Царапкин Сергей Юрьевич : другие произведения.

Мой путь (Документальная повесть)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

Мой путь.

(Жизнь, которая продолжается)

Документально-художественная повесть

"Для того, чтобы написать свои воспоминания, вовсе не нужно быть великим человеком...Вполне достаточно быть просто человеком, у

которого есть что рассказать и который может и хочет это сделать."

Герцын А. "Былое и думы"

   Зачем и кому нужна эта книга
  
  
   Есть понятие - целевая аудитория. Каждая книга должна иметь такую аудиторию. Другими словами - на кого расчитана и кому может быть интересной предлагаемая книга? Этот вопрос ставил и я перед собой, когда задумывал текст. Мне хотелось, чтобы книга была интересна и подростку, вступающему в большую и сложную жизнь; и студенту- человеку возможностей, которому предстоит загонять себя в рамки реальности; и состоявшемуся в жизни человеку, чувствующему себя уже хозяином жизни. А еще, конечно же, имею в виду людей, так или иначе попавших в трудные или даже очень трудные обстоятельства и не видящих никакого выхода; любопытствующим домохозяйкам; людям большого света; и абсолютно свободным российским пенсионерам,- надеюсь быть полезным и интересным.
   О чем же эта книга?
   Это ненавязчивое, и, надеюсь, увлекательное путешествие по моей жизни. Я был откровенным и писал обо всем искренне, а текст старался выстраивать так, чтобы читатель мог пережить личностный ассоциативный ряд. Если возникают мостики или переклички между судьбами пишущего и читающего, значит, текст живой и работает.
   Два обстоятельства с раннего детства и на всю жизнь определили мою судьбу: это болезнь; и Покров Пресвятой Богородицы. Следствием этого было, с одной стороны, исключение всякой стандартной заданности; а, с другой стороны, - сводящая порою с ума свобода плыть или утонуть. При этом такое понимание жизни пришло ко мне сорок с лишним лет спустя после рождения. А жить надо было, проживая каждый день. Глаза слепли, и от этого видеть хотелось все больше и больше. Видеть или не жить - в какой-то момент стало моей экзистенцией. И мне пришлось стать сначала художником, потому что стал слепнуть, а потом, по той же причине, и писателем. Но если бы всему ставшему была причиной только моя воля, то рисовать и пописывать стишки и рассказики я как-нибудь смог. Но смогли бы мои картины или написанные стихи и проза цеплять души и тревожить сердца других людей?
   Слово, дышащее Благодатью - это Божий дар и самому человеку нельзя его иметь. Я никогда не знал, как пишутся мои картины и тексты, и почему они способны волновать людей. Иногда, думаю, что буду делать, если завтра проснувшись, почувствую, что Благодать отступила?
   "Пресвятая Богородица, Матерь Божия, моли Христа сына своего и Бога нашего, даровавшего мне, ослепшему, внутренним зрением видеть, да пребудет милость его во всем веке моем! Покров твой, Дева Пречистая, да пребудет со всеми нами! Аминь".
  
   Январь 2010 г. Пятигорск. Под горой Машук.
  
  
  

Часть первая. 1962 - 1990.

  
  
   Глава 1. Медаль
  
   Я держу в руках медаль за освоение целины. Желтый латунный кружочек с бортиком по границе. На лицевой стороне изображено пшеничное поле с комбайном на переднем плане. Вдали элеватор. Туда повезут собранное зерно. Внизу надпись "За освоение целинных земель". С обратной стороны - серп с молотом, звезда да, вероятно, вырощенные колоски. Латунный круглешек болтается на зеленой с желтыми полосками пятиугольной колодке. С обратной стороны булавка.
   Мама рассказывала, что когда в первый раз дала мне, трехлетке, медаль, я ее повертел в руках и, видимо не понимая, что с ней дальше делать, бросил. Действительно, ее нельзя было грызть; у нее нельзя было оторвать желтую металлическую часть от колодки; и наконец, ею нельзя было даже постучать и пошаркать по стеклу.
   - Медаль надевают и носят, - сказала мама. При этом она попыталась пришпилить к моей майке побрякушку. Я был вертлявым мальчиком, и медаль прицепилась где-то в области пузика. С отцовской медалью на пузе меня сфотографировали. Жаль, что фотка не сохранилась. Медаль сохранилась, а фотки нет.
   - Тогда это была первая послевоенная попытка государства накормить страну. Распахали Сибирь, Северный Кавказ, и бескрайние степи Казахтстана. Сотни тысяч комсомольцев - молодых парней и девушек откликнулись на призыв партии. Все хотели счастливой и радостной жизни. В конце концев, страна выиграла страшную для всего человечества войну. Ценой двадцати шести миллионов жизней мы победили фашизм. Разве такие люди не были достойны лучшей жизни? И, главное, была вера, что в стране побеждающего социализма возможна замечательная жизнь!
   - 14 октября 1957 года Юрию Царапкину, восемнадцатилетнему пареньку, среди других комсомольцев-цылинников была вручена правительственная награда. А ровно через пять лет - 14 октября 1962г в уральском городе Нижнем Тагиле родился я. Мать рассказывала, какое это было тяжелое время. Два месяца оплачиваемого декретного отпуска, а потом делай, что хочешь, с ребенком. В яслях кормили гороховой крупой. Цены в магазинах резко выросли, но при этом для прикорма новорожденных было невозможно купить килограмм манной крупы.
   - Сколько раз я с тех пор держал в руках эту медаль? Художник закомпоновал основные фазы технологического процессса: поле, комбайн, элеватор. Под этой лаконичной символикой разумелось изобилие и благоденствие страны.
   Через пять лет степные бури развеяли весь цылинный гумос и вожделенное изобилие обернулось повсеместным голодом. - Гараздо позже стало известно, что именно в 1962 году по всей стране прокатились волны протестов, пиком которых была Новочеркасская трагедия. А в Нижнем Тагиле моя мать протестовала тем, что бросила работу и,забрав под расписку из больницы обессиленного голодом пятимесячного ребенка, уехала к моей бабушке на Украину.
   Бабушка, Варвара Федоровна Шаповалова, как врач понимала, что ребеночек нежилец. От отчаянья и по совету местной неграмотной старушки меня снесли в маленькую сельскую церковку. Там меня окрестили. Кто меня вымолил у Бога - комсомолка Алла Григорьевна, моя мать или бабушка врач? А может, пьяненький попик да та самая неграмотная старушка? Бог принял молитвы об исцелении болящего чада Сергия. Я остался жить. Но жить пришлось с пораженными глазами. Прогрессирующя дистрофия сетчатки на оба глаза и, как следствие - дегенерация желтого пятна. Что это за "желтое пятно" я толком до сих пор не знаю.Представляется клеймом, метой. Чтобы помнил, не забывал и шел трудным, узким но своим путем. Диагноз будет поставлен только через десять лет, в Одессе.
   А пока был Нижний Тагил и вагоностроительный завод, где инженерами продолжали трудиться мои родители. В 1998 году город Нижний Тагил будет официально признан - экологически катастрофным городом. Все совершается не одним днем. И если шестедясятые годы еще и не были временем экологической катастрофы, то десятки труб уже тогда чернили сажей суровое уральское небо, химические комбинаты сбрасывали в воды Урала отработанные жидкости, от которых реки краснели, а рыба плавала брюхом кверху. Людям оставалась одна привелегия - трудиться, трудиться и еще раз трудиться!
   Когда я писал этот текст, захотел позвонить матери, чтобы расспросить еще раз и про то время, и про медаль, и про фотографию. Медаль с удостоверением отец до сих пор хранит. Ведь, как ни как, это его молодость. А мама, уже семидесятидвухлетняя женщина, вдруг разрыдалась в трубку:
   - Я ненавижу государство, которое заставляя нас трудиться, убивало наших детей. - это буквальные ее слова.
   Старой фотки, где трехлетний младенец на крмвых ножках с медалью на пузе внимательно глядит в объектив, не сохранилось. А жаль. Она могла бы стать символом эпохи. Чудом уцелевший от голода и болезни ребенок с отцовской медалью на животе за освоение целины!
  
   Глава 2. Тагильские страхи и чудеса.
   Дети, они даже в Нижнем Тагиле оставались детьми. К нам переехала с Украины бабушка. Она стала работать в Тагиле врачом. Очень хорошо помню, как она заезжала за мною в детский сад на машине скорой помощи. Я усаживался рядом с ней на переднее сидение. Рядом сидел водитель.
   Нас с бабушкой отделял от руля и водительского сидения теплый урчащий мотор. Маршрут был всегда один: пруд и пельменная. Но сначала пруд. Я выскакивал из машины и, сбрасывая на ходу одежду, запрыгивал в воду. Неважно, была вода холодная или теплая. Я купаться не любил. Мне нравилось вбежать в воду, булькнуться с головой и будто побывав в другом мире, выпрыгнуть оттуда и нестись назад. Бабушка уже держала распахнутым полотенце. Я нырял в его сухие махровые глубины. Бабушка обтирала мое дрожащее тело, я одевался и мы гнали в пельменную. Пельменная была где-то тут же, рядом. Порцию уральских пельменей со сметаной я буквально заглатывал. Булочку я доедал в машине. Все это длилось очень недолго. Ведь бабушка была на службе, и ей надо было ехать уже на вызов. В детский сад я стал рано ходить один. Мы жили в пятиэтажке на улице Газетная. Надо было только перейти небольшую дорогу у булочной, а там тратуарная дорожка прямо подводила к воротам детского сада. У калитки я снимал мартышечьи очки, прятал их куда-то под камень и входил в ворота. Не знаю почему, но я любил детский сад. Помню имя воспитательницы - Светлана Федоровна; помню деревянную крашеную машину, стоящую большой игрушкой во дворе детсада. Борьба за обладание рулем в этой машине составляла смысл уличных детсадовских гуляний; помню, что всегда хотелось быть первым и помню дневные тихие часы. Девочки и мальчики - мы спали в одной спальне. В спальне и случилось самое страшное, что могло случиться с пятилетним мальчиком. Мой перчик вдруг вырос, напрягся и долго оставался в таком состоянии. Я сильно испугался. Ведь заканчивался тихий час и надо было как-то вылазить из-под одеяла!
   Даже спустя годы мне периодически потом снился один и тот же сон:
   Я в кровати и с сильнейшей эрекцией. Тихий час кончился. Все дети встали и оделись. А я лежу. Подходит ко мне девочка, которая мне очень нравилась и тянет меня за руку.
   - Ну, вставай, соня! - смеется она и сдергивает одеяло.
   Я продолжаю лежать. Тело мое кукольно неподвижно. Она несколько секунд глядит то в мое лицо, то на мои трусики и потом со смехом начинает стаскивать их. Сон до предела обострял некогда пережитый стыд. Когда таким образом обнаруживалась моя страшная тайна - я всегда умирал. А там, в детском саду под одеялом, я может быть впервые остался один на один с обуявшим меня страхом. Мое пятилетнее тельце так сильно заявило свои права, что все мальчишечьи чувства важности, первенства и силы были сокрушены и затоплены черным парализующим страхом. Мне никто помочь не мог, и это был первый опыт одиночества. Если бы из моих рук тогда не ушла вся сила, то я, навярняка, попытался бы свернуть голову воставшему карандашу. ведь что с ним таким делать, я не знал.
   В этом же возрасте произошла моя первая встреча с настоящим чудом! Хорошо запомнились нижнетагильские высоченные сугробы, крепкие уральские морозы и ожидание Нового Года. Это теперь красивые наряженные елки сверкающим новогодним лесом вырастают по всей стране уже с конца ноября и победно зеленеют до старого Нового Года. Новогодний праздник для современного ребенка длится почти два месяца: утренники в детских садах; елки во всех домах культуры, в театрах, зоопарках, на площадях, в парках, в магазинах "Детский мир", и, наконец, Елки кремлевские! А сколько Дедов Морозов? Кто их может сосчитать? Купил колпак, бороду, халат и валенки - что? Разве ты Дед Мороз? Когда каждый может стать Дедом Морозом, то нет самого главного, самого настоящего и поэтому единственного Деда Мороза, так же как пропадает и сам праздник. В Великом Устюге соорудили резиденцию Деда Мороза подстать кремлевским палатам. В Кремле Президент, а в Устюге Дед Мороз. Дед Мороз - это Президент для детей. Вот и пишут великоустюжскому Владыке дети письма:
   "Дедушка Мороз, распорядись пожалуйста, чтобы в Москве, наконец, выпал снег" - просят дети. А Дед Мороз отвечает через средства массовой информации им:
   "Я рассмотрел ваши, дорогие дети, пожелания. Но ко мне пишут письма и работники коммунальных хозяйств, которые убирают улицы наших городов. Они просят, наоборот, чтобы я повременил как можно подольше со снегом. Поэтому я принял решение, что зима придет, когда ей будет угодно."
   Вот такой современный Дед Мороз - демократ! У него там есть целая школа Дедов Морозов. Обучился; выдали мешок, халат, шапку и валенки; выписали командировочные, да подарков накидали в мешок. Вот и шляются по городам и весям красномордые бородатые дядьки - похожие то ли на алкоголиков, то ли ряженых уголовников.
   Сохранилась фотография 1966 года. На фотографии я среди таких же детишек на единственном для нас елочном празднике. Праздник на работе у бабушки на станции скорой помощи. У каждого ребенка в руках по ярко-оранжевому апельсину. Среди уральских снегов и трескучих морозов в первый день народившегося 1966 года я держу в руках такое же молоденькое, как и народившийся год, солнышко. Оно потом вырастет и станет сильным и жарким. Но пока оно маленькое, как этот апельсин, и так соблазнительно вкусно пахнет! А перед этим была елка, которую папа принес домой. Она высокая, колючая и пахнущая лесом. Мы в простое ведро насыпаем песок и смачиваем его водой. В ведро с песком папа вставляет нашу елку, и с этой секунды начинается отсчет новогоднего времени. Достается с антресолей фанерная коробка. В ней елочные игрушки, серебряный дождик, мишура и гирлянды с электрическими лампочками. Каждая игрушка завернута в кусочек газеты. До чего же волнительно разворачивать каждую такую газетку! Стеклянные елочные игрушки: будильнички, зверята, сундучки, серебряные орешки и такие же серебряные маленькие елочки. Первой на елку вешается электрическая гирлянда. Это делает всегда папа. Потом прыгают на ветки приготовленные игрушки, а на окнах, дверях и по потолку, от люстры до шторных карнизов, растягиваются бумажные гирлянды, фонарики и звезды. Последним под елку ставится Дед Мороз в теплой ватной шубе. У Дедушки шубу чуть погрызли мыши. Но мы с мамой дырочку заклеили, и дедушка как новенький! И вот, в очередности всех этих немудреных событий высшей точкой накала является Новогодняя ночь!
   Волшебная новогодняя ночь! В такую ночь сбываются желания. Это мне говорит мама. Мне четыре года. Четыре года прожитой жизни. Много это или мало? Когда я спрашиваю маму, то она говорит, что еще четыре года назад меня не было. Это, наверное, похоже на смерть, только наоборот. Ведь смерть -- это когда тебя уже нет. А наоборот -- это значит, что еще тебя нет.
   Нас пугает смерть УЖЕ "никогда" присутствием. До судорог в сердце. Все будет, а меня УЖЕ не будет.
   Если мысленно всматриваться в это нареченное "УЖЕ никогда", можно сойти с ума. Но по другую сторону "никогда", -- когда "ЕЩЕ никогда" -- ведь там не менее бездонная пропасть, в которой меня ЕЩЕ не было.
   Почему же не страшно смотреть назад? Неужели только потому, что эта краткая вспышка по имени жизнь, -- блестка между двумя безднами, -- и этот хилый огонек способен ослепить?
   Минуты подобных переживаний поселяются в человеке с раннего детства и длятся всю жизнь. Это зияющие черные дыры. И мы чувствуем, как тянет из них сквозняком неодолимого отчаяния и ужаса. Вот в таких случаях людям предлагаются мостики, по которым они могут переходить через "черное невозможное". Эти мостики еще называют чудом.
   Новогодняя ночь для меня с того времени стала таким чудом. А еще тогда мама сказала, что в такую ночь сбываются желания. Желания должны быть сильные и самые-самые-самые! А поэтому желаний не должно быть много. Ведь самое-самое заветное желание может быть только одно.
   И я задумался. Ведь надо было понять, что я больше всего хочу? И, конечно же, я решил, что хочу броневичок! Маленькая железная зеленого цвета машинка на восьми колесах. Точная, но уменьшенная копия настоящей боевой машины. Верхние и боковые люки со скобами-рукоятками, наблюдательные прицелы, пулеметный и минометный стволы и красная звездочка на левом и правом бортах.
   В городе Нижний Тагил, такие игрушки не продавали. И ведь как-то уживались в сознании ребенка броневичок, который отец мог привезти из Москвы, и новогоднее чудо.
   -- Хорошо, -- ответила мама.
   Мама достала новогоднюю открытку, на которой по ночному простору в окружении метели и звезд на белоснежной тройке, в санях, с большим мешком из далеких мест несется Дед Мороз. Вот на этой открытке мама написала от моего имени мое заветное желание. А я, для пущей убедительности, чтобы чего там не напутали, карандашом нарисовал этот самый броневичок.
   Мы с мамой, одевшись, вышли на улицу. Отчетливо помню этот пятиэтажный дом. Подъезд -- шесть ступеней вверх, с козырьком и одинокой лампочкой. А вокруг много-много снега.
   Мы спустились с мамой по ступенькам, и слева, в огромном сугробе, мне предстояло вырыть норку, в которой следовало оставить послание для Деда Мороза.
   Ночью кто-то из свиты Деда Мороза должен был собрать все такие послания и вручить их Деду Морозу. А у Деда Мороза есть тот самый волшебный мешок, который и был изображен на открытке. Сует туда Дед Мороз в теплой рукавице руку, а Снегурочка в это время ему зачитывает очередное послание. И достает Дедушка Мороз из своего мешка именно то, о чем просит человечек. Потом подарок надо еще успеть доставить по адресу. Короче, непростое это дело -- чудеса творить.
   И я начинаю рыть норку. Ведь это не должна быть простая ямка, но совершенно определенного размера тоннельчик в снегу. Тоннельчик, расширяясь, заканчивался маленькой комнаткой. Снежные своды тоннеля и комнатки следовало укрепить, чтобы не произошла осыпь.
   Я усердно охлопываю рукавичкой стены норки, вдавливаю и утрамбовываю рыхлый снег. Потом, когда норка приготовлена, я беру из маминых рук нашу открытку, еще раз внимательно всматриваюсь в глаза волшебного дедушки и чувствую, что и Дед Мороз уже приметил меня и направляет свою запряженную тройку к нашему дому. Звездочки, изображенные на открытке, и звезды над моей головой так похожи, что я начинаю слышать завывание далекой метели и ржание белых коней.
   Рукавичка сжимает открытку, а рука медленно и осторожно продвигается по коротенькому тоннелю. Я чувствую, как раздвигаются стены тоннеля. Здесь я укладываю свою открытку и рукавичкой смахиваю с нее возможный снег. Потом я вытаскиваю из норки руку, а отверстие закладываю снегом.
   Но как же Дед Мороз отыщет среди этого сплошного белого, мою норку и как завтра утром я отыщу свой подарок?
   Мы с мамой втыкаем в то место, где был заложен снегом вход в норку, еловую веточку. Это знак для меня и Дедушки Мороза.
   Вот и все. Перед тем как войти в подъезд, я еще раз оглядываюсь на большой сугроб и вижу маленькую одинокую еловую веточку. Мне на коротенькую минутку представляется, что Дед Мороз ночью может и не заметить этот знак, и тогда... Я вздыхаю, и мы с мамой заходим в теплый подъезд.
   Утром, скоро одевшись, я выбежал на улицу и сразу же с высокого порога увидел торчащую из снега еловую лапку.
   Если бы ребенок не обнаружил в своей норке ожидаемого чуда или в жизни ребенка вообще такой норки не было, страшного, наверное, ничего бы не случилось. Ведь, в конце концов, сколько детей никогда не роют таких норок.
   Но те самые последние шаги до торчащей еловой лапки, разрывание снега и потом, когда уже, по локоть засунув в норку руку, щупаешь там, в снежной глубине, и на маленькую секунду кажется, что ничего нет, и пальцы лихорадочно мнут попадающийся снег... Но тут рука нащупывает что-то твердое. Это коробочка!
   Я медленно тащу коробочку. Она завернута в целлофан.
   Прошло много-много лет. Как-то мы встречали очередной Новый год с друзьями. Каждый припоминал события уходящего года. Воспоминание укладывалось в три-четыре фразы. Потом я наедине попытался припомнить, что же еще важного произошло для меня в уходящем году, и смог добавить еще пяток фраз. Мои воспоминания уложились, в итоге, в пять минут. Триста шестьдесят пять дней в году. Сколько часов, минут и секунд? А припомнилось из всего этого пять минут. Трудно сказать, много это или мало. Но то рытье норки и вытаскивание из нее подарка Деда Мороза...!
   Память не просто удержала это событие. Я чувствую, как такие события, оседая светлыми и теплыми блестками где-то в душе, исподволь согревают и освещают мою жизнь.
   -- Пойдем домой. Там развернешь, -- говорит мне мама.
   Но, разве я ее слышу? Разве я чувствую двадцатиградусный уральский мороз? Я стою по колено в сугробе и разворачиваю, разворачиваю, разворачиваю. И вот, под тремя слоями целлофана -- заветная прямоугольная блестящая коробочка! А внутри перекатывается тяжело броневичок. Я вижу его через пластмассовое окошко.
  
   Глава 3. Родители, болезнь, крещение и встреча с морем.
  
   Я смотрю на старую черно-белую фотографию. Небольшая комната; в центре - стол с серебряной головкой бутылки шампанского. Видна одна лишь головка так как весь стол засыпан цветами. Вокруг стола молодежь: мальчики в пиджаках, белых рубашках и галстуках; девушки в простых нарядных платьях. Отец, так же в черном пиджаке и в белой рубашке, а мама в платье почти ничем не отличающимся от нарядов других девчонок. Мама старше отца на два года и учится на инженера-химика на вечернем отделении. Фотография, которую я, спустя почти полвека, теперь рассматриваю, вклеена в большой синий фотоальбом. Этот альбом, как и платье для мамы, как и пиджак, рубашку и галстук отец купил к свадьбе на деньги, которые заработал, разгружая ночами вагоны с углем. Я спрашивал маму, как это она, единственная дочка из местечка Ямполь, решилась ехать учиться на какой-то Урал, в какой-то Свердловск? Были под боком Чернигов с Киевом. Да и Москва с Ленинградом были ближе. Почему же Урал?
   -А вот, села да поехала, - просто ответила она,- в газетах писали; молодежь звали; строились новые заводы, промышленность... хотела быть инженером, хотела все увидеть, ведь из Ямполя до восемнадцати лет никуда не выезжала. А страна такая огромная!
   У отца я не спрашивал, как его занесло на Урал. Думаю, причины были похожими. Разница была лишь в том, что отец был первенцем в большой многодетной семье. Семья жила трудно, много переезжала с места на место. Рождались последующие дети, и первенцу надлежало первым покинуть родительское гнездо. Где-то посреди России, в очередной раз, снялась семья Царапкина Ивана Васильевича, а мой отец остался заканчивать десятый класс. Царапкины, из московской области, последовательно меняя города, смещались на восток, а отец, получив золотую медаль, решил поступать в Свердловский Политех. Там и произошла их встреча.
   Как же он плясал! - с восторгом любила вспоминать мама, - все девчонки были его. А он выбрал меня. Что нашел он во мне? Отец наверняка знал, что искал. Я же подозреваю, что он встретил в двадцатичетырехлетней красавице хохлушке с длинными локонами и карими глазами недолюбившую его мать. Отец всю жизнь оставался в чем-то озорнымм подростком, а мамачасто повторяла, что в семье у нас три сына. Первым был наш папчик. У молодой супружеской пары 14 октября 1962 году родился сын.
   Урал коптил заводскими трубами небо, добывал железную руду, плавил метал, собирал на заводах тяжелую технику, трудился и голодал. Думаю, что я не был оригинален, когда в пятимесячном возрасте от недоедания и ослабленности организма, заболел тяжелым инфекционным заболеванием. Нижнетагильский вагоностроительный завод был тем местом, куда распределили молодую семью инженеров. Молодые специалиста с зарплатой семьдесят рублей получили однокомнатную квартиру в хрущевке.. Кое-какие деньги присылала бабушка с Украины. Дети сутками на горохе и водянистом киселе нходились в яслях, а для родителей была привилегия одна - трудиться, трудиться и еще раз трудиться! Поэтому прямо из яслей в инфекционную больницу меня положили с температурой тридцать девять. Когда температура поднялась до сорока, а потом внезапно наступило временное улучшение, врач поспешил нас с матерью выписать., Выписали лишь для того, чтобы пятимесячный ребенок мог спокойно умереть дома. Дома - это не в больнице. Смерть в больнице - это подпортить статистику, а дома - это недосмотр родителей., На следующий день после выписки, мама замотала во все тряпки какие были в доме умирающего сынишку и заставила отца отвести ее на вокзал и усадить в первый же поезд, шедший на Украину. Бабушка врач была в шоке, когда увидела умирающего внука. Как медик она понимала, что медицина здесь бессильна и оставалось уповать на Бога.
   Вот тогда-то меня и снесли в сельскую церковь. Чудо и сила неустанной молитвы всей православной церкви за каждую крещеную душу я буквально испытал на себе. Но болезнь дала осложнение на глаза. Я взрослел, учась в школе, в училище, в институте и потом везде и часто сознательно или совершенно спонтанно задавал себе, родителям, миру и Богу один вопрос:
   - Почему я такой?
   Ответ мне никто не давал. Мать плакала, мир отворачивался, Бог молчал. А потом я все понял. Видимо, решил я, таким я и нужен Богу. Если бы он захотел, то тогда лишил меня жизни, или, напротив, в его силах была всегда возможность вернуть мне зрение. Жизнь мне была возвращена, а зрение отнято.
   И вот такую жизнь мне уготовил Господь. Как и куда следовало идти этим путем- оставалось решать мне.
   А тогда, я, поправившийся, с отъевшимися на коровьем молоке щечками вернулся с мамой в Нижний Тагил. Как-то нас, гуляющих, встретила на улице та самая врачиха, которая вынуждена была выписать из больницы.
   -Разве это Сережа? - искренне удивилась она. Врач была уверена, что ребенка нет. А я был. Мама рассказывала, что у женщины по лицу от радости текли слезы.
   Память человеческая, помнит все, но выдает фрагментами все пережитое. У каждого возраста, у каждого периода жизни есть такие фрагменты. Память- мудрый редактор, знающий, о чем и когда напомнить, а что утаить. А сны? Это кипящий хаос, как извержение вулкана, фантанирующего из глубин, когда спит редактор.
   Вот еще два фрагмента из тагильского детства. Этакие мостики в будущее- к одессе и морю. Я часто простывал на Урале и много болел. Путевка на юг к морю - это была мечта любого нормального советского человека. И мечта была почти запредельной, которая в лучшем случае могла только раз в жизни осуществиться. А если ребенку нужны солнце и лечебные грязи? У заводского профкома ответов на такие вопросы не было. Родители собрали какие-то деньги. Кое-что, опять же, прислала бабушка, и мы с мамой поехали в Евпаторию. Мама сняла комнату и купила лечебнную курсовку. Так получилось, что я оказался на процедурах среди детей с различными формами ДЦП. Мама рассказывала, какой стыд она переживала там со мною . Пока я, залепленный горячей грязью, лежал на клеенчатых тапчанах - было все ничего. Но только грязь смывалась и я, умытый, одетый и возбужденный от вынужденного лежания в грязных пеленах, вырывался в вестюбюль, где ждала мама, сразу начинал творить кашмар.В вистюбюле ждали своей очереди больные дети. Я оглядывался и начинал нестесняясь, передразнивать походки, жесты и слова этих детей.
   - Самое чудовищное во всем этом кривлянии,- рассказывала мне уже взрослому мама,- - была ужасающая похожесть. У меня тряслась голова, дрожал голос, рвалась речь и плохо слушались скрюченные ручки и ножки. Я точно копировал человеческую боль. О том, что это боль, я в четыре года вряд ли мог понимать. Мне, наверное, было немного смешно видеть необычных детей. Думаю, что копируя уродство, я примерял чужую боль на себя. Это можно назвать первым опытом понимания другого.
   А там мама краснела от стыда за невоспитанного ребенка, а ребенок радовался, когда ему особенно точно удавалось скопировать уродство.
  -- Я стала за тебя бояться не на шутку,- продолжала рассказывать мама, - когда мы уходили из лечебницы, а ты продолжал дергаться и трясти головой. Мы идем по улице- ты впереди с трясущейся головой. В столовой, где мы питались Люди стали шарахаться, а я не знаю что делать с тобой горе-артистом?
  -- Чтобы нивилировать моюдурость, мама в столовой стала вслух читать книжки. Книжка выполняла сразу две функции: она отвлекала мое внимание от остального мира и, как альтернотиву предлагала мир фантазийны. И я полюбил такие чтения. Мы усаживались где-нибудь в уголке. У мамы в левой руке книжка, в правой ложка с кашей.
  -- -Жили-были дед да баба,- читала и подносила ложку мама,- Ам!- проглатывалась каша,- и у них была курочка Ряба,- Ам! - рот открывается и еще ложка с кашей заезжает. Если ложка поступала раньше, чем прочитывался текст, то рот мой не открывался. Это дошло до условного рефлекса. И я из невоспитанного, не желающего что-либо есть ребенка превратился в книголюба и кашееда.
  -- Ах, какой же у вас мальчик!- удивлялись все вокруг,- без книжки и есть не хочет. Конечно же, я и без книжки есть умел, но с книжкой это было приятнее и интереснее. Так уж выйдет, что за всю жизнь, я книголюб с четырех лет, так и не прочту ни одной книги. Ребенку нравилось держать в руках книгу, чувствовать ее запах и вес, видеть россыпь неведомых знаков из которых ростут сказки. И словно предчувствуя невозможность самостоятельно лепить из букв слова, я в себе отыскал необычное желание. Это и стало вторым евпаторийским фрагментом, который выдала моя память.
  -- Дело в том, что в Евпатории где мы продолжали лечиться и отдыхать, за нами наблюдало пол-города и еще один иностранец. Ведь ребенок в глазах окружающих являл чудо исцеления. Люди видели, как трясет и колбасит приходящего в столовую с мамой бедного ребенка. И тут вдруг случается преображение- дитя ровненько, недергаясь, сидит на стульчикеслушает книжку и отлично ест кашу. Иностранец в России образца 1967года - это был почти синоним инопланетянина. Каким ветром инопланетянина задуло в Крым, одному Богу известно. Но дядя подошел, и чуть поговорив с мамой, спросил меня:
   - Серж, а кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
   От советского мальчика, влюбленного в книгу, можно было вполне ожидать ответ про космонавтов, летчиков, танкистов или, наконец, моряков. Ответ ошеломил дядьку.
  -- Я хочу быть мамой. - как само собой разумеющееся сказал я.
  --
  -- Таким образом в меня к четырем годам было засеяно все: рождение под покровом Пресвятой Богородицы; болезнь, поставившая меня перед лицом смерти; крещение и отметина, как путь в виде лишения зрения; необоримое любопытство к человеку; и любовь к книге.
  -- А в четыре годика книжки мне читала мама. И поэтому я, может быть, хотел быть мамой.
  -- Соотношения пропорций посева были напряженно-тревожными. И что может из этого вырости никто не знал
  --
   Глава 4.Одесса, НАТИ, первая любовь, мысли про смерть и обвал зрения.
  
   Зрение мое, строго говоря, рухнуло один лишь раз. Затем будут еще несколько осыпей того малого, что сохранилось после того первого обвала. Обвал был страшен. В одночасье я перестал видеть. Пораненный палец заставляет подстраиваться всему телу. Несоизмеримо большее влияние на человека, с его образом жизни привычками способно оказать нарушенное зрение. В моем случае- для одинацатилетнего подростка, случившееся осложнялось не способностью, да и не желанием принять и согласиться с тем, что произошедшее станет жить со мною всю остальную жизнь, и обратного хода уже не будет. Я переживал произошедшее со мной, как назойливое жужжание комара. Комара хотелось или убить или отогнать. Но ни того, ни другого сделать было невозможно.
  
   И случилось все это в Одессе. Но сперва следует сказать несколько слов, как мы туда попали. Мама серьезно озадачила отца, когда родился брат Гриша. Надо было срочно линять с Урала, если хотелось сохранить своих детей. Но куда? Я мысленно представляю озадаченного отца. Вот он стоит посреди кухонке на пятом этаже нашей тагильской однокомнатной квартиры. Если предположить, что лицом он глядит на юг, то за спиной у него русский север. Если отвести в сторону правую руку это станет указанием на Запад; а если левую - на Восток. Тогда становилось ясно, что Урал оказывался центром если не мира, то центром красного Советского Союза. Кстати, если кто-то не знает,- По Уралу пролегает граница между Азией и Европой. Так вот там на пятиметровой кухне из-за спины тянуло вековыми холодами и туда совсем не хотелось; русский Запад и манил своей перспективой, и та же перспектива, удаляясь все дальшее и дальше, превращалась то ли сама, то ли превращала смотрящего человека в почти неразличимую точку; восток был реален, близок и могуч своей необъятной тайгой и такими же мощными располосовавшими его реками. Там, за тайгой у реки Амур осела его родительская семья. Но туда никто не звал. Оставался юг, такой же, в сущности, чужой и такой же пугающий и манящий. Что двинуло отца - в степи, к Черному морю, в Одессу? Может память, что семь лет назад благославенная Украина спасла жизнь его первенцу? А может, зов царапкинской казацкой крови? Уже в восемнадцатом веке атаман Василий, по прозвищу Цапа, со своей малой дружиной отправился на Яик в помощь Емельяну Пугачеву. Ведь не зря отец писал в своих стихах:
  

"В моей крови монгол горячий

степняк и яицкий казак

коль засыпаю не в объятьях,

то просыпаюсь я в слезах"

   А может, было все проще. Поехал, куда позвали. А пригласили заниматься прикладной наукой в "НАТИ".
   В солнечный приморский город Одессу мы переехали, когда мне было семь лет, и у меня только что родился брат Гриша. Отцу предложили в недавно основанном филиале московского научно - исследовательского института должность заведующего лабараторией, двухкомнатную квартиру и в качестве бесплатного приложения солнце, море изобилие фруктов и переодически вспыхивающие эпидемии халеры и коровьего ящура.
   Понятия географических и территориальных окраин сформировали возникающие там или сям экономические и культурные центры. На пространстве от Балтики до Тихого океана таким центром стала Российская империя. И сразу же все, что не было столицей стало провинцией и окраиной. Издавна в устье Днепра на островных порогах оседало вольное козачество- этакий своеобразный вольный форпост православия в приграничье с Османской империей. На восток от Днепра до Каспия, Волги и дальше в сердце Азии на тысячи верст простералась удивительная империя степей, где царствовал кочевдник. Причерноморье исторически была котлом, где смешивались и варились народы. Из такого гримучего этнического настоя, заамешенного на жгучем солнце, вольном ветре, просторном шелесте морских волн и горечи степной полыни и родилась Одесса. Но сначала был Хаджи Бэй. Эмир всего причерноморья, правоверный мусульманен храбрый воин, крупный государственный деятель и подданый Османской империи. Его дворец находился в Бахчи-сарае, а владения с пастбищами и многотысячными стадами овец коров и лошадей простирались до православной Хортицы. Казаки с Хортицы не давали покоя мудрому Хаджи Бэю и он из пленных непорубаных славян, обращенных в правую веру, по берегам причерноморских и приднепровских лиманов создал заградительные поселения. Так возникли села Нерубайское и Усатово. Люди из этих поселений выстроят церкви и вновь вернутся к православной вере своих предков, лишь когда сюда придет русский екатериненский солдат. А память о тех давних временах и о славном, мудром и жестоком Хаджи Бэе останется в приданиях, разрушеных и почти исчезнувших могилах да в названии одного из одесских лиманов. И вот на берегу Хаджибеевского лимана в середине шестидесятых годов уже двадцатого века возникла, как фелиалмосковского института- Научно-исследовская станция. В чистом поле был поселок, состоящий из одного пятиэтажного дома, одного двухэтажного общежития и фанерного магазинчика "Ветерок". За маслиновой рощей виднелась окруженная полигонами исследовательская станция. Поселок располагался в пятнадцати километрах от Одессы. За кукурузным полем начиналось село Нерубайское, а впереди, на подъезде к Одессе - село Усатово. Школа в поселке появится лет тридцать спустя, а пока нас, поселковых детей институтский автобус возил в Одессу. Каждое утро к единственной поселковой остановке подъезжал на горбатом автобусе дядя Вася. Ручным рычагом дядя Вася открывал единственную переднию дверь и неизменно выкрикивал одну и ту же фразу:
  -- Ну, як, хлопцы,поиидым?
  -- Хотя среди нас хватало и дивчын, но дядя Вася почему-то обращался к хлопцам, как будто у нас был выбор- ехать или нет. В первый класс я пошел осенью 1970 году. Нас было трое друзей: Толик Худенко, Юра Калькутин и я. И у нас было три подружки - Оля Кирееева, Лариса Чавдар и Ира Лебедева. За кукурузным полем , в балке было старое маленькое кладбище. Десяток заброшенных могил. Кладбище все поросло густым кустарником. Теплыми сентябрьскими днями после уроков мы полюбили ходить туда. Автобус возвращал детей из школы и мы в шестиром шли за поле. В зарослях сирени стоял гроб. Это был маленький каменный гробик на пузатых каменных ножках. Судя по надписи, в гробике лежал пятилетний ребенок.
   Нам казалось, что именно в этом гробу и лежит мальчик. Итак, мы, первоклашки в школьных формах с белыми воротничками и портфелями, быстро переходили поле и спускались в балку к гробику. Зачем мы туда шли? Чем нас привлекала эта могила? Мы касались холодных каменных стен гробика, ходили вокруг и потом, забравшись в кусты сирени, доставали припрятанные сигареты. Девчонки не курили. А мы курили. Сигареты были всегда у Толика. Он тырил их из отцовской пачки. Болгарские сигареты "Радопи". Мы кашляли, пускали через носы дым и по кругу мусолили оранжевый фильтр. Но самое интересное начиналось потом. Рядом с кладбищем в низинке росли высоченные, как бамбук, папоротники. Это были трубчатые, длинные, хорошо гнущиеся палки с жиденькой листвой на верхушках. До чего же было приятно, оперевшись спиной на парочку сросшихся таких палок, раскачиваться! У каждой из девчонок была своя такая качелька. Они бросали под ноги портфели и укладывались в эти кресла-качалки. Они, закрывая глаза от удовольствия раскачивались а мы ложились сверху. Под тяжестью двух детских тел папоротники прогибались до положения сорока пяти градусов. Скрипели угрожающие обломиться папоротники, а мы целовались, целовались, целовались! Стояла теплая осень, и я влюбился на все двенадцать одесских лет в Олю Кирееву. Знала ли она об этом? Думаю, что нет. Ведь эти краткие осенние поцелуи первоклашек - это единственное, что вообще было. Все, что потом случилось, перечеркнуло и меня и мою так светло начинавшуюся жизнь.
   Примерно в это же время пришло ко мне первое переживание смерти. Поселок быстро рос. И уже через два года стояло три пятиэтажных дома. Мы переехали в новый дом, в более просторную квартиру. К нам из Тагила переехала бабушка. Ее парализовало в пятдесят три года прямо на работе. Она проживет с нами в одессе еще десять лет., На первом этаже нашего дома , жил человек по фамилии Сосискин. И вот этот Сосискин умер. Кто был этот Сосискин -я не знал. Мама только сказала, что умер Сосискин, и мне долго было страшно входить в подъезд. Сладковатый запах смерти, уловленный в день похорон, долго потом преследовал меня. И даже теперь цветы - когда их много, запах напоминает похороны. Первого покойника я увидел во втором классе. В доме напротив умер человек. Гроб стоял на улице на двух табуретках. Вокруг стояли люди; у подъезда стояла красная крышка и несколько венков. Я подошел, протиснулся и заглянул в ящик. В окружении цветов, нарядный лежал человек. Снова ударил в нос тот же запах, но страшно не было. В гробу лежал спокойный человек с закрытыми глазами.
   Мне даже показалось, что он спит. Я протянул руку и коснулся его пальца. И этого стало достаточно. Смерть обожгла нечеловеческой твердостью и холодом.
   -Разве бывают такие твердые пальцы у людей? Разве бывают руки такими холодными? И тогда я увидел и запавшие синей глубиной глаза, и желтые губы и всю кукольную фигуру покойника.
  
   Ккомнату разделял старый шкаф. За шкафом жила бабушка. По эту сторону стояла моя кровать, стол у окна и книжная полка. Я любил засыпая с головой залазить под одеяло. Вот там, под одеялом, впервые смерть заглянула в меня. Смерть в разных ее проявлениях я, как уже упоминал, встречал в своей жизни: она таилась в каменном детском гробике; цветочно-сладко пахла из квартиры Сосискина; наконец, онауспела даже обжечь своим холодом. Это была смерть, как что-то страшное,пугающая и немножко привлекающая внимание, но меня не касающееся. А вот под одеялом она не просто каснулась, но неожиданно полно заетекла и тут же парализовала душу. Бабушка спала так тихо, что я прислушиваясь порой не слышал ее дыхания. Тогда мне начинало казаться, что она умерла Вот и в ту пододеяльную ночь я не услышал бабушку.
  -- Бабушка! - уже был готов крикнуть я.
  -- Но вот она вздохнула и даже во сне покашляла . Тогда страх о смерти близкого человека сменился ровными частыми в ту мою пору мыслями.
  
  -- Вот умирает человек, - думал я, - Его наряжают, кладут в гроб, несут на кладбище и зарывают в яму. И все. Нет человека.Это очень печально и больно особенно если умирают близкие люди. Бабушка старенькая и она наверное скоро умрет. Но ведь когда-то умрут и мама с папой и придет моя очередь. Допустим, и я когда-то так же умру, и меня в ящике снесут на кладбище и зароют. Но после ведь надо же снова как-то появиться в этом мире? Ведь иначе быть не должно. Как это может быть, чтобы из этой ямы, из этого ящика никуда и никогда? Черви сожрут и больше нет меня? Все остальное есть, а меня нет?Этого не может быть и пусть через тысячу лет, но жизнь под солнцем вернется.
  
  --
   Я доходил До этого предела мысли, успокаивался невозможностью смерти и спокойно засыпал. А в ту ночь я сделал еще один шаг за границу запретного. Тут же что-то резкое и блеснуло в моем мозгу и я сбросил одеяло.
  -- Что это?- я сидел на кровати, а вспыхнувшая молния продолжала палыхать в голове.Сверкала молния и колокола тяжко бызванивали однообразный звук. Этим звуком было слово "Никогда".
  -- - "Никогда" - это значило, что и через сто, и через тысячу, и через сто тысяч лет - никогда меня не будет на этом свете. вообще и никогда не будет. Это звучало, как приговор, как удар кувалды в темя. Из остолбеневшей души сочился холодным потом Страх. Но и это еще был не предел. Сам страх была еще одна попытка души обрести хоть такую, но опору. Но за вставшей между мною и миром стеной страха разверзалась черная бездонность. И вот глядеть туда было уже не просто страшно, и даже не жутко, а просто никак. Ведь пока страшно, пока жудко- ты еще есть, потому, что еще чувствуешь и переживаешь. А когда "никак"это на одну лишь долю секунды тебя нет. Потому, что когда уже две доли это вечность, где царствует пустота . А пока была черная дыра и в ней барахталось, исчезая, то, что когда-то было мною. Кружащееся падение- вот что был я. Падение направленно вниз по узкому обвалу. Оно, цепляясь за острые твердые выступы пропости, как по наждачной бумаге, стирается до абсолютного ноля. Такого напряжения более одной доли секунды думаю не в силах выдержать человеческий мозг.
  
