Аннотация: Самые обычные гуашевые краски порой способны останавливать неумолимое время
КРАСКИ ДЛЯ НИКИТЫ
1.
Поезд проносится мимо. Стучат колеса, гремят тяжелые вагоны, дрожит земля, пахнет всегда смолой и чем-то копченым.
Маленькая железнодорожная станция, через которую проходит единственная дорога местного значения из поселка Широкое в деревню Узкое. Смех, да и только. Там широко, а там узко. А здесь и не широко, и не узко - вообще никак. Сотнями километров тянется лес, через который проложена железная дорога, идущая с запада на восток или с востока на запад - это уж как кому угодно.
Стучат колеса. Ту-ту-ту-ту. Тепло, уютно в вагоне. Стоит у окна пассажир и скучно смотрит в окно на проплывающий за окном пейзаж. Дорога длинная, пейзаж однообразный. Мелькнет такая станция перед глазами пассажира как пятисекундный эпизод. И снова лес, лес, лес.
Короткий перрон из блочных плит, неопределенного цвета маленькая станция. За станцией несколько домиков - пять или шесть. И все. Сразу же за станцией - железнодорожный переезд с полосатым шлагбаумом и серая долгая дорога, бог весть откуда и куда убегающая.
Все поезда: товарняки, скорые, и даже пассажирские, кланяющиеся каждому столбу, - даже они игнорируют эту станцию. Только один поезд, номер 75, проходящий раз в двое суток, останавливается здесь. Время прибытия: по четным дням в 17-20. Время отбытия: 17. 30. Время стоянки: десять минут. И еще рабочий одновагонный керогаз. Керогазом дизелек прозван за его чрезмерную шумливость и вонь. Шум его слышен еще верст за десять. Шум, едва различимый, нарастая, превращался в хриплое чихание огромного великана, от которого дребезжали окна, замолкали птицы и затыкали уши люди.
Дым, который валил из низкой трубы дизелька, был настолько въедливым, что пахли не только сидения, стекла и двери вагона рабочего поезда, но и сами рабочие, их одежда, даже воздух, который они выдыхали, - во всем присутствовал запах этого дыма.
По последней Всероссийской переписи населения, в пределах станционного поселка проживало двадцать семь человек обоего пола. Восемь изб с печным отоплением; само здание станции, где находился единственный телефонный аппарат; закатанная асфальтом площадь;,- на площади нелепым краснокирпичным цилиндром торчит недостроенная водонапорная башня. Все. Почему, например, водокачку задумали здесь построить, ведь воду, как сто и двести лет назад люди брали из колодцев. Это вопрос из разряда метофизических, т. е. Вопрос на который никогда и никто не даст ответ. Ведь в радиусе нескольких десятков километров никогда водопроводом не пахло. НО башня в своем недостроеном краснокирпичном теле не став водокачкой стала центром поселка. Знаковоое почти культовое сооружение.
В левой части станционного здания располагался продмаг. В продмаге неизменная потребительская корзинка, состоящая из спичек, водки, трех видов консервов, желтой муки, хлеба, сахара и твердых карамелек, по названию "Вася-Василек".
Утром на дизеле из райцентра Широкое приезжала Клавдия, продавщица, и магазин открывался. Вечером на том же дизеле Клавдия уезжала в Широкое, и магазин закрывался. На этом же дизеле утром в райцентр Широкое уезжала большая часть населения станционного поселка. Дети, в количестве трех человек, ехали в школу, молодежь, в количестве трех человек, ехала в техникум и шесть мужчин и Ирина Сергеевна, учительница английского языка, ехали на работу. Встреча происходила на перроне. Клавдия, продавщица, выходила из дизеля, а на перроне уже стояли те, кто ехал в Широкое.
- Кому я буду торговать? - кричала Клавдия. Весь поселок разъезжается. Зачем вам тут магазин?
Клавдия была не точна. Действительно же, в поселке оставалось пять человек: две старухи, два мужика - дед Кузьма и инвалид плотник Матфей - да Никита.
Никите хоть и было одиннадцать лет, но в школе он не учился. Станционные жители между собой называли его дурачком.
Восемь рубленых изб вытянулись вдоль железной дороги короткой кривенькой улицей, которая, впрочем, называлась улицей Ленина. Единственная улица, единственная площадь, единственная водонапорная башня, единственный магазин, один телефон, одна асфальтированная, и одна железная дороги, и один сплошной лес. Лес начинался сразу же за железной дорогой. И был еще один лес, который виднелся из-за домов.Сразу за домами начинались необъятные по размерам огороды, которые, впрочем, засаживались, дай бог, на треть. А вот за этими огородами и начинался лес. Этот лес жители станционного поселка называли "нашим лесом", а лес, который был за железной дорогой, назывался "тот лес". И это была существенная разница. Хотя на взгляд постороннего ни "тот", ни "этот, наш" леса ничем не отличались. И там, и тут плотным частоколом стояли толстенные сосны, сквозь хвою тяжелых лап едва-едва просачивались до земли солнечные лучи. При этом оба леса были достаточно богаты низкой порослью с кустарниками, зарослями орешника, дикой малины. В высокой густой траве росли грибы, а в низинках желтели своими подсохшими корками да пятнисто чернели голыми кочками болотца, на которых то тут, то там гнездились парочками березки.
И все же, жители поселка различали эти два леса и ходили по грибы да по ягоды в "наш лес". В "нашем лесу" было в полуверсте от конца огородов глубокое чистое озеро. Бежит с холмика на холмик тропинка, прячется за кустики и неожиданно - вот оно, озеро. Вековые сосны расступаются, и открывается голубое блюдце. "Сосновое озеро" - так звали его между собой местные жители. А как оно еще называлось, этого никто не знал. Говорили, что на самых точных картах это озеро, конечно же, отмечено, но без всякого названия.
В том лесу, что за железкой, и грибы, и ягоды, и даже озеро, тоже были. Но грибы были обманными, ягоды кислыми, а в озере еще очень давно утонул мужик, и с тех пор по ночам он стонет со дна озера. А кто в ту пору будет на озере, того затащит мужик костлявой ручищей. Такое вот предание было в поселке.
И грибы - вроде грибы как грибы... А вот пошли как-то люди в тот лес, набрали этих грибов, пожарили - все разом померли. Легли спать и не проснулись.
Это тоже было, видимо, очень давно, но старая бабка Старлычиха помнила то время и знала тех людей, хотя и была тогда еще сопливой девчонкой.
