Про царя Гороха тогда ещё и не знал никто. А не знал никто потому, что не было его покамест на свете, а жил да мужал тут другой царь. И, хоть был он для важного дела молод пока малость, и больше на девок пялился, но у мамки и старших сестер двух о царстве своем радеть да думать учился все же. И звали его царь Порей.
И страсть у него была одна - голубей гонять. Придет, бывало, в голубятню свою решётчатую, голубятников сонных шутками да прибаутками растормошит, чаю с ватрушками попьют они, и давай потом голубей в синь выпускать. Свиста, хлопанья, клёкота - на всю округу будет. Народ из домов повыскочет, головы запрокинет, рты поразявит.... Смотрит, любуется с-под ладошек мозолистых, как над куполами золочеными да теремами вострокрышими птицы белые крыльями быстро машут, то ли воле, то ли простору радуясь. Радость эта дивным образом сразу же и людям передавалась.
И вот гонял как-то царь молодой по маю стаю свою голубиную. На самый верх забрался. В белой рубахе, золотом шитой, стоит, тряпицей на шесте размахивает. Голова задрана, рот не закрывается, весь там - в небе с голубями. Только на минуточку глаза опустил, глядь, а в тереме напротив девица в резном окошке очами небесными прямо на него пялится, тесёмочкой в волосах серебряной светит, румянцем ярким с солнцем красным спорит и смотрит: то ли с интересом, то ли с безразличием каким. Одним словом - красавица.
Царь молодой палкой уже не машет, и рот хоть незакрытый был, ещё больше раскрылся. Биноклю немецкую с груди взял, глянул на неё прицельно. А та от внимания такого зарделась и от этого ещё краше стала. Царь сразу палку бросил, с крыши спустился, под окошки прибежал, стал речи любезные вести-разливать. А она молчит, слушает, в платочек ситцевый со слов царя прыскает, смущается малость.
Спустилась всё ж к нему по крылечку расписному погодя. Царь её за руку взял и на крышу к себе потащил. Стал показывать, как палкой махать надо и голубей тем самым раскруживать. У неё сначала не получалось, но потом - ничего - быстро научилась. Стали они теперь вдвоём на крышу лазать, и друг на дружку смотреть ласково. А ещё за ручку гулять да всякими нежными глупостями перешептываться. Гуляли они так, гуляли - так до свадьбы и догулялись.
А пир-то какой был! Такого доселе и не было! Вина шампанского - море, молока птичьего настоящего - тонны две. Кренделей, трюфелей, форели, фазанов и монпансье - вообще несчетное количество. Гости даже на кулачках бились, как полагается. Только понарошку и больше ради смеха, потому, как ни себе, ни другим портить праздника не хотели. Да и зачем это надо, коль и без мордобою всем весело.
Дня через три штями да рассолом полечились все, и опять в царстве
жизнь обычная потекла. Хлеб пекут, корабли строят, колокола с пушками льют, ребята на каникулах змеев воздушных пускают...
А у молодых месяц медовый начался. Всё целуются, всё милуются, не насмотрятся, не налюбуются. На ковре самолете, шахом одним подаренным, куда только не летали. И в море теплое за ракушками ныряли, и по горам снежным на лыжах ездили, и гербарии душистые на лугах иноземных собирали...
Вот прилетают они оттуда обратно. Счастливые все, довольные. Царевна молодая сразу по хозяйству командовать стала, а царь-царевич царством жгуче интересоваться.
Поначалу уж как хорошо было, а потом чего-то - не очень. Не целуются, не милуются, все больше ссорятся да ругаются. А самое главное - друг другу они перечат и ни в чем, ни за что уступать не хотят. Царь на царевну не смотрит, царевна на царя букой насупленной косится. С чего-то у них лад переменился.
Так лето прошло, осень уж дожди по дворам пустила. Что тут делать? Мамка царя да сёстры его видят неладное, а чем помочь - не знают. И сводят их, и мирят, и ублажают по-всякому. А всё не так, а всё впустую. И в государстве опять же всё разладилось: то с одними соседями повздорят, то с другими полаются.
