Цавадзе Александр : другие произведения.

Встреча

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
V
  
  
  
  
   Любовь сегодня, как и раньше, она - все для мtня, я слышу и чувствую в душе ее песнь.
   Песнь эта зовет к борьбе, к несгибаемой воле и неутомимой работе.
   Ф. Дзержинский
  
   Единственная настоящая роскошь - это роскошь человеческого общения.
   Граф Антуан де Сент-Экзюпери
  
  
  
  
  
   ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
  
  
   7 мая 1964 года. ТНИИСА, 17.15 МСК.
   --------------------------------------------------------------
   ТНИИСА - Тбилисский НИИ средств автоматизации
   -------------------------------------------------------------
  
   Я бегу по ступенькам с четвертого этажа.
   Я бегу на улицу.
   Весна.
   Четверть пятого. Там еще много солнца. Я подожду Левана в скверике. Развалюсь на скамейке, зажмурюсь...
   Если считать зажмурившись, не лезут никакие мысли. Солнышко согреет мне лицо; я буду считать до ста, потом снова до ста и еще раз, пока не позовет Леван.
   Наверное, я буду похож на кота. Пусть... Пусть думают, что кот - худой мартовский кот вылез погреться из своего темного сырого подвала. Пусть думают, что я урчу от удовольствия, а я буду считать, чтобы ничего не лезло в голову, чтобы не думать ни о доме, ни о чертежах, ни о проклятом телевизоре, который Левану захотелосьпревратить в учебное пособие. Сначала он вывернул мне внутренности вопросами из теории: уровень черного, синхроимпульсы, гашение обратного хода луча. Потом, считая себя достаточно подготовленным, перемолол внутренности своего несчастного "Рубина", и теперь мне предстоит вернуть ему жизнь.
   Вернуть жизнь телевизору.
   ...Вернуть жизнь...
   ...Возвращается жизнь?...
   Я бегу вниз по лестнице...
   Второй этаж.
   Нея. Она стоит на площадке второго этажа и кого-то ждет.
   - Нея? - говорю я, еще ничего не понимая.
   С ума сойти! Это Нея! Это она, черт подери!
   - Это ты, Нея?..
   - Я, конечно...
   ...Идиот! Идиотский вопрос!
   - Здравствуй, Нея! Как ты сюда попала?..
   Умница! Лучше бы спросил номер обуви!
   - Приехала в командировку. Мы здесь уже три дня...
   ...Эти ямочки на щеках!..
   - Три дня!
   - Да..
   Ее брови! Это Нея! Я ее встретил!..
   - А я не знал...
   - Да, нас четверо. Двое из Москвы; остальные из Ленинграда.
   Ее голос! Как тихо она говорит... Неужели я покраснел?
   - У вас экскурсия или "к нам приехал ревизор"?
   - Ревизор приехал на экскурсию (смеется). Мы слетелись на эскизный проект по "Цементу".
   Это она - ямочки, сросшиеся брови - Нея! Не-я!.. Тише, ты спугнешь ее!
   - Почему ты здесь стоишь?
   - Жду наших. Они у зама по науке.
   - Имнадзе?
   - Да...
   Молчание. Разговор кончился. Надо уходить...
   ...Уходить? Не хочу.
   - Где ты работаешь, Нея?
   - В ИАТе. Слышал?
   -----------------------------------------------------------------------
   ИАТ - Институт автоматики и телемеханики в Москве.
   -----------------------------------------------------------------------
   - Конечно. Головной институт. Давно?
   - Cразу после окончания попала туда по распределению...
   - Ты окончила ЭВПФ в пятьдесят пятом?
   ----------------------------------------------------------------------------------------------------------------
   ЭВПФ - Факультет электровакуумной промышленности в Моск. Энергетич. институте (МЭИ).
   -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------
   - В пятьдесят шестом...
   - Девять лет...
   - Восемь.
   - Да, восемь... Я тоже окончил в пятьдесят шестом. Физический. Здесь, в Тбилиси...
   - Угу, у вас было шестилетнее обучение?
   "Угу" - вот здорово! Никогда не слышал. А что ты слышал?
   - Пяти: я потерял год, когда перешел из МИХМа в ТГУ - снова сел на второй курс...
   ----------------------------------------------------------------------
   МИХМ - Московский институт Химического машиностроения.
   ТГУ - Тбилисский государственный университет
   ----------------------------------------------------------------------
   Что дальше? Это конец? Нея, ты здесь?! Можно, я поцелую твою руку? Схвачу и поцелую!.. Я так рад, Нея!.. Идиот! Ты раньше не посмел бы так думать..!
   - Давай выйдем на улицу... На солнце...
   Она оглядывается.
   - Не знаю, право... Появятся наши, станут меня искать, неудобно... Ну, пойдем...
   "Пойдем"! Это в первый раз! Теперь пропусти ее вперед. Нея, Нейка! Как ты выросла! Высокая... Высокие каблуки".
   - Надолго вы сюда?
   - На неделю. Но программа, в основном, исчерпана; оставшееся время мы хотели провести в боржомском ущелье.
   Выходим. Солнышко. "Катерина" у самого подъезда. Я слегка подмигнул ей.
   - Хочешь, перейдем улицу, сядем на скамейку?
   - Хорошо...
   Переходим.
   Скорей! Cейчас выйдет Леван... Как она изменилась!..
   - Как ты изменилась! Волосы седые, похудела... На улице я не узнал бы тебя.
   Разводит руками.
   Обидел? Я обидел тебя, Нея? Я тебя люблю!..
   - Волосы? Это уже давно - со школьной истории...
  
   ***** Школьная история. Что я знаю. Нелли рассказывала: в сорок девятом Нею хотели исключить из комсомола, но кончbлось все выговором в личном деле: она была секретарем школьного комитета, протестовала против выселения греков. Подняла всю школу, и вся школа поднялась на ее защиту. *****
  
   - Ну, а ты совсем не изменился, я узнала сразу... Похудеть, я не похудела - просто пришла в норму. В девятом классе, после того как вывихнула ногу, надолго осталась без спорта и начала полнеть. На соревнования я попала с еще больным коленом. Такой ты и привык меня видеть.
  
   "Привык" - сильно сказано!
  
   ***** Тбилиси, июнь 1949.
   На соревнования они приехали всего на неделю. Почти вся сухумская волейбольная команда из одной школы, а она - их капитан. Облепили ее тройной стеной - не подойти! Значит, она знает, что я не пропустил ни одной игры? Знает, конечно... Я испортил ей весь вечер в опере - глаз не спускал из своей ложи. "Кармен". Представляю, как ей слушалось... *****
  
   "Привык"? Она права.
   Мы встретились дважды еще через три года.
   Что я помню.
  
   ***** Март 1951 года.
   ... Письмо Рудика, по-существу - ультиматум: " ...Если ты в самом деле не покажешься ей, то я, хоть сдохну, приеду на зимние каникулы в Москву и пойду к ней. А так как ты уверен (я знаю), что всякий, кроме тебя, может испортить тебе дело, то ступай сам, а если не появишься, то я сделаю больше, и сделаю раньше: напишу ей. И можешь беситься, хлопать себя по ляжкам и вопить "У-у, дьявол!" - ничто не поможет. Можешь сейчас схватить ручку и писать мне сумасшедшее письмо - тоже не поможет. Я плюну на него..." *****
  
   Плюнет!.. Но нужно попробовать.
   В последующей переписке Рудик соглашается: крайний срок отодвинут на "сразу после сессии".
  
   ***** Больше недели готовлюсь я к походу в Лефортово.
   Четырехэтажные корпуса общежития МЭИ. Вечер. Я медленно поднимаюсь по неудобным ступенькам. Блестящие зеленые стены, запах масляной краски. Подозрительно осматриваюсь: кажется, со всех сторон за мной наблюдают. Глухая дверь. Сейчас я постучу...
   ... В узкой, теплой каюте двухярусные койки. Любопытные
   глаза девчонок.
   Она и здесь - главная?
   Спокойное "здравствуй"...
   - У вас ремонт?..
   - Что ты сказал?
   - Ремонт?
   ...........................................
   Обратный путь в трамвае. Я сжимаю кулак, больно бью по дереву. Злоба: "трус! Ты проиграл!.." В другой руке подарок: две тетради по теоретической механике. Вспоминаю: когда уходил, Нея сказала: "желаю успеха"!.. *****
  
   Вторая встреча - летом.
   ***** 22 августа 1951 года.
   Я - студент 2-го курса машиностроительного факультета. Я еду в Москву; через неделю начало занятий. Сообщение по внутренней сети: "Поезд номер 13 прибывает на станцию Сухуми. Стоянка поезда сокращена...".
   Мы вползаем на станцию.
   В узком проходе я расталкиваю пассажиров. Мне нужно ступить на землю этого города. Я должен сказать ему... Я хочу сказать... Я скажу ему, что навсегда он самый главный для меня - не меньше, чем Москва!..
   Проводник не спеша протирает поручни, откидывает полик и пропускает меня к ступенькам.
   Размягченный асфальт под ногами...
   Полуденный зной...
   Мой вагон напротив выхода из здания вокзала. Оттуда, как по сценарию из плохого фильма, твердой и решительной походкой уверенного в себе человека выходит железнодорожник - чуть выше среднего роста в кителе кремового цвета, в серых брюках с широкими зелеными полосами. Следом - Тамара Михайловна - мать Неи, за ней следом - Нея и Очкарик.
   Они одеты очень просто. На Нее пестрый сарафан. Все вместе они направляются к соседнему вагону - "международному", из которого навстречу им выходит незнакомая мне пара.
   Взаимные приветствия...
   Тамара Михайловна передает женщине небольшой пакет. Ответные слова благодарности...
   Нея демонстрирует свое присутствие. Она стоит чуть поодаль от основных действующих лиц в обычной для нее спортивной стойке: правая рука на поясе. Ей скучно?
   Между нами шагов двадцать. Подхожу.
   - Здравствуй, Нея...
   Она ответила едва слышно. Ей неловко? Глаза просят: "Исчезни!.."
   Меня еще не заметили. Ухожу.
   ... Ее взгляд - мне кажется, я ощущаю его всей спиной...
   Липкое солнце.
   Я - как разваренная луковица из кипящего котла...
   ... Как помидор под сапогами прошедшего взвода...
   ... Мой вагон.
   Проводник в сиреневой майке с жирными пятнами.
   Свисток локомотива...
   ...Проплывающие мимо Тамара Михайловна и Очкарик с поднятыми в приветствии руками...
   Уверенный в себе генерал Айвазов...
   ...Нея, чей взгляд устремлен непонятно куда...
   И ничего больше... *****
  
   "Привык?"
   - Нет, - говорю я. - Я узнал. И на улице тоже узнал бы! Мы стареем...
   - Ну! - Она усмехнулась, - моему сыну уже семь. В школу в этом году пойдет.
   Сын! Она так сказала. И ты спокоен? Ты можешь быть спокойным?
   Могу, как видишь.
   - Как зовут его?
   - Cережкой...
   - А моей летом шесть исполнится...
   - Так у тебя - девочка?
   - Да.
   - А как ее назвали?
   Помедлив, чуть слышно, едва слышно я ответил: - Неей...
   .............................................................
   Она тоже молчала, но кому-то надо было поправить положение, и она взялась за это:
   - Ты знаешь, мы, чуть было, не переехали в Тбилиси жить. Работать должны были в этом институте. Ведь у моего Володи такой же профиль; ему предлагали перебраться...
   Помоги мне еще минуточку, Нея. Сейчас всё пройдёт... Значит, он - Володя. Очень приятно. Будем знакомы... Вот ты и узнал. Впрочем, какое тебе дело? Не все ли равно. Десять лет назад ты узнал, что она вышла замуж...
  
   ***** Август 54 года, час после полудня.
   ...Пляж в Новом Афоне.
   Синее небо и горячие камни...
   - ... За какого-то еврея, - говорит Гриша и стягивает пижаму. - Мне Курулов написал. Он, кажется, ее однокурсник. Привезла домой, а родители - против, особенно отец. Но она уперлась - ни в какую!..
   - Куда ты бежишь!? - кричит мне Эмма, - мы сейчас уходим обедать! Ненормальный какой-то!..
   ... Волны. Серая, в мареве, полоска берега. Темно-зеленые,
   почти черные карандаши-кипарисы на нем; далекая гора с игру-
   шечным монастырем.
   - Нея!.. - Кричу я и бью кулаками воду. - Не-ея!..
   Волны проходят надо мной. Пенятся. Задыхаюсь...
   - Не-я!!! *****
  
   ...Десять лет... Какое тебе дело?..
   - Очень хорошо сделали, - говорю я. - Это дрянной институт. Образец дряни! Чего только я здесь ни перевидел! Потом не выдержал, уехал. Мы уехали в Сухуми. Я работал на объекте - в институте физики, не в Синопе, где администрация, а в Агудзерах...
   - Да, знаю...
   - ... Два года. Потом заболела Нейка - воспаление легких, бронхоаденит.
   - Ты же знаешь, там очень сыро...
   -Угу...
   -... Врачи велели поменять климат, и мы вернулись...
   Нее врешь, Сашка!..
   Так надо. Не сейчас, когда-нибудь позже она узнает все - про Сергея Кишмария, про пустынный берег в Очамчири и проломленные раковины, про те три пачки папирос... Про все ночи, после которых меня шатало!.. Эти жуткие полгода!..
   - ... Пришлось вернуться. Нейка поправилась. Мы взяли ее в горы...
   Я не вру. Все так и было... Нет, это только версия. Другим ты говорил, что из-за квартиры... Забудь свою боль. Рядом сидит Нея... Вот этот зеленый костюмчик из грубого плотного материала - это Нея. Черный блестящий кант по его кромке - Нея. Чуть выше - лицо. Можно повернуть голову и посмотреть. Нельзя! Хватит и того, что она рядом - девчонка из детства. Гнался за ней по улице, бил портфелем. Хватит и этого. Встретились старые школьные товарищи. Товарищи, конечно, - всем своим поведением она подчеркивает это. А все, что было позже, когда выросли, словно забыто. Ну, конечно! Мы уже взрослые. Папа и мама. Смотрим на беспокойную юность сверху, как человек на муравейник. Все эти вздохи и ахи. Дурацкие поступки... После тридцати вспоминаешь с улыбкой.
   Врешь! С улыбкой - вслух. Когда ты думаешь, всегда грустно...
   Во всяком случае, взрослая женщина может себе позволить простоту. Ее сын - ее гарантия. Пропуск, так сказать, в естественность и спокойствие. Скачок от утренней свежести к спокойному течению дня.
   Так оно и есть - ты и Нея...
   ... Скамейка возле ТНИИСА. Солнышко. Смотрим сверху... Сохраняем статус кво...
   Сохрани эти минуты, Сашка!"
   - Трудно здесь: бездельники - приходится работать за них. Тупицы...
   Что ты мелешь. Зачем?
   Нея кивнула:
   - Мы видели...
   А друзья? Предатель!..
   - Не все, конечно. Встречаются приличные...
   - Кто, например?
   "Кого она знает? Тимур? Леван?"
   - Ну, вот, например, Гоги Абуладзе - умница.
   - Ты думаешь? Мне показалось, наоборот...
   Задумчиво:
   ... И всем нашим, пожалуй...
   Идиот! Она тысячу раз права! Это тебе урок - всегда удивлялся, почему вокруг нее все светлое... Что она подумает! Теперь выкручивайся...
   - Знаешь, по работе мы с ним мало встречались...
   Врешь! Опять врешь - Нее! До Сухума мы работали вместе почти год по двадцать девятой...
   - Как человек, он лучше многих...
   - Я не знаю его как человека. Глаза бараньи...
   Здорово ты меня зажала. Тогда начнем сначала. Я расскажу тебе, как неделю назад на первомайской демонстрации он дарил Нейке шары и маки. Расскажу, как славно он ей улыбался, как звонко она хохотала, как держалась за него рукой и не хотела уходить. Он Нее улыбался - ты понимаешь, что я хочу сказать? Прислушайся к этому имени: "НЕ-Я"!..
   Нет, этого я ей не скажу!
   - Нейка от него не отходила на демонстрации...
   Она кивнула головой:
   - Это понятно...
   Ничего я не исправил. Фальшиво! Сказать, что она права? Подумает: подхалим. Боже! Как ужасно все кончилось! Почему не идет Леван?
   - Скажи, Нея, ты помнишь кого-нибудь из нашего класса?
   - Помню Женю, Гришу Хачатурова, Нину...
   - А Рудика? Регину?
   - Регину? Плохо...
   - А Елену Георгиевну?..
   - Помню, конечно, господи!
   - Ее наградили орденом Ленина... Она почти не изменилась. Голова у нее ясная - всех нас помнит, и тебя помнит... Я часто встречаю ее. Она, как и раньше, ходит с палочкой и портфелем; но больше не преподает, а работает в РОНО то ли методистом, то ли инспектором. Тебе не хотелось бы увидеть их всех?
   - Ну, отчего же нет...
   Вот это да! Что с тобой стряслось, Нея? Где твоя застенчивость? Ты никогда не была такой необыкновенно простой! Я помню, ты всегда краснела, прежде чем ответить.
   В первом. А в четвертом мы не обмолвились ни словом. Ты забыл: бегали по партам; катались в оконной раме...
  
  ***** ... 43-ий год.
   Вместо стекла в наружную раму вставили фанерку, а пустую - внутреннюю - мы использовали для своей цели: катались в ней на переменах сразу втроем или вчетвером - с Оксаной Корвиной и Татусей Бадриашвили. Всегда трое или четверо, но когда оставались вдвоем, только молчли...*****
  
   - Что же, считаю, мы договорились: объявляется вечер; столичная гостья...
   Нея смеется:
   - Организуй...
   Где же Леван? Удрать бы! Сейчас самое время смыться.
   Удрать!.. Как мальчишка от школьного директора - побыстрее и без оглядки!.. А потом спрятаться в какой-нибудь норе и думать, вспоминать, пережить все снова...
   Нея! Это ты, Нея? Значит, правда все это? - мы сидим рядом, спокойно разговариваем. Ты смеешься... Вечер со школьными товарищами... - это правда? Об этом я мечтал столько лет! Или это только короткий спектакль с восковыми фигурами, с призраками из давно ушедшего времени, очередной сон?..
   Из института выходит Леван. Убедившись, что в машине никого нет, прищурившись, он осматривает улицу. Увидел. Наконец!
   Я лезу в карман. Ключи. Они завертелись вокруг пальца.
   - Мне пора уезжать, Нея. Леван уже ждет...
   Нея смотрит в сторону Левана и, сопоставив сконфуженную "Катерину" с ключиками, спрашивает:
   - Это твоя машина?
   Она не улыбнулась. Я не увидел даже тени брезгливости!
   - Моя... Когда вы завтра придете?
   - Думаю, к десяти соберемся... Я зайду к тебе сама...
   - Хорошо, я буду ждать. До свиданья, Нея!..
   Улица...
   Я перехожу улицу. Что-то случилось с ногами: какие то прямые. И лицо - хотелось бы на него взглянуть! Cмех откуда-то, пролезает сквозь зубы. Смех душит, но я выдержу. Выдержу! До истерики еще далеко...
   Спокойно и с достоинством, словно я хозяин "Мерседеса", открываю двери. Леван и я вползаем в чрево "Катерины", двери хлопают.
   "Стой, Сашка! Не смотреть в ее сторону!"
   И все же я вижу: с задумчивым равнодушием прямо против себя Нея рассматривает лоджию на втором этаже...
   Ключ, наконец, попадает в щель замка зажигания.
   Стартер.
   Я только успел подумать: "Сейчас начнётся", как "Катерина" задрожала. Так бывает только по праздникам!
   Я даже не вспомнил о заводной ручке - сейчас она не могла позволить себе это, и она не опозорила меня! Она взволновалась всеми четырьмя цилиндрами, задрожала вся - от капота до кончика выхлопной трубы, и на скорости в пятнадцать километров в час мы исчезаем за углом...
  