Трудно было поверить, что вот эта скрюченная старуха с клюкой и красновато-желтой кожей, которая, как плохо приклеенная бумага, топорщилась на ее костях- эта старуха была когда-то шустрой девчонкой. Старлычиха знала, казалось, все. Из ее рассказов всегда складывалось впечатление, что она сама все либо видела, либо знала лично тех людей, о которых говорила. Это была такая у нее манера рассказывать. Она как бы глядела в невидимую дырочку и обо всем, что там видела, о том и говорила.
Целыми днями, из года в год, сидела Старлычиха на своей табуретке, к которой хромой плотник Матфей приладил спинку и подлокотники. Получилось что-то, похожее на трон. Старлычиха клала вязаную и набитую черт знает какой травой подушечку и садилась в это кресло. От подушечки исходил запах то ли горький, то ли сладкий, а иногда пахло острым и кислым. Запах был ядреным, и дед Кузьма - еще один долгожитель станционного поселка, но гораздо моложе Старлычихи - шутил: говорил, что бабушка Старлычиха протухла и что ее бы следовало хорошенечко выстирать. Но по причине отсутствия воды в поселке, отдаленности соснового озера, это было сделать почти невозможно. Да и потом была вероятность, что эта подсушенная вобла (именно так выражался дед Кузьма) в водной стихии могла попросту раствориться.
- Она же, ведьма, засушила себя и делает вид, что живая. А намочи ее, так она и раскиснет, как сухарь в кипятке.
Как бы там ни было, но жизнь продолжала, несмотря ни на что, тянуться сахарными громадными облаками на восток. Туда же летели птицы и туда же гремели пахнущие смолой, огромные черные цистерны. Легко, как в красивых снах, проносились скорые и пассажирские поезда. Все это жизненное разнообразие, хаотично двигаясь в разные стороны, двигалось всегда мимо станционного поселка, который неизменно и, казалось, вечно стоял и будет стоять здесь, посреди земли.
2.
Так же, из года в год, сидела на своем деревянном почерневшем троне старуха Старлычиха. Домик ее был напротив станции. Между ее домом Љ 3 по улице Ленина, и станционным зданием растекшимся асфальтным блином лежала площадь. на площаде высилось недостроенная водокачка.
Каждое утро, дождавшись отхода дизеля на Широкое, увозившего поселковых, и после того, как оттрезвонит сигнализация, оповестившая, что продавщица Клавдия наконец-то справилась с амбарным замком продмага, старуха Старлычиха отворяла дверь избы. По крутым ступеням высокого крыльца, бог весть каким образом: полуволоком, частично на своем горбу, частично опираясь или даже сидя верхом, она как-то умудрялась каждый раз спуститься сама и стащить свой деревянный трон.
Затем старуха вытаскивала свою палку из-под крыльца и начинала стучать ею по ступеням. Старуха стучала до тех пор, пока Никитка-дурачок не выскакивал из своей избы. Никитка помогал оттащить деревянный трон. Но старуха никогда сразу не усаживалась. Иногда старуха указывала на место под башней, иногда возле огромной, никогда не просыхающей лужи, в том углу площади, где асфальт настолько просел, что образовалась впадина, в которую дожди наливали небесную воду, а гуси и утки из хозяйств поселковых жителей плавали парочками и врозь в этом искусственном водоеме. Иногда палка старухи указывала на голое пространство площади, где не было ни лужи, ни башни, а был только один асфальт. И Никитка часто по несколько раз таскал и перетаскивал бабушкин трон. Вероятно, что постороннему взгляду бабка с палкой и ребенок с горящими то ли от ярости, то ли еще от чего, глазищами- такое зрелище могло предтставиться издевательством обезумевшей старухи над малолеткой, если бы не улыбка на восторженом лице Никиты. Само восторженное лицо делалось этой улыбкой.
А вот в таких разнообразных размещениях старухи и ее трона некоторые смекалистые жители поселка видели особое значение.
Охотником до разгадываний и толкований размещений старухи был дед Кузьма. В зависимости от времени года; дня недели; того в какой части площади был Никиткой установлен трон для Старлычихи и еще по четырем признаком дед Кузьма делал заключения о предстоящей погоде, давал прогноз на урожай грибов и политическую конъюнктуру в стране. Так дед Кузьма в свое время предсказал: падение Хрущева, смерть Брежнева и узнал по форме тени, падающей от сидящей как-то под июльскими палящими лучами Старлычихи, известное впоследствии на весь мир родимое пятно Михаила Сергеевича горбачева. Когда, как-то, Старлычиха, сидя у лужи, своей длинной палкой то ли приманивала, то ли отгоняла от себя наплывавших гусей, проходящий мимо дед Кузьма прочел на воде от движения палки и по движениюбелого матерого гусака единственное слово: "Борис". Кем оказался этот Борис, страна узнала чуть позже.
Старлычиха относилась к подобным выходкам Кузьмы сугубо равнодушно.
- Брешет Кузя, - только и бросала старуха на немногочисленные расспросы. - Я его знала, когда он, рябой и рыжий, с голой жопой, из крапивы подглядывал за девками.
Этим старуха давала понять: что можно взять с этого Кузи!
Справедливости ради, надо сказать, что местные жители поселка мало обращали внимания на пророчества деда Кузьмы и мало замечали саму Старлычиху, как мало замечают дерево или ту же водонапорную башню, когда проходят в миллионный раз мимо.
А вот продавщица Клавдия и Никитка-дурачок были верными друзьями обоих стариков.
Клавдия оттого, что была, во-первых,нездешней, постоянно проживавшей с пьяницей мужем и семилетней дочерью в райцентре Широкое и приезжавшая в качестве продавца в этот поселок; А во-вторых, - была женщиной, любопытствующей до всяких небылиц и чудачеств. А в райцентре какие чудачества? Дома пятиэтажные, с газом и телефонами. Имелись техникум, кинотеатр, консервный завод, где разливали известную на весь район Широковскую водку, два детских сада и две школы. Все эти учреждения были между собой соединены заасфальтированными дорожками и дорогами с тротуарами. В самом центре поселка, где находилась милиция, администрация, суд и банк был даже светофор со свистком. Зачем был установлен там свисток, никто не знал. Милиционер, правда, говорил - это для слепых, чтоб они по звуку могли определить, когда можно, а когда нельзя переходить дорогу. Но это было как-то неубедительно. Ведь и слепых в райцентре не было, да и на светофор никто из пешеходов внимания не обращал, и дороги переходились в местах, где кому бог подскажет. В общем, в райцентре Широкое была скукотища и тоска смертная. Даже бесконечные бразильские сериалы не могли рассосать дремучую российскую скуку.
