Аннотация: Это мой первый рассказ и, надеюсь, не последний! Спасибо за отклики.
Лысый старик с желтой морщинистой кожей терся об ее бедра своим поношенным ватным телом, прерывисто дыша, словно загнанная лошадь. Серафима повернула голову в сторону, лишь бы не ощущать дыхания противного пассажира. Оно отдавало протухшей манной кашей, валидолом, увядшей страстью. Хотелось пихнуть старикана вбок, сделать прилюдно замечание, застыдить за "кобелизм". Но Серафима знала, что лысый, похотливо улыбаясь, оправдает телесный контакт утренней давкой в вагоне. Поэтому, осознавая всю плачевность ситуации, Серафима, девственно краснея, двинулась в глубь вагона, подальше от возбужденного старичка...
Она ненавидела московское метро с его суматохой, жалкими собаками, злыми пассажирами, вечно толкающимися и бранящимися. Каждое утро входить в подземку для нее было сущей пыткой. Серафима опускала голову, слизывала сухим языком капли пота с верхней губы и обязательно теребила розовыми пальцами связку ключей от дома. Этим рыжеволосая Серафима со шрамом под правым глазом поддерживала контакт со своим жестоким на первый взгляд настоящим. Настоящим, где были ее ветхий дом в богом забытой подмосковной деревушке, прожорливая мамаша с редкими волосами, две пыльные кошки с гноящими глазами и кучи ссохшегося хлеба. Собственно, ради хлеба ей рано утром приходилось ездить в столицу, где она собирала куски выпечки из забитых мусорных баков...
После смерти отца, которого Серафима отчетливо помнила по огненно-рыжим волосам и отсутствующим первым фалангам на пальцах левой руки, в мозговой конструкции матери произошел непредвиденный сбой. Похоронив съеденного раком мужа в мокрой ноябрьской земле, Мария долго плакала, все время повторяя одно лишь предложение: "Доченька, остались мы без куска хлеба...". Двадцатилетняя Серафима своим слабеньким интеллектом толковала мамина слова следующим образом: кормильцем в их семье был отец, работающий на местной свиноферме, а теперь, после его отхода в мир иной, деньги в дом приносить некому.
Мария проливала слезы еще шесть суток. После чего заснула крепким сном на обоссаном кошками диване. Мать просыпалась лишь раз в двое суток. С туманными глазами ходила в туалет, откуда до слуха Серафимы доносился шум струи вкупе с громким бульканьем. Спустя пятнадцать минут мать выходила из уборной, пыхтя, заправляла пожелтевшие панталоны. После чего, шла на кухню - запивала съеденные куски хлеба молоком, которое живущая по соседству сестра Марии носила для осиротевшей родни. Забив желудок, мать вновь засыпала, часто вскрикивая во сне имя умершего мужа.
Серафима была не на шутку встревожена. Когда родительница вообще перестала вставать для справления нужды, она вызвала деревенскую повитуху Станиславу Евгеньевну. Как никак, специалист, хоть и не по профилю! Бесплодная Евгеньевна, своими золотыми руками принимавшая роды у всех баб округи, мигом прибежала. Долго глядела на подругу, крестилась, бурчала низким голосом себе под нос "Отче наш". Вычитав в десятый раз молитву, попросила зеркало. Подложила к слюнявому рту спящей, запотело. Потом посчитала пульс, пихнула в потную подмышку Марии термометр. Стеклянная палочка постоянно соскальзывала, поэтому испуганной Серафиме пришлось удерживать его трясущими пальцами.
Завершив процедуры, Евгеньевна поставила диагноз. "Жива, мамка твоя. Просто крепко заснула после пережитого...". Повитуха снова покрестилась, прочитала молитву и ушла. Мария прохрапела ровно месяц.
Проснулась вдова утром 22 декабря, когда округу занесло снегом. Открыла голубые очи, смачно зевнула, выматерилась на слившихся в экстазе кошек. Сходив в уборную, подошла к Серафиме, подметающий пол. Ласково прошлась мокрой рукой по рыжим кудрям дочери, после чего промолвила: "Хорошенько я выспалась. А сейчас жрать хочется!". Из еды на кухне нашлись три картофелины, полбуханки хлеба, банка молока. Хорошо, тетка помогала, а то Серафима давно бы от голоду сморилась...
Картошку с молоком Мария трогать не стала. Размочила хлеб в стакане горячей воды, умяв это с таким удовольствием, будто ела сочную буженину. С тех пор вдова, кроме хлеба, ничем не питалась. Хлеб стал для нее ценностью жизни, который, по ее же заверениям, наделял стольким количеством энергии, что на другие продукты совсем не тянуло. День за днем, месяц за месяцем Мария жила на одном хлебом. Съедала в сутки как минимум буханку. Чаще размачивала его в воде, иногда ела в сухомятку.