   19.1О МСК.
  
   Нейке полагается подзатыльник: опрокинула тарелку с супом. Ее место справа - достаточно протянуть руку. Покраснела, сопит, отодвинулась поближе к Свете.
   Света готовится к бою; вид грозный.
   Я уже знаю, что скажет Света.
   И что скажу я.
   И что из всего этого получится...
   Только не сегодня, Света! Сегодня праздник. Понимаешь? Амнистия...
   - Чудеса, - говорю я. - Летающие тарелочки...
   Приятно смотреть на ее замешательство.
   Инцидент исчерпан. Нейка возвращается на свое место. Сегодня праздник. Так и скажу, если спросит: седьмое мая - день Радио.
   - Ты расстроен чем-нибудь? - спрашивает Света. - Что же ты не доел?
   - Пойду к Рудику...
  
   2О.О5 МСК.
  
   - Рудик, - говорю я, - я встретил Нею.
   Рудик молчит.
   - ... Сегодня. У нас в институте, после работы...
   Опять молчит. Снимает очки, рассматривает стекла и протирает их.
   - ... Мы разговаривали целых пятнадцать минут...
   Надевает очки. Почему-то снимает их и снова надевает. Поднимает плечи, как будто хочет поправить только что одетый пиджак. Наконец, говорит:
   - Очень интересно.
   Рассказываю все подробно. Стараюсь поподробнее; сбиваюсь, конечно. И он снова говорит;
   - Очень интересно...
   - Дундук! Ты мог бы добавить что-нибудь еще?
   - Дундук? Не исключено... А ты подумал, каково будет ей? Представь, ты собираешь всех, кто живет в городе. Не спорю, тебе с ними будет неплохо. Что ты им скажешь? "Посмотрите, это Нея. Она училась с нами в первом классе; потом в четвертом. Теперь она работает в ИАТе. Подойдите ближе и пожмите ей руку..." Еще что? Еще можно будет посадить всех за стол. Или сыграть в какую-нибудь игру для первоклашек. Но для чего ей все это?..
   - Это детали.
   - Сейчас детали - самое важное.
   Ему важны детали!
   - ...Вот ты и позвони ей и спроси, как быть...
   Все переменные не известны. Придется звонить. Позвоню. Позвоню, черт побери, в самое логово врага!
   - Где ваша телефонная книга?
   Он вытаскивает книгу из под вороха газет, я медленно ее листаю. Сейчас я буду говорить с Неей.
   Почему-то не хочется.
   "Ты боишься. Помнишь первый разговор по телефону? Как будто тебя держали в клетке с тиграми.
   Б-р-р-р-р! Конечно, не хочу.
   Но теперь всё наоборот: она твой хороший товарищ. Вспомни, как вы сегодня сидели на солнышке; она твой друг - спокойный и умный друг. Ты заметил, Нея тоже радовалась встрече.
   Возможно, притворялась.
   Притворялась? Зачем ей?..
   А ты помнишь ТОТ разговор?
   К черту! Она совершенно изменилась.
   А ты?
   Я умею быть спокойным.
   Ты и тогда умел...
   Вот ее номер. Как странно: он записан в эту книгу, заложен сюда много лет назад, а ты ни разу в нее не заглянул.
   Не интересовался: это был не ее номер - родителей. Теперь у него совсем другой смысл...
   В прошлом году, когда ты встретил ее мать в театре, у театра появился другой смысл..."
   К черту! Звоню.
   Ти-ти-ти...
   Занято. Повезло...
  
   23.45 МСК
  
   Теперь я засну не скоро. А надо бы: завтра должен выглядеть как огурчик. Был Великий День, но кто это поймет? Только ты один. Лежи и впитывай. Наслаждайся.
   "Наслаждайся" - банально.
   Ничего не значит. Самому себе можно говорить, что угодно. Давай по порядку. Во-первых, Леван со своим телевизором. Я тянул целую неделю, и всю неделю я проклинал этот телевизор. Сегодня я его поцеловал. Леван не заметил, конечно. Представляю, как это выглядело! Внешне - всё корректно. Левану я сказал, что рад был с ним познакомиться: "Рубин" теперь - мой друг, а я буду его доктором" - ещё одна ниточка к Нее. Она не подозревает; Леван тоже. Что, если бы его не было? Или же мы - я и Леван - смылись в рабочее время? Или же москвичи - они могли не пойти к Микадзе. Могли зайти все вместе... Сколько случайностей понадобилось, чтобы эта ниточка не оборвалась! Повезло? Они уже три дня, как приехали. Ходят по институту. Заходят в лаборатории...
   Ты знал, что по цементному комплексу комиссия; мог бы поинтересоваться...
   Чудак, уже два месяца, как я передал дела Левану: "Он вырос; великолепно справляется, можно доверить..."
   Просто не хотелось тащить лишнюю тему.
   Ну, не совсем так. Хотелось помочь Левану стать на ноги. Славный он парень; в логике он, конечно, сильнее меня, но как электронщик - ему еще рано...
   Славный? Не доверяю я его простоте.
   А какую карьеру он может на мне сделать?..
   Тему ему уступил. Комиссию упустил...
   Это же простая случайность...
   Опять случайность. Глупо. Если говорить о случайностях, то начни с самого начала: мог не родиться. Нея тоже. Мог родиться не в том году или в чужой шкуре. В чужой стране... Городе... Мог попасть в другую школу... Даже в другой класс... Или, если бы она не заплакала тогда - весной сорокового - двадцать четыре года назад... Я бы и не заметил: я сидел где-то в середине класса, а она впереди - на первой парте. Елена Георгиевна - мне и сейчас неловко от ее слов: "Саша, зачем ты обидел Нею? Она уезжает. Вы никогда не встретитесь больше..." До сих пор неприятно. Хотелось подразнить девчонку: ишь ты, "звеньевая"! Как она сердилась! А потом села и разревелась...
   В пять лет, в Анапе, помню, я ударил собаку кирпичом. Она удивленно смотрела на меня, но так и не поняла - за что? Cколько грязи набралось за эти годы! Ничего, забывается; а собаку помню...
  
   ***** До сорок третьего о Нее ничего не было слышно.
  Война. В теплушки нас погрузили в августе сорок второго. Четыре месяца пути до Омска. Вши - я с отцом на крыше пульмана - мы давим вшей и там же спим...
  Обратный наш путь из Сибири начавшийся во время Сталинградской битвы, так что в школу - в четвертый класс - я пошел в начале третьей четверти, и в первый же день Карен показал:
   - ...Это Нея. Помнишь, училась у нас в первом классе?..
   Я вспомнил слезы...
   Когда же все началось - в мае сорокового? В последний школьный день всех нас собрали в зале, чтобы сфотографировать, - ровно через неделю после того, как она исчезла. Я спрятался за спиной мамы Карена - я не хотел без Неи...
   В сорок третьем?
   ... Я прижимался спиной к стене, чтобы она не заметила мои рваные штаны...
   Немцев отогнали, и через несколько месяцев Нея снова исчезла. Напрасно я искал ее в сентябре. После четвертого класса нас разделили: девчонки ушли в другую школу, ни у кого ничего нельзя было узнать. Я бродил по улицам, ждал у подъезда, надеясь встретить хотя бы Очкарика - уж у нее я посмел бы спросить.
   Нея уехала с родителями в Сухуми: инженер Айвазов дырявил хребты у самого побережья, срочно прошивая их железнодорожным полотном; Тамара Михайловна проектировала мосты - я узнал об этом через полгода, но еще раньше почувствовал...
   Потом - "антракт". Четыре года. В сорок седьмом решился: удрал в Сухуми на ноябрьские праздники. Рудику пришлось выкручиваться перед моими родителями: "...погода отличная, напрасно вы беспокоитесь, может зайца подстрелит..."*****
  
   ***** 6-7 ноября 1947 г., Сухуми.
   Что я получил в первый мой приезд?
   Адрес: Атарбегова 14.
   Телефон: 2-19.
   Первые фото...
   ...Было жарко в эту бессонную ночь в пропитанном махорочным дымом сумраке общего вагона. Единственную лампочку унес проводник сразу после того, как поезд тронулся. Всю ночь, едва угадывая края бумаги, я пытался написать Нее очень важное письмо. Потом, на перроне сухумского вокзала, где я очутился в пять утра, меня мгновенно пронизал склизкий предутренний холод.
   ... Я шел по незнакомым улицам незнакомого города, вглядываясь в темные окна домов, отскакивая от калиток, наполненных злобным собачьим лаем, стараясь по неизвестным мне признакам узнать дом, в котором живет Нея. Стало светать, когда я вышел к бульвару. На скамейках в разных позах коротали ночь незнакомые мне люди. Я нашел свободное место с видом на притихшую бухту и прикорнул.
   Желтые фонари с пристани, едва шевелящиеся на покорной зыби...
   Шорох прибрежной гальки, долетающий до меня трепетанием комариных крылышек.
   Поджав под себя ноги, я беспокойно заснул...
   Проснулся я, когда солнце пригрело мне спину. Бухта казалась срисованной с картины Айвазовского. Утро звенело голубизной неба и прозрачностью морской воды. Солнечным ветром сдуло со скамеек лохмотья портовых бродяг. Я разгладил ночные складки на костюме и отправился искать Нею.
   Во всем городе было четыре женских школы, и к каждой из них, как раз в это время, тянулись тонкие струйки учениц. Я догнал девчонку - черную и худую, столь юную, что посмел обратиться к ней насчет Неи:
   - Пигалица,- сказал я, - мне нужно найти Нею, ты понимаешь, пигалица?
   Нею здесь знали: рукой она показала направление - четвертая женская.
   Я нашел ее школу на горе. Своими округлостями это массивное и мрачное здание, несмотря на белый цвет, напоминало корму теплохода, возвышавшегося над зеленым морем эвкалиптов и кипарисов, скрывшем одноэтажный город.
   На школьном дворе и на улице скопилось уже достаточно белых маек и синих трусиков, и какой-то молодой курчавый мужчина в белом костюме с рупором в левой руке призывал их строиться в колонну.
   Скоро в неровных рядах школьниц промелькнуло знакомое лицо, обрамленное коротко остриженными каштановыми волосами. Я узнал эту прическу сразу: точь в точь, как у матери, - такой она была у Неи в первом классе, такой же и в четвертом, в день экзамена по арифметике, когда я увидел ее в последний раз в годы войны...
   ... Я следовал за этой колонной по улицам праздничного города. Вокруг были сутолока и ожидание. Кричали свистульки, лопались шары, надрывались, перебивая друг друга, оркестры; асфальт покрывал мусор из цветов, конфетных оберток и палочек от эскимо. Мальчишки играли в чехарду и с интересом разглядывали поредевшие ряды разбежавшихся куда-то белых маек. Из верхушки огромного футбольного мяча в кузове задрапированного грузовика высовывалась красивая рыжая головка осоловевшей от духоты комсомолки.
   Я был чужой здесь. Чтобы лучше вписаться в праздничную суету, я снял пиджак и засучил рукава белой рубашки, но тяжелые темные брюки выдавали меня; к тому же, - Рудикин ФЭД и черный пиджак, который я непрерывно перекладывал из руки в руку, одевал и снова снимал...
   Я прятался за углами домов, в бетонной коробке недостроенного театра, за колоннами Дома Правительства, в толпе мальчишек...
   Я ел мороженое, пил газированную воду и делал вид, что вместе с ними глазею на синие трусики.
   Я щелкал ФЭДом...
   Нея скоро заметила направленный на нее объектив. Она ушла в толпу, скрылась среди подружек, которые, прикрывая ее в надежде смутить и прогнать меня, нагло меня рассматривали. А я, подняв над головой фотоаппарат, щелкал, надеясь, что на одном из негативов, в каком-нибудь его клочке, в самом углу, среди милицейских фуражек и цветочных гирлянд найду знакомую прическу...
   ... Прячась, по-прежнему опасаясь нарваться на засаду за углом, я довел Нею до ее дома на улице, упиравшейся в узкую полоску приморского бульвара.
   Этот двухэтажный дом из красного кирпича стоял за дощатым забором в двухстах метрах от берега. С фасада единственный подъезд от тротуара отделяли две каменные ступеньки. Изогнутые бронзовые ручки на дверях напоминали нежные очертания лиры. На фронтоне висела ржавая дощечка с надписью: "Государственное cтрахование от огня"; башенка со шпилем над балконом были похожи на капитанский мостик c возвышавшейся над ним мачтой небольшого судна. Со двора на второй этаж вела каменная лестница. У подъезда стояла "Эмка", в ней прикрывшись газетой, спал за рулем, немолодой грузин. Нея скрылась в подъезде, и вокруг все стихло.
   Через полчаса из верхнего окошка высунулся черноволосый мужчина и громким, уверенным голосом позвал Шакро. Водитель приоткрыл дверцу, высунул голову наружу и вывернул ее вверх. Его звали к праздничному столу. Шакро вышел из машины и, не заперев ее, исчез в подъезде. Снова все стихло... *****
  
   Первая пленка! Она была перепроявлена, сплошная вуаль! Когда я печатал с нее, выдержку приходилось доводить до нескольких минут; фотографии получались нечеткими, но в толпе школьниц была Нея - ее далекая фигурка с отдыхающими на поясе руками, и я печатал...
  
   Наш первый разговор по телефону состоялся ровно через год.
   Я приехал в уже обжитый город. Я знал все: адрес и номер телефона - целый год я повторял их.
   - Мне нужно в Сухум, - сказал я отцу.
   - Зачем?
   - Хочу увидеть одну девочку...
   Он не спросил ничего больше; мне было семнадцать.
  
   *****06. 11. 1948 г. Сухуми.
   ... Был хмурый, холодный день. Улица Атарбегова превратилась в улицу Церетели. Дом стоял на месте.
   Я отправился в гостиницу "Абхазия", расположенную на набережной в полукилометре от дома Айвазовых. Там я получил вонючий клоповник без окон, со скрипучей железной койкой и пьяным мингрелом за стеной. Темнело. Решив отложить все дела на завтра, я закопался в мокрое одеяло. Что-то во мне ломалось.
   Ночь и следующее утро были отвратительными: зудящие клопиные кошмары, адская боль в ухе, голод, озноб и мингрельские песни преследовали меня. О еде не могло быть и речи: денег едва хватало на билет в общем вагоне.
   Холодный ветер скоро разогнал демонстрацию, от которой все равно не было никакого толка - Нея не появилась. Мне досталась лишь Очкарик. Набив карманы семечками и купив две нитки вареных каштанов, сестричка Неи скрылась в подъезде...
   ... Слепые окна дома были глухи к моим призывам. Исчезли даже Шакро и его машина. Оставалось только одно средство, к тому же, самое безопасное, поскольку можно было не смотреть Нее в глаза.
   Я позвонил из автомата в холле гостиницы; подняли трубку. Голос отца:
   - Сейчас, я позову ее...
   - Да, - сказала Нея.
   - Это Саша... Помнишь Сашу Сотского из четвертого "А"?
   - Я слушаю.
   - Я хочу поговорить с тобой...
   - Ну, говори.
   Слова путались, из горла вырвался клекот:
   - Н-нет... Я хотел бы встретиться с тобой и так говорить...
   - Я не могу встретиться... Говори сейчас.
   Мне казалось, что я говорю с айсбергом. За худыми девчоночьими плечиками мне почудились огромные звезды на генеральских погонах ее отца. Я услышал громкий окрик: "На место!" и повесил трубку. Стена между нами выросла сразу и навсегда: ей привычны были эти звонки, привычны ответы... И я знал: сделать ничего нельзя... *****
  
   ... Света не спит.
   Мы не ссорились. Она молчала, пока я рассказывал о встрече с Неей. Не все, конечно. Очень коротко: приехала в командировку; сын; хочет встретиться со школьными товарищами... Потом холодное "ну и ну", и только! Я даже не рассказал о сегодняшнем (втором в моей жизни) телефонном разговоре. Что тут рассказывать? - всего несколько фраз:
   - Нея, я не знаю, будет ли тебе интересно, если соберется много народа. Боюсь, ты заскучаешь...
   - Полностью доверяю твоему вкусу...
   Очень тихий был вечер...
   Потом мы легли. Все как обычно...
   Всякий раз, как я уползаю на свою половину кровати, мною овладевает чувство удовлетворения. Сознание успешно законченного дела - мужской обязанности, хочу я сказать, и предстоящего заслуженного отдыха. Но я терпеть не могу всех этих штучек, свойственных визгливым девицам. Ей, видите ли, понадобилось увидеть мое лицо, а я потушил лампу. Какое имеет значение, как я это сделал? Свет здесь ни к чему, я считаю. Для меня все это потребность, и ничего больше. И не такая уж приятная, хочу я сказать. Так к чему еще эти вопросы - люблю я, или не люблю?
   К чему все это? - спрашиваю я...
  