А тут в железнодорожном поселке и работы никакой, и дед Кузьма со старухой Старлычихой и дурачком Никиткой - цирк шапито, да и только!
А когда предсказания, насчет родимого пятна Горбачева, и потом эта надпись на воде, которую озвучил дед Кузьма, - какие уж тут шуточки! Юродивые и пророки!
А один раз дело дошло даже до недоразумения. Как-то утром стоят мирные жители поселка на платформе и ждут рабочего поезда, чтобы ехать в райцентр Широкое. Уже слышен вой и вонь от приближающегося дизеля. Вот дизель остановился, и на платформу соскочила продавщица Клавдия. Вроде все как всегда. Но Клавдия крикнула не свое обычное, насчет того, что торговать некому, и она скоро перестанет мучить амбарный замок. На этот раз Клавдия держала в руках развернутую газету, которую выпускал райцентр Широкое. Газета так и называлась "Широкие дали". С двойным смыслом. Раньше газета называлась "Коммунистическая" - просто и однозначно. А вот теперь "Широкие дали" - понимай как хочешь! "Повод для шатания умов и сомнений, зовущих в тоску и уныние", - как заключил плотник Матфей.
Так вот, Клавдия соскакивает на перрон с этой газеткой и бежит прямо к ожидающим обратного хода рабочего поезда.
Окружил народ Клавдию и пытается понять, чего это она с утра такая взволнованная.
А Клавдия тычет каждому в лицо эту газету и бубнит как заведенная: "Бабка Старлычиха".
Пригляделись люди и, действительно, на первой же странице, где когда-то публиковались самые важные распоряжения и постановления партии и правительства, на этих самых священных газетных местах не кто иной, как бабка Старлычиха. Фотография, да еще крупная. Черный деревянный трон, на троне на высокой подушке с палкой в правой руке сидит старуха Старлычиха. На голове у старухи ее все тот же платок, неопределенного зелено-красного цвета, с торчащими концами. Бабка повязывала платок так, что узел приходился где-то повыше затылка, почти на макушке, и два конца этого платка торчали, как две антенны.
Дед Кузьма всегда подшучивал над этими двумя антеннами:
- Баб, а баб, как там связь с космосом - нормальная?
- Чего? - недослышивала и не понимала Старлычиха.
- Я говорю, связь с космосом стабильная? - и дед Кузьма показывал пальцами у себя на голове то ли рога, то ли он изображал эти самые две антенны.
- Брешешь, Кузя, - только и отвечала старуха.
И вот тут на фотографии в районной газете наша старуха. Но полно! Она ли это?
- Внешне все сходится. И трон, который сладил Матфей, и сама старуха в своей одежде и в платке с двумя антеннами, и палка ее тут же. Да и окрестности вроде наши, - отмечали удивленные жители. - А все как будто и не то.
Будто сидит не их старуха перед их же магазином, как сидела она и год назад, и два, и десять лет. Но это же изваяние идола! Этакий древний божок на троне. Вот и скипетр и корона. Глаза полузакрытые - погруженность в вековой сон. И подпись соответствующая: "Национальная идея местного масштаба".
Вот так бабка Старлычиха, сама того незная, прославилась на всю нашу страну.
Фотокорреспондент нащелкала множество кадров, некоторые из которых украсили большую, во весь разворот статью.
На одном из этих снимков отчетливо видно, как на верхушке странного сооружения, которое в статье именовалась загадочно "Башня", так вот на верхушке этой башни стоит ребенок с широко расставленными руками. Эту статью перепечатали сразу три столичные газеты и В разнообразном сознании жителей большой нашей Родины родилсяи этот далекий, окруженный дремучими лесами железнодорожный поселок, у которого не было собственного названия. Ребенок, стоящий на вершине красного сооружения, похож на птицу в гнезде, собирающуюся взлететь. Этим ребенком был Никитка, по прозвищу дурачок.
3.
Когда Авдотье Кашиной исполнилось шестнадцать лет, она сказала матери, что жить в этом медвежьем углу она не хочет и поэтому поедет... Но куда она поедет, Авдотья сама толком не представляла. Закончив в райцентре Широкое среднюю школу и курсы кройки и шитья, она решила доехать на поезде до какого-нибудь большого города, выйти и устроиться на швейную фабрику или в ателье по пошиву одежды.
Мать поорала на дочь, потом поплакала, потом дала сто рублей и помогла собрать чемоданчик.
- Куда же ты, доченька, поедешь? Где тебя искать? - спрашивала мать.
- Я тебе напишу, как устроюсь, - отвечала Авдотья.
И написала. Написала через месяц из города Свердловска, где она , действительно,устроилась на пошивочную фабрику и жила в фабричном общежитии.
- Ну и слава Богу, - вздохнула с облегчением мать Алена Ивановна. - Дочка работает, учится и живет в большом городе. Выйдет замуж, родит внука. А чего еще надо ей на старость?
Прошел год, потом еще полгода. Авдотья писала нечасто и не приезжала. А под зиму, когда выпал и сразу же растаял первый снег и дороги, вспухшие от дождей и глины, стали подмораживаться, неожиданно приехала. Приехала, и не одна. За спиной в заплечном мешке, специально для этого прилаженном, лежал сверточек. Этим свертком был ее ребенок. Мальчику было два месяца.
Когда Авдотья сняла заплечный мешок и развернула сверточек в протопленной избе, только тогда маленькое розовое существо взвизгнуло.
- Что это, доча? - не понимая и не веря глазам, спросила дочь Алена Ивановна.
- Это твой внук Никитка.
Ребенок был так мал и худ, что был похож более на ощипанного цыпленка, чем на человека. И звуки, которые он издавал, были какие-то нечеловеческие, а птичьи. Он не кричал, не плакал, а жалобно высвистывал свою затаенную печаль.
Авдотья больше не вернулась в Свердловск. Она стала жить с матерью. Устроилась в вокзальный буфет райцентра Широкое мыть посуду и полы. Через год сошлась с главным механиком широковского железнодорожного депо товарищем Шакбаумом и стала жить в райцентре. Никитка оставался в поселке с бабушкой. Авдотья через год родила главному механику товарищу шикбауму дочку Лизу.
Никитка как только встал на ножки и начал сразу же бегать по избе. Его бегание было похоже на прыжки птицы. Он бегал по избе и, казалось, все искал что-то. Авдотья не часто приезжала в поселок. А когда приезжала, то привозила гостинцы и вещи для Никиты. Она оставляла некоторые деньги матери.
- Понимаешь, мама, у нас однокомнатная квартирка, Лиза растет, и товарищ Шикбаум не хочет...