  
   Все живое поет жизнь и сражается смертью. Смерть всегда рядом. Глядеть в нее это путь в безумие, но и не глядеть невозможно.
   Олицетворенной смертью в Одессе была халера. Эпидемия пришла в город в 1971 году. Стояло жаркое лето, продолжались каникулы, и вся область была объявлена карантинной зоной.
  -- Это халера. - сказали мне папа с мамой и ушли на работу.
  -- А соседка тетя Феня с первого этажа, за отворенным настеж окном, кричала на дочку Лорку:
  -- -Где ты халера шаталась всю ночь?
  -- Первым признаком эпидемии на нашем голомй выжженом солнцем поселке были появившиеся солдаты. Солдаты покупали в магазине ситро. Вторым признаком загадочной тетки по прозвищу Халера был запрет на Доступ к лиману. По всем склонам и вдоль берега были разбросаны кучки скучающих солдат. Холерная палочка поселилась в лимане. Опять же, по причине карантина, выезд в город был ограничен. Короче, наступила тоска зеленая! И мы, мелкие мальчишки, стали делать тайные вылазки. До лиманской воды из нас никому добраться не удавалось. Солдатики отлавливали, и, надовав подзатыльников, гнали назад. Но тем, кому все же удавалось заглянуть с ближнего склона в воду, рассказывали, что вода чистая и рыба вверх брюхом не плавает.
  -- Вот так развлекалась дворовая ребятня, обманывая себя и смерть. Карантин был снят через два месяца.
  --
  -- Дети на поселке- мы предоставленные сами себе росли сорной травой. Одним из любимых подростковых занятий было свинцовое дело.
  -- От расплавленного свинца точнее от его ядовитых паро возможно и испортились мои глаза. Правда свинец плавили мы все, а глаза поехали лишь у меня. Но, как возможную причину спровоцировавшую заболевание подтверждали и врачи.Фактом остается во всяком случае то, что сразу за свинцовыми делами последовало внезапное потеря зрения. Свинец мы начали плавить осенью1972 года, а уже в следующем году в четвертом классе я сидел на первой парте и ничего не видел на доске. Но все по-порядку:
   Шли школьные осенние каникулы. На окраине, где испытательные полигоны подходили к поселковым гаражам и сараям, в зарослях диких абрикосов ржавели брошенные трактора. Железными мертвецами- разбитая, разрушенная испытаниями, как после боя стояла брошенная техника. Обглоданые, с ржавыми ребрами радиаторных труб, покареженными желудками - дизелями и рванью торчащих проводов-сосудов - это были зловещие в своем молчании скелеты. И вот к этим скелетам мы, мальчишки, зачастили за свинцом. Дело в том, что в металлических коробах, располагавшихся, как правило, за кабинами, иногда, попадались отработанные аккумуляторы. Каждый аккумулятор был настоящей находкой. Сперва надо было вытащить из трактора отысканный черный ящик. Потом тяжеленный аккумулятор оттаскивался к лиману. Там, на живописных склонах коробка разбивалась. Били по ящикам мы чем придется - железяками, прутьями от старых кроватей или обычными булыжниками.
   Лопалась пластмассовая обшивка; текла во все стороны ядовито-серая жидкость, которая, как позже узнаю я, была соляной кислотой; и, наконец, обнажались искомые свинцовые пластины. Пластины вытаскивались из разбитого аккумулятора. Из них вытряхалась труха, - и освобожденная свинцовая сеточка была готова к употреблению. Горел костер, и была приготовлена обычная консервная банка. В банку напихивались переломанные и сжатые фрагменты свинцовых сеточек. Оставалось полную банку по-лучше приладить на костре. Очень быстро, если был хороший огонь, на дне собиралась под верхнем мусорным слоем сверкающая раскаленная жидкость. Это и был свинец. Свинец нам нужен был, чтобы отлить черепки на амулеты, биточки для игры в свайку и кастеты для наших всегдашних драк. Драки были редкостью, но приятная тяжесть в кармане добавляла уверенности.
   В тот ноябрьский дождливый день костер наш плохо горел. Валил дым от сырых дров, и свинец в банке никак не хотел плавиться. Нужна была солярка. Надо было пробраться на тракторную станцию в ту ее часть, где стояли огромные цистерны, чтобы нацедить в бутылку горючей жидкости. Я взял велосипед и поехал. Мне повезло - сторожа из-за дождя не оказалось, и я успешно наполнил бутылку. На обратном пути случилась авария. Я катил по полигону и на какое-то мгновение вдруг почувствовал, как окружающий пейзаж- серое дождливое небо, акации слева и виноградники впереди,- все подернулось туманом и растеклось. Этого было достаточно, чтобы Педаль велосипеда зацепилась за торчащую железяку. Велосипед крутануло, и я, на хорошей скорости, одним махом перелетел через руль. Первой грохнулась вдребезги бутылка. Следом, с вытянутой вперед рукой, прямо на стекла, грохнулся я. Кровь, вперемешку с черной жирной соляркой и куски висящего мяса - это то, что увидел я сразу, как только поднялся. Кисть левой руки была распорота. Из двух глубоких ран торчали стекла. Перепуганный, я быстро вытащил стекла и приладил на место свисающий кусок кожи и мяса. Будто хотел все случившееся отмотать во времени назад. Думал, что надо было лишь быстро, положить на свои места кусочки кожи и мяса и все тут же поправится. Родителей дома не было. С рукой, перевязанной рубахой, меня встретила бабушка. Рану мне зашивали в больнице. Повторяю, это случилось осенью. А весной по одесскому телевидению выступал врач - окулист. Было предложено всем желающим проверить зрение. Отец усадил меня на спинку дивана. Метра два с половиной от телевизора. Именно такое расстояние требовалось для проверки. Закрывая по очереди то левый, то правый глаз, я должен был называть указываемые буквы. Родители офигели, узнав реальную остроту моего зрения. Верхние две строки: "Ш; Б; М; Н; К". И все. От нормы в сто процентов я видел лишь двадцать. А ведь Еще в третьем классе я сидел за четвертой партой и хорошо видел все, что написано на доске. А в четвертом классе я уже не видел с первой парты. Мама отвезла меня на обследование в филоатовскую глазную больницу. Профессор Магилевская, поковырявшись в моих глазах, поставила диагноз частичной атрофии зрительного нерва на оба глаза.
   Что это такое?
   Сколько раз я с тех пор задавал себе и врачам этот вопрос. Глаза врачи мне не вылечили, но разъяснить популярно разъяснили. Глаз, как орган воспринимающий свет, цвет и видимую предметность окружающего мира это яблоко начиненное хрусталиком склерой, роговицей и еще там чем-тов целом был у меня в порядке. Мозг, который должен был понимать, что видет глаз- так же справлялся со своими задачами. Проблема была в мостике. Между глазом и мозгом был протянут мостик по которому и текла информация. Этот мостик назывался зрительным нервом и этот нерв умирал.
   Глава 5. Мои школьные мытарства и первые стихи
  
   В шестнадцать лет на выпускной экзамен по украинской мове я пришел, выпив в подворотне стакан вонючего бурячного самогона. Я не был пьяным и от меня даже не пахло. Только морда была, как свекла, да кураж! Собственно, для куражу я и принял на грудь. Речь о каких-либо знаниях идти не могла. Я уже давно перестал учиться. Каким образом мне удавалось переходить из класса в класс - это меня совершенно не волновало. Классный руководитель Вера Павловна подсела рядом и тихо спросила, что я собираюсь делать после восьмого класса? Она хотела знать - собираюсь ли я оставаться в девятом? От моего ответа зависело, сдам ли я экзамены. Я ответил, что идти в девятый не собираюсь, и мне нарисовали в аттестате трояки.
   А началось все это пять лет назад. О том, что произошло со мною за эти пять лет, будет рассказано в этой главе.
   Но сначала - риторический вопрос:
   Как можно учиться в общеобразовательной школе ребенку, который с первой парты ничего не видит на доске? Или - как может учиться ребенок, прочитав два-три слова с трудом в учебнике, закрывает его из-за того, что глаза отказываются читать?
   Я, кое-как, еще различал линейки в тетрадке с расстояния пяти сантиметров. Кое-как что-то пытался в тетрадках писать,Но о том, чтобы перечесть написаное - речи идти не могло. Я переживал уже не за то, что там царапала ручка, а, чтобы написанные слова хоть как-то укладывались на полочки линованных строк. А если, не дай бог, был солнечный день! Класс был залит таким веселым ярким светом, что все жмурились, как котята от удовольствия. Все, но не я. Я жмурился, от окончательно ослепляющего света. Надо же было хоть приблизительно разглядеть, куда ставить очередную букву? Но никакая полочка не могла удержать разбредшиеся слова. Буквы соскальзывали со строчек, слова обрушивались и зависали окончаниями, выстраивались в диагональные сквозные ряды. Что же я мог сделать?
   Выход я нашел быстро. Просто перестал что-либо писать и подавать. А что же со мною таким делать? Этого не знали ни я, ни учителя., Если бы я продолжал сидеть дылдой на первой парте, то сердобольные педагоги может быть вызвали родителей и совместно подумали, как и где лучше учиться ребенку? Но именно это я и перестал делать. Я не просто перестал сидеть на первой парте, я перестал ходить в школу. Мои периодические загулы начались с пятого класса. В шестом я стал прогуливать систематически. Все утренние сеансы в одесских кинотеатрах стоили десять копеек. А когда кончался сеанс, то можно было нырнуть под кресло или снова вернуться в зал, через черный ход, после начала следующего сеанса. Короче, я по сто раз пересмотрел все фильмы во всех кинотеатрах. Садился всегда на первый или на второй ряд. Все было крупно и хорошо видно. Я от близости и размеров экрана чувствовал, что и сам почти там, в кадре. Невинные радости кончились в седьмом классе. В наш класс пришел Вова Дисколенко, и на целых два года я не просто выпал из образовательного процесса, но узнал, что такое вино, папиросы и план. Но об этом чуть позже. А пока еще немного про четвертый класс.
   На уроке русской литературы Темой была - Великая Отечественная война. Надо было не из учебника что-то прочитать и своими словами что-то написать. Это называлось изложением. Ни прочитать, ни написать я не мог. Мне бы попросить отца или мать, чтобы они мне почитали. Но я не просил. Родители вообще мало занимались моей судьбой. И совсем не потому, что моя судьба их не волновала. Напротив, очень даже волновала. Утром родители уходили на работу, вечером возвращались. Цель, которую могли потянуть они - чтобы дети были более - менее сыты и одеты. А это обеспечить советским инженерам на зарплату сто двадцать рублей было не просто. Да и каким родителям хочется, приходя в школу, выслушивать о ребенке, какой он аболтус. В свою очередь, я под каленой пыткой не признался бы, что трудно из-за зрения мне учиться. Все как-то шло само собой: учителя закрывали на многое глаза, видя перед собой слабовидящего ребенка; родители до поры не хотели замечать моего уродства; а что же я? Никогда особенно не переживал и не ломал голову насчет выполнения домашнего задания. Я слишком любил улицу и слишком ненавидел сидения за уроками. Но как же хорошо я помню и до сих пор, закрыв глаза, вижу этот тетрадный в клеточку листок! На листочке моей рукой вкривь и вкось, были нацарапаны восемь строк:
  

Вот уж Гитлер проклятый

Перешел наш кордон.

Слава нашим солдатам!

Что погибли на нем.

Не щадя своей жизни

Шли солдаты в огонь.

А теперь на том месте

Горит Вечный огонь!

  
   В назначенный день все сдали свои изложения. Я тоже подал свой листок. Алла Павловна взяла на проверку наши изложения. Наследующий урок она задала классу вопрос:
   Кто сдал это?- и учительница подняла над головой листок.
   В классе воцарилась тишина. Алла Павловна ждала. Я не собирался отмалчиваться. Но так получилось. Я не увидел, что там Алла Павловна держит в руке? Да, честно говоря, просто забыл про написаное стихотворение. А предположить, что моя персона может вызвать общественный интерес - это было из области невероятного. Алла Павловна, не дождавшись ответа, попросила раздать всем их листочки.
   - Царапкин, а твое изложение где? - спросила она, когда все листочки были розданы,- ты ведь был на прошлом уроке.
   - Был. - подтвердил я
   - Так может, это твое?
   - Листок мой.
   - Почему же ты не ответил?
   Что я мог сказать строгой Алле Павловне? Ведь я научусь говорить людям, что "не вижу" (такую простую и невозможно трудную фразу) только лет двадцать спустя. А там, в классе - я краснел и молчал.
   - Ты сам это написал?
   - Сам.
   - Ребята,- обратилась Алла Павловна к классу, - Сережа Царапкин написал стихотворение.
   И Алла Павловна прочла. Она прочла их невозможно плохо, так как они были невозможно каряво и безграмотно написаны. Потом она прочла их еще раз. Все поглядели на меня. Я сидел, как обычно, один, у дверей, на первой парте, спиной ко всему классу. Но я почувствовал, как в мою сутулую спину глядит весь класс. Класс глядел в спину, а в лицо мое глядела сквозь очки Алла Павловна. Воцарилась молчание. Я не понимал, что я наделал, ведь цена написанному был порыв на десять минут. Разве восемь строк, на которые потрачены десять минут, могут что-то значить?
   -Хорошие стихи, - помолчав, сказала Алла Павловна мне и всему классу. И я эти слова запомнил на всю жизнь! Лучше этих двух простых слов никто мне за восемь лет школы не говорил.
   А после урока Алла Павловна подозвала меня. Она спросила, давно ли я пишу, и не хочу ли отправить эти стихи, например, в "Пионерскую правду"? Разве я мог знать, хочу или не хочу? Ведь это были мои первые и единственные стихи.
   Да и о том, что это стихи мне про то сказала учительница, а для меня это была отчаянная попытка... Вот такой неожиданный выход я нашел для себя. Потом я узнал, что Алла Павловна все же послала мои восемь строк, и детский украинский журнал "Барвинок" их напечатал. Но разве я мог по физике, по математике, по химии и по географии писать стихи? Поэма про равнобедренный треугольник! Или зарифмовать закон Ома? Да я тогда толком и не понимал, как стихи у меня родились? Помню, что спустя какое-то время, по просьбе той же Аллы Павловны попытался сочинить стих к Великому Октябрю, и у меня ничего не получилось. За все одесское школьное восьмилетие написанные стихи ко дню Победы стали единственными моими стихами. Следующие стихотворение я напишу в восемнадцать лет. Я буду тогда впервые влюблен. Это будет в городе Ленинграде; я буду учиться в медицинском училище; и это будет уже другая жизнь!
  
  
   Глава 6. Подвалы, удалое пьянство и конопля.
  
   Шло время. Наш поселок рос. На пустыре, у Хаджибеевского лимана, уже торчали четыре пятиэтажки. Появилась почта и два магазина. Рабочий класс каждое утро, направляясь обслуживать трактора, в магазине "Ветерок" выстраивался в очередь, чтобы выпить сввой стакан портвейна. ИТР портвейну предпочитали благородный и дармовой институтский спирт. Поселковая молодежь, скуки ради, длинными бездомными вечерами в подъездах пила домашнее вино. Рубль - литрушка чернил. Пойло - среднее между прокисшим виноградным соком и гремучей брагой. Нерубайские бабки, торгующие вином, добавляли в него для крепости то ли дуст, то ли еще какую-то дрянь. Как бы там ни было, но такое пойло пользовалось неизменно популярностью, ибо хорошо шарахало по шарам. Пили все. Такова была общая атмосфера на институтском поселке НАТИ.
   Итак, в седьмом классе к нам пришел Вовик Дисколенко. Я, наконец - то обрел себе друга по нежеланию учиться. С этого времени началось мое направленное сползание. От невозможности, неспособности соответствовать стандарту советского школьника, я спонтанно стал соответствовать стандарту асоциального типа. Вовсе перестав появляться в школе, мы с Вовиком терялись в одесских слободских трущобах. Это было дно советской действительности или задворки человечества, или андеграунд, полная деградация, шваль, отбросы, помойка, клаака. Но это же была неоцененнаяи неописанная ни в одном романе свобода в поступках, романтика контркультуры и еще дикое неудержимое веселье и восторг от остроты переживаемого! Какие-то фанерные лачуги, грязные вонючие бараки с длинными темными коридорами и множеством одинаковых дверей. Мы брели закоулками, перелазили заваленные заборы, пересекали свалки, чтобы нырнуть в одну из таких хижин. Отпиралась дверь, и в маленькой комнате у стола сидели всегда какие-то мужики и тетки, стояли на столах бутылки и дым коромыслом. Нам всегда были рады, так как мы приносили деньги. У Вовика, чаще, чем у меня, находились рублики. Тут же снаряжался гонец за винишком. Так короталось время. Я ощущал себя путешественником, попавшим в другую жизнь. Разница между мною и Вовиком именно в этом и заключалась. Я вынужден был вести двойную жизнь - ныряя то туда, то сюда. У меня был дом с интеллигентными родителями, с книжными шкафами, с фортепиано. Я испытывал неимоверные мучения, когда брал новенькую, купленную отцом книжку. Финимор Купер "Зверобой" - мог лишь прочесть я. Я держал книгу в руках; чувствовал ее запах и тяжесть; листал страницы, пытаясь носом разнюхать, что же там написано? Книга еще долгие годы останется для меня недоступной. Первую свою книгу я прочту или точнее сказать, прослушаю в восемнадцать лет. А в 1977- 1980 годах я начал устраивать для себя очень рисковые путешествие. Я был вытолкнут (и совсем этому не противился) на обочину жизни. От невозможности, сняв с полки, прочитать Финимора Купера, я пристрастился читать книгу, имя которой - жизнь. Я никогда не научился чувствовать себя своим среди этих людей. И люди, к которым мы с Вовиком приходили, никогда не воспринимали меня своим. Я был своим среди чужих, и чужим среди своих. А Вовика эти люди принимали, как своего. Я нисколько не хочу обидеть Вовика Дисколенко и тех людей. Более того, я сам среди этих несомненно, оригинальных и колоритных персонажей, чувствовал себя интеллигентным недоноском. Они меня так и звали: "интеллигентик". Хотя каким же я был интеллигентиком? Я был неучем. И, видимо, тогда у меня стало формироваться вывернутое сознание. Я чаще понимал и чувствовал, чего не хочу, чем знал, что мне надо. Протест стал нормой моего поведения, а неприятие, как внутренняя мотивированность, выталкивала меня из очередной ямы. Но так как альтернатива яме была другая яма, то яма одна сменяла яму другую.
   Поэтому я не мог принять, как альтернотиву моей фантастической жизни, вариант, предложенный родителями.
   Это было летом после седьмого класса. Родители наконец-то оценили всю сложность складывающейся ситуации, и, понимая, куда все это приведет, приняли, может быть, самое лучшее для меня решение. Загвоздка была лишь в одном. Хочу ли этого я? Дело было так:
   В один прекрасный летний день, накануне нового учебного года, отец с матерью взяли меня и куда-то повезли. Что, куда и зачем - ничего этого я не знал. Привезли, оказалось, в интернат для слепых и слабовидящих детей. Интернат находился на окраине Одессы, на берегу моря. Когда я узнал, в чем дело и понял одно:- меня хотят оставить в интернате для слепых, я заявил, что сбегу на следующий день. На этом попытка первого вмешательство родителей в мое сползание в бездну окончлось безрезультатно. Я был оставлен плыть дальше по течению.
   Через четыре года в ленинградской школе массажистов я встречусь с одесситами из того интерната. Четыре человека. Нормальные ребята. Мы вместе будем учиться два года в массажной школе. Конечно, видимо, ничего страшного не было в одесском интернате и уж, наверняка, меня бы миновала чаша, которую пришлось испить. Что же, за все надо платить. Думаю, что я платил за свободу.
  
   В подвалы мы спустились осенью1977 года. Если войти в подъезд любой хрущевской пятиэтажки, то вместе с неизбывной затхлостью и густой настоянной вонью сразу же представали перед глазами две лестницы. Одна - главная вела наверх к квартирам, а вторая, скрытая за кирпичной стенкой - вела вниз. Девять ступенек, - и за дверью открывался темный мир подвала. Подвал, по которому следовало ходить, пригнув голову (т. к. потолки были низкими), тянулся под всем домом. Войти в него можно было из любого подъезда. Это было единое пространство с бетонными перегородками, делившими подвал на множество отсеков. От этого вечно темный подвал выглядел лабиринтом. Земляной утромбованнный пол; низкие потолочные плиты, отделяющие подвал от квартирных пространств первых этажей; змеистость разновеликих труб вдоль подвальных стен. Трубы тянулись в несколько рядов. Местами они разветлялись, и тогда одна железная змея вставала на дыбы и переползала по потолку, тогда как другая труба с пузатыми вентялями-задвижками ползла по земле. Обе железные змеи скрывались в очередном черном отсеке. В утробах пузатых змей всегда что-то булькало и урчало. Но главное- утробы некоторых из них несли в себе тепло. Это тепло и притягивало нас, бездомно слоняющихся промозглыми зимними вечерами на пустыре между четырьмя домами. Позже в подвалах появятся вино и конопля. А первые наши спуски под землю были обусловлены поиском тепла и уюта. В одном из нецентральных отсеков вкручивалась лампочка, притаскивались ящики, продавленные диваны. И на этот мерцающий огонек потянулись подростки, как мотыльки на пламя свечи. Потом был даже разработан целый кодекс консперативного поведения. Во-первых, всегда следовало поддерживать иллюзию запертой наружной подвальной двери. Иногда двери были действительно заперты, и тогда подбирался ключ. Во-вторых, спускаться или выходить из подвала надо было тихо и осторожно, чтобы никто из жителей подъезда нас не замечал. Прямо за дверью, у входа в первый отсек на землю бросалась какая - нибудь гремящая хрень. Чаще всего это был лист жести. Свой посетитель подвала знал про эту гремящую мину, и просто перешагивал ее. Мина закладывалась на возможного чужака. Услышав шум жестянки, сидящие в отсеке, тут же выкручивали лампочку. Следующим рубежом безопасности и различения свой- чужой было прислушивание. Выкрутив лампочку, мы прислушивались. Если шаги в полной темноте по закоулкам отсеков были уверенные - значит, шли наши. Если же нет - следовало смываться через другие подъезды. Конечно, среди поселковых подростков были и те, кто не спускался в подвалы. Это были или слишком еще молодые, или слишком зашоренные учебой и правильным поведением мамины дочки и сыночки. Так считали мы, ушедшие в подвалы. Именно подвалы сразу же разделили все подростковое поселковое общество и сбили нас в единую стаю. Мы вдруг почувствовали себя не бездомно мыкающимися одиночками. И, главное, мы стали целым, что позволяло нам везде чувствовать себя отдельными от другого мира. В том мире остались и ненавистная мне школа, и мой дом с родителями. Таким образом, на несколько лет мною полностью завладели стая, подвалы и улица. Вино, карты, свобода в поведении и вкус отвязанной от общепринятой морали жизни - это был путь нашего взросления.
  
   Конопля в одесской области росла и растет везде. Это растение присутствует там в двух видах. Дикая конопля, или попросту дичка - растет, как бурьян. Невысокая, в размер куста крапивы, она быстро размножается и прет из земли, как сорняк. Отдельные кустики часто попадаются вдоль сельских дорог. Но более она любит кучковаться по теплым солнечным склонам в неглубоких балках или по задам тучных украинских огородов. Скотина коноплю не ест, зато ее любят посещать птицы. Над местами, где растут такие кустики, в жаркий безветренный день стоит невидимое глазу облачко ароматного дурмана. Второй вид - это культивируемая конопля. Сортовую коноплю выращивают колхозы. В одесской области было немало таких колхозов. Конопля шла сырьем на одесский канатный завод, где из ее волокон изготавливались крепкие корабельные канаты. Еще из конопли добывали техническое масло. Где и как оно использовалось - этого я не знаю. Нас же интересовала жирная маслянистая сажа, которая густо и обильно к концу августа покрывала набухшие шишки. Забить папироску дичкой - такой самосадик делал и делает каждый селянин одесской области. И папироска душистее, и дым гуще, и в мозгах веселее. Бывало, идем со взрослыми парнями из местных нерубайцев крыть птицу. У них специальные сети. Птицеловство - это осенняя забава. Где-нибудь, или на окраине огорода, или в балке, устанавливалась такая сеть. Ставился тычек из веточек все той же конопли, и рассыпалось по земле зерно. И дурмана, щеглы, синички оседают на приготовленные тычки. Мы сидим в засаде. Длинная веревка в руках главного птицелова. Как только стайка усаживалась на тычек и начинала склевывать приманку, происходил резкий рывок, - веревки и сетка накрывала замешкавшихся пернатых. И тогда мы все бежали к сетке. Ни кружащих над тычком в воздухе птиц, ни самого тычка-я не видел. Поэтому для меня романтика птицеловства сводилась к походу к месту лова и лежанию в засаде, где велись неспешные тихие разговоры, а по кругу плыл стаканчик винца и дымящаяся папироска. И было еще высокое осеннее небо Одессы, по которому плыли невидимые моим глазам перелетные птицы. Я полюбил, опрокинувшись на спину и заложив руки за голову, вот так долго и неподвижно лежать в пожухлой траве и вслушиваться в это небо. В таких осенних засадах я и попробывал и первый стаканчик сухого домашнего вина, и первую забитую дичкой папироску. Мне такая мечтательная жизнь нравилась.
   А настоящая конопля с колхозных полей появилась позже, в подвале. Сначала мы покупали такие шарики, а потом стали за планом ездить сами.
   Вот иллюстрация встречи нового, 1979 года:
   Шарик плана и стакан молотого сухого мака. Это джентельменская доза на новогоднию ночь. Плюс Пинк Флойд, плюс девочки и, главное, теплая квартира, а не вонючий, с крысами подвал. Счастлив был тот, кому удавалось обеспечить весь этот набор удовольствий. Главным здесь были не шарик плана и стакан мака. План и мак - это был вопрос денег. Главным была квартира, где все это можно было употребить. Мы решили собраться у Юрика Калькутина. Родители Юрика уехали, мы сбросились и купили хороший кусок плана и торбу молотого мака. У Юрика трехкомнатная квартира. В зале был сервирован стол: в центре стояла большая миска с помолотым маком. Мак - это тяжелая артиллерия кайфа. В горку серовато-белого помола была воткнута деревянная ложка. Стояла вода для запивки. Рядом лежала коробочка с душистым планом. Тут же лежали несколько пачек распечатанного и заранее подсушенного беломора. Такая сервировка была особым шиком, когда эти продукты, такие дорогие, были в изобилии и были в свободном доступе. Потрашились беломорины, табачок смешивался с мелкопокоцанными кусочками плана. Вся смесь снова забивалась в гильзу. Гильза сверху слегка слюнявилась и запечатывалась. Труба была готовой. Обычно, кто мастырил трубу, тот ее и взрывал. План курили на кухне. Играла музыка, кто-то танцевал, кто-то тут же тискался с девчонками, кто-то просто лежал на диване, в креслах, на полу. Все тащились с толком и чувством. И вот эту новогоднюю идиллию нарушил пронзительнй звонок в дверь. Мы никого не ждали, и поэтому решили не открывать. Сделали вид, что никого нет. Но звонок повторился. Звонили долго и настойчиво.
   Сергей, выходи! Или вызову милицию - это был голос моего отца.
   Ментов мы боялись. Делать было нечего. И я вышел.
   Как отец узнал, что мы собрались у Калькутина? Мало того, что его визит обломил тусовку, но и на меня после этого стали смотреть, как на ненадежного человека. И таких случаев было достаточно. И, наконец, поселковое братство исторгло меня. Родители, как могли, продолжали бороться за меня. А у меня все это тогда вызывало лишь агрессию. И тогда родителями был сделан самый сильный ход, который перевернул всю не только мою, но и жизнь всей нашей семьи. Но об этом чуть ниже.
   Перед тем, как закончить самую грустную главу моей жизни, я опишу единственную поездку за планом на поле. К тому времени я закончил восьмой класс и узнал, что мама отнесла мои документы в ПТУ N 13. И еще я узнал, что моя будущая специальность, которой меня должны были научить в училище, называется слесарь-сантехник. Когда-то, в классе пятом, я еще мечтал стать моряком. Теперь мне было все по-барабану. В сентябре начались занятия и колхоз с уборкой помидоров. Я часто стал не ночевать дома, оставаясь в общежитии.
   И вот эта моя поездка. Станция называлась Трикраты. Мы купили на вокзале три билета в плацкарт и часа через четыре сошли с поезда . Пустой сельский безлюдный перрон. Грязно-белая одноэтажная железнодорожная станция. За вокзальчиком сразу начинались мазанки. А нам надо было в другую сторону. Следовало сначала двигаться в обратном направлении вдоль насыпи железной дороги. Слева тянулась лесопосадка, справа - высокая насыпь. А между ними виляла полузаросшая травой дорожка, местами сужающаяся до тропинки. Вот по этой тропинке и следовало топать два километра до поля. Это была самая опасная часть пути. Вернее, весь путь был опасен. Милиция могла остановить где угодно. Бывали случаи, уже вернувшихся в Одессу гонцов с полными сумками трухи забирал наряд. А здесь, на месте, и само поле, и подходы к нему охранялись. Другое дело, что колхозы охрану осуществляли абы как. На это мы и расчитывали. Объезщики чаще попадались прямо у полей. Лесопасадка слева оборвалась. В насыпи справа образовалось округлое широкое отверстие. Это был дорожный тунелль. На дороге из тунелля всегда мог появиться со стороны села объезчик. Мы залегли на краю лесополосы. Поле было перед нами. Но до него надо было пробраться по пустырю, затем перебежать дорогу и еще бежать, как можно быстрее, до другой лесопосадки. А уж за ней и находилось поле. Мы выждали, огляделись, и очертя головы, понеслиись по пустырю, через дорогу, как нарушители государственной границы. Был конец августа, и конопля, высоченная, отежелевшая своими маслянистыми шишками, благоухала густым, в недвижном вечернем воздухе, дурманом. И теперь нам было все равно - подстрелят нас или подловят, когда мы, выскочив из укрытия, неслись к полю. И вот оно! Огромная территория, целая страна, царство грез и иллюзий! Мы добежали! Сразу же ныряем в его спасительные глубины. И все. Там уже все. Там можно умереть, и там нас уже никто и никогда не отыщет. Только завтра к ночи мы соберем наш лагерь и двинемся в обратный путь. В руках будут спортивные сумки, плотно набитые отборными шишками. С виду мы будем похожи на молодых спортсменов. Вот только глаза. Только наши красные глаза с отяжелевшими веками и набухшими зрачками, да несколько заторможенное поведение будут свидетельствовать о другом. Но у нас есть кепки с длинными козырьками, а вести в таких условиях мы знаем как. Сутки жизни в конопляном раю - это запомнилось на всю жизнь.
   Сегодня, когда пишутся эти строки, прошло тридцать лет. Все, о чем пишу - уже давно навсегда позади. Пережитые впечатления были настолько сильны для шестнадцатилетнего подростка, что всякий раз, как приходится вспоминать шальную одесскую юность, всегда ярким сочным пятном в памяти всплывают те фантастические сутки.
   Вечер нашего приезда был отдан полной расслабухе. Вся работа была отложена на утро. Мы умяли пятачок и поставили палатку. Костер не разжигали. Сразу же до вечерней росы собрали свежий план. Такой план у нас назывался мацанкой. Жирная пыльца сразу липнет к потным ладоням, стоит их лишь поднести к склоненным тяжелым шишкам. Затем с черных от осевшей пыльцы лодоней на газетку счищается конопляная струга. Струга липкая, как пластилин. Она лепится в плотные тяжелые шары. Все. План готов. Отламываешь от такого шара кусочек. Крошишь его до маленьких крупиц и смешиваешь с вытряхнутым табаком. Затем эту смесь забиваешь назад в гильзу. И бомба готова. Вот мы забили каждый по громадному косяку. Вспыхивает уже в полной темноте спичка, и три папироски начинают дымить густым и страшно ароматным дымом. Можно только представить следующую картину:
   Ночь. Черное, тяжелое от крупных звезд, южное небо. Где - то, очень далеко, из деревни доносится лай собак, ругань пьяных мужиков, женские визги да пение последних петухов. Редко по насыпи пролетает легкий пассажирский поезд, или тяжело грохочет товарняк. Под каждой уснувшей травинкой сидит цикада. Эти ночные трещотки наполняют южные ночи оглушительным стрекотом. И в центре всей миролюбивой земли, над уснувшим полем поднимается дымок. Дым густой, белый, от одного запаха которого можно сойти с ума. Это дымят наши косяки. Даже зеленая, как небесное яблоко, луна безудержно хохочет всей своей лунной очумелостью! Юрик встает на колени, но сразу падает. Он начинает кататься по земле. О, эта бешеная луна и сумашедший цикадный треск! Его руки сжимают голову. Он пытается ладонями закрыть уши. Но ему уже трудно отыскать их на своей голове. Поэтому его ладони закрывают то глаза, то рот, а то начинают ощупывать тело.
   -Нам всем пиздец! - стараясь сдерживать страх и хохот, стонет Юрик. Ему, бедняге, кажется цикады так громко трезвонят, что милиция сейчас нас засечет.
   Мы надеемся, Что менты сами уже обкурились и им влом теперь тащиться сюда.
   - А если приедут? Юрик нам не верит. Он встает и начинает ходить кругами по лагерю. Юрик прислушивается. Прислушиваемся и мы. Нам то кажется, что от насыпи к полю едет машина, а то начинают слышаться женские голоса. Кто-то зовет из ближней посадки.
   -Там трахаются! - указывает в сторону черной посадки, Юрик.
   - Менты? - спрашивает кто-то из нас.
   - Дураки! - злится Юрик,- менты не трахаются. Они же менты! И мы, уже забыв про страх Юрика, увлеченно начинаем обсуждать возможную ситуацию визита к нам обкуренных ментов. Наша фантазия доходит до того, что мы едем в коляске ментовского мотоцикла в деревню за квасом.
   -Давайте дымить в рукава, - предлагает Юрик.
   -Зачем? - не понимаем мы.
   - Дым могут засечь, болваны!
   -Это новый повод, и фантазийность наша разворачивается в дымную сторону. Над ночным полем валит белый густой дым. Цикады наглотались дурмана - дыма, сошли с ума и теперь устроили этот тарарам.
   - Их надо всех немедленно переловить! - предлагает Юрик
   - Переловить и сдать ментам, как злостных наркоманов!- развивает предложение Юрика Колян.
   Я тоже и смеюсь, и что-то невразумительное пытаюсь говорить. Но язык мой тяжелый, и мне трудно его поднимать. В конце концов, я начинаю не говорить, а жестикулировать. Удивительно. Но меня все понимают. Даже Коля, хотя он почему-то стал говорить по-французски? Или по-немецки? Мне кажется, что он начинает путать эти два языка. Я слышу цикадовый базар, и засыпаю у палатки на земле. Зато проснулись все одновременно, как по команде. Едва светало. Было холодно и сыро от ночной росы. Одалевал сушняк. Выпив остатки воды и перекусив консервами, мы стали дожидаться восхода солнца. Нет. Это не было романтическим ожиданием. Мы ждали, когда под солнцем выпавшая роса обсохнет на конопле. Собирать пыльцу с влажной конопли невозможно. В ожидании солнца мы совершаем непростительный шаг. Мы забиваем всего лишь одну папироску. Но этого достаточно, чтобы нам снова выпасть в осадок жизни. К полудню мы вроде приходим в сознание и отыскиваем друг друга. Все истощены страшным сушняком. Сушняк нас гонит на поиски воды. И мы выходим из поля и бредем в деревню. Нам уже все равно. За глоток воды мы готовы сдаться любому менту. Но, на нас никто не обращает внимания. Мы благополучно добираемся до сельмага. Покупаем трехлитровую банку подозрительно желтоватого березового сока. Тут же, за порогом сельмага в кустах Коля зубами срывает жестяную крышку, и мы жадно, обливаясь, опорожняем всю банку. Это счастье! Хочется тут же папиросу пыхнуть. Папироска есть, но мы принимаем волевое решение. Мы решаем, что сперва надо отыскать колонку или колодец, чтобы наполнить банку водой. Колодец отыскивается на выходе из села. Мы наполняем нашу банку и сразу сварачиваем с дороги. В кустах мы уже ничего и никого не боясь, раскуриваем папироску. Мимо проходят люди, проезжают трактора и велосепедисты. Конечно же, мы опознаны, как чужаки, но кто мы и почему здесь? Наркоманы так дерзко себя не ведут. Нас спасает наша наглость. К ночи сумки плотно набиты трухой, и мы снова, полные страхов, идем на станцию. Поезд прибывает около двух часов ночи. Мы бросаем сумки в привокзальных кустах. Там же распалагаемся и сами. Юрика мы отсылаем в кассу за билетами. Билеты куплены. Теперь последнее - суметь сесть в поезд. Когда подойдет поезд, надо не суетясь, чтобы не привлечь внимание, дойти до нужного вагона и сесть. Это самое опасное. К приходу поезда собирается народ. И тут же может появиться милиционер.
   Вот подходит электровоз. Открывается дверь лишь одного вагона. Опускаются на перрон ступеньки. Народ двинулся к вагону. Слева мелькнули ментовские гимнастерка с фуражкой. Я прицепился к бегущей с тюком бабке. Мы вместе. Бабушка и внучек. Все в порядке. Я помогаю бабке втащить ее тюк, и потом забираюсь сам. Коля и Юрик за нами втаскиваются в вагон. Наши верхние полки. Мы забрасываем сумки наверх, и, не раздеваясь, падаем и тут же засыпаем. Поездка та была удачной. Привезенной трухи хватит каждому на всю зиму
  -- Что же это была за жизнь?- спрашиваю я себя сейчас,- чего в ней было больше дурости, бесшабашности, отвязанного романтического героизма или это была самая заурядная примитивная жизнь отмороженных гопов?
  -- Вероятно было все и еще было нам по шестнадцать- семнадцать лет. Но странное дело- мне давно и навсегда расставшемуся и с теми моими товарищами и с той жизнью- у меня нет ни грамма сожаления и если бы мне пришлось прожить еще жизнь я видимо ничего из прожитого бы не стал менять.
   Ну, а теперь перед тем как опустится одесский зановес расскажу про самый сильный поступок моих родителей.
   В январе 1981 года умирает моя бабушка Варвара Федоровна Шаповалова. Она последние годы сильно болела. Два инсульта, после которых отказали ноги, пропала речь. Бабушка практически не могла последнее время обслуживать себя. У нее была отдельная комната. Рядом с кроватью стояло отхожее ведро. Запах в комнате был нестерпимый. В основном бабушку обслуживала мама. Иногда она просила посадить бабушку на ведро меня. К стыду, я это делал не всегда и делал с большой неохотой. При этом бабушка почти до самой смерти читала. Она любила читать. Январским днем, когда я лежал обкуренным в своей комнате и слушал музыку, моя бабушка умерла. Дорогая моя бабушка, сколько доброго ты сделала нашей семье и для меня лично! Прости нас всех. Если святость предков что-то способна означать в сознании потомков, то ты своей деятельной любовью и страстотерпением пробудила во мне это чувство и научила дорожить им.
   В апреле, через обмен трехкомнатной поселковой квартиры на комнату в коммуналке, мы переехали в Москву. Это и был тот самый сильный шаг, который сделали мои родители. Если бы не случилось этого шага, то вряд ли я вылез из ямы, в которую меня тянула обормотная жизнь.
   Не уверен, что подрастающий брат миновал бы моего пути. Уже только за одно это низкий поклон папе и маме!
  
   Глава 7. Про маму, дядю Витю и Штирлица.
  
   Кажется, в 1974 году на экраны страны вышел первый отечественный сериал "Семнадцать мгновений весны". О чем и про что был этот удивительный фильм? Если бы тогда мне, двенадцатилетнему подростку, задали такой вопрос - я бы ответил: "Про Штирлица". Но если бы спросили - О какой войне шла речь в этом фильме? Думаю, что я бы с трудом припомнил хотя бы даты этой войны. Когда кончился сериал, то первым чувством было недоумение, пополам с горечью:
   "Почему мгновений семнадцать, а серий всего двенадцать?"
   Мне хотелось, чтобы похождения Штирлица длились бесконечно. Что он там делал, о чем говорил, меня эти подробности не интересовали. Весь кайф был уже в том, как он ходил, как глядел, говорил, стоял, сидел и даже просто молчал. Фильм открыл пространство желанной для меня жизни. У меня до Штирлица был лишь один человек, которому хотелось подражать. Этим человеком был дядя Витя. Дядя Витя был краснорожий здоровенный и благодушный грузчик в одесском мебельном магазине. В этот магазин меня, и еще двух таких же оболтусов направили из школы, чтобы мы привезли какую-то мебель. Сколько в этом не вполне трезвом гиганте было красоты, силищи, юмора и внутренней свободы! Как же он ярко и сочно умел материться! Не прочитав ни одной книжки, я, через дядю Витю познал красоту и мощь выразительности русского языка! Даже сейчас, вспоминая дядю Витю, мои фразы полны того юношеского восторга! После двухчасового общения с дядей Витей я понял, кем хочу быть в жизни.
   - Я хочу быть грузчиком.- решил я. А когда дядя Витя сказал, сколько он имеет в месяц, то зарплата моего отца - инженера, не позволявшая давать мне ежедневно в школу двадцать копеек на еду, для меня, четырнадцатилетнего, рассосалась тут же, вместе с отцовским авторитетом. Когда вечером дома я рассказал про дядю Витю, мать сокрушенно пожала плечами:
   - Почему? - спросила она.
   - Ты знаешь, сколько он получает? Триста! - как кувалдой шарахнул по маминым ушам я.
   - Ты, наверное, не помнишь, - помолчав, стала говорить мама, - тебе было четыре года и мы с Урала поехали впервые на море в Евпаторию. Там тебя один дядя иностранец спросил: "Кем ты хочешь быть?" Не помнишь?
   - Нет. А почему иностранец?
   - Ты соглашался кушать лишь, когда я тебе читала книжку. Мы приходили в столовую; я сажала тебя на колени; в одну руку брала ложку, в другую книжку. Ты открывал рот, только когда я читала. Как ты думаешь, кем ты хотел быть в четыре года?
   - Откуда я знаю, кем можно хотеть быть в четыре года.
   - Ты ответил, что хочешь быть Мамой!
   - Кем? - удивился я.
   - Мамой, - повторила она.
   Про желание быть мамой я точно не помнил.
   Но вот, что выходило. Три желания кем-то стать так или иначе будоражили до восемнадцати лет мое сознание. После восемнадцати подобные желания уже не посещали мою голову. В неполных восемнадцать мне была присвоена вторая группа инвалидности, и все мечтания на этом кончились. Поэтому важны для меня те единственные три желания как-то себя идентифицировать.
   Если эти желания выстроить во временной последовательности, то получается: мама, грузчик, разведчик. Мне до сих пор дороги все три желания уже хотя бы потому, что ни одному из них не было суждено осуществиться. Апогеем роста моей мечты стал разведчик Штирлиц. Мне всегда были симпатичны и вызывали гордость такие мужские качества, как сила, ум, преданное служение избранному делу, чувство долга, ответствнность, опасность, риск, и всегда в итоге, - победа! Уверен, что если суждено было бы воплотиться всем таким качествам, то это мог быть офицер службы государственной безопасности. И был бы я сейчас настоящим полковником! Эх! Судьба копейка, а жизнь индейка! Когда теперь по телевизору я попадаю на очередную серию далекого черно-белого фильма, - я забываю про все, и с неизбывным трепетом и нежностью окунаюсь в свои юношеские мечты.
   Вот и выходит, что в моей взрослеющей жизни были три этапа самоидентификации: раннее детство, когда хотелось быть мамой; затем школа и шальная протестная юность. И тут героем выходил грузчик дядя Витя; и, наконец, разведчик Штирлиц. Я не просто находил очередной предмет своему возможному подражанию. Это была потребность в не вполне сознательной ориентировке, чтобы представить себе образ моего возможного "Я".
   Для подростка это особенно важный момент. Когда в этом возрасте чувства совпадают с внутренним самопониманием, а внешняя среда одобрительно смотрит тебе в глаза, тогда это становится выбором, и часто на всю жизнь. А это, согласитесь, серьезно! Но вот тут и обозначилась ярко и всей жизнью непреодалимая дилемма. Моя натура, слепленная природой, развиваясь, уже нащупывала себя в социальном диапозоне между грузчиком дядей Витей и полковником Исаевым. Но отсутствие зрения все перечеркивало. По знаку зодиака я - Весы. Две чаши с центральным стержнем. На одной чаше - моя натура с вечным: "Хочу!". На другой чаше - ничего, кроме жирного креста невозможности.
   С тех пор мои весы колеблются во взаимоисключениях. В 1981 году случились два взаимоисключающие события: я одел модный отцовский плащ, и с поднятым воротником с загадочным видом полюбил прогуливаться по Москве. Мы стали жить в Москве, и я уже вспоминал, как страшный сон, свою одесскую жизнь. Я мечтал поступить в юридический институт. И в этом же году весной я был приговорен ко второй группе инвалидности.
  
