в четырех комнатах, две из которых были достаточно большими, чтобы по праву именоваться комнатами; плюс туалет с душевой и миниатюрная кухня. Все, на чем бы ни останавливался глаз, требовало основательного ремонта, к чему я на самом деле был готов: я вроде как переехал в новую жизнь и сознавал, что все новое, разумеется, требует своих жертв. Теперь я жил посреди нераспакованных коробок; меня окружали черные (садовые) мешки, набитые одеждой, и многочисленные сумки-котомки, в которых хранилось все остальное.
Происходило все это в середине ноября. Зимой в Скандинавии вечер наступает неожиданно: еще всего четверть часу назад на улице может быть светло, и вдруг все вокруг погружается в полную темень. Вечерами моя квартира ужималась до размеров десятиметровой компьютерной комнаты, которую я выбрал из всех комнат для проживания на то время, что займет ремонт.
Спустя пару недель я уже начал вовсю привыкать жить необустроенно; смирился даже с тем, что мне чуть не каждый день приносили связанные с переездом счета. В конце концов, когда-нибудь выплатив все, я стал бы хозяином прекрасной в своем роде квартиры. Так я считал, а вот через месяц после переезда мне пришла из жилищной конторы бумага, где говорилось, что я занял квартиру обманом, а потому должен освободить ее самое позднее к первому января.
Наша контора всегда представляла собой некое обособленное княжество в государстве; все ее сотрудники работали вместе не одно десятилетие; законы для них были не писаны (ну разве что некоторые) или писаны ими самими; последнее слово в любом деле всегда оставалось за неким Рене, начальником конторы, человеком малопорядочным, но с хорошими, видимо, связями, раз ему такую уйму лет удавалось удерживаться на плаву (в кресле), несмотря на все жалобы со стороны жильцов. Об этом человеке я упоминаю с такими подробностями лишь потому, что ему припасена некая роль в нашей истории.
В письме, которое я получил за подписью Рене, среди прочего было сказано, что представители конторы не поленились провести опрос соседей, после чего обнаружилось, что я проживаю в большой квартире совсем один, тогда как должен был бы жить в ней, по меньшей мере, вместе с женой и ее сыном.
- Это просто отвратительно,- сказала Люна, моя коллега по работе, выслушав приключившуюся со мной историю,- они что, все шпионили за тобой? Подглядывали из своих окошек, подсматривали в глазки? И с какой стати им за тобой следить, если до того они и понятия не имели, кто с тобой вместе прописан? И зачем конторе тебя проверять, с чего вдруг устраивать сущее следствие, отчего вдруг возникли подозрения, что ты их обманываешь? Не иначе, как кому-то захотелось сделать тебе гадость, но кому ты мог перейти дорожку, если никого не знал в новом доме?
Все это говорила мне пожилая женщина, вполне типичная датчанка, для которой местные традиции и поведение коренных жителей королевства были знакомы, естественны и приемлемы. Люна ко всему не отличалась излишней сентиментальностью, была скорее циничной в своем восприятии жизни и настолько практичного взгляда, что ее трудно было чем-то удивить; и тем не менее даже ее саму возмутило поведение соотечественников.
- Как все это низко,- заключила она. Больше всего возмущенных реплик досталось от нее Лисбет, моей соседке по площадке; может даже совершенно напрасно. Полагая, что все без исключения соседи отличились в этой истории, нет даже смысла выяснять: кто виноват больше, а кто чуть меньше. Намного интереснее было бы знать причину случившегося. Но даже если мне никогда не удастся это узнать, то человек, исполнявший главную скрипку в происшедшем, был мне наверняка известен - им был не кто иной как Орастый Флемминг.
Теперь мне стало со всей наглядностью ясно, каким образом люди оказываются на улице; мне и самому предстояло пережить подобное через месяц с небольшим. Живет себе человек размеренной жизнью и полагает, что так все и будет продолжаться до конца его дней. Но тут вдруг начинаются неожиданности: жена зачудила от скуки; мерзавец-директор из жилищной конторы вконец заподлил; соседи ощучились из-за сущих пустяков; начальник на работе, видя подчиненного изо дня в день в трауре, не проникся проблемами, а, напротив, погнал с работы. В результате несчастный оказывается на улице; живет первое время, до холодов, в летнем вагончике, а затем и вовсе уже где придется, скитается по теплым углам.
Мне известен один такой случай, произошедший со знакомым датчанином практически у меня на глазах: его украинская жена, любительница приложиться к рюмочке, закрутила роман с югославом из беженского лагеря; вместе они выжили датчанина из дому, загнали в вагончик, и не стало на этом порядочного и ответственного за семью датского человека. Через все это предстояло теперь пройти и мне. И хотя я верю и даже знаю, что обычно творец сам наказывает людей за совершенные ими дурные поступки, но в данном случае, очутившись на улице, я взял бы наказание в свои руки.
В будущем мои отношения с Орастым Флеммингом станут более сглаженными, но никогда они не будут ровными; однажды мы всерьез разругаемся и едва не раздеремся из-за ночников, которые в то время были всего лишь скромными авис-будами. Теперь же нам, несмотря на разногласия по многим вопросам, предстояло вместе бороться за выживание целого нашего дома.
Дело о моем проживании в новой квартире решалось не просто; оно было подвешено в воздухе на долгое для меня время, на целых полтора месяца. Люна посоветовала обратиться одновременно в коммуну и контору, привести все мыслимые аргументы в свою пользу. Я отписал среди прочего, что, прежде чем приводить в квартиру будущую жену и ее ребенка, собирался сделать в ней основательный ремонт; что жена заболела и находится в больнице, и поселится со мной в квартире, как только у нее будет достаточно сил приехать. Все приведенные аргументы были слишком слабы, чтобы меня спасти, а решение Рене и его сотрудников изгнать меня из квартиры было слишком уж непреклонным. Помогло единственно то, что по закону раз в неделю меня должен был посещать несовершеннолетний сын. Это вовсе не означает, что работники конторы неожиданно превратились гуманистов; нет, просто они столкнулись с законом, который нельзя не соблюсти, и потому оставили меня в покое.
Если бы меня все-таки выселили из квартиры, у жителей дома не появилось бы чувства вины передо мной: они, возможно, никогда уже больше не встретились со мной. Но вот когда в конце января приехала Наташа и через несколько дней мы поженились и стали жить вместе, все они вдруг поняли, в каком грязном деле их принудили участвовать. Отсюда и чувство вины передо мной, у всех, впрочем, разное, в зависимости от степени содеянного.