- Товарищ Шлакбаумов... Я понимаю, доча, - Пусть будет так. Ему тут хорошо. Только вот он бегает и ищет...
- - Чего ищет?
- - Бог его знает. Прыгает по избе, а то под кроватьзаглянет или на печь вскочит. И глядит, глядит, глядит... Я его пытаю- чего ищешь, Никитушка? А он кричит.
- -Да чего кричит?
- -А птицей кричит. А чего кричит не знаю. Ты бы чаще приезжала, доча.
Но когда приезжала Авдотья, Никитка забивался в угол или залезал на печку. Он так пристально всматривался, что Авдотье становилось не по себе.
- Мама... он на меня так смотрит... - говорила Авдотья матери, - будто не узнает и что-то хочет во мне разглядеть.
Никита рос неговорящим ребенком. Свистел, пищал, руками, как крыльями научился махать, а не говорил.
Когда Никите исполнилось семь лет, встал вопрос о школе. Как-то зашла к Алене Ивановне соседка Ирина Сергеевна. Ирина Сергеевна была учительницей английского языка и работала в средней школе в райцентре Широкое.
- Вам, Алена Ивановна, - говорила Ирина Сергеевна, - Никитку надо докторам показать.
- Каким докторам?
- Есть доктор логопед - детский врач. Он таких детишек учит говорить.
- - Что, Никита, хочешь научиться говорить? - спрашивала Никиту Ирина сергеевна.
- Никитка в ответ топал ногами , хмурил брови, кричал, размахивая руками. Если Ирина Сергеевна наседала на него, то Никита попросту убегал из избы.
- Не хочет он ехать ни к каким докторам. Мычит, кричит, руками машет. Мать приезжала, возила его в Широкое, так он сбежал от нее, и - как Господь помиловал - сам приехал назад. Не дай бог, убежит и вообще не вернется.
- Но ведь Никите надо учиться.
- Надо, - согласно кивала головой Алена Ивановна.
- Потом есть такие специализированные школы, где такие дети живут и учатся, - продолжала Ирина Сергеевна.
- Куда же я его такого отпущу? Что уж тут поделать! - разводила руками Олена Ивановна
Время шло. Никитка рос и продолжал жить с бабушкой. Ирина Сергеевна пыталась из райцентра организовать для Никитки специальное надомное обучение.
Из райцентра приезжал- дядька то ли врач, то ли какой-то начальник - этого Алена Ивановна не поняла. Дядька осмотрел Никитку, поговорил с ним и поговорил с Аленой Ивановной. Потом предложил отдать Никитку в школу-интернат для умственно отсталых детей.
- Авдотья Петровна, - заключил свою беседу с Аленой Ивановной дядька, - свое согласие дала.
- Дочь привезла Никитку, когда ему было два месяца, и оставила... Я его ращу, и мне решать, куда его отпускать, - заключила Алена Ивановна.
- Да, конечно, так и Авдотья Петровна нам сказала, и это написано в ее заявлении.
- Так вот, мое слово такое, - встав из-за стола, сказала Алена Ивановна, - я никуда Никитку не отпущу. И все!
И все же, сердобольными гражданами железнодорожного поселка было налажено своеобразное обучение Никиты. Выглядело, правда, такое обучение странным и не вполне было надомным. Скорее, обучение могло бы называться поселковым, так как в обучении Никиты принимали участие сразу несколько граждан поселка. А само обучение проходило в разных местах.
Первым педагогом стала Ирина Сергеевна. Она купила Никите в райцентре букварь, тетрадки, ручку и набор из двенадцати фломастеров.
Раз в неделю Ирина Сергеевна заходила к Алене Ивановне. Чаще всего это была пятница - методический день, когда Ирина Сергеевна не ехала в школу. Они с Никитой учили азбуку и счет. Никите нравилось листать большой цветной букварь. В букваре были картинки. Буквы, на которые указывала Ирина Сергеевна, напоминали Никите жуков, пауков, а чаще всего - птиц. Никите нравился запах букваря, запах цветных картинок и запах каждой буквы. Ирина Сергеевна открывала букварь и начинался урок. Никита внимательно слушал первые две минуты. Ирине Сергеевне казалось, что мальчик слушая, все понимает. Но, вот, изучая букву "У", Ирина Сергеевна, называла предметы в которых был этот звук., Вытянув трубочкой сухие тонкие губы, она долго тянула звук "У-у-у". Никита сидел напротив. ОН пристально смотрел и очевидно слушал.
Но когда Ирина Сергеевна встала и подошла к окну, чтобы найти там за окном пример со звуком "У", и когда она оглянулась и уже хотела подозвать Никиту, чтобы он посмотрел в окно, то увидела, что Никита продолжает сидеть все в том же положении и так же внимательно смотреть на то же место, где только что сидела она.
Ирина Сергеевна подошла и снова села на стул. И снова Никита смотрит на нее все с тем же вниманием.Ирина Сергеевна вздрогнула.
Она так ясно почувствовала, что в этой комнате нет Никиты. Перед ней сидит манекен, чучело, оболочка, а самого Никиты - нет.
- Никита! Ты где? -взвизнула Ирина Сергеевна.
Ответом была тишина.
Ирина Сергеевна подскочила и буквально, оббежала стол. Стоя за спиной у Никиты, она протянула руку, чтобы положить ему на плечо. Было тихо. Об стекло билась муха, и в прихожей тикали часы. Ирина Сергеевна стояла за спиной Никиты и чувствовала, как превращается в маленький сушеный финик. Перед ней был круглый стол, на котором был открыт букварь, и на левой странице в форме огромной улитки была изображена буква "У". Впереди было окно. За окном виднелся край магазина и край красной водокачки. По дороге в сторону магазина проковылял на протезе плотник Матфей. Вслед Матфею вылез из лужи серый гусак и, вытянув шею, стал пытаться ущипнуть Матфея за штаны. Все это наблюдала Ирина сергеевна, так же, как чувствовала себя фиником. И ей стало нестерпимо, вдруг, интересно- а сладкий ли этот финик? Потом Ирина Сергеевна увидела, как от магазина идет к дому Алена Ивановна. Тут только она вышла из оцепенения. Алена Ивановна возвращалась из магазина.
Ирина Сергеевна выскользнула в темные сени.
- Ирина Сергеевна, вы уже уходите? А как же чай? Я тут прянички купила. Свежие. Клавдия сегодня получила.
- Никита там... - шепотом, одними губами сказала Ирина Сергеевна.
- Что Никита? - не поняла бабушка.
- Никита там сидит..., - и Ирина сергеевна на цыпочках выскочила на улицу.