   ДЕНЬ ВТОРОЙ
  
   8 мая 1964 г. ТНИИСА
   Следующий день был солнечный и теплый.
   С утра звонили с завода: требовали накопитель. Могли бы подождать. Сами же сорвали график на год; теперь кричат, что не успевают. Пусть кричат. Нам на отладку положено три месяца. Мы с Котом справились за неделю. И пусть отстанут - сегодня не до них...
   Вошел Котик.
   - Мерманишвили говорит, что с завода звонили насчет накопителя.
   - Пошли они... Оформи материальный пропуск, Имнадзе подпишет. Я иду на заседание профбюро.
   Пятый этаж - надстройка. Солнце падает с потолка. Синий дым, блестки пыли в косых лучах. Мухран, председатель профбюро, возмущен: ведущему инженеру лаборатории - ему самому, значит, - не выписали премию. Его завлаб - Гвилава, по-существу, прав: он не обязан отчитываться. Не нашел нужным и не выписал... Но и Мухран прав: по новым правилам списки на премию утверждает председатель профбюро.
   Мухран за Мухрана!
   Гвилава развалился на стуле, смеется: профбюро практически не существует; нас переизбрали месяц назад.
   Мухран нервничает.
   Колечки синего дыма...
   Кричат...
   Пусть новый состав и решает. Но и они ничего не смогут: премию распределяли с опозданием на год.
   Солнце переползает по стене.
   Орут...
   Напрасно я сюда залез. Выбрали секретарем и теперь сиди, фиксируй крик на бумаге. Как этот тип стал председателем? Трепался о горячем молоке в буфете, о контроле...
   Опоздаю!
   - Джентльмены, - говорю я, - надоело!..
   Четвертый этаж. Лампы дневного света. Нея ждет в коридоре.
   Я объясняю: "Профбюро,.. Понимаешь... Что же ты не зашла в комнату?"
   - Ничего, - говорит она, - интересно даже. Народу уйма, как на Руставели, и все глаза пялят...
   - Заходи.
   Мы заходим.
   - Вот здесь я сижу. Это Котик. Мы вдвоем тянем тему. - Я показываю на чертежи, разбросанные на столах.
   - Построитель графиков; будем рисовать Деда Мороза...
   -...И десятирублевки, - говорит Котик, - хи, хи...
   - А вот это, - я показываю на рисунок над моим столом, - премия по теме.
   Нея рассматривает рисунок. Котик вложил в него весь талант и всю свою фантазию автолюбителя.
   - "Неспетая песнь" называется. Ее мне Форд послал - известие даже получили сразу, как сдали документацию на завод. Но, вот, плывет почему-то долго. Сейчас, наверно, в Средиземном море...
   Нея улыбнулась.
   - Угу, - говорит она,- я сразу обратила внимание. А какого цвета?
   - Цвет?.. М..м... Цвет, знаешь, не указали. Ну, получим, - увидим.
   - Хи - хи,.. - говорит Котик.
   Я стараюсь быть серьезным. Нею выдают морщинки, побежавшие из уголков глаз. Котик выходит из комнаты, и Нея спрашивает, что я решил насчет сегодняшнего вечера?
   - Да, - говорю я, - нас будет не много.
   - Так лучше. Где у вас лаборатория по преобразователям? Мы сегодня там... Время идти.
   - На пятом. Пойдем, я покажу. Может, запишешь мой телефон?
   - Я запомню. Прячь документы и идем.
   - Вот эти?..
   - На них гриф: "Совершенно секретно"...
   - Да кому они нужны? Знаешь, когда в шестидесятом я уходил из института и уже рассчитался с первым отделом, у меня осталось еще штук шесть чертежей с такими штампами. Я просто подарил их Елене Давидовне - начальнику первого отдела. Игра в секреты - это для повышения категории. Деньги, понимаешь? И престижность - для заказчиков...
   Она вопросительно смотрит на меня, как будто ей трудно понять.
   - Ты хочешь сказать, у вас другие законы?..
   - Вот именно. Если они вообще есть...
   В коридоре она останавливается.
   - Дело вот в чем: Гоги Абуладзе пригласил всех нас во Мцхету. Вечером. Ресторан,.. что-то вроде банкета. Что ты скажешь?
   Не имеют права! Cегодня мы собираемся. Или она забыла?..
   - Обычные штучки,- говорю я. - Традиционное пурмарили:
   -------------------------------------
   пурмарили (грузинск.) - хлеб-соль.
   -------------------------------------
   вы уезжаете, а перед отъездом надо подписать эскизный проект...
   - Угу,.. - говорит Нея. - Ясно. Ну, пойдем...
   Мы идем по коридору. Заходим за угол. Теперь останавливаю я:
   - Подожди одну минуту. Пришло время познакомить тебя со Светой.
   - Так она в этом же институте?..
   - С тех пор, как мы вернулись из Сухума...
   Света выдумала новую прическу. - "Здравствуй, лето", - говорит она, - Олечке очень идет.
   ... Фиолетовые круги под глазами.
   - Выйди, что ли, в коридор... Там Нея...
   Она сразу покраснела и стала застегивать халатик до верха. Последняя пуговица все выскакивает из петли.
   Непонятая улыбка...
   - Пойдем...
   Мы выходим.
   Света протягивает руку; на лице радушие.
   Нея улыбается. ...Общие фразы.
   Света уходит. Мы поднимаемся на пятый этаж.
   - Встретимся во время перерыва? - спрашиваю я. - Когда ты завтракаешь?
   - Обычно с двенадцати до часа - это дома. А здесь - когда освободимся, не знаю...
   - Хорошо, я тебе позвоню.
   - Она у тебя замечательная! - говорит Нея, ступая на последнюю ступеньку.
  
   *-*-*
  
   Накопитель еле влез на заднее сидение. Снизу мы подложили фанеру. Котик держит его рукой. Он сидит рядом, вполоборота ко мне, и философствует.
   - Государство тебе "спасибо" не скажет. И покрышки тебе не дадут. Можно было на автобусе отвезти - слышишь, как скрипят рессоры?
   Перед самым заводом спустило колесо.
   Опаздываю!
   - А премия? - говорю я. - Домкрат в багажнике.
   - Премия? - Смеется Котик. - Хи-хи!..
   11-3О - сборочный цех. Четверо ребят затащили накопитель и поставили его на стол слесаря. Я обращаюсь к нему:
   - Володя, давайте обсудим, что делать с вашим накопителем дальше.
   - ?...
   - Ленту выбивает с линейки; регулировке он не поддается.
   - А ну, покажи.
   Включаем. Смотрит и не спеша разводит руками:
   - А что я могу сделать? Такая конструкция...
   - Но это вы нарезали нормальную резьбу. В чертежах указан шаг: ноль пять.
   - А что я мог сделать? Таких метчиков на складе нет.
   - Искать.
   - Искали...
   - Соленоиды залипают. У вас - обычная сталь, я уже говорил.
   - Нет. Сталь - сначала была; потом заменили на "Армко".
   - "Армко" вы и в руках не держали. Откуда взяли его?
   - Нет!.. Клянусь детьми!.. "Армко" привезли из Еревана...
   - Не знаю, Володя, я не ОТК; а как ОТК все это примет?
   - Иф-ф!.. Их какое дело? Будет работать - все примут! - А институт от завода? Если от меня будет зависеть, я акт о приемке накопителя не подпишу. Мне его сдавать в Москве!..
   11-37 - конструкторский отдел.
   12-ОО - институт.
   - * - * -
  
   ... Напрасно я торопился: Нея не может выбраться. Их день чрезвычайно уплотнен, и она не знает, когда будет обедать...
   Я звоню Свете. Мы завтракаем вдвоем. Смирившись с неизбежным, Света обсуждает со мной детали предстоящего вечера. Сухо. По-военному.
   Неприятно говорить об этом. Я знаю, что мучаю ее; хочу отыскать теплые слова, но у меня ничего не получается. Нея совсем рядом. Еще ближе, за моим столом - прямо напротив меня - очень близкий человек - жена, которая принесла мне много горя и которой я, очевидно, принес его не меньше. Так, по крайней мере, считает Света, и я не могу не согласиться с ней всякий раз, когда наш скандал должен подойти к концу, так как стать на мою точку зрения Света не может. Не умеет.
   Ей просто плевать!..
   Света собирает остатки завтрака.
   ... Идиотство становиться на женскую точку зрения - просто издевательство над самим собой!..
   Я мужчина. И когда я хочу увезти Свету на Крестовый перевал и там вырулить в обрыв, - это мне понятно. Это - мой протест. Мой мужской протест, хочу я сказать. Я хорошо знаю, что этого не сделаю, так как сразу же найдутся смягчающие обстоятельства: подумаю о Нейке, например, или скажу, что, возможно, Света не хотела, просто так получилось, что Сергей овладел ею, хотя это, конечно, не довод, поскольку она всегда говорит: "Ты даже не представляешь, какой это человек !..", или начну ее оправдывать: там, на пляже, на берегу моря, люди, в общем, почти голые, и, следовательно, все значительно проще, прибавьте к этому еще весеннее настроение - апрель, лучше сказать, и теплый - горячий даже - солнечный день, глухое место на изгибе берега - вдалеке от турбазы и от погранзаставы, к тому же...
   ... Но тут же я вспоминаю, что они вернулись в город, в эту пустую комнату с двумя голубыми кроватями, разбросанные повсюду учебники и этот немытый бритвенный прибор на балконе...
   Я мужчина, и у меня есть протест. Я могу протестовать. Учитывая обстоятельства, конечно, - существование Нейки, например, общественное мнение, кроме того...
   Света уходит, и я снова звоню Нее. Потом еще раз.
   Да. Она помнит, но не знает, когда освободится.
   Мы так и не увиделись. Рабочий день кончился, и мы со Светой уехали. Нея застряла надолго и, как она потом рассказала, волновалась, что до шести не успеет поесть и переодеться. Переодеться - это я посоветовал ей еще утром: "...будут гости".
   - Я одета нормально, - сказала Нея, - ты находишь, нужно что-то менять?
   - Нет. Я в этом совершенно не разбираюсь...
   Мы уехали ровно в четыре. В машине сидела еще пара: я любезно предложил подвезти их, чтобы не оставаться вдвоем со Светой. По дороге, в кондитерской у оперы мы купили торт и печенье "Ленинградское".
   - * - * -
  
   Сейчас нет никакого смысла разбирать, кто виноват больше. У Светы, конечно, свое мнение, и я во многом с ней согласен. В частности, я считаю идиотством то, что девочке дали такое имя. Глупо было настаивать, не зная точно о происхождении ребенка. Я, конечно, был ужасно удивлен, когда Света вернулась из первой своей самостоятельной поездки к родителям и сообщила о беременности.
   ... Подсчеты, к тому же, не давшие однозначного ответа...
   ... Сейчас все это можно приписать моей необыкновенной мнительности, но тогда имелся только один выход из создавшегося положения, и я настаивал на этом имени. Света говорит, что согласилась только потому, что была ослеплена любовью ко мне, а до всего остального ей не было дела - так она считает, по крайней мере. Что касается меня, то я уверен, что ни в чем не обманул Свету, говоря, что это будет память о моей юности; но, возможно, глупостью было говорить, что я буду любить девочку (свою дочь, если это будет девочка) еще сильнее. Мне кажется, я тогда не думал слово "любить"; в моем сознании речь шла только о том, что я должен признать ее de facto, но я сказал: "любить", и Свету это ужасно насторожило, так что она была готова еще до того, как прочла в моем дневнике запись, сделанную ночью, через четыре часа после того, как я стал отцом (тетрадь с высохшими страницами в красном переплете, начатая в 1954 году). Эта запись, надо сказать, самая идиотская вещь в нашей жизни, хотя я лично не нахожу в ней ничего предосудительного даже в том изложении, которое всякий раз слышу от Светы, поскольку первоначального текста у меня нет - тетрадь сгорела вместе с письмами и фотографиями.
   (Со всеми письмами и фотографиями Неи!)
   Света считает, что все началось с записи.
   Допускаю, что это верно. Я даже, как уже было сказано, разделяю эту мысль: склонность к графомании, развившаяся у меня с годами, не приносила первоначально никакого вреда, поскольку мои дневники хранились в самых недоступных местах. Все значительно осложнилось, когда Свете захотелось эти места исследовать, о чем я узнал лишь спустя два года.
   К несчастью, как сказано выше, к тому времени она уже была готова...
   С другой стороны, абсолютно непонятно, почему она считает Сергея Кишмария "совершенно замечательным человеком" (что, по понятным причинам, расходится с моим мнением) даже сейчас, после того как обвинила его в вероломстве и перестала писать ему письма. Я никогда не мог добиться от Светы вразумительного ответа на этот счет, так как на все вопросы она отвечала только: "Ах, оставь его! Ты
   не знаешь, какой это был человек!.."
   - Но он даже не собирался на тебе жениться!
   - Он?.. Он был замечательный человек!..
   - Ты говорила, что в ответ на твою просьбу, он отказался, поскольку его карьера только начиналась.
   - Он не мог так ответить; он был замечательный человек!..
  
   - * - * -
  
   Дома Света занялась обедом, дочкой, комнатами, а я побежал искать коньяк и лампочки для аквариума. Повезло: нашел "четыре звездочки".
  
   Над городом черная туча. В доме тоже мрачная атмосфера. Я не выдерживаю и иду мыть машину. Поедем или не поедем?!
   Возвращаюсь. Свету мучает этот же вопрос. Она с тоской заглядывает мне в глаза. Наконец, спрашивает. Я безразлично пожимаю плечами:
  -- Не знаю. Нет, не поедем, если гроза начнется...
   Упало несколько капель. Прогремел гром, туча уползла. Выглянуло солнце.
   - ...Едем!
   Через пятнадцать минут мы втроем, в сверкающей машине выезжаем из ворот.
   Света с дочкой на заднем сидении.
   ... Гнетущая атмосфера...
  
   - * - * -
  
   Едем!
   Я еду к Нее, я увезу ее в горы, проведу с ней вечер, познакомлю ее с Нейкой - солнце со звездочкой, звезду с искоркой!
   Мы едем...
   Если б только не Света!
   Она молчит на заднем сидении. Я вижу ее сомкнутые губы, строгое, суровое даже, лицо в зеркале. Вижу грязную, в шоколаде, Нейкину рожицу, а впереди - яркую, после ожидавшейся грозы, дорогу, по которой я еду к Нее...
   Не весело ей, я понимаю. Не захотела сесть впереди; место рядом свободно.
   Для Неи!
   "Сегодня твой день, - подчеркивает ее молчание. - Я лишняя, но я есть..."
  
   Мы проезжаем половину города, и Света, наконец, спрашивает, откуда я знаю дом, где живут Айвазовы?
   - Я был в их доме много лет назад.
   - Зачем?
   - Брал у Нелли Кешелава фотографии; ты не знаешь Нелли...
   - Чьи фотографии?
   - Ее и Неи.
   - Почему же ты ничего не рассказывал?..
   Что я помню?
  
   ***** 12 августа 1953 года.
   Телеграмма от Вали Абаджевой: "Нея Сочи санаторий "Красный Октябрь".
   13.08.53. Сочи.
   ... Полоска берега, намытого между огромными железобетонными блоками, уходящими в воду и делящими море на пятидесятиметровые заливчики. Узкая лестница с железными поручнями. Эту единственную лестницу к берегу я взял под наблюдение задолго до восхода солнца.
   Прогибающиеся ступеньки, как рельсы под колесами тяжелого поезда.
   Ноги, вверх и вниз непрерывно шагающие по ступенькам...
   Я лежу на животе; на мне только плавки. Ноги обходят меня - шагают от лестницы к воде, от воды к лестнице, никто не обращает на меня внимания. Я - типичный отдыхающий-само-убийца, семь с половиной часов кряду пожирающий солнечные лучи...
   Я не хочу встречаться с Валей.
   Я лежу на камнях; моя одежда под головой, голова покрыта газетой, так что я вижу только ноги на первой от пляжа ступеньке.
   Мое измученное камнями, прожаренное солнцем, красное, как редиска, тело...
   Изредка я приподнимаю краешек газеты, рассматриваю хозяйку заинтересовавших меня ног.
   Два часа после полудня. Нея не появлялась...
   Я покидаю пляж последним. Железные перила - к ним нельзя притронуться. Я бреду к санаторию искать Валю.
   Шум в ушах, стук и звон одновременно; черные и красные поля накатываются откуда-то изнутри. Перегрелся...
   Самшитовая аллея... Спереди на левой туфле оторвалась подошва; я перевязываю ее куском железной проволоки...
   Идиотские таблички с номерами маршрутов: "тревенкур N 6"...
   Я нашел Валю. Вернее, она первая увидела меня. Здесь она с младшим братом, но не по путевке - просто снимает комнату у санаторской кастелянши.
   Валя смотрит на проволоку.
   Нет ли здесь поблизости сапожника?
   Валя берет туфлю и исчезает. Скоро она возвращается: мастерская закрыта.
   - Где Нея? - спрашиваю я.
   Нея с сестрой и матерью каждый день бывает на море с половины десятого. "Хоть часы сверяй, - говорит Валя. - У Неи что-то с ногой: перевязано колено, но она купается. Иногда они приходят по вечерам, перед самым заходом..."
   Значит, есть шансы увидеть ее сегодня вечером.
   Валю интересует, надолго ли я приехал, потом - об учебе в университете и, наконец, главный вопрос: что у меня с Неей?
   - Ничего. - говорю я. - Ничего, ровным счетом. Мы виделись два раза за два года, и только. Если не считать еще одного раза, когда я обознался...
   - Как обознался? - спрашивает Валя, как это могло случиться, почему я уверен, что я обознался, и вообще, в своем ли я уме?
   - Нея сама написала мне об этом, - говорю я, - как видишь, я ничего не спутал.
   - Нет, ты не меняешься; с тобой нельзя говорить! Нельзя тебя понять!..
   Я объясняю: прошлой осенью я написал Нее о том, что уехал
   из Москвы и поступил на физический факультет тбилисского университета. Она ответила: поздравила с достижением цели. пожелала успеха в учебе - теплое письмо, в общем... Я спрашивал в письме, не находилась ли она в Лефортовском трамвае в ночь под Новый Год, я встретил там девушку, удивительно похожую на нее. Нея ответила, что, сколько ей помнится, весь этот день она провела у тети, в районе Арбата, и никуда не выходила. Мой вопрос ее просто удивил: отказываться от себя самой - бессмыслица какая-то. К чему это?!
   - Я обознался, как видишь, - говорю я. - Так бывает...
   - Ты - идиот! Я всегда считала тебя идиотом! Зачем только ты уехал из Москвы!..
  
   Заход, как торжественное закрытие дня. Солнце утонуло, и сразу заскрипели ступеньки лестницы.
   Неи не было.
  
   Мы укладываемся на ночь. Валя ворочается на кровати; мне она постелила на балкончике. Свободное место здесь только для подушки. Я просовываю ноги сквозь деревянную решетку, теперь их можно разогнуть.
   Верхушка кипариса над моей головой...
   ...Звезды...
   ... У меня не было романа с Валей. В те школьные годы мне пришлось рассказать ей о Нее, когда дело дошло до поцелуев. Кроме того, я слушал, как работает ее сердце сквозь школьную форму и шестнадцатилетнюю грудь - она жаловалась на боли в сердце после того, как я ей все рассказал. В следующие два года, до моего отъезда в Москву, мы совсем не встречались. Ее телеграмма - полная неожиданность; она, по-видимому, считает, что в августовскую жару я должен сидеть в Тбилиси и ждать от нее телеграммы! К тому же, я, по ее мнению, полный идиот, поскольку я бежал из Москвы... *****
  
   ... Почему я бежал из Москвы?..
  
   ***** Июль 195О г.
   Я приехал в Москву, чтобы найти Нею.
   Поступить учиться в ее институт, быть с ней вместе на одном факультете, в одной группе, разумеется, видеть ее каждый день...
   Главное - найти!
   Восемнадцать дней, как один, - институты, приемные комиссии, списки зачисленных медалистов. Со мною Моденов - "Сборник задач по математике для абитурентов МГУ"; системы уравнений, которые я решаю в метро...
   ...Неустойчивые троллейбусы...
   ...Улыбки...
   Они кивали головой с понимающей улыбкой - председатели комиссий...
   Мои документы в МГУ, физический факультет.
   Квадратное общежитие на Стромынке. Коридоры длиной в Ленинградское шоссе. В конце коридора комната Тера - он подал заявление на экономический. Белокурая круглолицая девушка из Риги, с которой он меня знакомит: "Познакомьтесь, Нея поступает на филологический..."
   Это не Нея!
   Абитуренты, как картофель на прилавке продавца, - на койках, на подокониках, в кубовой, на скамейках в скверике внутри квадрата...
   Она плакала - эта девушка из Риги. Потом, оставив аттестат, исчезла.
   Где же Нея?
   Я возвращался вечером, вешал на спинку кровати выстиранные носки, засыпая слышал: "У него тетушка семнадцатилетняя в Потаповском переулке ...", "В зоопарк к обезьянам бегает...", "...Моденова жрет, вместо сырков".
   ... Абитуренты варили сосиски и забивали "морского".
   ... Спертый воздух, синий густой дым, хотя все форточки открыты...
   Стук костяшек...
   ...Смех...
  
