Царапкин Сергей Юрьевич : другие произведения.

Кукла

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Московская фантасмогория с элементами юмора, грусти и философских изысканий. Герой в ожидании теплого счастья, вынужден вкусить три с половиной килограмма холодного несчастья!
  Кукла
  
  (московская фантасмагория)
  
  
  "Наши игрушки, если неожиданно
  заглянуть в комнату
  улыбаются совсем не игрушечными улыбками"
   Кн. Мышкин
  
  
  Часть первая
  
  
  Предисловие
  
  Меня зовут Александр Григорьевич Наумов или можно просто Саша. Мне осенью исполнилось сорок. История, которую я хочу рассказать, неожиданна, полна грусти и может показаться фантастической. Хотя всё это случилось со мною в Москве, в две тысячи седьмом году.
  
  
  1.
  
  Сперва хочу отметить и напомнить любопытное наблюдение из жизни природы.
  Снег в Москве выпал двадцать четвёртого декабря две тысячи шестого года, и в ночь на первое января две тысячи седьмого проливной дождь слизал с поверхности земли белое напыление. Этакая новогодняя экспозиция на недельку. Развернулась и захлопнулась. И осталось серое небо, раскисшая грязь под ногами, холодный ветер и промозглая сырость, напитанная непрекращающимися дождями. Любопытнейший символ явила природа.
  И как же в этом безвременье не возмечтать, например, о далёких тёплых краях, где ласковое море и бесконечные прибрежные пески! Вот такая реакция на предъявленный символ. Как же хорошо брести по тёплым зыбучим пескам босиком вдоль моря, уходя всё дальше и дальше от слякотной московской зимы. А позади остаются невнятные для времени следы, будто кто-то идёт за тобой и догнать уже не может. На минутку можно остановиться, оглянуться. Ещё видны очень дальние следы. Они полны московской размазанной жижи. Но следы, те, что поближе, уже наполняет набегающая волна. Ну а след, оставленный перед тем, как остановился - этот след сух и полон песочной теплоты.
  - Значит, я уже ушёл?
  Потом я вижу, как другая волна слизывает и московскую жижу, и всё остальное, включая и последний сухой, солнцем обогретый след. Позади уже ничего. Впереди ещё ничего. Небрежным росчерком белых чернил скользит по выполосканному небу одинокая чайка. Это последнее, что может ещё предъявить останавливающееся время. Но и оно уже бессильно что-либо длить. Зачем? И тогда всё останавливается: солнце в своём раздражённом накале перестаёт видеть само себя; прожжённое белыми дырами небо падает брошенной тряпкой в море; море, накрытое этой тряпкой, стеклянно блестит; и я - убежавший из дурацкой Москвы, потерявший все свои следы, продолжаю стоять здесь. Это, я чувствую, может продолжаться бесконечно долго.
  "На что это похоже? - думаю я, - На смерть? Или на вечность?"
  И то и другое равносильно, возможно, своей невместимостью в моей черепной коробке. И я снова опрокидываюсь в сопливую, простуженную январём Москву. И тогда остановившийся росчерк белых чернил снова начинает скользить чайкой в небе над сливочными барашками сонного моря. Это судьба - принудительно быть всегда ничем или чем-то, вроде мечты между дождями и солнцем, между холодными снегами и нестерпимо раскалёнными песками, между потерянным прошлым и никогда не наступающим будущим - быть всегда "ничем" и поэтому уметь только вздыхать, молиться и чёрт знает о чём думать! И где-то в этих бесконечно назойливых оппозициях появляется место Злодею.
  Итак, на сцене появляется злодей.
  Злодей крадётся и, осмотревшись, убеждается, что его никто не видит. Глупый злодей! Или, всё же, это правила игры, и злодей просто хорошо их знает? Так вот, злодей, оглядевшись, бросает в песок иголочку. Маленькую иголочку. Потом он бросает ещё одну и ещё одну. Злодей бегает по песку и разбрасывает то тут, то там свои иголочки. Это можно назвать "злодейским танцем". Сколько злодей бросил в песок иголочек, это неизвестно. Но когда он уходит, то на первый взгляд ничего не изменилось. Всё тот же тёплый песок, всё то же море и высокое небо, и даже ветерок своим дыханием изгладил следы злодея. Кто был этот злодей, это неважно. Важно, что в песке кроме тепла, кроме многочисленных и разнообразных песчинок, появились иголки.
  А ведь среди песочного пространства можно, например, просто гулять с красивой женщиной. Или можно всё с той же красивой женщиной, искупавшись и упав в горячий песок, зарыться в нём и там, в его тёплых песочных глубинах, рыть ходы и смеяться, когда ваши руки найдут друг друга. Или можно ещё с некоторыми своими друзьями играть в мяч, или взять и высоко, как можно выше подпрыгнув, закричать: "А-А-А-А!"
  Да мало ли что можно делать в пределах такой большой песочницы! А когда в песке находятся иголки? Это уже больно и опасно. Это вызывает нежелание приходить на это место. А само место превращается из красивого в некрасивое, очень похожее на свалку. Там бросают бумажки, и нет никакого желания эти бумажки собирать.
  Ну, а свалка - это уже почти "мерзость и запустение"; это эволюция, революция, поллюция, мастурбация и рекламация вместе взятые.
  Можно, конечно, попробовать, просеивая песчинки, выискивать эти иголки. Это трудно. Можно ничего не делать и, как бы не замечая, жить. Это свалка.
  Можно изобретать всевозможные приспособления для защиты от иголок. Это цивилизация.
  
  Но чаще всё происходит иначе, то есть гораздо проще. Человечек рождается с тёплой песочной душой. И вдруг обнаруживается иголочка. Сначала одна. Ему сказали об этом. А потом ещё, и ещё, и ещё раз сказали. И человечки полны этих нестерпимо колющихся игл. И от этого люди выглядят немножко смешными в своих застывших напряжениях. Или печальны их лица от проливных дождей, так похожих на слёзы. И в этом, в общем-то, нет ничего страшного. Ну, перекосило и прихрамываешь или видишь как-то болезненно и обострённо, смеёшься с неприятным запахом изо рта от больных зубов. Или от долгих пристальных всматриваний в спины уходящим вдаль с трудом откликаешься на собственное имя: "Эй, где ты?"
  Всё это, так или иначе, или иначе и совсем не так. Но как же надо? Это только вопросы, которые задаются, чтобы скрыть своё бессилие и хоть что-нибудь сказать. Ведь молчание - это почти смерть.
  
  А те, кто уже начинает стареть, замечающие не своё вчерашнее лицо в предательском зеркале, видят "неизбежное" и в собственных глазах то ли отблеск обнажённой боли, то ли взгляд затравленной собаки. И вот, когда всё это случилось: и ты уже родился; и обнаружены неисчислимые иголки; и устал уже качаться маятником от мечты к мечте, мимо себя, голого и одинокого "короля"; когда в конце года, как в конце пути, всю эту заваренную и неусвоенную кашу жизни накрывает нежная пелена первого снега - тогда, если постараться, можно успеть, выйдя немедленно на улицу, прогуляться в глубину последней ночи.
  Именно для этого под Новый год выпал снег. Снег шёл несколько дней. Он падал, падал, падал. Он падал на голую землю, на блестящие тротуары, на ветви деревьев и на крыши домов. Оседавшие снежинки весело катались на крышах трамваев, на капотах авто. Их сбрасывали неутомимые дворники с лобовых стекол машин и другие дворники обычными мётлами на обочины. Так образовывались сугробы, и город постепенно превращался в новое пространство. И в этом преображённом пространстве стало как-то потише; как-то звонче заскрипел под ногами снежок; ярче и чище заблестело солнце.
  
  2.
  
  Новый год! Это наше, это сугубо русское! Это начало и конец, альфа и омега. Здесь душа сопрягается с телом! Здесь вся философия! Здесь вопросы если и не превращаются в ответы, то слова уж точно наполняются волшебной силой! А такие сильные слова материализуются - и это субстрат чуда! Можно лепить из такого субстрата жизнь, как из снега лепят снежных баб...
  Ненадёжно? Может быть! Но ведь, какое удовольствие! И не обещанное, а вот здесь и сейчас присутствующее, пойманное "Настоящее" - оно так же растает, и как этот снег, и как эта ночь, и как вся жизнь!
  А ещё это похоже на маленькие дверцы или люки, ведущие непонятно куда, но понятно, что отсюда. Такие дверцы порой попадаются и среди повседневности. Фраза или ситуация некоторое время смотрит в твои глаза, а твои глаза смотрят на эти дверцы. И вот тут, как чёртики из кубышки, выскакивают подсказочки, похожие на капканчики, мышеловочки в форме знаков препинания: "?", "!", ".". Может быть, ещё поэтому все слова, произносимые в Новый год, произносятся в восхитительной форме. Этакий безудержный оптимизм, безрассудство... вобщем, куда-то... и без чего-то!
  
  И поэтому есть лишь одно правило в Новый год - это отмена всех правил!
  Можно готовить салаты и выпить первую рюмку часов за десять до Нового года, но нельзя ничего планировать! А вот я запланировал. И запланировал своё счастье!
  Это я сейчас пишу и леплю везде эти восклицательные знаки. А запланировал я своё счастье недели за три до Нового года и запланировал утвердительно, с жирной точкой на конце! Я решил, что в новогоднюю ночь приглашу Машу и скажу, что люблю.
  Маша на мой вопрос, где она собирается отмечать новый год, ответила, что сначала будет дома с родителями...
  - А потом? - спросил я.
  - А потом могу приехать к тебе...
  Ну, скажите, разве этого мало, чтобы начать строить планы если не на ближайшие лет пять-шесть, то уж хотя бы на срок, включающий новогоднюю ночь!
  Так мы и договорились, что она после боя курантов целует папу и маму и едет ко мне. А я её жду.
  Я ждать начал уже с того самого часа, как мы договорились. Безумец! Мне чаще надо бы смотреть в зеркало. А ведь там, в амальгаме сочетаний и вычитаний оставалось лицо сорокалетнего мужика, у которого седеющие виски, два брака позади, а впереди новогодняя ночь!
  "Все нормально",. - сказал я сам себе и тридцатого декабря сходил на рынок и приволок сумку с продуктами. Тридцать первого декабря сделал в квартире уборку, нарядил ёлку и нарубил три салата.
  Если бы я стал в своих действиях и переживаниях двигаться по нарастающей, то к полночи был бы естественный пик напряжения всех душевных сил, и пожелания в первые минуты Нового наступившего года имели бы силу реальной материализации. Но моё положение было несколько иным.
  
  Наша встреча должна была произойти часа на два позже.
  Поэтому я медленно, маленькими глотками пил красное вино и не спешил накрывать стол. Я даже не спешил бриться. Сидел на кухне, пил вино и смотрел телик.
  Знакомые и не очень фильмы мелькали на разных каналах, потом появилась голова президента, которая поздравила весь российский народ, и стали бить куранты. Я открыл бутылку сухого шампанского, налил в бокал и вышел на балкон.
  
  Во всех окружающих домах, во всех без исключения окнах горел свет. Мерцали гирлянды на ёлках, и за занавесками, даже на расстоянии, ощущалась горячая плотность праздника. И тут же, почти в следующую секунду, началась петардовая канонада, которая потом продолжалась в течение всей ночи. Палили везде, палили со всех сторон, и казалось, что Москва в глухой осаде.
  Я стоял на балконе и слышал, как соседи слева и соседи справа, сверху и снизу - все поздравляют друг друга. Мне не было грустно. Я был под хмельком, и Новый год пришёл и в мой дом. А она? Она приедет менее чем через два часа. Я позвонил Маше и поздравил с наступившим Новым годом. Она сказала, что у неё родители и ещё какие-то родственники, и что метро работает до трёх часов.
  Я положил трубку и почему-то вспомнил, как несколько лет назад купался в декабрьском море. Жена стояла с зонтом на берегу пустынного пляжа. По набережной прогуливались немногочисленные пары, а я, выскочив из воды и прыгая по колючей гальке, уже подбегал к ожидающему зонту и сухому полотенцу.
  
  Господи, как же было хорошо потом, сидя прямо на ступеньках пирса, бросать кружащим чайкам кусочки хлеба и пить крымское вино! Как же хороша всегда Ялта в январе... Несколько чаек над слегка нахмуренным, пустынным морем. Людей в эту пору ещё меньше, чем птиц в небе. Ялта - приморский городок со своей повседневной жизнью.
  И вот эта атмосфера и даёт тебе самому чувствовать себя человеком. Я свободно предавался мечтаниям, ведь уже менее чем через два часа должен был наступить и мой Новый Год!
  
  3
  
  Во втором часу я залез в ванну и, приняв душ, побрился.
  Ровно в два раздался звонок. Определитель на телефоне назвал её номер. Маша сказала, что выезжает, и я стал собираться.
  Помню, как я, выйдя на лестничную клетку и закрывая дверь, подумал, что вот за другими дверями и во всём доме на всех этажах во всех квартирах люди веселятся. Грусть, чувство одиночества, обострявшееся особенно в праздники, теперь лишь на полсекундочки заглянули ко мне и тут же растворились. Сюда они забрели не по адресу, ведь меня переполняло счастье.
  Продолжал падать мелкий снежок. Я свернул на улицу, ведущую прямо к метро. По тротуару навстречу шла женщина. Невысокая, даже можно сказать, маленькая - в блестящем пальто, в остренькой шапочке и с большой чёрной сумкой. Почему-то запомнилась именно эта сумка. Сумка как-то нервно и пусто болталась у неё на животе. Женщина шла быстро. Мы разминулись, а я подумал, что она, с болтающейся пустой сумкой, несчастна. Почему я так подумал? Не знаю. Это мелькнуло слабым росчерком на окраине моего возбуждения и так же быстро затопилось моей радостью. Я спешил навстречу своему счастью.
  У метро я перешёл на другую сторону улицы. Стояли машины с водителями, готовыми по новогоднему тарифу увезти вас куда угодно.
  А вот у самого метро никого не было.
  Мёртвая зона и ни единого огонька. Огни были везде: в окружающих домах, огнями сверкали иллюминация и рекламные щиты, магазины и просто уличные фонари. Но само здание метро было пугающе тёмным. И ни единой души.
  Я подошёл и стал дёргать двери. Мне не открылась ни одна из них.
  Часы показывали два часа тридцать пять минут.
  У неё мобильник не работал, а я свой в спешке забыл взять.
  Я развернулся и стал быстро уходить от метро, будто знал, куда надо идти.
  Но уже через десять шагов вернулся и снова стал дёргать каждую дверь. Я надеялся, что хоть одна дверь должна быть открыта. Ведь надо же ей как-то выйти из этого чертова подземелья! Сквозь прозрачную запертость в лицо лепилась катастрофическая невозможность! Я снова стал уходить от метро. Уже перешёл улицу, как вдруг меня что-то остановило.
  "Она! Она там!" - стало мерцать, будто готовая вот-вот перегореть от накала лампочка в моей голове. Я стал возвращаться.
  Водила из Жигулей спросил, куда мне надо?
  Но разве я знал теперь, куда мне надо!
  Я уже ничего не знал! Волшебная дверца не открылась, и я стоял посреди улицы, посреди Москвы, посреди России, посреди всего мира и ничего не понимал!
  Стал накрапывать дождь - и снег, до того белый, стал неумолимо превращаться в жидкую грязь. Мимо прошла компания. Люди смеялись, шутили, спешили. Мне надо было куда-нибудь идти, и я пошёл вслед за этой шумной компанией. Но очень скоро я почувствовал, что не могу идти за этими людьми. Слишком они были веселы! Я испугался самого себя. Мне стало так ясно, что вот если сейчас кто-то из них, обернувшись, крикнет мне: "С новым годом, дядя"! - я не удержусь и стану орать:
  "Дураки! Чему радуетесь! Этой грязи радуетесь? Пьяницы!"
  Я остановился, а один из уходящих вперёд оглянулся. Оглянувшийся увидел вдали раздавленное существо. Это был я. Я в их глазах почти ничем не отличался от столбов или от этого мерзкого дождя. Так, падающая от забора тень.
  И мне захотелось стать тенью, раствориться в этом мерзком пространстве, просто исчезнуть.
  Я всё же нашёл в себе силы, развернулся и пошёл другой дорогой домой.
  Мимо прошли подростки. Они что-то живо обсуждали. А я чувствовал, как мне всё тяжелее и тяжелее становится идти. Тяжесть мелких капель дождя давила на плечи. Мои плечи ещё двадцать минут назад, будто два крыла, несли меня навстречу счастью. А теперь эти крылья, промокшие от падающего дождя и моих невидимых слёз, превратились в тяжёлые тряпки, которые, путая шаги, вдавливали меня в грязь.
  Я, в буквальном смысле, едва дотащился до дома. Слава Богу, что на пути мне никто больше не встретился. Я мог бы просто напугать людей своим видом.
  Придя домой, я, не раздеваясь и не разбирая постели, завалился спать.
  Последнее, о чём я подумал перед тем как провалиться в спасительный сон, была мысль о той женщине с сумкой на животе, мимо которой я промчался на крыльях счастья.
  Это я так быстро шёл, а она шла очень медленно.
  
  4.
  
  Проснувшись, я почувствовал, что ещё слишком рано. Именно рано, а не поздно! Это значит, что уже не глубокая ночь, а предрассветье.
  Впрочем, который час теперь был, я не знал.
  Я встал с постели и, подойдя к окну, отворил его настежь. Со свежим воздухом втекла в мой дом тишина города. Такая тишина бывает только ранними часами и преимущественно зимой. Зимой - потому что долго набирает силу рассвет, и под покровом ночных красок вязко прорисовывается реальность наступающего дня.
  Сколько я проспал? Час? Два? Сутки? Или целый год? Значения это никакого не имело. Мне захотелось немедленно одеться и выйти на улицу. И через десять минут я уже стоял у подъезда.
  Куда идти? это меня совершенно не волновало. Я вообще никуда идти не хотел. Мне стало просто хорошо стоять вот на этом месте в абсолютной тишине огромного города и ни о чём не думать.
  Блеск фар приближающегося автомобиля вернул меня к реалиям. Машина выехала из-за угла и теперь то ли пропускала меня, стоящего на середине улицы, то ли притормаживала в надежде, что я всё же махну рукой и нырну в её тёплое нутро.
  Но я не махнул рукой. Автомобиль исчез в перспективе прямой улицы, а я продолжал стоять. Под ногами, вправо и влево, разбегались трамвайные рельсы. Мне это показалось забавным. И я пошёл, следуя извилистому трамвайному пути.
  У Серпуховской заставы я, согласно направлению рельсов, свернул налево, а за Даниловской площадью направо. На моём трамвайном пути попадались пластиковые прозрачные остановки. Если я уставал, то присаживался и немного отдыхал. Когда я шёл трамвайным путём, то всегда уважительно махал руками проезжавшим машинам и мы любезно расставались. Водители таких машин махали руками и мне. Наши обоюдные приветствия были красноречивее любых дорожных знаков. По тротуарам я идти боялся. Эти тротуары могли заманить в чёрт знает какие лабиринты своих извилин. И вот я, этакий человек-трамвай, приближаюсь к очередной остановке. На остановке сидит человек. Человек, кажется, спал. Мой трамвай подъехал и остановился. Я предупредительно посигналил трамвайным звонком:
  - Дрынь-дрынь, дрынь.
  Человек продолжал спать. Тогда я вышел из трамвая и, обойдя остановку, зашёл в ночной магазин.
  Я стоял перед многоярусными батареями бутылок и размышлял, что бы выбрать такое, что соответствовало моему настроению? Дверь звякнула, и в магазин вошёл тот самый человек, который спал на остановке.
  Я попросил продавщицу дать мне фляжку дагестанского коньячку.
  Мужик топтался у порога.
  "Наверное, бомж, - подумал я, - сейчас попросит денег..."
  Когда я подошёл к выходу, он спросил:
  - А по какому маршруту пойдёт трамвай?
  - Этот трамвай идёт в депо, - ответил я.
  - Будем ждать следующего, - сказал мужик.
  