- На этом букварь с буквами и Ириной сергеевной были отставлены
Вторым педагогом был дед Кузьма. Если бы деду Кузьме сказали, что он педагог, то, вероятно бы, дед Кузьма воспринял, как оскорбление. Во-первых, дед Кузьма не любил и не доверял иностранным словам, а во-вторых, дед Кузьма вообще не воспринимал то, что он делал, как нечто особенное, отличающееся от того, что составляло сущность деда Кузьмы и всего, что из сущности этой вытекало.
Разве сидеть под деревом и что-то бормотать, разве такое состояние не вытекало из всего того, что был дед Кузьма? Дед Кузьма бормотал везде. Он бормотал, когда его слушали и когда не слушали, он бормотал, когда шел на рыбалку и когда собирал грибы. Его рот не закрывался, когда он тянул папироску, и даже когда, забравшись на печь, попросту дрыхнул. Все эти бесконечные монологи, диалоги, речи, беседы и просто ворчание - все это было чем-то таким очень похожим на хроничские замечания о происходящем. Дед Кузьма комментировал все: и шипящих гусей, и грязную лужу, и политику партии и правительства, и полеты перелетных птиц, и то, как гуляет на озере рыба. Лет двадцать назад, когда он, все такой же седой, шел за гробом своей жены, и тогда продолжал вести беседу, будто о чем-то с ней не успел договорить.
Тяжелая неизлечимая болезнь сломала еще нестарую его жену. Когда Кузьма привез ее из районной больницыи желтую, высохшую, с гремящими под кожей костями, тогда и начал он тот самый разговор, который продолжал вести, идя по лужам за гробом.
У озера на маленьком кладбище была приготовлена яма. Несколько человек, провожавшие Марию Васильевну в последний путь, уже с полчаса переминались с ноги на ногу под моросящим дождиком. Все, кто хотел, уже попрощались, и только Кузьма не спешил. Он, присев на корточки у изголовья и закурив свою цигарку, продолжал что-то бормотать. Несколько раз к нему подходил Матфей с молотком и гвоздями. Надо было заколачивать и опускать в яму гроб.
А Кузьма говорил о какой-то корове и о каких-то ситцевых отрезах. Матфей переминался на своем костыле и нерешительно отходил.
- Чаво-то Кузьма? - спрашивали его рабочие с лопатами.
- А шут его знает... Корову и тряпки какие-то вспоминает, - отвечал Матфей.
Сколько бы еще Кузьма мог вести свой разговор... Но Матфей, подойдя в третий раз с рабочим, молча приладил крышку и ловко загнал шляпки блестящих гвоздей в гроб. Потом гроб подняли и, положив на веревки, опустили в яму. Рабочие стали забрасывать яму. Первые комья глухо и тяжело бухали в гроб, а потом все тише и тише. Вскоре яма была засыпана, а над могилой вырос небольшой холмик. Кузьма продолжал сидеть на корточках все на том же месте. В обветренных губах торчала потухшая папироса. Он сидел спиной к могиле и продолжал бормотать. С кем и о чем он говорил? Потом, когда все было кончено, Матфей взял под руку Кузьму и то ли сам опираясь на его руку, то ли ведя деда Кузьму, пошел в поселок. Несколько раз видели Кузьму на могилке жены. Сидит на корточках, курит и говорит. А потом как отрезало. Прошло уже двадцать лет, и за это время ни разу не заходил к жене, даже когда был на кладбище по случаю чьих-либо похорон. Видимо, обо всем успел с ней переговорить тогда. Вот полюбил слушать такие бормотания деда Кузьмы Никитка. За огородами, перед началом леса, под старым дубом, часто можно было видеть деда Кузьму. Сидит седой старик, шмалит цигарку и бормочет. А на дереве сидит Никитка. Чего там бормочет старик и чего из этого бормотания слышит Никитка?
- Ты чего бормочешь? - как-то, проходя мимо дуба, спросил Матфей. Он вырубил в лесу для изгороди жердину и теперь тащил ее. Увидев под дубом деда Кузьму, громко о чем-то говорящего и отчаянно жестекулирующего, Матфей не удержался и подошел.
- Я тут рассказываю, как наша земля, то есть планета, значит, способно обитает в абсолютном космическом пространстве.
- Чего обитает? - не понял Матфей.
- Среди галактик, созвездий, и метеоритов, и всякой там космической пыли.
- Ты что, старый, совсем сбрендил? Разговор ведешь, что черт тебя поймет, да еще сам с собой.
- А и нет. Тут твоя неправда! Я ему растолковываю.
Дед Кузьма при этих словах махнул рукой вверх.
- С Богом, что ли, уже говорить стал?
- Эх ты, Матфей! Топор в руках держать научился хорошо, а мозги свои, видно, все вырубил. Я с Богом всю свою жизнь говорю. Ведь Бог, Он же стучится в душу к каждому. Это как в горнице окошко открыть. Открой, а там Он. Ну и говори с Ним сколько тебе угодно.
- Ты, старик, явно из ума выжил. Ты сам подумай, чего ты молотишь своим языком.
- А чего?
- А того, - передразнил его Матфей. Он откинул свою жердину и приладил костыль на траве, куда и сам повалился. - Вот ты про мои мозги кукарекаешь, а сам чего молотишь? Ведь если Бог твой стоит за окошком, как ты выражаешься, и ты это самое окошко открываешь и ведешь свои переговоры с Богом, то как же, опять же с твоих слов, это возможно для меня, скажем?
- Матфей, ты поясни свои рассуждения. Я пока в толк не возьму, о чем это ты лопочешь?
- А вот о чем, дурья твоя голова. Ежели Бог один, и он на переговорах с тобой, то как же, к примеру, я в это же самое время могу вести с Ним свои переговоры?
На этом месте чрезвычайно сложный по теме разговор был неожиданно прерван тонким пронзительным свистом.
- Чаго это-та? - испуганно поглядел вверх, откуда раздался свист, Матфей.
Дед Кузьма хихикнул:
- Это ответ на твой вопрос.
- Чей ответ?
Матфей попытался повернуться на левый бок, чтобы разглядеть, что это там за чудище свистит. Но от неловкости и по причине все той же искалеченной ноги Матфей завалился на спину и ударился затылком о ствол дуба.
- Е. твою... - выругался он.
В кроне дуба что-то затрещало, и из ветвей прямо под ноги оторопевшего Матфея с шумом и криком свалился Никитка.