   *****31 июля. 11.45. Красноказарменная 14, МЭИ.
   Я нашел!
   Айвазова Нея: документы поступили 1О июля; собеседование
   прошла шестнадцатого июля; зачислена двадцать четвертого...
   Она была здесь неделю назад!
   12.55. Приемная комиссия в МГУ.
   - Подождите немного, - говорит мне полная женщина с приятным лицом, - без председателя комиссии мы не можем выдать вам документы. Он должен скоро подойти.
   13.45. ... Он придет после перерыва, - сообщает она, - вам придется подождать еще немного...
   Я ухожу в столовую - надо толково использовать каждую минуту, позже я уже не успею поесть.
   14.15. Толпа абитурентов вокруг председателя. К нему не пробиться, и мне предлагают соблюдать очередь...
   14.45. Председатель приемной комиссии в МГУ:
   - Документы вам мы, конечно, выдадим. Но давайте поговорим сначала... Я желаю вам только добра и потому советую: учеба в одной группе кончается, как правило, ничем. Поверьте моему опыту: она станет больше уважать вас, если вы поступите на физический... И еще: на получение документов уйдет полчаса. До МЭИ час езды. Приемная комиссия в Энергетическом работает до четырех. Вы опоздали...
  
   ***** 1 августа 195О года.
   Мои документы на физическом в МГУ.
   Улица Моховая. Большая Физическая аудитория. 14 ряд. Здесь я уже больше трех часов. Небольшой листок на покатом столе - билет с четырьмя вопросами и белый лист со штампом в правом верхнем углу, дальше пусто - к чему все это?
   ... Я опоздал всего на два часа...
   Молодой человек - студент, наверно, подходит и молча забирает мой лист. На его лице удивление...
   Устный экзамен по математике на следующее утро. Двойку выставил мне лично Моденов.
   ...Мой аттестат зрелости под серым плащом.
   ...Мой прорезиненный плащ с клетчатой подкладкой...
   Моросит дождь. Зябко. Я бреду по осиротевшей Москве. Что я скажу отцу?..
   Мосгорсправка. Прием заявлений продолжен в Мясомолочный институт, город Рязань.
   - Попробуйте сходить в Автодорожный, - говорит пожилая женщина, - и, может быть, еще в МИИЖТ
   -----------------------------------------------------------------------------
   МИИЖТ - Моск. инст. железнодорожного транспорта.
   ------------------------------------------------------------------------------
  
   Я бреду по Москве. Зачем мне железнодорожный тран<порт? Были слухи (Курулов распустил), что Нея собирается пойти по стопам родителей. Поэтому МИИЖТ я посетил на второй же день после приезда в Москву. Следов Неи там не оказалось. Так для чего мне Железнодорожный?..
  
   МИХМ - мой будущий институт на Карла Маркса. Я зашел в него без всякой цели. Небольшой осциллограф на шкафу в приемной комиссии (единственный на весь институт, как потом оказалось). Осциллограф? - это по мне, и уже через две недели я - студент машиностроительного факультета, что меня вполне устраивает - всего сорок минут езды до МЭИ...
   Я боялся даже сесть в трамвай - ее трамвай...
   В сентябре я послал Нее по почте билеты на Лемешева - цикл концертов народной песни, сезон 5О-51 года. Нея возвратила их так же по почте - у нее, видите ли, нет времени, о чем я знал заранее...
   Эти концерты!
   Толпа у входа: "Нет ли лишнего билетика?"
   Он не лишний!..
   Зал, забитый отборной публикой - весь московский бомонд плюс визгливые студентки.
   Пустое кресло в шестом ряду, справа от меня - я всегда садился слева. Грызня из-за кресла: "Я освобожу, когда придет ваш товарищ..."
   Мне нужно было пустое кресло!*****
  
   - * - * -
  
   ***** Письмо Рудика от 16.1О.5О:
   "... Получил твое письмо. Дико разозлился - какой ты олух, черт тебя разорви! Просто уникальный! Я не могу сообразить, на что ты надеешься? Просто нелепо - любить, столько лет добиваться и на последнем, подающем самые большие надежды этапе самому, без посторонней помощи сесть в галошу. Это же дикая глупость, я просто не понимаю, как ты мог до этого додуматься - не показываться ей на глаза. Ты что думаешь, она сама тебя разыщет и прибежит? Послать билеты, зная, что она наверняка не придет. Да какая девочка согласится встретиться с неизвестным человеком? Ты просто производишь впечатление человека, заткнувшего свою голову в свою же собственную... (непереводное слово, свидетельствующее о глубине чувств Рудика. Ни прежде, и никогда потом никто и ничего подобного от Рудика не слышал). ...Если ты будешь так действовать, то в Москву ездить не стоило, тебе было бы не хуже здесь, на нашем факультете. Ты хочешь обижайся, хочешь нет, но я -напишу, что думаю об этом. А думаю я об этом всегда, каждый вечер, когда ложусь спать. Когда я был младенцем, читая Жюль Верна, я всегда в эти часы мечтал о путешествиях, встречах с дикарями и т.п. Потом, когда я начал читать Дюма, я мечтал о рыцарских подвигах перед неведомой красавицей. Когда я увлекся техникой, я мечтал о фантастических машинах и аппаратах. Когда я познакомился с Гюли (нечего греха таить - дело про-шлое), думал о ней. Потом Эмма. Об Эмме я и сейчас думаю, но наши отношения уже стабилизировались, мы привыкли друг к другу. Мы родные. И сейчас, когда в личной жизни я счастлив (хотя дальше будет гораздо лучше, Эмма здорово быстро растет), я мечтаю теперь о твоем счастье. Мечтаю, как ребенок, представляя ваши встречи, ваши разговоры. И главным образом - первую встречу, первый разговор. Сколько разных вариантов я уже передумал! Я сам удивляюсь, какой я малыш - в моем воображении ты ее уже и из пожара вытянул, и из воды спас, и от разбойников охранил. Но больше всего я думаю о том, что было бы, если б я был сейчас в Москве. Пусть я съем ежа, если твое дело не было бы сейчас совершенно выяснено. Я плюнул бы на тебя со всеми твоими рассуждениями и пошел бы к ней сам. Если ты в самом деле не покажешься ей, то я, хоть сдохну, приеду на зимние каникулы в Москву и пойду к ней...*****
  
   (Представляю: Рудик перед Неей. Костыли, зажатые в подмышках; старые отцовские шинель и ушанка, которую он нервно тискает руками... Вариант - обольстительная улыбка Рудика и запотевшие очки, которые он сосредоточенно протирает перед началом трудных переговоров...).
   ... А так как ты уверен..." и т.д. - Рудик советовал, грозил, требовал. То, что он часами ползет до университета, ничуть не снижало опасности его угроз. Нужно было действовать...
  
   ***** ...В ноябре Нея заболела скарлатиной. Мне дали адрес: инфекционная больница на Соколиной горе, корпус семь.
   ... Я добрался трамваем. Смеркалось. Санитарка отнесла записку, ответ не последовал. На обратном пути, возле кирпичного строения с заводской трубой и без окон два злобных пса загнали меня в огромную лужу густого цементного раствора, оставленного здесь строителями специально для меня, и я завяз в нем по щиколотку. Собаки, поняв, что до меня им не добраться, покинули поле боя. В грязи исчезла моя галоша с левой ноги - нельзя было даже отыскать место, где над ней сомкнулась жидкая масса. В темноте я с трудом разобрал надпись на стене - передо мной был крематорий, и я впервые испугался: Нея была совсем рядом...
   Потом дыра в дощатом заборе, тихая городская окраина, нацеленные в небо зенитки, красные огоньки папирос...
   Я хотел предложить ей дружбу, зачем же отказываться? Нужно было объяснить ей это. Я вовсе не думал быть навязчивым - пятиминутный разговор - ей пришлось бы не так уж трудно, я должен был высказаться, это мое право, в конце концов, но Нея не хотела слушать...
   Потом четырнадцать месяцев - ничего!
   ...Только две тетради в дерматиновом переплете...
   ...Только проводник в засаленной сиреневой майке и липкая августовская жара на пероне сухумского вокзала... *****
  
   Я считал это борьбой...
  
   Нея просто отстранилась. Ей, видите ли, все это ни к чему, поскольку у нее не было времени, о чем я знал заранее, и потому не было никакой борьбы...
  
   - * - * -
  
   *****31.12.51, Лефортово, 22.05 МСК.
   ... Наконец, я решился. Отступать дальше некуда.
   ***** "... Учти, писал Рудик, девушки в таком возрасте не остаются долго свободными...". Ну, причем здесь Рудик? - как будто сам я не понимаю все это!
  
   ... Я выхожу из трамвая. Я полон решимости не отступать больше! Пакет с фотографиями снова у меня на груди - под пальто, в кармане куртки от лыжного костюма.
   ... Снег хрустит у меня под ногами; высокие сугробы по обе стороны протоптанной дорожки ведут меня к Нее.
   ... Яркие, праздничные окна корпусов общежития; рожденные морозом, сверкающие блестки в лучах прожекторов над стадионом "Энергия"; рев толпы из-за забора, смех, потом отдельные выкрики и свист: праздник - последний хоккейный матч года. "Не хватает только, чтобы она торчала здесь в такую стужу" - думаю я...
   ... Я у двери ее корпуса.
   "...Сейчас я увижу Нею, предстану перед ней. Она удивится, конечно, и подумает... Как объясню я свое появление?.."
   ... Мороз загоняет меня в корпус. Клубы тумана врываются со мной вместе в теплое помещение. Одинокая вахтерша рассматривает с недоверием мой студбилет.
   ... Я медленно поднимаюсь по лестнице; с каждым шагом я робею все больше; я тяну резину, как преступник перед дверью следователя... Сейчас мне придется объяснить Нее, почему я оказался здесь снова.
   ... Последний пролет лестницы. Мой путь сжимается до нескольких секунд жизни, до одного мгновенья...
   ... Вся моя жизнь и еще одно мгновенье...
   ... Правой ногой я становлюсь на площадку ее этажа. Что скажу я ей? Никто не ждет меня здесь. "Какой навязчивый тип!", подумает она... Нет, не так: "Боже, какой назойливый этот тип!.."
   ...Мгновение, перечеркивающее всю мою жизнь...
   ... Я убираю правую ногу с площадки и медленно делаю свой первый шаг вниз по лестнице, по которой всю жизнь карабкался вверх...
   ... Я ухожу с дорожки, у самого финиша...
   ... Вахтерша, которая смотрит на меня с еще большим подозрением и укоризной. Наконец, я на улице.
   Обратный путь к трамваю. Прожекторы гаснут; студенты шумным и веселым потокам валят из ворот стадиона.
   ... Я - как шелудивый пес на тротуаре...*****
  
   - * - * -
  
   ... Не пойму, как мог я спутать с Неей девушку в темно-сером платке.
   То, что на улице минус двадцать три и из под платка торчал один только нос и даже глаза были полуприкрыты, ничего не меняет. И я вовсе не был пьяным. Я выпил в общежитии уже после того, как Левитан из репродуктора поздравил нас с Новым Годом.
   Максут играл на скрипке все ту же протяжную казахскую песню - на одной струне, разумеется, как всегда. Потом мы распили эту бутылку крымского портвейна. Я не опьянел, хотя мне было очень нужно, и я тем более не был пьян раньше, в тридцать седьмом номере трамвая, когда встретил девушку в темно-сером платке, стоявшую на задней площадке второго вагона; я подошёл к ней и поздоровался. Она сделала вид, что удивлена. Она, видите ли, не Нея, а Женя, о чем раньше я знать не мог. Она даже возмутилась и при этом покраснела совсем как Нея.
   Так почему же я ей не поверил?!.
  
   - * - * -
  
   ***** ... Наутро все то же: Неи нигде нет, к тому же дождь, который на рассвете загнал меня в комнату, дымящиеся белым паром дорожки в санатории, голод. Сапожник починил, наконец, мою обувь, и я убежал, не попрощавшись с Валей.
  
   ... Я не знаю, что делали Сима и Тамара Михайловна в это утро - откуда мне знать?
   Тонкого - в юбке и кедах - очкарика я увидел значительно раньше, но мне и в голову не приходило, что Сима может так вытянуться. Я выпустил их из поля зрения - очкарики не в моем вкусе, и потому так поздно узнал их. Они шли мимо корпуса мне навстречу - с книжками в руках, с одинаковыми мохнатыми полотенцами через плечо. Не на море, конечно. И уже нельзя было свернуть.
   Я вобрал воздух, как перед прыжком под большую волну, стиснул пальцы и, как на таран, пошел прямо на них - в полном сознании и без всякой охоты.
   Сима, едва кивнув на мое "здравствуйте!", скрылась в здании. Я остался лицом к лицу с человеком, которого привык выслеживать и тайно сопровождать, с которым никогда не разговаривал. Тамара Михайловна отрубила: "Здрасте!". Я представился и стал объяснять, что мне нужно.
   Было не страшно, интересно даже, и я нисколько не боялся.
   Я разглядывал ее лицо, старомодную стрижку тридцатых годов (точь в точь, как у Неи!), ровные зубы - белые и здоровые, простенький халатик.
   Она говорила со мной, как со взрослым, коротко и по-деловому: Неи нет, уехала в Мацесту принимать ванны.
   Мне казалось, ее спокойствие не полное; она волнуется. Я ответил:
   - Очень жаль! Я уезжаю сегодня; значит, мы не встретимся...
   - Может передать что?
   - Благодарю вас. Передайте, пожалуйста, привет от Саши...
  
   - * - * -
  
   Ресторан на вокзале в Сочи.
   Азу по-татарски и яичница - голодовке конец!
   Нелли Кешелава - дочь заместителя Айвазова и его соседа по дому на Атарбекова 14 - за большими и плотными листьями фикуса.
   Она сидит через два столика, вполоборота ко мне. Очерченные красной помадой губы, как окровавленные - кажется, что за фикусом вампир.
   Общипанные крылья бровей,..
   ... янтарно-желтая гирлянда бус...
   Нелли ест медленно, и я, не торопясь, рассматриваю ее чуть припухлые пальцы с блестящими золотыми кольцами; кокетливо отогнутый мизинец; красивое лицо с мингрельским носом - чуть капризное, как мне кажется, но, в общем, чертовски приятное;
   Нежные, как всегда, оттенки одежды...
   ...Плавные очертания созревшей женщины под гарусовой кофточкой...
   Она смотрит в окно - пустой взгляд. Я вижу движение проглоченной пищи в ее горле - кусочка торта с маленькой ложечки. Она, видимо, ощущает это перемещение, возможно, следит за ним и, поэтому, смотрит в окно, в никуда - просто ощущает в себе, в пищеводе, приятное движение...
   Я встаю. Она смотрит в мою сторону и улыбается - узнала.
   Я тащу с собой свою яичницу; Нелли освобождает мне место за столом, отодвигает сумочку и вытирает пальцы салфеткой.
   - Хэлло, Нелли! Рад видеть вас!
   Она смеется - большие и ровные зубы, как белый фарфор в серванте.
   Она тоже рада видеть меня, говорит она.
   - Вы спасли меня от скуки...
   Что она делает? Ждет поезда, разумеется, ничего больше. Ей надо в консерваторию; завтра распределение на практику.
   - Пришлось оставить маму в Лоо, представляете, как я скучаю! - Она вытирает рот салфеткой, ее губы сразу тускнеют и становятся бледными; она бросает скомканную окровавленную салфетку на тарелочку с тортом и принимается за свои губы.
   ...Небольшое зеркальце, конечно...
   До поезда у нас больше двух свободных часов; что делать?
   - Хотите, - говорит Нелли, - поедем к Айвазовым? Они отдыхают где-то поблизости...
   Она ищет адрес в сумочке.
   - В "Красном Октябре". Я видел Симу и Тамару Михайловну сегодня.
   Нелли удивленно смотрит на меня.
   - Никогда не пойму, - говорит она, - что вам нужно от Айвазовых...
   - Папины погоны, я уже говорил.
   - Опять вы шутите!
   - Сказать правду?
   Да, она хочет услышать правду.
   - С того дня, когда Отар Акиртава познакомил меня с вами, я по сведениям, полученным от бывшей соседки Неи, собираю досье на генерала Айвазова. У меня уже целых две папки, - говорю я. - Я пишу очерк о передовых людях республики; может удастся продать его какой-нибудь разведке.
   - Я перестану с вами разговаривать,- злится Нелли, - вы добьетесь!..
   - Не буду. Я - весь внимание, и даже согласен еще раз послушать, как Нея в шестом классе руководила сбором металлолома. Хотя, видит бог, моя история с вилками фраже куда интереснее...
  
   - * - * -
  
   Разболтанная, серая с квадратиками "Победа", шофер в тенниске и черном картузе с лаковым козырьком. Нелли со мной рядом на заднем сидении, веселые зайчики на просохшем асфальте...
   У нее крепкие ноги; я вижу, как твердеют мускулы коленок - она пытается не касаться меня на виражах, что, конечно, трудно.
   Мы едем в "Красный Октябрь", не знаю зачем, и я стараюсь не думать о Нее. Что думает Нелли - вот что мне интересно. Меня укачивает;
   ...Духота и солнечные блики сквозь платаны...
   ... Изо всех сил я стараюсь не потерять нить...
   Я не знаю, отчего я проснулся; меня прижало на повороте, теплое прикосновение, вдобавок, мягкое и осторожное - Неллина грудь под гарусовой кофточкой, я хорошо чувствую ее - только кофточка, ничто больше нас не разделяет, хитрая усмешка водителя в зеркале; я снова закрываю глаза и придвигаюсь плотнее...
   Неи нет. Она уехала в Мацесту, и так всегда, и мне нет до остального дела. Пусть это будет Нелли - соседка Неи в одной только гарусовой блузке, или Рая - официантка из михмовской столовой, или кто-нибудь еще - какое имеет значение? Мне, в сущности, безразлично, вернее, наоборот: я - не мальчик; уже полтора года, как я мужчина; здоровый человек к тому же, и я давно решил не думать больше о Нее!..
   ...И мне совершенно не понятно, почему я должен в жару ждать телеграммы. Так пусть же Нелли. Так даже лучше, я считаю: эта гордячка и ломака - подруга Неи. Пикантно...
   Через минуту мы останавливаемся: "Красный Октябрь". Нелли выходит одна; мне нельзя.
   - Я подожду вас в машине, - говорю я...
  