  Сонная продавщица таращила на нас глаза.
  - Хотите коньяка? - взглянул я на продавщицу.
  Она мотнула головой. Свинтив крышку, я сделал несколько крупных глотков. Во фляжке осталось ещё немножко коньяка. Я протянул бутылку мужичку:
  - Будешь?
  Мужик допил коньяк. Пустую бутылку он сунул в карман. Я попросил продавщицу дать мне ещё фляжку.
  - Только пейте не здесь, - замахала руками девушка.
  Мы вышли из магазина.
  Если закрыть глаза и, досчитав до двадцати, снова их открыть, то, скорее всего, ничего существенного в твоей жизни не произойдёт. В мире произойдут: смерти, убийства, рождения, а в жизни отдельного человека - ничего. Но если закрыть глаза и не считать до двадцати, а двадцать секунд бубнить шевеля губами слово "хрень", то очень вероятно что похожую "хрень" обнаружишь, когда откроешь глаза.
  Мы сели на металлическую скамеечку трамвайной остановки и я, свинтив крышку, сделал ещё три глоточка.
   - Знаете, когда хреново и больше нет ничего, кроме, например, коньяка, прошу вас, не спешите за один налёт опорожнить ёмкость. Делайте маленькие глоточки. По два за раз. Пейте и не бойтесь подумать, что вы пьёте свой последний коньяк в вашей жизни. И старайтесь длить и не упускать пойманную ниточку. Ниточка завязывается у корня языка.
  Потом мягкое опускающееся по пищеводу тепло и короткая вспышка в желудке. А там, в желудке, если он до этого не был завален презренными котлетами и салатами, то для упавшей коньячной росы там будут доступны все струны вашего тела. Ведь в желудке начинаются все струны. Маленькая сюита или роскошная симфония - и только для вас! Костёр разгорается, и вся "хрень" мира превращается в высокую печаль.
  - Кто это мне говорит? - оглянулся я.
  Мужик сидел рядом и молчал. Он не смотрел ни на меня, ни на фляжку в моей руке. Его глаза были уставлены в то место, где полчаса назад стоял трамвай.
  - Я живу вон там, - начал мужик, - хорошо ночью выйти на улицу. В магазинчике куплю флакончик. И потом сажусь здесь, на остановке.
  - Ты здесь часто сидишь? - спросил я.
   - Да когда как... Дом, магазин и между ними остановка. Это мои опорные точки. Живу, как в трёх соснах блуждаю. Тут теперь вся моя жизнь и мои мысли. Особой радости нет, но и печалиться сильно нечему. Сижу, тяну пивко, курю сигаретку и думаю всякое разное.
  - О чём ты думаешь?
  - Люблю вспоминать своё село. Я ведь деревенский. Моршовка - село такое за Владимиром. Не слыхал? А то думаю про бабу свою. Она у меня красивая... особенно когда была молодой. Сейчас тоже ничего, но стервой стала. А иногда вообще ничего не думаю. Просто сижу и жду трамвай.
  - Какой трамвай?
  - А какой подойдёт. Вчера вот так же подошёл трамвай. А я не успел разглядеть номер. Подошёл и спрашиваю: "Какой трамвай?" - "Трехчасовой", - голос мне из кабины...
  - Какой? - в свою очередь, не понял я.
  - Трёхчасовой! Они ночами, по часам, ездят.
  - Это как?
  - Ну, как - как. В три часа приходит трёхчасовой. Чего тут непонятно?
  - Ну да, - я кивнул.
   - Сел я и поехал, - продолжал после некоторой паузы мужик.
  - Куда?
  Мужик негромко рассмеялся. Смех его был задумчивый, как смех человека, который, припомнив что-то смешное, начал было смеяться, но потом в голову пришла другая, совсем несмешная мысль. Смех ещё по инерции продолжается, хотя человеку уже не смешно.
  - Трамвай завернул вон за тот угол, - мужик махнул рукой. Я посмотрел. Трамвайные пути разделялись. Прямо шли пути, и за угол большого дома поворачивали тоже пути.
  Мужик продолжал:
  - Только мы свернули, и такой снег повалил! Я такого снега в Москве, сколько живу, не видел. Как у нас в селе - белый, крупный и валит, валит, валит. Стена снега и при этом - полная тишина.
  Трамвай остановился. Я вышел. Ничего не узнаю. Какое-то поле и валит снег. И тут я слышу смех. Знакомый смех. И вижу свою бабу. Ну, я тут опупел. Она молодая, какой я её брал. Проходит поодаль меня и смеётся. Я вытаращил глазищи и слова сказать не могу. А она остановилась напротив и улыбается. Губищами блудливыми смотрит в мои глаза. И совсем голая! Я подхожу ближе.
  Она не отходит, только улыбаться перестала и ладошкой правое плечо закрывает.
  -Ты чего там закрываешь?- спрашиваю я.
  Она молчит. А в глазах страх. "Ты, Коля,- говорит она мне, - уже седой, седой!" - "Ты чего там прячешь", - начинаю кричать я. - "Ты старый!" - кричит она и хочет убежать. Я хватаю её за руку и вижу, что на плече три синих подтека. "Что это такое?" - она плачет и говорит: "Это Мишка ко мне приставал..." - "Какой Мишка?" - ору я.
  Она вырывается и убегает. Я бегу за ней по полю. Её нет уже нигде. Я падаю в сугроб, поднимаюсь и снова бегу. И тут лбом упираюсь в стоящий трамвай. Двери открыты. Я вхожу, и трамвай везёт меня назад. Покатался, значит, - закончил рассказ мужик.
  - Всё тебе приснилось, - говорю я.
  - Пьян был и даже, может, приснилось. Ожгла кипятком плечо она. Как-то умудрилась из чайника плеснуть на себя. Тогда я поверил, что ожглась моя Лиза. А вот сон мне всё открыл. Засосы там были, понимаешь! Вот кипяток и понадобился. От кого были те засосы, я не знаю. А Мишка был наш деревенский мент. Я замечал, как он заглядывался на мою бабу.
  Видишь, прошло двадцать лет... А тут этот трамвай подъехал, - мужик допил пиво. Он поднялся и, подойдя к урне, опустил в неё пустую бутылку. - Пошёл я спать.
  - Спокойной ночи, - сказал я.
  Мужик посмотрел на меня, а потом вдоль улицы. - Сегодня трёхчасового еще не было. Должно быть, опаздывает. Жди.
  
  5.
  
  Было тихо. Я допил коньяк.
  "Смогу ли я со скамейки зашвырнуть бутылку в урну?" - стала развлекать меня пустая мысль.
  Урна находилась в двух метрах. Я прицелился и метнул бутылку. Бутылка ударилась о широкую горловину металлической урны. На мгновение поколебалась - куда лететь дальше, в глубину урны или на асфальт?
  А я, наблюдая бутылочную вибрацию, стал загадывать желание: "Пусть на асфальт и пусть даже вдребезги, но только не в вонючую урну, то..."
  Что я хотел загадать - этого я сформулировать не успел. С глухим громыханием утонула пустая коньячная фляжка в недра урны.
  Бутылочка звякнула, и показался трамвай. Он ехал медленно. Ярко горел верхний фонарь. Фонарь шарил по сторонам улицы. Несколько раз его луч скользнул по крыше остановки. Вот трамвай подъехал и остановился.
  Открылась почему-то не дверь, а форточка. Из форточки высунулась голова мальчика.
  - Ну, что, вы поедете? Двери открывать?
  - Открывай, - ответил я, встал, подошёл и сел в трамвай.
  Трамвай прогремел на стыках развилки и поехал прямо.
  - Разве нам не налево? - я застучал в дверь водителя.
  Дверь открылась, и я увидел пятилетнего ребёнка. Из-за маленького роста он управлял трамваем, стоя на водительском кресле.
  - Разве нам не налево?- переспросил я.
  - Но вам же надо в Коломенское, - утвердительно сказал ребёнок.
  - Мне надо в Коломенское?..
  - Сядьте и не мешайте.
  После этих грубых слов, дитя, которое следовало за дерзость отшлёпать, совсем не с детской силой захлопнуло дверь. Трамвай гремел на стыках, скрипел на поворотах, его бросало то вправо, то влево, но мы ехали, и ехали действительно в Коломенское.
  - Коломенское. Конечная остановка. Просьба освободить вагон! - я задремал в трамвайной тряске. Передо мною стоял ребёнок. Он тряс меня за руку. Теперь на голове мальчика была широкополая шляпа, из которой торчало белое перо.
  - Чертовщина какая то! - пробубнил я и, встав, направился к выходу.
  Я ещё висел на ступеньках, когда изумление заставило меня перестать двигаться.
  На асфальте стояла она!
  - Это ты? - только и сумел сказать я.
  - Это я, - ответила она.
  - Ты здесь?
  - Я здесь.
  - Почему ты здесь?
  - Я жду...
  - Что ты ждешь?
  - Трамвай.
  - Трамвай? Но ведь трамваи по ночам не ходят.
  - Я знаю, но идти домой не хотелось, и я решила подождать. Может, ты приедешь!
  - Давай тогда покатаемся, - предложил я.
  - От тебя пахнет коньяком, - сказала она.
  - У меня есть коньяк. Хочешь?
  Маша поднялась на ступеньку трамвая.
  - Где твой коньяк?
  Я вспомнил, что допил коньяк. Тогда я обнял её и, плотно прижав рот к её губам, стал пытаться языком протолкаться сквозь их тёплую мягкую плотность.
  - Что ты делаешь? - оторвавшись, чтобы задать вопрос, спросила она.
  - Молчи, открой рот и глубоко дыши. Я буду в тебя дышать коньячными парами и своей любовью!
  - Это что-то новенькое, - улыбнулась она и прикрыла глаза.
  
  Я поцеловал Машу и обернулся. За спиной стоял всё тот же ребёнок. Шляпа была без пера. Перо он держал в руке и чертил иероглифы на запотевшем стекле.
  - Что он пишет? - спросила Маша.
  - Я присмотрелся и прочёл:
  "Мне нравится слушать и слышать,
  как в складках одежды у девы
  дышит согласье молчаньем"
  - Это японские трехстишья. Я замёрзла. Пойдём в трамвай, - сказала Маша.
  Мы вошли в вагон, и я не узнал трамвай.
  В салоне теперь было много людей. Мужчины и женщины сидели за столиками, курили, пили и ели. В дальнем конце вагона сидел мужчина с короткой бородкой. Рядом стояла высокая женщина в бархатном платье. Мужчина играл на гитаре, а женщина пела.
  К нам подошёл черный, как грач, официант и проводил нас за столик.
  Двери закрылись и мы поехали. В трамвае было шумно, но шум не мешал; было накурено, но запах табака был приятен; звучала гитара и пела женщина в бархатном платье - и нам это тоже нравилось. А за окнами плыли улицы, мы переезжали мосты и сворачивали в какие-то переулки. Кончалась снежная ночь и вставало солнце, таяли сугробы и из-под снега вылезали подснежники, вспухали на деревьях почки и нежно-зелёная, почти прозрачная листва наливалась силой лета и потом, покраснев, опадала. Кружилось время, но мы этого не замечали, ведь плотные шторы на окнах были опущены. На столе позвякивали две кофейные чашки.
  - У тебя седые волосы, - сказала она.
  - Мы с тобой, наверное, постарели, - сказал я.
  - Может быть, но этого здесь не заметно.
  
  И я вдруг так сильно почувствовал, что вот сейчас должен ей всё сказать.
  Она опустила глаза и взяла меня за руку.
  И вот в этот, может быть, самый ответственный момент всей моей жизни мне захотелось выпить.
  - Давай выйдем, - предложил я.
  Мы вышли из трамвая. Достаточно рассвело, и я обратил внимание на небо. Под ноги я уже не глядел. Под ногами давно и банально хлюпало и чавкало. Небо же мало чем отличалось от происходящего под ногами. Такое же грязное, и затоптанное, оно было похоже на гигантскую половую тряпку, которой долго возили по заляпанному полу, а потом забыли отжать. И вот это сырое неотжатое небо низко нависло над всем просыпающимся городом. Мне даже показалось, что если бы не вот эти дома, столбы, даже эти трамвайные остановки и белеющий вдали белокаменный монастырь - если бы не все эти разнообразные городские строения, то это небо рухнуло бы в подножную грязь. А теперь оно, зацепившееся за крыши, обвиснувшее на проводах и проткнутое золотыми крестами куполов, как забытая несвежая простыня, треплется насмешливым праздничным ветерком.
  Я чувствовал, что мне становится холодно.
  Уже потом, когда мы шли по изгибам кружащихся переулков, она говорила, что сначала запомнила меня в магазине, а потом на остановке.
  "В каком магазине? На какой остановке?" - недоумевал я.
  И потом, я разве был виноват в том, что если она перед собой не видела пьяницу или бомжа, то это мог быть уже порядочный человек? Но, главное, какое ко всему этому я имел отношение?
  И разве ради этого разговора тянулись эти извилистые как кишки переулочки?
  Господи, ведь только Ты один в целом свете знал, как же я хотел выпить!
  Меня трясло от холода, от этого дождя и от тоски, которая почему-то всегда приходит, когда ещё праздники не закончились.
  - Катя? - я, кажется, ещё в вагоне спросил. Она сказала, кажется: "Катя". А если не Катя? Если я что-то перепутал?
  И потом, я не мог вполне сообразить, мы шли вместе или я шёл за ней, как уличный приставала?
  Я порой отставал, а она, продолжая слушать мою восторженную речь, продолжала и свой путь. Она даже не делала попытки хоть как-то обозначить своё участие в нашем диалоге. От этого наше общение стало вызывать у меня двойственное ощущение.
  С одной стороны было это нависшее, мокрое небо и чавкающая, проникающая в мою обувь грязь, а с другой стороны - теряющий свою необходимую высоту наш диалог и ещё кое-какие сомнения. Всё это вызывало у меня глупую икоту. Я делал три шага, судорожно икал, взглядывал на неё и в очередной раз вздрагивал. Иногда мне казалось, что именно эту женщину я люблю; то я начинал думать, что рисую себя в её глазах кем-то другим; а вот вздрагивал я совсем от другого. Вздрагивал я от неузнавания. Мне начинала нравиться эта женщина, но я был не вполне уверен, что это именно она. Меня мучило всё: её острый профиль; её восточная смуглость; и, главное, её имя!
   "Она сказала "Катя", - лихорадочно и с икающей дрожью, не уставал думать я. И так как мои затоптанные мысли ничего, кроме душевной мути, не добавляли, то я решил, что Катя - это имя её дочери! Как только я это решил, сразу же успокоился и стал глазами отыскивать магазин. Мы шли, и вот нам с той стороны улицы подмигнула гирляндовая витрина. Магазин был на той стороне, а мы подходили к перекрёстку.
  "Куда она свернёт? - думал я, - если мы перейдём дорогу, то магазин станет нашей неизбежностью. Но если она свернёт налево?.."
  - Подожди. Я забегу в магазинчик. - Это сказал я, и мои глаза, уже попрощавшись с ней, всё же посмотрели в её лицо.
  Фляжка коньяка, скрученная крышка и три глотка. Это были действия, которые я совершил именно в этой последовательности, когда попрощался на перекрёстке, пересёк улицу и вошёл в магазин.
  Я увидел её ещё раз, когда убирал отпитую фляжку в нагрудный карман. Она стояла ровно на том же месте. И мне захотелось купить огромный букет роз. Мне хотелось, чтобы букет был именно огромным и красным!
  Но розы в этом магазине не продавали.
  Здесь, вообще, никаких цветов не продавали. Даже в горшках. "Почему её дочь зовут Катя?" - снова стало царапать у меня в мозгах, - у неё не было никакой дочери. И я тогда купил торт.
  "Неважно, кто эта Катя - она или её дочь! - решил я, - Она меня ждёт, и я иду!"
  
  6.
  
  Когда я уже вышел из магазина и стоял на перекрёстке, чтобы переправиться обратно, то по улице, по самой её середине, прогромыхал трамвай.
  Обычный жёлтый трамвай с грязными подтёками на пузатых боках и мутными запотевшими стёклами.
  На какое-то мгновение трамвай разделил нас.
  "А может, развернуться и убежать? - мелькнула почти новогодняя игривая мысль, - Или взять и запрыгнуть в этот трамвай?" Вагон, переползший перекрёсток, притормозил. Он был готов снова уже набрать свою трамвайную скорость. Но перед рывком всего на секундочку застыл. И этого было достаточно, чтобы всё решилось.
  Я прыгнул. Сначала я прыгнул в огромную лужу, но потом после ещё двух прыжков я уже был в трамвае.
  Мне вдруг стало весело и совсем не стыдно. Я ещё тяжело дышал от прыжков и в моих ботинках хлюпала новая тротуарная вода, но я уже стоял у запотевшего стекла и ничего не мог поправить! Поэтому я сначала махал ей рукой. Она не замечала меня, и я отворил окно. В руке болталась коробка торта с названием "Пьяная вишня", и я захотел бросить его ей под ноги!
  - Маша! - выкрикнул я. Но девушка не обернулась. "Значит, вс2 же, Катя".
  
  Трамвай безнадёжно увозил меня, и в моих руках оставался торт.
  Я закрыл окно и прошёл на заднюю площадку.
  - Хочешь, расскажу тебе рождественскую сказку? - спросила меня Маша.
  - У меня промокли ноги, - ответил я.
  - Садись рядом, - и она подвинулась.
  - У меня есть коньяк. Хочешь?
  - Ты уже предлагал. Не хочу. Ты пей, а я тебе буду пока рассказывать.
  Странная история. Назвать её можно "Рождественская ночь". Трамвай покачивался, и коротко вздрагивая на стыках, нервно продолжал ехать. На остановках входили и выходили люди.
  - Я, с твоего позволения, опущу вводную тему предвкушений человеческих о надежде на чудо, - так она начала свой рассказ, - героиню зовут, скажем, Маша. Маша беременна. Лет пятнадцать было Маше. Малолетка, одним словом.
  - Беременная малолетка по имени Маша,- повторил я.
  - Точно. Маша. Воспитанница детского дома, сбежавшая оттуда, приезжает в большой город. Маша каким-то образом пытается жить. Спит на вокзале или где придётся. Пока светит летнее солнце и ночи тёплые, так ещё ничего. А потом осень, дожди и, наконец, снег.
  - И грязь, - добавил я, - у меня полные ботинки этой грязи.
  - Вот, вот. Значит, ты можешь почувствовать, что это такое. А тут ещё тяжесть под сердцем. Чувство совсем для неё незнакомое.
  - И для меня тоже... - вставил свои пять копеек я.
  - Подвал пятиэтажки с продавленным диваном под горячей коллекторной трубой - вот её пристанище, - помолчав, продолжала она, - Туда Маша спешит замёрзшая, голодная и чуть живая накануне Рождества. Буханка хлеба, банка шпрот и бутылка портвейна в пакете. Я не знаю, можно ли это назвать праздником? Тёмный, душный от сырости и горячей трубы подвал. Прибежище крыс, слепой моли, бездомных кошек и брошенных собак.
  И, действительно, там её ждут глухая красноглазая кошка и хромая собака. Они не враждуют друг с другом. Они ждут Машу. Представляешь, человечек, которого во всей его жизни и на всём свете ждут глухая кошка и хромая собака? Она подкармливала их, и они вместе спали на диванчике. Так вот, в эту рождественскую ночь у Маши происходит выкидыш. Сильные мучительные схватки, и она, сидя на корточках в тёмном углу под всё той же горячей трубой, выкидывает из себя мертворождённого ребёночка. Обессиленная и истекающая кровью Маша добирается до диванчика и засыпает в своём последнем сне. И сон выправил всю её маленькую, но уже такую исковерканную жизнь. Во сне не было уже ни детдома, ни этой злой холодной зимы, ни всех тех людей, которые делали ей больно, ни этого подвала. Но была жива мама, и был их домик с тёплой печкой. Маша, прислонившись к печке спиной, любила подолгу вечерами так мечтать. А за окнами выла метель, и её колючие когти стучали в стёкла. Но здесь была тёплая печка, рядом была мама, на печке мурлыкала Гуська.
  Маша умирала во сне. Кошка и хромая собака пытались согреть остывающее тело.
  И всё это происходило здесь, на этой земле, и где-то совсем рядом над головой другие люди встречали своё Рождество.
  Другим людям Бог улыбался по-другому. А для Маши последний сон стал маленьким утешением перед большой смертью.
  