Никитка стал прыгать вокруг дуба. Он хохотал, свистел, размахивал руками и что-то выкрикивал.- Тьфу ты, черт! Напугал ты меня, Никитка, - отмахиваясь от комаров и от наваждения и пытаясь приподняться, выругался Матфей.
- Дю дю дю, фю фю фю ай ай айе-м-с-я! - подбежал Никитка.
4.
Третьим воспитателем для Никиты стал хромой плотник Матфей. Он там же, под дубом, справившись со своей оторопью и со своим искалеченным телом, заявил прыгающему Никите, что философия, или попросту дурь деда Кузьмы о Боге и о всяком подобном, Никите не нужна. А освоение плотницких навыков - это полезное дело: и в хозяйстве, и в возможности заработать.
Что там еще говорил Матфей Никитке и что из этого всего смог понять мальчишка, но жители поселка в тот день видели, как Матфей тащил из леса вырубленную жердину и как эту жердину помогал тащить ему Никитка. С того времени Никитка стал часто заглядывать во двор к Матфею. Во дворе у Матфея было настоящее деревянное царство. Под длинным открытым навесом штабелями лежали и сохли доски и разновеликие бревна. Там же, ближе к углу, у забора, лежали ощерившейся горой наваленные корни. Эти корни были похожи на щупальца фантастических зверей, на сплетенных в клубки змей и на всяческие фигуры, какие способно было родить воображение. К избе был пристроен сарайчик, в котором находилась мастерская. В мастерской стоял огромный верстак, на котором было с десяток самых разновеликих тисков и струбцин. Тут же стояло несколько деревообрабатывающих станков, и на земле в толщину ковра было насыпано стружки.
Никитка любил забираться в этот сарай. На сарае часто висел замок, и тогда Никитка крутился вокруг кучи пней и корней. Но когда удавалось проникнуть в сарай, он валился в стружку и, как поросенок мог ползать, зарываясь лицом в желтовато-белые кудряшки. Или возьмет ветку и начинает ее осматривать, обнюхивать, пробовать на вкус и на зуб. Однажды Матфей застал Никитку за тем, что тот грыз недавно срубленную ветку. Острые зубы ребенка захватывали кончик шершавой коры и медленно начинали ее сдирать. Потом, когда открывалась белое влажное тело дерева, Никитка сперва тщательно обнюхивал, а затем начинал слизывать древесную влагу. Когда слизывать было уже нечего, его зубы впивались и начинали понемногу выгрызать волокна. Матфей, наблюдая, убедился, что Никитка практически все, что выгрызал, тщательно разжевывал и проглатывал.
При этом ребенок оставался вполне здоровым. Из этого плотник Матфей сделал заключение, что такое поедание деревьев, видимо, необходимо для организма Никиты. Ведь и многие животные едят и листья, и кору и грызут молодую древесину. А Никитка был похож более по своим повадкам на животное, чем на человека.
Поэтому Матфей даже специально стал для Никитки заготавливать молоденькие веточки.
Со временем сложился у них ритуал. Никитка приходил, как правило, по понедельникам и сразу же направлялся к сараю. Матфей вытаскивал мешок со стружкой и отсыпал в то место, в котором любил валяться Никита. Туда же приносились ветки. Когда обряд валяния и поедания заканчивался, Никитка выходил из сарая и Матфей знал, что сейчас Никитка начнет., Никитка, выйдя из сарая, сперва, вроде, начинал бесцельно бродить по двору. Он куда-то заглядывал, что-то ковырял ботинком. Но вот он находил место и начинал. Никитка, выдержав паузу, начинал короткими прыжками по периметру обходить весь двор. Он это делал с высокой степенью аккуратности и вниманием. Если, к примеру, на его пути встречался пенек или колесо от телеги, или неубранное бревно, то Никитка, приблизившись к очередному препятствию, останавливался, долго изучал его. Иногда он нагибался, чтобы потрогать или понюхать. После такого исследования Никитка делал два коротких выкрика и, встав на цыпочки, осторожно обходил препятствие. Сам Матфей всегда что-то мастеривший во дворе или в сарае, едва присматривал за Никиткой. Матфей после рабботы убирал весь инструмент в особый шкаф, который всегда держал запертым.
А один раз Никитка учудил, да еще что!
Он согласно своему ретуалу быстро обежал все закутки двора. Когда Матфей поправлял соскочившую доску и обернулся, то увидел Никитку. Никитка стоял в двух метрах от Матфея и улыбался. Его всегда нервное, напряженное лицо являло даже не улыбку. Это было похоже более на оскал зверя. Стоит он перед Матфеем и скалится, а у Матфея мурашки по коже. В руках держит Никитка тесак - старый немецкий штык, который Матфей приспособил для закалывания свиней. Лезвие - двадцать сантиметров, и тяжелая березовая рукоятка, почерневшая от времени, крови и мозолистых рук Матфея. И вот этот ножичек держит в руках Никитка.
- Ты где взял его?! - крикнул Матфей. - Отдай! Ты можешь обрезаться.
Никитка отходит, а Матфей ковыляет на деревяшке на Никитку.
- Отдай, слышишь!
И Матфей показывает, как можно обрезаться острым лезвием.
И Никитка спокойно повторяет, что показал Матфей. Но у него нож, и он лезвием проводит по руке. Тяжелое тело стали погружается в кожу и вычерчивает отчетливый след. След наполняется кровью. Кровь начинает сначала сочиться, а потом просто струйками стекать по руке.
Матфей на своем костыле делает неловкую попытку прыгнуть и выхватить нож. Но Никитка отскакивает, и Матфей валится на землю.
Матфей лежит на земле, матерится и пытается подняться. Никитка поднимает надголовой тисак. Матфей успевает схватить деревяшку-протез, который отскочил, когда он упал. Деревяшкой Матфей едва успевает то ли замахнуться, то ли защититься, когда Никитка бросает тисак. Тисак падает из опущеных рук под ноги Никитки. Теперь Никитку занимает стекающая кровь. Он трогает пальцами, разглядывает,подносит пальцы к носу и губам. Он лижет кровь с пальцев и потом начинает слизывать ее с ранки. Кажется, что он не чувствует боли.
Матфей справился с собою. Деревяшку- протез он приладил и подполз на четвереньках к Никитке. Матфей поднял брошенный тисак, кое-как выпрямился. И, спрятав за голенище тесак, он влепил крепкую затрещину Никитке.
Никитка повалился Матфею под ноги. Матфей сгреб его и потащил в дом.
Рана оказалась неглубокой, и Матфей быстро остановил кровотечение и наложил повязку.
С тех пор Матфей стал все инструменты прятать в шкаф.
5.