   - * - * -
  
   ... У вагона Нелли мы расстаемся. Она достает из сумочки и передает мне черный конверт с фотографиями: она должна отвезти их Айвазову, но можно задержать немного. Я безразлично сую его в карман.
   Приду ли я позже? - спрашивает Нелли.
  -- Не знаю; возможно, приду...
   Настроение мое снова меняется.
  -- ...Скорей всего, нет, - говорю я. - Я простой человек; меня могут не пустить в "мягкий"...*****
  
   Фотографии в черном конверте:
   - жена генерала с зонтиком, идущая на пляж;
   - она же - на фоне падающей волны;
   - тени на строгом лице жены генерала - повсюду, в глубоко запавших глазах, за носом, и даже в щелках между зубами...
   Но что действительно действовало на нервы, так это Сима, выполняющая роль натурщицы:
   - Сима с мамой, посылающие поцелуй ручкой;
   - Сима в светлом лифчике на фоне набегающей волны;
   - Сима под соломенной шляпой, читающая книгу,
   - Сима, как очкарик - просто...
   Неи нигде нет, к чему я давно привык и потому нисколько не удивлен.
   Я не стал перепечатывать эти слезы, на что они мне? Я отнес фотографии на улицу Пекина, номер пять, третий этаж, и отдал их незнакомой женщине, открывшей мне дверь с табличкой: "Кешелава".
   Фамилия "Айвазов" на двери рядом - они опять соседи...
  
   ... Я ответил Свете:
   - Мне казалось, это совсем не важно...
   - Ну и ну!..
  
   - * - * -
  
   Мое первое посещение дома Айвазовых.
   Я заклинаю себя быть смелым. Буду говорить четко и уверенно: я самоуверен, доволен жизнью, преуспевающий инженер, притом, и только!
   Надо смотреть прямо в глаза собеседнику, надо спокойно обдумывать ответы. И никаких твоих шуточек!..
   Ко всему, я очень спешу: мы опаздываем на час!
   ...Величие наступающей минуты!..
   Я бегаю по этажам от двери к двери, ищу нужную табличку, но ее нигде нет, так что я начинаю догадываться, что спутал подъезды.
   ... Я в роли ощипанного гусака снова...
   Я возвращаюсь к машине. Надо проехать еще метров сорок, и Света опять задает свой вопрос:
   - Нам выходить, что ли?
   - Как хочешь...
   Я, как перебежчик: мрачное безмолвие в машине, за спиной - я ушел оттуда, и нельзя уже возвратиться; что-то непонятное и такое же грозное там, впереди - за дверью с латунной дощечкой...
   Я - перебежчик?
   Если б только я не удрал из Москвы!..
  
   ... Мне открывает Тамара Михайловна. Мы здороваемся.
   Следы старости повсюду, она постарела за эти одиннадцать лет, это заметно. Морщины...
   Тамара Михайловна уходит, и я остаюсь один в передней.
   Я жду не более минуты. Невысокая мужская фигура в конце коридора - из двери в дверь, как тень; детский щебет оттуда же, и вдруг Нея:
   - Ну, заходи; что же ты в дверях застрял?
   - Пойдем. Света с ребенком внизу, в машине.
   Тамара Михайловна снова в передней:
   - Куда вы едете? Надолго?
   - За город. Поднимемся в горы; оттуда к нам - в гости...
   - Где искать вас, если что?
   - Вы не беспокойтесь. Нею я доставлю целой и невредимой. Мой адрес: Дадиани 14, бывшая Вильяминовская...
   - Вильяминовская?.. Это рядом...
   - Да, мы почти соседи; бывшие, хочу я сказать.
   Нея появляется с тремя огромными апельсинами в руках.
   - Так вы там же живете?
   Она говорит: "там же" - откуда ей знать? Вот бы не подумал...
   - Да, по-прежнему.
   Я показываю на апельсины:
   - Зачем ты их притащила?
   - Это тезке.
   - Не надо!
  -- Не мешай, пожалуйста...
  
   ...Света выходит, вытаскивает Нейку из машины; она делает шаг навстречу и при этом улыбается. Нейка не отрывает глаз от краснооранжевых шаров - апельсины почти ненастоящие.
   Нея берет ее вымазанную шоколадом ручонку и целует.
   Они улыбаются друг другу - все трое улыбаются; улыбки, улыбки - как просто все внешне!
   Я знаю цену этим улыбкам. Я - один...
   ... Едем. Они разговаривают - мои пассажиры. Дети - вот что их интересует - детский сад и как добраться до него: он где-то в районе Трубной площади - в Москве, уходит прорва времени; кроме того, там сейчас эпидемия: скарлатина, старшая группа закрыта, а Сережка пока что у бабушки. У нас детский сад рядом, на нашей улице, очень приличный директор к тому же, так что за детьми хороший уход, правда, все на грузинском, и у Нейки оба языка перепутались - как только она будет в школе!? Зачем мы отдали ее в грузинский? Удобно, рядом...
   Я был тоже - за. Почему?
   Чтобы была, как Нея. Ей-то язык легко давался - щелкала как орехи.
   Дурацкое тщеславие! Ты однажды уже пытался: думал слепить Нею из Светы. Получилось!..
   Но здесь все еще впереди, все от тебя зависит.
   Свете тоже было немного - шестнадцать с половиной, когда мы поженились - совсем еще девчонка, но там, видно, была другая закваска.
   Легче легкого сказать: "закваска". Просто ты не сумел - женщина в ней пробудилась полностью, и только; вполне современная, притом, моды, косметика, твист - чего больше? Нейка ей как кукла нужна...
   Врешь, Нейку она любит!..
   У меня есть время подумать. До подъема, во всяком случае. Света справляется (она отлично справляется!), молодец! Сейчас все остальное не важно, и мне хочется сказать ей, что все не важно, я прощаю ей все, что было за пять последних лет, и даже Сергея... Да, Сергея, пожалуй, тоже... Я даже благодарен ей за Сергея... Иначе не сидеть бы мне сейчас здесь, не чувствовать рядом дыхания Неи, ее локтя - он совсем рядом; если положить руку на переключатель скоростей, можно случайно коснуться...
   ...Я ведь не думал уходить с объекта, напротив, я думал, что окруженный пчелиным гудением и ароматом цветов, я нашел покой в Агудзерах - в этой деревне среди садов, на берегу моря... Я не думал бежать...
   Благодарю тебя, Света!..
   ... За улыбку...
   ...За мирный разговор...
   Наша встреча (я, Сергей и Света) совсем не походила на эту...
   Я даже ему благодарен - Сергею! Мне хочется пожать ему руку; я понимаю теперь: все было не просто так... Вот, она сидит рядом, на переднем сидении, ее висок с синими прожилками - их я не вижу, но они есть, я знаю (не вздумай только поворачивать голову!); ее строгий черный кант на воротнике...
   Кладбище. Кто-то машет рукой, просит остановить. Здесь лежит отец.
   ...Отец, видишь, я добился своего: она рядом!..
   Я не останавливаю.
   Мотор тянет отлично. Ему надоест, конечно. Я не вытяну до оленя и на второй, если сейчас на этом незаметном спуске не начать разгона. Придется переключить скорость, и мы поползем, как улитка, какой стыд! Если бы мы были вдвоем - я и Нея, может быть, и вытянул, все же стоит попробовать, хотя бы сейчас показать ей скорость ...
   Я разгоняю машину. Семьдесят, семьдесят пять - она вся трясется, но я думаю, выдержит. Дорога здесь, как зеркало; здесь постарались: наверху, в Цхнетах, все правительство имеет дачи...
   Я говорю об этом Нее; она усмехается. Значит, понимает?
   Она все понимает, что я хочу сказать...
   Семьдесят пять! Только будь осторожен - две Неи!..
   Подъем. Скорость падает до сорока, я резко включаю вторую, и мне удается ненадолго удержать стрелку, потом она снова ползет влево. До оленя еще далеко, сейчас я вспотею...
   ... Пришлось включить первую; мы плетемся - восемь километров в час!..
   Мимо нас вверх, на третьей, пролетают "Волги", новенькие "Москвичи".
   Они еще газуют, проклятые! Смеются... И все молчат у нас...
   Я говорю Нее:
   - Я должен предупредить тебя: эта машина не любит, когда ее критикуют, виновных высаживают...
   Нея улыбается, я чувствую это.
   - Я буду хвалить ее. Она мне уже нравится...
   - В крайнем случае, говори шепотом.
   - Замечательная машина!
   Света рассказывает, как мы проезжаем мимо Копетнари - того места возле Кутаиси, где у Рудика полетел редуктор.
   Подъем кончился. Вот он, гордый олень. Постаментом ему служит скала над нами. Я показываю его Нее. Здесь поворот. Разгоняясь перед новым подъемом, я заезжаю на левую сторону, и тотчас навстречу выскакивает голубая "Волга". Круто вправо и резко переключаю скорость на вторую. На "Волгу" никто не обращает внимания: мы стоим, у нас что-то скрежещет, когда я пытаюсь врубить скорость.
   Прощупываю коробку, не выключая мотора. Скрежет и лязг. Я пробую снова и снова. Вторая иногда включается; шум, как на лесопилке. Третья... Я, наконец, попадаю в третью - шестерни целы, но вой еще сильнее.
   Света из-за спины с тревогой:
   - Сашенька, что случилось?
  -- Скоро узнаем. Пока - вперед!
   Нея молчит, и Нейка. Только Света:
   - Поворачивай, пока движется!
   Коробка цела. Скорей всего, что-то в фиксаторе. На подъеме я слишком грубо посылал ручку вперед.
   Вдруг, Нея:
   - Что за упрямство, господи!..
   Но она движется. Надо только сильнее сдавить ее шпорами! И мы едем.
   Ты еще не знаешь меня, Нея!
  
   Верхние Цхнеты. Мы выезжаем из села, и я показываю Нее табличку: "11ОО метров над уровнем моря", мотор кипит, и я говорю ей:
   - Хочешь, можно выше - еще пару тысяч...
   Мы едем дальше. Скоро перевал. Первые цветы - желтые, как нарциссы, первоцветы.
   Перед перевалом, у последнего поворота, я отвожу машину с дороги и открываю дверцу.
   - Выходите. Вот это я хотел показать...
  
   Тихо. Только наш мотор - он уже выключен, но вскипевшая вода продолжает булькать; шипение пара, кроме того, пробивающегося из-под крышки радиатора, и мотор автобуса, охрипшего и усталого, ползущего вверх где-то далеко под нами...
   Справа от дороги небольшая площадка с цветущим деревом на краю, за ней обрыв - уходящий глубоко вниз каньоном, покрытым лесом до самого дна.
   Деревья, прицепившиеся к скалам; их зеленые верхушки у наших ног. Молодая листва, скрывающая глубину...
   Тишина - как эфир, заполнивший пространство, как прозрачная прохлада, приносимая из-за далекого гигантского хребта, как безмолвие объема, но совсем не как в пустыне, не на плоскости, где предметы сгущают ее и делают плотной, как вата...
   И повсюду зелень - дерзкая, весенняя. Даже на противоположном далеком склоне - на южном, выжженном во все другие времена года, - сейчас небольшие темные пятна зеленых кустов...
   Тишина, как ночное небо...
   Слева над дорогой висит ярко освещенный склон горы, поросший кустарниками и молодыми деревьями - лес Восточной Грузии, вот как это называется. Обращенные к солнцу, все они бурно цветут, стараются до наступления темноты раскрыть все свои бутоны - белые и розовые, чтобы не потерять даже самой малой доли отпущенных им лучей...
   Мы стоим у обрыва.
   На самом дне, впереди и чуть левее видны деревянные крыши игрушечных крестьянских домов. Никакие звуки не доносятся оттуда - там, внизу, день уже окончил свой путь; тишина такая мирная, какая бывает только в горах рано утром, когда птицы еще не проснулись, и вечером - перед заходом...
   Мы не разговариваем. Кончается день, и мы прощаемся с ним...
   Солнце уже спустилось совсем низко и заглядывает нам в глаза, а прямо над нами, окрашенная снизу отсветом гор, висит тяжелая грозовая туча, готовая еще час назад обрушиться на город, но теперь - это ясно видно с того места, где мы находимся - не способная ни на что; ее время прошло, она растворяется в небе, тает...
   ...Мы стоим у обрыва; безмолвие гор передается нам, внушает успокоение и отдых...
   ... Нейка отвлекает нас: ей нужны цветы с дикой груши, и она оказывается слишком близко от края.
   Мои пассажиры, ломающие ветки. Цветы осыпаются; "совсем как снежок", говорит Нейка...
   Я поднимаю камень, бросаю его в гущу листвы и слушаю звуки падения. Потом я иду помогать.
   Мы обдираем молодое деревцо с ожесточением, и скоро машина наполняется огромным букетом...
  
   * - * - *
  
   Спускаемся. Мы уже в Коджорах.
  -- Вот здесь, в лагере, я встретил первый день войны, - говорю я Нее. - Рано утром плакал пионервожатый, говорил, что у него брат в Киеве, что Киев бомбили. Потом, в полдень, выступил Молотов, а ночью меня сонного, прямо из постели забрал отец, увез домой...
   Мы говорим о войне, вернее, Света; Нея молчит.
   У Светы отец ушел воевать в первые же дни; она помнит его красноармейскую шинель, помнит, как мама провожала его до райцентра, потом вернулась и сразу же в поле. В этот день она попала домой поздно вечером, а потом ее почти не видели: возвращалась затемно, уставшая готовила поесть. Они оставались одни дома - братья и сестры; Свете было четыре, а младшему, Миколке, всего полтора...
   Стало вдруг тихо в машине. - Ее отец попал в плен, но ему удалось бежать, - говорю я. - Он был в Крыму... Нея молчит; мне кажется, ей грустно; я хочу спросить, что помнит она?
   ...Как много надо узнать! Когда я успею? - время идет так быстро, мы уже спускаемся, и мы почти не говорили...
  
   Мы собирали цветы. В первый раз нежно-желтые первоцветы появились сразу после перевала - прямо над дорогой. Здесь их было не много. Нея ушла в сторону и медленно поднималась в гору; она и солнце - они вместе тянулись вверх по склону, и я видел ее, как выхваченную осветителем из глубины сцены, а внизу, на дороге, все краски поблекли, близились сумерки...
   Я не был спокоен. Из любой проезжающей машины Нея могла услышать грубость. Я слишком хорошо знаю этих самодовольных типов с заплывшими лицами и пьяными глазами - сколько дерьма на дороге! - и я думал о драке.
   Я не хотел драки, и повез их дальше.
   На развилке, у ресторана, где мы пьем прохладную ключевую воду, черная "Волга" останавливается впритирку с "Катериной". Две сытые рожи, рассматривающие моих пассажирок.
   Это они!..
   Я так боялся, что Нея заметит эти взгляды! Лучше б мы не ездили за цветами!..
   ...Она смотрела только на дорогу...
  
   ...Потом пологий холм, опоясанный асфальтовой лентой; зеленый луг, засоренный желтыми цветами; четыре стоящих поодаль дерева; кусты шиповника и спутавшейся ежевики наверху; горы, и ничего больше вокруг - только Нея и Нейка. Они уходят вверх. Света у дороги в голубом плаще - Света не хочет быть рядом, ей нужно сейчас остаться одной. И еще - я...
   Как это выглядело: я и две Неи - мы собираем цветы...
  
   Я не люблю драться, просто не умею. И дрался-то я всего два раза.
  
   ***** ...В четвертом классе Карен - мой сосед по двору и одноклассник - вечером, при свете керосиновой лампы, придавив свою скрипку подбородком, сообщил мне о вспыхнувшем в нем чувстве. Свободной левой рукой и прыгающим во все стороны смычком он очертил принадлежащее ему теперь пространство, внутри которого, как спящая царевна, была заточена Нея. Я молчал... Властный окрик из соседней комнаты тети Веты - матери Карена - прервал наши переговоры и возобновил его скрипичные страдания. На следующий день, на перемене, без словесной прелюдии, мы подрались в туалете для мальчиков. Звонок разогнал свидетелей, и мы остались вдвоем. Нея, конечно, ничего не знала. Мы били молча, пока нас не растащили...
   ...Его озверевшее лицо... *****
  
   ... И еще раз - через два года, - в городском лагере во Дворце пионеров.
  
   ***** Я уже и не помню имени того парня. Нас просто стравили. Человек тридцать собралось на зрелище; они изнывали от скуки, и спектакль растянулся минут на сорок. Он был старше года на полтора, и потому все болели за него. Mне здорово досталось тогда. Идиотское занятие! Мы оба поняли это, и стали друзьями. *****
  
   ... А с Кареном отношения восстановились только через три года...
  
   ...У нас все завалено цветами. Нейка складывает их в букет, Света плетет для нее венок. Медовый запах - в машине, как в булочной с утра...
   ... Я всегда любил эти цветы с нежным и пьянящим ароматом. Вестники лета - они появлялись в начале мая; крестьяне из окрестных горных селений - Коджори, Табахмелы и Окрокан - торговали ими около нашей школы, и мы дарили их нашим учителям в майские праздники, задолго до начала экзаменов...
   ... Через три года Нейка понесет их своей учительнице...
   ... Нея и цветы...
   Я так мало знаю тебя, Нея!..
   ... Нельзя было бросать ее в Москве...
   ... "Ее бросать" - смешная мысль!..
   Нельзя было бросать Москву... Не поверил той девушке и вот результат: у нее семья и полжизни прожито...
   ...Нея - мать, а я - отец, и мы рядом. Мы сидим рядом в машине, мы собираем цветы вместе - я и тоненькая девушка в лучах заходящего солнца, в зеленом костюмчике и с седыми волосами...
   Она - мать, она - женщина, как все, наверно, но как это могло случиться? Просто дикость - думать, что что-то изменилось; она все та же - ее голос и лицо, ее брови...
   ... Только седые волосы...
   ... Только сын...
   Как же это случилось, Нея? Двенадцать лет назад я не смог простить себе измену; прощу ли тебе сегодня?..
   Идиотские слова! Донкихотство позапрошлого столетия! Сегодняшний день - эта поездка в горы, эти цветы, эта дорога в сумерках - это все наше; что тебе до остального... Просто все должно было быть, и та девушка тридцать первого декабря 1951 года в тридцать седьмом трамвае - Женя в темно-сером платке, и казахские песни...
   ...Не твоя скрипка, Максут, - мое сердце рвалось в ту ночь!..
   ... И Рая - официантка из моего института - моя первая женщина...
  
   ***** ...Ровно через пять недель после новогодней ночи. Она получила мои глаза. Она сказала, что все отдаст за них, и в тот же вечер я отвез ее к Игорю на Динамо, а утром втроем мы ехали в метро - она, я и Игорь. В руках у нее был небольшой коричневый чемоданчик - в таких мы носили наш студенческий скарб - подарок Игоря, поскольку к утру она уже принадлежала не мне...
   Мои глаза и чемоданчик Игоря - она заработала их за одну ночь, но радовалась только чемоданчику, а я стоял рядом, думал о ее теле, раздевал женщин - всех, кто попадался на глаза в это утро, представлял их в постели, и меня тошнило...
   Она сказала: "проклятый грузин!"...
   Меня тошнило весь день. В первый раз меня вывернуло прямо в аудитории, на лекции по ТММ, и еще раз в общежитии на Соколе, где я остался один и стал вспоминать все сначала; и уже нельзя было оставаться в Москве... *****
  
   ...Зачем не поверил я девушке в темно-сером платке?..
  