Раньше за матерью такой ненасытной любви к хлебу Серафима не замечала. Мария больше любила свинину, принесенную мужем с фермы, готовила ее в нескольких видах. Просто отваривала, жарила с луком, запекала в фольге с чесноком. Отец, в порывах нежности, даже называл Марию "свинкой моей", на что она не горюнилась, а наоборот светилась солнцем. Глупо хихикала, обнажая желтые зубы, затем целовала муженька в щеку, оставляя отпечаток жирных губ...
Кардинальные изменения в материном питании, Серафима связывала исключительно с той спячкой и повторяемыми накануне словами: "Доченька, остались мы без куска хлеба...". Рассказывать о странности матери Серафима никому не бралась. Мало ли чего подумают люди! Саму родительницу тоже попрекать не стала. Пусть ест, пока тетка кормит. Но что потом будет? Сестрица Марии совестливая, правда, жадная чуток. Как бы этот чуток не сказался бы на нас, думала Серафима, отдавая остатки хлеба голодным кошкам...
То ли от избытка мучного, то ли от старости, со временем Мария из спокойной женщины превратилась в злую молчаливую старуху. Часами сидела в рот воды набрав, но через некоторое время могла разразиться дикой бранью. Кричала на Серафиму, называла "спиногрызкой", била метлой кошек, выгоняя их в огород, где росли одни сорняки. Покричав часок-другой, Мария резко успокаивалась, садилась в кресло, злым взглядом наблюдая за дочерью.
Именно из-за своих истерик, Мария лишилась свежего сестринского хлеба с пышно-белой мякотью. Как-то явилась Алла с очередной буханкой и, по волею судьбы, попала под горячую руку вдовы. Она кричала, бросалась тарелками, требовала больше хлеба. В порыве злости Мария метнула в Аллу стаканом. К счастью, мимо пролетел. Однако Алла рассвирепела, налетела на старшую сестру, разразился скандал. После продолжительного мордобоя, Алла ушла со словами: "Забудьте мой порог, неблагодарные!". Младшей давно повод требовался. Ее Игорек, прознав о том, что жена до сих пор кормит "засранок" поколотил Аллу, запретив ей ходить в сестринский дом. Так что, скандал с Марией пришелся как нельзя кстати...
Теперь все тяготы по добыванию пищи легли на искривившиеся от сколиоза плечи Серафимы. Мизерную пенсию матери забирала баба Наташа, одолжившая Марии деньги на похороны мужа. Оставляла только 300 рублей. Этой суммы не хватало на покупку хлеба и часто вдова с дочерью засыпали на голодной желудок.
В такие дни Серафима во сне представляла, как она, замужняя дама в достатке, встает ранним субботним утром готовить завтрак для своей семьи. Мужа и двоих детей. Готовит тихо. Не дай Бог, потревожить сон любимых! Достает посуду без шума, аккуратно ставит чайник на плиту, медленно взбивает оранжевые желтки в большой миске, обсыпает солью сковороду с горячим маслом, боясь резвого шипения...
В грезах она четко видела, как кормит выспавшихся мужа с детьми на веранде. Ее деревянное покрытие пахнет свежестью. Особенно сильно после того, как рано утром сметаешь сухие шершавые листья и тщательно протираешь полы веранды. Потом тихо передвигаешь круглый стол в середку, накрываешь его клетчатой скатертью и потихоньку раскладываешь завтрак. Масло, сыр, сметану, румяные гренки, овсянку... Семья дружно ест, зеленые кроны сосен раскачиваются под слабым ветерком, птицы о чем-то щебечут между собой, а их любопытный пес сидит рядом со столом, надеясь получить кусочек докторской...
...Серафима передвигалась по улицам увереннее. Возможность хоть на несколько часов забыть о пугающей обстановке метро делала девушку счастливой. Она потуже затянула теплую косынку с рисунком почему-то зеленых бутонов роз, вытерла сопливый нос лоскутом ивановского ситца, который когда-то представлял собой материно платье, шире раскрыла глаза, любопытно оглядывая прохожих. В порыве радости Серафиме даже захотелось выпрямить спину, хотя всегда ленилась. Она тесно прислонилась к могучему сосновому стволу с выбитой надписью "Всех на х...й!", вытянулась, приподнялась на носочки и так простояла десяток минут. Пораженная болезнью поясница заныла от боли, мышцы завибрировали в области торчащих лопаток, к лицу прильнула кровь. Однако Серафима терпела, представляя, что проглотила гвоздь, который не дает согнуться. Сейчас ей хотелось выглядеть лучше. Ведь, столичный народ кругом, надо же себя показать и на других посмотреть!