  - Совсем даже не рождественская история, - сказал я, - ведь на Рождество должны случаться чудеса. А тут горе.
   - Разве утешение можно назвать горем?
  С недодуманными тревожными мыслями я встал и вышел на остановке.
  Дверь трамвая закрылась, и жёлто-грязная машина на железных колёсах застучала равнодушно по таким же железным рельсам .
  Или, все-таки, это последнее утешение было чудом?
  Голова плохо соображала. Я чувствовал себя уставшим и разбитым. Болела голова, и мне хотелось плакать. А в руке болтался нарядный торт "Пьяная вишня".
  
  7.
  
  - Привет, дружок!
  Я огляделся. Кроме меня и сидящей под пластмассовым колпаком остановки бомжеобразной парочки, больше никого не было.
  "Это бомжи", - успокоил я себя.
  - Привет, дружок с тортиком! - слова эти были явно обращены ко мне, ведь с тортиком здесь был я один. Я пригляделся. Катьку я узнал сразу. А вот рядом сидел... Ну, конечно, это был знакомый мужик.
   Встреча меня не обрадовала. Вдали рассасывался в сумерках уехавший трамвай, из которого на меня глядели машины глаза. Я это чувствовал, как чувствовал и то, что там, в трамвае, остались мои переживания. Здесь же оставался я - с мокрыми ботинками, фляжкой недопитого коньяка и бессмысленным тортом. Обессиленные мысли шелестели в моей голове сухим скрипучим остатком.
  - Ребята! С Новым Годом! Давайте съедим торт!
  - Нет. Торт я не хочу, - ответила Катя.
  - Для водки разве это закуска? - сказал мужик и извлёк из кармана литровую бутылку "Пять озер".
  - Пить - не выпить эти озёра! - восхитился я. - А то всё коньяк да коньяк. Скучно уже.
  - Коньяк отдай ей, - мужик пальцем указал на Катю, - она эту клоповку любит.
  Я извлёк из внутреннего кармана едва надпитый коньяк и протянул Кате.
  - Не сердись, - сказал я ей.
  - За что?
  - У тебя на губах герпес, и ты не целуйся на морозе, - сказал я.
  - Какой мороз? Ссанье разлитое кругом, а не мороз, - в ответ облизнулась Катя. Потом она, свинтив крышку, залпом выпила сразу всё. Мужик протянул мне водку.
  Стакана не было. И я стал пить прямо из горла. Я делал крупные нечастые глотки; в промежутках между глотками вдыхал носом вечерний январский воздух Москвы; жидкость успевала наполнять желудок и, как от раскалённой плиты, фонтанирующими брызгами орошать мозги. А там, в мозгах, шелестел скребущий душу сухой остаток. Фонтанирующий алкоголь быстро растворил этот порошок. Я стал слышать в промежутках между глотками, как зазвучал голос.
  "Слова, произносимые в одинаковой мере, но в разных, разумеется, пропорциях, призваны как открывать, так и скрывать мысли. Это сокрытие и открытие происходит равно как и для самого говорящего, так и для того, к кому эти слова адресуются.
  И тогда вступает в свои права молчание.
  Оно дополняет недосказанное или красноречиво молчит.
  А когда встречаются две мысли? И обе затаённые, и обе желают и не могут...
  Два человека... а слова между ними - это густой лес, в котором легче заблудиться. И тогда один замолкает только для того, чтобы дать возможность замолчать другому. Другой может ещё продолжать говорить минуту, или год, или десять лет. И если его продолжают ждать, то это похоже на любовь. Любовь, которая ждёт ответа. Один говорит, а другой ждёт ответа.
  И это лучше, чем если будут оба молчать.
  Но бывает другое молчание, когда уже всё сказано, сделано и выслушано.
  Это как пустая чаша, как пустой дом, где слёзы давно стали дождями. После этих дождей земля так пересохла, что кажется пустыней безжизненной.
  И вот, когда пустыня, когда даже слова уже не способны создать иллюзию понятных для жизни слов, тогда от бессилия и невозможности крикнуть наступает как ступор - молчание.
  Заикающийся человек заикается потому, что говорить старается так неудержимо много, будто боится, что может один раз, замолчав на слове, споткнувшись, не сказать что-то важное.
  Ощущение отчаяния - пустоты, где никогда и уже ничего не будет - толкает к пустынным словам. Но и эта стадия человеческого должна остаться позади, чтобы мы достигли той грани, когда можно по-настоящему замолчать.
  Конечное и последнее замолкание - это, разумеется, смерть, и этой привилегии у неё никто не отнимает.
  Но ведь пока ещё не смерть! Пока ещё падает снег - или это не снег, но январский дождь..."
  
  - Бр-бр-бр! - ёжусь я от выпитой водки, от собственных мыслей и от дождя в январе.
  Мужик принимает ополовиненную бутылку и быстро пьёт. Катя опьянела и теперь пристаёт к мужику. Мужик улыбается в усы. Усы его разъезжаются, обнажая жёлтые зубы. На верхней губе у мужика тоже герпес, и я думаю, что они любовники.
  - На, допивай, - протягивает бутылку мужик, - я свожу Катьку пописать.
  - Не писать я хочу, а трахаться! - начинает кричать Катя.
  - Не верещи! Всех попугаев распугаешь, - хихикает в усы мужик, и они уходят. Я один на остановке. Уже темно. У меня торт и водка. Мужик возвращается.
  - На, - он извлекает из кармана солёный огурец, - закусывай. - Я провожаю его взглядом. Мужик скрывается в подворотне. Я отгрызаю от огурца, жую, и потом начинаю пить. Теперь мои глотки мелкие и судорожные. Но мне всё же удаётся между ними всасывать воздух и слышать прерванную речь:
  "...Январский дождь безразлично затаптывает в грязь Новый год.
  Что же остаётся?
  Разве может в обескровленном теле что-то родиться, разве в пересохшей земле возможно, чтобы брошенное семя проросло?.."
  - Нет, нет, нет! - трясу головой я, - это из других текстов!
   "А где тот последний звук, после которого наступит самая красноречивая тишина? - спрашивает меня голос. - Ведь всё после этого переворачивается, и молчание становится в пустоте истощения самой красноречивой музыкой".
  - Язык мой уже не слушает меня, голос мой покинул меня, мысли мои, как птицы небесные, летают, а мне лишь смотреть на них! - начинаю орать я.
  Если всё - как этот январский дождь, превращающий всё в кашу, всё это: вокруг меня и во мне - собрать, сгустить, а потом выпарить всё влажное и неустойчивое, что только связывает, но ничего не решает, так вот этот порошок, маленькая лёгкая взвесь весом пять миллиграмм (доза гипертоника), может быть, это и есть растраченная сила человечества?
  Я отшвыриваю пустую бутылку. Водка выпита. Подхватываю торт, оглядываюсь. Под колпак остановки забежала бездомная собака. Она мокрая и прихрамывает. Я хочу присесть на корточки, но это у меня не получается. Я чувствую, что сильно пьян и если присяду, то или тут же завалюсь в лужу, или если и не завалюсь, то уж подняться на ноги не смогу.
  - Пошли! - машу свободной рукой я собаке. Мы идём по какому-то очень тёмному переулку.
  - Слушай меня, собака! - обращаюсь я к прихрамывающему псу. - И вот на этом фундаменте мы строим дома, прокладываем дороги и пытаемся любить. Мы делим на "ноль-отсутствия" все мыслимые присутствия бытия. Результат страшный! От него наш мозг судорожно отворачивается, он призван мыслить, а ему предъявляют счёт со сплошными нулями...
  Нет никакого сомнения, что Рене Декарт был скромным человеком. Его скепсис, остановившись на мыслящем существе, всё же признал неоспоримое его существование. А так как было определено это мыслящее существо, то и было дано ему определённое число. Это число Декарт и поставил позади всех возможных нулей. И тут проявилась мудрость перед его же силой разума: Декарт в бесконечном порядке нулей увидел не человеческую ничтожность, но величие Бога!
  И вот я, "декартовский человек", несу своё воспаленное сознание, и пытаюсь утешиться тем, что заставляю себя развлекаться с собственной возбуждённой тоской!
  Перед моими глазами выросла трамвайная остановка.
  - Давай присядем! - предложил я собаке. Мы сели. Я на мокрую скамейку, а собака прямо в лужу.
  Экран мобильника высветил четыре часа две минуты.
  Интересно, сколько же я гуляю? Я вышел из дома приблизительно в три часа.
  Стоп. Какое сегодня число?
  Мне ответил мобильник: четвёртое января две тысячи седьмого года, четверг.
  Ну да, всё правильно. Четыре часа. А вышел я в три. А перед этим я вернулся домой и лёг спать. Или я не просыпался и теперь всё происходит во сне? А может, я брожу уже третьи сутки?! Тогда где я?
  - Эй, собака, где это мы находимся? - собака повиляла хвостом и неуклюже поёрзала задницей. Взгляд её выражал собачий покой и человеческое безразличие. И я успокоился. В конце концов, какая разница, где я теперь, и какое теперь число? Ведь и мобильник мог свихнуться?
  - Пойдём, собака, поищем место, где можно сожрать этот торт.
  
  
  
  
  
  
  Часть 2
  
  1.
  
  Переулок, в который мы свернули, стал тут же корчиться насмешливыми изгибами. Тёмные окна проплывавших мимо домов, тёмное небо - всё вокруг тёмное, и вдруг этот огромный кекс! Бывают сладкие кексы в форме буханок. Поджаренные кирпичики, обсыпанные пудрой. Когда такой кирпичик разрезают ножом, то срез светло-жёлтый с чёрными вкраплениями изюма. Сладкое нутро кекса дышит соблазнительным ароматом. Кексообразный торец дома был белым, как мел, и во всех его семи этажах были распахнуты двери. Белая стена - и в ней двери.
  Распахнутые в ночную пустоту двери невольно притягивали к себе внимание. Может, от того, что слишком пусто в окружающем мире было в этот час, а распахнутость дома была слишком доступна? Дом был обнесён строительным забором.
  Огромный невидимый нож сделал фантастический срез.
  Было тихо, и деревья стояли крепко и неподвижно. Монументальная кривизна деревьев внушала вековую незыблемость, и тут же половина огромного дома была оттяпана.
  Вся Москва уже давно рушила старые дома. На окраинах ломали хрущёвки, а тут, в центре, рушили дома солидные, для освобождения места под точечную застройку. На месте этой подрубленной семиэтажки тридцатых годов возведут монолит. Такова действительность.
  Я стоял и смотрел на изуродованный обрубок. И вдруг мне захотелось зайти в этот дом. Просто зайти и подняться на какой-нибудь из этажей. Заглянуть в одну или две квартиры; пройти по комнатам; спуститься и уйти. Зачем мне всё это было нужно, я не знал. Только чувствовал, что хочу.
  Обойдя дом, я вошёл во двор. Дворовое пространство создавалось тремя домами: два монолита, а третьим домом был этот обрубок.
  Когда я проходил мимо правого монолита, то случилось маленькое происшествие.
  В пятом этаже (это я потом высчитал) вдруг на лоджии распахнулось окно. Понеслись на весь двор крики. Кричала женщина. Затем в отворенное окно стало высовываться что-то объёмное. Было понятно, что из пятого этажа сейчас что-то выбросят. Я отошёл, на всякий случай, под козырёк забора.
  Крики стихли. Предмет продолжал рывками выдвигаться. Видимо, трудно его просовывать сквозь оконный проём. Но пока я размышлял о трудностях продвижения во внешнее пространство неопознанного предмета, он отделился от подоконника и стал плавно падать. Он спускался на землю как большая птица. Распушив в ночи чёрные крылья, бесшумно оседал всё ниже и ниже. Слышалось мягкое шуршание рассекаемого воздуха. И вот на газон, покрытый остатками снега, присела наряженная ёлочка. Она чуть завалилась набок и в этой позе была похожа на подраненую птицу. На ёлке болталась мишура, и тускло мерцали серебряные дождинки.
  Тут же в проёме отворённого окна лоджии показалась мужская голова, несколько секунд молча смотрела вниз на ёлку. Потом сплюнула и вслед улетающему плевку сказала: "Идиотка!"
  Затем исчезла и окно захлопнулось.
  Я ещё немного подождал возможного продолжения. Вновь стало тихо. Из жиденького сугробика торчала настоящая зелёная ёлка. Тогда я подошёл к ёлке. Прямо на меня смотрел болтающийся на ниточке красный Дед Мороз. Стеклянная игрушка была немного повреждена. Золотисто-жёлтый мешок, в котором Дед Мороз хранил подарки, был отбит, и на его месте зияла остренькая дырочка. Другие игрушки остались целыми. Висело несколько конфет и болтался крепко подвязанный тяжёленькй мандарин.
  Я стоял перед новогодней ёлкой, а мне улыбался почти с самой макушки жёлтый утёнок. Красный клюв был приоткрыт и лапки широко расставлены. Что-то почти невесомое коснулось моей головы. Касание оказалось одинокой нитью серебряного дождика, который только долетел до земли. Дождинка, приземлившись на мою голову, смешно щекотала лоб.
  "Надо сваливать, - подумал, осматриваясь, я, - ведь, чёрт их знает, там, на пятом этаже. Вслед за ёлкой они могут бросить еще что-нибудь потяжелее, или прыгнуть сами..."
  Я смахнул со лба дождинку и поставил в снег торт. Затем попытался утвердить ёлочку в вертикальном положении на газоне. Если бы снежок был чуть поморознее или его было бы поболее, ёлочка, наверняка, хорошо бы укрепилась. Но разве это был снег? Это была белёсая снежная каша. Ёлочка в третий раз неуклюже завалилась набок. Я пытался кашу подгребать под ствол, но она, как и положено каше, расползалась.
  "Что же делать? - задумался я, - не оставлять же эту подраненную красавицу здесь, среди ночи, в этой грязи?" - ничего не оставалось делать, и я взвалил ёлочку на плечо. Свободной рукой я поднял торт.
  Но куда теперь?
  Перед моими глазами был забор. Из-за забора подмигивал дом-обрубок. Нас отделяло десять метров. Щель в заборе я обнаружил сразу. Она выглядывала из-за ствола столетней липы.
  Как только я протиснулся со своими ношами в заборный лаз, то сразу почувствовал острую тишину. Тишина подчёркивалась белым снегом. Везде жижа и каша, а здесь белый снежок. Снег был как тонкая пуховая накидка. От лаза к подъезду тянулись собачьи следы.
  Я внимательно поглядел на дом. В третьем этаже оставались целыми два оконных стекла. Большая створка подъездной двери отсутствовала. Малая створка была аккуратно притворена, и на её порыжевшей металлической поверхности извещала входящих прилепленная скотчем бумажка: "Закрывайте, пожалуйста, двери"
  Я вошёл в подъезд.
  
   2.
  