Но более всех Никитка любил старуху Старлычиху. Каждое утро, когда бабка, спустив трон с крыльца, начинала стучатьпалкой, для Никитки это был сигнал начала нового дня жизни.
Заслышав стук палки, Никитка выскакивал из дома и, прыгая через лужи, через всякие камешки и криком разгоняя гусей, бежал к старлычихиной избе.
Когда Никитка подбегал, стук палки прекращался и старуха указывала, куда оттащить трон. Никитка хватал за высокую спинку и начинал волочить. Старлычиха, опираясь на палку, ковыляла за Никиткой. В руке она несла подушку, от которой исходил дух концентрированой мудрости.
Сегодня Никитка тащил сидалище Старлычихи не совсем в то место, которое ему указывала бабка.
Бабка подходила под башню, а Никитка ставил трон на берегу лужи. Тогда старуха начинала стучать палкой. Она билаею по красной стене водокачки. Это не помогло. Никитка, как ни в чем ни бывало ходил вокруг установленного трона. Бабка тогда подняла над головой подушку. Трудно сказать почему, но это всегда действовало безотказно. Никитка, как завороженный начинал идти на подушку. Ворона, сидящая на крыше бабкиного дома и вечно ругающаяся с вороной, обосновавшейся на башни, замолчала., За бабкой всегда следовал черный кот Триша.
Вот и теперь кот сидя чуть по-одаль, выжидал. На крыльце магазина стояла Клавдия. Она справилась с амбарным замком и, отперев магазинчик, с чувством выполненного долга перед жителями поселка теперь выкуривала первую сигаретку.
А из-за лужи, в которую уже входила стадо гусей, обозначилась фигура деда Кузьмы. Дед Кузьма каждое утро шел к магазину купить хлеб, пакетик чаю и пачку папирос.
- Сегодня день недели - пятница, - произносил дед Кузьма, как только всходил на крыльцо магазина.
- Ты мне об этом, дед Кузьма, так сообщаешь, будто я сама этого знать не могу, - отвечала продавщица Клавдия.
С этих слов начинался день в железнодорожном поселке.
- Дедушка Кузя, ты это мне или себе сообщаешь?
- Ты, Клавдия, не ганашись, а лучше посмотри вон туда, - и дед Кузьма указывал клинышком торчащей бороденки в направлении, где уже обустроилась старуха Старлычиха.
- Ну и чо ты мне тычешь? Я чо, не узнаю бабку? - отвечала Клавдия.
- Узнавать, может, и узнаешь, но видишь ли ты, какая на ней одежда?
Старуха Старлычиха каждый раз была в другой юбке.
- Так точно! - подтверждал наблюдение Клавдии дед Кузьма. - Но что из этого следует?
Что из этого должно следовать, Клавдия знать не могла. Да и вообще, что могло следовать из того факта, что старуха меняла юбки? Куча хлама накопилось у бабки, вот она и наряжается.
- Семь дней в неделе, и семь юбок! - подсказывал дед Кузьма.
Клавдия и сама замечала, что юбки у старухи одеваются с определенной периодичностью. Ведь и красную, и зеленую, и коричневую, и вот эту, в горошек, Клавдия видела на старухе и раньше.
- У нашей бабушки на каждый день недели своя юбка имеется, - делал вывод дед Кузьма.
И это было именно так. Старуха надевала на себя все юбки сразу. Та юбка, которая была сегодня сверху, вечером снималась. В конце недели старуха оставалась в одной юбке. В воскресенье она грела воду и мылась в корыте. После этого все юбки в той же последовательности вновь надевались на себя.
Такую закономерность вывел дед Кузьма. И действительно, зачем нужен был в поселке календарь?
А вот по мнению кота Триши если на дворе стояла неподходящая погода, то он созерцал жизнь с крыльца дома. И только когда старуха основательно усаживалась на троне и расправляла свои юбки, тогда кот Триша пересекал вокзальную площадь, не обращая внимания на прыгающих то тут, то там воробьев, и прямиком направлялся к своей хозяйке. Дав понять бабке, что он пожаловал, легким трением о ее юбки, он сразу же забирался под них. Бабка Старлычиха приподнимала юбки и впускала кота.
Часто кот Триша встречал там и Никитку. Любили сидеть в недрах бабкиных юбок кот и Никитка.
В конце лета, когда дни были еще жаркими, а ночи уже холодными и изо рта шел пар, умерла бабка Старлычиха.
Никитка утром не услышал стук палки. Выйдя на улицу, он увидел Клавдию и помахал ей рукой. Клавдия махнула в ответ. Гуси как обычно, вошли в лужу. Из-за лужи приближался к магазину дед Кузьма.
Никитка побежал. На середине площади он остановился и задрал голову.
Две вороны, одна с крыше бабкиного дома, и другая с башни молчали. Солнышко, измотав за лето свои солнечные силы, теперь вяло всползало на небо, цепляясь за синие ветви вековых сосен ближнего леса.
В общем, все было, как было уже много лет подряд. Но небыло ни бабки Старлычихи, ни ее трона. Никитка не слышал ударов палки.
Он обежал вокруг башни, потоптался у крыльца старухи и бросился к магазину. На крыльце Никитка столкнулся с дедом Кузей.
Дед Кузьма купил хлеб, папиросы и чай. Вчера дед Кузьма получил пенсию, и сегодня выплатил Клавдии свой долг и купил чекушку и две бутылки пива.
- Где твоя бабка? - спросил дед Кузьма.
Никитка замахал руками и запищал. Это означало, что он ничего не знает и он расстроен. Но вдруг Никитка увидел на всегда пустовавшей верхней полке стопку ярких коробочек.
- У-у-у-э-э-э-щы-зы-бу, - Никитка показывал руками на яркие коробочки.
- Это, Никита, краски, - объяснила Клавдия, - ими кисточками рисуют. И Клавдия стала указательным пальцем правой руки возить по ладони левой руки.
- Сколько стоят эти краски? - спросил дед Кузьма.
Клавдия ответила, и дед Кузьма заплатил.
- Держи и будь художником!
Дед Кузьма вручил Никите купленную коробочку с красками и две кисточки.
Никита тут же на прилавке стал распечатывать краски.
- Подожди, не рви, - взяла из рук Никиты коробку Клавдия. Она аккуратно открыла крышку, и Никита увидел стоящие в три ряда баночки. Каждая баночка имела свой цвет и запах. Дед Кузя стал снимать с баночек крышки:
- - одна, вторая, третья... - считал дед Кузьма.