  

Часть вторая. 1981 - 1991

   Глава 1. Страна инвалидия
  
   Итак, в 1981 году наша семья переехала жить в Москву. Переезд из южной российской провинции в столицу не просто менял всю предыдущую жизнь на жизнь новую, но для меня это было очень похоже на смерть с последующим воскрешением. Как воскресшие не помнят, или не имеют нужды вспоминать прошлую жизнь, так и я однажды утром проснулся сразу москвичом. Десять лет прожитой жизни, как наболевшая заноза, была выдернута из тела. И только в ужасах одесских снов, продолжал иногда являться ко мне весь прошлый кошмар.
   Не думаю, что это правильно так оценивать прожитые годы. Ведь все же это были годы твоей жизни, - твоей единственной жизни. И должно быть, очень грустно, если вспоминаться будет только досада и боль. Но именно досада и боль всегда окрашивают одесские воспоминания. Хотя досада и боль никогда не будут иметь отношения к замечательному городу - Одесса! И до сих пор, если в разговорах я слышу, кто-то, произнося имя города, произносит через твердое "Э"- , я всегда осторожно поправляю. Ведь именно мягкое "Е" придает имени города очарование и неотъемлемую женственность. Две свистящие "С" следующие за мягким "Е" несут в звуке шелест нежного моря. Открытый звук "А" в конце слова делает бесконечным удовольствием роскошные пески пляжей Каролино-Бугаза, Аркадии и Ланжерона. Первая же буква - это знак почтительного уважения - О!- Одесса!
   Ранним апрельским утром мы вчетвером сели в машину. Отец завел двигатель. Гриша тут же уснул. Мать открыла дорожную карту.
   Ну, с Богом! - сказал отец, и наша трешка стала задним ходом выезжать из поселка. На перекрестке отец притормозил. Дорогу переходил дурачок Боря. Боря - мужик лет тридцати, был слаб умом и работал на поселке дворником. Он остановился и помахал нам рукой. Отец нажал на газ и через минуту поселок скрылся в зацветающих зарослях акации. Машина неслась легко по утреннему шоссе. Проехали главный указатель - "Москва 1200 км." Я смотрел на дорогу, на поля, на проносящиеся окрестные деревни с прудиками, которые на Украине зовутся ставками. Вдоль тянулись посадки абрикос, черешни, грецкого ореха и шелковицы. Вряд ли я понимал, что оставляю навсегда и этот удивительный город, и десять лет жизни, и себя - оболтуса. Позно вечером мы приехали в столицу.
   А утром я проснулся москвичом. Нам с этого времени стали принадлежать двадцать пять московских квадратных метров в пятикомнатной коммунальной квартире. Ходил в булочную, в высотку на Котельнической и в кинотеатр Иллюзион; гулял по набережным Яузы и Москвы-реки; любил заходить в пивной бар у Яузских ворот; или просто садился в трамвай и катил на Чистые пруды. Я был счастлив,тем что все это принадлежит мне.
   Но романтика романтикой, а время шло, и надо было определяться. И меня определила жизнь. Я стал инвалидом. Восемнадцатилетний инвалид - это звучало, как приговор. Мне была назначена пенсия. Но, главное, ради чего надо было это сделать, - объясняла мама, - возможность моего трудоустройства. Ведь в системе Всероссийского Общества слепых могли работать преимущественно инвалиды по зрению. Комиссия ВТЭК осудила меня на вторую группу инвалидности. Что это означало? Это означало, что мое зрение коллеблется в пределах восьми процентов. Много это или мало? Это как посмотреть. Для зрячего человека со ста процентами - это почти слепота. Для меня, пишущего сейчас эти строки, это богатство. А Реальность была таковой - я с ссильным прищуром обеими глазами едва различал только две верхние буквы на таблице в кабинете окулиста - "Ш" и "Б". Я никогда не читал книги, не мог заполнить в сберкассе бланк или расписаться в пенсионной ведомости. Смотрел телевизор с расстояния одного метра, и пока не заучил станции метро, постоянно путался. Мне был выдан билет Всерроссийского Общества слепых. Это позволяло ездить на общественном транспорте бесплатно. Я для маскировки облек билет в комсомольскую корочку. Часто возникали недоразумения с контролерами. Я проносился, например, в метро, мимо, едва взмахивая, красной книжечкой. Чаще это прокатывало. Но иногда придирчивые контролеры требовали открыть книжку. Они долго разглядывали ее. Им, видимо, было трудно соотнести написанное в билете с молодцем, стоящим перед ними.
   -Это ты инвалид? - с подозрением оглядывала меня очередная проверка.
   Разве я мог, смиренно потупив глаза, согласно кивнуть? Но и вырвать билет я тоже не мог. Поэтому мне оставалось краснеть и молчать. Положение меня, как инвалида - особо не смущало. Напротив, я имел массу льгот, и мне государство платило семьдесят пять рублей. Но социально себя таковым обозначить я все же стыдился.
   Итак, получив инвалидность, я теперь имел право устроиться работать на одно из предприятий общества слепых. Про общество слепых и про положение инвалидов в нашей стране я подробно напишу в следующей главе.
   Мой общий стаж работы в системе ВОС в целом не превысел четырех лет. Я работал надомником и собирал заколки для волос; сидел на конвейере в цехе, где мы собирали микропереключатели для различных агрегатов; пришлось поработать даже художественным руководителем в клубе. Первым местом трудового крещения, как инвалида, стало московское учебно - производственное предприятие N 6. Предприятие находилось в районе станции метро Динамо. От метро надо было проехать на автобусе. Безликое трехэтажное здание, обнесенное глухим забором, с воротами и проходной. У проходной трещит свистулька или играет радио. Это для слепых, чтобы не прошли мимо. За проходной все чисто, аккуратно и кругом безопасные перила. Как по рельсам, катятся слепые от остановки, через проходную, по территории, вверх по ступеням под козырек, в дверь, за которой ад. Хорошо помню наш первый визит. Мы с мамой приехали устраиваться на работу. Первый этаж мы проскочили. Нам надо было на второй. Там бухгалтерия, отдел кадров и директор. Всех вновь поступающих сначала принимает директор. Входим. В кабинете сумрачно и пахнет стойким горьким прокуром, в глубине кабинета - огромный стол. Меня удивил именно этот стол. Он был огромен, как футбольное поле. И так же, как футбольное поле было местом для свершения побед футболистов, так и директорский стол (в моем представлении) бумагами, телефонами, стопками книг, чертежами и всякой подобной дрянью, должен был являть мощь директорского присутствия. Ни одной бумажки, ни одной папочки, ни даже шариковой ручки или, на самый худой конец, карандаша - на столе не было. На нем вообще ничего не было, кроме черного телефона и огромной хрустальной пепельницы. Поэтому сидящий за пустым столом для меня представился совсем не директором. Без бумаг и кучи телефонов и я мог так же сидеть и скучать здесь. Началась какая-то беседа. Разговаривала мать. Директор спрашивал ее и сам что-то говорил. Лишь один раз он обратился ко мне.
   - Хочешь попробовать? Я, неслушая разговор, не сразу понял, что от меня хотят. А когда врубился, то мама уже за меня ответила согласием.
   -Ну, тогда идите в цех. Три месяца ученичества. Если все устроит- оформляйтесь. Света, - нажав на кнопку, громко сказал он,- оформляйте Царапкина в надомный цех.
   Мы вышли из кабинета.
   -Он совсем слепой! - тихо, со сдержанным ужасом, сказала мама.
   Она сказала с такой грустью, я почувствовал, что я попал и это моя судьба.
   А вот потом мы с мамой спустились в ад. Ад находился на первом этаже. Правда, о том, что это ад я пойму чуть позже. А тогда, надавила атмосфера тоски. Где- то, за стенами тяжело гремели машины; в воздухе плыл липкий горячий густой дух плавленной пластмассы; по темным длинным коридорам мужики с выпученными глазами толкали во все стороны груженые и пустые тележки. Эти мужики с тележками напомнили мне вокзальных грузчиков. Вдоль стен тянулись змеями поручни. Держась за такие поручни на поводках собственных рук, шныряли, как мыши, слепые. Диктор из динамика читал про чудесное зимнее утро; из распахнутого туалета крепко пахло мочей; и тут же в туалете и рядом курили, матерились и смеялись мужчины и женщины.
   Мы с мамой прошли по коридору и оказались в хорошо освещенном помещении. Почему-то я сразу подумал, что здесь слепых нет.
   - Цех надомных работ, - прочитала вывиску мама.
   Здесь уже про нас знали. Меня усадили за стол, а на стол поставили небольшой железный агрегат. Этим агрегатом я должен был научиться делать заколки. Это меня обрадовало.
   - Значит, мне будет помогать эта машинка!
   Принесли горстку тонких металлических проволочек и горстку цветных узеньких пластмассок. Потом подсела тетя и показала, как из проволочки и пластмасски получается заколка. Заколки в ее руках получались легко и быстро. Сначала на длинную проволочку надевалась, как платье цветная пластмасска. Проволочка, украшенная пластмасской, укладывалась в бороздку машинки. Нажимался рычажок, и проволочка превращалась в заколку. И все. Заколку надо было пришпилить к полукруглой красной картонке. Когда я увидел, как изготовленную на моих глазах заколку тетя прикрепила на красную картонку, я тут же вспомнил, где я все это видел. Во всех галантерейных магазинах Советского Союза продавались такие заколки. Они гроздями свисали с картонок, Их поштучно и кучами продавали всем советским женщинам. Я испытал что-то вроде гордости. Мои заколки будут покупать красивые девушки! И я согласился работать.
   - Тем более, - говорила мама, - ты будешь работать дома, а тебе будут привозить заготовки и отвозить готовую продукцию.
   - А деньги? - спросил я.
   - Что деньги? - не поняла мама
   - Заработанные деньги мне тоже будут привозить?
   Все это трудоустройство для меня выглядело, как игра, после которой приходит пора обеда. У метро я выпил из бочки кружку холодного кваса за шесть копеек, - и тут же забыл и про слепого директора, и про темный вонючий коридор.
   А через день в коммуналку позвонили и втащили два огромных фанерных чемодана. Мне прибывшие чемоданы показались волнующей тайной. Тайна улетучилась сразу же, как я втащил фанерные ящики в нашу комнату. Первый чемодан был доверху набит запутанным в большой смятый клубок железом. О том, что это железо есть те самые изящные тоненькие проволочки, я угадал с большим трудом. Из второго чемодана в нос крепко ударила химическая вонь. Пахло пластмассой и немного мочей. Пестрый шелестящий ворох вонючих пластмассок напомнил мне коммунальных тараканов и Я сразу захлопнул чемодан.
  
   За узеньким столиком я приладил машинку. И началась работа. И работа эта была адом. Кашмар заключался не в самой работе. Работа была как работа. В конце концов, я сам ее выбрал. Кошмарность состояла в том захвате сил умов и всех жизненных устремлений, который таился и в чемоданах, и в беспрерывном клацании машинки.
   Клац - заколочка, клац - еще одна. Сто заколок стоят десять копеек. Мать сидит рядом. Она надевает пластмасски. Брат сидит рядом. Брат нашпиливает готовую заколку на кортонку. Отец сидит рядом. Ему нет места в нашем производстве. Он - человек, занимающийся наукой. И, слава Богу, что хоть один среди нас сохраняет здравость ума. Мы все сидим перед телевизором, и неустанно клацает машинка. Летом мы выезжали на дачу. Туда же брались чемоданы и машинка. Хозяева дачи жили в деревне Пески, что по Казанской дороге. И там клацала эта чертова машинка. Наши хозяева ничуть несмущаясь, даже похвально удивлялись, что вот есть такая работа, которую можно делать везде и когда хочешь. Хозяйская дочь Ольга взялась мне помогать. Мы усердно в четыре руки стали уничтожать спутаные горы металла. В промежутках бесконечного клацания ходили купаться, бродили по окрестному жидкому лесу, где я умудрился три раза поцеловать бедную и очень хорошую девушку. Так уж сложилось- Экономическим базисом наших чувств стала клацающая машинка. Я подсчитал , сколько стоит одно клацание? С этого времени каждое клацание отзывалось звоном выпадающих копеечек. В какой то момент отупляющей работы ясно стал видеть выпадающие из машинки не заколки, а денежки. Этакий печатный станок. Клац! - денежка. Клац!- еще денежка! Как-то вечером, отложив работу, мы с Ольгой пошлик реке. В надвинувшихся сумерках я вдруг обхватил Олю и повалил в мокрую траву. Оля не очень сопротивлялась, хотя видимо, я ее напугал.
   - Не надо. Не надо. Не надо... - отталкивая меня, шептала Оля.
   Я же сопел и молча продолжал мять ее белое тело. Чем все это могло кончиться? Ясно же чем. Но меня встряхнули Ольгины слова:
   - Нам надо еще сделать тысячу заколок, - сказала Оля.
   Тогда я слез с девушки, искупался, вышел, и не одеваясь, долго сидел в примятой траве. Меня грызли комары. Оля хлопала по плечам, а я молча глядел на реку. Равнодушная река текла мимо. Мне вдруг жизнь показалась такой же вялотякущей рекой. Бесконечное клацание машинки, бесконечные горы путанного металла и бесконечная одуряющая тоска. И олицетворением удушающей тоски в ту минуту была Оля. Почему она не умела, не хотела, не желала в этот чудесный летний вечер забыть про заколки? Маленькая, трудолюбивая девочка, желавшая помогать мне, инвалидику, и может быть готовая согласиться разделить такую жизнь - эта милая девочка разве была виноватой?
   Сколько раз потом в жизни будут происходить подобные вспышкинесогласия с самим собой? И всегда неуемная сила будет выталкивать меня из укорененной ситуации. Подобные вспышки рождались от ощущения, что засасывает болото. Страх - если ты не выскочишь теперь, то не выскочишь уже никогда, - отменял во мне все здравомыслие, и я взрывался и разрушал. Но куда я выталкивал себя? Это был вопрос на который мне над было найти ответ.
   В завершении расскажу один печальный эпизод. Я поехал за зарплатой. Мне дали в руки пятьдесят семь рублей. А когда я стал интересоваться малым количеством выплаченных мне денег, то мастер вывалил мне под нос груду на красных кортонках булавок. Присосавшиеся пиявки. Оказалось, что эти пиявки - мой брак.
   - Вот заставлю я тебя все это переделывать! Тогда узнаешь, почему тебе столько заплатили, - ответил мне мастер цеха.
   - Заставь, заставь, заставь! - услышал я из-за спины голоса. Я обернулся, - вокруг меня стояли люди. Это были слепые рабочие. Люди блымали слепыми глазами, косились бельмами и оскаливались напряженными лицами. Желтые зубы, Чумазость и нечеловеческое шипение привели меня в тяжелое уныние. Мне захотелось без всяких денег поскорее убежать, а пришлось выслушать целую инструкцию о жизни:
   - Надо учиться и не возмущаться. Уж больно молодой да ранний! Оштрафовать его за брак, да лишить ученических доплат! Пусть знает. Мы тут по двадцать лет работаем, а он пришел и права качает!
   И самое страшное, что это все говорили такие же незрячие люди. Вместо солидарности, хоть какой-то элементарной помощи я получал от них упреки в том, что я еще не такой как они, и не хочу быть таким.
   Три месяца клацающего ада и мозги превращаются в дырявые прокомпостированные билеты. Но еще оставались силы спросить самого себя:
   - Куда я еду на этом клацающем тарабане?
   И, ненайдя ответа, спрыгнул. Куда теперь? Этого я не представлял. Но зато хорошо усвоил - туда я не хочу!
  
  
  
  
   Глава 2. Царство-государство
  
   Всероссийское Общество Слепых - это настоящее царство-государство. Возраст царства 84 года. Созданная в 1925 году, и структурно сформировавшаяся к началу тридцатых годов общественная организация слепых, как и все прочие организации, создаваемые в это время, несла в себе сильный государственный заряд. Помимо того, что государство брало на себя социальную ответственность за инвалидов, оно желало эффективно влиять на жизнь этих людей. Приследуя подобные цели, государство в конце концев объединило всех советских инвалидов в три структуры. Самым массовым объединением стало ВОИ (Всероссийское общество инвалидов). ВОИ на сегодняшний день насчитывает в своих рядах около 12 миллионов человек., Глухие и слепые объединились в два самостоятельных общества- Вос (Всероссийское общество слепых) и ВОГ (Всероссийское общество глухих). В настоящее время В каждой организации примерно по 300 тысяч человек. Получается, что в России около 13 миллионов инвалидов. Это менее десяти процентов от общего населения. Примерно такое же процентное соотношение существует в Европе и Америке. В этой главе я вкратце расскажу про жизнь и судьбы незрячих людей.
   Организованный присмотр и уход за незрячими в России начался еще в девятнадцатом веке. Создаваемые попечительские советы традиционно возглавлялись августейшими особами двора. Целью попичителей было создание приемлемых условий для жизни и посильного труда слепым. После октябрьской революции в двадцатые годы советское правительство обратило внимание на инвалидов. В конце концов, собрав всех убогих под крышами трех вышеобозначенных организаций, государство задумалось - а что же дальше? Опыт капиталлистического мира, направленный на экономическую и социальную интеграцию инвалидов, для страны победившего социализма был неприемлем. Мы строили самое передовое общество, в котором должен был родиться новый тип гармонично развитой личности.
   В таком запланированном обществе, по определению, не было места инвалидам. Места не было, а вот люди были. Надо было решать, что и как делать с ними. Думаю, что это был хорошо спланированный массовый, как сейчас модно выражаться, - проект. Рассказывали очевидцы, как на пораде Победы 1945 года рядом с Мавзолеем, где стоял товарищ Сталин, были сооружены специальные трибуны, на которых сидели инвалиды. Безрукие и безногие, как их потом назовут в народе, - самовары радовались так же, как радовались победе все граждане победившей страны. Ведь они свои руки, глаза и ноги потеряли ради Великой Победы. А потом, может прямо с того самого парада, на плоских деревянных пьедесталах, к днищу которых были привинчены самые обыкновенные подшипники, безногие и безрукие люди раскатились по всей стране. Также рассказывали, что "самоваров" было больше всего в Москве. Может быть. Ведь все же близко к Кремлю, к товарищу Сталину - Отцу Всея Руси! И Отец не забыл. В одночасье, сгребли всех убогих, побросали в кузова и в вагоны-теплушки да свезли с глаз долой - кого на Волгу, кого на Соловки, а кого на кладбище. Слепым повезло больше или меньше - это как поглядеть. Для них строили типичные двухэтажные бараки. Бараки огораживали высоким забором. Людей селили на вторых этажах. На первых этажах оборудовались цеха и мастерские. Тут же , на огороженной территории была продуктовая лавка. Делали все: мочалки, щетки, пипетки, крышки, булавки, заколки, резинки для трусов и зацепки для бюсгалтеров. И еще делали детей. Маленькие барачные комнатки, перегороженные занавесками; железные кровати с глубокими ямами панцерных сеток; примуса на общей кухне; и такой же общий туалет. Получалась инвалидная коммуна. С развитием отечественной промышленности, при плановом хозяйстве, артели общества слепых стали пристегивать к крупным промышленым предприятиям. Со временем слепые научились собирать микропереключатели для холодильников и стиральных машин; делали мебельные петли и проводку для автомобилей "Москвич" и отечественных телевизоров. Даже кажется что-то научились делать для советского авиапрома. Предприятия и работающие инвалиды освобождались от налогов. По всей стране ВОС стал строить жилье, санатории и дома отдыха, специализированые библиотеки, клубы, дворцы культуры. Но, при этом, заложенная схема изоляционизма продолжала сохраняться. Вместо двухэтажных бараков, где на вторых этажах люди жили, а внизу вкалывали - стали рости производствнные цеха. Тут же строился клуб, были спортивные площадки. А территория как и прежде окружалась глухим уже бетонным забором. Рядом строился высотный, хороший дом. Такие дома сразу же местным населением маркировались, как дома слепых, Ведь в них жили исключительно незрячие. Всяческое посторонее общение сводилось к минимуму. Вот характерный пример. Судите сами:
   Утром специальный автобус подъезжает к такому дому. Слепые садятся в автобус. Бывали случаи, что предприятие находилось чуть ли не через дорогу. Автобус вез людей на работу, а после работы отвозил домой. Продуктовая лавка была на предприятии, или в первом этаже дома. Идиотизм и комизм положения иногда доходил до апсурда., Например одно время на градостроительных планах одного московского района на месте где и понынестоит предприятие N 13 общества слепых) значился пустырь. Что это было- головотяпство чиновников или сознательная уродливая лакировка действительности? Если к этому добавить собственные санатории, дома отдыха и интернатскую систему изолированного образования, - то вырисовывается вполне закономерная картинка жизни незрячих в стране. Даже формальная возможность получения высшего образования не спасала от все того же изоляционизма. Ведь незрячий человек, получивший высшее образование, или, не дай Бог, закончивший аспирантуру и защитивший кандидатскую степень, все равно был вынужден вернутся "за высокий забор", ибо другого места ему в обществе не было. Конечно, были единицы, которые вырывались из-за "внутреннего железного занавеса". Они работали учителями, преподавали в институтах, писали книги, занимались музыкой.
   Но это были единицы, и они, в глазах общества, были белыми воронами.
   Самым страшным, на мой взгляд, во всем этом было то, что и сами инвалиды считали такую ситуацию нормальной. А обществу было по барабану, так как люди в своей повседневной жизни просто не имели опыта других встреч. "Другие- те кто жили за высокими заборами, им было так же по барабану, что там происходит за нагороженными стенами. И не слепота была тому причиной. Ведь здесь они жили сыто, комфортно, с красными книжечками и бесплатными поступками в масштабе всей страны. Наглость, хамство, невоспитанность, дикость, и главное, стойкое несокрушимое потребительское отношение к обществу - вот те отрицательные качества, сформированные годами и десятилетиями "за-заборной" жизни советского инвалида.
   "Мне обязаны все!" - это лейт-мотив социального контакта инвалида с вншней средой, - "мне должны все - начиная с родителей и заканчивая господом Богом!"
   Мало ошибусь, если проведу аналогию с обществом в целом. ведь мы все жили такой "за-заборной" жизнью.
   Грустно, господа, грустно! - хочется крикнуть, ибо ничего, в сущности, во Всероссийском Обществе Слепых не изменилось по сей день.
   Обширная собственность в масштабе страны на сегодняшний день на 90% сдана в аренду под офисы, склады и коммерческие структуры. Вот характерный пример:
   В центральном Доме Культуры ВОС мало того, что практически все помещения сданы под офисы и творческие коллективы, либо разогнаны, либо вынуждены кое-как ютиться, дирекция додумалась реконструировать громадные подвальные помещения. В результате в левом крыле теперь организована коммерческая сауна с бассейном, комнатой отдыха, бильярдом и комнатой интимных услуг. В правом же крыле подвала помещение оформлено под забойный ночной клуб. До последнего времени это помещение арендовало крупнейшее гей-сообщество Москвы. И подобная картина сейчас норма. Центральное правление ВОС благославило каждого такого управляющего собственностью на подобную деятельность. Условие одно: регулярно следует нести в определенное время определенные суммы определенным людям. Неужели все забыли, что вся собственность ВОС это собственность, созданная буквально "руками" всех незрячих людей и принадлежащая им.
   Вот еще один грустный и далеко не последний пример, как общество слепых встроилось в новые экономические отношения:
   Есть предприятие в Москве, которое называется "Электротехника". На Каширском шоссе и у метро "Академическая" стоят два предприятия. Во-первых, там так же, как везде, львиная доля площадей сданы под склады и т.п. Во-вторых, есть и некоторая специфика. Предприятие занято выпуском разнообразных пластмассовых изделий. Полный цикл - от литья до начинки. Наиболее востребованные рынком недорогие электрические розетки, переключатели и удлиннители и т. п. продукция. Литье на первм этаже; начинка отлитых изделий на втором; проверка, технический контроль, упаковка - на третьем этаже; отправка со склада заказчику. И все это делают инвалиды. Вроде хорошо. Но это лишь "вроде".
   Такую картинку рисуют московскому правительству руководители предпиятия. Ведь Москва по договоренности перечисляет приличные суммы из бюджета города на организацию рабочих мест для инвалидов.
   А теперь самое интересное и самое страшное:
   Все, что я теперь ниже напишу, случилось лично со мною. В январе 2004 года я устроился работать на "Электротехнику". Устроился почти "по блату". Это была, слава Богу, моя последняя работа в системе общества слепых. Проработал я неполных два дня. Пошел работать туда, так как было абсолютное безденежье. Мой друг и коллега по театру "Внутреннее зрение" Саня (такой же инвалид) сказал, что у них в бригаде освободилось местечко. Освободилось, так как умер мужик.
   - У нас часто мрут. Каждый год мрут, - спокойно, как само собой разумеющееся, сообщил мне Саня, - зато и работа самая высокооплачиваемая - семь тысяч рублей в месяц! С пенсией в три тысячи и прожиточным минимум по Москве в десять тысяч эта работа была реальным спасением. Литейный цех - это была настоящая Геенна огненная. Огромное, полутемное жаркое пространство; рядами стоят дышащие раскаленным жаром плавильные машины, похожие на страшных зверей. Работа заключалась в том, чтобы во-время подсыпать в утробы этих зверей порошок и собирать в корзины, выпадавшие из - под них выплавленные горячие изделия. Изделия следовало обламывать от наплава и складывать в ящики. А еще на железной тачке со склада надо было привозить порошок, вскрывать вонючие пакеты и правильными отмеренными порциями всыпать в машину. А еще, сквозь толстое стекло надо было смотреть в чрево зверя, чтобы отслеживать четкость процесса отлива. На боку каждой такой машины стоял счетчик. В начале и в конце работы следовало снимать показания. Это и была твоя выработка. И все это, повторяю, должны были делать слепые. Когда я в конце первого дня работы подошел к мастеру и сказал, что не вижу ничего на счетчике, то мордастая тетка в чистом халате начальника цеха поглядела на меня внимательно и потом удивилась:
   - А зачем ты пришел сюда работать, если не видишь?
   Я усомнился - а туда ли я пришел работать? Может, это предприятие не Всероссийского общества слепых? А труд здесь - обычное рабство девятнадцатого века, а не форма и способ реабилитации?
   С этим мучавшим меня вопросом я обратился к начальнику цеха. Начальник цеха выслушал меня, покивал головой и пригласил бригадира. Бригадиром был тот самый Саня, который "по-блату" рекомендовал меня в эту Геенну. В результате моих вопросов и сомнений мне подтвердили, что это предприятие общества слепых и труд носит в первую очередь реабилитационный характер, а Сане был сделан втык, чтобы люди из бригады не шлялись с дурацкими вопросами, а молча работали, и только работали. Наша раздевалка находилась в еще более темном, грязном и душном подвале. Над головами гремели и тяжко дышали все те же огненные плавильные машины. Здесь же каждому был выделен узенький металлический шкафчик. Каждый такой шкафчик, в контексте все той же адовой преисподни, был похож на персональный гробик, поставленный на попа. Переодеваясь в пропитанную парами горячей пластмассы робу, человек не просто был готов к работе, но он соглашался на медленную и неминуемую смерть. И это уже не была метафора. Ведь за последние два года в этой плавильнной бригаде умерло три человека. Душевая временно не работала, туалет же был, не убирался и был завален дерьмом и бумажками. А вот умывальник был на женскую и мужскую раздевалки один.
   Едкая пластмассовая взвесь пропитывала горячий воздух цеха. Был январь месяц и я каждые десять минут выскакивал на мороз, чтобы элементарно отдышаться. Я чувствовал, как пластмассовым становится все мое нутро. Взвесь оседает на кожу, на одежду, ею дышишь. Это был настоящий ад. Слепые рабочие, как черти в преисподней шарахаются вокруг горячих машин. У каждого увеличительная лупа в кармане. Каждый глядит на свой счетчик, и в уме подсчитывает конвертируемые из расплавленной пластмассы рубли. После смены, в раздевалке по сто пятдесят водки и домой, чтобы завтра продолжить умирание.
   Но, может быть, я все утрирую? Может быть, все там не так уж плохо? Ведь работают же как - то другие люди?
   Да, работают, а что делать? Я смог проработать полтора дня. Через год у бригадира адовой бригады друга Сани случился обширный инфаркт. Инфаркт в пятьдесят лет. Потом поехала печень, желчный пузырь и захрипели легкие. Результат: Саня - инвалид по зрению первой группы, проработав двадцать лет на предприятии общества слепых, заработал обширный инфаркт, получил больную печень и дырявые легкие. У Сани трое взрослеющих сыновей. Теперь Саня уже не просто инвалид по зрению, а абсолютный инвалид, целыми днями сидящий на лавочке перед подъездом. Господи, помилуй!
   А ведь, московское правительство на каждого инвалида выделяет солидную сумму. И на меня была выделена такая квота. Надеюсь, что полученные предприятием деньги, пусть не мне и уже не Сане, но хоть кому-то пойдут во благо. Надеюсь, что хотябы отремонтируют душевую и туалет.
  
   Глава 3.Массажист - это звучит гордо!
  
   Повествование мое скачет. Описывая общества слепых, я вынужден был перепрыгнуть в 2004 год. Но теперь возвращаюсь к последовательной хронологии.
   Итак,в конце августа 1981 года мы с мамой уезжали с Ленинградского вокзала в город, который тогда называли колыбелью русской революции. Мало что я знал и про русскую революцию, и про сам город. Я ехал поступать в специализированное медицинское училище для слепых. Моей будущей специальностью должен был стать массаж. Кто же был, в моем представлении, массажист. До этого мне приходилось видеть профессионального массажиста лишь один раз в жизни. Это было в Одессе. Когда случился у бабушки инсульт, родители наняли массажиста. Пришел высокий крепкий дядька в очках по имени дядя Дима Загарулько. Дядя Дима приходил по вечерам, здоровался с отцом, мыл руки и проходил к бабушке. Массировал он бабушке руку и ногу. Процедура длилась минут тридцать. После дядя Дима снова мыл руки, получал от мамы треху, а от папы стопку разведенного спирта, выпивал и уходил. И еще у дяди Димы была красивая жена.
  
   , Из такого представления сложился мой образ массажиста: Во-первых,- это человек в белом халате. А белый халат, если он еще распахнут и ты почти летишь по коридору лечебного учреждения, а все стороняться и ты только слышишь долетаемые в спину: "Здрасти, здрасти, здрасти...", - это будет по круче, чем если бы ты был в мундире полковника. Ну-ка, пусть полковник расстегнет мундир, да пройдется по учреждению? А доктор может! Я сам слышал, как массажиста поциенты называли доктором. Для пациента было всегда четкое различие: врач- это тот, кто выписывает рецепты, слушает твое нутро и морщит лоб. А доктор - это тот, кто лечит и с кем можно поговорить. Поэтому я не возражал, когда позже стал работать в подмосковном санатории, на обращения: "Доктор".
   Во-вторых, массажист - это человек всегда с деньгами. Треха за полчаса - это меня впечатлило. Моя мать инженер получала за восьмичасовой рабочий день шест рублей. В-третьих, и сразу же в-четвертых, - это чистая работа, это благородная работа, это работа для крепких мужчин, и, наконец, это работа, которую может делать человек с проблемами зрения. Молодая, красивая жена в этом списке преимуществ представлялась законным бонусом. Вот таковы были мои фантазии и мотивации. А если чуть по-серьезнее, то считалось и считается, что у незрячих массажистов особая чуткость в пальцах. Если суммировать все возможные характеристики, то можно сказать одной фразой - это статусная специальность. Хороший массажист всегда стоит по статусу в лечебном учреждении наравне с врачом. Ничуть не имею желания умолить другие важные медицинские профессии. Не случайно же многие врачи часто, особенно в курортно-оздоровительных центрах переквалифицируются на массажистов, а массажист, осваивающий мануальную террапию, уже почти, врач.
  
   Школа массажа находилась в сорока пяти километрах, под Ленинградом, рядом с поселком Мга. Стандартная трехэтажная школа-интернат, на базе которого учащиеся девятого, десятого классов получали специальность - массажист.
   Три новых обстоятельства поджидали меня в связи с этими переменами:
   Во-первых, я впервые и надолго уезжал из дома. Это сулило свободу, приключения и ответственность. Свободу и приключения это я почувствовал сразу. Ответственности мне пришлось учиться.
   Во-вторых, специфика интернатской жизни, когда люди варятся на протяжении долгого времени в одном котле.
   Для меня такая плотная форма социализации в конце конце станет невыносимой ломкой.
   И, наконец, третье обстоятельство - это сам город. Если Москву я сразу же ощутил своей и нарек себя москвичом, то Ленинград меня просто не заметил. Город великодушно позволял любоваться своим имперским величием; открывал двери театров, концертных залов; ввергал в уныние бесконечно прямолинейными проспектами; заманивал в глубины каменных джунглей; кружил голову очаровательными каналами, И при этом всегда, всегда, всегда оставался холоден и чужд. Помню, как мы долго шли по какой-то улице. Шли, шли, шли, пока город нас не раздавил. Поэтому всегда возвращаясь домой, я на перроне с радостью говорил: "Здравствуй, Москва".
   Это происходило естественным порядком, так же как этого не происходило, когда я приезжал в Ленинград. Колыбель русской революции настолько была погружена в себя, что ей не было никакого дела до какого-то там подростка. И все же, первую культурную огранку я получил в Ленинграде.
   Жизнь в интрнате можно охарактеризовать одним словом - казарма. По состоянию здоровья, армия меня миновала. Но интернат дал вкусить все прелести если не армейской, то уж казарменной, точно, жизни. Жили, ели, спали, учились и все, все, все абсолютно делали не просто по режиму, но, буквально, строем и по команде. Строем в столовую, строем на занятие, строем на прогулку, строем в баню. В сортир только, вот, пожалуй, строем не ходили. Меня в самом начале и по недарузумению, выбрали командиром нашего отряда-класса. В обязанности Командира входило каждый вечер ходить с докладом о делах в отряде на совет командиров. Построение интерната начиналось в 7.00. Звенел оглушительный звонок, напоминавший больше пожарный набат. Распахивались двери спален на женской и мужской половинах. В спальни входили воспитатели. Воспитатели включали свет, и больше двери не закрывались. Всем следовало выходить в коридор. В коридоре предполагалась утренняя зарядка. Я когда писалэи строки, то пытался еще раз представить типичное интернатское утро. Я не услышал ни бодрой музыки, не увидел инструктора, проводящего зарядку. Но увидел, как нехотя выползают полураздетые юноши и девушки из спален. Это, пожалуй, для наступающего дня, единственно приятное зрелище, если твоего зрения хватает, чтобы разглядеть особь противоположного пола. А выползшие из кроватей особи, прислонившись к подоконникам, продолжали дремать. Вдоль коридора шныряли сонные воспитатели. Им мало было дела, чем теперь занимаются поднятые ими учащиеся.
   Зарядка заканчивалась водными процедурами. Как умываются солдаты в казарме- я не знаю, но утреняя помывка слепых - это надо хотябы один раз описать. Смех и слезы! Умывалка- длинная и узкая комната. Вдоль левой стенки умывальники, вдоль правой писуары. Хочешь - умывайся, хочешь - писай. Там и там журчит водичка. Разновозрастная орава после окончания зарядки вламывается; на каждом кране повисает гроздь в несколько человек; крик, смех, мат; кто-то схватил чужую зубную щетку, кто-то уронил мыло и теперь ползает на карачках, кто-то писает и часто мимо; с первого этажа тянет из столовой запахом испеченых пирожков; это приближается время завтракать. Наконец, все умылись, оставив зрелище, близкое к погрому: продолжает течь из кранов вода; на полу в лужах плавают обмылки; недовольно ворчат писуары; пахнет мочей; и кто-то зубной пастой на оконном стекле успел нарисовать голого завуча. Завуч Нина Александровна узнается по длинному носу, короткой стрижке и необъятной заднице. Художник явно с воображением! Но уборщице тете Клаве добраться до окна, чтобы стереть хулиганство, надо разуться или надеть сапоги. Сапог у тети Клавы нет, а разуваться ей совсем не хочется. И поэтому добрая тетя Клава стоит и тихо материться.
   Пишу я и думаю - может, такое поведение было законной обороткой нашей строевой жизни?
   Контингент обучающихся массажу старшеклассников делился на две неравные части: Первая малая часть - это те, кто вырос в этом интернате. Вторая, большенство - незрячие, приехавшие на обучение из других городов. В нашем наборе было три группировки: одесская, нижегородская и петрозаводская. И был один мальчик, который приехал сам по себе. Этим мальчиком был я.
   Кстати, об одесской группе. Их приехало пять человек. Они были из того одесского интерната, куда пытались определить меня родители. Вот так часто разные пути-дорожки сводят людей. И я им всем проигрывал в наличии опыта плотной коллективной жизни. Поэтому мой непреодолимый максимализм, неуемность души и ужасная нетерпимость через год исторгли меня из интернатской жизни.
   Свободного времени в интернате было два часа перед отбоем. Этим временем дорожили все. Поэтому я был рад, когда меня очень быстро выгнали из командиров. Ведь именно за счет этого свободного личного времени надо было и журнал просмотреть, и все оценки выписать, и все произошедшее в классе за день припомнить, чтобы связно все доложить директору на совете командиров. Счасливчиками, по общему мнению, были те, кто мог максимально приятно использовать свободное время. И такими счастливчиками были, в первую очередь, , ребята нашедшие себе пару. В моем случае пара нашла меня.
   Признаюсь, что до сих пор у меня никогда не было девушки. Я этого желал, завидовал сверстникам, но как-то девушки на меня, прыщавого и бестолкового, плохо реагировали. А те, которые реагировали, увы, были неинтересны мне. Так часто бывает.
   Чем я привлек Соню Сундунову, я не знаю. Соня была из нижегородской группы. В нашей спальне было двое ребят из Нижнего Новгорода -. И вот в первый же день Соня постучалась к нам. Она вызвала Игоря. Мальчишки пригласили ее войти, и началась между ними привычная веселая болтовня. Так уж получилось, что я лежал на койке. Как человек посторонний и к группировкам, и застенчивый, я не принимал участие в общем разговоре. Я рад был бы болтать так же легко и свободно, как это делали одесситы, но чувствовал себя неловко, неуклюже и просто стеснялся женского общества. Стеснение еще больше загоняло меня в ступор. Я был бы рад встать и выйти. Но даже на это у меня, одеревеневшего языком и всем телом, сил не было. Я превратился в бревно, лежащее на кровате. Сразу же там, в спальне, к Соне стал клеиться двухметровый одессит Женька, а я желал одного- только чтобы это все скорее кончилось. Я пробыл в новом для меня мире около суток, но чувствую себя совершенно всему и всем чужим уже хотел бежать. К тому же меня в первый день уже успели ограбить. Прошло несколько дней и нас в первые же выходные повезли на экскурсию в Петродворец. Помню, как моросил противный дождь, дул холодный ветер с Невы. мы отстояли очередь у пристани на дворцовой набережной и промокшие, продрогшие, расселись в нижней застекленной теплой палубе ракеты. Соня села рядом. До чего же она была хороша! Я совершенно потерял дар речи. Но потом все как-то выравнялось, и моя скованная немота разрядилась соловьиными трелями! Дождь перестал идти, выглянуло скупое питерское солнце., Были осмотр дворца и прогулка по парку. Мы взялись за руки, и больше не расставались в течение счастливого года. После была кафешка, где мы горячие сосиски и запивали молдавским портвейном и Потом в темном зале кинотеатра целовались. Ночью, вернувшись в интернат, на обрывке тетрадного листа я написал стихи:
  --
  -- Я Вас совсем не помню.
  -- Где Вы ныне?
  -- Черты забытого этюда:
  -- Глаза и запахи полыни
  -- В ночи, у маленького пруда.
  -- Какой-то сон из прошлой жизни,
  -- Нам мир казался бесконечным!
  -- Тогда не преломляли призмы
  -- Все то, что нам казалось вечным.
  -- Забытый в памяти этюд.
  -- Быть может, он нелеп и груб.
  -- Но, почему? Вдруг, вспоминая,
  -- Я, слышу запах Ваших губ?
  -- Да, почему все так?
  -- Не знаю.
   Это было второе стихотворение моей жизни. Дальше стихи польются восторженным и не очень качественным потоком. Я был влюблен, и этим объяснялось вдохновение.
   Итак, Соня стала моей девушкой. Мы стали встречаться. Смешны и нелепы- встречи, если видишь друг друга с утра до вечера и в то же время, как можно устраивать романтические свидания в казарме? Утром, выползая из спальни в коридор на зарядку, я подходил к окну, где продолжала дремать Соня. Потом начинался казарменый день, и только перед сном был час свободного времени. Командиры зарывались в школьные журналы, а мы с Соней шли отыскивать свободный класс. Отыскать такой класс было непросто, ведь и другие парочки искали уединения. Как же мы были тогда юны! И как же хотелось любви! Нашу любовь был найден повод у администрации квалифицировать как безнравственное и аморальное поведение.
   Случилось это в конце учебного года. Первый курс был позади. Все зачеты сданы; медпрактика успешно пройдена. Это было начало июня - белые ленинградские ночи. Мы готовились к экзаменам. К концу года женская спальня была почти вся парной. Из двенадцати коек лишь у двух девчонок не было парней.
   Ритуал был следующим:
   После отбоя на третьем спальном этаже оставался один дежурный воспитатель. Женская половина от мужской отделялась стеклянной дверью. Когда дежурная отлучалась, или вовсе уходила спать, мальчишки пробирались в женские спальни. Было все благопристойно и выглядело так - девушка в постели, а кавалер сидел на краешке кровати. Кто-то тихонько хихикал; кто-то спал; кто-то кому-то делал массаж.
   Правила поведения были следующими: если дежурная заглянет- надо сначала бесшумно упасть на пол. Чаще всего взглядом от дверей проверка и оканчивалась. Ночами свет в спальнях не зажигался. Но если у дежурной возникали сомнения, то она осматривала спальню. Тогда следовало ужом ползти под кроватями к выходу. Дежурная идет вглубь спальне, а мальчишки тихо выскальзывают в коридор. И поди там узнай, кто и у кого был. Да и какая же тут была тайна? А вот боролись с этим безоговорочным отчислением.
   Все это я знал, но никогда не приходилось мне ползать под кроватями. Короче, когда в тот поздний вечер заглянула дежурная, я сидел на краю кровати. На пол не упал, а вместо этого прилег к Соне. А дежурная шла направленно к нам., Может, знала куда идет? Меня взяли, не просто так сказать, на ночном массаже, но, буквально, вытащили за уши из постели.
   А утром были экзамены. Экзамены и я, и Соня сдали на отлично. А когда она приехала в свой Нижний Новгород, а я в Москву, то нам по почте пришли извещения, что мы отчислены за аморальное поведение.
   Такая была формулировка: "...за аморальное поведение".
   По хлопатам моих родителей в конце августа состоялся педсовет. Нам было позволено продолжить обучение, но на заочной основе. Были выданы справки по которым мы должны были устроиться массажистами по месту жительства и приезжать на сессии.
   Меня в Москве с такой справкой никакая больница или поликлиника брать не хотели. Я, в конце концов, смог устроиться работать в подмосковный санаторий "Поречье". Работать стал массажистом, но был оформлен нянечкой. Через два месяца меня перевели на полноценную должность массажиста с окладом в 90 рублей. К окладу Академия Наук, в чьем ведомстве был санаторий, доплачивала 15%. Выходило 104 рубля. Что же должен делать за эти деньги массажист? Нагрузка в день - 21 массажная единица. Это около 15 - 17 человек. И так шесть дней в неделю. Мне дали в общежитиии служебное помещение, на единственный свой выходной я уезжал в Москву. В Москве родители начитывали на пленочный катушечный магнитофон тексты лекций. Информацию приходилось выуживать черт знает откуда, ведь были только экзаменационные билеты.
   На первую сессию я приехал с одним желанием. Я жаждал реванша. Мне хотелось утереть всем нос. Ведь, отправляя нас в заочное плавание, дирекция была уверена, что не выплывем. Мы с Соней сняли в Ленинграде комнату. Это была наша последняя встреча. Соня не смогла дома устроиться по специальности и не была готова к экзаменам. Я успешно сдал экзамены, а Соня приехала только ради нашей встречи. Я этого тогда вполне не мог оценить. Мне казалось, что она не хочет учиться, не хочет получать специальность. Мы расстались с Соней навсегда. Спустя какое-то время, я узнал, Что Соня вышла замуж и родила девочку. Это все, что я знаю о Соне. У меня остались наши общие фотки и фотоальбом, который она подарила мне и сама его оформила.
   Я ей как-то рассказал, как мы с родителями путешествовали на машине по Карпатам; рассказывал, как забирались по лесным тропам в старинный заброшенный замок. В фотоальбоме на второй странице Соня нарисовала замок, над которым встает солнце. Детский наивный рисунок, полный очарования, надежд и любви.
   Соня стала моей первой любовью - красивой, дерзкой, чистой. И как первая любовь, стала непреодолимым испытанием. Но остались стихи и неизбывное очарование. Спасибо тебе, Соня! Мы в казарме, назло всем, по-настоящему любили друг друга!
  
   Глава 4. Еще кое-что о массаже.
  