  Воплощением смерти - вот чем был этот дом. Это я сразу ощутил, как только переступил порог. Плотная, мертвящая темнота, в вязких глубинах которой то там, то тут выступали обглоданные рёбра стен; словно зубы клацали щербатыми оскалами лестничные марши; засасывающие, невидимые глазу чёрные дыры, дававшие знать о своём присутствии тянущимися из них холодными подвывающими сквозняками... Под ногами что-то хрустело, шелестело и перекатывалось. Наверное, это были брошенные вещи, может быть, старые газеты или опавшая нетающим снегом штукатурка...
  Я стал осторожно подниматься. Лестница тянула меня вверх, но ощущения подъёма не было. Скорее, было ощущение, что я спускаюсь в преисподнюю.
  Было ли мне страшно? Да, было.
  Зачем я всё же пёрся туда? Я и сам не знал.
  Мне было страшно, потому что: темно, сыро и не по-человечески пусто; потому что пространство, состоящее из стен, потолков и полов, призванное создавать атмосферу дома, здесь и теперь создавало впечатление потустороннего мира; и потому, что это, уже нечеловеческое, пространство, тем не менее жило своей, иной для человека, жизнью. При этом я чувствовал, что в этом разрушенном доме оставалась жизнь. Дом являл дыхание смерти и был сам этим мертвецом. Но само это очевидное присутствие смерти в неяизъяснимом контрасте каким-то образом являло ощущение жизни. Думаю, что сила, зовущая меня помимо страха в этот дом, - была сила присутствия жизни.
  Это похоже на то, как если бы умер человек. Какое-то время для окружающих людей пространство, в котором жил этот человек, остаётся незаполненной пустотой. Сколько зияет эта дыра? День, два, год или вечность? Это всегда по-разному. Но то, что "отсутствие" некоторое время являет "присутствие" - это ощущал каждый, кто сталкивался со смертью.
  Не просто должно "срастись" - "сомкнуться" пространство над головой провалившегося в бездну, но должно обязательно произойти заполнение освободившегося места. И пока место не заполнено, будет зиять дыра.
  Пятый лестничный марш был перегорожен огромных размеров шкафом.
  Его угловатая масса тяжело нависала по лестничной диагонали. Брошенный хозяевами шкаф застрял посреди лестницы. Несли, несли, а потом плюнули, да так и бросили. А шкаф ещё сделал несколько, уже своих, совершенно деревянных усилий, сполз на две ступеньки вниз, уткнулся боком в железные перила, и от смертельного бессилия, кряхтя, завалился набок. Дверца распахнулась, и с последним дыханием - полками - вывалились три его языка. Оставалась между погибшим шкафом и стеной узенькая лазейка. Но мне с ёлкой на плече не было никакой возможности обойти этого деревянного динозавра. Пришлось остановиться. В глубине шкафа я разглядел что-то похожее на книжку.
  Я снял с плеча ёлку и поставил рядом торт.
  Затем я из нутра шкафа извлёк отсыревшую книжку.
  Вспыхнувший экран мобильника позволил мне прочитать название. Это был учебник по астрономии.
  Экран мобильника показывал дату: три часа сорок пять минут, седьмое января.
  - Ну, да. Это очень может быть! - непонятно что и кому сообщил я, и тут же стал протискиваться мимо поверженного шкафа.
  На лестничной клетке было две двери. Одна была отворена просто в ночь. Я увидел за дверью снова улицу, забор и дом, из окна которого была выброшена ёлка. Вот такая большая комната была за этой дверью!
  Правая дверь была также отворена. Там, из тёмной глубины, сквозняк вытягивал дымок.
  Я потянул носом и, действительно, почувствовал сигаретный дым.
  Тут я испугался по-настоящему. А испугаться по-настоящему - это значит уже перестать рассуждать: бежать или нет.
  Позади оставался заваленный шкаф; позади осталась лестничная клетка; позади была дверь на улицу; позади была дверь, откуда тянуло дымком.
  Я, не останавливаясь, спросил сам у себя: "Почему я бегу вверх, а не вниз?" - "Для бегства не имеет значения, куда бежать", - ответил я сам себе.
  В таком внутреннем коротком диалоге я быстро достиг верхнего этажа и сразу увидел её.
  Она стояла на высоком табурете. За спиной тянулась вверх металлическая лестница. Пожарные лестницы есть на всех последних этажах старых домов. Но вряд ли это была чердачная лестница! Ведь над головой никакого чердака не наблюдалось. Над головой вообще, кроме огромной дыры и чёрного неба, ничего не наблюдалось. Даже звёзд не было. От этого само небо казалось очень высокой крышей. И вот туда, на небесную крышу, вела эта железная лестница. Что же выходило? Она или спустилась оттуда, или туда собиралась отправиться? Но я не дал себя ввести в очередной ступор, и огляделся. Это была, действительно, последняя лестничная клетка. Левая дверь, как и дверь этажами ниже, вела в открытое пространство ночи. Дверь правая была закрыта.
  В условиях надвигающегося ступора - "заперта наглухо или только закрыта правая дверь?" - для меня стало принципиальным вопросом. Поэтому я тут же толкнул её.
  Вообще, следует быть поосторожнее в незнакомых помещениях. Думать можно всё что угодно, но действовать надо осторожно. Сколько раз я себе это говорил!
  Я сначала толкнул дверь очень осторожно. Она не поддалась. Ну, в самом деле, в пустом, почти разрушенном доме, где отключены электричество, канализация и отопление, разве уместно в четыре часа утра деликатно стучать в закрытую дверь? Тогда я сильнее толкнул дверь плечом.
  И дверь действительно поддалась. Но поддалась как-то сразу и вся. Она стала отваливаться от меня всей своей чёрной плоскостью. О том, что дверь не открывается, а попросту падает, я понял за одну секунду до тупого пыльного удара.
  После падения двери, как только улеглась пыль, я ещё подождал несколько минут. Этого было достаточно, чтобы, если кто-нибудь находился там, на шум смог бы выйти и посмотреть, что происходит. Никто не вышел. Тогда лишь я оглянулся. Она продолжала стоять на табурете.
  Я поднял голову, чтобы разглядеть её лицо, и увидел звезду. Ещё мгновение назад над головой было чёрное небо. А теперь звезда сияла ярко и крупно сквозь дырявую крышу. Свет, как небесный поток из чёрных глубин, проникал в этот дом, и она была охвачена этим потоком.
  Её лицо было обращено навстречу этому сиянию. Кисти рук были на уровне моих глаз. Меня поразила их белизна. Падающее сияние придавало дополнительный объём, делая невесомыми её одежды.
  При этом она была достаточно легко одета. Туфли, тонкие чулки и лёгкое домашнее платье. Платье имело короткие пышные рукава и очевидно было недостаточно тёплой одеждой для этой обстановки и такой погоды.
  "Господи, как же были холодны её пальцы! - почувствовал я, коснувшись её руки, - Она же замёрзла!" - её тело содрогалось от мелкой дрожи. Я взял её руки, она вздрогнула. - Не бойся, я тебе не причиню зла", - шёпотом, чтобы услышала только она, сказал я.
  Она молчала, но я чувствовал, как перестало дрожать её тело. Руки потеплели.
  Какое-то время ещё продалжалось моё молчаливое стояние перед ней. Она смотрела вверх на звезду, а я согревал её пальцы.
  - Слушай,- сказал потом я, - А что, если нам устроить праздник? Ведь на дворе Новый год и Рождество! Там, внизу, я принёс торт и есть ёлка. Представляешь, ёлка с игрушками, конфетами! Дед Мороз, правда, где-то потерял свой мешок, зато утёнок такой прикольный! У него красные лапки и восторженная мордочка. Они все там, внизу... Пойдём? - и я легонько потянул её. Она сделала шаг, и я подхватил её на руки.
  Я ещё не смел смотреть в её лунное лицо, но уже, кажется, понимал её.
  - Пойдём вниз. Правда, там, на лестнице, лежит огромный шкаф. Но ты его не бойся. Его кто-то бросил. Мы его обойдём. Представляешь, я ёлочку нашел на улице. Люди выбросили, а я её принёс сюда!
  Говоря всё это, я осторожно спускался вниз. Мне надо было быть внимательным, ведь я нёс на руках ребёнка.
  Вот и этот шкаф. Я вжимаюсь в стену и мы кое-как протискиваемся.
  - А вот и наша ёлочка, - говорю я. Она смотрит и улыбается.
  Мы входим в правую дверь, где я слышал запах дыма. Здесь никого нет. В небольшой комнате, в углу, у окна, стоит унитаз. У противоположной стены горбится старенький диван. В диване из дыры торчит пружина и нет спинки. Здесь стёкла в окнах не выбиты. Сквозь стекольную пыль виден дом, из которого была выброшена наша ёлка.
  Я подхожу к окну и показываю ей рукой на дом.
  - Из этого дома (я отсчитываю пять этажей), - вон из того окна, нам подарили эту ёлочку.
  Она смотрит и согласно кивает.
  В окне пятого этажа шторы открыты. Наша комната и пятый этаж дома напротив почти на одном уровне. Я вижу, как там мечется женщина. Женщина то выходит из комнаты, то снова возвращается с какими-то вещами. Вещи она бросает на диван. У дивана стоит большая сумка.
  В кресле сидит мужчина. Мужчина курит.
  - Рождественская звезда светит сейчас для всех, но не все видят её свет, - кивает мне моя Дева...
  - Подожди, - говорю я, - усаживаю её на диван и сам ухожу, чтобы принести ёлку.
  Я возвращаюсь. Дева указывает мне рукой на унитаз.
  - Ну и что? - отвечаю я. - Он был унитазом в прежней жизни!
   Я перетаскиваю унитаз в центр комнаты и вставляю в него нашу ёлку. Ёлка вздрагивает мишурой, игрушками и дождиком. Вот она, нарядная, прямая и красивая, стоит посреди комнаты. От её дышащей красоты унитаз преображается в белый пьедестал. Свет от фонарного уличного столба чуть-чуть освещает стену. Мерцают игрушки и серебрится "дождик". Пахнет живой ёлкой. Комната наполняется тихим очарованием.
  Я подсаживаюсь к Деве на диван.
  - Представляешь, - говорю я, - как нам повезло! - я начинаю развязывать тесёмки на коробке торта. - Продавщица мне порекомендовала этот торт. Смотри, он уже нарезан на дольки. Будто она знала, что у нас не будет ни ножа, ни тарелок. Это вишнёвый торт. Ты любишь вишнёвый торт? Я тебе дам вот этот кусочек с двумя вишенками.
  Я вытаскиваю кусочек, обвернутый в специальную бумажку, и подаю ей.
  И вот только тут я смотрю в её лицо.
  Её глаза прикрыты, и чёрные реснички заметно подрагивают. Брови широкие. Это хорошо. Узкие, почти нарисованные бровки, создают кукольное ощущение. Сколько таких ощипанных кукол бродит по улицам? А тут настоящие брови. Если мы хмуримся, то хмуримся по-настоящему! И радость от того ярче и живописнее! Прямой, чуть заострённый носик, под носиком бантик розовых губ. Подбородок кажется чуть тяжеловатым. Но когда она улыбается, бантик губ развязывается, и улыбка растягивается буквально до ушей, и открываются крупные зубы.
  - У тебя на щеке пятно. Ты где-то испачкалась. - я отыскиваю в кармане носовой платок и аккуратно оттираю ей щеку. - Ну, вот, всё в порядке, теперь можно есть торт.
  Она протягивает ладошки.
  - Ты хочешь помыть руки?.. У нас нет воды, но у меня есть платок! - и я начинаю протирать платком ей пальцы.
  Мы сидим на диване. Перед нами ёлка. Дева ест торт и смотрит на ёлку. Я пью коньяк и тоже смотрю на ёлку.
  Мне хорошо и от ёлки, и от выпитого коньяка, и от того, что мы сидим здесь на диване. Настоящий островок маленького счастья среди всей этой разрухи и неразберихи.
  Потом мы поднимаемся. Я снова пьян, но это ничего. Надо идти.
  - Я понесу тебя. Твои туфельки совсем не по сезону.
  Мы выходим из комнаты. Но сразу же возвращаемся. Я снимаю с ёлки жёлтого утёнка и Деда Мороза:
  - Возьмём их с собой? Хорошо? Теперь можно уходить, - говорю я.
  Мы осторожно спускаемся вниз. Она указывает пальцем в тёмный угол. У выхода сидит знакомая собачка.
  - Она пришла сюда со мною, - говорю я. - Собака, - обращаюсь я к собаке, - спасибо, что ты меня привела сюда. Мы там оставили торт. Хочешь, съешь его.
  Снег по-прежнему белый и очень тихо. Я, остановившись у дырки в заборе, ещё раз оглядываюсь.
  На улице, за забором, дует ветерок, и его достаточно, чтобы погода превратилась из просто сырой в промозглую.
  Моя Лялька от холода сильней прижимается.
  
  Мы выходим в переулок и потом переходим улицу. Позади нас остаётся уснувшая зубастая техника. Её клыки, железные челюсти через несколько часов с рёвом и рыком вгрызутся в этот задержавшийся в жизни обрубок дома, и всё кончится. Мы идём через лужи, мимо спящих других домов, вдоль тротуаров, на виду у редких проезжающих машин, заходим в подворотни, пересекаем площади, проходим через скверы.
  - Вон мой дом.
  
  3.
  
  Итак, в моих руках была большая кукла, и я нёс её домой.
  И вот до этого момента, всё более-менее для меня как-то понятно. Затянувшееся пьянство с ночными "заплывами"; перегрев психики от напряжённого ожидания, которое часто возникает в мозгах сорокалетнего мужчины с неудачной личной жизнью; всякая галлюцинаторная белиберда, с этим связанная; и полная официально дозволенная всенародная расслабуха - всё это спрессовало обессиленное время в один день и одну ночь. Тогда появляются фантастические и непременно жёлтые трамваи; в таких трамваях происходят фантастические встречи; ты вроде бы идёшь домой, а часы показывают только три часа, и ты оказываешься где угодно, но не дома. И всё это только потому, что ты ещё продолжаешь ждать. И наступающее время схлопывается до минут, равным часу, суткам или вечности. И всё повторяется снова, потому что это карусель. А за твоими, уже почти неразличимыми следами, бежит мокрый пёс.
  И продолжается кружение в переулках друг за другом, как хвост за хозяином. Я выходил из квартиры и входил в трамваи, чтобы затем выйти и никого не встретить. Рельсы меня утешали своей способностью заворачивать за угол, и я снова входил в магазины, чтобы ещё и ещё выпить. Разве была во всей этой невнятице логика? Но всё же был результат. Неожиданный, непредсказуемый, но результат. Дорога с блужданиями привела меня, мокрого, нетрезвого и страшно уставшего - почти домой. Дом-обрубок оказался напротив моего дома. Он стоял сразу за сквером, через дорогу. Этакое отзеркаливание. В доме-обрубке произошла встреча.
  Стоп. Слова, если их разогнать, могут затащить в такое бездорожье, где потом придётся прокладывать дороги и строить новые города.
  Если что-то случилось с моей психикой и я впал в "из-ума-умиление" (изумление), это могло произойти только там, в доме, на верхнем этаже. Из дырявой крыши в чёрном небе светила звезда; на табурете стояла большая кукла; она была залита звёздным светом. Но что же общего было у этой куклы с моим новогодним ожиданием?
  Моё ожидание переключилось на брошенную куклу. Но разве это можно назвать выходом из ума? Я был всего лишь ошеломительно затоплен внезапным изумлением.
  Дальше было следующее: я пришёл домой. В моих руках была кукла. Предваряя все последующие события, я твёрдо заявляю, что ни на одну секунду не забывал, что это кукла. Большая, в рост шестилетней девочки, но всё же кукла.
  О чём я мог думать, когда решил забрать её? Может быть, я думал, что завтра включат разрушительные машины и начнут ломать дом, и эта красивая необычная кукла погибнет?
  Я пришёл с куклой на руках домой, разделся и сразу же повалился в постель.
  Спал я долго и сон мой был тревожным.
  Бешено стучало сердце. Это было первое, что я почувствовал, когда проснулся.
  Сквозь стекло и сдвинутые шторы просачивались жаркие лучи зимнего солнца. Такое бывает. За окном зима и мороз, а в квартире солнышко воспринимается жарким, будто это не просто стёкла, а увеличительные линзы. И чем холоднее за окном, тем ощущение нестерпимости от палящих лучей сильнее.
  Проснувшись с жутким сердцебиением, я ощутил конкретную неприязнь и к этим лучам, и к этой погоде. Это совсем не гармонировало с моим самочувствием, я отвернулся.
  И вот тут я почувствовал на себе чей-то взгляд. Кто-то пристально смотрел на меня из прихожей.
  
  4.
  
  Ещё три дня я мирился со своим телом, собирал раскатившиеся горохом мысли, настраивал чувства, как настройщик аккуратно тянет струны на поломанном инструменте. Пять раз бросался в горячую ванну, чтобы откис и выдавился угар утомительного праздника. Даже сходил в баню, где долго и с остервенением хлестался берёзовым веником.
  Тусклое низкое небо на третий день просияло нежной голубизной. В моё окно заглянуло солнце! Я продолжал лежать в постели, часы показывали девять часов тридцать семь минут, а я уже знал, что воскрес. Сердце стучало ровно; выпаренное в пяти ваннах и одной парной, тело покоилось в тёплых постельных глубинах; душа повизгивала от едва сдерживаемой радости.
  Чему радовалась моя душа? Такие вопросы задают, когда уже не переживают. Новый день, даже если он не понедельник; новое, с пронзительной голубизной, небо; новое солнце! Мне в этом году ещё не улыбалось солнце... И наконец - новая жизнь! Ведь надо когда-то попытаться всё начать сначала? Пусть же началом будет этот новый день! А куклу я перенёс в кухню. В прихожей ей было не место. К тому же, эти её взгляды на меня, вечерами засыпающего и по утрам просыпающегося! На кухне я усадил её в большое кресло. По утрам, сделав гимнастику и позавтракав, я уходил на работу; вечерами, после работы, я ужинал, смотрел телевизор и ложился спать. Так продолжалось с неделю.
  Вот наступила суббота. Я выспался, сходил во двор на гимнастику, потом долго завтракал, пил чай. После завтрака мне захотелось покурить, и я закурил. Я вообще-то не курю или курю, но так, по случаю. Пачка сигарет может по нескольку лет валяться в столе. Выкурив сигарету, я встал, отдёрнул занавеску и открыл дверь на лоджию. Свежий морозный воздух стал наполнять помещение. Сквознячком вытягивало остатки табачного дыма. Когда я закрыл дверь и обернулся, то встретился с её глазами. Кукла сидела в кресле, куда я её поместил неделю назад. Я не забыл о её присутствии. Это было бы сложно. Ведь её нахождение на кухне делало наши встречи неизбежными. Я встречался с ней как с цветами в горшках на окнах, с мебелью или с зубной щёткой. Предметы, наполняющие дом и являющиеся как бы продолжением тебя самого, - их чаще замечаешь, когда они по каким-то причинам уходят, как замечаешь собственный зуб по его боли.
  Она оставалась в кресле, а я садился рядом на стул. На стол утром я ставил чашку с блюдцем и тарелку с кашей. Потом чашка и тарелка отправлялись в мойку, потом из мойки вымытая посуда отправлялась на сушку, и так далее: завтрак, ужин. Круг замыкался, чтоб на следующее утро повториться. Вдох - выдох; ботинки - тапки; пижама - костюм; работа - дом; день - ночь. Это ритм, пульс моей жизни. Ходики в прихожей резонируют с ударами сердца, и этот стук - тук, тук, тук - так похож на стук каблучков. Красненькие туфельки с остренькими каблучками. Она смотрела на меня, а я смотрел на её красные туфельки. Я почувствовал неловкость. Мало того, что я табаком обкурил её, так я ещё, открыв балконную дверь, заставил её мерзнуть.
  Я задёрнул штору. В кухню быстро возвращалось тепло. Я же, сгрузив грязную посуду в раковину, что-то буркнув себе под нос, вышел из кухни. Потоптавшись в прихожей перед зеркалом и зачем-то ощупав лицо с двухдневной щетиной, я снова вернулся в кухню.
  - Так дело не пойдёт, - начал я, - тебе надо купить нормальную одежду. Твоё платье - оно, во-первых, нуждается в стирке, а во-вторых, ты вообще одета не по сезону. Нужны тёплые чулки, носки, другая обувь. Платье мы твоё постираем, и я куплю тебе ещё новое.
  Я поднял её и поставил на пол.
  - Так, твой рост... - я взял рулетку и измерил длину её одежды. Сначала я решил взять одну её туфельку с собой на рынок. Но потом подумал, что ей будет неудобно оставаться в одной туфельке. Длину ступни я замерил всё той же рулеткой.
  - Ну вот, ты вся измерена! - пошутил я. - Я схожу на рынок и всё тебе куплю.
  Уже через два часа я вернулся с покупками домой. Ощущения мои были странными. Я чувствовал себя счастливым верблюдом. Что я только не купил!
  Из спортивной сумки, сидя на кухоннном полу, я вынимал, вынимал, вынимал свёртки. Свёртки разворачивались, пакеты открывались и на спинках стульев, на кресле, на телевизоре, на столе и даже на моей голове как в костюмерной - везде висели, лежали и были разложены разные платьица, кофточки, колготки, носочки, штанишки, платочки, тапочки, ботиночки, шнурочки и пара зелёных сапожек. В прихожей на дверях в ванную висела коротенькая шубка и спортивная вязаная шапочка с красным мохнатым бубоном. Маленькая соломенная шляпка украшала мою голову.
  Всё это чудесное вещественное разноцветье наполнило дом запахами, какими пахнут только новые распакованные вещи.
  Что-то похожее уже было в моей жизни?
  Я задумался, припоминая. От меня уходила жена. Вот так же весь дом неожиданно наполнился её тряпками. Они, как черти из всех табакерок, вылезали и вылезали из всех мебельных щелей, из всех ящиков, со всех полок, из всех комодов.
  Когда всё это женино разнообразие обнаружило своё присутствие, я понял, кто на самом деле был в доме хозяином и почему так часто болела моя голова. Я тогда помог ей спустить вниз десять огромных сумок.
  Я вернулся в опустошённую квартиру. Распахнутый шкаф, выдвинутые пустые ящики комода, какие-то ошмётки тряпок, газет, верёвочек по всему полу - и совершенно голая ванная. Ванная комната походила на обглоданное пространство. И возле унитаза одиноко лежала моя зубная щётка.
  Но при всём этом опустошении и раздрае первое, что я ощутил - голова моя перестала болеть!
  Моя пушистая Зая, моя когтистая Киса, моя крашеная Куколка, моя шестилетняя головная боль - наконец-то решила покинуть меня.
  А ведь я, действительно, звал её "куколкой"! Прозрачной белизны шёлковая кожа, фарфоровое личико с голубыми, почти невинными глазками и эти накладные реснички, отбрасывающие тень на ядовито-оранжевые губы... А чего стоили её кровавые отточенные коготки и боевой раскрас, когда она собиралась на работу! Это надо было видеть. Преображалась не только внешность, но и всё её содержание.
   Если не замечать наносной декорационной мишуры, то набор событий в жизни человека, как и настоящих мыслей в голове, достаточно ограничен. Кукольный театр, да и только! Впору себя почувствовать такой же куклой. Дёрнули нас - и мы танцуем; дёрнули ещё раз - и мы уже плачем.
  Мысль о кукольном театре мне понравилась. Пусть театр, пусть кукольный, пусть дёргает нас. Вот я сижу теперь на полу в кухне, и мы обсуждаем купленные наряды. Я вижу, что покупки ей по душе. Она с удовольствием рассматривает всё, что я достаю и разворачиваю.
  - О, слушай! - вскрикиваю я, - я же еще купил - угадай, что?.. - она моргает, а я достаю свёрток из пакета, который был случайно задвинут под стол. - Это настоящая яблочная пастила! - с восторгом, шёпотом, как о главной тайне жизни, говорю я.
  А как я сам люблю пастилу! Теперь вижу себя десятилетнего, и с радостью обнаруживаю в маминой сумке белую, мягкую, с чуть затвердевшей корочкой, любимую сладость. Продолговатые брусочки плотно уложены друг к дружке. Даже сквозь целлофан, даже спустя тридцать лет - я слышу сокрушающий время её запах.
  - Ты любишь пастилу? - вкрадчиво спрашиваю её. - Кто же не любит пастилу? Даже злодеи любят пастилу. Знаешь, почему они её любят в первую очередь и сильнее всего? Потому что им в детстве мало покупали пастилу, а когда всё же покупали, то прятали в шкафах. А на шкафы вешали замки. Свой, злодейский путь, они начинали со взломов этих замков.
  Мы тут же вскрываем пакетик и начинаем лакомиться.
  Потом мы собираем все купленные вещи. Я отношу сложенные и отсортированные вещи в комнату. Там всё вешается и раскладывается на приготовленных вешалочках и полочках.
  С кухни зовёт свистящий чайник. Я завариваю свежий чай и ставлю на стол две чашки с двумя блюдцами. В чашки наливаю чай, а на блюдца кладу волшебную яблочную пастилу.
  После чаепития щёткой для волос расчёсываю её волосы.
  - Хочешь, я тебе заплету косу? - спрашиваю я. Она согласно кивает, и я начинаю это делать, как будто всю жизнь только этим и занимался. Расчёсанные волосы разделяю на две равные части. Затем каждую часть вытягиваю в хвост. Беру белую купленную ленту и помещаю её между двумя соединенными хвостами. Затем я начинаю переплетать оба хвоста. Действительно, получается коса. Коса с вплетенной белой лентой, немножко рыхлая. Но ведь я это делаю впервые в жизни.
  - Как, хорошо? - спрашиваю я. Она улыбается и кивает.
  У неё солнечная улыбка!
  - Солнечная Дева! - говорю, - я буду тебя звать Солнечной Девой.
  