С каждой минутой боль ослабевала, спина принимала ровную форму. От блаженства Серафима закрыла глаза. Ей, голодной, уже начала снится сочная мясная запеканка, как она почувствовала сырость на правой ноге. Синтетический носок намок, прилип к коже, влага моментально просунулась под дерматиновую оболочку поношенных туфель. Серафима вскрикнула, вылупила глаза, посмотрела вниз. Около нее, стояла серая собачонка, блаженно приподнявшую заднюю лапу. Темно-желтая струйка упиралась в ногу Серафимы, забрызгивая мелкими капелями другую конечность.
Из-под жирной ляжки пуделя поднимался пар теплой мочи, который окончательно вывел Серафиму из себя. Только она хотела всыпать псине, как та опустила лапу и как ни в чем небывало потрусила вперед к самодовольной блондинке на высоченных шпильках. Испугавшись связываться со столичными грубиянами, Серафима плюхнулась на ближайшую скамью, принявшись оплакивать не осуществленное желание стать лучше...
Фиолетовый ситец насквозь промок. Серафима сжала ткань в ладони, по руке заскользили жемчужные соленые капли. Потом отряхнула платок, запихнула в карман светло-коричневого пальто с большими деревянными пуговицами, двинулась дальше. Косынка сползла с головы, обнажив рыжие волосы. Несмотря на природную Серафимину нечистоплотность, кудри магически заблестели под слабыми лучами зимнего солнца. Грустная девушка этого не могла видеть, зато заметил проходящий мимо очкастый паренек. Оценив непрезентабельный общий вид девушки, Сережа, по профессии цирюльник, остановил взгляд на длинных рыжих макаронинах. "Для шиньона сгодились бы! А то надоели волосы индийской нищеты..." - рассудил по себя Сережа. Решился подойти, но девушка, испуганно взглянув на него, подняла ворот пальто и ускорила шаг...
Серафима остановилась недалеко от пятиэтажки у переполненных мусорных баков. Вынула из кармана дырявые материны перчатки, надела их, начав копаться в вонючем нутре. В стороны полетели окровавленные прокладки, картофельно-баклажановые шкурки, слипшиеся куски туалетной бумаги, кукольная голова с выколотым глазом. Наконец Серафима наткнулась на кулек, полный засохшим хлебом. Ликуя, развернула прозрачный полиэтилен с целью ознакомиться с количеством содержимого. Два батона с заплесневевшей корочкой, половина черного калача, две потрескавшиеся булки с намазанным поверх маслом. "На сегодня хватит!". Счастье снова воротилось на замерзшее лицо с сочными губами, в глазах с припухшими мешками заиграли искорки, свисающие бульдожьи щеки с россыпью мелких угрей зарумянились, вздернутый кончик носа покраснел. Она пошла обратно в сторону метро, мечтая быстрее добраться до дома...
Такое везение - найти кулек хлеба, да еще булки с маслом - окрыляло ее. Обычно к приезду Серафимы столичные бомжи успевали растащить съестное и ей приходилось долго мотаться, чтобы найти хоть одну буханку. А сегодня так несказанно повезло! Если бы не повезло, Серафима больно расплачивалась бы за это. Когда она подходила к дому, мать сидела у порога с недовольным лицом. Ждала хлебушка...
Растолстевшая Мария глядела на единственную дочь чужими, застекленевшими глазами. Во взгляде уснула прежняя материнская теплота. Вместо нее появился бурный аппетит голодного хищника. Вдова целыми днями работала челюстями, гладила поредевшую шерсть своих безхвостых кошек, время от времени отходила в царство Морфея. Хлеба она ела много, с устрашающим аппетитом, со смачным чавканьем. Поэтому, если в покрытой плесенью хлебнице не находилось как минимум двух буханок, Марию охватывала ярость. В гневе она вспоминала имя дочери, выгоняла ее тумаками за дверь, бросала следом пальто, туфли, остатки денег, требуя ехать за хлебом. Как правило, количества ассигнаций хватало лишь на проезд до Москвы и обратно. Поэтому, в столице Серафиме приходилось сновать по улицам в поисках окаменевшего, а, если повезет, и свежего мучного. В их деревушке лишнего хлеба было огнем не сыскать. На свежую выпечку денег не имелось, а старые, заплесневевшие куски вскармливались курам или свиньям.