   Внизу Табахмела. Поворот, за которым Света вспоминает, как мы проезжали здесь зимой в буран.
  
   ***** Дороги не было видно, хотя я включил фары (в четыре часа дня!), но я все равно ничего не видел, и все же мы добрались до города, не знаю как - Света, Котик и Нейка, и еще я и "Катерина". Перед перевалом был гололед - всего метров сорок, но на крутом повороте, и "Катерина" на своих лысых покрышках упорно сползала вниз и упиралась в дорожный столбик; мы вылезли все же; потом на лесном серпантине нас дважды сносило с дороги в сугробы, и я уже готовился тащить Нейку на руках до города, и, наконец, этот буран в степи. Снег прошивал закрытые окна, так что приходилось очищать изнутри смотровое стекло, но и он кончился... *****
  
   ...Все кончается, через все приходится пройти, прежде, чем наступит сегодняшний день, но и он уйдет скоро - через несколько часов не останется ничего, что было, что сейчас, и я так и не узнаю, что делала Нея все долгие годы войны...
   Только цветы, да и те не надолго...
   ... Цветы, которые я никогда не дарил Нее...
   Все кончается... Все приходит и уходит... Это - библия, это понятно: отрицание отрицания - диалектика природы, хочу я сказать; но я не об этом вовсе. Что дороже? - вот что хотел бы я знать: эта дорога в горах, Нея - живая Нея в зеленом костюмчике, Нея - богиня неба, как, черт подери, мог я встретить ее на земле, ее голос - тихий и, кроме звуков, наполненный чем то еще, ее мыслями, ее представлениями и волей, даже ее молчанием - все то, что есть, но сразу кончается, и я не могу схватить его, не могу, не в силах задержать - все это, или - завтра, завтрашний день, когда я буду вспоминать и радоваться, что все это было; вспоминать и грустить, от того, что всего уже нет - что дороже, и что настоящее?..
   Разве грусть - не радость?..
   ... Все уже было. И все кончилось...
   Кончается наше путешествие; мы уже подъезжаем к городу, и я думаю только о дороге: она могла бы быть немного длиннее; самая короткая дорога не всегда лучше...
   ... Жизнь тоже кончается - ты проиграл, Сотский. Девушка в коричневом платке тут не причем. Ты проиграл раньше - в тот миг, когда, коснувшись финиша, сошел с дорожки...
   ... Сегодняшний вечер - лишь занавес после спектакля...
   И эти цветы - плата актерам за их хорошую игру...
   - Не заехать ли нам на фуникулер?- спрашиваю я.
   - За маками! - радуется Нейка.
   - Уже темно, никаких маков мы не увидим...
   - А как же гости? - спрашивает Света.
   - Еще рано; ты же знаешь, как они собираются; мы только посмотрим на город.
   Я нахожу, что хитрить я начал значительно раньше...
   - Тогда мороженое! - требует Нейка, а Нея говорит: "Как ты решишь".
   Она не возражает, она на все согласна - карт бланш, и мы сворачиваем к фуникулеру...
  
   - * - * -
  
   Было сравнительно немного народа. Только с балкона второго этажа, из ресторана, как всегда, тянуло чужим весельем и кавказской кухней; обрывки тостов и смех мешались между заходами оркестра со звяканьем вилок и тонким звоном бокалов.
   Пара иностранцев у парапета, тихо переговариваясь, с треноги фотографировала город.
   - Ужас, сколько шпионов! - сказал я, и Нея улыбнулась.
   Мы у самого края; город под нами, вагон фуникулера, растворяющийся в глубине; крохотный, с блоху, автобус на площади Ленина - ярком, величиной с монету, кружке; светящиеся нити проспектов и набережных, красные точки в далеком аэропорту...
   Света и Нейка шагах в тридцати от нас; мы смотрим на город, что-то ищем и тихо разговариваем.
   Я говорю Нее:
   - Здесь, в библиотеке на третьем этаже хранилась твоя фотография. Помнишь, сразу после финальной встречи вас снимали?
   - Да...
   Помнит...
  
   ***** Их снимали прямо у сетки - только что родившихся чемпионов с бумажными пакетами в руках: они получили призы - спортивную форму, и сразу же их расположили полукругом под сеткой и стали снимать. Харлампий - курчавый тренер посередине - тот самый, что в Сухуме у школы собирал девчонок в колону в мае сорок седьмого года, но уже без железного рупора; капитан команды с ним рядом - номер четыре - Нея. Ей очень надо было быть серьезной, но улыбка, проклятая, лезла из уголков рта и глаз, и ее лицо мягко светилось... *****
  
   - Ну, и что? - спрашивает Нея.
   - Ничего... Ее украли... Она исчезла...
   Город, светящийся под нами; огни, как россыпь золотого песка под струями прозрачной реки. Они мерцают, теряются вдали, их очень много - намного больше, чем в первую военную ночь, когда я увидел их впервые. Тогда город показался мне огромным и спокойным. Я сразу забыл слово "война", забыл, почему отец увез меня из лагеря в такое позднее время, и заснул.
  
   ***** ... Я не хотел, чтобы эта фотография досталась Курулову - он даже видеть ее не должен был, и Женька - тоже. И я сморкался, чихал и кашлял, чтобы заглушить шелест, пока отдирал ее от листа в альбоме.
   Я убежал в тот вечер от своих товарищей, не стал слушать, как поют Женька и Рудик - у меня под рубашкой хранилась фотография Неи, и я был ужасно богат. *****
  
   ... Город, мерцающий. Ближние огни неподвижны и серьезны, но их мало, а дальше - как поле бенгальского огня, как дрожащие искры во всю глубину ночного моря...
   ... Когда смотришь с высоты на мерцающий огнями город, всегда приходит грусть... Наверно, для того и поднимаются сюда люди, чтобы погрустить - просто так, без причины. Она быстро проходит - стоит только отойти от парапета, и человек как бы освежается, посвятив себя на несколько минут грусти, оставшись наедине с собой... Некоторые ищут свой дом, другие смотрят молча...
   Мой город - мой и Неи...
   У нее теперь свой город...
   Я нахожу себя сентиментальным, как на берегу моря перед закатом, когда вокруг никого нет...
  
   ***** ... Я всегда был богат, куда богаче Курулова!
   ...Курулова, Женьки и Карена - вместе. У меня были фотографии, целый ящик! И письма - ее письма, не ко мне, правда...
   Они ничего не знали, конечно; откуда им знать? Я украл эту фотографию с улыбкой капитана, она принадлежала мне; Курулов и не подозревал о ней, и от моего смеха он просто заходился; я смеялся в ответ на все его штучки, и он прямо багровел от ярости - откуда ему было знать? *****
  
   Обратный путь к машине.
   ... Свет от круглой луны, смешанный с мертвым светом фонарей.
   Нейка говорит. что луна может упасть и разбиться, ее ничего не держит, поскольку на небе пусто, просто ничего нет, хоть шаром покати...
   С балкона второго этажа кто-то зовет Нею. Мы ждем, пока он спустится, Нея отходит с ним в сторону, и они разговаривают, а я, чтобы не слышать его уговоры, включаю свой транзистор. Он пьян; я примериваюсь поудобнее его стукнуть, но разговор, в общем, спокойный, Нея уже прощается.
   - Один из наших, - говорит она. - ленинградец. Успел уже...
   ...Мы пьем лимонад у павильона; желтая луна заглядывает под парусиновый тент, ярко освещает столик, стаканы с прилипшими пузырьками газа на стенках, бледные спинки металлических стульев и светлый, как нимб, круг на Нейкиной голове - венок из первоцветов.
   Нейка капризничает: "Хочу мороженое!.."
   - Лимонад пей, безалкогольное, - уговаривает Света.
   Нейке нужно мороженое...
   Греческая песня - чуть грустная, с красивой мелодией; бархатный голос незнакомой женщины из приемника - этот мир совсем рядом; мы живем в теплом мире с круглой, как динар, золотой луной, с грустной песней, которую поет незнакомая гречанка низким голосом...
   ... Смех с соседнего столика...
   ...Мы - довольные горожане, счастливые люди, обладатели автомобиля, совершившие загородную прогулку...
   Никаких проблем!
   ...Только гречанка - она почти плачет, и желтая луна на нарисованном небе...
  
   ...Наши голоса, приглушенные дрожащим мотором; красный свет сигнальной лампочки. Мерцая, он освещает грушевые ветки у меня на коленях.
   Я завален цветами!
   Позади что-то долго возятся, Нейку устраивают спать; хаос, как всегда, к тому же мы опаздываем.
  -- Ну, скоро вы там?
   Нея забирает у меня последние цветы, мы трогаемся, и я сразу же торможу. Очень полная немолодая женщина просится в машину. "Тут совсем близко, около Окрокана...".
   Пожалуйста, сегодня хоть слона...
   - Куда еще, ведь места совершенно нет, - ворчит Света, но я говорю: "Пожалуйста". Я считаю даже, что мне повезло. Нейка перебирается к Свете на колени, цветы - к Нее, женщина втискивается, и мы едем.
   За парком она просит свернуть с шоссе, мы прыгаем по камням, спускаемся по ступенькам горных пластов, наверно, в овраг или преисподнюю, фары снова и снова схватывают несколько метров пути, и всякий раз я отказываюсь от мысли дать задний и выкарабкаться на асфальт.
   - Ну, и колдобины! - Это Нея.
   Я произношу это слово иначе. Я шофер, я считаю : слово помогает в работе.
   "Колдобины", "колдобины..." - я учусь говорить. Ты никогда не услышишь от меня грубое слово, Нея!..
   Madamе просит остановить. Мы почему-то в Окрокана. Она вползает в темноту, покидает нас вместе с толстой своей сумкой, и снова скрежет в испорченной коробке.
   Разгон. Торможение. Снова разгон - домой!..
   Она даже не поблагодарила, эта пожилая женщина. Зачем я сказал "пожалуйста"? Знал, ведь, что Света против; так к чему этот вечный спор? Толстые останутся толстыми. И напрасно я сую Свете газеты - все эти "на темы морали" и "в кругу семьи": она и в них находит удобные для нее мысли: "ну, и что же, - говорит она, - и поделом! Подумаешь, воровать! Все воруют. Мог бы свою жизнь устроить, по крайней мере, - семью одеть и накормить; правильно сделала, что бросила! А газеты - они так и должны писать. Что же ты хочешь, чтобы в газетах писали "воруйте"? Кто такую статью поместит? Этот Смирнов, поди, три червонца за "подвал" загреб... Материальная заинтересованность - наш принцип, смотри на третьей странице, вот..."
   Идиотство все это - "борьба добра и зла"; толстый не станет худым от твоей агитации. Так к чему все это? Настоящих не было бы, не будь дерьма, и здесь все перепуталось... Нея и Света, и Нейка посреди, между ними... Куда ты пойдешь, малыш? В какой точке гауссовой кривой окажешься - слева, у подножья, среди тех, кого бы к стенке без суда и следствия, на вершине - в толпе сереньких людишек, или справа, где Рудик и Нея? Ох, и трудно же будет сюда попасть!..
   Я против "без суда и следствия". Впрочем, считаю я, никакой суд такого права тоже не имеет.
   - Ты опять на спуске гонишь, - говорит Света. - Разбудишь девочку... Всегда вот так: или плетется как на похоронах, или мчится без нужды, голову сломя, да еще на этих поворотах...
   "Голову сломя" - это тридцать километров в час.
   Конец нашей прогулке. Нея не будет больше сидеть рядом... Можно предложить отвезти ее домой. Может, и согласится, и тогда совсем дрянь, говорить не о чем. И все же...
   Крыши домов уже на уровне с нами. Город. Улица за поворотом, пора придерживать...
   ........!!!!!!!....................................!!!!!.......
   ...Машина стоит. Ноги дрожат и до предела жмут на обе педали, и я все тяну ручку ручного тормоза; нельзя его отпустить: фиксатор не работает. Я тяну рычаг правой рукой, а левой поворачиваю ключ в замке зажигания и включаю заднюю скорость.
   - Теперь выходите!..
   Я отпускаю педали и почему-то вынимаю ключ из замка.
   - Выходите же!..
   Тишина.
   - Приехали? - это Нейка. Она проснулась от тишины.
   - Почему ты остановил, Сашенька? Что случилось?
   - Ничего.
   - Что случилось, что-нибудь случилось?
   - Нет... Ничего страшного... Сходите!
   - Почему же нас занесло?
   - Тормоза, кажется, полетели. Выходи!..
   - А ты?
   - Я поеду.
   - Мы поедем с тобой...
   - Нет! Выходи...
   Я кричу: - Выходите все!..
   Они выходят - и Нея - молча. Хлопают дверцы.
   Они стоят рядом с машиной, не понимая, как действовать. До дома еще целый километр. Ты оставишь их одних? Бросить машину?
   - ...Давайте обратно... Поедем на первой скорости...
   Мы ползем на первой...
   ... Молчание...
   ... Скрежещет коробка, воет мотор... Мы проползаем мимо школы.
   - Наша школа,- говорю я.
   Нея молчит.
   Ну и молчи! Все кончилось; у меня был ручной...
   ... Вот, если бы я его не отладил в воскресенье...
   Я держу руку на ручке тормоза...
  
   ... В проезде играют в нарды. Мошкара кружится вокруг лампочки.
   Я отвожу половинки ворот.
   Они все встают, убирают стулья, дают мне проехать. У них недовольный вид: "лучше б ты не вернулся..."
   Я проезжаю. Воющая машина обдает их дымом и вонью тормозной жидкости. Я смотрю мимо...
   "Катерина" вползает в свой угол и останавливается.
   ... Я вернулся!..
   Я вынимаю ключ из замка, открываю дверь.
   - Возьмите цветы.
   Я иду домой. Чуть дрожат ноги. Две Неи! Ты обещал: "Доставлю ее целой и невредимой..."
   Идиот!..
  
   - * - * -
  
   ... Я вхожу первый. Остальные мои пассажиры заняты цветами. В ближней комнате мать беседует с Гришей и Инной. Все трое накидываются на меня. Гриша:
   - Сотский в своем амплуа. Умолял к девяти хотя бы, а сам до одиннадцати катается.
   Мать:
   - Где же вы? Я почти час твоих гостей развлекаю; они уже уходить собрались.
   - Мы уже здесь, мам. Рудик не приходил?
   Рудик пока не приходил. Не так уж мы опоздали - сейчас около десяти. Мать выходит, и в комнате появляются Нейка с букетом и венком на голове, Нея и Света с охапками цветов.
   Взаимные приветствия.
   - Сколько лет, - говорит Гриша, - с самих соревнований...
   Он представляет жену Нее. Нея знакомится с Инной; потом обращается к Грише:
   - Лет пятнадцать, наверно...
   Они встретились - два капитана; улыбнулись друг другу... Когда-то, давным-давно, они стояли вдвоем у флагштока с устремлёнными вверх лицами, и медленно, в четыре руки перебирали трос. Голубой с белым флаг скользил вниз. Они смотрели на полотнище, не разговаривали, словно не были знакомы; чувствовалось смущение...
   - ... Твоего брата я чаще встречала: в Сухуме, на республиканских соревнованиях, потом в Москве.
   - Да, Геня писал...
   - Геню прописали в Москве из-за его роста, - говорю я. - У них домик с черемухой и слепая овчарка.
   - А-а, Сотский! Не обращайте внимания, - говорит он Нее, - его даже поэты раскусили, вот:
   Если увидишь осенью в слякоть
   Парня, идущего в белой рубахе,
   Если услышишь, что сторожа бьют,
   Или вопросы не к месту орут,
   Если увидишь шпаргалку-громаду,
   Лошадь которой можно убить,
   Или такую, что в микроскопе
   Глазом нельзя от стола отличить..." Сашуля, что дальше?
   Пусть стихи. Это его амплуа - завлекать аудиторию. Я защищался. Я вовсе не бил сторожа. Я боролся за право входить в школу как все - через парадный вход, а не со двора...
   - Между прочим, - говорю я, - о тебе тоже кое-что известно. Существует еще один документ,.. - обращаюсь я к Нее, - сейчас...
   Деловит и носовит
   Этот диво-эрудит.
   Губы сложены упрямо,
   Носит чуб не в бок, а прямо...
   Филосовствует, но боле
   Он известен в волейболе...
   -Вот так, - говорю я, - ты Нее даже руку не подал. С ней надо на "ты". А рубашка мне нужна была вместо халата, чтобы проникать к Рудику в палату.
   Входит мать:
   - Cвета зовет тебя; Нейка капризничает.
   - Познакомься, мам, это Нея; мы вместе учились...
   - О, Нея! Я вас совсем другой представляла!..
   - Пойдем, мам...
   За дверью я прошу:
   - Не говори ничего лишнего, пожалуйста!
   Она считает, что лишнего ничего не сказала. Она даже обижается.
   - Как бабушка?
   - Я дала ей две таблетки, но пока, как с гуся вода, не засыпает почему-то...
   Из угла несется: "...Шли девицы-молодцы в лес погулять..." Песня обрывается. "Она меня хотела отравить! Я знаю!" - кричит бабушка. Пауза. Потом снова: "Он есть! Он все знает!.."
   Все, как обычно. Что делать?..
   На кухне Света говорит, чтобы я нес бокалы.
   - Я лучше протру их сначала, Света.
   Я как хозяин дома:
   ... протираю бокалы с двумя золотыми поясками - тонкие, как стеклянные шары на елке;
   ... мою стаканы и открываю банки с компотами - белую черешню и персики;
   ... устраиваю цветы в вазы;
   ... нарезаю колбасу;
   ... чищу и мою зелень - редиску и цицмати;
   Я порезал палец.
   ------------------------------------------------------------------------------------------------------
   Цицмати - трава со специфическим ароматом - острая приправа к мясным блюдам
   -------------------------------------------------------------------------------------------------------
   Я бегаю по комнатам с полотенцем через плечо - с зеленой каймой и с дырой, выжженной на плите; высасываю кровь из пальца.
   ... Тащу скатерть, стулья, шахматы; раздвигаю стол и прислушиваюсь к разговору...
   - Как ошпаренный, - говорит Гриша, - сядь, хватит тебе бегать.
   Стук в дверь. За стеклом кругляшки очков. Рудик в коричневом костюме - улыбается и сует Нее лапу.
   - Очень приятно, - говорит Рудик, - давно не виделись...
   - А Эмма? - спрашиваю я.
   - Эммы не будет
   - Как же так? - У матери на лице обида.
   Это твои штучки, Рудик?
   - Я пойду за Эммой, - говорит мать и накидывает плащ.
   Мы рассаживаемся за столом. Нея справа от меня, Света слева. Рудик, Инна и Гриша напротив.
   Рудик спрашивает, состоялся ли Ученый совет. В реактор сегодня загружали стержни, и он так и не смог приехать в институт.
   - Состоялся, - говорит Гриша. - Шота сцепился с Ираклием.
   - По поводу Шахова?
   - А что Шахов? - спрашивает Света.
   Про Шахова я уже знаю: Юрка выплеснул в окно расплавленный парафин. Неудачно выплеснул - облил стену. Ираклий написал приказ об отчислении.
   - Нет, - говорит Гриша, - дело не в Шахове. Ираклий не утвердил наш отчет и потребовал изменить тематику лаборатории.
   Рудик удивляется:
   - Опять?
   - Да... Кроме того, он считает мое выступление на симпозиуме нежелательным, поскольку результаты совпадают с американскими не полностью.
   - У них, ты говорил, частное решение?
   - Это, во-первых... Во-вторых, оно для стационарного процесса и без декремента на стенках; а самое главное, им приходится подбирать коэффициенты... Ираклий сказал, что насчет поездки в Женеву "вообще надо подумать, так как нельзя оголять лабораторию" - достаточно ограничиться коротким сообщением в ЖЭТФе...
   Пришла мать.
   - Эмма выкупалась и уже легла спать. Как жаль! - говорит она.
   Ты находишь?
   - Садись, мам, мы уже без тебя начали.
   Я спрашиваю у Гриши, почему же Шота сцепился с Ираклием. К Гришиной лаборатории он никакого отношения не имеет.
   - "У меня создалось впечатление, - сказал Шота, - что директор института умышленно сворачивает работу лаборатории. Ираклий ответил: "Мы избегаем бесконтрольного расходования средств". Тогда Шота ему прямо в лицо говорит: "Просто вы, Ираклий Андронович, не компетентны в области физики высоких температур. Работа Хачатурова превосходит работу Тимплитца из Массачузетского университета. Вы, к сожалению, о ней судите по окуркам под окнами...". Ираклий встал и ушел...
   Мать говорит, что она знает о Луарсабишвили как о большом ученом.
   - Ученым он никогда не был, - говорит Рудик, - докторскую отхватил когда работал с Капицей. Но институт построил он. Деньги выколачивал - у него связи...
   - Деятель он! - Перебивает Гриша. - Каждый квартал меняет нам
   тематику. Мы только установку успеем собрать, к измерениям еще не приступили, - хлоп! - разбирай. Шахов - сльнейший инженер. Ираклий "лабораторию не хочет оголять", а у меня без Шахова четыре человека остались; что мы можем?..
   Когда-нибудь я расскажу Нее, почему я не стал физиком - это ведь тоже заслуга Ираклия. Он, может, и не желает, но проводит общую политику: развивать свои - "национальные" - кадры. И Леву Александрова, и Гришу, и Рудика он обласкал, когда надо было лаборатории поднять. Институт физики тогда только начал расти, и фамилия - русская или армянская - не играла первостепенную роль. Нужны были умные и горячие ребята. Потом приоритеты изменились - все, как обычно...
   Ты не прав. Есть еще Шота Манджавидзе, Гоги Чиковани...
   У руля не такие. Мало ты их видел - "деятелей" от науки? Казарян в Синопе: "мальчики, вы знаете, что такое плазма? Нет, мальчики, вы не знаете..."; Харатишвили в Абастумани - обаятельный и интеллигентный хищник - сколько талантливых голов погребли они, пока вползали на вершину своей карьеры, сколько судеб искалеченных! Гриша - куда ему уйти?..
  