  5.
  
  С появлением Девы моя жизнь изменилась. "Моя жизнь" превратилась в "нашу жизнь". При этом все великие достоинства одиночества и холостячества сохранялись. Свои поступки я по-прежнему совершал только из собственных побуждений; мои желания были только моими желаниями; я продолжал, как уже это делал много лет, самостоятельно строить свою жизнь; и время, отпущенное мне Богом, оставалось абсолютно моим. Но при этом мои мысли и поступки сразу же и очень легко развернулись и стали существовать в контексте "мы". И если в моей прежней жизни, как и в любой другой жизни, были узкие коридорчики, затхлые погреба и оскомина от кислых то ли лимонов, то ли от мутной скуки, то и коридорчики, и подвалы, и оскомина - всё это, как изнанка тёплого тулупа, конечно же, сохранялась и теперь. Но, сохраняясь, не так теперь была тесна, не так порой удушлива.
  Я теперь, уходя на работу, всегда оставлял в кухне свет. Моя Солнечная Дева ждала в кресле. Она полюбила это место и ни за что не хотела перебираться в комнату. Я, когда подходил к дому, отыскивал в четвёртом этаже светящееся окно.
  "Меня ждут" - это чувство, уже не как мечта или ностальгия, но как обретённая реальность подмигивала каждый вечер из четвёртого этажа мне, возвращающемуся домой.
  А наша жизнь текла размеренно и просто, как вдох и выдох. Дева просто своим присутствием рождала во мне новые мысли, каскады эмоций и переживаний.
  От этого перемены стали происходить во мне. Пластмассовая кукла вызывала совсем непластмассовые чувства. А новорожденные переживания, запечатлённые в моих мыслях и поступках, в результате наполнили её пластмассовое тело жизнью. Я разговаривал с ней, и она слышала меня; я брал её за руку и чувствовал тепло её кожи; она молчала, но её глаза были красноречивее любых слов. Я стал терять ощущение искусственности её присутствия. Всё, что происходило в доме и в моей душе - это была наша тайна.
  Внешне выглядело всё по-прежнему: я - сорокалетний разведённый холостяк; живу в Москве в однокомнатной квартире; работаю учителем рисования в колледже; и по субботам, вечерами, люблю сидеть в спорт-баре и пить пиво. Так продолжалось несколько месяцев.
  Май пришёл холодным и дождливым. Мне пришлось уехать в командировку на несколько дней. Семинар вальфдорской педагогики проходил в Калуге. Среди командировочной круговерти, где очень легко мешаются личное, профессиональное и общественное, одна педагогическая барышня в совсем не педагогической обстановке спросила меня:
  - Скажите, Александр, есть ли у вас дети?
  Почему-то она поинтересовалась возможными детьми, а не моим семейным положением. Или я своим поведением и манерами исключал в этом плане все вопросы? Как бы там ни было, но вопрос меня застиг врасплох. Детей у меня не было. И я уже так было и ответил... Но как же тогда моя Дева? И я, не колебаясь, ответил:
  - Да. Есть дочь.
  На следующий вопрос - как зовут мою дочь, я, уже уверенный, что у меня есть дочь, отвветил:
  - Дева.
  - Что, вот так и зовёте? Странное имя, - пожала плечами педагогическая барышня.
  
  Возвращаясь из командировки, теперь я возвращался не просто домой - я ехал к своей дочери. Вот так. И тут ничего уже поделать нельзя.
  
  Наша жизнь стала жизнью маленькой семьи. Вот, например, история с грязной посудой. Было всегда так: перед работой я, опаздывая, быстро что-то пережевывал, почти на ходу выпивал чай и сгружал посуду в раковину. С появлением Девы некоторое время так и продолжалось, пока я как-то вечером, вернувшись с работы, не обнаружил пустую раковину. Вымытая посуда была расставлена на столе. Как она умудрилась перемыть посуду, когда ростом едва доставала до раковины?
  И потом, с какой стати она должна мыть за мною посуду? Конечно, в раковине лежали и её чашка с тарелкой. Я об этом ещё немного подумал и соорудил для Девы маленькую деревянную скамеечку. Встав на эту скамеечку, она спокойно могла и посуду помыть, и потом расставить её в сушке. Если бы я признался себе, что всю эту игру с грязной посудой сам же и организовал, и сам утром мою посуду - разве моя жизнь стала бы лучше? Жизнь разделилась на "до" и "после". Это как зонтик от дождя. До дождя это сложенные вялые тряпочки и железные прутики, нелепо собранные вокруг длинной палочки. А вот как начинается дождь, сложенный зонт разворачивается, напрягается. Сложенные железные палочки, спицы и тряпочка превращаются в маленький настоящий купол - крышу над головой.
  Дева была порою капризной. Например, она не желала сама есть и пить.
  Тогда я подсаживался к ней и подносил ложечку к губам. Дева делала едва заметный глоток. Надо сказать, что Дева, как и другие девочки, кушала очень мало. Любимыми её кушаниями были пастила, мармелад и зефир в шоколаде.
  Проблема, с которой мы столкнулись, была ночь. Ночь - она и есть ночь. И ночью люди должны спать. Это ясно. А вот где и как спать? Тут начались недоразумения и капризы. Мы, конечно, могли устроиться в одной комнате. Она отказалась. Ей нравилось спать в кресле. Я как-то ночью заглянул в кухню. Она спала. Головка была опущена на подлокотник. От этого тело было неестественно изогнуто.
  На следующий день я приволок для Девы люлю. Люлей стал просто очень большой чемодан. Таких чемоданов сейчас не делают. Я думал, когда тащил этот ящик домой, зачем людям был нужен такой чемодан? Если много вещей и их надо упаковать, это можно сделать, используя два, три небольших чемодана. Но потом я понял! В такой чемодан с крепкими фанерными боками, с металлическими уголками и с серьёзными хромированными замками - туда можно сложить сразу всё. А потом можно отправляться и никогда не возвращаться.
  Чемодан мне дали мои друзья. Он валялся у них в деревне на чердаке.
  По размерам моя Дева укладывалась туда вполне аккуратно. Ассоциации с гробом были слишком навязчивы, и я захотел отломать крышку. Но хозяева мне делать это запретили. Катя и муж её, Коля - хорошие ребята. Чемодан сохранили как семейную прадедовскую реликвию. Катя рассказывала, как в детстве они, ребятишки, любили забираться в этот чемодан.
  "Заберёмся, - говорила Катя, - закроем крышку и тихо сидим. А один раз меня в этом чемодане поцеловали". Вот такие истории хранила чемоданная память! А меня на Курском вокзале, когда я волок этот фанерный ящик, два раза останавливала милиция. Предъявляемый паспорт оставлял сомнения в глазах стражей порядка, и я добровольно отпирал чемодан. Надо было видеть их милицейские лица, когда они созерцали абсолютно пустое и громадное чемоданное нутро. Вечерело. Я спешил. Ведь надо было успеть преобразить фанерный гроб в приятное для сна ложе.
  Маленький детский матрасик, одеяло и подушка - всё обряжено было в новое постельное бельё. Чемодан я установил у тупиковой стены в прихожей. Крышку решил всегда оставлять открытой. Изнутри шершавую серую поверхность крышки заклеил репродукциями. В центре я наклеил большую картинку. На картинке была изображена ваза с цветами. Один цветок сильно склонился вниз. Тут же под его склонённой головкой лежали опавшие лепестки. Толстое зеленоватое стекло вазы было прозрачно. Хорошо была видна налитая вода. И сквозь стекло, и сквозь прозрачную воду с необходимыми оптическими искажениями были не просто видны стебли цветов, но и стебли, и вода, и зеленоватое стекло, взаимодействуя друг с другом светом и цветом, создавали иллюзию рельефной реальности. Перед вазой на столе лежал одинокий цветок. Ещё красивый, но уже увядший цветок лежал в нескольких сантиметрах от свежей животворной воды. Грусть художника на переднем плане не компенсировалась изумрудной прозрачностью воды в вазе и свежестью пышного букета. Жест засыпающей в этой постели Девы был всегда один и тот же: она лежала на спине, и левой рукой тянулась к лежащему перед вазой умирающему цветку. Каждую ночь Дева протягивала руку к цветку, и выпавший из вазы цветок всё ещё оставался живым!
  
  6.
  
  Ещё одним изменением жизни стало моё отношение к собственному дому. Я уже давно привык приходить в тёмную пустую квартиру. Даже оставляемый в прихожей свет не мог изменить этого восприятия. И хотя всё в доме было приспособлено для безоговорочного обслуживания только моих желаний, сами эти желания: сна, пищи, тепла, отдыха - не рождали из себя желания благодарности. Я воспринимал свою квартиру как крепость, куда возвращаешься после охоты и откуда на охоту идёшь. Но ведь и идти на охоту, и возвращаться можно куда угодно. Лишь бы там было тепло, безопасно и сытно. Поэтому я никогда не всматривался в свои окна. Я шёл двором к подъезду; мои окна глядели на меня, идущего домой; а я никогда не поднимал головы. А зачем? Я знал, что окна тёмные и за ними, конечно, тепло и есть пища, но нет там никого, кто бы тебя ждал. В лучшем случае, я мог обманывать сам себя. Я часто оставлял включенный свет. Но на эту уловку моё сознание не реагировало. Я попросту забывал поднимать голову.
  Всё перевернулось после того, как появилась Дева. Первыми стали выпячиваться неудобства. Я уже не мог, например, как это было раньше, совершенно бесштанно выходить из ванной и в таком виде подолгу слоняться в ожидании полного обсыхания. Дева любила на кухне слушать радио, а я в комнате включал телик на канале "Спорт". Из кухни лились фортепианные концерты Шопена, чередуемые органными вздохами Баха, а я неистово орал и колотил в ладоши, когда показывали Лигу чемпионов по футболу. Я реже стал теперь приглашать в гости друзей и сам оставаться где-то на ночёвки. Но, главным, что всё уравновешивало, всему придавало смысл, была та новая картинка, которая неизменно теперь возникала в моём представлении. А этому предшествовала одна весенняя история:
  Заканчивался март. Снег в Москве уже растаял. Лишь в парках да на обочинах улиц лежали грязные кучи вчерашней белизны. Как-то воскресным утром я вышел на лоджию. За окном была любопытная картинка: на школьном заборе сидела рыжая кошка; под забором, виляя острым обрубком хвостика, нервно повизгивал боксёр. В стороне стояла хозяйка, контролируя порывы собаки поводком. С соседней старой липы на это забавное дело смотрели две вороны. Но птицы не просто глазели. Одна расположилась на ближней ветке и своим карканием отвлекала внимание пса от кошки. Боксеру это явно не нравилось. Он начинал тявкать. Это выглядело смешно. И тогда вторая ворона снималась с ветки и, кружась низко над боксёром, начинала громко и нагло хохотать. Если бы она просто хохотала, это было бы ещё не так смешно! Но даже мне, смотрящему с четвёртого этажа, в хохоте птицы ясно слышалось одно повторяемое слово. Этим словом было: "Дурак! Дурак! Дурак!" На "дурака" уже болезненно реагировала хозяйка. Она начинала дёргаться сразу двумя руками, натягивая поводок. Ей, видимо, хотелось увести и собаку, и уйти самой от такого утреннего беспардонного издевательства. Но тогда включалась кошка. Кошка выпрямляла задние лапы. Ей удавалось на узкой металлической поверхности забора изящно прогибать спину и по-кошачьи сексуально задирать хвост. В такой, несомненно, провокационной позе она издавала сонное, почти равнодушное "мяу", и вся сцена начинала двигаться по кругу. Боксёр взвизгивал от удовольствия созерцания кошачьего стриптиза; хозяйка снова отпускала натяжение поводка; каркала с ближней ветки ворона; тявкал уже без удовольствия боксёр; слетала и начинала кружить ворона; раздавался хохот и по всему двору звенело: "Дурак! Дурак! Дурак!".
  - Ну и прикол! - хохотал я на лоджии, - Хочешь поглядеть на эту карусель?
  Я вытащил из кресла Деву и поставил на лоджии на стул. Теперь и она могла видеть этот спектакль.
  
  Когда я вечером возвращался домой, то, естественно, никакой собаки и никакой кошки уже не было. Продолжали, правда, каркать вороны. Я огляделся, скользнув взглядом по своим окнам. За окном стояла девочка и смотрела на меня. Я помахал рукой.
  Что же произошло, когда я теперь закрывал глаза? Что я видел ещё полгода назад, закрывая глаза?
  Ничего. Да и глаза я закрывал, лишь когда ложился спать. Теперь же мне хотелось это делать чаще и чаще. Я закрывал глаза: и когда мне было хреново; и когда болела голова; и когда хотелось поднабраться позитива; или просто получить ещё одну капельку удовольствия. И неизменно возникала одна картинка: из тёмной глубины рождался жёлтый огонек. Сначала это была маленькая точка, едва различимая среди мерцаний, вспышек и наплывающих пятен. Трудно было её опознать. Но при внимательном всматривании это мне почти всегда удавалось. Я узнавал, чёрт знает по каким признакам, эту жёлтенькую точку и цеплялся за неё внутренним взглядом. Тогда точка приближалась и увеличивалась. Чаще всего такое приближение и увеличение превращалось в обыкновенное окно. Жёлтое окно, в котором зажжён свет. Но всё-таки, это было не простое окно. Я вглядывался и начинал видеть лицо. Этим лицом было лицо моей Девы. Именно тогда же я стал оставлять включённым свет на кухне. А подходя к дому, уже всегда не забывал поглядеть. И всегда я видел её. Она стояла у окна, глядела на улицу и ждала меня. Я махал ей рукой и ускорял шаг.
  Дева полюбила стоять на лоджии. Ей нравилось смотреть на улицу.
  - Вот подсохнут тротуары, и мы пойдем гулять.
  
  7.
  
  Поначалу я хотел купить детскую коляску. Но от этой мысли пришлось отказаться. Рост Девы был сто сантиметров, и возить такую деваху спеленутым овощем я не мог. Но как тогда выводить её? А может, ей достаточно стоять на лоджии и глядеть в окно? Когда станет теплее, я смогу открывать окна на лоджии, и это будет почти улица. Подумав так, я посмотрел на Деву. Она мне не возражала, но я же видел, как она глядит из окна туда! В конце апреля в Москве утвердилось тепло. Как-то рано утром я поднялся, разбудил Деву и стал её одевать.
  - Знаешь, куда мы пойдём? - натягивая ей на ноги зелёные ботинки, говорил я. - Мы пойдём на детскую площадку!
  Брючный костюмчик, красная спортивная кепка с длинным козырьком - зеркало отразило розовощёкого, немного сонного, но всё же радостного ребёнка. Это меня успокоило, и мы пошли. До лифта я донёс Деву на руках. В кабине лифта я поставил её на пол. Лифт остановился на втором этаже. Двери открылись, и в кабину вошла старушка. Она держала на руках маленькую чёрную собачку. Я же, продолжая держать Деву за руку, пытался прикрывать её от возможных взглядов. Но старушка была занята волнениями собачки.
  -- Давай-ка, я возьму тебя на ручки, - сказал я Деве, когда спустившийся на первый этаж лифт выпустил старушку.
  Мы вышли на улицу. На детской площадке гуляла одна мамашка с совсем маленьким мальчиком.
  Я обошёл площадку и большую лужу. Мы подошли к дальней скамейке. У скамейки я поставил Деву на ноги и сам сел рядом.
  - Ну вот, мы с тобой на улице.
  Перед нами, за деревьями дворового скверика, по ту сторону дороги стояли два высотных дома. Четыре месяца назад там же стоял ещё один. В нём произошла наша встреча. Дом снесли, а с куклой я теперь гуляю как с собственным ребёнком. Я заметил, что Дева с интересом глядит на качели.
  - Хочешь, покачаться?
  Мы направились к качелям. За руку мне было неудобно вести, и я поднял её и понес. Кажется, мамашка, что-то заподозрила. Она стала за нами наблюдать. Хотя стояла она к нам боком, но я чувствовал внимательное любопытство.
  Мы подошли, и я поставил Деву на опущенный конец деревянной качели. Потом, придерживая её, стал попеременно поднимать и опускать качельку. Между башнями-высотками блеснуло солнце. Его длинный луч прочертил огненную дорожку через весь двор, краем зацепил скамейку и, рассыпавшись на множество бликов, осколками тёплого света поджёг одежду моей Девы. Зелёные ботинки, штанишки, куртка и, наконец, само лицо - вся она теперь была одним пылающим костром. Дева испугалась. Я чувствовал, как её коготки остро впились в мою ладонь. Старушка с чёрной собачкой, мамашка с мальчиком - все завороженно смотрели на разгорающийся пламень.
  Мальчик рванулся к качелям. Его порыв тут же остановила мамашка. Ребёнок разрыдался, и мамашка увела его. Отчаянно тявкала собачка, а моя Дева горела. Я очнулся от боли, с какой она вонзала коготки в мою руку. Тогда я сильно рванул её, и Дева рухнула в грязь.
  Штанишки и курточка были испачканы, а по лицу текли слёзы.
  "Хрень какая-то! - выругал сам себя я, - Привидилось же такое! Наваждение какое-то!.." - я, сидя на корточках, оттирал грязь с её одежды. Она уже не плакала, но след от страха ещё мерцал в уголках глаз. Первая наша прогулка закончилась плохо.
  "Ей будет лучше на лоджии", - решил я.
  Через неделю я забыл о странной галлюцинации. Но в душе поселился необъяснимый страх. Он поскуливал невинным щенком, а я ловил себя всё чаще и чаще на мысли, что могу потерять мою Деву. Как это может произойти - я представить не мог. Но чувство, что это произойдёт, и произойдёт очень скоро, как и зародившийся страх, стали мучить меня.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть третья
  
  1.
  