Думала-думала мамка царёва с дочерьми своими да со сватьями богатыми как быть, и порешили они к ведунье одной наведаться. Слава о ней широкая ходила. И от сглазов, и от порчей, и от хворей разных помогала, кто ни попросит. А знали сыздавна, что звать нельзя, а за советом, за помощью самим идти надо.
И вот оделись они как-то попроще да по утренней росе с подарками дорогими к ведунье той и отправились. Приходят - видят: сама нестарая, немолодая, румяная да приветливая. В глазах огоньки веселые светятся. И в горнице чисто, и травами томными пахнет. Гостей за стол усадила, чаем с медом напоила, кошку на руки взяла, спрашивает: "И чего это они пожаловали, и чего это у них там стряслося?" А сама, хоть и спрашивает, а давно, видать всё про всех знает. Рассказали ей про царя с царевною, а она и говорит:
- Чего было в них живого, то вовек не умрет, а, коли, чего не было, того до времени и не будет. Разведите-ка вы их пока в разные стороны. Друг про дружку ничего не рассказывайте, видится не давайте, держите, ждите. Пусть врозь поживут. А когда вдруг воем жалобным завоют в одночасье, тогда уж не мешайте, двери отворяйте, чему суждено быть - то и сбудется. Перед тем только вместе их усадите да чаем крепким с мёдом моим напоите, - сказала так и кадочку берёзовую мамке подаёт.
Отблагодарили гости знатные ведунью ту да домой к себе и воротились.
Вот усадили они супругов молодых за стол дубовый вечерять. За компанию сами сели. Чаёвничают, про то, про сё балагурят, шутя. Мёдом их, между прочим, с ложечек, потчуют. А как почаёвничали они, побалагурили, так встали все потом, да под белые ручки, обоих взяв, с пустяшными разговорами в разные двери и вывели...
Это только сказки скоро сказываются, а на самом деле - ох как долго всё тянется. Царь Порей кузнечному делу обучаться стал, а царевна вдруг ковёр дивный соткать захотела. Царь куёт, царевна ткёт. День за днём шагом быстрым шагает - глядь, уж и листья почти облетели.
Вдевает как-то царевна иголку в свое рукоделие, а в груди у ней вдруг встревожилось что-то, всколыхнулось томно, царь молодой примерещился. И, вроде, как пелена с глаз спала. Бросилась она к дверям, а они закрыты, стучит, а никто не открывает. Вернулась к ковру, стала дальше ткать...
Царь-то наш на пару с кузнецом в кузнице молотком машет... По наковальне они бьют, как надо. Звон стоит, искры в разные стороны разлетаются. Тут и у него в грудях защемило чего-то. Царевна картинкой писаной привиделась. И такая тоска взяла. Хотел, было, выбежать - ан нет - двери заперты. А кузнец, будто и не видит.
Время идёт, мёд дальше лечит. То она к дверям метнётся, то он молоток бросит. Да всё молчат оба, гордятся поодиночке да упрямятся. Уж и царевна ковёр доткала, уж и царь не хуже кузнеца работать может.
Вдруг поутру услыхала мамка царёва как царевна в светёлке своей заголосила - звонарям знак дала. Те в колокола ударили, да платочком с колокольни махнули. Увидал кузнец маханье это, засов открыл дверной, царь из кузни и вылетел. Царевна - навстречу. Бежит, ноги в подоле парчовом путаются. Туфли дороженные аглицкие одну за другой в лужах жирных теряет. Мужа увидала - босая ещё пуще припустилась. Со стороны глядя, думали, они с разбегу лбы друг другу до шишек расшибут. Да нет - обошлось. Изловчились как-то под конец, стукнулись не шибко так, обнялись. Царевна растрёпанная на груди у мужа ревёт, как баба. Царь, крепясь, тоже слезу пускает. Мнет её, будто куклу, глаза жмурит и млеет.
Сразу солнышко из-за туч выглянуло. И стало повсюду несказанно светлее, и чище. И, будто, уж не осень по дворам хмарью хлюпает, а весна нежная прохладой ласковой дышит...
А вскорости царевна молодая наследника родила - цесаревича славного. Горошком его назвали. И жили они долго и счастливо. И всё они видели, и всё у них было, а самое главное - совет да любовь.
Вот оно оказывается, как бывает, ежели вовремя чаю попить.... С мёдом.