   - Ну как, ты пришел сдавать или сдаваться?
   С этим вопросом на экзаменах по клинике и анатомии встречал каждого будущего массажиста Владислав Михайлович. Владислав Михайлович был основным преподавателем на первом курсе. Он читал лекции, и он же принимал экзамены. Был он человеком оригинальным. Даже взятки, которые он брал, он брал как-то особенно. Сначало он подолгу с глазу на глаз беседовал с каждым из нас. Так сказать, взвешивал. Были такие, кого Владислав Михайлович не доил; кому-то надо было нести только, чтобы не вылететь за хроническую неуспеваемость; а кто желал непременно отличную оценку, следовало свои относительные знания материально подкреплять. То, что наши знания были относительны - это мы усвоили так же от Владислава Михайловича. Даже, на зубок выученые лекции, не гарантировали от облома. Нет, Владислав Михайлович не придирался к собственным лекциям. ОН был артистом! Вот, например, студент на зачете выдает полный ответ. И как вы думаете, что делал Владислав Михайлович? Никогда не угадаете. Он снимал модный пиджак и принимал немыслимую позу. Нет, педагог не вставал на уши. Он, например, , поворачивал голову; загибал левую и отводил правую руки; ноги он мог развести в стороны или, оставаясь стоять на одной, поджать другую. И зачем же все это проделывалось? Никогда не догадаетесь. А вот нам надо было догадаться. И не просто догадаться, а еще рассказать какие группы мышц при этой позе напряглись, а какие расслабились. И вот это был уже настоящий облом! Тут помогал лишь хороший коньяк.
   Думаю, что оригинальной педагогической методой Владислав Михайлович, показывал нам, как артистичностью нужно зарабатывать деньги. Этакий наглядный мастер-класс!
   В последствии массаж, как специальность и стабильный доход, меня сопровождал более двадцати лет.
   Столь солидная практика, в моем случае, разделилась на две неравные части. Первая часть практики проходила в санатории "Поречье". Я уже упоминал о нагрузках массажистов. Государство за каждый сделанный массаж в 1983 году платило тридцать копеек. Для сравнения - булка хлеба стоила 20 копеек, а килограмм колбасы три рубля. Я сначала работал, как меня учили, т. е. хорошо. У меня после добросовестно отработанного трудового дня хватало сил, чтобы дотащить ноги до кровати. Я наедался от пуза и валился в постель, чтобы к утру быть живым и готовым к новым подвигам. Получалось, что работа по нормативам должна была привести через год-другойв могилу. Но я не умер, так как массажным хитростям научила меня Анна Михайловна. Анна Михайловна была санаторной массажисткой с двадцатилетним стажем. Ее рабочий день начинался со стакана водки. Второй стакан она выпивала в обед. При этом она знала пару тысяч анекдотов и совершенно не умела делать массаж. Хороший массаж в ее представлении - это массаж, от которого болят кости и остаются синяки. Поэтому ее кулаки никогда не разжимались. Анна Михайловна делала массаж кулаками. Я думаю, что она так работала еще и потому, что распухшие от артрита пальцы давно уже не разгибались. Может, водка была для Анны Михайловны еще и анестезией?
   Как бы то ни было, Анна Михайловна научила меня "рационально" расходывать силы.
   Запомни, Серега, золотое правило массажа! - говорила подвыпившая Анна Михайловна, - массаж делай только тем, кто платит.
   Я долго ломал голову. Тут было для меня много вопросов. Но, в конце концов, именно такая формула на практике только и работала. Надо было просто научиться делать так называемые массажи-имитации. Человек пришел, разделся, лег. У него в книжечки написано назначение врача, и ты начинаешь усердно гладить. Гладишь, и этим поглаживанием, как бы уговариваешь:
   "Что же тут поделать? Я понимаю, что вы не платили 180 рублей за путевку, а получили по профсоюзной линии ее бесплатно, и поэтому вы вправе расчитывать на качественное медицинское обслуживание. Но как же можно оказывать качественное обслуживание, когда вас тридцать человек и за каждого из вас государство платит тридцать копеек?"
   Вот эти вселенские сожаления ты вкладываешь в ленивое поглаживание. И я научился так работать.
   Анна Михайловна благославила меня на путь массажиста. Итог такого пути был перед моими глазами. Свой рабочий день Анна Михайловна заканчивала третьим стаканом.
   И еще- хотите верьте, хотите нет, но для нас, медработников санатория "Поречье", включая врачей, самым ненавистным объектом был "товарищ отдыхающий"! Мы ненавидели всех их тихо, затаенно и очень крепко. Думаю, что и у них было приблизительно такое же к нам отношение.
   И когда кто-то теперь похваляется нашей советской бесплатной медициной, я всегда вспоминаю санаторий "Паречье".
   Второй, несоизмеримо большей частью массажной деятельности стала частная практика. Она сопровождала меня и когда я учился в университете, и потом, когда жил в Козельске, и потом, когда вернулся в Москву. Практика меня не просто кормила, но заставляла, как специалиста рости. Я сначала освоил мануальную терапию, а потом разработал лечебно-оздоровительную программу. Программа состояла из диагностики и лечения. Свой метод диагностики я основал на трех китах: рассказ пациента о своих проблемах; осмотр и моя пальпация проблемных зон; массаж-провакация, призванный выявить дополнительные проблемные очаги, которые не обнаружились при осмотре. Люди платили деньги, а я гарантировал результат. На основании комплексной диагностики я разрабатывал индивидуальный план лечения. План имел три составляющие: собственно массаж с необходимыми элементами мануальной терапии; лечебная гимнастика на период курса; диета. Курс расчитывался на месяц, был недешевым и я на выходе гарантировал вполне определенный результат.
   А началось все с банальной курортной истории. Университет, куда я поступил, дал мне путевку в Юрмалу. Я взял с собой сто двадцать рублей. Это были хорошие деньги. Через неделю удивительной юрмальской жизни все деньги мои кончились. Нет, я не вел разгульный образ жизни. Просто было приятно, например, сходить днем пообедать с друзьями узбекской кухней, а вечером посидеть в настоящем пивном ресторане с живой музыкой с пятью сортами пива, которое приносилось в глиняных кувшинах с художественно выложеной на большом блюде закуской. Дубовые сстолы, высокие, как троны стулья, люди пьют пиво, общаются, танцуют. Пивняки с автоматами по двадцать копеек, напоминавшие более уборные, чем места встреч людей - это то, что было во всей остальной России. А здесь, в Юрмале - пивной ресторан!
   Короче, деньги кончились очень скоро, и я загрустил. Ведь кукавать оставалось еще две недели. И вот в таком пессимизме меня посетил мой курортный дружок. Узнав о моих горестях, он сделал мне неожиданное предложение:
   - Серега, ведь ты массажист? Ты мне рассказывал, что учился и работал массажистом?
   - Ну да. Было дело, - отвечал я.
   - Ну, так что же ты нос повесил? Твое дело уже в шляпе!
   Коля тут же вырвал из какой-то тетрадки листок и стал писать:
   "Массажист-профессионал предлагает услуги по лечебному и оздоровительному массажу. Желающие могут после обеда подойти к фантану, что у столовой".
   Когда Коля озвучил эту писульку, я сначала не понял, что это имеет отношение ко мне. А когда все же понял, то усомнился.
   Ну, во-первых, они по путевкам получают массаж, а во-вторых, хрень все это на постном масле.
   - Почему хрень! - даже обиделся Коля,- вот увидишь, что совсем даже не хрень!
   Пошли обедать.
   Проходя в столовой мимо доски объявлений, Коля прицепил там где-то и нашу писульку. После обеда я забыл про наш договор.
   - Ну, как, пошли? - сиял Коля
   - Чего ты сияешь как медный таз? - удивился я.
   - Тебя, Серж, ждут подвиги и женщины! - при этом Коля махнул в сторону фантана рукой.
   И действительно, у фантана, перед столовой стояло три дамы. Это были мои первые клиентки. А потом заработал эффект снежного кома. Они сообщили другим дамам, те еще другим и пошло - поехало. Моя курортная жизнь изменилась кардинально. Я утром, до завтрака, делал пробежку вдоль взморья. Потом душ, завтрак и обход. Пять дам; визиты в номера. Условий не было никаких. Сдвигались столы, укладывался матрац с простыней, и на это сооружение укладывалась дама. Я именно тогда впервые стал получать удовольствие от своей работы. Это был всегда индивидуальный контакт, и это был реальный заработок. Если, как я уже говорил, государство платило за массаж тридцать копеек (булка хлеба и бокал кваса), то люди с большим удовольствием платили за ту же работу три с полтиной. Без комментариев.
   Почему же я все - таки оставил эту хорошую во всех отношениях работу? Ответить просто и непросто. Когда я кому-то говорил или сейчас говорю, что массажист с двадцатитрехлетним стажем, что у меня была собственная лечебная метода и т.п, то первая реакция всегда была одна:
   - Да, это денежная работа.
   Вторая реплика всегда предсказуема так же:
   - А зачем же оставил?
   Я для себя отвечаю всегда так:
   - Оставил именно поэтому, что денежная.
   Все очень просто. Если нужны деньги, то надо заниматься массажем. И я занимался. Но в какой то момент стал понимать, что массаж дает нечто больше. Этим "большим" было свободное время. Я никогда не гнался за длинным рублем. У меня было всегда не более трех-четырех клиентов. И при этом масса свободного времени. С другой стороны, пусть заработанные, но свободные лишние деньги тянули карман. Надо было с ними что-то делать. Я стал тогда вкладывать их в различные банки, покупать акции и просто тратить. Банки растворились, акции превратились в бумагу, которая стала дешевле туалетной, а сама жизнь моя стала мало, чем отличаться от жизни сытой скотины. Чистый хлев, полная кормушка, комфорт и все остальное. И это изо дня в день, из года в год.
   И снова, как уже не однократно случалось - я начал чувствовать, как то, что было некогда целью и смыслом, теперь ввергает только в уныние. Можно продолжать рыть эту яму. Но почему мне это стало не интересным? И главное, я не знаю чего же мне надо?
   За ответами я весной 1992 года уезжаю на Великий пост в Оптину Пустынь.
   Но, перед рассказом о Оптиной Пустыни, несколько слов хочу сказать о студенчестве в университете.
  
   Глава 5. Мои университеты.
  
   Выбор вуза с педагогической направленностью был для меня совершенно случайным. Меня, в первую очередь, интересовала история. О том, что я хочу учиться, хочу быть студентом, хочу посещать лекции, семинары и сдавать сессии - это я решил, работая массажистом в санатории "Поречье". Такие желания были, своего рода, противоядием всему тому, чему учила меня Анна Михайловна, и что ожидало меня в массажной перспективе. Меня уже волновали сами слова: "студент", "лекция", "сессия", "стипендия", "коллоквиум" и пр. Эти слова для меня были словами из лексикона, как минимум, полубогов. Ну, а сами студенты -были почти небожители.
   Ты читаешь книги, думаешь, развиваясь, от этого получаешь удовольствие, споришь, высказываешь свое мнение - и за такое роскошное существование тебе еще платят деньги! Удивительно! Но, как стать таким же полубогом? Ведь я, во-первых, не обладаю систематическими знаниями даже в рамках школьной программы. Вся та,- начитанная, наслушанная за эти годы каша в моей голове, - разве это можно было назвать систематическими знаниями? Да, я уже прослушал несколько раз полный курс лекций по русской истории Василия Ключевского, прочитал все, что было на пленках из русской и европейской классики, знал почти наизусть Алпатовскую историю искусства, получил удовольствие, прочитав и почти ничего не поняв, четырехтомную антологию мировой философии. Разве с этим я мог идти сдавать экзамены? А как сочинение? Как я буду писать сочинение? Я знал, что можно писать по Брайлю (рельефно-точечный шрифт для слепых). Но Брайлем я не владел. Для меня оставался единственный путь. Это рабочий факультет. Рабфаки были тогда при каждом серьезном вузе. Человек после армии или имеющий минимальный стаж рабочего, мог после собеседования поступить на рабфак. Полгода обучения, с освобождением от работы и со степендией, - и экзамены гарантировали зачисление на первй курс дневного отделения. Собеседование по русской истории я прошел успешно. Вместо письменного сочинения я должен был отвечать устно. Тему выбрал "Живые души в поэме Н.В.Гоголя "Мертвые души". Гоголя я, конечно же, читал-слушал. Но когда читаешь-слушаешь без особенного прицела, то специфика восприятия на слух такова, что возникает целостное представление о прочтенном, но детали, красота конкретного слова часто пропадают. Поэтому, надо постоянно, если хочешь уловить глубину, пережить, вслед за автором, впечатления, впечатанные в отдельных словах,понять подаренную тебе мысль - надо возвращаться к прослушанному, и буквально, по фразам еще и еще переслушивать отдельные фрагменты текста. Я это захочу делать и научусь гараздо позже. А там, на экзамене, в голове моей было общее представление о поэме "Мертвые души", но где там живые души? Хоть умри, но вспомнить не могу!
   Что же, из - за этих "живых душ" я не поступлю? - стал на себя злиться я.
   И позлившись, и потом успокоившись, я взял и сочинил свою версию. В моей трактовке "живыми душами" в поэме были лирические отступления Николая Васильевича! На этом я выстроил свой ответ. Я, слушая поэму, зачитывался особенно этими лирическими отступлениями. Я вспомнил, как представлял себе, как едет бричка с Николаем Васильевичем вслед за коляской Павла Ивановича Чичикова. Порою мне казалось, что и я сам где-то там же...
   Без ложной скромности скажу, что я не просто успешно ответил сочинение, но мой взгляд на тему был признан оригинальным.
   Голь на выдумки богата!- смеялся над собой я.
   А затем потянулись пять лет институтской рутины. О том, что студенты никакие не полубоги, а такие же пьяницы, балагуры и лентяи - я быстро понял. Я и сам стал таким. Приятно быть лентяем, пить с друзьями пиво, ходить баню, на лекции, иметь много свободного времени и не знать, что же с ним и с собой делать! А вот то, что я не педагог и никогда им не смогу быть - это тоже я очень скоро понял. Когда перед тобой класс в тридцать человек, а ты дальше своего носа ничего не видишь, как можно что - то тут делать? А вот первое что меня сразило - это были учебники. После зачисления на первый курс мы поехали получать учебники. Мне вынесли высокую стопку кирпичей в переплете. Это были только учебники. А каждый семинар заканчивался списком рекомендуемой литературы. Этот список надо освоить уже к следующему занятию. Все нормальные студенты неслись в историческую библиотеку. О подготовке уже к послезавтрашнему семинару для меня и речи идти не могла. Поэтому я уже после второго курса перестал ходить в институт. Свободное посещение позволяло это мне. Кое-как, удавалось начитать необходимую книгу на магнитофон к очередному экзамену. Читали все, кто был способен читать, и кого мне удавалось на это дело заловить: родители, бабушка, любимые девушки, институтский друг Вася Милуцкий, чтецы из библиотеки для слепых и чтецы, которым я платил деньги. Я освоил брайлевскую печатную машинку. Шесть клавиш с седьмой клавишей пробела посередине. На валик накручивался лист плотной брайлевской бумаги. Нажатие определенной комбинации клавиш на бумаге выбивало выпуклые точки для последующего чтения пальцами этого "насыпанного на бумаге гороха". Таскать такую машинку на лекции было невозможно. От нее стоял такой треск, что другие студенты вряд ли согласились бы все это терпеть. Но в домашних условиях машинка и озвученная книга позволяли мне составлять конспекты. Я составлял подробные конспекты, иногда записывая целые параграфы. И вот с таким талмудом, в котором кроме меня никто ничего понять и прочесть не мог, я стал приходить на экзамены все оставшиеся годы моей учебы. На вопрос преподавателя, а что это такое, я, ничуть не краснея, отвечал, что это в брайлевском исполнения методичское пособие в помощь студенту. Я клал на стол талмуд, и нашаривал нужный ответ. Только поэтому в моем дипломе всего лишь одна тройка. Да и та - по социалистической законности. Признаюсь, я и тогда не понимал и сейчас не знаю, что это такое? Но понятно, что от такого формата образования у меня в голове мало что удерживалось.
   И тут меня снова выручила моя безысходность. В конце восьмидесятых по стране стали открываться культурологические кафедры. Флагманом нового начинания выступил Московский университет. В аудиториях истфака в режиме открытых публичных чтений стали читать курсы такие мэтры, как Сергей Аверинцев, Мелитинский, Гаспаров, Седова, Бибихин, Гайденко и многие другие. По России катился культурно - просветительский бум! Газеты и журналы, наперегонки, публиковали все, что не публиковалось за семьдесят лет советской власти, и здесь царила настоящая мысль, и отверзались такие просторы! Я таскал на эти лекции десятикилаграммовую бандуру с катушками. К магнитофону я брал десять метров провода. Это был самодельный удлиннитель. Его мне сделал отец. Я садился на первый ряд, подключал магнитофон и записывал, записывал, записывал, сколько могла вместить катушка пленки. Мне было не все понятно из этих лекций. Все же уровень читаемых курсов предпалагал некоторое систематическое представление о мировой философии, мифологии, общественной мысли. Когда Пиана Павловна Гайденко рассуждала об античной науке, то предплагалось, что слушатели знают и Пифагора, и Эвклида. Лекции читались во второй половине дня, и я, выспашись, тащился на Ленинские горы с десятикилограммовым магнитофоном за плечами. Зачем мне это было нужно? Ведь это никак не отражалось на моей учебе в институте. Я об этом не думал. Правда, меня как-то, на четвертом курсе, у С.С.Аверинцева отловил наш институтский преподаватель. Он тоже пришел послушать Сергея Сергеевича. Пикантность ситуации придавалао то обстоятельство, что мы были ровесники, и я посещал его спецсеминар. Неожиданным для меня результатом этой встречи было освобождение от посещения семинара с оценкой "отлично".
   К середине четвертого курса я окончательно понял, что учусь не там и не тому. Я тогда стал посещать открытые семинары в литературном институте. Поэтический семинар вел Левитанский. Мне захотелось быть поэтом, курить сигареты, пить вино и рассуждать в обществе красивых женщин о литературе. Именно этим мы в кулуарах литинститута по вечерам и занимались. Часто наши диспуты с вином и чтением стихов, перетекали в недорогие кафешки в районе Маросейки, у метро "Площадь Ногина" (ныне "Китай - город"). Там же находилась наша третья Мекка - Политехнический музей с лекторием. А совсем рядом, у Яузского бульвара, в доме Телешева, Апполон Григорьевич Кузьмин развивал свои славянофильские теории.
   Удивительное было время! Россия уже была готова сорваться в десятилетие безумия, а мы упивались обрушившейся на нас свободой. Мозги перегревались, не успевая переварить, все новое и такое интересное. Страна получила всеобщую болезнь несварения. Должно быть, поэтому Россию и стошнило в наступающие девяностые годы либерализмом.
   За полгода до окончания университета, я весной 1991года пришел на предприятие общества слепых. Я был в поисках будущей работы. Моя учеба приближалась к концу, и надо было подумать, чем я могу заниматься. Пока я был студентом, я был человеком самых разнообразных возможностей. Таков уж социальный статус любого студента - человек неопределенных возможностей. Пока учится человек, подает надежды и излучает возможности. Надежды и возможности ему делегирует общество. Общество надеется, что он станет ученым, педагогом, специалистом широкого профиля или перспективным мужем. Наука мне не грозила; учительствовать в общеобразовательной школе я попросту физически не мог. У меня была надежда. Я последнюю преддипломную практику проходил в московском интернате для слабовидящих детей. Технические средства оборудования для специального образовательного процесса; небольшие классы по пять человек, но, главное, я чувствовал себя комфортно в такой среде. Короче, мне очень хотелось прийти после института в эту школу. Дело в том, что в таких образовательных учреждениях тогда государство доплачивало 25% к зарплате т. с. за вредность. Естественно, что люди держались за свои места. Люди предпочитали держаться на рабочих местах, пока их с этих мест не выносили ногами вперед. Сама директрисса была глубоко пенсионного возраста. И вот эта руководитель-пенсионерка держала в штате таких же пенсионеров-доходяг. В отдельной папке у нее лежали подписанные заявления об уходе всех пенсионеров. Ей оставалось лишь поставить дату и подпись. Это был залог покоя и кладбищенской тишины. Сам же интернат представлял собой образцовую богадельню. Отношение к детям было приблизительно таким:
   -Ну, что с них взять? Это слепенькие детишки, и совсем не надо их грузить знаниями и вообще напрягать.
   Полное государствнное обеспечение и попустительство уставших от жизни учителей делали из детей ленивых, нелюбопытных, с обостренным комплексом потребительского отношения к жизни, людей. Дети научились ничего не хотеть, ибо все за них делалось школой, государством и родителями. Даже париться насчет поступления в институт им не надо было. Ведь существовала льгота безконкурснного поступления. Достаточно было сдать вступительные экзамены удовлетворительно. Но кто и этого сделать не мог, тому дорога была на производство.
   И, тем не менее, я хотел идти туда работать. Нет, я не собирался сделать там революцию. Я просто тогда хотел найти место, где бы я из человека возможности мог бы хоть кем-то стать. Педагогом мне стать не пришлось.
   И вот я возвращаюсь на предприятие Всероссийского общества слепых, откуда пять лет назад меня трудовой коллектив направил на учебу. Я так и сказал директору:
   Вы оказали мне доверие, направив меня на учебу, и вот я вернулся!
   Это была ложь от начала до конца. Я вернулся лишь потому, что деваться было некуда. Шла весна 1991 года. Новое время, новая жизнь еще только вступала в свои права. Вкус ее распознать тогда было еще трудно. Но интуиция человеческая схватывала новые условия игры раньше, чем их понимал разум. Приспособленчество и ложь - вот те первые вкусовые оттенки нового российского блюда под названием капитализм. Блюдо новое, правда, было со старым душком. Товарищ Леонид Офтин, директор, поверил моим словам и сказал:
   - Мне нужна молодежь. Мне нужна команда. Мы вместе будем силой!
   Речь шла о перспективе посылки меня летом на высшие курсы руководящих работников в рамках системы ВОС.
   - И вот что еще, - сказал директор:
   - Окончишь курсы, поставлю начальником надомного цеха. Потом будет видно.
   А пока до лета я должен был защитить диплом, получить его и ждать. Ждать мне назначено было в клубе предприятия в должности художественного руководителя.
   Что греха таить, я был доволен такой перспективой! И память моя тихо помалкивала. Или я не хотел вспоминать, что уже все это со мною было. Было и такое же предприятие; и слепой директор; и цех надомных работ, куда пришел устраиваться молодой человек; была машинка, которае после каждого нажатия на рычаг выплевывала заколку для волос, которая тут же сознанием конвертировалась в двадцать копеек; были чумазые, злые, и, в сущности, несчастные инвалидики, готовые, вслед за своим начальником, сожрать каждого, кто решался побеспокоить мутное и затхлое болото с вывеской "Всероссийское Общество слепых". Но я не хотел это все вспоминать, ведь была ясность, была предсказуемость, была перспектива, и было просто приятно. Меня окружали все те же люди, с которыми я пять лет назад сидел за конвейером, тупо собирая микропереключатели. Они по-прежнему тупели, а я был уже маленьким начальником. Ведь я работал в клубе! Что ждали меня впереди директорские курсы, знало все предприятие.
   В мае я защитился, в июне получил диплом, а в июле поехал на курсовые собеседования. Курсы организовывались на базе института повышения квалификации ВОС. На директорские курсы съехалась перспективная слепая молодежь из всех республик Советского Союза. Тогда был еще такой. А я еще от студенчества носил длинные до плеч волосы, схваченные резинкой на затылке в пучок. Вот с этой прической я и пришел на собеседование. Среди собеседуемых я был единственный с высшим образованием, и я единственный, кто не прошел собеседование.
   Что стало этому причиной, я никогда не узнаю. Может, сильные завистники среди офтинского окружения, может, моя неблагонадежная прическа, или что еще? Это был для меня шок! Помню, я вышел из аудитории и долго шел, не понимая, куда? Мне было все равно, что теперь делать - напиться, тут же жениться или удавиться! И, видимо, чтобы хоть что-то сделать, я пошел и остригся налысо!
   Это мне, бедолаге, не помогло. Я какое-то время продолжал работать в клубе - устраивал какие-то конкурсы, играл с сотрудниками в "Поле Чудес", и даже успел организовать новогодний вечер. На этом вечере меня вырядили в костюм Деда Мороза. Это был мой последний выход. Как только вырядили, меня тут же похитили старые кореша с конвейера, которых я уже начинал потихоньку презирать, и к которым теперь испытал теплые чувства. В подвальной бытовке я выпил сразу два стакана водки. Мне было все равно, ведь в этот день утром меня вызывал Офтин, и, разругав всю работу клуба, сказал, что такой худрук ему не нужен! Выпитая водка открыла мне глаза. Сначала я увидел в этой раздевалке железные шкафчики, а потом все вспомнил. Шкафчики напомнили железные индивидуальные гробики...
   После Нового года я уволился.
   С родителями дела также не клеились. Мне близился тридцатник, а мама все по - прежнему глядела на меня, как на маленького мальчика, за которым нужен надзор. Единственной отдушиной во всем этом, надвинувшемся кошмаре, стал храм.
   Дело в том, что я на третьем курсе покрестился. Я не знал, что меня мама в далеком нижнетагильском детстве на Украине крестила. Как возвращалась в наши сердца вера, и какими путями тянулись наши души к Богу - это одному Ему было известно. Я, как-то нерегулярно, но все же старался ходить в церковь. Ближайшим храмом, был Николо-Перервенский монастырь. Сам монастырь был еще недействующим, но в главном храме велись службы. На службу приходила одна девушка. Она так неистово и искренне молилась, что я, любуясь, кажется, немного влюбился. И вот как-то после службы, я решился, и заговорил с ней. Узнав о моих проблемах, она посоветовала съездить куда-нибудь на богомолье. Благо, что приближался Великий пост. И вот тогда из ее уст прозвучала "Оптина Пустынь". Она туда ездила, и как проверенный вариант, сейчас советовала мне.
   И для меня Оптина Пустынь была не пустым звуком. Я, начиная с первого курса института, на спецсеминаре у Апполона Кузьмина, увлекся и стал заниматься классическими славянофилами. А для этих людей Оптина была домом родным. Монастырь со старцами красной нитью проходил через всю жизнь Алексея Хомякова, братьев Киреевских и других славянофилов.
   Но такое знакомство с Оптиной было книжным и отвлеченным. Я даже к окончанию института толком не знал о новой судьбе Оптины. А монастырь был открыт уже с 1988 года. Были обретены нетленными мощи о.Амвросия, а сам монастырь полнился братией.
   И я весной 1992 году поехал на Великий Пост в Оптину Пустынь.
  
   Часть третья. Оптина Пустынь1992 - 1997.
  
   Глава 1. Немножко из истории, и мысли про русское старчество.
  
   Свято-Введенский мужской монастырь Оптина Пустынь расположен в Калужской области, близ города Козельска, в 240 километрах на юг от Москвы. Существует легенда основания монастыря раскаявшимся душегубом и разбойником по прозвищу Опта. Как бы там ни было, но в дремучих калужских лесах на берегу речки Жиздра в 16в. возникла тихая обитель. Через двести лет, к концу восемнадцатого века, обитель сильно обнищала имуществом и землями. Многая братия вынуждена была разбрестись на волю Божию и на прокорм с милостыни. А век девятнадцатый стал веком духовного расцвета монастыря. Оптина, один из первых монастырей на Руси, стал практиковать институт русского старчества. Благодаря таким старцам, как о.Макарий, о.Лев, о.Леонид, и, наконец, о.Амвросий - монастырь стал духовным прибежищем, источником благодати неизреченной, не только для крестьян, мещан, купцов и прочего люда калужской, тульской, билевской, брянской, орловской губерний, но слава старческого подвига достигла стен первопрестолльной. В километре от монастыря, в глуби сосновых лесов был основан Иоанно-Предтеченский скит. Монастырская жизнь строга и сурова, а скитская еще строже. Час на сон, да час на трапезу, а остальное время суток - неустанная молитва. Сам феномен старчества, то, каким оно сложилось в России - это был своего рода путь вхождения человека в лоно церкви и опыт личностного общение со Христом.
   Думаю, что не прозвучит пафосно и не будет далеким от истины дополнение к известному утверждению - Россия ответила на появление Петра - Пушкиным. В культуре светской во многом секулярной появился Пушкин, а старчество стало ответом русского духа. К девятнадцатому веку в России сформировалось такое социальное явление, как личность. Монолитность русского допетровского общества и послепетровская служебно-административная империя представляли ограниченный спектр путей самореализации отдельного человека. Если нарождающаяся интеллегенция стала искать эти пути в литературной деятельности, в искусстве, то в православии таким путем стало старчество. Для того, чтобы понять о чем идет речь, надо взять, например, с одной стороны тексты Добротолюбия или тексты современника о.Амвросия Игнатия Бренчанинова, а с другой стороны - открыть тонкую книжечку с высказываниями того же отца Амвросия. Христова истина и благодать есть и там и тут, безусловно. Но к кому обращается Антоний Великий или Макарий Египетский? Попробуй, человек, выполни хоть одну букву из Добротолюбия. Ощущение собственной ничтожности и духовной ущербности станет результатом. Старец же, не менее подвижник духа, выходит из своей келии навстречу каждому пришедшему. И даже если ударит палкой по спине (как это часто делал о.Амвросий), то ударит именно тебя, и тебе же слово нужное потом скажет, и молиться будет за душу твою.
   "Как жить?" -- слышался батюшке о. Амвросию со всех сторон этот вопрос. Он, по своему обыкновению, отвечал в шутливом тоне: "Жить -- не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем мое почтение".
   Разве, такие наставления хранит в себе Добротолюбие?
   До сих пор в России чин старчества - это немного внецерковная ипостась. Христос, вышедший из церковной ограды навстречу каждому человечку - вот что такое русское старчество. Оно живо и по сей день в России. Подобно Христу, созидающему церковь, старец, выходящий за пределы церковных стен, делает сами эти стены не столь неподвижными.
   При этом в глазах приходящих, - это не иерарх с тяжелым крестом, в тиаре, с перстнем и митрополичьим посохом. Это, как правило, седенький, простоволосый, болезненный человек. Вот только в рясе. И можно с ним присесть на бревнышке у его домика или попить чайку из медного самовара. И беседа будет простой и тихой. И не удивишься, если при такой беседе выйдет из чащи медведь и поставит у ног батюшки корзинку с малиной. Но даже если не случится встреча с мишкой, невелика будет потеря, ведь третьим меж вас там, на бревнышке, будет сам Христос!
   Наверное, за таким утешением и стала ездить просвещенная Москва в Оптину. Достаточно просто перечислить тех, кто тут побывал неоднократно: Братья Киреевские, Иван и Петр, - один мыслитель, другой - собиратель русских песен; Федор Достоевский, Иван Аксаков, Алексей Хомяков, Гоголь, Лев Толстой, великий князь Константин Константинович Романов, В.С.Соловьев, К.Н.Леонтьев (монах Климент), А.К.Толстой, М.П.Погодин и др.
   Для каждого находилось слово утешения.
   А в 1923 году приехал из губернии комиссар с маузером. Объявил о закрытии монастыря, собрал мужиков - и в два дня сбросили мужички и колокола, и колокольню разломали на кирпичики - на свинарник да сараи. Монастырь под колонию для несовершеннолетних преступников приспособили, а в скит поселили все тех же мужичков с семьями, и там же организовали музей атеизма имени Льва Толстого. 65 лет брошенная обитель охранялась одними старцами. Старцы никуда не ушли. Их разрушенные и потерянные для людей могилки продолжали хранить нетленные мощи, а над Оптиной, по молитвам старцев, пребывал Покров Пресвятой Богородицы! Аминь!
  
   Глава 2. Незрячий паломник.
  
  
   От Москвы, с Киевского вокзала, электричка до Калуги идет три с половиной часа. Затем еще полтора часа из Калуги на автобусе до Козельска. Когда я сел в козельский автобус, мне почему-то показалось, что весь автобус знает, что я еду в монастырь. У меня не было бороды, одежда была самой обычной, и в руках была спортивная сумка. И, тем не менее, мне так казалось. Может быть, от того "елейного" состояния, которое я на себя напустил. Я не знал и не понимал -но был уверен, что должен и говорить, и двигаться, и вообще, делать все иначе, чем это же делают другие люди. Наверное, все мое обретаемое христианство, выглядело немножко смешным. Но я не знал, каким должен быть христианин? В России 1992 года это мало кто знал.
   Я сразу же, как сел в автобус, попросил водителя высадить меня напротив Оптины. Моя знакомая из Николо-Перервенского монастыря, рассказывая об Оптине и о дороге, сказала, что совсем не надо ехать в Косзельск. Можно выти раньше, там, где автобус едет, как-бы вдоль Речки Жиздра и виден на другой стороне монастырь. Там есть старая дорога на Оптину. Та дорога и короче, чем тащиться из Козельска, и прямо на монастырь выводит.
   Водитель морщил лоб, косился на меня, на мою сумку и на мои легкие туфельки. При этом он выкручивал баранку руля и большой послушный автобус выворачивал из калужских переулков на трассу. Проехали указатель: "Козельск 70 км".
   - Там есть, кажется, какая-то, дорога... - неуверенно сказал водитель, - высажу, если хочешь, там.
   Я выехал из Москвы с сухими асфальтами. Про снег москвичи забыли. Светило теплое весеннее солнце и небо было добродушно - голубым.
   Но когда автобус выехал из Калуги, и за окном замелькали одна за другой присыпанные крепким снежком деревеньки, я понял, что ошибался насчет окончания зимы. Здесь зима еще пировала во всю свою силу. Лишь не подмерзающая на трассе каша, свидетельствовала, что морозы сникли. Но снега по лесам было много, И он не собирался таять.
   Через полтора часа автобус притормозил посреди очередной утопшей в снегах деревеньке.
   -Оптина, - глухо буркнул водитель
   Я поблагодарил и вышел. Автобус тут же скрылся за поворотом. Вдоль трассы, по левую и правую ее стороны, тянулись давно крашенные деревенские избы; то и дело, в оба конца, проносились тяжелые машины; и не было ни одной человеческой души. Потом я научусь слышать и слушать эту особенную деревенскую тишину и смогу распознавать видимое отсутствие жизни. А в тот предвечерний час, когда я, московский парень, вышел из теплого автобуса - я был ошарашен.
   Я не мог сразу понять и сказать, что тут происходит, но то, что я попал в совершенно другой мир - это мне стало сразу ясно. И этот мир встречал меня... Нет. Здесь меня никто не встречал. Да я и не расчитывал на встречу. Но тишина и пустота - безлюдье меня немного напугали. Я находился посреди довольно большого поселения людей, но ни единого человека и человеческого голоса здесь не было. Не кричали птицы, не лаяли собаки, и проносящиеся машины устремленно вперед, включенными фарами делали выпуклой тишину и брошенность. Да и сами присевшие домики выглядели вздутыми сугробами среди этого белого безмолвия. За избами начинались огороды. Заснеженные поля были кое-где огорожены сбитыми жердями. Каждый такой огород был в размер футбольного поля. Дальше открывалась безбрежная, полная уныния, снежная даль, и от этого и сами избы, и кривые сарайчики, и труба, из которой сочился хилый дымок - все это деревенское убожество, как поплавки на поверхности большого белого океана, выглядели очень неубедительно.
   Напротив того места, где высадил меня автобус, и где до сих пор продолжал стоять я, - между избами тянулась вдаль едва различимая, дорога.
   Сумерки - это была моя пора. Мое, так сказать, сумеречное зрение всегда радовалось этому времени суток. На ярком солнце, или даже без солнца, но при интенсивном дневном свете, внешний мир для меня превращался в белесо-туманные формы. Все состояло из таких форм. Я привык и научился различать по сочетаниям светлых и темных пятен людей, предметы и умел ориентироваться. Это было всегда напряжно, и я старался свою деятельность сосредотачивать в сумеречной, утренней или ночной части суток. Я лучше не видел. Но появлялась контрастность, и уходила размытость и ослепленность. Теперь было мое время, и лишь это меня поддерживало. Я перешел дорогу и спустился с насыпи. Как только я спустился с насыпи, я тут же провалился. Под рыхлым настом была вода. Мои туфельки тут же наполнились ледяной жижой. Я, глядя вперед - туда, где, по моим предположениям, должен был находиться монастырь, крепко выругался! Но этот провал уберег меня от более страшного.
   Уже потом я узнал, что эта дорога была короткой и действительно, вела прямо к монастырю. Один километр пути. Но монастырь был на другой стороне речки. Речка неширокая. Летом мы будем ее переходить вброд. Эта, ласковая летом, речушка в ту пору, когда я приехал, была покрыта, как и весь окрестный мир, снегом. И под снегом было то же самое, куда угодили мои туфли. Там была вода, но не от тающего снега, а лядяная вода реки.
   Короче, тем, что я набрал в туфли воды, Бог меня отвел от погибели, а я выругался! Господи, помилуй меня, грешного!
   С мокрыми ногами я снова выбрался на трассу, и, уже не разбирая луж и грязи, пошлепал туда, куда уехал мой автобус.
   Слава Богу, идти долго не пришлось. Уже через полчаса я стоял на Козельском перекрестке и ждал попутку, которая подвезла бы меня хотя бы до поворота на Оптину. Но остановился раздолбаный "москвичек", и за рублик меня добрый дядя довез прямо до монастырских ворот. Так я добрался, почти без приключений, до монастыря.
   - Вот, приехал помолиться, попоститься и во славу Божию потрудиться, - сказал я заученную фразу дежурившему в будке монаху. Дежурный вышел из будки, и я увидел, что это не монах, а парень в бушлате и в кирзовых, до колен, сапогах. Длинные волосы были схвачены резинкой и веселым хвостом болтались, когда он двигал головой.
   Паренек предложил мне оставить в дежурке сумку и самому идти в храм на вечерню.
   - Потом будет трапеза, а потом Николай тебя запишет.
   Я занес в дежурку сумку и спросил разрешение переменить носки. Выйдя из дежурки, я снова оглядел паренька и позавидовал его крепким и отличным сапогам.
   Служба шла во Введенском соборе. Собственно, Введенский собор тогда был единственным действующим храмом на территории монастыря. Огромный Казанский собор и храм Марии Египетской без куполов, одними обшарпаными стенами, напоминали кинохронику военной поры, а Владимирский был срыт под корень. Обрубком торчала разрушенная колокольня, а колокола висели за Введенским собором на специально установленных железных опорах. После службы я, вместе с другими паломниками, пошел в трапезную. После трапезы появился тот самый Николай, который должен был меня записать. Николай взял у меня и у троих прибывших, паспорта и сказал, что в паломничской гостинице мест нет. Поэтому нам было предложено ночевать прямо в храме. Вторую ночь мы также провели на подстилках на каменном полу во Введенском соборе. После второй ночи мои спутники уехали домой. Меня же на третью ночь перевели в гостиницу. Мужская паломническая гостиница располагалась в порушенном храме Льва Катанского, что в Предтеченском скиту. Третью ночь я провел на досках в иконописной мастерской, которая располагалась тут же. Прошло еще несколько дней, пока нашлась кровать для меня. Спальня - огромное по размеру помещение, где железные кровати стояли в два яруса. Сразу при входе, справа, была прилажена к стене длинная доска. В эту доску было набито множество гвоздей. На гвоздях в навал висели бушлаты, халаты, какие-то рваные пальто и всякие другие тряпки. Под одеждой стояло очень много разнокалиберной обуви. В основном это были кирзовые сапоги, но с отрезанными голенищами, и валенки без калош. Мне староста Михаил указал на нижнюю кровать. Это стало моим местом.
   Пока я ночевал в храме, мое положение было, так сказать, временным. Но как только меня перевели в скитскую гостиницу, жизнь сразу изменилась.
   У меня появился старенький, но довольно теплый бушлат, и самое главное, у меня появились на ногах кирзовые сапоги. И бушлат, и сапоги, как сказал стараста Михаил, - я должен добыть сам.
   - Сам? Как это?
   - А вот утром, как все уйдут на работы, бери, что останется.
   - А если ничего не останется?
   - Тогда тебе не повезет, - заключил Михаил.
   Михаил был седым, но не пожилым мужчиной. Очки в черной оправе без дужек держались на белой голове с помощью обычной резинки от трусов. Он взял мою сумку и отнес на склад.
   Мне удалось найти и сапоги, и бушлат. Московские туфельки, к этому времени окончательно раскисшие в козельской грязи, и рассохшиеся при сушке на жарких печах, я выбросил. И вот, когда я оделся и обулся, и уже мало, чем отличался от других паломников, тут начались мои мытарства и искушения, от которых я чуть было не вылетел из монастыря.
  
   Глава 4. Чем может быть полезен слепой в монастыре?
  
   Подъем был в семь утра. Затем - общая молитва и развод на послушания. Все, кроме дежурного по скитскому общежитию, уходили на трудовые послушания. На площади перед воротами монастыря в 7.45 отец Досифей и отец Феофил распределяли работы на день. На первой такой разводке я был направлен на пилораму. Что я там смогу делать, я и сам не представлял. Когда вошел в помещение, где уже визжала, распиливая бревна на доски, та самая пилорама, я сразу понял, что это - моя гильотина. Мне оставалось выбрать - или убраться отсюда по - добру, по - здорову, или сразу лечь под нож. Я решил не спешить со вторым, и выбрал первое, и ушел в храм на утреннюю службу. Но система контроля в монастыре была поставлена отлично. В ближайший час я был отловлен Николаем в храме. Что я мог ему сказать? Разве я мог сказать, что слепой, что не вижу, и поэтому не хочу себя класть под нож? У меня бы язык не повернулся. Да и Николай, думаю, вряд ли бы поверил мне. Ведь у меня на лице не было этого написано. А объясниться мешала гордыня и самомнение. Как я тогда позавидовал тем незрячим, у кого на глазах бельма. Есть бельма - и нет вопросов. Ничего объяснять не надо. Николай, как старшина над всеми поломниками-трудниками, направил меня помощником истопника в монастырскую баню. Баня находилась в нижней части монастыря у главных ворот.
   Главные западные ворота тогда были наглухо заколочены. Это были те ворота, в которые искони в монастырь шли богомольцы. А шли богомольцы именно по той самой дороге, на которой я, сделав один шаг, тут же утоп. Путники пешие, конные, в колясках и на телегах подходили к речке Жиздре. В старину Жиздра, не в пример нынешней, была полноводной и довольно широкой. Я видел фотки начала двадцатого века. От западных ворот, от монастырской пристани, отходит паром. Монах ведет деревянную платформу к другому берегу. А там уже ждут богомольцы. Давно уже никакого парома нет, а дорога, некогда торная, теперь осела, размылась дождями и разливами Жиздры и почти вся заросла бурьяном. Построили, выше по течению, в двух километрах капитальный мост. И теперь люди идут в монастырь через южные ворота.
   Так вот, монастырская баня, если бы войти в западные ворота, располагается слева. Четверг - банный день. Сначала моется и парится братия, а потом мужская часть поломников. Женщин в монастырскую баню не пускают. Для них на хозяйственном дворе (за монастырем) есть помывочная. Вот эту баню и надо было топить. К бане примыкал истопной двор. Двор был завален всяким деревянным хламом. Тут были и черные шпалы, и фрагменты разобранных изб, и притащенные бревна из леса, была какая - то старая колченогая мебель. Тут же стояли крепкие железные козлы, и трудилось у этих козлов два трудника. Одним таким трудником стал я. На козлы укладывалось бревно, которое надо было распилить на определенной длинны чушки. Каждую такую чушку ставил на дурака - (так называлась большая колода для порубки) третий трудник. Этот трудник колуном разбивал чушки на палешки. Палешки укладывались в высокие и длиннющие поленницы. Из поленницы истопник брал подсушенные дровишки для топки. Главным, и по процессу труда, и по статусу, был истопник. Он показывал нам, какое бревно надо брать для распила, порой сам принимался колоть, но основное его дело - это было топить печь. Печь находилась в кирпичном сарае, примыкавшем к бане. Внешне печь напоминала огромную свинью. Эдакая лежащая на боку, длинная бочка. В передней части этой бочки была топка, поддувало и над ними - два круглых датчика давления. Датчики ничего не показывали, но были похожи на два выпученных потухших глаза; дверца в топку и под ней еще одна дверца -поддувало, да раздутые щеки бочки - это все совокупно, выглядело свинным рылом.
   Витя - истопник так и говорил:
   Ну что, братья, надо нашу чушку покормить.
   Он открывал заслонку, открывал поддувало и закладывал всю свинную утробу дровами. В задней части печки кипела вода. Эта вода по трубам поднималась вверх и шла в баню. Печь накаляла до бела железные чушки, лежащие в банной парной. Когда из ковшика на раскаленные железяки плескалась вода, они, дико фыркая, выбрасывали в парную клубы пара.
   Главная задача для истопника была: топить печь и следить за давлением воды и пара в баке. Датчики молчали, да и Виктор на них никогда не глядел.
   - Господи, помилуй! - благославлялся он крестным знамением сам и крестил перед очередной топкой печь.
   Работа пилить дрова была по мне. Поднял с товарищем бревно, уложил его на козлы, - и возюкай двуручной пилой туда-сюда, туда-сюда. Пока колокол не покличет на трапезу. Трапезы в монастыре было две - дневная и вечерняя. Трудно было начинать работу без завтрака. Но еще труднее было работать после обеденной трапезы. Искушение обожраться было таким сильным, что чревоугодничали все. На столы выставлялись огромные кастрюли с супом, винегретом и кашей. Ставился бидон с компотом, и вывозилась из кухни груда нарезанного монастырского хлеба. Сестры-паломницы подглядывали из кухонных закутков, как пожирают все наготовленное количество, здоровые мужики.
   Паломническая трапезная располагалась при храме Святителя Иллариона, за пределами монастырских стен. При трапезной, на втором этаже, была женская паломническая гостиница. В трапезную входили все чинно и рассаживались за длинными столами на лавках. Перед тем, как сесть, стоя выслушивали общую молитву. Затем усаживались и начинали трапезничать. Послушник из монастыря за аналоем читал житие святого, чью память сегодня славили. Трапеза оканчивалась благодарственной молитвой. После все расходились по своим рабочим местам. И вот это было самым трудным испытанием. Пузо было, как барабан, ноги ватные, глаза сонные. Хотелось рухнуть, где стоишь. Работать после такого обеда надо было осторожно. Вроде, и пилить продолжали, но разговоров было больше, и больше присаживались на бревнышках. А сами бревнышки выбирали, чтоб на солнышке, чтоб не на глазах, и чтоб по-удобнее. Зрелище было еще то! Мартовские коты в бушлатах и кирзовых сапожищах, и глаза прищурены. В такие минуты, если был способен думать, - думал, например, о далекой Москве и о жизни московской, как о том, что было не с тобой, а с кем-то другим, от кого ты услышал и про Москву, и про бестолковую жизнь. Монастырское время вязкое, как мед. Оно тянется неспешно, как бы в раздумии о своем и очень далеком... И понемногу начинаешь понимать, что и время, и сам ты, совершающий действия во времени, - все здесь существует не совсем ради себя Как, к примеру, устроено мышление городского жителя?
   Время дано, чтобы успеть что-то сделать, - рассуждает горажанин. Время в городах похоже на поданный под загрузку, поезд. И все люди занимаются тем, что каждый загружает отведенный ему вагон. С утра схватил лопату, - и до ночи. Выспался, и утром снова. А что грузишь? Куда это все пойдет? И кому это надо? Эти вопросы не задаются, ибо известное дело, для кого, кому и зачем. А потом, зарплата закрывает все вопросы.
   Главное, чтобы заработанных фантиков было достаточно. Потом, правда, выясняется, что некому и незачем все это.
   А тут дела простые и нужные совершаются. Важность этих дел невелика, но с ними как-то, в голове созревает понимание, что сами совершаемые дела насущны и нужны именно нам, и через них приходит вразумление. И понимание, и вразумление от обычной попилки дров. Это немало. Понимание - это ясность о себе и о происходящем вокруг тебя, а вот с вразумлением по - труднее будет.
   Вразумление - близко к состоянию самодостаточности и равновесия, когда в разум нисходит Благодать и отваливается все лишнее , чужое. Но почему вразумление не приходит в головы в больших городах?
   Думаю, все же, что придти вразумление способно везде. В городах труд обожествлен и поэтому самодостаточен. А тут мы трудимся во славу Божию. Поэтому труд наш бескорыстен, и немножко, всегда с ленцой. Ведь нужны же паузы, чтобы усваивать и переваривать вразумления!
   Вот в период такой послеобеденной паузы и рванула печь. Мы сидели у солнечной стенки на бревнах и почти откровенно дремали. Даже командир истопник Виктор не выдержал и пристроился рядом. Дремать ему по чину было неудобно. Он, сидя рядом с нами, продолжал рассказывать из серии околомонастырских баек. Байки Виктора нас укачивали, а его речь становилась все слаще и все тягучее. И вот тут рвануло!
   Мы услышали, как будто великан устало и шумно выдохнул:
   -Ух-х-х!- вздохнула печь и выехала из стены всем своим свинным рылом. Стена осыпалась краснокирпичными кубиками. Поднялась пыль, ударил вверх фонтан кипятка, распахнулась заслонка, и из раскаленной пасти обезумевшего железного чудовища на нас поползли огненные змеи.
   Мы еще несколько секунд продолжали сидеть и смотреть на все это, как на фантастическй сон. Мы задремали, и нам сейчас снится один сон. Все было внезапно, нелепо, и невозможно. И только когда огонь рванулся к нам и стал угрожать зацепить дровяной двор, мы разом очнулись.
   Первым вскочил Виктор. Мы, как дураки, стали беспорядочно носиться от печки к дровам. Из печки на нас брызгало пламя и кипяток из прорвавших труб. Надо было или отбрасывать от приближающегося огня дрова, или что-то делать с печкой.
   - Откидывай дрова!- крикнул нам Виктор, и тут же исчез.
   Через минут пять он уже скатывался в запряженной тележке по крутому спуску к пожарищу. Старая подслеповатая лошадка, медленно, миролюбиво возившая из братской трапезной еду для паломников, теперь, зажмурив глаза и с диким ржанием, неслась, гонимая Виктором. На тележке подпрыгивал бак. Когда мы открыли бак, то в нем было доверху красного постного борща
   - Борщ! - крикнул я.
   - Паломнический обед! - крикнул трудник Алексей.
   - Лей! - крикнул Виктор, - Господи, благослови залить геенну огненную борщом!
   И мы, в шесть рук, разом плеснули все вкусное содержимое бака в морду разъяренной свинье. Потом подъехала водовозка и из шланга мощной струей залили все. Хрюкнула несколько раз и навсегда замолкла железная свинья; дрова и всю площадку залили так, сильно, что могло показаться, что тут неделю шел непрекращающийся ливень. После смертельного побоища и славной победы мы еще некоторое время продолжали бесцельно месить сапогами грязь, в которой то и дело попадались ошметки кислой капусты, картошки и белой фасоли.
   - А борщь - то был с фасолью, - сказал Виктор.
   На следующий день мы и еще с десяток паломников, разобрали завалы, вытащили и свезли в лом лопнувшую печь. А еще через три дня была установлена новая печь, заново отстроена разрушенная стена и проложены трубы. Истопнику Виктору прислали других работников. Нас раскидали. Меня перевели на хоздвор. На хоздворе надо было красить, отпиливать и прибивать. Всякая работа, требующая точности глаза, была для меня недоступна. И я стал прогуливать работу. Каждое утро я шел сначала в храм. Когда замечал Николая, уходил бродить по окрестным лесам. Так продолжалось до обеда. Я приходил и со всеми трапезничал. После обеда забирался на паленницу дров, где и спал. Так я прожил еще два дня. Но продолжаться дальше так не могло.
   - Я зачем приехал в монастырь? - рассуждал я, - и почему я вынужден скрываться?
   Но где выход, и что я должен сделать - этого я не знал. И когда я отчаялся и был уже готов ехать домой, вдруг, нашелся выход.
   В то утро я решил, что не пойду больше шататься по лесам, а останусь в скиту. Я уже говорил, что в скиту оставалось два человека: охранник у входа в будке и один убирающий. Я самовольно стал подсоблять убирающему. Таскал воду из амвросиевского колодца, мел и потом мыл полы; перемывал обувь.
   И все это надо было делать на обоих этажах. Возмущаться первым начал Михаил. Он был старостой общежития и был прав - меня никто из отцов не благословил. Это было не совсем так. Как - то, еще в самые первые дни моего приезда, на исповеди у отца Зосимы я сказал, что есть трудности со зрением и послушаниями. Отец Зосима ответил очень просто:
   - Делай, что можешь делать.
   Эти слова отца Зосимы и были моим личным благословением. Староста Михаил доложил про мое самоволие ответственному за паломников отцу Феофилу. Вечером, как обычно, к нам в общежитие зашел отец Феофил. Он прошел по этажам, посмотрел на кровати, на пол, на печь, заглянул к иконописцам, полистал какую-то книжку, а потом подозвал меня. А я чувствовал, что пришел он по мою душу и. что сейчас будет мой конец.
   Как сейчас вижу сидящего на табурете отца Феофила. Густая, с проседью борода, такие же густые полуседые, сросшиеся брови, глаза глубоко посажены в темных глазницах. Он устал и теперь сидит, выставив вперед отекшие в сапогах ноги, и потирает ладонями колени.
   Я подхожу и падаю ему в ноги.
   - Что это у тебя, Сергий? - спрашивает отец Феофил, указывая на мой нагрудный карман. А у меня в кармане маленький приемничек. Я перед сном слушаю радио Радонеж.
   Я объясняю батюшке. Голос мой дрожит.
   - Хорошее радио. Слушай. А делать что можешь?
   И тут меня прорывает. Я с глазами, полными слез, начинаю рассказывать, почему я решил приехать, как для меня важна эта поездка и что я вот такой - кривой.
   - Ну а здесь у тебя получается?
   - Получается,- отвечаю.
   - Ну, так и убирай. Дело полезное и нужное, - говорит отец Феофил, встает и выходит. Это мое благословение до конца Поста. Наутро Михаил выдает мне новые рабочие штаны и куртку. Я с этого дня уборщик скита!
  