  Пальцы привычно прыгают по клавиатуре, а на экране монитора выскакивают из глубин буковки. Буковки лепятся одна к другой, рождаются слова - и вот медленно из тёмных глубин умная машина вытаскивает мою судьбу.
  Компьютер - самый беспристрастный свидетель моих мыслей. А мне остаётся в который раз вчитываться, будто всматриваться в материализованное прошлое.
  Казалось бы, чего проще - лепи слова как считаешь нужным. Иногда потом слепленный текст начинает жить собственной жизнью. Он обретает силу волновать или вызывает тошноту. Это как получится. А ещё потом может случиться, что представленная реальность, как вроде бы беспристрастное зеркало, рождает "узнавание".
   И это не последнее, что может сделать текст. Дальше рождается подозрение, что узнавание таится не во мне - всматривающемся в зеркало, но живёт в самом зеркале. Можно сделать ещё одно усилие. Внимательно, несколько раз всмотревшись, узнать что-то новое о себе. И нет никакой гарантии, что герои, про которых слеплен текст, нарисуют нам такую картинку, что трудно будет удержаться, чтобы не назвать их вралями!
  Слово заряженное подобно бумерангу сперва поражает цель, а потом всегда возвращается. Вернувшись в душу, как в гнездо повзрослевшая птица, слово ощущает себя иначе, чем когда вылетало.
  И вот тут происходит то главное, ради чего прыгают теперь пальцы по клавишам. Ведь только слова способны воздвигнуть между человеком и миром иллюзию, в своей внутренней силе не уступающую всей вселенной.
  Такова уж судьба человеческая!
  Писатель, истопник своей души, - бросает в топку слово за словом. Тянется повествование, как распространяется тепло от протопленной печи. Но когда температура горения слов достигает критического уровня, происходит то, чего не ожидает сам истопник, ибо ожидать можно только то, о чём думаешь, или что предполагается.
  Отзеркаленные мысли ведут себя совсем не так, как ведут себя сжигаемые в печи дрова. Осторожно, с опаской и подозрением, они обегают ландшафты души. Что же они видят? Горы и пригорки сменяются низинами и провалами; повсюду тянет легкой, хотя и вполне терпимой затхлостью; из пещер доносятся рыки, казалось бы, уже давно несуществующих саблезубых тигров и хохот человекоподобных гиен; болота покрыты древними светящимися мхами; между кочками то и дело вспухают огромные волдыри, извергающие дочеловеческие миазмы.
  И всёе это пульсирует, стонет, кряхтит. И как тут не изумиться?
  "Изумление" - вот найденное слово, характеризующее состояние вернувшейся мысли. Очевидно, слышится в слове "изумление" - "из-ум-ление" - "из ума умиление" или, переводя на понятный язык, - "умиление от выхода из ума".
  "Умиление безумца"! Вот и найден тот камушек, на котором я построю свой маленький бастиончик. Зачем? Я потом, когда его построю, спрячусь там. А пока продолжается это строительство, пока прыгают по клавишам пальцы - до тех пор будет присутствовать в мире состояние безумного умиления!
  Это маленькая пауза жизни, перед огромной смертью; это роскошь, которую может позволить себе только человек. Быть откровенным - значит дать голосу огненной крови затопить душу пожаром нечеловеческого, ибо безумного, изумления!
  
  2.
  
  Наступило лето, приближался мой отпуск. Я отпуск всегда убиваю на даче. У меня под Волоколамском есть дача: десять соток; трава всё лето по пояс; старый дедовский фруктовый сад; ни одной грядки; по периметру сетка Рабица на столбах; и старый щитовой двухэтажный домик. Я ВСЁ ПРОДУМАЛ. Перевозка Девы должна была осуществляться в чемодане. А наличие на даче чемодана решало сразу проблему со спальным местом для Девы. До электрички нас довезло заказанное такси. Водитель удивился, когда я не пожелал чемодан поставить в багажник, а затащил на заднее сидение.
  Я рассчитал успеть на первую электричку, и уже в девять утра запер за собой дачную калитку.
  - Ну, вот мы и добрались, - достаточно громко, чтобы могла услышать из чемодана Дева, сказал я.
  В беседке я отпер чемодан, помог Деве вылезти и усадил на стул.
  
  Потом, отыскав под домом в банке спрятанные с осени ключи, я отпер домик, распахнул все окна, вкрутил лампочки, принёс из уличного колодца ведро воды, помыл и поставил на плиту чайник, а когда тот закипел, заварил покрепче чай. Чемодан и рюкзак с продуктами я затащил в дом, а в беседке на стол поставил чашки, банку прошлогоднего яблочно-рябинового варенья и вазочку с печеньем - и вот мы уже сидим с Девой в беседке и пьём чай. Где-то у нас за спинами визжит газонокосилка, стучит молоток, плачет ребёнок и проезжает машина. Это неизбежные всегдашние звуки человеческого присутствия. Я, не понимая, что в эту раннюю пору можно косить, стал вспоминать прошлогоднюю осень. Уже был конец октября, и метеобюро москвичей начинало припугивать первыми заморозками со снежком. Я собрался и поехал сюда, чтобы собрать яблоки. Как же здесь было одиноко, пусто, тихо и хорошо! Я гулял по саду; не поднимая ног, шуршал листочками; собирал яблоки; жёг костер. И с наслаждением дышал и этой тишиной, и пустым звенящим воздухом. Насторожившее поначалу безлюдие быстро затопилось покоем, какой бывает только поздней, но ещё не сырой осенью. Я сидел в саду на скамейке; горел костёр; дым столбом поднимался в белое небо. Свежесть ранних сумерек бодрила мысль.
  Я думал и про то, и про это, и про разное всякое - и чувствовал, как всё, о чём я теперь думаю, вот так же, как и высоко летящие бог весть куда птицы, легко отрывается от меня и летит, летит, наполняя всю пустоту своим тихим звоном. И ещё я вспомнил про чёрного дятла. Он таскал из леса шишки и на крыше беседки деловито лущил их. Я не мешал ему, а он был единственным свидетелем моего здесь присутствия. Я тогда засожалел, что пришёл сюда из другого мира, и дятловую заботу мне никогда не понять. Но прошло полгода, и вот снова лето, и я сижу в беседке и пью чай, и со мной Дева. Разве я мог про это тогда осенью помыслить? Может, от этого мне теперь кажется, что тут всё немножко не вправду. Прилетел молоденький резвый шмель на запах варенья. Сделав два контрольных обзорных круга и приземлившись, теперь важно прогуливается по краю сладкой розетки, лапкой щупает варенье.
  - Проверяет глубину! Смотри! - смеюсь я, указывая на шмеля Деве. Шмель не решается бухнуться в сладкую смерть. Он на минутку замирает, попав в поле солнечного зайчика. Потом, отяжелевший от принятой на борт сладости, прогудев над ухом, садится мне на голову. Теперь он блуждает в моих волосах. Я чувствую, как этот маленький бульдозер прёт по моей голове напролом. Я трясу головой, и шмель тяжёлой бомбочкой валится на мои колени. Обезумев от таких приключений и кульбитов, ошалевший от варенья, солнца и собственной юной жизни, шмель неловко кувыркается. Мы смеёмся. Я поднимаю шмелика и подбрасываю. В подброшенном комочке сразу же включаются все моторчики. Вертолётик в порядке. Он гудит и делает почётный круг над нашими головами.
  Мы снова смеёмся. Вечером я расжигаю костёр. Огонь в два лепестка и густой дым снова напоминают мне прошлогоднюю осень.
  - Где же мой старый знакомый, чёрный дятел? - оглядываюсь я. Напротив меня у костра сидит Дева. И снова мне начинает мерещиться неправда всего происходящего.
  Сквозь низкие густые ветки сада светятся окна нашего домика. На кухне слышно радио. В разросшихся соседских кустах сирени начинает распевку соловей. Дым костра тянется к звёздам. Их высыпало в эту июньскую ночь очень много. Вслед за дымком от потрескивающих веточек взлетают в небо грозди искр. Многие искры тут же гаснут; некоторые взмывают выше, но всё же, задыхаясь, гаснут в дымном тумане; некоторым искрам удаётся преодолеть власть дыма и даже земное притяжение. Я наблюдаю за этими отчаянными искорками. Они улетают очень высоко в космос, чтобы там, может быть, стать звездами.
  Так началась наша жизнь на даче.
  Дачная жизнь достаточно скучна в своём однообразии. Однообразия и скуки хватает и в городе. Но там - и та же скука, и то же однообразие пересилены чувством собственной важности. Первое, что делает природа с человеком - она отказывается замечать его. Ну, в самом деле, бабочкам, комарам или приползающему по ночам ёжику нужна ли важность и неповторимость? Или это солнце! Ведь это банальная иллюзия, что оно каждое утро нам улыбается. Уж не теми ли тысяче-мегаваттными бурями, каждая из которых способна испечь, как яблочко в духовке, в одну секунду весь наш земной шарик? Нет, солнце, так же безразлично к человеку, как бабочка, ёжик или всё тот же чёрный дятел. И как же жалок и смешон человек, прыгающий по утрам кузнечиком или сосредоточенно каменными жестами приветствующий уже в миллионный раз восходящее солнце! Я давно замечал, что сельские жители не интересуются, как это делают горожане, погодой, но чувствуют и знают её. И вот это знание, не усвоенное из книг, но присущее каждому человеку вместе со скукой и чувством однообразия, как старые забытые знакомые, каждый раз, как только я приезжаю на дачу, возвращаются ко мне. Этому можно удивляться, или об этом можно порассуждать, но жизнь моя здесь, под этим небом, этим солнцем, среди берёз и сосен, в зарослях густой травы и в тени старого сада - моя неповторимая и бесценная жизнь здесь ощущается такой же, как жизнь весёлого шмеля, всё той же бабочки-белянки, стрекочущего в траве кузнечика или распустившегося цветка. Я просыпался с солнцем, заваривал и выпивал чашку свежего чая и шёл на озеро. Пять километров туда и столько же обратно. По пути домой покупал свежий деревенский хлеб, ещё тёплое крестьянское молоко, сыр, творог и бутылку вина. Возвращался к одиннадцати, и мы с Девой садились завтракать. Потом я уходил на часок к себе в комнату, где читал и мог даже вздремнуть. А потом наступало время невыносимой скуки. Скучно в деревне было всегда. Но с полудня и до закатного вечера это особенно чувствовалось. В это время я пытался или рисовать, или стамесками в сарае что-то вырезать из корней, или, чаще всего, просто валялся на раскладушке в тенистом саду и мечтал. Вечер начинался то ли с позднего обеда, то ли с раннего ужина. Я принимал душ, потом мы кушали - и снова я зарывался в книгу. Вечерами я полюбил читать в беседке. Мы вытаскивали чашки, большой пузатый чайник, печенье, конфеты и вино. Горела тусклая лампочка, гудели комарики, потрескивали в костре дровишки. Дева сидела рядом, на высоком стуле. Как-то к нам на вечерний чай зашла соседка Рая. Соседка Рая - моложавая женщина лет пятидесяти, в прошлом году похоронила мать. Старушка Валентина Фёдоровна жила здесь с ранней весны до глубокой осени. Рая привозила мать в апреле, а вывозила в Москву после ноябрьских праздников. Всякий раз, когда я приезжал на дачу, то со стороны соседей слышал всегдашнее: "Рай, Рай, Рай..."
  Валентина Фёдоровна всю свободную от работы жизнь буквально простояла раком на своём дачном образцовом участке. Геометрически расчерченные грядочки; три парничка; аккуратная компостная куча; подстриженные кусты и деревья; цветничок под окнами; и ежегодно зачем-то перекрашиваемый забор. И вот посреди этого образцового уныния торчат две задницы - Валентины Фёдоровны и её дочери Раисы. Но если не видеть этого дачного стриптиза, то по возгласам: "Рай, Рай, Рай" - можно было подумать, что всего лишь в десяти метрах от тебя начинается территория настоящего рая. Но в прошлом году умерла старушка, Рая приуныла и образцовость участка как-то поблёкла. Одинокая теперь задница тети Раи продолжала по-прежнему пугать внимательных ворон, но сама она, видимо в душе не любившая стриптиз с его вялыми раздеваниями, теперь выходила на свой огородный подиум совершенно голой. Видимо, насмотревшись американских фильмов, где разновозрастные тётки только тем и занимаются на пляжах под солнцем, что вялят свои обнажённые титьки, тетя Рая с утра выходила на огород только в одних плавательных трусиках. Трусики были серо-голубенькие и выделялись узкой чуть приметной полоской между вздутым упругим животом и мощными борцовскими бёдрами. Когда работящая тётя Рая сгибалась над грядкой зелёного лучка, её обращённый к солнцу бронзовый зад нагло зажёвывал узенькую ленточку сине-голубеньких трусов, а две ничем не удерживаемые титьки растягивались до степени ещё одной пары рук. Вот такое пугающее зрелище для ворон и всех проходящих мимо людей среди белого дня являла тетя Рая. И, конечно же, когда она первый раз вечером отворила нашу калитку и, пройдя через сад, мимо дома, остановилась перед беседкой, где я с Девой пил чай, то я, признаться, был несколько смущен. Малиновая блуза с длинными рукавами и глубоким декольте, чёрные джинсы и на бронзовой шее белое ожерелье - всё, вроде бы, в порядке, но я смотрел и видел перед собой бронзовую четырёхлапую тётю Раю в голубенькой набедренной повязке. А вот понравились мне у тёти Раи зубы и глаза. Зубы были крупными и фосфорно-белыми, а глаза - две большие чёрные вишни, плавающие в такой же зубастой светящейся белизне. Жёлтые волосы были прибраны в пучок, который стойким фонтанчиком венчал её аккуратную головку.
  - Какая шикарная кукла! Я издали даже подумала, что это сидит девочка. Думаю - наш сосед Саня дочку привёз. А я тебе принесла цветы, - и с этими словами Рая поставила на край стола пакет.
  - Какие цветы?
  - Да разные. Тут разные луковицы. Это Голландия, не хухры-мухры. Ты завтра грядочку вскопай, а я приду и воткну. Будут у тебя цветочки.
  - Спасибо. Как насчёт выпить чаю или винца? - предложил я по-соседски. Я впрямую мало общался раньше с Раей и теперь не мог решить - мы с ней на "ты", или как?
  - А у тебя здесь хоть и дико, но уютно, как в джунглях, - усаживаясь на стул, сказала Рая, - чай я уже пила. Давай винца попью с тобой. - Рая рассмеялась, а я подумал: как это может быть уютно в джунглях?
  Я разлил вино и мы за что-то там выпили.
  - Я покурю, не возражаешь? - спросила Рая. - Ты не поверишь, меня мама до последнего гоняла за курево. Я как девчонка пряталась за компостной кучей. Там и сигареты прятала... - Рая рассмеялась и поправила ожерелье.
  - Ещё вина? - спросил я.
  - Давай, - кивнула Рая. - ...Она на меня смотрит!
  - Кто? - не сразу понял я.
  - Да кукла твоя. Ревнует, что ли? Смотри.
  Дева сидела напротив Раи и, действительно, не моргая, пристально глядела на неё.
  - Где ты её взял? - выпив вино, спросила рая.
  - В каком смысле?
  - Я имею в виду, откуда ты взял такую большую куклу? У моего Славки дочка в прошлом году родилась, так я ездила игрушки покупать. Хороший магазин на Октябрьской - "Дом игрушки". Там всего столько! Даже тигры почти в натуральный рост есть. А таких больших кукол я не видела. А может, таких куколок в секс-шопах продают? - снова рассмеялась Рая.
  - Там надувных продают, - ответил я.
  - Да. Эта не надувная, - и Рая протянула руку, чтобы пощупать куклу. Её упакованная в блузу грудь коснулась моего плеча. Знойное тело Раи жгло даже через одежду.
  - А может, ты с ней спишь? Укладываешь под бочок и хр-хр-хр... - Рая быстро захмелела.
  - Она живёт в чемодане.
  - Как это?
  - У Девы есть большой чемодан. Я в нём её привёз сюда. В нем у неё постель.
  - Ты что, правду говоришь?
  - Да, а что? - удивился я. Я ещё не понял, что сам себя только что разоблачил.
  - Ты из Москвы в чемодане привёз сюда эту дурынду и укладываешь её спать, пьёшь с ней чай... У тебя дома всё в порядке? - и Рая постучала пальцем себе по лбу.
  - Я, наверное, в детстве не доиграл в игрушки, - попытался хоть как-то оправдаться я.
  - Бабу тебе надо, Сашенька! У тебя есть бабёнка?
  - Есть ли у меня бабёнка?.. - на секунду задумался я. После новогоднего приключения я вдруг остыл к Маше. А ведь, кажется, любил и в своей любви хотел признаться. С Машей, по роду работы, мы продолжали встречаться. Она даже, кажется, хотела объясниться о той новогодней нелепости. Я махнул рукой. Дескать, проехали! Чего там вспоминать. У меня не было обиды, но и хорошие чувства куда-то делись. Моя любовь, как флюс, притягивающий к себе всё моё жизненное внимание, поныла, поныла да и рассосалась. Потом, эта моя затянувшаяся "игра в куклы"... Что это? Может, я психически болен? Или так проявляется моя сексуальность?
  - Бабёнки у меня нет, - ответил я.
  - Это непорядок. Мужчина в расцвете сил и без девчонки. Надо срочно исправлять дело.
  Рая взяла бутылку и разлила остаток вина по стаканам, а я глядел на неё и снова видел перед собой жирную полуголую бабищу.
  Мы выпили.
  - Пойдём, покажешь чемодан. Да и твоей девочке спать уже пора. Смотри, смотри, смотри! - вдруг подскочила на стуле Рая, - она плачет! Я взглянул на Деву. По её лицу текли слёзы.
  - Ну вас к чёрту! - закурив, ушла Рая, - грядку завтра не забудь сделать! - крикнула она уже от калитки. Я взял Деву и отнёс в дом. Её лицо было мокрым. От вечерней росы было влажным и её платье.
  На следующий день я не пошёл на озеро, а копал грядку. Пришла Рая и воткнула цветочные луковицы в землю.
  - Поливай регулярно и заходи в гости, - сказала она как дала распоряжение.
  Я побаивался заходить к ней, а она несколько раз навещала.
  - Где твоя принцесса? - спрашивая, косилась она в сторону беседки.
  - В доме, - отвечал я, указывая рукой на отворенное окно во втором этаже. Рая поднимала голову и на нас из окна глядела Дева.
  - Всё в порядке. Ситуация под контролем! - махала ей рукой Рая.
  - Видишь, и ты её признавать стала, - смеялся я.
  - Я, может, и стала, а ты, Сашок, тю-тюкнулся здесь! - Я, действительно, с того вечера перестал Деву выносить на улицу. У неё на втором этаже была своя комната. Маленькое, не вполне ещё отделанное помещение с узеньким окошком. Там я поставил чемодан и там, у всегда открытого окошка стояла Дева.
  