- Когда он открыл все баночки, то в глазах у Никитки запестрело. Двенадцать баночек, и в каждой свой цвет. Тут был и цвет неба, и цвет солнышка, и цвет холодной зимы, и цвет травы, и цвет крови, которая текла когда-то с его руки. Никитка ткнул пальцем в краску. Палец погрузился в вязкую ароматную пасту.
Когда Никитка вытащил из баночки палец, его восторгу не было конца.
- Ты мне испачкаешь весь прилавок! Вот тебе от меня альбом, и рисуй в нем.
Клавдия сняла с полки альбом для рисования и положила рядом с баночками. Закрытые краски, кисточки и альбом- все это было уложено в пакет и вручено довольному Никите.
Никита взмахнул руками и птицей вылетел из магазина. Он спрыгнул со ступенек.
Он бежал через площадь к своему дому, бежал мимо лужи, где купались гуси, бежал мимо башни, у стены которой сидел черный кот Триша, и он совсем забыл про бабку.
Дома он показал свои подарки бабушке и сразу же стал открывать баночки. Бабушка принесла ему воды для мытья кисточек.
Никитка открыл альбом и опустил кисточку в баночку с небесно-голубой краской. Кисть оставила след. Потом еще и еще. Линии, пятна в самых разнообразных направлениях и сочетаниях ложились на белые чистые страницы. Никитка, меняя цвета, создавал на листах цветную кашу. Порою кисть выскакивала за пределы альбомного листа, и тогда скатерть становилась объектом изобразительных усилий. Баночка, в которой была ярко-белая, как первый снег, краска, превратилась в серую, с лимонно-красноватым оттенком. Все другие краски изменили свой первозданный вид. Но это большого значения не имело. Никитка переворачивал лист за листом. На каждом, вновь представшем белом поле, его кисточка рисовала что-то, лишь ему одному понятное. Но вот закончились все страницы альбома.
Никитка встал. Его руки, лицо, рубашка - все было в краске. Никитка посмотрел на открытые баночки, на воду в банке, на растерзанный альбом и на кисточку, которая лежала на полу.
Бабушка куда-то ушла, и Никитка был один. Он не знал, что ему делать дальше, и он стал закрывать баночки. Взяв очередную открытую баночку, он увидел, что краска осталась полной и не тронутой. Это был ярко-оранжевый цвет. Цвет апельсинов, июльского солнца и...
Тут Никитку будто кто дернул! Он выбежал из дома, пробежал по улице и остановился у крыльца бабки Старлычихи.
У крыльца стояли его бабушка, дед Кузьма, продавщица Клавдия и плотник Матфей.
- Господи, в чем это ты, Никита? - вскрикнула бабушка,.
Она взяла Никиту за руку и повела домой.
От бабушки Никита понял, что со старухой Старлычихой что-то случилось.
Бабушка говорила Никите, что бабушка Старлычиха умерла и что ее будут хоронить. Но что значит "умерла", что значит "хоронить" - всего этого Никита понять не мог.
Вечером, когда все работающие люди поселка вернулись в свои дома, а над поселком взошла луна и заблестели первые звезды, бабушка взяла Никитку за руку и они направились в дом бабки Старлычихи.
Взойдя по ступенькам, они через кухню прошли в просторную горницу.
В горнице было тесно и душно., Горели свечи и стоял посредине стол. На столе стоял длинный красный ящик. Из ящика были видны цветы. Все здесь как-то по-особенному пахло. Это не был забах бабки Старлычихи. Разве так пахла ее подушка? Никитка невольно огляделся. Здесь был запах горевших свеч, запах свечного дыма, запах цветов и еще чего-то незнакомого и чуть сладковатого. Дядя Матфей стоял за красным ящиком у окна и вслух читал книжку.
Иван Петрович, машинист из депо, приподнял Никитку, и Никитка увидел бабку Старлычиху.
Никитка ее не видел со вчерашнего дня. Сегодня утром он не услышал стук палки. Бабушка ему сказала, что Старлычиха умерла и ее нет. А что выходит! Вот она, бабка Старлычиха, лежит себе здесь, и не умерла,
Вот только почему она лежит на столе в красном ящике? Этого Никитка понять не мог. Но даже не это стало причиной внезапного волнения. Сладковатый запах исходил от старухи. Никитка никогда не знал такого запаха. Ни в ее доме, ни от ее подушки, ни даже под сводами юбок, такого запаха не было. И еще, этот бледный цвет лица и тонкие прямые пальцы. Никита видел белое лицо черные запавшие глаза и синие губы старухи.
Он закричал и замахал руками.
Иван Петрович опустил его на пол. Никита, оттолкнул стоящую тут же бабушку и выбежал из дома. На улице было уже совсем темно. Никто не останавливал Никитку, и он, пробежав по улице имени Ленина туда и обратно, вновь оказался перед домом старухи. Перед ним был дом старухи, а позади была башня. Никитка бросился к башне., Он рванул хлипкую дверь. Соскочила задвижка и дверь распахнулась. ОН стал подниматься по крутой винтовой лестнице. Кружилась лестница, кружилось в голове у Никитки, кружилось вокруг черное пространство башни. Но вдруг в глаза Никитке плеснула своим бледным, мертвенным светом взошедшая на небо луна. Это было лицо старухи.
Никитка стоял на вершине недостроенной башни. Над ним плыло ночное небо. Туча наплывала на лицо бабки и тогда Никитке становилось особенно страшно. Но в следующую минуту туча проплывала и старуха снова глядела на Никиту.
И тут Никитка заорал. Ему было очень страшно! Он ощутил прикосновение к его душе того, что люди называют смертью.
Потом его сняли с башни и бабушка увела в дом, и уложила в кровать. Никитка быстро заснул. Проснулся Никитка, когда запел первый петух. За окном было еще темно. В окошко сквозь штору заглядывала спустившаяся с неба луна. Никитка отодвинул шторку. Ему уже небыло страшно. Некоторое время он смотрел в это бледное лицо. Потом он сильно заматал головой и задвинул шторку. Теперь он знал, что ему делать.
Следовало встать и тихо, не разбудив бабушку, выйти из дома.
Но перед этим надо было еще сделать одно дело.
Никитка протянул руку и нащупал в изголовье на полочке коробочку. Он аккуратно снял ее и открыл. Вглядываясь, он отыскал нужную ему баночку. Это была баночка с ярко-оранжевой краской. Теперь следовало осторожно встать с диванчика и выйти из дома.
Через несколько минут Никита, босой, в трусиках и футболке, с баночкой краски, стоял перед крыльцом старухи Старлычихи.
6.
Было холодно. Луна отражалась в стеклах. За стеклом на подоконнике сидел кот Триша.,.