   Глава 5. Старец отец Илий и желтый
   домик
  
   Отец Илий, монах с горы Афон, был духовником всей оптинской манашествующей братии. Сколько ему было тогда лет? Определение физического возраста для старца - это из области любопытствования и смысла особого не имеет. В 1992 году мне казалось, это человек вне времени. Ему могло быть и пятьдесят, и семдесят, и сто семдесят. И все же, мне любопытно - сколько было лет отцу Иллии? Думаю, что в пределах пятидесяти с хвостиком. Возраст зрелого мужчины. Для ангела во плоти - много это или мало? А ведь новому возродившемуся христианству в России на ту пору еще не было и четырех лет. Первые поломники, приехавшие в монастырь в конце восьмидесятых и рукоположенные отцы были приблизительно одного физического и духовного возраста. Кто-то из отцов в миру недавно окончил университет, кто-то был журналистом, кто-то работал таксистом, или вкалывал в тайге на лесоповалах. Семинария им дала духовное образование, монашество открыло нелегкий путь спасения, а монастырь стал местом духовного роста. Келия отца Иллии была в скиту рядышком с келией преподобного Амвросия Оптинского. Оградка из штакетника с маленьким полисадничком под окошком. Два окошка глядели на нашу паломническую гостиницу. Часто можно было видеть батюшку Илию, идущего то на службу, то из монастыря, а то просто сидящего на скамеечке под окошком. Когда старец исповедовал во Введенском соборе, к нему выстраивалась всегда большая очередь. Моя первая встреча с батюшкой случилась так.
   Николай, тот самый, старший над всеми паломниками, узнал, что я по специальности массажист. И пришло ему в голову, что я могу и должен вылечить батюшку. Что конкретно с батюшкой, от Николая я толком понять не мог.
   -Спина, ноги, руки...- неопределенно мямлил Николай. Я ничего не мог понять, но понимал точно одно, - мой массаж мало может помочь батюшке. И, наконец, я сомневался - а нужен ли батюшке вообще массаж? Но малороссийское упорство Николая все же принудило меня пойти к отцу Илии. Это произошло после обеденной трапезы. Николай забежал за мною и потащил в корпус братской трапезной. К этому времени братия уже потрапезничала и разошлась по келиям. На втором этаже на скамеечке сидел отец Илий. Рядом сидел дьякон отец Феофил. Они тихо о чем - то беседовали. Николай подошел первым, и, испросив благословение, подтолкнул меня. Я благословился. Батюшка предложил нам присесть. Мы с Николаем сели напротив. Отец Илий спросил, как меня зовут.
   - Сергей, - ответил я.
   - Стало быть, Сергий, - поправил батюшка.
   - Он по приемнику по вечерам слушает Радонеж, - сказал отец Феофил.
   Это заинтересовало батюшку. Он спросил, какие программы вещают на "Радонеже" и нравятся ли они мне
   Потом Николай сказал, что я плохо вижу и что я отличный массажист. О том, что я "отличный" массажист, этого я Николаю не говорил. Мне стало неловко. Батюшка, видимо, заметил это.
   - Болезни наши - это милость Божия. Как учил преподобный Амвросий - болезни лечить не следует. Следует их лишь подлечивать.
   - Подлечивать - это как бы поддерживать, - после паузы сказал отец Феофил.
   Потом был еще разговор, и батюшка рассказал об одном русском иеромонахе на Афоне.
   - Был совершенно слепым,- говорил отец Илий, - но всегда говорил: я вижу!
   - Что видишь? - спросил его кто-то из братии.
   - А вот вижу солнце! - тут же ответил он.
   - Где солнце?
   - Да вот же в окошко светит!
   - Никакого солнца за окошком не было. На улице было тогда пасмурно, да и дело вечернее было,- заключил свой рассказ отец Илий. Мы все помолчали. Потом отец Илий добавил:
   - Он все же видел солнце.
   Вот такой была моя первая встреча с батюшкой. Ничего особенного. Думаю, что многие могли бы больше рассказать. Но это была моя встреча, и тогда мне казалось, что батюшка, ведя общий разговор, говорил именно со мною.
   А Николай, когда мы вышли на улицу, брякнул, что на монашество меня щупал батюшка. Мы между собой прозывали Николая - Гоголем. Во-первых, - Николай, во-вторых,- лицом кругл, волосом длинен и прическа гоголевская. А главное - был наш Николай фантазером-запаривателем, т. е. любил парить своими домыслами мозги.
   - Пошел на массаж, да в монахи угодил! - что-то в этом роде в ответ Николаю брякнул я.
   Массаж мне сделать так и не пришлось. Но малое духовное общение с отцом Илией у меня с того времени наладилось. Я старался на исповеди попадать к нему, и все свои узловые жизненные ситуации решал с ним.
   А Николай нашел для меня новое послушание. Мне были выданы хороший и почти новый бушлат и кирзовые сапоги. Штаны и куртка у меня были.
   Каждое утро в семь часов из монастыря выезжал автобус. Этот автобус ехал в Козельск за рабочими, которые работали в монастыре. Я на этом автобусе выезжал за стены монастыря. Автобус делал разворот в деревне Новоказачье и, забрав там людей, возвращался в Козельск. Я же выходил и еще с километр шел в следующую деревню Стенино. Вторым справа, как входишь в деревню, был желтый домик - конечная цель моего маршрута. Первый раз Николай приехал со мною. В домике жили две сестры и мать. Требовалась мужская сила в подсобии по хозяйству. Помню, что я носил из колонки, которая находилась в соседней деревне, воду; колол дрова, что-то помогал перетаскивать, затаскивать, оттаскивать. Потом Николай привез как-то столбики на изгородь. Столбиками им еще предстояло стать, а пока это были неокаренные, с торчащими сучками, трехметровые бревна. Мне был выдан топор, и было показано Николаем, как из этих лесных палок могут получаться столбики. Изготовлением столбиков я занимался с неделю. Так же каждое утро, я уезжал в Стенино и вечером возвращался пешком. Монастырь был за полем напротив. Кстати, деревня Стенино была той самой, где три недели назад меня высадил автобус. Из Стенино надо было сначала дойти до Козельська, а потом через мост по лесу два километра в Оптину. Вся дорога занимала шесть километров. И вот я в бушлате и тяжелых кирзовых сапогах каждый день стал накручивать эти версты. Я приходил, ел, что мне было припасено Николаем, и тут же валился спать. Как-то, уже ближе к Пасхе, Николай со мной разоткровенничался:
   - Знаешь, Сергий, мне очень нравится Ольга. Хочу жениться на ней.
   Я смотрел на обезумившего в своей затаенной страсти Николая, пережевывал винегрет с хлебом и думал:
   - Интересно, за кого он меня принимает? Сначала отобрал паспорт, потом хотел выгнать из монастыря, потом хотел определить массажистом, сейчас я вколачиваю столбы, на которые будет натянута рабица, а в это огороженное пространство будут посажены курочки и уточки.
   Николай влюблен в Ольгу и хочет жениться. Глаза у него маслянистые, блестят, и еще облизывается, как кот при этом.
   - Что они про меня говорят? - между тем допрашивал меня Николай.
   - Да я, в основном, во дворе, на улице. Позовут в дом поесть, и снова иду во двор.
   - Купим домик... - не слушая меня, мечтал Николай. Я допивал остывший чай и очень хотел спать.
   - Я приготовил две иконные доски. Завтра передашь им,- и Николай достал из тряпицы две белые доски. На лицевой стороне выбранный ковчежек, а с обратной вставлены две поперечные шпонки, чтобы доску не повело.
   В желтом доме за рекой, куда я по повелению Николая ходил, жили Катя и Оля, сестрички - близняшки. Им по двадцать пять лет. Судьба у них удивительная и для меня в чем - то непонятная. Семья их с дворянско-купеческими корнями. Мама, Татьяна Дмитриевна, в девичестве Хлудова, правнучка тех самых купцов Хлудовых. Вера Мамонтова (серовская девочка с персиком) ей троюродная прабабка. Линия отца - художника Сафронова так же интересна. Множество родственников во Франции и Америке. Когда стали в России возрождаться дворянские и купеческие собрания, то их одними из первых разыскали. Сама Татьяна Дмитриевна художник-мультипликатор, отец скульптор. Девочки росли и воспитывались в атмосфере густого эстетического бульона. Их человеческая, профессиональная и женская судьба была вполне предсказуема, хороша и многим завидна. Они поступили и закончили художественное училище "1905 года". Катя стала уже работать художником - декоратором в Малом театре. И тут случается трагедия в судьбе всей семьи. Из дома уходит отец, и происходит переворот в сознании у девочек. В 1991 году они с мамой приезжают в Оптину. Сначала живут при монастыре в женской гостинице. Потом отец Илий благославляет их поселиться в Стенино в желтом домике. Опекать их был приставлен Николай. Обе сестры были не просто хороши собой - они были породисто хороши! Сама стать, поза, походка, взгляд, посадка головы, длинные одежды - все дышало породой. Их немногословие, тонкий юмор, острый глаз на происходящее - все это не могло не очаровывать. И я влюбился. Я влюбился в Ольгу. Но о том, что я влюбился, я понял, когда после Светлой Христовой Пасхи я уехал домой.
   Я вернулся в Москву с бородой. Родители, которые узнали лишь из моего письма, что я уехал в монастырь, теперь встречали меня, видимо, не вполне нормальным человеком. В их настороженных взглядах я прочитывал, что-то между обеспокоенностью за мое психическое здоровье и благоговением перед моей окладистой бородой.
   Бородатый сын - это выглядело потрясно! А я скоро стал тем же, каким и был. Через неделю меня позвала Оптина. Зов ее был окрашен той, которую я уже любил!
  
   Глава 6. Красная Пасха 1993 года.
  
   18 апреля1993 года, после ночного Пасхального богослужения, когда уже богомольцы расходились и звучали праздничным перезвоном колокола - у звонницы произошло чудовищное убийство. Много об этом написано, показано и рассказано. Думаю, что не было в России человека, который бы не знал или хотя бы не слышал про оптинскую трагедию.
   - Мы потеряли трех монахов, но обрели трех ангелов, - сказал на отпевании убиенных отец Сергий.
   Воистину, три ангела, три новомученника земли Российской молятся теперь пред престолом Господним за многострадальную, грешную Россию. Незримое их вспомоществование уже сказывается в разнообразных исцелениях от болезней, в устройстве жителйских дел, наставлениях в трудные часы. Солдаты - контрактники рассказывали, как вывел инок Трофим окруженного чеченскими бандитами единственно уцелевшего из всего отряда, солдатика. Отряд попал в засаду, мужественно отбивался, но силы были неравными. Все погибли. Остался один солдатик, который до службы в армии неоднократно приезжал в Оптину. Раненый в голову, в грудь и в руку, солдатик вдруг вспомнил про инока Трофима. Он его лично не знал, но знал о его земных труднических делах.
   - Отче Трофиме, спаси меня, Христа ради! - взмолился солдатик.
   И вот посреди огня, стрельбы, дыма и смерти явился инок.
   - Пойдем, - услышал солдатик. Потом все покрылось густым непроницаемым дымом.
   Солдатика нашли в безопасном месте, забросанным ветками, подоспевший отряд спецназа. Те раны, которые солдатик получил в том бою, и от которых он стал впоследствии инвалидом,- те раны никак не позволили бы ему самостоятельно выбраться в безопасное место.
   В ту пасхальную ночь я, среди многих, был в Оптиной на праздничной службе. Пасхальная служба всегда физически тяжела. Она тяжела и длинным строгим постом, и неисчеслимыми искушениями страстной недели, и просто тем, что в храм приходишь часам к девяти вечера, а уходишь после четырех утра. Зато и радость от обретшего Воскресения столь велика, что все трудности переживаются, как благодатные!
   Оптинский крестный ход меня вывернул, буквально, наизнанку. Помню, как мне нравились крестные ходы, еще когда мы жили в Одессе. МЫ, подростки, отпрашивались на всю ночь. Конечно, там была своя, подростковая, совсем не церковная романтика. Из всего Пасхального празднества нас интересовал крестный ход. Я старался хоть несколько шагов пройти вместе со всеми. Большой сельский храм на площади за забором. Крестный ход вытекает из храма, из церковных ворот, течет густой человеческой массой по площади. Зачем и почему хотелось мне войти в эту поющую реку? Я этого не знал. Просто хотелось.
   Уже позже, в Москве, я несколько раз бывал на крестных ходах: то с барышней, то в порыве новой христианской экзальтации - так сказать, момент единения с русским народом - богоносцем.
   Мои порывы были окрашены либо надуманной идеей, либо просто тусовкой "по случаю".
   И вот этот оптинский крестный ход. Ударили в колокола, и народ двинулся вслед за священниками из храма. На улице толпа настолько уплотнилась, что стало физически ощущаться выдавливание всякого своеволия. В какой-то момент движения я понял, что ни рукой, ни ногой, ни телом своим я не владею. Мною владела могучая сила. Эта сила, как единый поток, влекла в себе всех нас. Было всепоглощающее ощущение могучего потока, и ты был частицей этого потока. Крестный ход, обойдя храм, мимо старого кладбища двинулся к восточным воротам. На обочине, вдоль всего шествия стояли с зажженными свечами люди. Много, много, много людей. Живое человеческое море. Хотелось бы увидеть, что выражали наши лица: сосредоточенность? Единый порыв? Сумрак воспрявших душ? Или тоску о царствии небесном? С глухим тяжелым пением, с однообразно угрожающим шарканием тысяч ног о землю, из распахнутых монастырских ворот вытекал густой человеческий поток. Люди, те, кто стоял со свечами на обочине, отрываясь одиночками или малыми группами со своих мест, срывались, как в омут, и тут же исчезали, тонули в движущемся потоке.
   Сразу за воротами крестный ход, подобно огромной черной птице, расправлял крылья, и уже широко и свободно, но с той же могучей силой, направлялся к скиту. Лесная дорога через километр упиралась в скитские ворота. Крестный ход медленно огибал скит и возвращался в монастырь. Если человеку дано своим физическим существом, т. е. и костями, и мышцами, и сердцем, и мозгами, в которых, как в дырявых гнездах, сидят большие страхи, маленькие радости и вокруг клубится книжная пыль; - если дано всем этим человеческим содержанием все же почувствовать, что такое Царство Небесное, - то крестный ход, убежден, такую возможность дает.
   А потом, когда твое тело сново внесено в храм и поставлено в надлежащее место, и уже идет Пасхальное богослужение, чудо Воскрешения из мертвых и попрание смерть смертью - о чем сообщает миру церковь - ты уже и костями, и мышцами, и кожей, и всеми соками своего тела пережил, и теперь знаешь об этом, как о самом собой разумеющемся.!
   После службы монастырем были организованы автобусы для развоза людей. Два автобуса ждали на площади перед южными воротами. Оля, Катя, Татьяна Дмитриевна и я сели в автобус, который вез людей в Козельск. От козельского перекрестка до нашего желтого домика в деревне Стенино надо было пройти еще два километра. Автобус отъехал, и в это время началась та страшная резня. О том, что случилось в монастыре, мы узнали утром. Я не помню, чтобы кто - то конкретно пришел к нам и сообщил. Как-то вдруг и сразу об этом узнал весь Козельск и все окрестные деревни. По всей козельской округе стоял тихий поминальный звон. Звон шел из Оптины, и потянулись люди на этот звон. Вокруг монастыря собралось множество народа. В монастырь не пускали. Люди крестились, плакали, клали в корзины приношения и обо всем знали. А во Введенском соборе шла нескончаемая панихида по убиенным: схимонаху отцу Василию, иноку Трофиму и иноку Феропонту.
   Сейчас много хорошего написано об этих людях, об их земном пути. Все это правда. И правда еще для меня потому, что так созвучно с тем, какими довелось мне их видеть. Ведь тогда они были лишь одни среди таких же монашествующих в Оптине. И, конечно же, всех подробностей их домонастырской и монастырской жизни, о которых будет потом написано, мы не знали.
   С отцом Феропонтом мне Господь не привел встретиться. Но была одна встреча с отцом Василием и одна встреча с иноком Трофимом.
   В конце мая 1992 года я вернулся из Москвы и по благословению отца Илии стал жить с сестрами Ольгой, Катей и Татьяной Дмитревной в желтом домике. Нам местной властью была выделена на горе земля - сорок соток. Это была непаханная целина, поросшая бурьяном. А вспахать ее надо было, во что бы то ни стало. Впереди была зима и то, что мы сможем вырастить, то и будем есть. Я попробовал поковырять лопатой эту землю. Лопата со звоном отскакивала от окаменевшей почвы. Оля пошла в монастырь. Она хотела попросить, чтобы нам монастырь помог вспахать поле. Но монастырь был занят своей посевной.
   - Закончим посевную, тогда приедем и вспашем, - был ответ отца Досифея. Загрустили мы сильно. У нас были два мешка пророщенной кортошки на посадку, и если ее сейчас не бросить в землю, картошка не успеет к сентябрю созреть. А ведь ее еще надо выкопать, собрать и подсушить перед тем, как закладывать в погреб.
   Вот и сидим мы с Олей, с такими мыслями, на завалинке у нашего желтого дома. И тут из-за поворота, со стороны Шамардино, показывается трактор. Ну и что, что трактор? Мало ли, в такую пору тут тракторов проезжает? И трактор, уже было, пропилил мимо, но, вдруг, сильно пыхнув черным дымом из трубы, встал, как вкопанный. Распахивается дверца, из кабины на землю спрыгивает молодой человек. Сапоги, подрясник и длинные волосы схвачены на затылке в пучок.
   - А я еду и вижу знакомые лица! - обратился он к Ольге. Надо сказать, что Олю и Катю, в отличие от меня, хорошо знали в монастыре. Девушки писали по заданию для монастыря иконы. Многие их иконы выставлялись на продажу в монастырской лавке.
   Я же мог приревновать Ольгу даже к телеграфным столбам, если она под ними останавливалась. Начался у них какой-то разговор. Я поднялся и ушел в дом. Через минут пять вошла в дом Ольга.
   - Сергий, - сказала Ольга, - Трофиму надо показать, где пахать.
   Я поднялся и молча вышел. Молча мы доехали до нашего поля. А потом Трофим стал пахать. Сначала он прошел все поле дисками. Это надо всегда делать, если поле целинное. Дисками снимается и изрезается верхний дерн. Лишь потом включается в работы плуг.
   - Смотри, Сергий, - показывал на соседнее колхозное поле Трофим, - они свою целину вспахали плугом. Видишь, что вышло?
   Я видел, что вспаханное, через дорогу, колхозное поле было похоже больше не на поле, в которое надо посеять зерна, а на лунную поверхность с колдобинами и ямами. Огромные, вздыбленные плугом, засохшие и окаменевшие комья земли сменялись ямами, похожими на небольшие воронки, будто это был полигон для испытания бомб или мин.
   Отец Трофим работал три часа и уехал поздно вечером. Даже не зашел выпить чаю.
   Послесловием нашей встречи с отцом Трофимом был необыкновенный урожай картофеля. Мы на телегах вывозили с поля выкопанный картофель. Приезжал из голодной тогда Москвы мой отец и увез три мешка. Мы сами ели картошку до следующего урожая. И в мае следующего 1993 года остатки этой же картошки мы посеяли. Вот такое поле вспахал нам инок Трофим. 18 апреля случилась страшная красная Пасха, и инока Трофима не стало. Но уже на майские праздники мы садили картошку в трофимовское поле.
   К отцу Василию я один лишь раз приходил на исповедь. Исповедовало во Введенском соборе, как правило, всегда много батюшек. Я чаще ходил к отцу Сергию или к отцу Антонию. Но как-то пошел к отцу Василию. Отец Василий обычно вставал под полноростовой иконой преподобного Серафима. Высокий, с опущенными вдоль мантии руками и чуть склоненной на грудь головой. Длинные волосы, со срединным пробором схвачены резинкой на затылке; черные усы и бородка. Лицо, как и вся его поза, являло покой и внимание. Он молча выслушивал; никогда без необходимости не высказывался; подолгу молчал, давая полную возможность высказаться человеку. Потом отец Василий накладывал на исповедальника епитрахиль и тихо читал разрешительную молитву. Вроде бы ничего особенного. Священник, принимающий исповедь. Но особенное было во внимании и настроенности на каждого человека. Суть священства не только в том, что батюшка по чину есть проводник между человеком и Христом, но еще в мере участия священника к сообщенному ему. Ведь от того, как батюшка "сопровождает" исповедь грешника, очень много зависит. Человек, исповедавшись в содеянных грехах, перепоручает их священнику. И если священник не обладает молитвенной силой и не продолжает неустанно молиться, никому от этого нет пользы. Христос милостив, но путь к нему, как к победившему грех, лежит через неустанную молитву и покаянное сердце священника.
   Мне всегда казалось, что молчание отца Василия есть обратная форма неустанного молитвенного состояния его души. Я часто наблюдал, как человек на исповеди говорит, говорит, а молчащие глаза отца Василия все более и более полняться скорбью и сокрушением. И всегда верилось, что батюшка не просто берет всю меру ответственности за грехи других, чтобы понести их на суд Христов, но всякий сообщенный ему грех он целиком принимает в сердце свое, тем самым вырывает его с корнем из души страдающего исповедника. Взамен исторгнутому греху, человек вместе с благодатью разрешительной молитвой и теплом руки отца Василия, после целования креста и Евангелия, встречает все тот же молчаливый взгляд.
   - Я сделал для тебя все, что смог. Иди и постарайся не грешить, -говорит, красноречивей всех слов, взгляд отца Василия.
   В одной хорошей статье на десятилетие оптинской трагедии, я прочел, что после смерти у отца Василия в келии на аналое лежало Евангилие, с заложенной закладочкой на четвёртой главе Второго Послания к Тимофею святого апостола Павла: "ибо я уже становлюсь жертвою, и время моего отшествия настало; подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил; а теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь".
  
   Глава 7. Откровение в желтом доме.
  
   В желтом домике, в деревне Стенино я с сестрами и Татьяной Дмитривной прожил до лета 1995 года. Надо несколько слов сказать о самом доме. Дом был не совсем типичным для лесостепных пограничий России. Исторически по пограничью леса и степи русским государством возводились засеки, ставились крепости, учреждались пограничные посты. Со временем, когда степь переставала представлять постоянную угрозу, эти военные и казачьи поселения понемногу обрастали селами и деревнями, которые и до сих пор существуют. Свои избы крестьяне ставили традиционно, как тому учили отцы и деды. Потому распространенный по всей России тип жилья изба-пятистенок в разых местах имел свои особенности. Наш желтый домик был пятестенок северного образца. Нет, у него не было высокого подклета, на который на севере ставят дома, но у нашего дома была общая крыша. Крыша объединяла и сам дом, и все хозяйственные постройки, прилегавшие к дому. Поэтому, когда выходил из сеней на задний двор, то попадал в крытое пространство. Под такой общей крышей жили люди; могла въехать лошадь, запряженная в телегу; тут же располагались коровник, конюшня, свинарник, курятник и все прочие постройки. Три ступени из теплого дома спускались на утоптанную землю. Слева запертые ворота. Через эти ворота и въезжала телега с лошадкой и выгонялась на пастбища домашняя скотина. Ворота же сами выходили не на улицу, а во двор. На улицу выходили ворота другие. Подвала при доме не было т. к. сам дом находился в низовой части деревни. При весенних разливах вода покрывала не только огороды, но добиралась до самого дома. Погреба у таких низовых домов находились за дорогой. Их рыли в склоне нагорной части деревни. Сам же дом представлял собой большую горницу, отделенную от кухни капитальной стеной. На кухне была русская печь, а в горнице аккуратная голланочка. Русская печь кормила и мыла, а голланка грела. Слева к основному дому со временем был пристроен сруб, но без печи. У дома было две террасы и два отдельных входа. Кто был строителем этого дома, теперь уже вряд ли кто знает. С открытием в 1988 году Оптины этот дом купила одна московская дама. Она первое время регулярно наезжала в Оптину и жила здесь. Летом 1990 году у нее гостили родственики. Ребеночка этих людей насмерть сбила машина. Вся деревня вытянулась вдоль трассы Козельск - Калуга, а этот Дом стоит сразу за поворотом. Машины гонят от Козельска на сумасшедших скоростях. Поворот им не дает возможности видеть дорогу, а скорость не оставляет шансов ни курице, ни человеку. После этого случая хозяйка перестала бывать здесь. Дом некоторое время пустовал, а в 1991 году в него по благославению отца Илии вселились девочки Оля с Катей и мама Татьяна Дмитриевна. Я уже упоминал, что девочки были по образованию художниками-декораторами. Вместе с мебелью и другими пожитками, они перевезли сюда из Москвы и все свое творческое наследство. В хлев было сгружено все их изобразительное творчество: папки с рисунками и эскизами, холсты с маслом, акварель, гуашь, темпера, карандаш. Применением всему этому стало тут одно - растапливать этой бумагой печь. Прежнюю жизнь Оля и Катя ломали безоговорочно, резко и навсегда.
   Признаться, я этого не понимал. Мне импонировало то, что они решили изменить свой богемный образ московской жизни на жизнь, укорененную на земле, при оптинском окормлении. Но монашество, о котором часто поговаривала Оля, - это мне было непонятно.
   Девочки постепенно стали хорошими иконописцами. Их иконы брала на реализацию Оптина, много икон делалось в дар отцу Иллии, о.Антонию, о.Ипатию и другим иеромонахам. Девочки ходили по шамардинским окрестностям, среди речушек, по оврагам, и собирали цветные камушки. Затем мы вместе дробили и перетирали собранные камушки. Полученный порошок смешивался с клеем, маслом - так получались краски. Такими красками они писали иконы. Целыми днями Оля и Катя, сидя в своих маленьких комнатках, работали. Я жил за перегородкой, на кухне. Моими обязанностями в нашей малой общине было - наносить воды; весной вскопать огород; летом наколоть дров; зимой этими дровами я топил печи. Воду для пищи носили из соседней деревни Новое Казачье. Там была чистая вода. В нашем придорожном колодце воду брали люди лишь для скотины и хозяйственных нужд. По субботам я ходил в козельскую баню, по воскресеньям и по праздникам мы все ходили в Оптину на службу. Я привез из Москвы большой магнитофон и множество пленок. На пленках были начитаны книги. Лежа на продавленном и поеденном крысами диване, я слушал, слушал, слушал звуковые книги. Родители, к этому времени меня выделили с комнатой в коммуналке. Я сдавал в Москве эту комнату
   Надо помнить еще то время. Безмозглые, веселушные, шальные девяностые! Снимаешь трубку городского телефона, чтобы узнать точное время. Набираешь 100, а тебе сообщается курс акций "МММ". И этот курс подрастает каждый день! На экране ТВ рекламный Леня Голубков цветет и пахнет от нахлынувшего благополучия, и по всей стране продаются всевозможные акции. Люди узнали, что они все и сразу могут разбогатеть! Наверное, все типографии Москвы тогда работали на печать только акций. Бумаги не жалели. И обезумевшие люди покупали сотнями тысяч эту бумагу.
   - Для детей! Это их будущее! - слышалось повсюду.
   Я так же вложил все свои, массажем заработанные деньги, в банк "ЛЛД". Мысли были те же. Положу денежки, и буду жить на проценты. Так люди живут на Западе. Два раза я приезжал в банк получать проценты по вкладу. На третий раз приехал и поцеловал запертую дверь. Банк исчез. А вместе с ним исчезли мои денежки и все надежды на дармовое обогащение. Вот тогда я сдал свою московскую комнату и уехал жить в Козельск.
   В Москве, в начале девяностых, горела под ногами земля. В подъездах, на чердаках и мусорных ямах жили бомжи со всего Советского Союза; некогда уютные старые московские дворики превратились в свалки невывозимого месяцами мусора. Где только можно, как грибы росли коммерческие палатки, набитые спиртом "Рояль". Все вдруг стали что - то доставать и продавать. Я, помню, продал в переходе свою еще неплохую шапку из опоссума. Зачем? Я и сам не знал, зачем. В деньгах особо не нуждался. Уж точно не голодал. Помню, что на вырученные за шапку деньги, купил тут же, телефонные трубки - десять коробок. Так начинался мой бизнес. Я даже умудрился в течение одного месяца дважды на поезде съездить в Благовещенск и обратно. Город Благовещенск находится на границе с Китаем, туда я вез купленный в Лужниках "Сникерс". Все купе мы завалили коробками. Пять суток пути через всю Россию. Обратно вез красивое, пестрое и очень дерьмовое китайское шмотье. О том, что это дерьмо, мы узнавали позже. А сначала было очарование пластмассовыми, на молниях, прозрачными чемоданчиками, в которые китайцы упаковывали вещи. Из пуховиков лезло куриное перо; из покрывал лезли нитки; женское нижнее белье после первой стирки линяло до степени абсолютной неузнаваемости.
   Вообще, создавалось впечатление, что мы все очень долго спали, и тут неожиданно проснулись. Проснувшись, мы увидели, что спим в хлеву. Во всяком случае, Москва очень быстро превращалась в реальный хлев. Из хлева хотелось бежать. И вот тогда обозначились два направленния побега. Первое, так сказать, либеральное направление - на Запад, в цивилизованную Европу! Второе, диаметрально противоположное направление - на Восток. Так сказать, внутренняя эммиграция. Люди стали покидать большие города и переселяться в деревни. Тогда же вокруг Оптины стала формироваться околомонастырская православная община. Это были в основном москвичи. Люди забирали детей, семьи, сдавали московское жилье и переезжали в Козельский район.
   Наверное, тогда это было похоже на большой исход. И я, размечтавшийся о легкой, красивой и дармовой жизни, и дочиста обобранный этой новой жизнью, оставил Москву. Я не знал, когда вернусь, и вернусь ли вообще. В 1998 году я вернусь в новую буржуазную Москву. К этому времени уже вся страна превратилась то ли в один большой рынок, то ли в безобразный базар. Даже патриархальные козельские старушки уже четко отслеживали курс американского доллара, о существовании которого еще пять лет назад они и слыхом не слыхали. Я же продолжал жить в желтом домике. Цивилизационный разлом переживался через чувство времени. Реально, на пространстве в пределах нескольких сот километров, вдруг обнаружились столь разные миры. Словно люди оказались не в единой стране, а на разных планетах. Даже язык, вроде бы общий, а не понимаешь говорящего.
   Козельское время было как мед. Вязкое, медленно текучее. Влипаешь в него малой мухой, и тянет оно тебя и всю твою жизнь почти незаметно. И как же крепки его удерживающие силы! Как мне бывало всегда трудно раз в два месяца сниматься, чтобы на несколько дней съездить в Москву. Во - первых, я тут же попадал в иную жизнь, где время даже не текло, а бестолково брызгало, плевалось и косоглазо подмигивало из-за каждого московского угла. Время в Москве вело себя, как гулящая девка, которая манит пальчиком, соблазняет своими пестрыми тряпками, шепчет кроваво-красными губами и бросает тебя с чувством удушающего похмелья. Возвращался всегда из Москвы с ощущением заплеваности, похмельно-сивушным перегаром от несостоявшегося веселья. Во-вторых, возвращаясь, я возвращался больным, и мне нужна была неделя, чтобы в голове перестали гудеть, навозными мухами, московские мысли. Как же было сладостно и трудно погрузиться вновь в сладкий козельский мед.
   Ты выпадал, будто из сумасшедшего несущегося поезда, и не было уверенности, что черепная коробка, в очередной раз, выдержит этот перепад временных температур. И как - то, в промежутке между такими метаниями туда-сюда я вдруг понял, кто я такой! Я дерьмо, болтающееся в проруби. Почему в проруби? Может быть, потому, что болтался туда-сюда; из Козельска в Москву и обратноо? И дерьмом я, действительно, если еще и не был окончательно, то превращался уж точно, в эту субстанцию.
   Что получалось:
   Из Москвы, пусть худосочно, но капал, от сдаваемой квартиры, золотистый дождик. И как бы я не ругал обуржуазившуюся Москву, но она крепко держала меня материальной стабильностью. Сама же материальная стабильность делала из меня в рамках рабоче-крестьянского Козельска человека постороннего. В глазах же местных жителей москвич всегда оставался москвичом. Как не характеризуй время, а оно идет. Дни мелькают скучным деревенским однообразием; за весной, приходит лето, потом осень, зима. Зимы в деревнях особенно нудные и особенно длинные. С ноября, как ляжет снежок, и до апреля, как этот снежок сойдет. А знаете чем, занимаешься всю зиму? Конечно, занимаешься многим, но ждешь одного. Когда эта тягомотная зима наконец - то закончится. Я уже с ноября начинал ждать лето. А когда это лето наступало, то в жаре с духотой, мухами и комарами ждал, когда же это все кончится? Ждешь лета, как оправдания прожитого года, а потом ждешь вообще конца! У меня отросла громадная борода и усы, я мог сутками лежать на своем диване за перегородкой, мог ехать в Москву или идти в поля, луга и вообще мог катиться на все четыре стороны. Я нигде и ни к чему не был привязан. Если девочки сделали свой выбор и трудно, но укоренялись здесь, то я становился плавающим на поверхности дерьмом. Теперь я понимал даже образ проруби. Прорубь - это уже очень ограниченное льдом пространство. Еще немножко, и лед затянет дырочку. Таким, приблизительно, становилось мое внутреннее состояние к зиме 1994 года.
   Я, в сущности, должен был быть доволен. У меня была над головой крыша; я находился среди хороших людей; рядом была наша Оптина; и были средства к существованию. Отец Илий благословил меня на брак, и сам указал на Ольгу, а Ольга выбрала монашество. Она хотела, чтобы я оставался с ними, как брат. Была задумка строить дом. Я даже вырыл на горе под будующий дом фундамент и купил фундаментные блоки. Но Ольга отказала мне, и это меня окончательно подкосило. Если до этого смыслом существования была моя будущая семья, то теперь я не знал, что делать и как жить?
   И вот наступила та критическая и последняя моя в этом доме зима.
   На Покров, в день моего рождения, лег снег, и морозцем сковалась вся козельская грязь. Зима обещала быть снежной, морозной и долгой. Я сутками лежал на диване в кухне за закрытыми дверьми. Три раза в день меня звали из-за дверей трапезничать. Я вставал, шел, молился со всеми, ел, снова молился и уходил на кухню. Уже не было сил слушать пленки с книгами, не хотелось идти ни в храм, ни в баню, и возвращаться в Москву также не хотелось. По ночам из-под пола через щели в дом лезли крысы. Крысы до того обнаглели, что запросто шныряли по столу, в печи и по полу. Еще чуть-чуть, и они станут бегать по постели, где лежало мое тело. Я вставал, зажигал свет и видел, как неохотно прячутся эти зверьки в темных углах.
   День обычно начинался с одной и той же мысли:
   Вот еще один день, и надо как-то его прожить.
   Требовались силы, чтобы встать, помолиться, сходить за водой или через форточку набрать снега для хозяйственных нужд. Наш желтый домик уже давно осел фундаментом в землю. Окошками поэтому он глядел не на улицу, а себе под ноги. Со стороны домик походил на старичка, у которого потерялся костыль. Старичок слепыми глазами, согнувшись, что - то рассматривает у себя под ногами. Я притаскивал с улицы два ведра воды, и это было самым невыносимым. Невыносимым становилось продолжать жить в склепе и еще зачем-то из него вылазить. Меня стало приследовать чувство обреченности на такую жизнь. Даже когда я выходил из дома и куда-то шел или ехал, то все равно знал, что сюда и только сюда придется вернуться.
   Мне тридцать три года, у меня выросла лопатой красная борода, а на висках появились седые волосы. Я живу на кухне за печкой в домике, похожем на склеп, и по ночам воюю с крысами. Моих сил хватает, чтобы заставить себя каждое утро встать с дивана, что-то съесть, истопить печь и принести воды. Когда из-за реки, от монастыря, доносится колокольный звон, это значит, что надо идти на службу - шесть километров туда, шесть назад и два часа службы. Тупение тогда достигает своего предела. Тащишь себя через Козельск в желтый дом, и все, что видишь, и что вокруг звучит голосами птиц, ветра, шумами проезжающих машин, шелестом листвы - все звучит про одно и то же:
   - Конец, конец, конец!
   - Это мой конец, мой предел, мой итог, - подхватывает звучание окружающего мира моя мысль,- медвежий угол, баня и храм да желтый дом с крысами - вот это я. Но разве за этим я ехал сюда? Разве не было мне обещено утешение? И разве, так или почти так не живут здесь все другие люди? Ведь многие, так же как и я, приехали сюда и с Божией помощью спасаются. Мне же никто не помогает, никто меня не хочет утешить.
   Я чувствовал себя брошенным и забытым даже Богом. Это был последний градус моего уныния. Мысли мои созревали сами по себе и каждое утро, просыпаясь, я их без рассуждения заглатывал, как испеченные пирожки.
   - Если я никому не нужен, и даже Бог забыл про меня, то таким я не нужен и сам себе. Это был итог моим хождениям, стояниям и лежаниям. Все потеряло смысл, и я потерял себя.
   Как-то в хлеву, куда я регулярно ходил, чтобы среди кипы выброшенных девочками эскизов, выбрать очередной, изорвать его для растопки печи, там в хлеву я вдруг обнаружил торчащий под потолком ржавый крюк. Никогда я этот крюк раньше не замечал. А в тот день заметил. Я протянул руки к крюку и ощупал его. Это был кованый, крепкий, хотя и ржавый от времени металл. Кто и зачем тут его вбил, под потолком в бревно? Может, на крюк подвешивались туши зарезанных свиней? Если отгрести все наброшенное тут на полу, то высота будет вполне подходящая.
   Мысль работала сама по себе. Оставаясь частью меня, моя мысль вела свое самостоятельное рассуждение о другой части, составляющей опять же меня. Рассуждение было беспристрастным. И еще кто-то третий воспринимал и эти беспристрастные рассуждения, и того, к кому эти рассуждения относились. Этим третьим был я сам.
   Еще спустя какое-то время я понял, что и крюк, и приготовленная веревка - это последнее, что может предложить мне желтый домик. Тогда же я понял, куда глядят слепые глазницы домика. Они глядели в могилу.
   Ночь наступала рано, слишком рано. Дневной свет давно уже не мог растворить сгустки всех прежних ночей. И поэтому очередная ночь начиналась очень рано. А в некоторых углах желтого домика ночь и вообще не уходила. И такие места я знал. Девочки молились, каждая у себя в комнатке. Они вообще редко последнее время из комнаток выходили. Там молились, спали и писали иконки. Их мама, Татьяна Дмитриевна, мерцающей тенью беззвучно скользила от плиты за занавеску, где стояла ее кровать. После восьми часов вечера дом погружался в полное оцепенение. А ведь вся ночь была еще впереди. Может быть, если бы не такие длинные ночи, начинающиеся уже с половины дня, я бы изыскал в себе сил для хоть какой деятельности. В конце концов, ведь летом я уходил же в пойменные луга. А куда пойдешь зимой? И когда я обнаружил, что мой сузившийся маршрут сузился до движения из кухни в хлев - тогда же я понял и назначение крюка. Все стало на свои места, и я уже знал, что надо делать.
   Была ли ночь или она лишь наступала - этого я не знал. Да и мне было все равно. Когда дом до следующего утра умер, я встал со своего дивана и пробрался через горницу в сени. Из сеней я вышел в холодное крытое пространство внутреннего дворика. Третья дверь от туалета был хлев. Мне показалась невероятной, и в то же время очень привлекательной мысль, что вот я сейчас стою на пороге. Затем я сделаю три шага вниз по ступенькам, и мимо туалета дойду до третьей двери и потяну за скобу. Там темно, сыро и холодно. Электричества там тоже нет. И вот я войду туда, закрою за собой дверь и больше никогда оттуда не выйду. Первый раз я испугался смерти, точнее сказать, мысли своей о смерти, когда мне было лет двенадцать. Я лег в постель. За шкафом спала бабушка. Я сначала стал думать, что бабушка старенькая и, наверное, скоро умрет. Когда она умрет,- продолжал думать я,- то ее положат в гроб, снесут на кладбище и там закопают в яму. А потом пройдет много - много лет, и умру я. И меня, так же, как бабушку, уложат в гроб, снесут на кладбище и зароют в такую же яму. Все будут плакать и даже насыпят холмик. Но потом кто-то скажет:
   - Ну, пошутили, и хватит!
   И тогда все, кто еще минуту назад плакал, все возьмут снова свои лопаты и отроют гроб, снимут крышку, и я выскочу оттуда живой и невредимый! Ведь этого не может быть, что я умру, а все останется! И я никогда, никогда, никогда уже этого всего не увижу?
   Тогда меня больше всего испугало это "Никогда!
   Теперь, здесь, в желтом домике, это "Никогда" должно было наступить не вообще где-то и когда-то, а вот здесь - вот за этой кривой деревянной грубосколоченной дверью. Там жили свиньи когда-то, теперь там лежат брошенные на поедание мышам рисунки, и вот там ждет меня мое "Никогда!"
   Страх, жуткое любопытство, и еще какая-то сила двигали меня к третьей от туалета двери.
   Когда я открыл дверь и зажег спичку, то к своему удивлению обнаружил, что кто-то расчистил от хлама угол, над которым торчал крюк. Я не помнил, чтобы я сам все это сделал. Место было аккуратно очищено и теперь чернело своей глубиной среди вороха папок и картин. Я переступил какую-то черную папку и оказался в этом углу. Несколько минут я стоял лицом в угол, как провинившийся ребенок. Затем повернулся и поднял руки. В сантиметрах двадцати над головой я нащупал свой крюк. Теперь мне он показался добрым знакомым. Мои пальцы огладили его шаршавые холодные бока, изгиб и черенок, которым крюк глубоко был всажен в бревно. Я достал из кормана веревку и приладил ее, завязав двумя узлами за крюк. Потом мне показалось, что двух узлов будет мало, и я навязал еще один. Петли еще не было. Тут я понял, что петлю лучше бы сделать сначала, а уж потом вязать к крюку. Но узлы были туго затянуты, а пальцы замерзли и плохо слушались. Я, кое-как, соорудил петлю. Петля была в уровень с моей головой. Надо было ее поднять. Тогда я стал веревку просто накручивать на крюк. Сделав несколько оборотов, я приладился к ней. Сначала низ петли был мне до подбородка, затем на уровне носа, затем на уровне глаз, и вот, наконец, ее нижний край едва касался моей макушки. Тогда я сделал еще несколько оборотов и привстал на цыпочки. Теперь, даже стоя на цыпочках, я уже не доставал до нижнего края петли. Все было готово. Но тут встала задача:- а как я туда себя подниму?
   -В домике есть скамеечка, - вспомнил я,- она всегда стоит у печки. На ней удобно сидеть, когда топишь печь или просто глядишь, как в топке горят дрова.
   Я вылез из угла, отпер дверь хлева и вышел. Сквозь щель в воротах протекал белый луч взошедшей луны. Это маленькое изменение, случившееся после того, как я вошел в хлев, меня не удивило.
   Я поднялся на три ступеньки вверх и вошел в сени. Из сеней тихонько прошел в теплую горницу. Скамеечка стояла прямо у топки. Печь была протоплена, и все вьюшки были закрыты. Я нагнулся, чтобы взять скамейку. От печи дыхнуло густым теплом. Со скамеечкой в руках, я на секунду прислонился спиной к большому горячему телу печи. И вот тут случилось то, что перевернуло всю мою последующую жизнь.
   Я увидел в проеме открытой в сени двери, на пороге, старичка. Маленький, длинноволосый, с седой бородой, старичок стоял и смотрел в мои глаза.
   - Сергий,- раздался его голос,- Сергий, уныние - это же смертный грех!
   - Что же мне делать? - спросил я.
   - Рисуй, - был его ответ.
   Я вздрогнул, отлепился от печки и выглянул в сени. Но там уже никого не было. Я вернулся в горницу. Что произошло, я тогда не очень понимал. Но точно помню, что вся дурь про третью дверь в хлев, будто затхлость, просифонилась свежим ветром. А о своих безумных намерениях я просто забыл.
   Нагнувшись над ведром, куда я ссыпал все, что оставалось в топке от сожженных дров, я нащупал шероховатый уголек. Потом я отыскал на полке большую пасхальную свечу и зажег ее. Свечу установил на печке. Осветились часть потолка и белые стены печи. Я положил уголек рядом со свечей и стал медленно ощупывать тело печки. Теплое, а местами даже горячее, оно не было гладкой вертикальной плоскостью. Боковинки кирпичей, из которых была выложена печка, то выступали, то кое-где чуть западали. Рельеф выглядел выпукло-впалым. Тени, которые отбрасывал печной рельеф, я осязал руками и, мне казалось, что вижу глазами.
   Это было еще не то громадное чудо, которое я переживу уже через несколько минут, но чудо прозрения глаз от рук - это меня потрясло.
   - Значит, я все же могу видеть! - это я понял, ощупывая печку. Разве я видел глазами? Конечно, я смотрел глазами, но видел руками. Под моими пальцами неровности и печные шероховатости стали превращаться во вполне зримые картинки. От того, как и в каком направлении двигались мои руки, формировалась и узнавалась картинка. Игра в узнавание меня увлекла. Впоследствии из этой игры родиться мой метод "пятна и линии". Но об этом чуть позже. А пока я духом не ведал ни о каком методе. Даже возможность элементарного рисования оставалась для меня в области невозможно -мнедоступного.
   Но как же меня увлекла эта игра! Когда я взял в руку приготовленный уголек - этого я не помню. Я в какой-то момент этой ночи стал замечать, что вдруг моя правая рука, скользя по телу печки, начинает оставлять следы. Следы были совершенно спонтанные и почти бессознательные. И тогда я сделал несколько простых горизонтальных движений. Рука моя опустилась, а глаза продолжали видеть. Что это было? Помню, как был потрясен, что могу видеть!
   Я увидел самую настоящую дорогу. Дорога была проселочной, грунтовой, и по ее обочинам росли какие-то травки и кустики. Вот я сижу перед печкой, на полу, а передо мною нарисована дорога с былинками и травинками. И это я нарисовал?
   Еще не веря ни своим рукам, ни своим глазам, я подполз к печке и тем же угольком провел несколько вертикальных линий. Первую линию я стал тянуть сверху вниз, и она проткнула мою дорогу. Зато вторую линию я стал тянуть уже от дороги. И когда тянул ее вверх, то уже видел, что это растет мое первое дерево!
   Сколько я за ту ночь насадил деревьев, проложил дорог, и вообще, черт знает, чего еще наваял? Мои деревья превращались в дома, а дороги - в реки и озера. Потом и дома, и реки, и озера превращались в гигантов - великанов, которые, в свою очередь, распадались на глыбы черных камней, по которым ползали такие же черные ящерицы и змеи. Этой "черной" стадией и закончилось мое ночное рисование.
   Вся наша беленькая аккуратная печка от потолка до самого низа и со всех сторон стала угольно - черной.
   Свеча прогорела, печь почернела, в окно заглянул рассвет, а я, счастливый, в полнейшем изнеможении, уснул тут же, на месте своего преступления.
   Преступление мое было неоспоримым. Я перепачкал всю печь. А печь в избе - это святыня, такая же, как икона.
   Поэтому меня заставили наутро отмыть и перебелить печку. А когда я все сделал, девочки дали мне бумагу и карандаши. Я, закрывшись в кухне, и разложив данные изобразительные причиндалы, стал тут же рисовать. И ничего у меня не получилось. Тетрадные листочки и тонкие линии карандаша, - что я из этого мог сделать? Ломались грифеля, рвалась, под нажимом, бумага. Но ничего не получалось. Через два часа такого мучения, я отбросил тетрадку и карандаши.
   Крюк! Крюк в хлеву, - вспомнил я.
   И не рассуждая, и не обращая внимания на то, что теперь день, я направился в хлев. Прошел через горницу мимо Татяны Дмитриевны, которая варила кашу, мимо чистой выбеленной печки, мимо келий девочек, мимо всего того, что со мною случилось прошлой ночью. В сенях я, на минуту, задержался и огляделся. Зачем? Что я искал? Не знаю. Может быть, я хотел встретить того старичка? Сени были пусты и холодны.
   Тогда я вышел в крытый двор, спустился с трех ступеней и мимо туалета прошел в хлев. Здесь был полумрак. Свет, попадавший в хлев из приоткрытой двери, выделял силуэт свисавшей веревки. Перешагнув наваленные папки, я стал громоздить из картона и бумаги у себя под ногами кучу. Что-то лежало в кармане штанов и каменистой твердостью давило в ногу. Я сунул руку в карман.
   Что это?- в моей руке был черный уголь.
   Я усмехнулся, вспомнив ночную эйфорию. Но все же выбросить уголек я не смог. Сидя на корточках, я стал бесцельно водить угольком по отсыревшему ватману. И снова, как ночью, замерцало воображение, и что-то, разбуженное, потянулось из душевных глубин.
   Потом оказалось, я просидел в хлеву до вечера. Когда стало совсем темно, я выбрался. Девочки слышали, что в хлеву раздается сопение, шевеление и шуршание. Они понимали, что я там. Но что я там делаю, они посмотреть, по своей вражденной деликатности, не решались.
   Я же рисовал. Следы, которые оставлял на бумаге уголек, трудно было назвать рисунками. Это были совершенно произвольные линии и хаотические пятна. Я же испытывал простую физилогическую потребность все больше и больше оставлять таких разных следов. Это, как мне кажется теперь, был мой новый путь, на котором я оставлял первые следы.
   С карандашами я никогда не подружусь. Уголь станет моим основным изобразительным материаллом. В дальнейшем, я сменю печной уголь на уголь художественный. Но первые километры моего бумажного пути я буду штриховать именно печным углем.
   Вскоре я привезу из Москвы перфорированную бумагу. Бумагу эту даст мне отец, и ее будет очень много. Она, сложенная гармошкой, с дырочками по двум краям, хорошо разделялась на формат А-3. И потекли изрисованные километры. Именно километры. Я ничуть не преувеличиваю. Я пытался что-то изображать конкретное, но всегда скатывался в спонтанность и беспредметность рисования.
   На каком километре я вдруг увидел женское колено, - этого я не знаю. Настоящее, округлое и даже несколько полноватое колено, вычленилось из хаоса линий. Я взволновался. Где же все остальное? Если появилось колено, значит должно быть и остальное тело. И тогда от колена я потянул линию вверх. И линия тут же стало бедром. Бедро, сразу же изгибом, перетекло в спину, а вниз вытянулась голень и черезчур длинная стопа. Я, закрыв глаза, пригляделся. Была нога с тяжелым полновесным бедром, коленом и удлиненными ступней и голенью; был крутой прыжок упругой линии, обозначившей спину; но не было попы! И тогда я, от бедра, преувеличенно крупно выгнул линию во внешний план. И вот вам ягодица! Ну и что же, что черезчур большая. Зато кровь волнует. Потом линия еще раз нырнула, прогнулась и прыгнула резко вверх. Спина была завершена. Мне нарисованного стало настолько достаточно, что я забыл своей незнакомке нарисовать голову. Но даже когда я увидел отсутствие у нее головы, то и тогда этого я не сделал. Вместо головы черным волнообразным пятном я обозначил очень длинные волосы. Волосы скрыли под собой и возможное лицо, и руки, и все, что я не нарисовал.
   Я получил от своего первого рисунка сразу два удовольствия. Первым удовольствием был сам процесс выявления, когда я тянул линии частей ее тела. Вторым удовольствием было любование и наслаждение от созданных форм. И снова я не был уверен, что вижу нарисованное только глазами. Сила, рожденная вооображением и переживание созданной формы, наполняли едва различимые линии такой чувственностью, что рисунок мог соперничать с любой реальностью.
   Я вернулся из Козельска в Москву в 1997 году. Прошло пять лет. За это время и в моей жизни много чего произошло. Мне откажет Ольга; я, в свою очередь, откажусь принять братскую любовь; куплю и затем продам дом; у меня останется в козельске неудачный первый брак; и я вернусь в другую, уже вполне буржуазную, Москву. Мои московские друзья-товарищи, как и я, стартанувшие в начале девяностых в неизвестность, кто как мог, но все же выросли семейно, карьерно морально и материально. Я же вернулся в свою грязную коммуналку на Автозаводской, без навыков, способностей, и желания к новой жизни. Это была ситуация полного ноля. Пять лет назад, вырвав себя из Москвы, и не сумев укорениться в Козельске, я снова вернулся в Москву.
   Единственное, что я привез - это понимане - кто же я? Я вернулся из Козельска художником, и я теперь знал, что это мой путь. Я не знал, как и куда я смогу зайти по этому пути. Но это был путь моего спасения, на который меня благословил когда-то зимой, в желтом домике, маленький седой старичок.
   Прощаясь в этом повествовании с Козельском, я не могу не рассказать о специфике козельской ментальности.
  