  3.
  
  Это случилось второго августа, на день Ильи-пророка.
  - Илья-пророк два часа уволок и к тому же написал в поток, - я, как обычно, шёл утром к озеру и машинально бубнил эту смешную народную примету. Как хочешь относись к этим приметам, а два часа с июня сократились, и вода в озере становится холодной. Как я уже упоминал, озеро находилось в пяти километрах от дачи. Путь лежал через заболоченную берёзовую рощу, через другое большое садовое товарищество, потом через деревню, которая, впрочем, тоже превратилась в дачный посёлок. Здесь был магазин и небольшой крестьянский рынок. Самое главное начиналось после этой деревни. Там рос вековой хвойный лес. Сосны да чёрные ели, под которыми даже не росла трава - так там было темно. Дорогу в неприветливый лес преграждали специально привезённые и сваленные тут три железобетонные блока. Перед блоками заканчивалась грунтовая дорога. А за ними начинался лес. Тропинка сразу и резко падала в овраг, и потом долго там среди высокой травы и крапивы петляла, путая идущего человека. Потом ещё минут двадцать она вихляла между сосен, и вдруг, совершенно неожиданно, выводила на озеро. Озеро называлось Лесным. Внезапно расступался частокол могучих огромных сосен - и вот оно. Огромное, плоское безмятежное блюдце, по всему едва различимому вдали контуру обрамлённое всё тем же чёрным лесом. В утреннее время, когда я сюда приходил, солнце едва вскарабкивалось над верхушками дальних сосен. Робкие лучи сверкающим веером, дробясь, рассыпались по всей красно-коричневой водной глади. При полной тишине, казалось, озеро охвачено огнём. Я разделся, сложил в кустах вещи и, чуть постояв на песочной отмели, вошёл в воду. Сначала под ногами шло твёрдое дно. Казалось, что идёшь по укатанному полю. Но вот твёрдость грунта стала уступать место вязкой придонной жиже. При каждом моём шаге на поверхность поднимались пузырьки. Вода вокруг уже не казалась огненной, а была гладкой, с красноватым оттенком, на которой то тут, то там вспухало и тут же лопалось множество пузырьков. Я нырнул и поплыл. Плыл я медленно, брасом, загребая под себя руками и по-лягушачьи ногами выталкивая вперёд тело. Так, ровно, продвигался я в тёплой красной воде. Когда голова погружалась, я осматривал, насколько мог, безмолвную озёрную подводность. Лучи солнца вязко рассеивались в воде и гасли под животом в глубине. А сама вода - из подсвеченной красноватой на поверхности постепенно ниже тускнела и превращалась в тёмно-коричневую. Я чувствовал животом и грудью, как из чёрной глубины как из могилы сквознячком тянет неприятным холодом. Проплыв достаточно много, я остановился и осмотрелся. Заплыл я далеко и был уже на середине озера. Другой берег был погружён в тень, падающую вплотную от приблизившихся сосен. Поэтому вся прибрежная вода и сам берег казались неприветливо чёрными, как глубина под моими ногами.
   Озеро тянулось далеко вправо, и я поплыл туда. Потом устал плыть и, перевернувшись на спину и широко расставив ноги и руки, некоторое время лежал на воде. Сверху грело солнце; с боков тело омывала тёплая вода; а спину щекотала приятная прохлада. Высоко в небе беззвучно плыл самолёт. Низко пролетела чайка. Птица крикнула. Ей никто не ответил. Надо мной завис слепень.
  Тело ощущалось лёгким колеблющимся кленовым листом.
  Сорванный ветром лист - вот кто я! И этот слепень - видит меня как что-то очень похожее на лист или бревно? Ему ничего не стоит сейчас присесть на мой лоб, чтобы передохнуть перед дальнейшим полётом.
  В какой-то момент моего лежания на спине вода стала казаться чем-то достаточно плотным. Я совершенно перестал двигать ногами и руками, будто лежал не на воде, а на пляже. Я даже захотел повернуться, как поворачиваются на диване, или просто взять, встать на ноги и пойти.
  Потом я почувствовал, что потерял ориентировку. Время я мог ещё определить по высоте солнца, а вот где, например, берег, куда мне надо возвращаться - этого я сказать уже не мог. И я стал с волнующим удовольствием погружаться в состояние потерянности, когда перестают существовать берега озера, окружающий лес и вообще всякие возможные направления осмысленных движений. Вода, в которой ты находишься, это может быть и озеро, но это может быть и море, и океан. И вокруг тебя на сотни миль никого и ничего нет. Под тобой бездна. Что это за место? Где ты находишься? Какое сейчас время и какое столетие? Потом пришла стадия других сомнений: кто ты на самом деле? Человек или, может быть, рыба? И тогда я почувствовал себя большой рыбой. Моё рыбье тело перевернулась на брюхо и, взмахнув хвостом, подняв огромный столб брызг, нырнуло.
  Я видел, как золотится на солнце моя чешуя; руки превратились в огромные плавники; ноги срослись и вытянулись хвостом. Рыба скользила в тёплых, прогретых солнечными лучами потоках.
  Это были удивительные переживания! Я реже поднимал над поверхностью воды голову и длинно из жабр, булькая, выпускал воздух. Потом мне стало грустно, что вот я уже, может быть, сто или тысячу лет плаваю в этих мировых водах совершенно один. Вторая рыба появилась тихо и неожиданно. Какое-то время я продолжал плыть, наблюдая справа её движение. Рыба плыла метрах в пяти. Я не знал, способен ли я говорить. И если возможно общение, то каким оно может быть между рыбами?
  Голова рыбы почти вся была скрыта водой. На поверхности оставался её рот. В зубах у рыбы было перо. Большое белое перо.
  Я не мог решить - чьё это может быть перо? Было подозрение, что - гусиное. Дикие гуси - это вполне возможно. Но зачем ей перо? Вопрос остался без ответа, так как моё брюхо кто-то стал ласково щекотать.
  Я рассмеялся и тут же остановился. Ноги почувствовали заросли подводных растений. Рыба остановилась чуть впереди и стала разглядывать меня.
  Некоторое время продолжалось наше обоюдное и молчаливое разглядывание.
  "Нет, нет. Это не рыба. Рыбы с человеческими головами не бывают. Это же русалка!"
  Чёрные волосы русалки были перехвачены узкой лентой. Внимательные глаза и во рту перо.
  "Интересная встреча!" - подумал я и на всякий случай помахал рукой. Русалка едва заметно кивнула и поплыла дальше.
  Надо было что-то решать. Она позвала или мне это показалось? Русалка медленно уплывала.
  Я осмотрелся. Кругом была блестящая под солнцем вода. Вдали узкой полоской чернел лес. Над головой снова крикнула чайка. Там, куда двигалась теперь русалка, кажется, виднелся островок. Маленький клочок земли, заросший камышами и высокой болотной травой. И я поплыл к островку.
  
  4.
  
  Вот и островок. Густые заросли камыша, тина, донная трава и под ногами топь. Русалка исчезла в камышах. Мне ничего не оставалось, как продираться к суше, через это заросшее болото. На ноги встать я ещё не мог - засасывала топь. Я как доисторический крокодил полз на брюхе. Выбрасывая вперед руки, ухватывал пучок травы или несколько камышин и, удерживаясь за такую точку опоры, кое-как подтягивал всё остальное тело. Но вот камыши расступились и глазам открылся узкий, похожий на водную тропинку, тоннельчик. В конце водной дорожки безмятежно зеленел бережок. На краю бережка стояла она. Это не была русалка. Без хвоста и на худых длинных ногах, это была девица. Стоя на коряжке, она смывала с тела грязь. Я ещё по инерции продолжал двигаться вперед, но мои мысли уже разворачивали меня.
  Ну вот, приплыли! Этого приключения мне ещё нехватало! Кто там кроме неё на этом острове, и что мне тут делать?
  Что-то остренькое попало в мои плавки и теперь кололо и щекотало. Захотелось тут же уплыть. И я стал разворачиваться.
  - Куда же вы? Не уплывайте, Сальвадор! - я отчётливо услышал её голос. Голос просил не уплывать Сальвадора.
  Я, на всякий, случай напомнил себе, что меня зовут Саня!
  А вот с берега обращались к Сальвадору. При этом кроме нас, насколько мне удавалось из грязи рассмотреть этот трехметровый остров, больше никого не было. Да и смотрела она на меня. Вот так - стояла на бережку, одной ногой смывала грязь с другой, смотрела на меня, обращалась ко мне и при этом звала какого-то Сальвадора!
  И тут я взорвался. Я не был зверем. Я был обыкновенным сорокалетним мужчиной. И я не хотел, чтобы со мной так обращались. Сначала бесцеремонное появление среди озера, будто места мало; потом это перо в зубах и кивания головой; этот русалочий костюм; и, наконец, эта издевательская фразочка: "не уплывай, Сальвадор!"
  - Кто?! Где здесь Сальвадор? - выскакивая из тины болотной, заорал я. - Ты что, сумасшедшая, или как? Какого хера... - тут я закашлялся.
  А она, бесстыжая, засмеялась!
  Представляете, я стою в трясине, весь в грязи и тине и с колючей травинкой в трусах и при этом сильно матерюсь. А она голая и хохочет! Ну, то есть, ей по барабану, что я сейчас могу выйти на берег и, выдрав камышину, отстегать эту нахалку!
  - Ты, Сальвадор, злишься потому, что стоишь в грязи и похож на чёрта! Ха-ха-ха!
  Я ничуть не преувеличиваю. Именно это она, продолжая смеяться, говорила мне с берега. И как же она всё это выговаривала! Это надо было слышать!
  И я слушал всё это, и мне больше и больше хотелось вылезти из трясины, которая всё глубже и глубже засасывала мои ноги.
  
  Когда я всё же выбрался на травку и смог оглядеть себя, я и вправду был похож на чёрта.
  "Может, чёрта зовут Сальвадор?" - смахивая с груди водоросли, думал я. Плеская на себя прибрежную воду, я кое-как отмылся. Она, отмыв ноги, улеглась на траву. О, Боже! На лобке у неё был прилажен зелёный лопушок!
  Я увидел эту нелепую нахлобучку и расхохотался.
  - Что с тобой Сальвадор? - она приподняла голову.
  - Ты ещё на нос листочек прилепи. А то обгорит и шелушиться будет.
  - Ты прав, Сальвадор, - ответила она и, протянув руку, сорвала ещё один листочек и стала прилаживать к носу.
  - Почему ты, чёрт возьми, меня называешь Сальвадором?
  - Потому что ты Сальвадор, - просто и спокойно ответила она.
  - Вообще-то, меня зовут Саша.
  - Ты Саша там! А здесь ты Сальвадор.
  - Кто такой этот Сальвадор? Почему ты так решаешь?
  Нет, я уже не кричал, но с любопытством всматривался в этот экземпляр. Экземпляр был достаточно молод.
  "Лет семнадцать-восемнадцать, - прикинул я, - вот они - нравы современной молодёжи! Девчонка, дерзит, издевается, смеётся и совершенно не стесняется! Неужели я непоправимо древен? А может, она сумасшедшая? Несёт ахинею, плавает голой в огромном озере, это гусиное перо в зубах, пристаёт в воде к незнакомому мужику, заманивает на островок и называет каким-то Сальвадором!
  - Сальвадор - это испанский художник. А ты на него был похож там, в воде. Поэтому я и пригласила тебя сюда.
  - Ну, допустим. А кто ты сама?
  -Я? - она задумалась. - Я, наверное, сейчас Гала!
  - Кто? - я не расслышал.
  - Гала - первая и последняя любовь Сальвадора Дали. Впрочем, если угодно, то я могу быть и Еленой.
  - А это ещё кто?
  - Елена Дмитриевна Дьякова, удивительная женщина. Во всяком случае, в двадцатом веке такой любви не было ни у кого. - Я стал понемногу то ли напрягаться, то ли, наоборот, расслабляться. - ...Гала уже при первой их встрече попросила Сальвадора убить её. Они перебирали разные варианты, при которых это можно было бы сделать. Помнишь, как они оба забирались на отвесные скалы... Дали хотелось сбросить её вниз, где будет неминуемая смерть, как это он чуть не сделал в детстве с одной девочкой...
  "Что она мелет? Зачем она это говорит?.." - но я продолжал сидеть на коряжке и слушать её. А она, всё так же полулёжа, говорила:
  - Он мог это сделать, а она этого хотела. Хотела смерти с самого детства. И поэтому, они не могли не встретиться. А, встретившись, уже не могли просто расстаться. Либо смерть, либо любовь, как приговор с ножом в руках. Обоих и одним ударом! Каково? Тут жизнь, и жизнь фантастически мощная!!
  - А ты была похожа там, в озере, на рыбу, - неожиданно для себя сказал я.
  - Человеку только кажется, что он человек. Вот и ходят по земле этакие вывески с табличками: "Люба", "Соня", "Эдик" или "Толик", - она улыбнулась. - А когда наступает ночь или приходит время - люди превращаются в коней, волков или в тигров. Но это дано далеко не многим. Тебе это дано, и поэтому ты сейчас Сальвадор Дали. Разве ты этого не чувствуешь?
  Я не вполне понимал её слова и, главное, не понимал, что происходит со мной? Но то, что со мной теперь что-то происходило, было очевидно. Я чувствовал, что любые действия становились бессмысленны. Ветер гнал по небу облака и шевелил траву. От бега ветра оставались следы на воде. Трава шелестела ветром, и камыши шелестели ветром, а вода тихо плескалась у берега. И надо было лишь, уловив эту цепочку, эту связанность всего со всем, лишь впитывать, быть как вот эта травинка или коряжка, или как шелестящий своей метёлкой камыш.
  А потом я лёг рядом в траву и слушал разговоры птиц, слушал шёпот камышей и эту полусумасшедшую - может быть, Галу? И я, наверно, стал, действительно, в эти длинные минуты сумасшедшим испанцем.
  Я увидел себя в горной Каталонии, в Порт-Лигасе. От моря тропою поднимаюсь на увитую гелиотропом и розами нашу террасу. С террасы открывается моя любимая и великолепная панорама: сверкающее море; жёлтые и сиреневые прибрежные скалы; нежно-оливковое в этот час испанское небо. Я люблю эти оливково-серебряные полутона воды и красный отблеск фантастических скал. Я смотрю с террасы вниз на море и вижу маленькую лодочку с ярко-красным парусом. Это моя Гала. Лодка легко скользит среди густо-зелёных с белыми гребешками волн. Вот лодка причаливает, и Хуан, наш старый знакомый рыбак из деревни, помогает Гале вытащить корзину с наловленой рыбой. Хуан тащит корзину на гору к нам в дом. У Галы страсть ловить рыбу. Она хорошо это делает. Вчера Хуан по просьбе Галы принёс мне в мастерскую серебристого тунца. Рыба была огромна и ещё жива. Гала попросила меня нарисовать эту рыбу. Рыба раздувала жабры и била хвостом. Потом она два дня лежала на столе в мастерской. Я писал "Вознесение Христа", и эта рыба была для меня знаком. Она лежала и постепенно тухла. Вокруг неё начали роиться мухи. Мухи роились так же вокруг Христа и вокруг меня. Я был раздет и обливался от жары потом. При этом моё тело было заляпано фиксативом. В какой-то момент я очень устал. Пришлось остановить работу. Я присел и закрыл глаза. Когда открыл глаза - я с ужасом увидел, что покрываюсь чешуёй. В это время вошла Мария, наша служанка, и всплеснула руками: "Господин Дали, вы похожи на рыбу!"
  Я попросил унести тухлятину из мастерской. И когда она унесла рыбу, мухи, которые роились вокруг неё, набросились на меня. Ощущение себя рыбой оставалось у меня ещё несколько дней, пока я не закончил своего Христа. Потом мы с Галой купались в заливе, я рассказал ей о своих приключениях и снова ощутил себя рыбой. Мы лежали на песке. Я почувствовал нестерпимый жар во всём теле. И от испуга, что сейчас умру от нестерпимой жары, бросился в воду. Гала бросилась за мной. Мы плавали снова в заливе, и мы были уже двумя большими рыбами. Потом, вечером, на веранде старый Хуан говорил, что наблюдал за нами, и ему показалось, что в заливе плавает не господин Дали и его жена, а два огромных тунца.
  - Два тунца! - хохочет Гала, и я поднимаю из травы голову. По небу из-за леса бегут белыми овечками кудрявые облака.
  
  - Будет дождь, - сказала моя спутница, - надо уплывать, - и мы вошли в воду.
  Ещё через какое-то время на берег озера вышли два человека. Этими людьми был я и моя странная спутница. Её вещи оказались тут же, неподалёку в кустах. Она оделась.
  - Как же тебя, всё-таки, зовут? - одеваясь, спросил я.
  Она задумалась, подняла вверх лицо и долго провожала парящую над озером чайку.
  - Не хочешь говорить - не надо. А живёшь ты где?
  - Там... - неопределённо, куда-то за лес, махнула она рукой.
  - Приглашаю в гости, - предложил я.
  Она посмотрела на меня и замотала головой.
  - Разве там ты сможешь оставаться Сальвадором?
  - У меня есть вино и сыр. Мы купим в магазине рыбу.
  - Тунца? - её глаза снова заблестели, - у нас продаётся только минтай, - с грустью ответила она. - Пока, Сальвадор! - я почувствовал лёгкий, едва ощутимый поцелуй на щеке. И уже уходя, она ещё раз оглянулась, улыбнулась и махнула рукой. В её руке было зажато гусиное перо.
  
  5.
  