   Рудик первый поднял бокал:
   - За встречу, - говорит он, - событие теоретически невозможное...
   Света на кухне. Бокалы соединились над столом, звякнули.
   В первый раз, Нея...
   - У Сотского вероятность равна единице для любого события: может революцию заварить во Франции, может пчел заставить мед таскать с бензоколонки.
   Мать принимает Гришу на полный серьез:
   - Извини, пожалуйста, мед настоящий!..
   Нея:
   - Мед?..
   - Сотский по образованию шофер, но специализировался на мелком бизнесе: рыбки, букашки, всякие твари кусающие, муравьи по гастрономам шныряют...
   Гриша не унимается:
   - Cашуля, за что тебя выселять хотели?
   У Рудика под очками сбежались морщинки; сейчас он не выдержит... Так и есть, рот до ушей.
   Ничего, Рудик, я ему отомщу!
   Рудик обращается к Нее:
   - Ты, наверное, всех забыла?
   - Нет, помню. Тебя - хорошо помню; только, вот, очки меня смущают...
   - Очки у него вместо шевелюры.
   - Ничего подобного, в школе и очки, и волосы были. Замечательные волосы, вьющиеся...
   - В переходный возраст...
   Нея пытается помочь Рудику:
   -... Ну, с Гришей мы встречались, я уже говорила сегодня. Потом Женя,.. Курулов...
   Курулова она помнит!
   -Что это за Курулов, - спрашивает Света. Она только появилась в дверях.
   - Почему я о нем в первый раз слышу?
   Зачем было рассказывать про Курулова, зачем его вспоминать?
  
   ***** Курулов стал следующим после Карена, кто открыто объявил Нею "сферой своих особых интересов". Когда Гриша обнаружил ее в составе волейбольной команды от Абхазии, Курулов (как и я) стал постоянным участником соревнований на уровне зрителя. И уже через неделю было официально заявлено о глубоких его чувствах, единоличном праве произносить слово "Нея" и всех прочих правах. Он всерьез взялся за волейбол, осенью вошел в сборную города, а весной пятидесятого, во время школьных выпускных экзаменов стало известно, что Нея при выборе профессии решила пойти по пути родителей, и, следовательно, Курулов подает заявление в МИИЖТ. Но когда двумя месяцами позже я не обнаружил следов Неи в этом институте, Курулов надолго выпал из поля моего зрения - до того самого дня, когда в августе пятьдесят четвертого, в Новом Афоне встретилась вся наша "команда" - Рудик с Эммой, Гриша, Женька, Нинуся с мужем и я, - и Гриша сообщил о замужестве Неи.
   ...Спокойно, как паук, поджидал Курулов свою добычу в МИИЖТе, пока я, высунув язык, прочесывал московские ВУЗы. Нея легко сбила со следа искателей сокровища - ушла в подполье, спряталась в Лефортово... Однако, не таков Курулов, чтобы отказаться от своих замыслов - добровольно с дорожки он не сойдет - они встречались...
   ... Я, наверно, никогда не узнаю, что произошло между ними. Ясно только: разобралась... Нея, вот она - рядом...*****
  
   - А Алика Григоряна вы знали? - обращается к Нее мать, - он в Пекине уже два года.
   - Четыре.
   - Неужели четыре? Как время летит!
   Нет, Тера она не помнит. Мать не унимается:
   - А Гаррика Вердиева?
   - Ну, его музыку я, конечно, слышала; но я не знала, что он учился в нашей школе. Так, по первому классу, я его совсем не помню...
   А что ты можешь помнить? Его ранец? - у него был ранец, у остальных -у нас - портфели. Этим только он и отличался... Да еще ошибки в диктантах: он их по тридцать-сорок делал... Но диктанты - это потом. В первом классе диктантов не было. Нет, это я ей не скажу...
   Гриша:
   - С нашими в Москве он теперь мало общаетcя; только в элитных кругах - музыканты, литераторы... В печати - то хвалебные отзывы, то громят его...
   Рудик:
   - Его оперу, кажется, без энтузиазма приняли, но то, что писалось для кино, мне нравится...
   Гриша перебивает:
   -... Геня звонил недавно, у Гаррика неприятности: сбил какую-то девушку, чуть ли не со смертельным исходом...
   Обсуждается последняя новость.
   - Рядом с ним в машине была женщина, - поясняет Гриша, - вроде бы, она была за рулем, но Гаррик все взял на себя. Дело передано в прокуратуру.
   Нея едва пригубила коньяк. Она сидит задумчивая, голова чуть набок, рассматривает на свет темно-оранжевую жидкость в бокале.
   - У вас еще был баскетболист, - тихо говорит она мне, - высокий такой, с усиками...
   - Джумбер...
   - Вот видишь, я многих помню...
   - Да.
   Рудик снова поднял бокал (обольстительная улыбка Рудика!):
   - За наших детишек!
   Звон бокалов. Света обращается к Грише и Инне:
   - Вам тоже пора догонять.
   - Догоним, Света. Подучимся и догоним.
   Я рассказываю Нее:
   - На свадьбе Гриши и Инны - она совпала с Новым Годом - чуть не случилось убийство: Лешка Карманский выбросил фрукты на стол из огромной вазы, и стал заливать в нее вино из бутылок. Три бутыли пошло, понимаешь? Пока он пил, лицо становилось темно-красным, как спелый гранат. Потом он снова наполнил вазу и передал ее Джумберу. Джумбер выпить не смог; вазу у него отняли - тамада, мол, еще нужен обществу, но я твердил, что как тамада он больше не существует, тамада погиб, низложен и уничтожен!
   Лешка пытался танцевать, но был совсем кислый - зелено-серый, а после исчез...
   - Ну, вот!..
   "Ну, вот!" - так говорят мальчишке, разбившему нос или стекло в витрине; или, на худой конец, перекрасившему пуделя под леопарда.
  
   ***** Эти вечные тревоги за судьбы всего мира! Она пеклась о каждом и о всех!
   Что меня отталкивало, так это ее способность заботиться о других. Кроме мамы, папы и Елены Георгиевны, еще Нея с первых школьных дней в любой момент могла поинтересоваться, где моя перочистка, почему мой пенал заполнен семечками, почему не пришит белый воротничок к синему халатику, почему я болтаю со своей соседкой - худой и черно-зеленой Иветой - тысяча "почему?"!
   Она квохтала, как наседка!
   Ее интересовало все, что должно было интересовать только
   меня, так я считаю. У нее, однако, было свое мнение, она, видите
   ли, звеньевая, и потому вела себя как младший сержант:
   "Покажирукипочемуподногтямигрязь?"
   Это была моя грязь! В моем рюкзаке лежал мой груз, и я никому на свете - ни Рудику, ни Господу Богу не разрешал запускать в него свою огромную лапу,.. Впрочем, рюкзак - это не о Нее... В моем пенале лежали мои семечки, я охотно поделился бы с ней, но она командовала: "руки за спину!", "не болтай!", "молчи (молчите же!)", "не вертись!", "сиди прямо!", хотя хорошо знала, что я ее не послушаю - передразню, отвернусь или высуну язык.
   То, что по дороге домой я гнался за ней и швырял в нее портфель, а то и просто бил ее портфелем, разумеется не в счет, поскольку это была игра - естественная и обычная - честная, хочу я сказать. Младшего же сержанта я ненавидел и делал все, что было в моих силах, и вот однажды она расплакалась...
   ...Она квохтала, я уже сказал, как наседка, и потому я довел ее до слез...
   Уверен, что она плакала еще не раз из-за своей натуры; ревела даже, когда ее исключали из комсомола за протест против выселения греков. Нелли не говорила "ревела". Нелли сказала: "зла ": "она была зла - дочь генерала; бурю подняла в масштабе автономной республики", но я уверен, ревела - одно не исключает другого; к тому же, трещала как яичная скорлупа ее золотая медаль, высиживаемая хлопотливо на протяжении всех школьных лет, да и сам аттестат зрелости мог быть сорван и унесен бурей: тройка по поведению уже стояла в табеле!... *****
  
   Что я знаю?
   В сущности, очень немного.
  
   ***** Май 1949 года.
   ... С утра по школе ползли слухи; Кира Лавасас на экзамен по русской литературе не пришла; в других классах тоже отсутствовали девочки. Скоро стало известно: ночью забрали всех - им дали час на сборы. Мебель, крупные вещи остались... Побежали к Харлампию Павловичу; он исчез. Исчезли отец с матерью, брат, и две его сестры. Харлампий был старшим из детей и кормил их всех. Спросить было не у кого: Иза, жена Харлампия, она и гречанкой-то не была, и его трехлетняя дочь Лиля также исчезли. На дверях был замок, в петли продета проволока с висевшей на ней дощечкой, на дощечке - красно-коричневая сургучная печать...
   Нея кинулась к телефону; отца нигде не было. Пока она звонила, пришло известие: вагоны стоят в Эшерах.
   ...Автобус шел только до Маяка, дальше они бежали. Эшелон все еще стоял, двери теплушек были задвинуты, из крохотных люков под потолком выглядывали головы. Их не подпустили близко; повсюду были солдаты с зелеными и синими фуражками и штатские с красными повязками...
   Они вернулись в школу. Нея собрала девчонок из комитета, сказала: "Без тренера команды на соревнования не выйдут; сдавать экзамены будем..." Больше от нее ничего не зависело...
  
   -*-*-
  
   ...Смуглый невысокий человек с курчавыми волосами и запавшими глазами, - человек с рупором, строивший колонну из белых маек для участия в ноябрьской демонстрации тысяча девятьсот сорок седьмого года - Харлампий Павлович Иакумиди - преподаватель физкультуры в четвертой женской школе города Сухуми, он же - старший тренер республиканской детской спортивной школы, что на улице Сталина, он же - тренер сборных Абхазии по волейболу - чемпионов Грузии в 1948 году, в черном костюме поверх белого спортивного свитера, - стоит повернувшись лицом к своей команде. Построение. Харлампий Павлович подравнивает носочки девочек по их капитану (Нея, N 4). Вслед за коренастой Ниной Саркисян (N 3) стоит высоченная Валя Козменко (N 2) -"белобрысая дылда", так я ее называю. Дальше - Лена Смирнова (N 6), следом за Неей - черненькая, в кудряшках, с узким лицом симпатичная Кира Лавасас (N 5) и Ирина Швецова - (N 1). Все они одноклассницы Неи - десятый "а" класс. За кадром, на длинной, низкой скамье прозябает "запас" - две девочки из десятого - Оля (N 7), Марина (N 8) (мне о них ничего не известно) и Рита Заболотная (N 9) - невысокая хохотушка, лучшая подруга Неи. В школе они сидят за одной партой, а после школы вместе поступят в МЭИ.
   Через сорок минут все они станут чемпионками (снимок без номера), но до этого им предстоит приветствовать своих противников (снимок номер три).
   Харлампий Павлович дает последние наставления: "начинайте спокойно, девочки. Н надо нащупать их слабые места. Валя, это тебя больше касается - мне кажется, левый угол у них не отработан достаточно. Кира, внимательней; когда будешь под сеткой, прикрой Валю..."
   Через полминуты Харлампий Павлович присоединится к запасным. Чуть раньше - через двадцать секунд - репортер (охотник вовсе не он, но он пока ничего не знает) спустит курок и станет перекручивать пленку в своем ФЭДе, а сейчас - все в ожидании выстрела. Вот он нажимает на кнопку и... Нея, конечно, отвернулась... *****
  
   Мои фотографии. Их почти две сотни.
   Две сотни и еще одна - из библиотеки парка на фуникулере...
   Я печатал подарок ("от неизвестного болельщика") для всей команды. Дело продвигалось, пока я не вздумал глянцевать фотографии, налепляя их на зеркало и оконные стекла. Соединившись со стеклом навеки, и, не желая с ним расставаться, они одна за другой повреждались при попытке отделить их от стекла. А однажды само стекло под напором моих чувств лопнуло, и острый осколок глубоко рассек указательный палец на правой руке. Кость, однако, помешала дальнейшему продвижению. Я был совершенно счастлив: теперь, как считал я, обильно пролитая кровь в борьбе за Нею уравняла мои права с правами Курулова...
   - Чтоб я сдох, - сказал Рудик, - Нея отлично понимает, что
   сделать это можешь только ты. Другое дело, если бы вы встретились в обществе и ты, не навязывая, сказал, что имеются снимки с соревнований, и ты мог бы их размножить. Достоинство, вот что важно, когда вы, наконец, встретитесь...
   Я набирался достоинства три с половиной года, прежде чем попал в одно с Неей общество - отправился в общежитие МЭИ на Красноказарменной. Фотографии лежали во внутреннем кармане пиджака.
   Я говорил о ремонте; о фотографиях я молчал...
   Почему я не отдал их весной пятьдесят первого!?
  
   Я нашел этого худющего фоторепортера и стал обладателем двух пленок (всего 42 кадрика, в основном, игровые коллизии), с которых печатал подарок для всей команды.
  
   Все было не так просто:
   Рев в зале стоял, как у самолета с запущенными двигателями; они нервничали, естественно, и Нея старалась их подбодрить, что выглядело совершенно смешно, поскольку кричать она не умела.
   Она опять квохтала, хотя рев стоял, как у самолета!..
   ... Она позволила себе улыбнуться, лишь когда все кончилось... *****
  
   Но это не на пленках, это на украденной фотографии. Каково было мое удивление, когда я обнаружил Нею в альбоме в одной компании со знатными чаеводами республики, металлургами и овцеводами! Худющий репортер утаил от меня этот (самый главный!) кадрик на третьей пленке. Я спрятал фотографию под рубашкой и убежал домой, оставив навсегда Курулову металлургов с овцеводами. Курулов так и не увидел ее, никто!
   Никто, кроме Рудика!..
   Потому что она сгорела...
  
   ***** Они стали чемпионками, и им выдали призы: бумажные пакеты с майками, тапочками и трусиками. Репортер сфотографировал их, их тренера и капитана (снимок без номера).
   Грек по национальности - Харлампий Павлович Иакумиди - советский гражданин, которого выселили в Чикмент весной 1950 года - сидел рядом с Неей в окружении ее подруг. Девочки прижимали бумажные пакеты и внимательно смотрели в аппарат репортера, и только младший сержант улыбался...
   Ее улыбка!..
   ... Ее счастливая улыбка!..
   ... Ее умные глаза!..*****
  
   Она сгорела, эта фотография; почему?
   Сейчас я не могу дать вразумительного ответа, почему я посмел сжечь ее в июле 1962 года.
  