   Глава 8. Жизнь под горой, на окраине...
  
   Итак, после оптинского шестилетия я вернулся в Москву. Попытка сознательно изменить свою жизнь стала моей неудачей. Отвлеченное представление о домике в деревне на берегу тихой красивой речки, вблизи монастыря, где можно было бы в семейном кругу воспитывать детей и заниматься творчеством - такое представление рассыпалось, как соломенная хижина, на которую дунул ветерок. Таким ветерком стала заурядная повседневная обыденность. Русская провинция, не умея осваивать окружающую действительность, всегда умела эту действительность метко и ярко маркеровать. В таком отношении к себе и к окружающему миру кроются поэтические корни русского народа. Мы - литературно зависимая нация. Как назовешь человека, так он и пойдет. Вот и меня козельская молва быстро окрестила слепым художником. Слепой - в переводе на народно-козельский диалект означало что-то среднее между убогим, юродивым и калекой. Короче, что-то такое, что вполне допустимо в окружающем ландшафте где-нибудь на обочине, под горой, неподалеку от свалки. Да я и поселился именно под горой, и на окраине города. И свалка была рядом. Надо сказать, что ни обочина, ни место под горой, ни свалка - эти маркеры в козельском контексте не несли в себе сугубо отрицательный смысл. Обочина Козельска была живописна, а городская свалка была местом общегородского посещения. Этакий пункт обмена. Сюда тащили старые холодильники и тут же подыскивали запчасти для сломанной детской коляски.
   Другое дело - понимание местной общественностью слова "художник". Так меня нарекла молва, и эта же молва мыслит и действует уже от нареченного. Художник? А чем он занимается? Что, не работает? Москвич? Деньги ему из Москвы капают? Все ясно! Бездельник, дачник, халявщик. И все это накрывается, как медным тазом, одним емким определением - москвич! А социальный иммунитет во все времена работал по закону: "Свой- чужой". Чужими для аборигенов были всегда пришельцы. И такими пришельцами с конца восьмидесятых годов в Козельске стали москвичи. Они покупали недорогие дома под дачи или для постоянного проживания; приезжали по одиночке или целыми семьями; и, не становясь крестьянами, с московскими мозгами тут же попадали в разряд Чужих. А чужой - это не свой. Чужого можно обмануть, взяв, например, в долг, не думая возвращать; можно при случае ограбить, когда дачник уезжал в свою Москву; или просто подпалить дом, если богач-москвич не желает делиться. Ведь Москва - это мешок, набитый деньгами. Деньги в Москве чуть ли не валяются на улицах. Только ленивые не нагибаются, чтобы набивать ими карманы!
   Видимо, эта же, литературная установка и заставляла некоторых молодых козельских девушек на выходные дни уезжать в столицу на блядский промысел.
   - Мамочка, я с Машей и Олей - соседкой съезжу в Москву. Переночуем мы у Оли. Оля там работает и снимает квартиру.
   И вот каждую пятницу, к вечеру, из Козельска приезжает десант провинциальных проституток. Два дня работы - и надо еще успеть заскочить на черкизовский рынок за тряпками. А это уже многопрофильный бизнес. Тетя Оля платит за работу, а тряпками, привезенными с черкизовского рынка, на козельском базаре торгуют матери.
   - А кто виноват? - если спросят.
   - Москвичи!
   Пока мы жили в желтом домике, нас воспринимали за бедных безобидных монахов. Соседский коровник тети Дуси был крепче и надежнее нашего, утопшего в земле по самые окна, жилища. Наши постные лица, ветхая одежда и постоянное упование на то, что Бог пошлет - перечеркивали наши московские корни и вызывали в крестьянских сердцах искреннее сострадание. Вряд ли они понимали и соглашались с нашим образом жизни. Но наша крайняя убогость и прилепленность к монастырю давала возможность всегда занятым хозяйсвтвом селянам, через нас заказывать молебны панихиды, ставить свечки, и, если нужно, то и священника в дом позвать. За это нам перепадала проросшая картошка или кислая капуста с вздутыми солеными огурцами. Давали и всякие крупы, в которых часто наблюдались какие-то личинки. Я не думаю, что люди специально отдавали, что подпортилось или было готовым подпортиться. Это же ели и они сами. А потом я купил на окраине Козельска дом под оцинкованной крышей и сразу же стал москвичом. И тут началось! В 1996 году летом меня ограбили. Я нанял трех местных алкашей, чтобы они помогли мне наладить в купленном доме проводку. Они наладили, а через неделю, когда я уехал на несколько дней в Москву, - ограбили. Осенью ограбили еще дважды. Обнаглели до такой степени, что стали приходить в мое присутствие. Знали, что слепой, знали, что не вижу. Приходили ночью, вымогали деньги, как дань за то, что приехал и живу здесь, а потом откровенно лезли в подвал за консервами и сыром Виолой. В милицию обращаться было бесполезно. Милиция попросту заявления ограбленных дачников не рассматривала. Мне кажется, козельская милиция вообще никакие заявления не рассматривала. У моей соседки тети Шуры ночью украли поросенка. Тетя Шура держала хозяйство. Я покупал у нее молоко. И вот у нее сперли поросенка. Дело было так. Дня за три до этого ей принесли поросенка.
   - Купи, хозяйка, поросенка.
   Тетя Шура, без лишних вопросов, за пару литров водки купила. А через несколько дней поросенка понесли дальше. Самое смешное во всех подобных историях было то, что все знали, кто это делает. Был негласно утвержден кодекс поведения:
   1. Ограбить дачника-москвича - это хорошо. Пусть делятся, буржуи!
   2. Если грабишь своих, то грабь не там где живешь; грабь умеренно;
   3. Не наживайся на награбленном, а пропивай.
   Вот так козельское общество вписывалось в рыночные отношения.
   Даже моя первая жена - козельчанка, как потом выяснилось, мыслила так же. Я после трех ограблений от отчаяния решил жениться.
   Бедный мой Сережа! - восклицала козельчанка. Ну, ничего... Теперь ты будешь огражден от всех мерзавцев.
   И действительно, грабежи прекратились. Видимо, свадьба с венчанием в козельской церкви, сделала меня своим. Я даже в уверенности в вечности венчанного брака, прописал козельчанку в Москве. Она была образованной, начитанной девушкой, которая мечтала о Москве. Но когда она узнала, что я не спешу возвращаться в столицу, и собираюсь строить нашу семейную жизнь здесь, в согласии с Богом и природой, она заявила, что поедет жить в Москву одна. Мне потребовалось два года, чтобы эту разбойницу выписать через суд в ее же козельскую квартиру. Естественно, что после таких кульбитов речь уже не могла идти о небесной любви, а моя безопасность и желание жить в городе Козельске - свелась к нулю. Тогда я продал дом и уехал.
  
  

Часть 4. Новый человек1998 - 2010

  
  
   Глава 1. Небольшое предисловие.
  
   Теперь, когда пишутся эти строки, совершенно твердо понимаю, что в какой-то момент жизни во мне родился новый человек. Этим новым человеком продолжал быть я. Странная ситуация, похожая на диагноз. Думаю, что изменения стали происходить в психике. О том, что произошло, и что в результате получилось, будет рассказано в этой части.
   Когда смотришь назад, то все случившееся возможно наполнить превнесенным смыслом. Это так. Но так же верно, что возможно усмотреть смысл произошедших событий. Проживая отдельные моменты, из которых состоит жизнь, человеку часто трудно и даже невозможно бывает углядеть в происходящем иной смысл, отличный от тех маркеров, которыми пользуется наше обыденное сознание. Что там говорить! Мы не можем даже объяснить для себя истинную мотивацию отдельного поступка. В лучшем случае, нам удается найти удобные социальные и личностные объяснения. Видимо, оттого, что такие объяснения удобны для нас, они нас и устраивают, и поэтому же они мало чего имеют общего с истиной.
   Когда человек узнает, что он неизличимо болен - он начинает ощущать в себе не просто боль, а чувствует реальное присутствие силы, которая разрастаясь, меняет до неузнаваемости его. Тогда заканчивается жизнь с приятным скольжением, удобными ответами на все вопросы. А в голове начинают толпиться неудобные вопросы, которые ты адресуешь себе, своим ближним, всем людям, и, наконец, самому Господу Богу:
   - Зачем я такой? Кто в этом виноват? Почему Бог такой жестокий? Почему не может исцелить меня, если Он всемогущий?
   Это - стадия неумолимой критики. Человек, разрушая себя и все вокруг себя, часто приходит к самоуничтожению. Но эта стадия отрезвления после тотально удобной "розовости". Здесь все встает на свои места: утюг горячий, ты смертен, яблоки в августе сладкие, ветер дует, небо голубое, человеку нужет человек, а Бог столь же реален, как горячий утюг, твоя смерть, августовские яблоки, ветер и высокое синее небо!
   Первый ответ на подобные вопросы я получил в Оптиной Пустыни. Даже два ответа был даны мне.
   Отец Илий сказал, что Бог любит меня, а у Амвросия Оптинского мне прочли еще более невместимую в тогдашнюю мою голову мысль: "Полезно и богоугодно быть болезненным... Болезнь не следует лечить. Ее надо лишь подлечивать". В минуту тяжелого уныния, зимой, в наш желтый домик пришел старичок и сказал, что мне надо делать. Но потребовалось пройти не одному году, чтобы я через преподанные мне мысли и действия смог взглянуть и на себя и на свою жизнь.
   Если коротко объяснить разницу между мною прежним и мною, так сказать, обновленным, то формула будет следующей:
   "Я-прежний - всегда остро чувствовал тоску, неприязнь и сильное желание уйти и от себя и от обстоятельств, окружавших меня. В этом смысле я лучше понимал, от чего хочу уйти, чем то, куда и зачем мне идти. Суть обновленности свелась до простой радости, простой встречи. Захлопнувшийся мир до одной узкой тропинки, вдруг, подарил мне встречу на этой тропинке с самим собой. И эта встреча принесла мне радости, которыми только и может полниться мир!
   Непридуманный смысл мира и место человека в этом мире - это то сокровенное, что уже многие годы ежедневно и ежечасно рассказывает мне новый человек.
   Все было именно в этой последовательности: ходить, говорить, читать и писать. Разве не эти стадии проходит любой нворожденный?
   Трудно установить дату моего второго рождения. Оптина, с зароненными семенами, стала моим внутриутробным периодом. Мое рождение состоялось, когда я изрисовал в желтом домике нашу печь. Это было сродни первому крику новорожденного. Я кричал от страха, восторга и обретения нового мира! Мой физический возраст тогда был тридцать три года. С тех пор до сегодняшнего дня прошло четырнадцать лет. Новому человечку теперь четырнадцать лет плюс тридцать три года. К этому возрасту я научился говорить, ходить, выражать и формулировать мысли. Я также умею писать и могу прочесть любую книггу. Единственный язык, которым я владею - русский. Мне также удалось написать две книги, а мой изобразительный архив составляет свыше тысячи работ: графика, живопись, объемная резьба по дереву, скульптура, корнепластика, керамика. Я работаю педагогом и своим методом "пятна и линии" помогаю зрячим детям учиться изобразительно переживать окружающий мир и себя в этом мире. И еще, - нашлись такие же сумасшедшие, как я, кто, потеряв зрение, не захотел превратиться в попрошайку на паперти жизни.
   Мы объединились, создали организацию "Гомер".
   И вот об этом и не только об этом я расскажу в последней части.
  
   Глава 2. Компьютер, ножи и стамески.
  
   Итак, в конце лета 1997 года я вернулся из Козельска в Москву. Почти шесть лет жизни в провинции под опекой монастыря Оптина Пустынь. Разбитые иллюзии о спасительной жизни в деревне и о "народе-богоносце"; несостоявшаяся семейная жизнь, о которой я так долго мечтал; пережитый духовный кризис, поставивший меня под ржавый крюк с веревкой. Каким образом из всего мечтавшегося и разрушенного родилось во мне твердое ощущение себя художником - я этого до сих пор не понимаю. Девушки Оля и Катя, приехав из Москвы, сбросили весь свой художественный багаж в хлев и стали, по воли Божией и по благославению, монашками и иконописцами. Я же, приехав в Оптину за утешением, обрел его в ощущении себя художником. Что это значило - ощущать себя художником? Я стал, живя в Козельске, много рисовать, что-то лепить из глины. Тогда же стали появляться мои первые тексты. Я надиктовывал их женушке-козельчанке, потом они относились в редакцию козельской газеты. Таким образом, вышли статьи о козельских колодцах и о свалках, подписанные, почему - то, фамилией моей женушки. Наверное, потому, что были написаны ее почерком. А я просто получал кайф и от рисования, и от лепки, и от сложения слов. Очень неопределенный статус свободного художника, получавшего только кайф. И все же, эта неопределенность абсолютно соответствовала моему внутреннему миру. И я чувствовал, что как-то мне надо строить свою жизнь согласно этому статусу. Но как? Я привез из Козельска ведро бело-голубой глины. Из глины я сваял "Слепого монаха" высотой 40 см. В длинном подряснике, затянутом в поясе веревкой, с посохом в руках, с бородкой стоит вперед и в никуда смотрящий пожилой человек. Вторым моим изделием был "Скрипач". Третьим - "Обнаженный, сидящий на корточках, юноша". Вот эти работы я сгрузил в коробку и оттащил на просмотр в Специализированый институт искусств. Есть в Москве такое учебное заведение, где творческим специальностям обучаются инвалиды. Для незрячих в институте были музыкальное отделение и отделение устного слова. На изобразительном отделении учились колясочники и глухие. Мне в деканате пообещали, что если я смогу убедить педагога по скульптуре, то меня смогут взять. В чем и как я должен убеждать педагога, я не очень понимал.
   И все же, в назначенный час потащил тяжеленную коробку с монахом, скрипачем и обнаженным сидящим юношей через всю Москву.
   Педагог Александр Сергеевич долго смотрел и молчал. Рядом стояла и молчала балерина. Она, чуть отставив белую полную ножку, что-то рассматривала на своей туфельке. Из-за ее спины выглядывал совершенно голый мужик. Чуть поодаль, жирненький ребенок со складками жирка на животике, весело, с прищуром, глядел на потолок. И множество отрубленых голов. Все пространство огромной мастерской было уставлено гиганскими телами и головами. Среди этого глиняного гиганства на полу стояли мои малометражки.
   - Я не представляю, как и чему могу вас учить, - наконец сказал Александр Сергеевич. Да и зачем вам становиться скульптором? Пять лет учебы с перспективой хронического безработного. Впрочем, если хотите, можете приходить просто в свободном режиме. Поглядим. От свободного режима я отказался.
   Осенью 1997 года, в только что образованном компьютерном центре на базе ВОС, были организованы курсы для незрячих пользователей. Тогда появились первые пентиумы с виндовскими оболочками. Но, главное, появилась программа Джоз. Американцы разработали для своих слепых программу, которая была способна преобразовывать буквенные символы в звук. Синтезаторы этот звук выводили на динамики. Вот и получалось чудо! Все текстовое, что видел зрячий человек на экране манитора, все это же через озвучку мог воспринимать слепой. Интернета тогда еще не было. И вообще было непонятно, где и как это может пригодиться? Но уже то, что я могу сам набирать текст, редактировать этот текст, читать его, и вообще, все читать, что можно перевести в цифровой формат - это уже само было чудом. И нас стали учить писать. Основная стойка пальцев обеих рук на клавиатуре. Левая кисть занимала позицию по буквам: "Ф Ы В А", а правая "О Л Д Ж". Между правой и левой стойками оставались буквы "П и Р". Из основной стойки пальчики учились прыгать вверх и вниз. Вот и вся наука. Тренируйся и пиши. А потом появился интернет и возможность сканировать любую плоскопечатную книгу. Кладешь на стекло сканера книжный разворот; жмешь клавишу; и через десять секунд две странички твои. Книга в триста страниц становилась доступна и полностью твоей, через час. Как-то предложили записать "Библиотеку в кармане". Принесли три записанные диска и сказали, что вот здесь 26 тысяч томов книг.
   - Названий книг? - уточнил я.
   - Нет. Самих книг.
   - Что, там есть весь Толстой и весь Кант и весь... - захлебнулся в собственном вопрошании я.
   - И весь Кант с Толстым и Достоевским; и вся европейская классика и античка и вообще, там много всякой другой дряни.
   Разве это не вновь обретенная способность писать и читать. Компьютер и интернет, особенно для слепого человека, - это реальное окно в мир. Я с некоторой зависьтю смотрю на современных незрячих студентов. С ноутбуками и интернетом они могут наровне, а в чем-то даже и быстрее зрячих, отыскать нужную информацию и вовремя подготовиться, например, к семинару.
   Некоторое время, увлеченный возможностями рунета, я посещал сайты знакомств. В своих объявлениях я, как правило, писать начинал так:
   " Незрячий художник желает познакомиться..."
   Мне казалось, что надо сразу и все о себе говорить. И, действительно, мне отвечали некоторые девушки. Одни девушки просто сочувствовали, отказываясь реально встречаться. Другие встречаться не отказывались. Они, как правило, так же что-то писали или рисовали. При дальнейшей переписке выяснялось, что им нужны были только чьи-то уши и внимание слушать их бесконечных бред самокопания. Была еще одна группа девушек. Сумасшедшие, странные, одержимые и просто несчастные. Они не обращали внимания на то, что я слепой и были готовы уже чуть ли не завтра встретиться. Их не смущало, что я в Москве, а она, например, в Донецке, в Запорожье или в Пемзе. С такими, отчаянными, встречаться уже боялся я.
   И я понял, что самые лучшие знакомства - это знакомства реальные. На компьютерных курсах я познакомился с замечательной и совершенно слепой девушкой. Наташа была моложе меня лет на двенадцать. Она родилась абсолютно слепой. Пьяное зачатие от родителей сифилитиков. Родители рожденную слепую девочку тут же сбросили на руки бабушки, а сами закономерно распорядились своими жизнями. Мать пьяной сгорела при пожаре дома, а отец просто сгинул. Зимой замерз под платформой Лось. Сколько же оптимизма, радости и теплого женского участия подарила мне Наташа за нашу короткую совместную жизнь! Она же рассказала мне про волокаламский центр реабилитации. Оказывается, что в ста километрах от Москвы есть центр, где обучают незрячих людей некоторым творческим профессиям. Меня заинтересовало отделение резьбы по дереву. Конечно же, я раньше слышал про Волокаламск. Но мне казалось, что все существует там на уровне богодельни. Бедные несчастные слепенькие съезжаются туда и живут там пол года. Их там откармливают, по гуманитарной линии одевают. Они учатся ходить с тростями и самостоятельно обслуживать себя. Центр имел общероссийский статус. И вот, в рамках всего этого, безусловно очень нужного и важного для незрячего человека, в рамках этой бытовой адаптации, и существовали профессиональные отделения. Так думал я. Но Наташа думала иначе. И она меня просто как-то взяла и отвезла туда. Мы поехали, так сказать, на экскурсию. Было начало зимы. Холодная неотапливаемая электричка тащилась два с половиной часа. Мне несколько раз хотелось просто сойти, и, пересев на что угодно, вернуться назад. Но все же мы доехали. В Волокаламске нам люди подсказали, как пройти к "дому слепых" (так местные жители называли этот центр). Нас, раздевшихся и обогревшихся, провели в мастерскую резьбы по дереву. Пахло сухой древесиной. За дверю было тихо. Мы вошли. Потом, когда мы познакомились и рассказали о цели нашего визита, мне в руки стали поочередно совать изделия, которые, как говорили, делали слепые люди. Уровень мастерства я тогда оценить по достоинству не мог. Но даже то, что видели мои глаза и то, что чувствовали мои пальцы, это было невозможным чудом. Я не мог представить, что ножом и стаместкой можно это сделать даже зрячему человеку. А когда мне сказали, что вот этот ковш-утицу или вот это рельефное панно с драконом резали совершенно слепые люди - я начал смеяться. А в мастерской сидели три ученика. Слепые ребята делали согласно учебному плану изделия. Тут же, на полочках, лежали уже шкуренные, но пока еще не мареные и не вощеные ложки, лоточки и ковши.
   И тогда я захотел. Я захотел так же научиться ножом и стаместкой из грубого неотесанного полена делать своего Буратино. Моим педагогом стал Валерий Михайлович Горохов - выпускник абрамцевского декоративно-прикладного училища, - мастер деревянной богородской игрушки. Профессионал, мастер резьбы по дереву, он и его супруга, Татьяна Николаевна Горохова, разработали методики, позволяющие обучаться резьбе по дереву слепым людям. Полгода обучения. Ежедневные занятия по шесть часов. Сначала надо было научиться не резать себе пальцы. Больно особенно было, когда по вчерашнему порезу сегодня резал снова. А потом я перестал замечать кровь. И резать пальцы стал меньше. Но если обрезал пальчик, то лишь, чтобы не пачкать изделие, лепил пластырь. Итогом обучения стали пятнадцать изделий; успешно сданный государственный экзамен; и диплом мастера резьбы по дереву с правом преподавания.
   Татьяна Николаевна вела вторую группу резчиков по дереву. Вторая группа была нашим творческим конкурентом. Мы заходили друг другу в мастерские и ревностно осматривали изделия. И как - то Татьяна Николаевна, поглядев на мои рисованые эскизы, сказала слова, которые я запомнил на всю жизнь.
   - Как бы у тебя не пошли дальше дела с резьбой, но рисовать не бросай. В твоих рисунках есть выразительность и самобытное видение.
   Я не понял, что такое самобытное видение, и Татьяна Николаевна объяснила:
   - Ты видишь по-особенному и больше, и ты это можешь выражать.
   Что это были за слова? Ведь Татьяна Николаевна говорила, что он видит "больше" человеку, который почти ничего не видел.
   И она вселила в меня этими словами веру в то, что я могу!
   Что же я могу? - спрашивал я себя. Я стал мастером резьбы по дереву и могу рассказать, показать и научить любого желающего слепого, как из куска деревяшки сделать Буратино; я могу взять лист бумаги и двумя-тремя росчерками и несколькими пятнами нарисовать пейзаж, которого никогда не видел, или портрет человека, с которым никогда не встречался. Педагоги в меня вселили веру и сказали- могу!
   И когда я об этом всем подумал, то понял что же все-таки я могу:
   - Я могу сказать всему миру: Я - Художник!
   Ведь это правда. Мое внутреннее переживание творчества, как потребность души, теперь уровновесилась первым признанием обществом моей деятельности. И мне уже было, что показать миру!
  
   Глава 3. Как я учился ходить, говорить, смотреть и слышать.
  
   11августа 2009 года умерла Элла Осиповна Варшавская. Она не дожила двух недель до своего восмидесятисемилетия. Элла Осиповна научила меня ходить, говорить, смотреть и слушать. Вечная память, Вам, дорогая Элла Осиповна. Эта глава посвящается Вам и вашему театру. Вы создали театр, как родили ребенка. Ребенок рос трудно, болезненно. Порою Вы терялись в понимании, как и что с ним делать? И все же делали и, делая, понимали. Почти сорок лет исполнилось недавно Вашему ребенку. Теперь уже твердо можно сказать, что Вы вырастили интересное и культурно значимое явление, коим является театр "Внутреннее зрение" Всероссийского Общества Слепых.
   Вот об этом театре и о моем актерском десятилетии хочется рассказать здесь.
   1 сентября 1998года я пришел впервые в репитиционный класс театра и записался на бальные танцы. Танцы бросил уже через полгода, а в театре остался на десять лет. Последний спектакль "Самоубийца", в котором я принимал участие, был сыгран в апреле 2008 году. Через пятнадцать месяцев Элы Осиповны не стало. Так что же такое, этот театр "Внутреннее зрение"?
  
   Раз в месяц, от метро Полежаевская до метро Сокол, за неделю, развешивались афиши очередного спектакля народного театра Всероссийского Общества Слепых "Внутреннее зрение". У театра за годы его существования сформировался свой зритель. Их всегда было немного - до полусотни человек. Можно сюда добавить родственников и приглашенных. И это почти все, кто знал и продолжает любить наш театр. Много это или мало в такой пестрой разнообразной Москве? Пусть на этот вопрос каждый ответит сам.
   А вот новый зритель всегда с некоторой долей опаски шел к нам.
   -Зачем мне в театре видеть уродство и боль?- рассуждает такой зритель, когда говорят, что это театр, где большая часть незрячих актеров.
   Зритель прав. Окружающая жизнь полна уродств и поэтому от искусства он ждет удовольствия и позитива. А вот вспоминает зритель о том, что был на спектакле слепых только когда выходит из зала.
   -А где же слепые?
   Ниже следует смоделированный и никогда не существовавший монолог режессера. Этого монолога никогда не было. Но за десять лет и в разных контекстах звучали отдельные подобные мысли. Я взял на себя смелость из суждений и мыслей режиссера составить монолог. Признаться, я до сих пор не знаю, как и почему в 1973 г. актриса театра на Таганке, ученица мастерской Эфроса Элла Осиповна Варшавская пришла в Дом культуры Всероссийского Общества Слепых.
   Возможный монолог режессера:
   - Сразу же, как я стала работать с незрячими, - рассказывала Элла Осиповна, - я испытала два шока. Это количество слепых на квадратный метр и пьянство, грубость, хамство, граничащее с дикостью. Слепые приходили вечерами кто после работы, а кто от усталости сидения сутками в четырех стенах, и, конечно же, воспринимали театральную студию как место, где можно поржать, бухнуть и потискаться. Положение сразу же стало критическим и безнадежным. Надо было что-то делать. Или уходить, или менять ситуацию. Сначала я захотела уйти. И даже написала заявление. Но как-то случилось, что на несколько последних репетиций я привела зрячих людей, которые хотели играть. Ситуация не то чтобы поправилась, но вдруг изменилась. И это стало первым серьезным конфликтом. Незрячие, с едва сдерживаемой агрессией, отказались принимать в коллектив зрячих. Но решение было принято, а отступать мне уже было некуда. С первым спектаклем "А зори здесь тихие" родился наш интегрированный театр.
   - Меня часто спрашивают, - продолжает говорить Элла Осиповна, - В чем специфика работы с незрячими? Деревянные руки, деревянные ноги, лица, как каменные маски - этакие буратина и все в этом духе... Как встать со стула и как на стул сесть? Как и куда двигаться, не видя границы сцены, и как вообще смотреть, когда глаза не видят? Короче, были сплошные вопросы, и не было ни одного ответа. Я сажала их на колени, я плотно прижималась к спинам, и мы вместе учились, например, поднимать руку в жесте приветствия и улыбаться, зараннее зная, что из других кулис вышел твой партнер и тоже машет рукой. А если по мизансцене актер, в силу предложенных обстоятельств, должен сменить эмоцию радости на удивление или нахмуриться, то если зрячий просто считывает и это помогает ему правильно отреагировать, то слепой остаётся соляным столбом. Поэтому приходится предварительно тщательно проговаривать партитуру каждого актера: что, куда, как и когда. И это только техническая сторона дела. Здесь все сводится к натаскиванию и подражанию. Эта стадия усваивается практически всеми и достаточно хорошо. А вот обнажить нутро и достать из себя да еще убедить всех, как ты умеешь быть злым или кричать от боли; стискивать челюсти и молчать, да так, что молчание становится красноречивее самой пламенной речи! Или стоя на коленях признаваться в любви той, от которой ждешь лишь голых выгод -- такая задача будет по - труднее. А ведь надо еще зажечь зрителя, заставить его поверить и стать соучастником. Я называю это "тянуть нутро". У всех нутро разное. Но докопаться до именно его страха или радости, зацепить и вытащить - это самое трудное, но и самое интересное. У кого-то нутро маленькое и слабенькое, а у кого-то жесткое, как старая резина. И вот тянешь, тянешь резину.
   А, вообще, у нас на сцене нет слепых. Есть незрячие актеры, но зритель видит не эстетически преображенную боль, как это часто можно видеть в других интегрированных театрах с участием инвалидов. Наша задача в этом смысле более прозаична. Мы хотим, чтобы создаваемая атмосфера, перелетая через рампу, наполняла сердце каждого пришедшего страстями, чувствами и мыслями, которыми живет спектакль.
  
   В сентябре 2008 исполнилось десять лет, как я впервые переступил порог репетиционного класса. Сейчас сыграно добрых полтора десятка ролей, среди которых пушкинский Дон Карлос; чеховский Астров; Глумов Островского; Отто Франк (Дневник Анны Франк); Эрдмановский Гранд-скубик и др. Как сейчас помню, как же трудно мне дался тот первый порог! Я стоял перед дверью, за которой слышались голоса, и, видимо, шла репетиция. Руки были мокрые от пота, и не было сил надавить на дверную ручку. И я ни с чем уехал домой. На следующий день я заставил себя еще раз собраться и поехать.
   "- Порог не способен переступить, то сиди в своем углу, дави тараканов и не рыпайся!" - я сказал тогда себе.
   Когда окружающий мир начинает бледнеть с расстояния двух метров, а после четырех вообще рассасывается, то этот мир становиться не интересным. Его попросту нет для тебя. Ужасно и нелепо, но слепые, например, могут общаться, стоя друг к другу спинами. Пропадает потребность повернуть голову на голос говорящего. Мир сужается до разнообразия звуков и того, что способна нащупать рука. В моем случае было еще хуже. После окончания волоколамского центра я загнал себя в четыре московские стены. У меня были хорошие профессиональные стамески, которыми я знал что делать. В июне над Москвой прошумел неслыханный ураган. В нашем дворе на Автозоводской огромные столетние липы как спички валялись, вырванные с корнями из земли. Коммунальные службы распилили эти деревья на чураки, чтобы было легче вывозить. Я закатил несколько таких чураков домой. И все. Чураки, стамески и два раза в неделю вылазки за хлебом в магазин. Мне звонила мать, а я, зная, что это звонит мама, стоял перед телефоном и боялся снять трубку.
   -О чем я буду с ней говорить? Мне начинало казаться, что я разучился говорить, думать и вообще не был уверен, что я еще тот самый Сергей Царапкин, который прописан здесь и в паспорте. По утрам меня будили вороны. Они начинали, сбиваясь над нашей крышей, кричать. Потом несколько из стаи садились на мой подоконник. Севшие вороны на подоконник начинали стучать клювами в стекло. Они явно стучали не просто так, а стучали мне.
   Может, и я уже ворона? - с долей самоиронии думал я, - может и мне уже пора, растворив настежь окно, выпорхнуть туда к ним?
   Короче, я перестал узнавать сам себя, и, видимо, постепенно или шизел, или превращался действительно в ворону. Что, в сущности, было тогда одним и тем же.
   А потом наступали страхи улицы и отсутствие сутками хлеба в доме.
   А вот тогда, когда я открыл впервые дверь репетиционного класса, я плохо представлял куда пришел, но я хорошо знал, от чего я хочу уйти. Ни с чем несравнимое удовольствие от игры на сцене придет спустя несколько лет. А поначалу раскалывалась башка. После четырехчасовых репетиций три раза в неделю я еле дотаскивал себя до постели. Если сказать что я уставал, то это будет неправдой. Когда устаешь, то ты еще человек, так как чувствуешь себя усталым. Я же ничего не чувствовал. Но эта анестезия отменила и ворон, и всю мою шизеющую дурь. А в репитиционном классе болела голова, сводило челюсти, тело с руками и ногами было нелепым и лишним.
   А режиссер кричала и не уставала повторять: " - Зрителя не должно интересовать, слепой ты или нет! Зритель идет на спектакль и хочет получить эстетическое удовольствие! Если ты своего партнера не видишь, не видишь его эмоцию, жест и вообще где ты и где он на сцене, то тебе в театре делать нечего !!!
   Я, мягко выражаясь, недоумевал.
   " - Да, да! Надо учиться видеть, учиться говорить, учиться слушать и слышать, учиться ходить, сидеть и даже просто стоять!"- продолжала говорить Элла Осиповна.
   Оказывалось, что даже просто ходить, сидеть и стоять, надо было учиться заново. А потом и очень постепенно происходило чудо! Умирал один и рождался другой человек. Мы все учились ходить, говорить, улыбаться и просто глядеть друг другу в глаза. Сначала это ограничивалось пределами класса и сцены. Оказалось, это научение было актуальным и для зрячих. Это нас уравнивало и делало одинаково тупыми и бездарными! Именно так каждый чувствовал себя. Ведь если твоя собственная рука или нога, твой голос и все отстальное твое - все переставало слушать и слышать тебя, то ты становился тупым и бездарным управляющим! Но спустя некоторое время, я стал замечать окружающий мир и людей в этом мире. Нет, я не прозрел. Мои глаза по-прежнему так же плохо видели, но все же, что-то произошло. Окружающий мир улыбнулся. Оставалось улыбнуться мне!
   Сегодня часто можно наблюдать картину, когда театры, режиссеры и актеры изощряются с целью еще чем-нибудь удивить объевшуюся публику. И на волне желания новых ощущений можно развивать эстетику психо-физиологической особенности. Когда костыль, коляска, трость или скрюченная рука, искривленный позвоночник в определенном контексте преображаются в эстетическую фигуру, а набор таких фигур, схваченных единым смыслом и действием, являют театрализованное зрелище, то и сама преображенная боль, продолжая присутствовать на сцене, начинает работать на выразительность. Часто приходится слышать после таких спектаклей похвалу вроде: "Какие они все-таки молодцы!!!", а подтекстом так же всегда звучит облегчающая душу мысль: "Не дай Бог такое, нам и нашим близким!".
   В заключение всего вышесказанного хочется представить одну иллюстрацию:
   В репертуаре театра есть спектакль "Самоубийца" Николая Эрдмана.
   - Мне хотелось, - говорила всегда перед началом каждого спектакля Элла Осиповна, - донести зрителю печальную и, к сожалению, очень современную мысль, что жизнь человеческая ничего не стоит, если это жизнь чужая!
   Семнадцать актеров на сцене, семнадцать действующих лиц, семнадцать мерзавцев и негодяев. Спектакль, где нет ни одного положительного героя. Махровая пошлость, мелкие чувства, грязная корысть каждого в свой карман, обильно приправленные демагогией о преимуществе общего над личным. Сто минут затхлости, где эрдмановская сатира и смех зрителя создают необходимую для спектакля атмосферу.
   После действия зритель выходит из зала и невольно осматривает себя. Стойкое ощущение, что барахтался и ты в этой грязи, что и ты сам немного такой же, и что противно быть такой свиньей!
   А что еще может искусство, когда оно настоящее?
   Мысль можно донести различными способами. И порою, вопреки всему, она доходит. Достучаться до современного человека, как в брошенный скворечник, заколоченный досками, очень трудно. Не уверен, что искусство способно преобразить существо человеческое. Но уверен, что искусство, способное причинить боль или вызвать радость, как-то умудряется чуть-чуть расширять объем личного душевного пространства. А что с этим делать или не делать - это пусть решает каждый сам.
   Когда я осенью 1998году шел впервые в театр, я меньше всего хотел стать актером, и меня вовсе не манила своей магией сцена. Все это станет для меня неожиданным подарком! Но уже то, что я научился говорить и научился слышать человеческую речь, и в едва различимых интонациях смог различать нюансы настроения и желания другого человека и еще за многое другое, что напрямую не связано с театральным лицедействием - за все это огромное спасибо моему театру и моему Режиссеру! А разборы пьес, выстраивание характера героя, с шлейфом его личной истории - то с чем я, как актер, выхожу на сцену и согласно заданному рисунку выстараиваю свое действие - это мне чуть позже поможет лепить характеры литературных персонажей. И за это спасибо тоже!
  