  Из-за узкой полоски дальнего леса, как густой дым от невидимого гигантского пожара, быстро стала расти, раскидывая по всему небу щупальца, чёрная дождевая туча. Зловеще погромыхивая из своих глубин, туча в несколько минут накрыла всё озеро. Стало очень тихо и лёгкий ветерок, который ещё минуту назад веселил озёрную гладь, теперь, сникши, спрятался в прибрежной траве. Я быстро шёл по лесу, рассчитывая до дождя успеть укрыться под крышей деревенского магазина. Капля, вторая, третья хлопнули меня в лоб и по плечам. А потом из вспоротого небесного брюха хлынула вода. В следующие две секунды я был совершенно мокрым.
  "Сегодня моя стихия - вода!" - уже не боясь промокнуть, бежал и веселился я. Дождь действует на людей возбуждающе, если эти люди попали в его руки. Под козырьком магазина толпились промокшие и радостные отдыхающие. Тут же жались две явно деревенские собаки. Собаки были мокрые и голодные, и им было странно смотреть на эту веселящуюся публику. В магазине было тесно, душно и на полу стояли лужицы воды, стекающей с человеческих одежд. Я купил вино, хлеб, сыр и печенье. Поднялся ветер, но дождь стих, и я решил идти. Прошёл с километр, и меня снова настигла вторая очередь дождя. Сначала за мной буквально по пятам ползла всё та же чёрная, хотя уже и поизносившаяся, туча. Так как я шёл быстро и туча всегда оставалась, как мне казалось, метрах в десяти от меня, то я надеялся дойти без потерь до дачи. Но вот за спиной что-то надломно треснуло и, не дождавшись продолжения громового раската, полил дождь.
  "Ну, что же, - решил я, - это хороший повод открыть бутылочку!" - я на ходу извлёк из рюкзака одну бутылку и, сорвав винтовую крышку, стал пить. Я шёл и пил сладкое вино, а на меня дождь сыпал свои колючие струи. Свои сандалии я забросил в рюкзак и теперь босой шёл по мокрому песку, по тёплым кипящим лужам, по залитой водою траве. До дома уже оставалось меньше километра, когда пошёл град. За берёзами мелькнула старая заброшенная сторожка. Сгнившие ступени, обглоданный скелет веранды без крыши, вместо окон в стенах слепые дыры. Но всё же это было укрытие. Домик был покрыт тёсом. В доме пахло мочой, а с обратной стороны была приставлена лестница. Я забрался по ней и заглянул на чердак. Тут было темно и относительно сухо. Только слева и в дальнем углу чердака сквозь дыры заливалась вода. Я перешагнул порог и уселся на сено.
  "Наверное, сюда приходят дачные подростки покурить и девок потискать? -подумал я. Град с дождём неистово и шумно барабанил в крышу, где-то внизу журчали дождевые ручьи, остро и свежо пахло лесом. Я допил вино, хотел закурить, но сигареты даже в рюкзаке отсырели. Вдруг послышались голоса. Мужчина, женщина и ребенок забежали под крышу сторожки. Они, так же как и я попали под дождь и промокли.
  - Ух, ты! - возбуждённо-громко говорил мальчик, - вот это дождь! Я никогда не видел такого дождя! Папа, а ты видел?
  Мужчина ничего не ответил. Зато заговорила женщина:
  - Денис, ты весь промок. Тебе холодно?
  - Нет, мама, мне совсем не холодно.
  - Давай, Денис, раздевайся, - раздался голос мужчины. Он извлёк из сумки полотенце и обмотал тело сына.
  - Сейчас он кончится, - сказала женщина. И действительно, град стал стихать, а потом и вовсе перешёл в дождь. Ещё через десять минут прекратился и он. Семья ушла, а я, захмелевший, сидя мокрой птицей на чердаке, снова вспомнил и про моё приключение, и про неожиданную встречу. Мне захотелось, чтобы и она, и я - теперь вместе сидели, здесь, на этом чердаке, пили вино и я мог касаться её молодого тела.
  "Ведь кто-то это может делать? Кому-то это позволено? Мне позволено не было. Мне же позволена Рая! - усмехнулся я. - Дождь прошёл, надо идти..."
  Вскоре я уже подходил к своему домику. Налево, за раиным забором было тихо. Было слышно, как в доме работает телевизор.
  "Смотрит Рая кино", - подумал я; и тут же дверь на её веранде открылась.
  - Саша! - окликнула меня Рая. - Будь добр, зайди на минутку.
  Я с тоской поглядел на свою калитку, потом на калитку Раи. Может, сделать вид, что не услышал и просто убежать?
  - Саша! - ещё громче позвала Рая. - Зайди ко мне. - и я зашёл.
  - Что, под дождь попал? - спросила она, когда я поднялся по ступенькам на веранду.
  - На озеро ходил, а на обратном пути как шарахнуло! Да ещё с градом!
  - Здесь у нас тоже хорошо колотило. Одну теплицу у меня завалило, а у другой плёнку порвало, - закуривая, сказала Рая.
  - Дай сигаретку, - попросил я.
  - Может, выпить хочешь? Промок, вижу, - пододвигая пачку сигарет, предложила она.
  - Я вина купил.
  - Теперь тебе не вина надо, - она встала и через минуту принесла из дома початую бутылку водки. Молча налила полненький стаканчик.
  - Осилишь?
  - Осилю. Дай что-нибудь бросить в клюв.
  - Слушай, что я тебе хотела сказать... - спохватившись, начала Рая. - Тут как началось это светопреставление, я сразу побежала по дому окна закрывать, потом уже дождь с ветром, а у меня остались не накрыты парники. Накинула я дождевик и туда. Поправила парнички и уже бегу назад... Глаза подняла и вижу твоё окно. От моих парников твоё боковое окно во втором этаже хорошо видно.
  - Да? - перебил Раю я. - Ты что же, подглядываешь?
  - Конечно. А ты что думаешь? По-соседски, имею право на молодого соседа поглазеть. Забираюсь на компостную кучу с подзорной трубой и гляжу!
  - Ладно, гляди, - махнул рукой я. - Налей ещё... - я, кажется, немного согрелся.
  - Ты слушай дальше, - наливая ещё водки, продолжала Раяю - Окно у тебя там открыто. Знаешь? Я гляжу, а в окне девочка выглядывает. Я-то про твою куклу забыла. Думаю, что это у Сани за девица там поселилась? А ветер как дунул! Как хлопнет окно! А потом снова распахнулось! И вот так: ветер рвётся, а окно хлопает. Так и окна повысаживаются. А потом иди, вставляй стёкла! И девица из окна исчезла. Думаю, что там за чертовщина? Где Саня? Я же не знала, что ты утром на озеро учесал. К дому твоему подошла, кричу тебя, кричу. Тишина. Дождь льёт, входная дверь распахнута и как окно, с петель срывается ветром. Дверь я закрыла, в дом вошла, тебя кричу. У тебя на террасе окна тоже позакрывала. Воды натекло на пол... Потом на второй этаж поднялась. Увидела чемодан и про куклу твою вспомнила. В чемодане вода, тряпки плавают, окно распахнуто, а куклы нет. А я её от парников точно в окошке видела. Подхожу, чтобы закрыть окно, гляжу вниз, а она там лежит. И без головы.
  - Как? - только тут вздрогнул я, - Как это без головы? Что ты мелешь?
  Пока Рая рассказывала про дождь и ветер, я слушал и не очень вникал. Водка грела, а Рая смешила своей театральной экспрессией. Но даже и когда я вздрогнул, сорвался и побежал - даже тогда я ещё не понимал того, что сказала Рая. Чувствовал: случилось что-то страшное и непоправимое; то, что ожидалось и должно было произойти. Я вбежал в дом, забрался на второй этаж и распахнул дверь. У окна стоял открытый чемодан. В чемодане, действительно, была вода и плавали одеяло и подушка. Окно было притворено, и поэтому в комнате было вполне уютно и спокойно. Ничто не свидетельствовало о несчастье. Я даже успел подумать, что, может быть, слова раины я от пьяной головы не так понял. Но ЧТО ЭТО ЛЕЖИТ В УГЛУ? У левой стены на ковре что-то было закрыто белой простынкой.
  "Мокрая девина простынка", - подумал я. - она тоже намокла от дождя. Почему она здесь, и что она накрывает? Я подошёл. Присел и отбросил простынку. Но уже до всех этих действий я чувствовал, что там. Передо мною лежала моя Дева. И Дева была мертва. Белое в синий горошек платье, которое я надел на неё два дня назад, было грязным и мокрым.
  Такие же беленькие и такие же мокрые и грязные носочки. На левой ноге не было туфельки. Цвет её тела оставался по-прежнему нежно-коричневым, а вот глаза были открыты. И в этих, распахнутых уже в вечность, глазах остановились боль и холод.
  - Прости, - только и смог сказать я.
  Пришла Рая. Она помогла мне собрать с пола дождевую воду. Потом мы сидели на кухне и снова пили. Напиваясь, я слышал раин голос. Рая рассказывала и про свою маму, и про сына, и про внука, и про блядовитую сноху.
  - Почему?
  - Что, Саша, почему? - переспросила Рая.
  - Почему она блядовитая?
  - Шалава потому что.
  - Понял, - кивнул я.
  - А ты, Саня, не грусти так. По людям надо грустить. А ведь это кукла - игрушка. Ты, знаешь, что? отдай-ка её нам. Володя её отремонтирует, а когда Петька подрастёт, то будет у него подружка. Я нашью ей платьиц, а он её будет наряжать, одевать и раздевать.
  - Зачем раздевать? - уже совсем пьяный, спросил я.
  - Ну... Как зачем? - хихикнула Рая. - Ведь мужчинка растёт. Пусть, значит, учится.
  - Рая, я очень пьяный. Пошёл спать, - я встал, дошёл кое-как до дивана, рухнул и умер.
  Проспал я сутки. Болела голова, было сухо и гадко во рту, но память с ошеломляющей яркостью и чёткостью тут же выдала всё, что случилось накануне. Я отыскал в рюкзаке бутылку вина и тут же без закуски выпил всё. На втором этаже в комнате Девы было по-прежнему. Вода из чемодана вытекла и теперь лужей стояла у порога. Сам же чемодан из правильной фанерной чемоданной формы превратился во что-то кривое, пузатое и неопределённое. А в углу, у левой стены, недвижным оставался холмик, покрытый простынкой. Простынка высохла, отчего контур под ней обозначился ещё рельефнее. Я вспомнил вчерашнее предложение Раи отдать ей мою Деву.
  "Шишь вам, а не подружку! Пусть внучок учится раздевать кого-нибудь другого".
  
  6.
  
  В новой России недавно появился новый праздник: День народного единения. Кто и с кем должен был единиться - это было ещё смутно и непонятно, но народ праздник как красный день календаря воспринял традиционно хорошо. Я в этот выходной решил съездить на дачу. Прошло три месяца, как я после случившихся событий запер дом, повесил на калитку замок и уехал в Москву. Работа, повседневная суета - о, эта Москва - город суеты и забвения! Если хотите потерять себя, раствориться или просто умереть - приезжайте в Москву. Так же быстро и почти не больно Москва расправилась и со мною. К тому же, я смог быстро и без лишних хлопот найти женщину, которая с удовольствием приезжала по выходным, не задавала вопросов, была неглупой, весёлой и любила вино. Мне было легко и просто с Тамарой. Разведённая, без детей тридцатитрёхлетняя женщина, врач по образованию - она знала, что можно требовать от жизни, и пользовалась этим на всю катушку. В конце августа я по старой памяти решил посетить сокольническую ротонду. Это место танцевальной тусовки. Лет семь назад, когда я занимался бальными танцами, часто с портнёршами приходил сюда танцевать. Здесь собирались в основном пожилые бодрые люди. Площадка на открытом воздухе с хорошим полом и отличной музыкой - летом в Москве таких мест мало. Помимо этих достоинств, в ротонду частенько залетали чудные "молоденькие птички". Кстати, одной из таких залётных птичек когда-то оказалась моя будущая жена. Впрочем, моя жена оказалась птичкой не просто залётной, но и перелётной. Нам как-то быстро стало скучно друг от друга, и моя птичка, долго не раздумывая, легко улетела. И вот я, спустя семь лет, иду в ротонду. Желания танцевать у меня не было. Зато было желание хищника "поймать птичку". И в первый же вечер в ротонде я познакомился с Тамарой. Больше я в ротонду не ходил, а Тамара меня туда не тянула. Ротонда нам уже была не нужна. Тамара подарила мне маленькое "счастье выходного дня". Всю неделю работаешь, принадлежишь самому себе и поджидаешь выходных. Выходные начинаются в пятницу вечером и длятся до утра понедельника. А чего уже там за эти несколько дней случается: и пироги Тамара испечёт, и в театр сходим, и вечером вместе на прогулку выйдем, и вина попьём! И все возможные и невозможные события, как различные ингредиенты очень вкусного блюда наполняются соусом - так простым, изящным, а иногда и грубым сексом наполнялись наши выходные. Осадком сумасшедшей любви всегда была усталость. Но впереди была рабочая неделя, и времени было достаточно, чтобы отдохнуть друг от друга и даже сильно соскучиться. Поэтому я быстро забыл и про дачу, и про куклу, оставленную там. Я рассказывал Тамаре про мою встречу в озере, и Тамара щипала мой слегка уже отвисший живот и грозила пальчиком:
  - Смотри мне, шалун! Летом я приеду и погляжу на этих русалок! Денег, небось, хотела, чтобы ты ей дал. Тогда и ноги бы расставила, проститутка сраная...
  Когда Тамара высказывала свои соображения, то и мне начинало казаться, что именно так всё там и было. Я предложил ей выпить вина, а надо было предлагать денег, а потом уж вино.
  Вот такие перемены случились у меня. И вот, накануне нового российского праздника народного единения, заехав, Тамара сказала, что собирается ехать в Елец к матери.
  - Хочешь, поедем вместе. Там речка, монастырь, баню отец построил хорошую...
  "Да, действительно, наши отношения достигли критического градуса усталости, после которого или взрыв, или надо ехать в Елец", - безмолвно согласился я.
  - Нет, милая, езжай сама, а мне надо уже давно съездить на дачу. Дом к зиме подготовить, - как только я сказал про дачу, меня сильно потянуло туда. И я сразу же решил, что надо съездить. Электричка до Волоколамска, потом автобус до Хлопонина, а там по лесу два километра. Я сделал крюк, чтобы заглянуть в магазинчик и заодно посетить озеро. Не знаю, зачем это я делал, ведь в рюкзаке на два дня было всё. А озеро?.. Я знал, что там в эту пору грязно, сыро, мрачно и совсем не живописно. Но дождя не было, под ногами было более-менее сухо, и я пошёл. Ещё более мрачный и тёмный лес, серое, в проблесках белых известковых пятен, небо и чужое холодное озеро. Как будто, я тут никогда не был, как будто эта вода не играла с моим телом, а я не играл с ней. Я попытался разглядеть с берега тот островок. Но как ни всматривался, ничего увидеть не мог. Мне, вообще, показалось, что воды в озере прибавилось, камышей стало больше, сосны стали толще, небо стало ниже. Но всё же уходить сразу не хотелось. Я открыл бутылку водки, налил в стаканчик и выпил. Покурив и подумав, не выпить ли ещё, я снова налил. Вдруг мне так ясно привиделось, что вот сейчас из-за вон тех кустов выйдет та самая русалочка. И я услышал шорох ног в сухой траве. Хрустнула ветка. Я быстро выпил и приготовился. Хрустнула ещё одна ветка и из кустов появилась собака. Я продолжал ждать. Сейчас за собакой появится и она.
  Но прошла минута, другая, и никого не было. Собака, поглядев на меня, чуть пробежала мимо и остановилась в ожидании. Она смотрела на озеро. И я понял, что собака, чёрт знает как, прочла мои мысли или почувствовала моё напряжение. Она глядела на озёрную воду. Озеро оставалось холодным и чужим.
  - Нет её там, - сказал я собаке. И собака повернула ко мне морду.
  "Это же, она! Та самая собака, которая там... тогда... зимой... в Новый год... Она меня привела в дом-обрубок. Там я встретил свою Деву! Что за хрень!.."
  Я пристально вгляделся в собаку. Собака, не моргая, смотрела прямо в мои глаза.
  - Это ты?
  И собака едва заметно кивнула.
  - Надо идти на дачу, - тут же поднялся я, - там ведь я оставил Деву! Как же я мог про неё забыть?
  Я собрался и быстро пошёл.
  - Пошли со мною, собака! - позвал я псину. Я шёл быстро, а собака бежала впереди, будто знала, куда надо идти. Хмель мигом пропал.
  Я шёл и уже точно знал, какая сила меня позвала.
  "Моя Дева! Ведь ты спасла меня тогда, зимой, от безумия! Ты подарила мне столько радости! Я же любил тебя! И ты меня сейчас зовёшь. Я это понял и иду.
  В ноябре скоро вечереет. Я подходил к калитке уже в полных сумерках. Дом был сырой и холодный. Я зажёг везде свет, включил в маленькой комнате обогреватель, поставил чайники, поднялся на второй этаж. Отпер дверь, щёлкнул выключателем. Лампочка не зажглась.
  "Перегорела, что ли?" - подумал я. Но спускаться, чтобы выкрутить сюда лампочку, я не стал. Света снизу и от выглянувшей луны - было достаточно. Всё было по-прежнему: окно, в которое глядела луна; под ним кривой чемодан; на полу ковёр; в углу у стенки холмик, покрытый белой простынкой. Я осторожно откинул простынку, словно боясь разбудить Деву. Дева лежала с широко открытыми глазами. Бледный голубой свет заоконной луны падал ей на лицо. Я уже где-то видел это лунное лицо! Конечно же: разрушенный дом, табурет, дыра в крыше, рождественская звезда и она, залитая звёздным светом.
  Разве моя Дева была простой куклой? Лунная Дева, пришедшая из космоса, чтобы спасти меня - вот кем она была!
  Я глядел на это лицо, и слёзы текли по моим щекам
  - Ты пришла из космоса, от звёзд, - шептали мои губы, - ты исполнила своё дело и теперь тебе надо возвращаться. Вот зачем ты меня позвала. Хорошо, я это сделаю. - я закрыл её простынкой, пододвинул чемодан и уложил Деву. Крышка перекосилась и не хотела закрываться. Тогда я обвязал чемодан верёвкой и спустился с ним вниз. Потом я занялся костром. Мне надо было сначала всё приготовить. Дров для костра было мало, и я стал вытаскивать из сарая всё, что могло гореть. Из-под дома вытащил две старые, давно когда-то принесённые из леса жердины. Их я распилил и уложил на костёр. Теперь дров должно хватить. Я выпил вина и пошёл в дом. Чемодан, перевязанный бельевой верёвкой, я аккуратно поставил на верх большой костровой кучи. В сарае отыскал бутылку с керосином. Весь керосин я вылил на приготовленные тряпки. Этими тряпками я обложил костёр. Кажется, всё было готово. Я налил ещё вина, погасил в беседке свет и достал зажигалку. Присев перед деревянной горой с чемоданом наверху, я щёлкнул зажигалкой. Маленький жёлтенький лепесток выскочил из железной коробочки. Было темно, а над головой зависла крупная луна. Я поднял голову. Её свет освещал деревянную гору. Я поднёс трепещущий лепесток к ближней тряпке. Язычок лизнул и ещё раз лизнул тряпку. Вот он зацепился и быстро-быстро побежал вверх. Ещё секунда - и вспыхнуло большое сильное пламя. Я отошёл, взял налитое вино и поднял кружку в приветственном жесте. Я приветствовал возвращение моей Девы! Пламя достигло вершины костра. Вот оно обняло чемодан. Лопнула перегоревшая бельевая верёвка и отскочила кривая крышка.
   О, Боже! Что это? Я вижу, как из горящего чемодана поднимается Дева! Она начинает тянуться верх. Руки подняты, голова запрокинута в небо. Но разве это уже моя Дева? Это гигантская кукла! Огонь охватил всё тело. Но она не горит... Платье и вся остальная одежда сгорела, а она как в небесный саван окутывается туманом. Затем следует сильная вспышка! Дым и столб искр взмывают вверх. Искры не гаснут, но в коконе тумана, схваченные дымом, всё выше и выше поднимаются в чёрное небо. Дым костра оседает, рассеивается, а туманный кокон со сверкающими искрами плывёт по ночному небу. Ошалевший и обалдевший, с задранной головой, продолжаю стоять я. Вот смещается к западу крупная луна. Потом расступаются звёзды. И вот в образованное отступившей луной и расступившимися звёздами пространство устремляется кокон со сверкающими искрами. Костёр гаснет, луна подглядывает с запада, а я сижу на земле. Вина больше мне не хочется. Я ещё и ещё раз задираю голову. Над моей головой стоит созвездие Девы.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"