Каждый Божий день исхудавшая Серафима, которая питалась раз в день какими-то объедками, таскала матери столичный хлеб. Тот размачивался в исцарапанном алюминиевом тазу, мигом съедался. Организм матери не страдал от постоянного хлебного рациона питания. Превосходная работа кишечника, о которой Серафима могла судить по ночам, когда мать, топая жирными ногами, неслась в уборную, была явным доказательством этому. Новое предпочтение Марии сказывалось лишь на ее фигуре и стройности домашних кошек, невинных жертв хлебной диеты.
Наевшись досыта, Мария усаживалась на диван, довольно водила языком по губам, словно удовлетворенная кошара, гладила руками округлившееся пузо. В такие мгновения в отблесках ее сознания мелькали воспоминания о первой беременности. Впрочем, сама Мария этого не понимала. Вспышки из прошлой счастливой жизни директора свинофермы и талантливой портнихи являлись хлипкими реакциями еще не до конца изъеденного мозга...
...Первая беременность Марии проходила сложно. Тогда они с мужем жили в столице. Только после родов, Мария с Николаем переехали в подмосковную деревню, где мужу предложили возглавить свиноферму. Ездить каждый день в Москву, преодолевая нешуточное расстояние, утомительно. Поэтому, молодая пара решила переехать в деревню, где чистый воздух, здоровая еда, стабильный заработок. Но план по переезду планировалось претворить в реальность лишь после рождения первенца, то бишь Серафимы. Из-за хрупкого здоровья Марии беременность должна была проходить под наблюдением врачей...
Каждый день Марииной беременности к ней как минимум два раза в день заглядывали соседи. Молодую девушку так сильно рвало, что звуки ее страданий долетали до слуха жителей "хрущевки". Они знали, что муж беременной страдалицы на службе и не успевала Мария вытереть с губ липкие плоды токсикоза, как к ней на помощь сбегались жители верхних этажей. Одноглазая, но на удивление шустрая Лариса Ефимовна с длинными седыми волосами носила беременной соседке в пиале пару ложечек "антирвотного" препарата. Дело в том, что невестка Ефимовны тоже была в положении, и от токсикоза ее спасало только это снадобье. Следовательно, "антирвотник", собственноручно изготовленный Ларисой из смеси зеленых яблок, лимона и какой-то лечебной травы, должен был помочь и Марии. Однако никакого эффекта не было. Лишь ради приличия Мария запихивала в себя две чайные ложки "антирвотника", которые этим же вечером вырывала...
Ближе к восьмому месяцу живущий в Марии ребеночек начал демонстрировать свою крупную конституцию. По словам врача, еврейки Дины Ларионовны, плод, несмотря на токсикоз, вымахал больше нужного, в результате чего у матери начались проблемы с почками. Пришлось делать кесарево сечение. Четырехкилограммовая Серафима с истошным криком преждевременно появилась на свет...
Рождение первенца изменило Марию. Она стала настоящей сумасшедшей матерью. Первые два месяца практически не спала. Оберегала сон крохотной малютки, держала наливающуюся молоком грудь наготове, если спала, то только с дочкой на руках. Лишь слушая сопение малышки, редкие постанывания во сне и ощущая фиалковый запах ее кожи, Мария могла немного подремать. Но мигом просыпалась, как только что-либо изменялось в привычном состоянии ребенка...
Сейчас от былой материнской ласки не осталось ни следа. Все резервуары чувств до верху заполнилось хлебом и мыслями о нем. Мария обкладывала себя тазами с размоченной выпечкой. Это вселяло ей уверенность. Если проснусь, то лакомство рядом!
Безмерную любовь матери к хлебу Серафима усиленно скрывала. Даже купила у соседки худую курицу, дабы как-то объяснить столь явный интерес к добыванию мучного. Сама мать на людях редко появлялась. А если таковое случалось, то упорно молчала. Окружающие жалели Марию. После смерти мужа, великомученица съехала с катушек! Ах, какая преданность, какая любовь! Бразильские страсти в подметки не годятся! Любовь русской женщины великая!
...Так прожила Мария год и три с половиной месяца. Однажды, после завтрака в виде очередной размоченной буханки, она опять впала в спячку. Серафима обрадовалась: вот проснется и заново станет всеядной. Однако дышала Мария ровно трое суток. Ближе к полуночи четвертого дождливого дня Серафима услышала, как хриплое дыхание матери остановилось. Осиротевшая дочь покрестилась, поплакала, позвала соседей. Подруги Мариины долго пытались разнять толстые руки усопшей, в которых были сжаты куски сухого хлеба...
...Царивший траур несколько не сказывался на темпераменте кошек. Бесплодные питомцы, наевшись бородинского, страстно любили друг друга за обожаемым креслом вдовы, мечтая о продолжение своего великого рода...