   Глава 4.От Гомера к "Гомеру".
  
   Перед тем, как начать писать эту главу, я пошатался по рунету в поисках Гомера. Да, того самого Гомера, поэта - сказителя из Древней Греции, автора Илиады и Одиссеи. Мне стало интересно, каково современное отношение к слепому художнику слова? Так я в поисковой строке и набрал: "Слепой Гомер".
   Вывалилось страшное множество ссылок, которые даже бегло проглядеть не представлялось возможности. Но все же общий дух отношения, я уловил. Подавляющее мнение самых разных по уровню и специализации пишущих и публикующихся в рунете авторов считает, что Гомер не был и не мог быть слепым. Наиболее аргументированно это мнение выражено в работе профессора А. Портнова, опубликованной в журнале "Знание сила". После длительных исторических, лингвистических и общекультурных заходов автор делает следующий вывод:
   "Итак, Гомер, как мне представляется, не был слепым. Конечно, он мог ослепнуть в старости, но на его творчестве это никак не отразилось. Его поэмы доносят до нас сквозь непроглядный мрак времени формы, краски, блеск и свет древнего мира, создавая удивительное ощущение прорыва через тысячелетия".
   В качестве цветовой иллюстрации необходимой зрячести Гомера А. Попов приводит некоторые выписки из Илиады:
   "...Цвет буквально брызжет со страниц "Илиады" и "Одиссеи". У каждого героя поэм -- своя цветовая гамма: Зевс -- чернобровый, Афина -- светлоокая, царь Менелай -
   светловласый, великий воин Ахилл -- русокудрый, красавица Хрисеида -- черноокая и т.д. Какой удивительной цветовой точностью обладал Гомер, если он отличал
   "светловласых" от "русокудрых..."
   И еще:
   "...Поражает точность цветовых характеристик металлов: олово -- белое, медь -- багряная, а вот железо... Знаете ли вы, какой цвет имеет железо? Ведь этот вопрос оказался не под силу даже современным специалистам: технические справочники уныло сообщают, что у железа цвет... железно-серый. Не нашлось у инженеров подходящих слов, слишком беден технический язык. А вот Гомер нашёл точное определение: в его поэмах железо -- седое..."
   Я сначала прочел текст, а потом скопировал его себе на жесткий диск и снова перечел. Выписаные в эту главу все цветовые аргументы профессора А. П. укладываются в самую простую черно-белую гамму. Перечтите сами.
   А я открыл скаченную в той же библиотечке книгу Кристофера Роу "Концепция цвета и цветовой символизм в древнем мире"... Мир Гомера -- это мир яркого света и тьмы; сверкания оружия и приглушенных отсветов волнующегося моря... Наиболее действенно использование черного и белого цветов, так как они, как правило, выражают не более чем наличие или отсутствие света; затем следует использование красного - цвета крови и убийства. После красного можно ввести блеск желтого, который на языке поэтов превращается в "золотой". Синий же и зеленый, цвета лирической экспрессии, напротив, полностью вытесняются на задний план... Судя по всему, у Гомера есть два слова, которые по крайней мере иногда приближаются к прямому выражению определения цвета: leukos "белый" и melas, "черный". Leukos, например, используется в отношении молока, зубов и пуха, a melas -- в отношении черных ягнят и овец..."
   Кристофер Роу, рассуждая о специфике восприятия цвета древним эллином, приходит к выводу, что яркость в ее разнообразных проявлениях или ее отсутствие т. е. Присутствие черного цвета - это и есть цветовая гамма Гомера.
   Автор не ставит своей задачей доказать или опровергнуть слепоту древнего аэда. У Кристофера Роу была другая задача. Тем интереснее звучат его суждения. Черно-белое восприятие окружающего мира с сильными вспышками яркого или отсутствие таковых - ведь это почти слепота. В офтальмологии этому состоянию цветовосприятия есть вполне адекватное определение - зрение на уровне светочувствительности.
   Эта стадия последняя перед полной слепотой.
   Кстати, слово ГОМЕР (греч. Homeros) на эолийском диалекте означает слепец. Сама статья профессора А. Портного называется так: "Гомер был зорче нас"
   Зорче зрячих могут быть только незрячие зрением физическим, но зрячие зрением внутренним. Фридрих Ницше в своей работе "Рождение трагедии из духа музыки", рассуждая о двух началах античной культуры - формальной - носителем которой был Апполон и начала Дионисийского, вспоминает старца Гомера.
   Почему Гомер,- риторически спрашивает Ницше, - Гомер был первым среди других поэтов?
   - Потому, что Гомер видел больше, лучше и дальше, - отвечает сам же Ницше.
   Современный человек - это человек смотрящий- Homo-vizius
   Это правда. Чтобы распознавать, какого цвета эта чашка или этот ковер, для этого надо иметь глаза, а вот для того, чтобы видеть дальше и больше - для этого физического зрения недостаточно.
   Современный человек - это по - преимуществу человек смотрящий - Homo-vizius. Свыше восмидесяти процентов воспринимаемой информации он получает через зрение. Поэтому понятно, что для такого человека потеря зрения равносильна смерти. И, действительно, когда перестаешь видеть голубое небо, ярко-желтое солнце, нежно зеленую первую весеннию листву и женщину с матовой кожей, то зачем такая жизнь? Мне даже приходилось слышать подобные суждения от людей с тяжелыми иными физическими и психическими недугами.
   - Лучше, - говорили эти люди, - я буду без ноги или жизнь проведу в коляске, но без зрения я не представляю, зачем и как жить?
   Я очень хорошо понимаю таких людей. Таких и так рассуждающих большинство. Я сам переживал что - то подобное. Когда мир стал стремительно рассасываться перед моими глазами, когда с трех метров лица людей для меня стали превращаться в бледные пятна, а с пяти метров вообще все исчезало и мир окружающий сузился до хаоса звуков и того что могла ощупать в радиусе метра рука - я тогда пережил чудовищный страх потери этого мира. Кто я без этого мира, мне тоже было не ясно. И если ожидаемая перспектива жизни - это жизнь овоща, то зачем такая жизнь?
   Даже рассуждать на эту тему и читать эти слова, понимая кое-что через дистанцию написанного слова - это уже жутко. Спасает переживание, которое гнездится под внешним и искренним сочувствием - слава Богу что это случилось не со мною! И вот за это "слава Богу, что не со мною" - общество готово оказывать всяческие социальные милостыни и немного делиться своим благополучием. Ну, а слепым предуготовано в таком раскладе обитать на паперти жизни и оставаться вечно благодарными.
   Осенью 1998 году мне позвонили и предложили принять участие в выставке. Молодежная группа решила провести акцию, которую они обозвали "Черный квадрат". Что они имели в виду, так называя эту акцию, я не знаю. Если следовать логике Казимира Молевича, считавшего свой черный квадрат концом всякого визуального искусства, то представить творчество незрячих людей - это во-первых,- констатировать визуальное бессилие вообще, а во-вторых,- интуитивно, почти наощупь (как слепые) - впустить в храм красоты уродство. Ведь как еще можно назвать поступки людей, которые почему-то вдруг не согласились сущестовать в отведенных для них пределах паперти жизни, но взяли бумагу, краски или резцы и стали- безглазые, безногие, безухие и вообще безмозглые - танцевать, рисовать, ваять.
   Думаю, что именно на социальный шоки был расчет.
   Ко мне приехала приятная девушка, чтобы посмотреть и что-то отобрать для этой выставки. Речь шла в первую очередь о моих деревяшках. Мы кое-что отобрали для выставки. И в какой-то момент повисла пауза, после которой девушка была готова встать, попрощаться и уйти.
   И тут я вспомнил слова Татьяны Николаевны Гороховой из волокаламского центра реабилитации:
   - Рисуй, Сергей... Это у тебя получается необычно и интересно.
   - А знаете, у меня есть еще и рисунки, - взял и ляпнул тогда я.
   - Да? - удивилась девушка,- покажите.
   И я достал коробку, в которой кое-как были свалены листы перфорированной бумаги. Это и были мои рисунки. Многие из них были нарисованы еще в Козельске обычным печным углем.
   Девушка перекладывала листы и порою подолгу удерживала тот или другой рисунок перед глазами.
   Это все вы рисовали? - спросила с долей нескрываемого недоверия она.
   Тогда я взял чистый листок и тут же на полу нарисовал пейзаж.
   Девушка, в добавление к отобраным деревяшкам, отложила десятка три рисунков.
   Выставка "Черный квадрат" открылась 11 декабря 1998 года в овальном белом зале на втором этаже Центрального Дома Искусств. По периметру на подиумах стояли скульптуры незрячего скульптора Лермана; там же где-то стояли и мои деревянные старички-лесовички; по стенам в рамах висели холсты глухих художников. Два, раскрытых крыльями вверх рояля, как одна черная летящая птица, были сдвинуты друг к другу. За каждым роялем сидел пианист. Звучала музыка. Ходили по залу зрители, телевидение снимало сюжет, а посреди всего этого невероятного почти для меня фантастического события, на трех стендах, с обеих сторон пришпиленные обычными портняжными булавочками, были развешаны мои рисунки. Ко мне подошла куратор выставки и спросила, не продаю ли я свои рисунки?
   Я настолько растерялся от неожиданного вопроса, что потерял дар речи. Она подвела меня к колоритному мужчине. Мужчина представился членом союза художников и пожелал купить мой пейзаж. Он некоторое время вслух рассуждал, время от времени щурясь и повторяя:
   - Нет - нет, в этом что-то есть!
   Что там есть, я не знал, так как не видел рисунок. Дядька стоял в двух метрах от стенда, а с этого расстояния я видел обсуждаемый рисунок , как белое пятно. - Сколько же вы хотите? - спросил, наконец, он.
   Сколько я мог хотеть за кусок бумажки, на котором я что-то когда - то имел наглость нарисовать?
   - Десять долларов, - ответил я. Я уверенно ответил, будто продавался уже как минимум лет десять. Дядька тут же достал кошелек и протянул мне зеленую десятку. На этой выставке у меня было куплено еще два рисунка по пятерке за каждый. И потом я пил шампанское, хмелел и рассуждал:
   - Можно говорить комплименты, которые станут приятным оформлением вернисажа, и которые часто мало имеют общего с действительным отношением говорящего. Но когда человек проголосовал собственными деньгами? Что это? Ведь это значит, что рисование, которое для меня является лишь насущной потребностью самовыражения,- эти рисунки имеют ценность в глазах других людей!
   А потом Наташа привела меня к Татьяне Ивановне Крауц. Татьяна Ивановна Крауц была директором музея-квартиры Сергея Коненкова. Этот визит был одним из многих по разным людям и организациям. Я, как заведенный, рыскал с тяжеленными сумками по Москве. В сумках гремели деревяшки, а в папке были рисунки. Что я хотел? Я хотел признания и хотел найти единомышленников. Все к кому приходил, глядели на меня, как на любопытную диковинку. Выглядели все такие визиты, как зоопарк. Всех интересовало больше, как это мне удается делать, нежели что я делаю. Татьяна Ивановна не стала исключением. Но она рассказала, что в Москве есть еще незрячие художники и подкинула идею нашего возможного объединения. Так в мою голову пришла идея нашего будущего "Гомера". Я начал звонить, договариваться о встречах, встречаться. Действительно, обнаружились люди - незрячие художники. Их оказалось немного, и у них у всех были те же проблемы.
   И вот в одном из помещений Дома Культуры ВОС, как-то, зимним вечером собралось нас десять человек. Мы поговорили и решили создать организацию, целью которой была бы защита наших интересов и пропаганда творчества. Мне пришлось написать статью о создания новой общественной организации: "Апология Гомера".
   4 января 2004 года состоялось учредительное собрание, на котором было принято решение о создании творческого объединения "Гомер". Объединение включило в себя незрячих людей, занимающихся творчеством и людей, готовых к сотрудничеству и посильной помощи. Сформированы две секции: секция изобразительного и декоративно-прикладного искусства, и секция музыкально-драматических постановок. Объединение сплотило людей, которые сами по себе уже достаточно давно занимаются творчеством: рисуют, вырезают по дереву, плетут техникой "макраме", занимаются лозоплетением, пишут стихи, прозу, сочиняют музыку, занимаются в театре-студии "Внутреннее зрение", которым более тридцати лет руководит режиссер - заслуженный работник культуры Варшавская Э.И.
   У всех членов творческого объединения "Гомер" достаточно высокий уровень личного мастерства, за плечами неоднократные совместные и персональные выставки, публикации, дипломы, концерты, сыгранные спектакли, написанные стихи. Существует возможность творчески развиваться: играть спектакли, репетировать, выставлять картины, участвовать в "поэтических ристалищах" и т. д.
   Встает закономерный вопрос: "Зачем нужна такая организация? Что она может дать конкретному художнику, поэту, музыканту?" Действительно существует КСРК ВОС, у которого прямая задача работать с творческим потенциалом ВОС. Создание творческого объединения - это в лучшем случае будет дублирование, а в худшем случае творческое объединение станет мертворожденной структурой.
   Искусство - прекрасная иллюзия, причудливый мираж, сотканный из фантазии, воображения, где пространство и время концентрируются до степени, когда одна секунда переживания по своей силе способна соперничать с вечностью. И если человек создан по образу и подобию Творца, то подобие заключено в творчестве, которое одно способно в твари сотворенной разглядеть образ Божий.
   Здесь будет уместно объяснить, почему наше объединение выступило под сенью "Гомера". Ф. Ницше спрашивал: "Почему Гомер является первым среди поэтов?" Ответ, который сам Ницше и дал, был достаточно лаконичен: - "Потому, что Гомер мог видеть больше других поэтов". Слепой Гомер видел лучше и больше. Когда человек перестает видеть окружающий мир, в душе происходит гигантский стресс, сравнимый с вселенской катастрофой, как если бы погас Желтый Карлик по имени Солнце. И тут встает дилемма: или вести жизнь крота - провал все дальше и дальше в черную бездну, или зажечь свое Солнце. Искусство может стать таким Солнцем, оно способно раскрасить черноту, превратить ее в звездное небо. Что же видит незрячий художник? Может быть, его слепота, как это ни страшно прозвучит, помогает ему сквозь пеструю мишуру событий увидеть что-то главное, что наполняет этот мир непреходящим смыслом.

На полках живет тишина

На окнах растут цветы,

   И я в этом мире не лишний
   Реально начала существовать сила, которая магнитом втягивает в свою орбиту все большее количество людей. Эта сила дает энергию для деятельности, для творчества, дает веру в нужность такой деятельности. Сколько интересных встреч, контактов произошло за сравнительно небольшой отрезок времени! Нас узнают, нас любят, ненавидят, нам завидуют и нас поддерживают. Мы строим планы, мы принимаем решения, как нам развиваться и мы стараемся осуществлять наши мечты. Разве это не достойно, чтобы тратить на это жизненные силы?
   Одна из причин, по которой наше объединение решило развиваться самостоятельно, стала позиция отдельных чиновников от культуры, состоящая в том, что общество слепых не должно иметь никаких контактов ни с ВОГ (общество глухих), ни с ВОИ (общество инвалидов). Может, с точки зрения чиновников от культуры в этом утверждении есть правда, но нам, как организации, защищающей и отстаивающей творческие интересы незрячих инвалидов, нам интересно творчество любых категорий людей, независимо от особенностей их физического развития. Более того, именно особенности физического развития, воля к самореализации и творческие дарования делают творчество инвалидов разных категорий интересным, и поэтому всяческие контакты будут служить развитию творческого потенциала инвалидов, а творчество станет еще разнообразнее и интересней для общества в целом.
   В феврале 2004 года незрячими художниками, членами творческого объединения "Гомер" совместно с Центральным музеем ВОС и при поддержке КСРК ВОС была проведена международная выставка "Красота внутреннего мира". Слепые художники из России, Украины, Австрии представили около шестидесяти работ: живопись, графика, объемная резьба по дереву. Телевидение и пресса, освещавшие экспозицию, выискивали, видимо, социально - значимый акцент. Рассказывают душещипательные истории, как докатились до такой жизни эти люди. После такой шок - пилюли любой нормальный человек вздохнет и, перекрестившись, подумает: "Слава Богу, что я здоров!"
   Но люди, которые пришли на эту выставку, посмотрели работы художников, и пообщались с авторами в книге отзывов оставили свои записи. Эти записи дорогого стоят:
   "Необычайно светлое жизнеутверждающее восприятие окружающего мира авторами представленных произведений отражает выставка "Красота внутреннего мира". Восхищают и удивительные по своей красоте и мастерству деревянные фигурки и композиции Романова А."
   "Люди, написавшие эти картины достойны восхищения. У них свое восприятие этого мира. Для них он чистый, светлый, особенный. В этой жизни они прошли через множество трудностей, но это не сделало их жестокими. Наоборот, они стали лучше понимать происходящее вокруг них. Я запомню эти работы на всю жизнь"
   Лиля, интернат слепых N5.
   "В выставке больше всего поражает жизнерадостное искусство незрячих художников. Все картины полны моментами изменяющейся кипучей жизни. На них можно смотреть долго и радоваться красоте мира"
   Егорова О., преподаватель рельефного рисования в интернате слепых N 1.
   "Смотря на картины и работы, которые представлены на этой выставке,уже не страшно, если судьба преподнесет какие-либо невзгоды."
   Дагестанская региональная организация ВОС.
   "Я, Парамей О. В., доктор медицинских наук, офтальмолог, и мои учащиеся- врачи, проходящие специализацию по заболеваниям глаз у детей,- выражаем восхищение по поводу увиденной выставки незрячих художников!"
   Люди, преодолевшие свой недуг, вырвавшиеся из "замкнутого круга", достойны восхищения"
   Горохова Т.Н. преподаватель резьбы по дереву в Центре реабилитации инвалидов по зрению г. Волоколамска
   Приведенная цитата из книги отзывов группы врачей-офтальмологов заслуживает особого внимания. Врачи лечат наши глаза, а творчество незрячих людей дарит людям Свет и надежду.
   В заключении хочется подчеркнуть, что наша организация открыта для всех, кому небезразлична творческая жизнь, кто хотел бы помогать, принимать участие и всячески содействовать в деятельности организации или в отдельных проектах, предлагаемых творческим объединением "Гомер".
   Вот так родился "Гомер".
   Время идет. В 2009 году мы отпразновали пятилетие. Нас немного, и мы особенно не стремимся расширять наши ряды. Зато каждый из семи художников - это уникальная, талантливая личность. активное участие в жизни организации принимают Ольга Игоревна Руновская, Гинаида Николаевна Бучнева и Александр Анатольевич Лазоренко. Саша Лазоренко, директор консалтинга "Фенист", пришел к нам с желанием оказывать юридическую и иные виды посильной помощи. Благодаря его усилиям осенью 2006 года наша организация после долгих баталий с Министерством Юстиции РФ получила статус юридического лица.
   Об этой эпопее я расскажу чуть по - подробнее, ибо это характерный пример отношения государства с обществом.
   Но перед этим случилась в чем-то схожая история. Дело в том, что, создавая организацию, мы не видели для себя иого развития, как в рамках Всероссийского Общества слепых. Поэтому я, как избранный председатель, составил и отвез в Центральное правление ВОС наше письмо. В письме мы сообщали центральному правлению о том, что группа незрячих художников решила объединиться для пропаганды нашего творчества. Мы так же изъявляли желание развиваться в рамках Всероссийского Общества слепых. Большой чиновник принял и выслушал меня. Я притащил фотографии наших работ. Это произвело на чиновника впечатление.
   Ну, что же,- сказал, подумав, чиновник, - вам надо идти в наш дом культуры.
   - Именно это мы и хотим, -ответил я.
   - Ну, так и договоримся, - подвел итог беседы чиновник, - вы езжайте, а мы сообщим о вас.
   И вот с этого момента начинаются темные непонятности. С одной стороны, мы были приняты Генеральным директором Владимиром Петровичем Баженовым. Масштабно мыслящий В.П.Баженов предложил мне составить банк данных незрячих людей, активно занимающихся прикладным и изобразительным творчеством. Я съездил в Волокаламск, где педагоги реабилитационного центра подготовили списки учеников за ближайшие пять лет, которые продолжают на местах заниматься творчеством. Список получился довольно внушительным - около сотни человек по России: резчики по дереву, лозоплетельщики, берестяных дел мастера и специалисты, работающие в технике макраме. Это незрячие люди, которые, продолжая трудиться в своих глубинках, нуждались в поддержке и помощи. По моему замыслу поддержкой, через всевозможные творческие конкурсы, участие в фестивалях, выставках и т.д. мог бы заняться наш "Гомер".
   Но, с другой стороны,- начался и стал набирать силу "тайный подкоп" под коренную идею "Гомера". Это был замысел, имеющий своей целью - формализовать нас, сделав бюрократическим сигментом при культурно-просветительском отделе дома культуры. Мы должны были снять вывеску "Гомер"; мы должны были похерить наш устав; мы должны были три раза в неделю с 16.00 до 20.00, в отведенном помещении заниматься творчеством.
   За это нам обещалось: помещение, мольберты с красками, финансовая поддержка творческих проектов. "Гомер" деградировал бы до масштаба заурядного кружка. Зато мне бы давалась ставка руководителя этого кружка. Я должен был вести журнал посещаемости, где пришедшие обязаны были расписываться, что действительно с 16.00 до 20.00 занимались творчеством.
   Я думаю, что с точки зрения чиновников от культуры, они нам предложили самый оптимальный формат существования. Лично для меня, тогда безработного, это был шанс, наконец - то, обрести стабильность, и возможно, интересную работу.
   За эти блага мы не просто должны были расстаться с нашей вывеской и пойти в бюрократическое ярмо. Я уверен, что мы теряли больше. Каждый из нас терял свободу, ради которой стал заниматься творчеством. А мы все вместе теряли право быть теми, кем хотели быть.
   Мы пришли в дом культуры с радостной, как нам казалось, вестью! Ведь объединились люди, желающие заниматься любимым делом и самостоятельно защищать это дело. Да и с точки зрения общероссийской деятельности Дома культуры, "Гомер" своим появлением открывал новую оригинальную страничку. Ведь незрячие художники - это необычно, интересно и самобытно. А нам ответили: "Согласны, но без "Гомера"; творческая деятельность с 16.00 до 20.00; и регулярное посещение под роспись".
   Наверное, мы просто разговаривали на разных языках. Ни нам, если мы дорожили нашими принципами, невозможно было начать говорить на их языке; ни им, чиновникам от культуры, отказаться от предсказуемой и регламентированной формы, ради кучки идиотов. Ведь мы в их глазах были идиотами, отказавшимися от предлагаемых благ!
   Мы пошли своим путем, а они, успокоенные, с радостью погрузились снова в свой тихий омут.
   А теперь история про наше государство и про его любовь к общественным организациям. С появлением на горизонте "Гомера" осенью 2005 года Александра Анатольевича Лозаренко с его фирмой "Финист" сделало для нас возможным присоединить к статусу общественной организации статус юридического лица.
   Это, как мы думали, даст новый импульс нашей деятельности. Ведь существуют правила, когда ты понятен и виден лишь в определенном качестве. Для полноценной жизни: политической, экономической, юридической и общественно-культурной, по закону, нам необходимо было стать юридическим лицом. Это по Федеральному закону об общественных объединениях. И начались, на целый год, мытарства, при том, что нашими делами занимались профессиональные юристы "Финиста". Четыре раза Министерство юстиции Р.Ф. заварачивало, с мутными формулировками, наш Устав. Помимо чисто бумажной волокиты с переписками документов и повторных госпошлин, что само по себе выматывало нервы и время,- с каждым отказом гасла надежда, что можно пробить эту стену. Лазоренко был тверд.
   - Будем бодаться до победного конца,- упрямо повторял он, и мы, в очередной раз поправив Устав, несли его на регистрацию.
   - Конфликт интересов, - объяснили нам сведущие люди, - существуют сложившиеся и отлаженные отношения государства с инвалидами в России. Три общественные организации: Общество глухих; Общество слепых и Всероссийское общество инвалидов - в конце концов, собрали в своих рядах всех советских инвалидов. Складывались такие отношения в конце двадцатых - тридцатых годах прошлого столетия. Партия коммунистов во главе с товарищем Сталиным видела задачу и роль государства, как диктатуру пролетариата. Думаю, что товарищу Сталину было ближе по смыслу и последствиям первое слово в этом двучленном определении. Именно диктатура, как способ быстрого и эффективного внедрения в обществе идей и смыслов была выбрана моделью государственного управления. Именно поэтому все население бывшей Российской империи было разбито, разделено, раскроено на всевозможные объединения. Объединяли всех и вся. Детей в октябрятские, пионерские дружины; молодежь становилась поголовно комсомольцами; как грибы росли профессиональные союзы, творческие организации и т.д.
   Государству, через создаваемые парткомы и разнообразные рычаги прикорма и угроз было легко управлять таким обществом. Именно по этому принципу и с теми же задачами были созданы и организации советских инвалидов. И все такие организации, волей -неволей, становились малыми копиями государства. До сих пор, когда мне приходится посещать управленческие структуры ВОС, то затхлый дух бюрократии и бесчеловечность командно-административной системы удушающе своей каменностью придавливает меня до уровня плинтуса. Хочется лишь одного - бежать, бежать, и поскорей, оттуда!
   И вот на этой прививке собственной важности до сих пор живет и наше государрство, и наш ВОС. Именно поэтому они оба невольно, но повинуясь внутреннему инстинкту самосохранения, так одинаково враждебно отреагировали на желание какой-то кучки людишек своевольно и самостоятельно решивших совместно действовать.
   Это дикость, но с точки зрения самосохранения жирного и могучего монстра, каким является общество слепых, создаваемая нами маленькая общественная организация по всем юридическим, формальным и сущностным нормам ничем не отличаясь, являлась бы конкурентом за дележ бросаемых с государственных небес тучных кусков. Вот так вписалось Всероссийское общество слепых в рыночные отношения. Усвоив понятие конкуренции, как враждебно настроенности, которую следует уничтожать, самодостатачный ВОС занимается внутри себя, исключительно, только этим. Важная статья деятельности ВОС - охота за долей бюджетного пирога. Для этого создается и культивируется в общественном сознании, образ "паперти жизни", на которой с протянутой рукой стоят слепые. И отламываются жирные куски от бюджетного пирога. О том, как расходуются получаемые средства, я рассказал в начальных главах.
   И как итог мытарств, нас- государство и дорогой ВОС,- благсловили на свободное плавание!
   - Плывите, авось, не утоните! - помахал нам ВОС ручкой.
   - А ВОС и ныне там! - с сожалением подумали мы, ведь под его душным одеялом есть много хороших людей.
   Хочется здесь перечислить всех членов нашей маленькой дружной команды:
   Саша Романов - мечтал стать художником, и в восемнадцать лет слепнет. Я с Сашей познакомился в волоколамском центре. Мы вместе учились на отделении резьбы по дереву. Резьба Саши изящная, почти ювелирная, сюжетная. Чуткость в руках и пальцах необыкновенная. В "Гомере" Саша стал рисовать. На нашх выставках он с успехом представляет и свою резьбу, и живопись. В 2006 году Саша стал лауреатом междунароной премии Филантроп. Пишет фантастику и поддерживает наш сайт. Лена Галкина- единственная зрячая художница нашего обединения. Лена Галкина жена Саши. Она фотохудожник. У Лены тяжелая форма ДЦП. Очень милая и очень активная пара. Ребята живут в Клину. По их инициативе в декабре2008 года в клинском центральном выставочном зале прошла большая наша выставка.
   Светлана Кнурова - инвалид первой группы по зрению с детства. Училась в интернате для слепых. Даже в этой среде окружающие воспринимали ее "белой вороной". Непреодолимая тяга к изобразительноу искуссвту подвигала Светлану всегда искать, где бы и кто бы смог ей подсказать, научить, помочь. Ведь из слепого человека сделать художника - разве это можно? Но Светлана сумела, посещая художественную студию в г.Долгопрудном, усвоить общие принципы работы с цветом, формой и композицией.
   Светлана говорит, что по ночам ей бывают ведения. К ней является "Наставница".
   Их тайные общения рождают на обычных склеенных обоях или на раскатанных рулонах клеенки масштабные образы. Светлана, в результате внутренней напряженной работы, разработала собственный стиль письма, который заключается в моделировании форм путем комбинации и наложения цветовых штрихов и пятен. По содержанию ее творчество носит ярко выраженый сублимативный характер. Создаваемые многочисленные образы - это всегда преображенная в форму и цвет женская чувственность. Эстетическую ценность работам придает метафоричность оригинального мировосприятия и самобытного письма.
   Самый молодой участник объеденения - Ярослав Комаров. Инвалид второй группы Ярослав вместе с мамой Гинаидой Николаевной 2005 году пришел в "Гомер". Ярослав по рекомендации нашей организации АРТ-ГОМЕР стал наминантом премии Филантроп за выдающиеся достижения инвалидов в области культуры и искусства в 2008г.
   Активная творческая деятельность продолжается. Ярослав по-прежнему, продолжая учиться в средней школе, много рисует, занимается музыкой. В изобразительной деятельности Ярослава Комарова преобладает анималистическая тематика, интересная по своей выразительности и в цветовых решениях.
   У истоков "Гомера", рядом с другими участниками стояла Ольга Игоревна Руновская. Ольга Игоревна пришла в "Гомер" вместе с сыном Ярославом Швецом. Это яркий пример материнского служения своему ребенку. Швец Ярослав родился в 1977 г., москвич. Инвалид второй группы по зрению с детства. Окончил интернат N2 г. Москвы для слабовидящих. Не различает цвета. Работает по интуиции. Источником для вдохновения и творчества часто являются сновидения. Космос, как что-то запредельное, куда можно попасть только в воображении или во сне, является ведущей темой в творчестве художника. Рисовать начал с 16 лет, цветными фломастерами. Через два года пробует работать в технике гуаши, которая становится основной.
   Единственным профессиональным художником является Дмитрий Сузюмов. Дима сейчас заканчивает Строгановское художественное училище. Он художник - мазаичник. Его живопись носит ярко выраженый академический характер
   Наташа Селиванова - незрячая художница из Питера. Наташина тема, по преимуществу, религиозная. Не стремясь придерживаться церковных канонов, она создает образы христианских святых, как она чувствует это.
   У организации активная и разнообразная жизнь. При том, что с осени 2006 года, когда мы обрели статус юридического лица и смогли открыть расчетный счет в банке, у нас так и не появилось ни одной копеечки. Оказалось, что недостаточно заявить о себе и вести активную выставочную деятельность. Надо было учиться, как изыскивать и зарабатывать деньги. Никто из нас, включая председателя, оказалось, способен на это не был. Конечно, нам бы не помешал коммерческий директор. Но и без этого, мы вполне справляемся с основными целями.
   К открытию юбилейной выставки в большом выставочном зале Библиотеки иностранной литературы в мае 2009, я попробовал подсчитать, что и сколько прошло в жизни Гомера за пять лет? Я понял, что точный подсчет невозможен. За пять лет около полусотни персональных, совместных выставок, участие в разнообразных акциях и мероприятиях, творческие вечера и встречи, перфомансы. И вся эта деятельность всегда освещалась на телевидении, в прессе, на радио. У нас есть собственный сайт и, конечно же, нас знают. Наберите в любом русскоязычном поисковике имя и фамилию любого из наших членов или название организации, чтобы убедиться в этом. Можно смело сказать, что "Гомер" занял в культурной жизни Москвы свою, пусть малую, но со своим лицом и социально востребованную нишу.
   "Гомер" на протяжении уже нескольких лет постоянно ведет детскую программу. Мы тесно сотрудничаем с московским интернатом N 1 для слепых детей. Мы считаем, что творчество в любых его проявлениях - это нетъемлемая сущностная часть любого человека. И дети, которые учатся в интернате, должны иметь возможность реализовывать свои творческие способности. На базе интерната в рамках дополнительного образования работают замечательные педагоги. Они ведут кружки. Например, Морозова Наталья Евгеньевна разработала и уже много лет успешно внедряет рисование слепых детей в технике пластилиновой живописи. Это реальная возможность с помощью цветного пластилина создавать удивительные живописные картины. Такую работу талантливо делают незрячие дети. И нам всегда приятно приглашать на наши гомеровские выставки таких ребят. А для них очень важно, что на главных выставочных площадках Москвы выставляют и их живопись. Они с радостью всегда приезжают и сами рассказывают о своем творчестве. Желающих пообщаться и узнать, как это они делают, всегда много. Пусть в жизни они станут заниматься совсем другим делом. Но навыки художественного мастерства и чувство собственной значимости в социуме - эти важные качества они уже навсегда будут иметь. А если все же кто-то из них захочет свою жизнь связать с изобразительным творчеством, они знают, что есть "Гомер".
   Здесь нет смысла описывать все наши мероприятия. Их было много, и они отражены в книге отзывов и в собираемом нами архиве. Эта информация вылажена на сайте: www.art-gomer.narod.ru
   В заключении расскажу об одном важном для Гомера и для российского общества событии. Имя ему - Тропа Искусств.
   В Москве, в Государственной Третьяковской галерее (ул. Крымский Вал д.10) 20 марта 2008г открылся месячник, которому подошел бы девиз: "Сделаем доступным изобразительное искусство для незрячих людей". Организаторами этого нового и по-своему необычного проекта выступили: Общественная организация незрячих художников "Гомер"; Государственная Третьяковская галерея; Организация социально-творческой реабилитации инвалидов "Круг". Спонсор проекта - нефте-газовая компания "Шеврон Нефтегаз" .
   Светлана Кнурова, Ярослав Комаров, Александр Романов, Царапкин Сергей и Ярослав Швец - художники объединения "Гомер" представили свои картины. Учащиеся интернатаN 1 для слепых детей на отдельном стенде показали разнообразные образцы пластилиновой живописи. Все эти работы украсили стены Третьяковской галереи. А пространство между стенами было наполнено мрамором, бронзой, керамикой и деревом. Именно в этих материалах скульпторы Виктор и Андрей Губко ( отец и сын) запечатлели свои художествнные образы.
   И если бы этим все ограничилось, то уже получилась хорошая интересная выставка, где на равных выступают зрячие профессионалы-скульпторы и незрячие художники.
   Но в этом изобразительном пространстве среди картин и скульптур была проложена "Тропа искусств". Задачей проекта была попытка, пусть даже на одной тропинке, сделать доступтым для восприятия незрячего человека изобразительное искусство.
   Вот что рассказала один из организаторов проекта, искусствовед, заведующая отделом образовательных программ Государственной Третьяковской галереи Елена Герасимова: "Выставка незрячих и слабовидящих художников "Гомер" и выставка скульптуры для незрячих - это часть арт-терапевтической программы Третьяковской галереи.
   Программа называется "Музей, открытый для всех". Цель программы - сделать музей, доступным и комфортным для людей с различными проблемами здоровья. В этом году мы пробуем отработать "экскурсионные модули" (т.е. наметить контуры программ) для слепых, для глухих и для людей с нарушением интеллектуальной сферы. Экспозиция скульптуры, которую можно трогать, - это первый опыт специальной музейной экспозиции в Третьяковской галерее".
   Честь и хвала ГалерееN 1, какой является наша Третьяковка! Ведь по настоящему открыть двери, чтобы в храме искусств было комфортно, интересно и просто хорошо всем - это актуальная задача всех российских музеев. Ничего особенного дополнительного, в чем нуждается любой человек, приходящий в музей, для незрячего не надо. Есть особенность восприятия, которую надо просто учитывать. Схематически восприятие зрячего человека выстраивается по принципу "от общего к частному". Сначала человек видит целое, а потом рассматривает детали. Незрячий воспринимает сначала частности, а уж затем в представлении синтезирует целостную картинку. Включены активно каналы восприятия: слух и осязание. Но разве яркий экспрессивный художественно-поэтический текст экскурсовода не помогает восприятию зрячего человека? Или хорошо подобранная фоном звучащая музыка?
   А разве никому из зрячих не хотелось потрогать гладкий мрамор, холодную колючую бронзу или живое теплое дерево? Скульптор С. Коненков говорил, что хорошую волнующую скульптуру ему всегда хотелось щупать и гладить.
   И вот это все произошло на "Тропе искусства". Дети из интерната для слепых, учащиеся волокаламского центра реабилитации, дети с интеллектуальной недостаточностью из объединения "Круг" и вообще все желающие, пришедшие на вернисаж, получили возможность, слушая специально подготовленных экскурсоводов, внимая специально подготовленному музыкально-вокальному комментированию ощупываемых скульптур, пережить настоящий катарсис от представленных на выставке работ.
   Небольшие группы до пяти человек; выбор пусть нескольких работ, но с которыми можно чуть по-дольше пообщаться с помощью рук; прослушивание хороших текстов и хорошей музыки; И на наших глазах рождается тот самый модуль, о котором говорила Елена Герасимова. А если еще подождать и не спешить, чтобы чаша переживания до краев наполнилась эмоциями. И тогда наступит самое интересное. То, ради чего все это затевалось. До того зажатые, скованные незнакомым пространством люди, вдруг начинают буквально фонтанировать теми образами и ассоциациями которые их переполнили. Вот тогда общение перетекает плавно в чайную комнату, где уже ждет всех желающих свежий чай и конфеты. Вот и все. С сущности, ничего особенного. И как же любопытно наблюдать, как увлеченно обмениваются мнениями о выставке самые разные люди.
   А еще был замечательный концерт учащихся музыкального колледжа при Московской консерватории, и потом все друг с другом и группами фотографировались на память, и у многих появились новые друзья, и каждый смог узнать чуть больше и о себе, и о других. И общающихся людей согревали все тот же чай и добрые улыбки. Все это Первый общероссийский канал отснял и показал всей России.
   Весной 2009 года Третьяковка проложила вторую Тропинку, на которой стояли скульптуры Лазаря Гадаева. Стены выставочного зала Третьяковской галлереи украшали эскизы скульптора. И дети с родителями из московских интернатов уже, как к старой знакомой, пришли в Галерею.
   Если в 2004 году Гомер родился как организация для десяти художников, то к 2010 году, сохраняя все прежние задачи, мы неожиданно для себя открыли удовольствие делиться нашим опытом и позицией в жизни с другими людьми. И если наш опыт кому-то станет поддержкой - мы будем только рады!
   Меняется и отношение общества к инвалидам в России.
   Государство последнее время регулярно обращает внимание на нужды и проблемы этой социальной группы. Появляются возможности для инвалидов разнообразно и регулярно рассказывать обществу о себе. Происходят, казалось бы, простые вещи - оглядываясь вокруг себя, мы начинаем видеть и даже прозревать. Ведь как это просто и невероятно - трудно увидеть другого человека. Хочется надеяться, что в процессе всеобщего прозрения есть малая лепта и нашего "Гомера".
  
   Глава 5. Круг.
  
   Когда включился свет, то все, находящиеся в зале увидели дверь. Старая обшарпанная дверь. Дверь была расположена одновременно и в глубине, и в центре сцены. Перед дверью просматривалось убогое, перегороженное висящими тряпками, пространство. Это было то ли подвальное, то ли чердачное помещение с низким потолком. В каждой такой отгороженной клетке стояло по несколько кроватей, и еще какая-то незамысловатая мебель: стулья, стол и шкаф.
   Но вот послышались шаги, и в отворенную дверь стали входить люди. Люди были в верхней одежде: мужчины в длинных черных плащах и широкополых больших шляпах, а женщины в таких же черных пальто и беретах. У всех на груди были нашиты желтые шестиконечные звезды. В руках были фанерные, с металлическими оковками по углам, чемоданы. В помещение вошло семь человек. Среди них было два ребенка. Вошедшие с интересом и затаенным страхом рассматривали помещение. Потом они поставили на пол чемоданы. Люди молча продолжали стоять, а чуть впереди были те двое, которые вошли первыми.
   -Господин, Крюгер, прошу познакомиться, - обратился к полному коренастому господину тот, что был повыше ростом, - Эдит - моя жена; мои дочери- Марго и Анна; господин и госпожа Вандан; их сын Питер.
   -Да, очень хорошо, - кивнул господин Крюгер, - надеюсь, господин Франк, вы с семьей и вашими друзьями - вы будете здесь в безопасности. Я все приготовил: крупы лежат здесь; соль и спички здесь; там спальни; там туалет...
   Так начался спектакль "Дневник Анны Франк". Низкая, почти в уровень со зрительным залом, сцена создавала ощущение, что первый и последующие ряды - это все та же сцена, а зрители уже и и не совсем зрители, а почти такие же действующие лица. Зрители находились так близко, что хорошо были слышны поскрипывания кресел, вздохи и дыхание. Поэтому не требовалось фарсировать голос, чтобы произносимые слова перелетали рампу.Мы были все рядом. Одни рассказывали другим страшную историю, а те, кому эта история рассказывалась, свидетельствовали сопереживанием.
   24 сентября 2004 года в рамках третьего международного фестеваля "Протеатр" театр "Внутреннее зрение" представил спектакль "Дневник Анны Франк". Режессер театра Элла Осиповна Варшавская сидела в первом ряду, а мы все были на сцене. Зал был переполнен, телевизионные и видеокамеры изо всех углов вели съемку, то и дело щелкали вспышки фотоаппаратов, и стояла внимательная напряженная тишина. За десять лет игры в театре я научился различать настроения зрительного зала. Молчащий зритель молчит по - разному . Тишина может быть пустой и холодной. Зритель не слышит, не понимает и вежливо скучает. Это означает провальный спектакль. Но бывает густая и напряженная тишина. Зритель молчит. Происходящее на сцене крепко держит его внимание. И даже, когда закрывается занавес, такая тишина еще некоторое время не позволяет оторвать руки от подлкотников для аплодисментов.
   "Дневник Анны Франк" - это спектакль атмосферный. Заданная режиссером атмосфера должна возникнуть уже в первые минуты и держаться все полтора часа. Малейшая неточность, недостаточная искренность, пережатая или недожатая эмоция - и атмосфера рушится и, в конце концов, улетучивается. А поднять ее в этом спектакле практически невозможно. Поэтому спектакль этот всегда или ужасно хорош, или ужасно скучен.
   Жюри фестиваля возглавляла народная артистка России Ольга Остроумова. Среди других достойных театральных коллективов театр слепых "Внутреннее зрение" стал лауреатом. Отдельной премией жюри был отмечен наш коллектив, как единый актерский ансамбль. Галина Ибрагимова, Николай Стрельников, Василий Толмачев, Надежда Еринская,Сергей Бегунов, Людмила Аркадова, Юрий Белозеров, Катерина Клопшток и Сергей Царапкин в роли Отто Франка.
   В фойе театра на период фестивальной недели была развернута выставка незрячих и глухонемых художников. Глухонемых художников представляла общественная организация "Гефест", а незрячих художников наш "Гомер".
   Организатором яркого, масштабного и очень нужного фестиваля "Протеатр" выступила общественное объединение "Круг". В далеком 1989 году в едином Советском Союзе гремела Перестройка. Никто, кажется, толком не понимал, что и зачем надо перестраивать. Но дух свободы, сорвавшийся со страниц газет и журналов, сильно и навсегда взболомутил наши мозги. Валом и со всех сторон издавалась запрещенная литература, оставалось уже совсем немного времени до обрушения "железного занавеса", и по всей России, из еще полуразрушенных церквей, робко растекался утешительный колокольный благовест.
   Кто и что сумел понять из всего этого? Кто-то создавал первые кооперативы; кто-то бросал университет и становился челноком за трусами, носками и ночными сорочками; кто-то уходил в монастырь; кому-то стало ясно, что живет он не в той стране. Люди, духом времени, были обречены на самопонимание. Кто мы и что надо делать?
   И вот в таком, разнонаправленом, почти хаотичном, движении умов, сердец и поступков, в отдельно взятой Москве, отдельно взятой группой людей было решено создать объединение, которое бы взяло на себя ответственность по защите прав детей.
   Дело в том, что дети у этих родителей были особенными. Особенность заключалась в психо-физических нарушениях их развития.
   Выходило, что в 1989 году совпали две особенности: особое время и родители с особыми детьми. Две особенности при сложении или наложении создали третью особенность. И такой особенностью стала общественная организация социально-творческой реабилитации инвалидов "Круг".
   Я напомню, что к этому времени в стране существовало и до сих пор существуют лишь три главные организации, объединяющие все четырнадцать миллионов российских инвалидов: ВОИ, ВОС и ВОГ. Только с этими тремя монстрами сотрудничает государство, и в рамках этих трех структур предполагалась вся общественная, бытовая и культурная жизнь данных граждан. И вот, исходя из этих предпосылок, возникновение иной общественной организации по защите интересов инвалидов становилось бессмыслецей. Но так не считали родители. И поэтому в данной коллизии оттенок некоторой конфронтации был неизбежен. Общество, некогда по - советски единоообразное, теперь стремительно погружалось в пеструю пучину субкультур. Люди вдруг почувствовали неудержимое желание быть такими, какими они хотят и могут быть. И еще люди поняли, что лучше них проблемы их никто не решит.
   Я посмотрел в интернете, что символизировать может круг?
   Символика круга очень велика и многообразна. Наряду с квадратом, круг как изображение символизирует все мироздание; небо и землю; мужское и женское, циклическое, бесконечное и т.д. Это общее. А вот конкретно и прямо по теме из энциклопедии:
   "...Одной из основных функций круга является разграничение внутреннего и внешнего пространства. Эта фигура связывается с защитой (магический круг, очерченный для защиты от нечистой силы, используется в различных традициях). Круг -- одна из форм созидания пространства..."
   Разграничение, защита и созидание - вот три определяющих понятия созданой организации. Это же и принцип существования любой субкультуры. Дополнить здесь нечего, тему можно лишь культурологически развивать.
   Так уж получилось, что театр незрячих привел меня в Круг. После фестиваля, где мы показали "Дневник Анны Франк", я обратился к руководству Круга с предложением о сотрудничестве. К 2004 году, когда я пришел работать в организацию, Кругу было уже пятнадцать лет. Много это или мало - судите сами. Около двухсот разновозрастных детей. Вместе с родителями это уже тысяча. Круг, как образовательное учреждение, имеет в Строгино двухэтажное здание, в котором размещены семь мастерских и три театральные студии. Имеется собственная разработанная психолого-педагогическая концепция развития умственно отсталых детей. Педагогический коллектив восемнадцать человек. Эта деятельность Круга развивается в рамках образовательного учреждения и финансируется Департаментом образования города Москвы. А вот Фестиваль - это вторая сторона круглой медали. Здесь Круг выступает как общественная организация. Уже выстроены границы субкультуры; создана необходимая комфортная и безопасная среда жизнедеятельности ; отлажен механизм созидающего пространства. Творчество - это та сфера деятельности, где человек способен уподобиться образу Творца.
   "Творить и созидать" - это заповеди, данные человеку. И эта заповедь остается в силе и для умственно отсталых детей. Такие люди ограничены во многом, но любовь Бога остается с ними. Пока человек способен к творчеству, он человек. Творческий потенциал у таких детей весьма велик; творческие силы прямо пропорциональны узости пути их жизни; многого лишены, во многом зависимы от других, но в специально созданной среде и при направленной помощи специалистов такие люди способны выдавать оригинальные, самобытные и культурно значимые результаты.
   Театр же, как сценически оформленное социальное действие, по замыслу руководителей Круга есть, во-первых, прямое концентрированное творчество социальности; а во-вторых, - есть синтез разнообразных форм деятельности в рамках субкультуры, обликаясь в которые инвалид становится более понятен и интересен обществу.
   Именно из этого посыла и родилась идея "Протеатра", как международного фестивального движения особых театров. Можно только поблагодарить людей, которые добровольно все это делают. Справедливости ради надо сказать, что и три вышеобозначенные монстра, крышующие всех инвалидов страны, время также не теряют. Они создают всевозможные фонды, пишут проекты, обзаводятся собственностью, лезут во власть и приследуют одну лишь цель - деньги! И текут деньги в их закрома широкими реками. Конечно, кое-что доходит и до конкретного инвалида в виде гуманитарной помощи и секонд-хенда. Про зарплаты, премии и бонусы у аппарата можно только догадываться. Это главная комерческая тайна, чтоб крышу не снесло! Стоит, впрочем, только поинтересоваться, например, собственностью Всероссийского общества слепых. Тут секрета нет. Вся собственность указана на официальном сайте. Остается лишь поинтересоваться, как эта собственность управляется? Тут могут возникнуть сложности. Скажу лишь, что знаю из достоверных источников. Дом культуры ВОС, что у метро Полежаевской, в своем четырехэтажном величии на восемдесят процентов сдан в аренду по 500 зеленых за метр квадратный. К этому следует добавить элитную сауну в подвале, и в том же подвале ночной гей-клуб. Вот такие дела. Это наглядный пример, как продвинутая субкультура слепых мощно активно вдвинута в новую капиталистическую действительность. Этакий коллективный нищий на паперти жизни с золотыми часами под лохмотьями.
   И вот в девяностые годы стали, как грибы после дождя, расти маленькие, и по-настоящему, общественные объединения. Наш "Гомер" стал одной из таких организаций. К нам, нашим мыслям и нашим выставкам сразу же сложилось два параллельных отношения. Одним типичным отношением стало настороженность с привкусом подозрительности и любопытства. Такое отношение являли государственные, муниципальные структуры. Одной из таких структур был наше родное Всероссийское Общество Слепых. Вторым типичным отношением стала реакция тех лиц и организаций, которые по духу были близки к нам; кто приходил на наши выставки, оставлял в книге отзывов свое понимание увиденного; и тех, кто был готов сотрудничать. Это всегда было отношение доброжелательства и посильной помощи. Именно такое отношение к себе мы почувствовали и от "Круга".
   Еще во время Фестиваля я подошел к руководителю "Круга" и главному организатору Фестиваля Наталье Поповой. Мысль моя была в предложении сотрудничества. Меня восхищала общая деятельность "Круга". Интуитивно я чувствовал, что это возможный путь развития и для нашего "Гомера". К тому же у "Круга" уже была реальная материальная база в виде ремесленных мастерских.
   Наталья Попова предложила созвониться после Фестиваля. Когда мы созвонились, я более менее внятно рассказал и про наш "Гомер"; и про наше видение возможного сотрудничества; и про себя, как про художника и мастера объемной резьбы по дереву, имевшего методики и навыки преподавания для незрячих людей. К тому же у меня где-то продолжал безнадежно пылиться диплом Педагогического университета. Никогда и ни в каком самом сумасшедшем сне я не мог представить, что этот диплом где-то мне, как педагогу, сможет пригодиться. Но именно такой вариант сотрудничества мне предложила Наташа Попова. От них ушел художник, и была вакантной должность руководителя арт-мастерской. Я признаюсь, был несколько ошарашен таким предложением. Вести группы незрячих детей и учить их объемной резьбе по дереву - с этими идеями я шел в "Круг", но руководить арт-мастерской, т. е. рисовать, лепить, клеить? Все, кроме резьбы по дереву, и все это делать с умственно отсталыми и зрячими детьми - это в моей голове не вмещалось. Как?
   Как я, незрячий художник, у которого есть собственная, очень привязанная к моей индивидуальности методика рисунка -как я буду работать с людьми, для которых актуальность восприятия во многом выстраивается через зрительный ряд?
   Мне предложили набрать группы незрячих детей и написать программу. На это отводилось три месяца.
   Поначалу все гомеровцы начали ходить в "Круг" Я рассылал объявления по всем первичным организациям общества слепых Москвы; ездил в московские интернаты; писал в инвалидных средствах массовой информации; и просто обзванивал всех, кого знал, и кому это могло бы стать интереесным. В результате стали появляться люди. Всем было интересно, и все через несколько занятий переставали приезжать. Причины были следующие: интернаты куда-либо отпускать не имели право детей; дети же домой приезжали на выходные, и им было не до "Круга"; большая часть незрячих выпускников школ-интернатов шли или в институты, или на производство; но главной причиной была трудность пространственного передвижения. Это, пожалуй, самая большая сложность адаптации незрячего человека. Страх перед улицей, страх того, что не видишь - это чувство многих загоняет в углы. Страх улицы перерастает в страх всего внешнего, особенно если это внешнее еще и незнакомо. Поэтому, все, что находится во внешнем пространстве, включая людей,- все вызывает напряжение и страх. И с этим трудно что - либо сделать. Это трудно понять зрячему человеку.
   Вот одна иллюстрация:
   Я, как-то, предложил в качестве эксперимента своим знакомым психологам один часик побыть в шкуре слепого человека. Мы договорились, что Петр и Людмила в собственной квартире и в ближайших к их дому окрестностях, на один час станут по очереди слепыми. Сначала договорились - роль слепой будет выполнять Людмила, а Петр, при необходимости, поможет. Потом они поменяются ролями. Им было интересно понять психологию незрячего человека, а мне было, в свою очередь, интересно, как себя будет чувствовать человек "внезапно ослепший".
   Людмила активно начала осваивать пространство собственной квартиры. Углы стен и углы мебели, стулья, диван, балконная дверь, и вообще, все, все, все в квартире ожило и норовило броситься под ноги, влепиться в лоб, поставить синяк на руках и ногах. Дом превратился из родной крепости в лабиринт. Потом Людмила рассказывала, что через двадцать минут завязанных глаз, пропали все представления о пространстве.
   - Я не понимала, где право и где лево. Где верх и где низ? Я шла в комнату и натыкалась на ванную, а когда открыла балконную дверь, то стала нащупывать ногой, есть ли там еще наш балкон или он отвалился?
   Это было смешно слушать. И мы все дружно смеялись.
   Петр встал с повязкой на глазах, и, повертев головой, уверенно пошел бродить по квартире. За углом, в коридоре, он сразу же снес полку с косметикой жены, потом споткнулся о стул и, наконец, еще не теряя уверенности, лбом расшиб дверное стекло в гостиную. К его чести, надо сказать, что мужество его не покинуло. О не снял повязки, и с пластырем на лбу, честно отработал час. Пока мы собирали стекла, он, сидя на полу отирал томпоном разбитый лоб., Потом Петр попросил Людмилу вывести его на улицу. Ему казалось, что открытое пространство вернет ему утраченную уверенность. Мы вышли на улицу, и немного пройдясь, уселись на скамеечку в дворовом сквере. Петр изъявил желание, взяв мою трость, попробовать самостоятельно вернуться к подъезду. Уверенные, что он, хорошо знавший свой двор и без труда запомнивший наш путь, сможет вернуться к подъезду, мы было отпустили его. Но тут Люда попросила рассказать направление его движения. Петр рассказал и показал, куда он сейчас пойдет.
   - Ты в этом уверен? - спросила Люда.
   -Да. Я уверен, - и Петр еще раз очертил свой маршрут.
   - Ну, тогда смотри, - и Люда сорвала с мужа повязку.
   Петр жмурился, оглядывался и ничего не понимал. По его предполагаемому маршруту, он должен был, чуть пройдя по дорожке, перелететь через забор, потом, поднявшись на ноги, ровно через два шага, наткнуться в задницу ржавых брошенных Жигулей. Если и после этого он еще смог бы продолжать движение по намеченному маршруту, то его прямо по курсу поджидали последовательно бетонный столб и крснокирпичная торцовая стена коммерческого банка.
   - Ничего не понимаю, - бубнил очумелый Петр, - я четко запомнил, как мы с Людой шли...
   Потом мы сидели на кухне, пили чай, и я слушал впечатления своих друзей. Петр встал и с сигаретой вышел на балкон. Он курил и молчал.
   - Знаете, что я сейчас подумал? -Обратился он к нам, - как же я мало наблюдателен! Живу здесь двадцать лет и школу эту вижу перед собой двадцать лет, а никогда не замечал вон того турника. Площадку спортивную перед школой видел всегда, а турник не замечал. Люда, помнишь, я тебе про турник говорил?
   - Помню. Даже в комнате турник хотел сделать!
   - Ну да, хотел. А турник, вон он. Завтра пойду на зарядку.
   Я слушал ребят, и за их словами красной линией звучала лишь одна мысль: "Как хорош этот мир! Как хорошо, что мы его видим! И как плохо, что мы мало замечаем в нем".
   Вот такая история. А я согласился и стал работать педагогом в "Круге". Вот так неожиданно и чудесным образом пригодился и мой педагогический диплом, и диплом мастера резьбы по дереву, и продолжала оставаться возможность заниматься творчеством. И педагогика стала формой моего социального служения. Я, не задумываясь, отказался от массажной практики. У меня был не столь обильный, но все же стабильный оклад, была перспектива профессионального роста и были дети, которым я оказался очень нужным. В свою очередь и они стали нужными и полезными мне. Когда пишутся эти строки, позади пять лет моей круговской работы в качестве арт-педагога. Каждый раз, когда я выхожу на улицу, чтобы ехать на работу, я словно выхожу на тропу, полную опасностей и неожиданностей. Если другой человек идет десять минут своего пути до метро с мыслями о чем угодно, то я иду с одной мыслью: "Как дойти"
   Маршрут всегда один и тот же. Известно все: где ступени, где светафор, где бардюры, где заборы, где у метро надо переходить трамвайные пути. Я знаю все, так как только по этому пути хожу на работу и обратно. Улица Шухова упирается в Шаболовку. Я поворачиваю направо и вдоль забора по аллее подхожу прямо к метро. Там у метро надо перейти Шаболовку у светофора. Светофор загорается зеленым светом, и я вслед за другими пешеходами перехожу трамвайные пути. Хорошо, если бы на этом переходе, как и на всех других, стоял свисточек. Загорелся зеленый - и свисточек тихонько засвистел. Так оборудованы все перекрестки и наземные переходы в самых далеких углах всего цивилизованного мира. Россия вместе с Москвой к числу таковых, видимо, еще не относится.
   - Вам помочь? - спрашивает рядом стоящий пешеход.
   - Спасибо, - отвечаю я и мы вместе переходим улицу.
   А с осени прошлого года на аллейке, что тянется от улицы Шухова вдоль Шаболовки до метро, обосновалась профессиональная нищнка. О том, что это никакая не согбенная бабушка, просящая у пробегающих студентов себе на хлебушек, я узнал, когда угодил в больницу. А до этого, как и другие думал, что это бабушка. Нищенка всегда усаживалась посреди и без того узкой дорожки. Она что-то там непромокающее подкладывала под себя и на это непромокающее в любую погоду - в дождь, мороз и снег усаживалась на колени. При этом голову в черном платке она опускала в колени, а руки выставляла вперед. Чуть раскачиваясь, нищенка что-то невнятное бормотала - то ли молилась, то ли ругала неподающих. И вот это черное, мычащее, раскачивающееся сооружение я должен был, всегда помня, аккуратно обходить. Весной, когда еще на обочинах лежал снег, оттаявшая дорожка выглядела черной полосой. Я шел на работу и совсем забыл про нищенку. На черной дорожке черная нищенка. Нищенка охнула, а я, ничего не понимая, кроме того, что уже куда-то лечу на полном ходу, перевалился через мягкое препятствие и рухнул на асфальт. Результатом стал тяжелый ушиб коленного сустава и больница. В больнице меня наведал мой педагогический коллега Евгений Александрович. Он мой сосед. Когда я рассказал эту историю, он мне, в свою очередь, рассказал подробности про "бедную бабушку". Оказывается, "беднаябабушка" на моем пути сидит по четным дням и то с утра. А в другие дни и по вечерам она сидит на другой стороне Шаболовки. Но, главное, эта "бедная старушка" совсем даже не старушка,а вполне еще дееспособная женщина лет пятидесяти. Семья из нацменов, приехавших на заработки в Москву. Дети метут улицы, торгруют в палатках, а мама, чтобы не заскучать дома, выходит на работу. Евгений Александрович сам видел, как собиралась эта "бедная старушка".
   - Встала на ноги вполне здоровая тетка, - рассказывал мне Е. А.,- собрала подстилочку в сумку, деньги ссыпала в кошель, и бодро двинулась к метро.
   -Значит, не старушка? - спросил я.
   - Моложавая тетка лет пятьдесят.
   Я пожалел, что не огрел тогда эту "бедную старушку" своей сломанной тростью. Честно говоря, от злости тогда это единственное, что мне захотелось тут же сделать.
   О "Круге" можно и нужно много и подробно писать. В этом году "Кругу" исполнилось двадцать лет. Я предложил Наташе Поповой начать писать историю организации. Тема почтенная, благодарная. Наташа сказала:
   - Пишите, Сергей. Может быть, действительно, когда-нибудь возьмусь.
   А здесь хотелось бы рассказать историю, произошедшую со мной, как с педагогом и с одним моим учеником.
  
   История про то, как мы с Володей ходили на выставку
  --
   Володе двадцать шесть лет. Красивый черноглазый молодой человек. Девушки заглядываются, когда Володя идет по улице. У Володи диагноз, связанный с шизофреническим компонентом. У Володи золотые руки, великолепная пластика тела, острая впечатлительность и повышенная чуткость. Еще Володя деликатный человек. На таком фоне его тревожность, доходящая до паники и страх перед всепроникающей пестротой и ошеломляющим разнообразием окружающего мира, когда становится невозможным собрать в сознании, дробящийся калейдоскоп впечатлений - это общая поведенческая характеристика Володи. А еще Володя хороший и ответственный исполнитель, и многие педагоги часто ставят его в своих мастерских ассистентом - помошником. Часто такую функцию Володя выполняет и в моей мастерской. Специфика наших детей заключена еще и в том, что их возраст физический не соответствует возрасту психическому. Часто возраст психический застревает в области раннего детства и едва дотягивает до возраста начальной школы. А ведь им всем уже по хорошему четвертаку. Наверное, поэтому Володя способен знакомиться и общаться с девочками, возраст которых не выше десяти-двенадцати лет. Я не уверен, что арт-педагог обязан знать диагнозы и всю психо-неврологическую премудрость. Вполне достаточно создать безопасную, комфортную среду, дать возможность творить, заниматся ремеслом под руководством педагога. Этого вполне достаточно, чтобы такие люди стали чувствовать себя счастливыми. Теперь таких, как Володя, у меня около тридцати человек. Удивительно, но они все восприняли незрячего педагога очень хорошо. Чуткость и деликатность моих учеников позволили им предложить, а мне принять их посильную помощь.
   Произошла эта история весной 2008года. В Государственной Третьяковской галлерее тогда начался проект "Тропа Искусств". Как сделать реально доступным выставочное пространство музея для инвалидов? Ведь ясно, что далеко не достаточно сделать пандусы, грузовые лифты и развесить этикетки по Брайлю под картинами. Как умственно отсталому ребенку или глухому ребенку, или незрячему ребенку помочь, пусть даже на его уровне восприятия, донести красоту и силу переживания от искусства? Вот такую задачу поставили перед собой наш "Круг" и Третьяковка. В этом проекте принимали также участие незрячие художники "Гомера". Дело в том, что в Третьяковке продолжалась Поленовская выставка. Именно в рамках этой выставки были опробованы новые экскурсионные модули. Создавались небольшие экскурсионные группы из особенных детей, и специально подготовленый экскурсовод вел экскурсию по выставке. Заранее было намечено определенное колличество картин. Мне было это интересно, и я присоединился к этой экскурсии. Очень хорошо запомнил первую фразу экскурсовода:
   - Я вижу перед собой разных по возрасту людей. Поэтому, чтобы было всем интересно и понятно, я буду ориентироваться на самых маленьких.
   И экскурсия получилась, действительно, интересной и понятной. Сначала мы подошли к портрету самого Поленова, кажется кисти Крамского. Высокий дядька в охотничьем костюме - плащ, штаны, сапоги и шляпа, опирающийся на походную палку. Тут же походный мольберт и сумка. Это художник Поленов. И экскурсовод наше внимание последовательно останавливает на элементах его одежды, на его позе, выражении лица. Все это подкрепляется эмоционально окрашенным текстом, и в воображении рисуется образ художника, бродящего по лесам в поисках натуры. И вот в таком темпо-ритме мы осмотрели с десяток поленовских картин. Впечатление незабываемое. Я стоял позади всех, и только слушая комментарии к картинам, легко моделировал собственные впечатления. А когда экскурсия переходила к следующему экспонату, я подходил близко к осмотренной картине и легко, почти носом, почти по запаху, угадывал услышанное изображение. Был момент перед одной из поленовских картин. Лесной пейзаж; темный глухой лес на заднем плане; на переднем плане маленькая речушка, поросшая густой травой; переброшенный мостик в виде двух бревен. Экскурсовод словесно и эмоционально представила картину, а потом спросила:
   - А кто может мне сказать, в какую сторону течет в речке вода?
   И тут началось бурное обсуждение.
   - А почему налево? А может, направо? - спрашивать успевала экскурсовод.
   И дети наперебой указывали на направленность чуть приметного движения воды, на склонение подводной травки. Короче, совместными усилиями направление течения было определено верно, и все остались довольны. Быстро закончилась наша экскурсия.
   - Выставка наша очень большая, и все желающие теперь могут самостоятельно походить и посмотреть. Ведь мы увидели лишь малую часть того, что написал Поленов,- сказала нам на прощание экскурсовод. И все разбрелись. Я отошел в сторону; немного помялся на месте; решил еще раз пройти по нашей экскурсии, ведь осматривать другие картины мне в одиночку было бессмысленно. В лабиринте огромного выставочного пространства, среди бесконечных поленовских лесов, полян,заливных лугов, ручьев и речушек бродили зрители и еще стояли два, совершенно бесполезные человека. Другие люди совершали задумчивые движения, рассматривали картины, общались. А те двое стояли. Один стоял, не зная, что ему делать? Он, конечно, мог прилепиться еще к одной экскурсии и еще раз с некоторыми нюансами услышать историю о жизни и творчестве художника Поленова. В конце концов, он мог незаметно уйти. И, наверное, он бы ушел, если бы не увидел того, другого. Тот, другой, своей растерянностью и, как-бы, брошенностью в многолюдном пространстве, отзеркаливал состояние первого. Наверное, такое случается иногда с каждым. Только что , еще минуту назад, все кружилось, узнавалось, резонировало и сам ты и кружился , и узнавал, и резонировал. Но вдруг, все разом, вздрогнув, изменилось. И ты стоишь или посреди улицы, или посреди собственной квартиры, где еще мгновение назад все смеялись, улыбались , а потом разом ушли. И это все равно, где ты находишься - на выставке художника Поленова или в космическом захолустье Вселенной. Непривлекательная обнаженность одиночества - вот что заставляет людей отталкиваться друг от друга, и в то же время, стремительно сбиваться в кучи. Думаю, что подобное состояние знакомо многим. Может, поэтому люди часто делают поспешные жесты, объявляют значимыми совершенно случайные события и спешат подать руку человеку, только, чтобы иметь возможность в следующую минуту уйти. Но если ты застрял, и у тебя нет рецепта спасительной коммуникабельности, ты оказываешься посреди улицы или где-нибудь в космическом захолустье, или превращаешься в соляной столб. Вот таким соляным столбом один увидел себя, через столбообразность другого. Этими двумя людьми были я и Володя. Растерянность Володи была столь обнажающей, а страх от брошенности разъял вокруг метофизические глубины. Заметили ли другие люди превращение человека в соляной столб? Другие были увлечены собой и созерцанием прекрасного. Я же, пребывая в состоянии близком к остолбенению, видел это же с Володей. Разница была между нами лишь в том, что я знал, что надо делать в таких случаях, а Володя нет. И я, вместо того чтобы тихо уйти, бросился к нему. Ну, разве это чудо, когда два отдельных человека сближаются и их уже становится двое? Или, все же, чудо? Нас стало двое. Но, что с этим удвоением делать нам?
   - Пойдем, посмотрим выставку. Хочешь? - предложил я.
   - Ага, - кивнул Володя и мы пошли. Мы подошли к картине. Володина голова поварачивалась то вправо, то влево; он, то и дело, что-то поправлял у себя на голове и в одежде; снова начинал вертеть головой. Не уверен, что он видел картину. перед которой мы стояли. Я, в свою очередь, не вертел головой, а пристально смотрел на картину и ничего не видел. Было ясно, что в таком формате выставка не для нас.
   -Володя, а как называется эта картина? - спросил, в отчаянии, я.
   - Не знаю, - ответил Володя.
   - Прочитай, что написано на этикетке.
   - Где? На какой этикетке?- нервно и с большим усилием, закрутил головой Володя.
   - Под картиной, обычно справа должна быть этикетка с названием, - сказал я.
   Мерцающее внимание Володи стало, с усилием, концентрироваться на этикетке. Первым нашим общим результатом стало то, что мы узнали, как называется эта картина. Володя оторвал напряженный взгляд от надписи и впервые внимательно посмотрел на саму картину.
   - Какой темный, дремучий лес! - помолчав, сказал Володя.
   -Где ты увидел дремучий лес?. Моего зрения хватало, чтобы в очень близком, почти носообразном созерцании, обнаружить на переднем плане картины крутой овраг, сбегающий к мокрому лугу. Над оврагом вплотную начинался лес. Это я так же мог разглядеть. Но каков был этот лес? Каков был овраг, и каков был луг? И главное - каковым было общее настроение картины?
   Володя, сконцентрировав внимание на картине, сразу почувствовал тяжелую темную глубину дремучего леса. Сосны и ели тяжелой косматой лапообразностью, казалось, навсегда отделили высокое небо с ярким солнцем в пушистых облаках от скрытой под собою земли. Корявые сучья, вздутые венозные корни, поваленные гигантские стволы и густой замшелый мрак - этим всем дышал на нас из глубин поленовский лес. И тем контрастнее сверкал внизу оврага залитый солнцем мокрый луг.
   Мы стояли и своими включенными чувствами, думаю, многое домыслили и дочувствовали за автора. Но, во-первых, сила настоящего искусства в том и заключена, что она помогает смоделировать индивидуальный объем восприятия, а во-вторых, - нам с Володей удалось на двоих наладить, это самое восприятие. А в нашем случае это было главным. Мы обоюдно слепили модуль, позволяющий сделать незрячему и шизофренику доступным поленовскую живопись. И поленовский мир нам открылся!
   Мы подходили к очередной картине. Володя читал название. Это позволяло ему сосредоточить свое пульсирующее внимание. Потом мы вместе, постепенно, как конструктор из разрозненых частей, собирали зрительный ряд. Володя спонтанно накидывал все, что он видел и что чувствовал на мои уши. Я же, опираясь на название картины; на то немногое что могли различить мои глаза; и главное на материал, выдаваемый Володей - старался найти, почувствовать то главное, о чем была эта картина. Выстраивался диалог; обреталась целостность восприятия; рождалось переживание от увиденного.
   Я убежден, что ни я сам, ни Володя - мы оба порознь не смогли бы увидеть, прочувствовать и пережить то, что вместе увидели, прочувствовали и пережили.
   Картину, в отличие от скульптуры, пощупать нельзя. Цвет в жизни незрячего человека играет достаточно условную и схематическую роль. Особенно, если у человека никогда не было опыта цветовосприятия. Никогда таким людям не дано увидеть нежные бликующие оттенки одного и того же цвета и волнующую игру светотеней. Если слепому ребенку сообщить схему, что небо голубое, солнце красное, трава и листочки на деревьях зеленые и т.д., то схема такого восприятия усвоена будет, хотя каков этот красный, зеленый или голубой цвета - ребенок пережить не сможет. Тем более, и небо бывает часто не просто голубым, а трава и листья не только зелеными, и машина пожарная тоже красного цвета, как и солнце. Но утверждать, что поэтому внутренний мир такого человека будет неизбежно беднее,- я бы не стал. Способность смотреть и видеть это вещи не тождественные. Специфика восприятия окружающего мира у незрячего человека во многом строится от частностей к общему. Сначала разнообразие и хаос звуков, запахов и моторно-кинететических ощущений. И такое чувственное количество через усилие внутреннего обобщения рождает целостное представление и богатство переживания воспринимаемой действительности. Ничего страшного, если слепым людям помогать смотреть будут другие глаза. "Смотреть вслух" это всегда полезно для любого смотрящего. А вот умение "видеть" - это свойство души. А душа, как сказал поэт: "обязана трудиться и день и ночь; и день и ночь"!
  --
  
   Глава 6. Сложенье слов не терпит суеты.
  
   Как-то мой приятель рассказал любопытный момент своей жизни. Был особенно счастливый день: удалось, о чем мечталось; все в доме были радостны, что вместе; недавно родился сын-наследник- здоровый розовый крепыш; душа пела и жизнь казалась щедрой, доброй и еще бесконечной. Он, жена с сыном, родители, родственники и друзья- все сидели за столом; был воскресный солнечный день ранней дружной весны.
   Я встал из-за стола и вышел на балкон покурить, - продолжал приятель, - вышел, прикрыл дверь, чтобы дым в комнату не шел, закурил, руки положил на прила и подумал: "А, что если взять и через перила сигануть, с двенадцатого этажа"? И только подумал эту сумасшедшую мысль, так сразу во всем теле зуд страшный почувствовал. Стало жутко, аж холодный пот под рубашкой выступил. А руки, чувствую, влипли в перила балкона и отцепить их, чтобы уйти нет сил.И уже это не залетевшая в голову шальная мысль, а сладостное желание. Страшно до дрожи в коленках, и в то же время, сладостно хочется это. Чувствую, что если сейчас же не оторву руки от перил, то в следующую секунду сделаю это. Жена, аж вскрикнула, когда я в комнату вошел, такой я бледный был. Приятель, рассказывая это, немного помолчал и добавил:
   - Я тогда, как с балкона в комнату вернулся, то и сама комната и все кто был в комнате: отец с матерью; жена с сыном; родственники, гости - все такие далекие, далекие. будто смотрю я на них в телескоп с другой планеты.
   Зачем я теперь вспомнил это замечание из жизни моего приятеля? Он не был алкоголиком и даже пьяницей; он не страдал психическими расстройствами; он был нормальным мужиком, верным семьянином, надежным товарищем. Мне в этой главе захотелось объяснить себе и написать, как я стал писателем. Размышляя, как же начать я, неожиданно, вспомнил никогда до сих пор не вспоминаемую историю моего приятеля. Потом я чуть отмотал назад свои мысли и еще вспомнил, что перед тем, как выскочила в голове давняя история приятеля, я, размышляя о возможном начале этой главы, стал развивать образ моего пути, как тропинки. Протоптанная тропка, по которой шел, а потом про это написал.
   - Что же это? Реакция нутра на образ "тропинки"? Ведь тропинки ведут к мостикам. Но, если не через мостик на другой бережок, а с мостика да в омут?
   Мое нутро поправило думающие мозги. Конечно же, не ровная утоптанная тропинка, а периодическое срывание с тропинки в неизвестность, как в омут - вот карта моего пути. И тогда я переформулировал свой вопрос. Я спросил сам себя: не "как я стал", а "почему я стал"? И сразу же на ум пришел ответ. Ответ был идиотским:
   - Я стал писателем, потому, что не стал Штирлицем.- Был мой ответ. Потом я подумал еще и добавил:
   -И первое стихотворение в четвертом классе я написал, потому, что уже тогда понимал - не быть мне Штирлицем; и по этой же причине за коноплей на поля ездил; и массажистом стал; и на учителя истории выучился; в Оптину Пустынь сбежал и там почти шесть лет прожил; и рисовать стал, лепить стал, мастером резьбы по дереву стал - художником, в конце концов, стал потому, что Штирлицем не мог стать. И вот, раскачивая свою жизнь на качелях "стал-не стал", я стал писателем, потому что писатель - это уже масштаб Штирлица. Не Штирлиц, но в масштабе Штирлица, потому что могу сочинить, будто родить настоящего полковника.
   А еще когда-то я был бревном. Самым обыкновенным поленом, из которого никто не хотел сделать Буратино. Я проживал день за днем, и к концу каждого такого дня мое уставшее тело просило всегда одного - оно хотело спать. И тогда щелкала кнопочка; словно лампочка, выключалось сознание; и я становился бревном. Бревно восемь часов лежало; что-то в нем и с ним за эти часы происходило, потом бревно просыпалось. А когда наступал новый день, поленное чувство меня не покидало. Я продолжал чувствовать в себе одеревенелость, как и положено любому бревну, был без корней; из меня не росли ветки; и поэтому не могли из почек появиться листочки. Когда корни, ветки, почки и листочки - это живое дерево, а когда этого нет - ты бревно. Даже если ходишь, что-то там делаешь, говоришь и даже улыбаешься - то все равно остаешься бревном. Потому, что без корней. Стоит где-нибудь красивое, залитое солнцем, цветущее дерево. В нем движутся соки; в его кронах птицы вьют гнезда; веселый шалун-ветерок любит, забравшись в его листву, пошуметь там; а некоторые люди, проходя мимо, думают: "какое же, высокое и могучее выросло дерево"!
   А там, внизу, где корни, где черная, как ночь, земля - там под нашими ногами, под асфальтом живет силища, которая дает жизнь этому дереву, и движет соки, и вздувает почки на нежных молодых ветках. И листочки, и шумящие кроны, в которых птицы совьют гнезда, и все мысли прохожих людей - все оттуда. И когда я узнал, что ночи не для сна, а для снов, то понял, почему во мне живет тоскливое чувство. Первый сон, кусочек которого я увидел и запомнил - это был сон про пуговицу. Обычная пуговица от пальто. Ослабла некогда крепкая нитка, и пуговица оторвалась.Лежит на земле одинокая и безмолвная пуговица. И все. Это все, что я запомнил. А какие же роскошные сны рассказывали мне некоторые мои знакомые! Какие удивительные сны приводил господин Фрейд, рассуждая о значении в жизни человека сноведений? Жизнь человеческая состоит из множества суток. Двадцать четыре часа, из которых восемь кто-то у меня выкрадывал. А потом прорвало! И случилось это в желтом козельском домике. Днями я рисовал и мял глину, а ночами стал видеть сны. Как-то, после длительного рисования, я от усталости глаз лег на диван. Через три секунды, как я закрыл глаза, картинка, которую я рисовал, вдруг ожила. Под закрытыми веками черная однообразная плотность вспыхнула, как телевизионный экран. Нарисованная статическая картинка с бумаги стала двигаться, наполняться цветом. Именно эта вспышка родила поток всех будущих моих снов, фантазий и сюжетов. Но случилось это все не сразу. А вот, то, что моя потребность в писательстве родилась из рисования и желания созданный сном или фантазией рисунок превратить в динамическое действие с сюжетом, композицией и характерами - это несомненно так. К тому же, появился первый компьютер и возможность записывать забродившие в теле и голове волнительные туманы:
  

Вещь продливается собственной тенью.

Если встать на границе предмета,

Можно почувствовать бесконечность.

Фотография на столе

Ты рядом, и ты не доступна

Ты улыбаешься сразу всем.

  

На окнах растут цветы,

На полках живет тишина,

И я в этом мире нелишний.

  
   Туман волнительных переживаний временами стал переполнять, как сосуд, все мое тело. Тогда я становился задумчивым; что-то начинало изнутри томить; хотелось скрыться от людей. Я просыпался ночами, заваривал чай и включал компьютер. Включенная машина терпеливо ждала; пальцы ложились на клавиатуру; и, переполняющая тревоганачинала течь. Она невидимыми капельками срывалась с пальцев, и ударяя в клавиши, высекала на мониторе маленькие отдельные искорки. Этими искорками были обычные буквы. Буковки лепились одна к другой; из них получались слова, как более крупные вспышки; слова друг от друга отделялись пробелами; росло многоэтажье строк. Потом я включал функцию чтения текста целиком, и механический голос синтезатора речи, через динамики читал мне с экрана текст:
  

я лежу, на седьмом этаже,

на диване,

простоватый сюжет

небо в оконной раме

рассматривает мой зрачек незрячий

пустота, которая ничего не значит

И поэтому, таит

возможности форм и смыслов

Расстворенных пропорций

и малых чисел.

Я лежу на диване

в своей квартире

Забивая в компьютер

свое бессилье

Монитор мне в насмешку

плюет словами

Я плачу по счетам

одними нулями.

Отрывая прошлое

ради бессмертья

Я харкаю вниз,

из окна, на деревья

Выше крыши живет

только Бог и небо

Я туда не хочу,

потому что там не был.

Ограниченность Бога

оконной рамой

Это тот же экран,

немного странный

Я лежу на диване

Я смотрю на небо

Я хочу туда

где еще я не был.

Я хочу оттуда

посмотреть в окошко

И хочу потом

посмеяться немножко!

   Я еще и еще раз переслушиваю. Сквозь противный холодный голос синтезатора в мои уши втекают стихи. Что-то мне нравится; что-то не очень; что-то я тут же вычеркиваю. Вот так, к осени 2004 года, мне удалось наколотить в память компьютера стихов на первую книжку. Изданную той же осенью, книжку я назвал строкой из стихотворения "И я в этом мире нелишний" и проиллюстрировал. Иллюстрациями стал мой цикл к роману М. А. Булгакова "Мастер и Маргарита".
   Потом, наряду со стихами, стала появляться проза. Сначала это были спонтанные выплески эмоций, фиксируемые в слове. Короткие тексты без начал и концов. Помню, мне доставляло особенное физическое удовольствие сочинять эротические сцены с позами, бедрами, стонами и растрепанными волосами. Я млел, томился и, конечно же, был там, о чем писал. Я уже много читал (слушал) разнообразной литературы, но что-то целое и завершенное сочинить сам не мог. Но внутри себя чувствовал, как бурлят и клокочут силы желания высказаться. Мне казалось, что если кто-то скажет, как надо писать, то я сразу же смогу. Но сказать этого мне никто не мог. Мои друзья художники были молчунами и мыслили цветом и формами, а пишущих и способных об этом что-то сказать в моем окружении не было. Множество начатых, и так же быстро заброшенных текстов, до сих пор где-то пылятся в закромах компьютерной памяти. Было всегда так: сверкалао в душе блесткой впечатление; я бросался к компьютеру и лихорадочно набивал две-три страницы текста; мой герой, например, куда-то шел или собирался ехать; описывались: вокзал, дорога, городской или сельский пейзаж; и еще сил хватало на несколько реплик. И все. Что должно быть дальше и как это оформить словами - этого я не знал. Потом я пытался вести дневник, где подробно старался записывать все события дня минувшего. Это было интересно перечитывать, особенно некоторое время спустя. Но писать - для меня это было скучно. А я хотел, чтобы и писать, и потом перечитывать - чтобы было волнительно, тревожно, приятно или неприятно - как угодно, но чтобы не скучно! Следующей ступенькой роста стало появившееся чувство тошноты. Набивая текст, я научился испытывать эмоциональное удовольствие от соучастия с описываемым. Но как только я начинал прослушивать набитый текст, то тут же являлась тошнота. Как же отличалось то, о чем грезилось, что хотелось выразить, от того, что реально являлось. Текст был жалкой карикатурой на душевный порыв. Позже я пойму, что никогда невозможно адекватно передать в слове, о чем поет душа. Это всегда останутся два непереводимых языка. Но можно, угадав мелодию песни души, попытаться запечатлеть ее в слове. Найденное удачно слово сверкнет драгоценным камнем, когда на него попадает луч душевных импульсов. И вот в этом я вижу мастерство писателя: гнать слова, как руду из рудника поднимает на поверхность рудокоп; затем груда руды перемывается, перебирается, отсеивается; и, наконец,то, что остается, подвергается шлифовке и огранке. А что из всего этого выйдет - это одному Богу известно.
   И вот как-то мне захотелось написать историю жизни слепорожденного мальчика. Дом, родители, интернат и предчувчтвие жизни за дверями интерната. В такой последовательности выстроилось мое повествование. Получилась вполне стандартная линейная история жизни одного ребенка от рождения до выпуска из интерната. Линейность, как нить, на которую мне было интересно нанизывать отдельные картинки: вот картинка деревенской жизни Витальки; вот картинки, как слепорожденный ребенок познает окружающий мир; вот мальчик повзрослел и родители отправляют его на учебу в интернат; потом следует целый ряд последовательных картинок жизни Витальки в интернате. И все.
   Поэт и актриса Алена Чубарова, которую я попросил почитать на моем первом литературном вечере "Слепого Витальку" рассказывала, что ехала в метро на вечер и читала повесть.
   Проехала не только нужную мне станцию, но умотала до конечной, - говорила Алена, - "Девушка, конечная, выходите!" - трясут меня за плечо. А я сижу, и как дура, плачу. Слезы прямо на текст капают, - и Алена со смехом показывает подмокшие страницы.
   Повесть "Слепой Виталька" стала вторым завершенным текстом, вошедшим в сборник "Байки от Котика". Первым же рассказом, который и открывает мой прозаический сборник, стала "Норка для Деда Мороза".
   Думаю, что для каждого начинающего писать прозу обращение к собственному детству будет очень полезно. А уж это такая благодатная тема! Мое детство прошло на суровом Урале, в промышленном городе Нижнем Тагиле. Из всего многообразия запомнившихся уральских впечатлений самым ярким и сильным, которое в дальнейшем окрасило не только все мое детство, но и всю жизнь - было впечатление от Нового Года. Огромные снежные сугробы, трескучие морозы, яркие крупные звезды на ночном небе, до которого можно дотянуться рукой, высокая живая елка, которую приносит отец, и которую мы наряжаем всей семьей, и, конечно же, Дед Мороз и подарки! Это сейчас каждый год 26 декабря из Великого Устюга приезжает в Москву главный Дед Мороз России. У него целая армия маленьких дедушек морозцев с красными мешочками, которые, как тараканы, расползаются по всей стране. По вызову любой такой морозец придет к вам: споет, станцует и подарок заказанный вручит. А почти полвека назад уже обычная цветная открытка с несущейся белоснежной тройкой, запряженной в сани, с Дедом Морозом, с большим мешком, подгоняемая метелями, среди морозной звездной ночи - способна была взволновать воображение ребенка. Вот об этом новогоднем чуде и был мой самый первый рассказ. Когда я задумал его писать, то сказал себе:
   - Будь искренним и постарайся на все о чем станешь писать смотреть глазами шестилетнего мальчишки.
   Было очень трудно дать название книге, ведь в ней были собраны пятнадцать очень разных рассказов. Я, в какой уже раз, мысленно ощупывал каждый рассказ и неожиданно поймал себя на мысли, что почти в каждом тексте так или иначе, но прогуливается кошачья морда. Да и я сам и тигр по году и в моем характере много от кота. Вот так родилось название сборника - "Байки от Котика".
   Книга, тиражом 300 экземпляров увидела свет в апреле 2009 года, а 26 октября сбылась невозможная мечта идиота: меня приняли в Союз Писателей России. Рекомендацию писал Александр Преображенский, рекомендовали Александр Петрович Торопцев и Владимир Майоров. Красная членская книжца, доступность Дома творчества в Переделкино и другие литфондовскиевозможности - этовторичные маленькие радости. Принятие в писательский цех для меня, незрячего человека, выражалось в фактическом признаннии меня равным.
   А что же, по-существу, дало и дает мне мое писательство?
   Мой знакомый приличный писатель, как-то сказал:
   -Я тут на днях написал рассказ. А когда написал, то задумался. Что же я еще сделал, кроме того, что написал рассказ? Я же у времени обменял два прожитые дня на десять страниц текста!
   Мне такое рассуждениее понравилось. А еще,- ни с чем не сравнимое эстетическое наслождение, когда обдумываешь, пишешь и потом гранишь созданный текст- это так; неутрачивоемое, от повторяемости прочтения впечатления - это так; благодарность читателей, голосующих сердцами, личным временем и кровными рублями - это тоже так. Но, пожалуй, главное, касаемое меня лично - это возможность до-моделирования и даже некоторого до-оформления окружающей жизни. Если учитывать, что окружающая действительность напрочь рассасывается туманом с растояния двух метров, то писательство становится перестройкой невидимого, для меня, мира в мир зримый и асолютно полноценно переживаемый. При этом я не тот человек, который способен заключить себя в "башню из слоновой кости". Я очень люблю жизнь во всех ее разнообразных проявлениях. Я люблю море, горы, прогулки по тихим паркам, поэзию, искусство, женщин, животных, хороший чай, качественную водку, театры и бани. Обожаю подслушивать разговоры; подглядывать отношения между людьми; да и сами люди, все больше, вызывают мой растущий интерес.
   Может, это покажется невероятным, но мне никогда не мечталось прозреть, но я, все свои сорок семь лет учился и учусь видеть.
  
   1 января 2010г.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"