   ***** В этот день было ясное синее небо. Света готовилась к отъезду из Агудзеры, она собирала чемоданы, поскольку Арзуманов телеграфировал, что на ее заявлении в ТНИИСА стоит резолюция о приеме на работу. Она, как уже сказано, укладывала чемоданы, а я с Нейкой должен был приехать в Тбилиси в конце августа.
   Я был измотан последней бессонной ночью. Преодолев, как нам казалось, кризис, мы со Светой всю ночь говорили о нашем будущем, которое, в общем, выглядело неопределенно-розовым, и о нашем прошлом, которое (по нашему общему мнению) было абсолютно черным. Мы расходились в мелочах: в истоках черноты.
   Самая черная чернота, считала Света, ползла из ящика моего письменного стола.
   Я говорил о Сергее Кишмария.
   Рассвет свел наши разногласия к пятнышку размером с булавочную головку на большом, во всю стену, восточом ковре.
   Я целовал Свету. Все как обычно...
   Небо стало серым, потом розовым, наконец, синим; мы позавтракали, и Света взялась за чемоданы.
   Был полдень, и ветра почти не было. Все кончилось, хотел я подчеркнуть, все-все позади, и я верю, что Кишмария больше нет и не будет. Я открыл ключом письменный стол и вытащил оттуда ящик - ЭТОТ ящик. Как мог я знать, что любовь их, спрятанная в конверты, будет бродить еще долгие месяцы? Я понес его в конец огорода, и Света пошла за мной. Она хотела видеть ВСЕ ЭТО своими глазами. Я разжег огонь на морковной грядке; там горели тетради, горело единственное письмо Неи к Анне Ревковой (точнее - ко мне, о чем Нея, конечно, не могла догадаться, поскольку не привыкла, чтобы ее обманывали). Мы смотрели, как загибаются листы дневников, как исчезают строчки, вспыхивают пленки, медленно, словно нехотя, горят плотные фотографии...
   Я читал в последний раз свои стихи. и стирал струйки со щек.
   Я говорил, что это от дыма...
   Света молчала; слезы были привычны в эти дни...
   ...Все сгорело тогда, перешло в дым, взошло к небу, поскольку ветра не было в этот июльский день, а чуть позже, после обеда я извлек из чемодана Светы противозачаточные пакеты.
   Она сказала, что это случайно.
   Через два часа я снова наткнулся на них - на этот раз в сумочке, они выпали из ее комсомольского билета... *****
  
   Нея достает из сумочки несколько фотографий.
   - ... Мои мужчины. Знакомьтесь...
   Гриша берет и разглядывает их, передает Инне. Возгласы: "чудный мальчишка!". Я беру их последний. На фотографии плотный мужчина - cпокойный, уверенный в себе, в белом свитере, в темной шапочке с помпоном. В руках лыжные палки; он осматривает заснеженный лес, небольшой холм вдали с едва различимыми на нем фигурками...
   - Мы ездили на Сходню, - говорит Нея.
   На другой карточке мужчина поправляет сыну крепления. Его палки торчат из снега, малыш держит руку на плече отца...
   Так вот он какой - Во-ло-дя!..
   Но никаких чувств - ни злобы, ни уважения... Сегодня он чужой; cегодня Нея не его - наша!
   ... А у Сережки нет передних зубов...
  
   Рудик улыбается.
   - За дам! - говорит он. Мы снова чокаемся. Света разносит чай.
   Нея кладет кружок лимона в стакан. Наклонившись, я тихо говорю ей:
   - Я обещал маме привезти тебя не позднее двенадцати. Она волнуется...
   Нея отвечает медленно и тоже тихо:
   - Не думаю... Там уже все спят, наверное...
   За столом шумно. Нас не слушают. Я тоже беру лимон. Я занят лимоном. Давлю его ложечкой, прижимая к стенке стакана. Крепко заваренный чай даже не бледнеет. Сегодня нельзя ошибиться. Если лимон выскочит из-под ложки, брызнет в ее сторону. Ей хорошо с нами, не хочет уходить. Если нажать чуть сильней, стакан опрокинется, чай растечется по столу огромным пятном,.. на ее костюм...
   Я делаю глоток. Внезапно все меняется: какой отвратительный запах! Лица у моих гостей спокойные: человек и Луна - кто первый? - вот что обсуждают теперь. "Мы им покажем!..", говорит мать.
   На кухне Света разбирает цветы.
   - Что такое? - спрашивает она.
   Я говорю про чай; она протягивает мокрую тряпку.
   - Вот, видишь, я этим только что вымыла чайник. Специально вскипятила ее и вымыла.
   - Вскипятила в чайнике?
   - В чайнике. Господи! Он еще недоволен! А я стараюсь...
   Не надо, Света, только не сейчас...
   - Я помогу тебе с цветами, - говорю я.
   Она молча подвигается, мы работаем.
   - Нея тоже собирала цветы. Надо ей предложить...
   Света пожимает плечами.
   - И Инне... Как ты думаешь?
   - Как знаешь, - говорит Света, - я не против...
   Я возвращаюсь к гостям. У Рудика в руках бокал.
   - Еще раз за Дам!
   ...Спасибо за все, Рудик!..
   Я опорожняю свой бокал. Горячая горькая жидкость протекает во мне. За тебя, Нея! Только ты!.. Хочешь, положу руку в костер?..
   ... Гриша взглянул на Инну. Они встают.
   - Уже?
   - Завтра рано на работу.
   Все поднимаются. Света протягивает букет Инне. Она отказывается:
   - Они слишком пахнут.
  -- У нее аллергия, - поясняет Гриша, - астматические приступы
   от цветов.
   - Хочешь, - спрашивает он Инну, - возьмем несколько веток груши?
   Для Неи цветы завернуты в газету. Она спокойно берет их. Мать прощается. Сначала с Неей:
   - Приходите, - говорит она, - мы очень рады...
   Потом с Гришей и Инной:
   - Не забывайте нас; вы так редко бываете...
   Рудику:
   - Очень жаль, что Эммы не было; скажи ей, что без нее как-то не так...
   "Все так, мам..."
   Она остается; мы идем к воротам.
   Нея покидает мой дом, и Света провожает нас. Эмма не пришла, чему я, конечно, рад. Мать всегда думает по-другому. И Эмма. И Света тоже - женщины, словом...
   ...Женщины скрытны, но наивны. Я хорошо понимаю их. Желание владеть - разговором, мыслями, хламом - всем! Взаимная, часто не осознанная борьба и ее методы...
   ... Когда ко мне пришло ЭТО?
  
   ***** Апрель, 1940
   ... Если подкрасться незаметно, можно было бы хлопнуть Нею по спине портфелем или выбить портфель из ее рук. Но Нея замечает меня и бежит. Сумка с книгами метнулась мимо, я опять не попал...
   ...Она выжидающе стоит на тротуаре и смеется; игра еще не окончена.
   "Паршивый!"- говорит вдруг знакомый голос, и сильная рука хватает меня за ухо.
   - Я жду, я нервничаю уже полчаса, а он с девчонкой бегает на улице, паршивый мальчишка!..
   Чтобы закрепить победу, мать пребольно щиплет меня, выкручивает руку и тащит домой... *****
  
   ***** Июль, 1956.
   - ... Целуй меня! Поцелуй же меня! - шепчет Эмма, крепко
   прижимая к себе. Я чувствую горячие сухие губы, незнакомый маленький рот и острые ее зубы...
   Прошло не меньше минуты, пока мы отпрянули друг от друга. Ее ноздри движутся; она часто и глубоко дышит, по лицу расходятся красные пятна.
   - Иди домой! Скорей иди! Я к тебе приду! - выталкивает меня за дверь Эмма... *****
  
   Мы выходим к площади. На углу улицы Света останавливается.
   - Ты не пойдешь с нами? - спрашиваю я.
   - Мне надо прибрать. Когда ты вернешься?
   - Замечательный был коньяк! - говорит Гриша.
   - Ты даже не пригубил его.
   - Вечер был замечательный, - говорит Нея Свете. - Поездку я не забуду... Мы ведь не прощаемся окончательно?
   - Не прощаемся. - Света улыбается. - Так ты скоро вернешься?
   - Мы только проводим Нею.
   - Ну, не обижайтесь, если что не так...
   - Все так, - говорит Рудик, и мы идем дальше.
  
   Мы подходим к улице Кирова, останавливаемся. Инна и Гриша прощаются со всеми.
   - Ты дорогу к дому найдешь? - спрашивает Гриша. - Вот так все вечера кончаются, - обращается он к Нее: - Сотский упивается, а утром его на "скорой" привозят...
  
   Я, Рудик и Нея на улицах заснувшего города. Редкие силуэты шагающих вдали людей; старики - сторожа, устроившиеся уже на ночь у дверей магазинов; яркие витрины, бросающие свет в пустоту улицы - это все бутафория. Реальность - только мы. Мы одни в большом затемненном зале; реальность - шаги наши и тишина, окружающая их.
   Тишина колышется от шагов, как предрассветное облако, легшее на луг, и вдруг взрывается опаздывающим куда-то автомобилем; но автомобиль - это уже бутафория...
   Рудик, правда, что нас теперь трое?
   Троллейбус не ходит. "Пойдем пешком", - говорю я, но Рудик поднимает руку, и большая, крытая брезентом машина подъезжает к нам. Шофер откидывает сидение, мы с Рудиком залезаем вглубь, Нея садится с ним рядом и называет адрес.
   Молчание в машине...
   Закрылся занавес, мы превратились в бутафорию, мы молчим...
   Всего пять минут до дома Неи. Пройдут и они. Уставшая за день История отщелкает время одной костяшкой - круглой и холодной, как все другие - Истории неведомы чувства, она жаждет действия, почему же мне так грустно?..
   ...Мы вылезаем молча из машины, собираемся в кружок, ждем слова, как ждут за столом тоста от поднявшегося тамады.
   - Больше выдержки, нервный ты какой-то,.. - говорит мне Нея. Потом добавляет:
   - Я очень рада, что все вы оказались такими людьми!
  
   ***** Июль, 1956.
   ...Она пришла, когда я успел уже облачиться в свою обычную для жаркого лета форму - одни трусики. Я целовал Эмму. Мы стояли в метре от окна. Маленькие зубы впивались в мои губы. Вдруг знакомый силуэт мелькнул на балконе, и в комнату вошел Рудик.
   - Домой! - бросил Рудик, когда кончилось время молчания.
   Втянув голову, Эмма прошла мимо.
   - Я прошу тебя, Александр, не общаться с моей женой, когда ты в трусах, - сказал Рудик и вышел вслед... *****
  
   - Это высшая похвала для нас. Действительно ли так?
   - Да, я так думаю...
   - Досвиданья, - сказал Рудик. - Очень рад, что познакомился с тобой во второй раз.
   - И я, - ответила ему Нея, - надеюсь, еще раз это делать не придется.
   - До завтра, - сказал я.
   - До свиданья.
   Она вошла в подъезд.
   - Идите, - сказала она. - Я уже дома...
   Шаги на лестнице ровны и спокойны. Нея уходит все выше, но кажется, что звуки шагов крепнут. Потом эти звуки исчезают, слышится слабый щелчок и все стихает. Я смотрю на Рудика. Мы поворачиваемся и идем.
   "Вот и все. Ушла Нея...
   Увидишь ее завтра.
   Слабое утешение; ее нет больше рядом, я один...
   А Рудик? Да, Рудик..."
   - Она как царевна, Рудик!
   - Да.
   - Как она держится! Сколько достоинства, сколько простоты!
   - Она, действительно, изумительна!
   - В нашем окружении нет таких... Ну, кто?
   - Да...
  
   ***** Март, 1948.
   Разговор у рудикиной постели. Гипс с колена уже сняли, и врачи обещали Рудику через полгода первую прогулку на костылях. Он тоже волновался, а потому, разговаривал приподнявшись, опираясь на левый локоть.
   - Чепуха! Она - как все.
   - Богиня!
   - Божество. Ее нет рядом, поэтому ты волен рисовать угодные тебе штрихи. Сядь, наконец; перестань бегать и слушай: ты нарисовал образ, красивую картинку - идеал. Когда ты, наконец, встретишься с ней в жизни (встретишься, я уверен), у нее окажется столько же пороков, сколько их у Гюли и Нины, у твоей матери и всех остальных. Ты найдешь их еще раз - жеманство и притворство - игру, которую мы уже не раз наблюдали, но, может быть, еще хуже. Ты сам будешь открывать их - тем глубже будет падение. Она не захотела говорить по телефону? Cемнадцатилетней девушке больше всего на свете хочется, по крайней мере любопытно, услышать слова о любви, пусть только намеки. Отказываясь вопреки желанию, она играла. Разве это не доказательство?
   - Но, Рудик, ты же сам утверждал, что телефонный разговор ни к чему не приведет...
   - Допускаю. И все же нет никаких доказательств, чтобы считать Нею особенной. И не будет. Чудес не бывает. Все остальное - плод воображения влюбленного школьника... *****
  
   Мы идем по Руставели к площади.
   Мы идем по уснувшему городу и молчим.
   Тишина, как в лесу перед закатом. Лишь наши шаги, но они не мешают моим чувствам.
   ... Кончился спор, Рудик. Прошло шестнадцать лет, и я победил...
   - Рудик,- говорю я, - мы стали друзьями, правда? Я получил все, о чем мечтал столько лет, о чем мог только мечтать!.. Нужно ли еще жить, если все получил от жизни. Для чего?..
  -- Жить, чтобы были еще такие встречи, как сегодня...
  
   - * - * -
  
   Все спят. Я раздеваюсь. Тихо и темно в доме, только глухо шумит вода - кто-то не довернул кран во дворе.
   Ты не дождалась, Света... Трудно тебе пришлось, я знаю. Но держалась ты молодцом. Спасибо! За все спасибо - за цветы, которые мы ей подарили, за то, что держалась, за весь сегодняшний день и за чайник!.. За чайник тоже; какое имеет значение, черт подери!.. И за этот час, что ты оставила нам - я и Рудик провожали мою девушку. В первый раз, и по всем правилам! Спасибо тебе!..
   Я осторожно целую Свету в шею.
   - Оставь, Александр! - трезвым голосом говорит она и отворачивается.
   - Света, Светик, разве что-нибудь изменилось?.. Нея уедет... Все будет как раньше... Слышишь, Свет...
   Она не хочет отвечать. Мы лежим рядом, как лежат рядом два трупа в покойницкой - холодные, враждебно-равнодушные...
   ... Изменилось...
   ... Зачем ты ей врешь, Сотский! Жалеешь?
  
   ***** По вечерам в техникуме она и Кишмария сидели прижавшись друг к другу все шесть часов, все десятиминутные перерывы...
   - Откуда у тебя эти синяки, Света ?
   - Не знаю. Может, ударилась...
   - В таком месте? Как?..
   - Об угол стола, наверное... *****
  
   Мы лежим, как два трупа, мне страшно прикоснуться к Свете...
  
  
   ДЕНЬ ТРЕТИЙ
  
   Мой сон: Нея, протянувшая мне руку; множество желтых цветов в траве. Теперь уже кружащееся кольцо - я как бы смотрю на все сверху, с парашютной вышки, и там, внизу, я - еще раз: я, Нея и маленькая Нейка, взявшись за руки, кружимся в хороводе среди цветов. Мы кружимся все быстрее и смеемся; нас трое на зеленом склоне холма. Солнце уходит, трава становится темной, и Нейка уже вся в тени; и только ее розовый бант, попав в последние лучи, вспыхивает после каждого круга. Я и Нея по пояс освещены этими лучами, мы кружимся и громко смеемся...
   Черная "Волга" останавливается вдруг на покрытой сумерками дороге. Оттуда - с вышки - я вижу выскакивающих из нее людей; они все в черном и в черных резиновых шлемах от противогазов, но гофрированные хоботы, болтающиеся во все стороны, серо-зеленного цвета. Они выстраиваются в цепь, и самый низкий из них - Сергей Кишмария, - сняв свою маску, кричит писклявым голосом: "Рассчитайсь!" Хоботы неловко перекидывают друг другу свои номера, Кишмария снова пищит что-то и натягивает маску. Теперь они бегут к нам. Впереди Света в своем с синей горошиной голубом плаще, застегнутом до подбородка; она одна без маски, она появилась из-за куста и кричит что-то, показывая на нас руками. Черные люди бегут к нам, размахивая палками и длинными хоботами, и их глухое мычание нарастает. Света кричит громко и пронзительно:
   - Бей!.. Сашеньку бей!..
   - Цветы! - кричу я.
   Я хочу предупредить нас и прыгаю с вышки - без парашюта, как оказалось впоследствии. Я вижу, что кольцо наше уже распалось; Неи нет, она исчезла и, значит, ничего не слышит, а я холодею от мысли, что опоздал предупредить ее, и тут кто-то толкает меня и говорит: "Вставай!.."
   - Вставай, - еще раз повторяет Света. - Уже семь часов.
   Я открываю глаза. Света - никакого плаща на ней нет, она в халатике - продолжает трясти меня:
   - Вставай!
   - Да, да! Я больше не сплю, Света, я уже прыгнул, - говорю я, и теперь просыпаюсь окончательно.
   Света уходит. В комнате медовый запах первоцветов. Цветы повсюду - на пианино, на столе, на приемнике у окна, на подоконнике.
   Сон совсем покинул меня. Я вспоминаю вчерашнюю поездку в горы и педаль, которой вдруг не стало под ногой, искры света в бокалах и бумажный пакет с цветами у Неи в руках... Черт возьми! Не могла же она унести с собой все; что-то должно было остаться! Облокотившись на стол, я разглядываю цветы. Который из них сорван ее руками? Потом подхожу к окну и снова склоняюсь. Желтые колокольца на длинных ножках - они все одинаковые - яркие, свежие еще, без морщинок. Я погружаю в них лицо, делаю вдох и целую...
   "Он есть! Он все видит!" - несется из соседней комнаты, и тогда я включаю приемник. День третий начался.
  
   - * - * -
  
   Сегодня суббота, девятое мая, День Победы.
   Толпа у дверей института. Я пропускаю Свету вперед, чуть придавливаю ее, и мы в вестибюле. Начальник ВОХРа - отставной полковник Григорян - уже около вахтера: "Скорей, товарищи... Поторопитесь". Еще через минуту-две ручей вытянется в струйку, и тогда он сменит пластинку: "Ваш пропуск,.. пропуск дайте сюда!.." К девяти его карманы распухают от отобранных пропусков, но сейчас не страшно - в толпе всегда можно спрятаться и проскочить...
   Маро, Светина подруга пробирается к нам:
   - Привет, Света! Что это ты нехорошо выглядишь? Не выспалась?
   - Выспалась... Уже устать успела... Ребенка одеть, умыть, причесать, накормить надо, в садик отправить...
   Нейка одевалась сама, я следил за ней. Умыть, причесать, отправить в детский сад - это я, моя забота. Ты устала перед зеркалом, Света, пока пудрилась и делала начес..." Нормальная женщина утром должна провести перед зеркалом не меньше полутора часов, посмотри в книгу..."
   Света с подругой становятся в очередь на лифт, она и вправду плохо выглядит; я предпочитаю лестницу.
  
   В нашей комнате никого нет. Котик болтается где-то. Пошел, наверное, к Эрику. Мотоциклы - вот, что их соединяет. У Эрика "Вятка" - совсем еще свежая, только, вот, лопнула рама. Кот собрал К-75О, но не может раздобыть к нему паспорт - есть, о чем поговорить, в общем.
   Юрка совсем не придет. Пока Арзуманов на заводе сдаст тему, от лаборатории ничего не останется. У Юрки горячее время: пошли приставки к автомобильным приемникам: за двадцать пять целковых, говорит, берут. Месяца два назад он перешел на печатный монтаж - новый уровень для "левой" продукции, сбыт удвоился, но, вот беда, на складе кончился фольгированный текстолит. Юрка бегает, с ног сбился, в городе его не достать. Артель Юркина зашивается, а снабженцев не уговоришь: нет фондов - рады бы, да кончился. И даже принцип личной заинтересованности самих снабженцев на них не действует. Конец шараги, значит. Капиталистический способ производства вошел в непримиримое противоречие с социалистической действительностью...
   Чем бы заняться?..
   ...Убираю стол...
   ...Включаю трансляцию.
   Лос-Парагвайос...
   Девяти еще нет, а вдруг она уже в институте? Звоню на второй этаж Фридману. Пока никто из командировочных не показывался. Нужно позвонить к Вале Баранову. Там только рыжая Эрна: гости пока не появлялись; Баранов тоже.
   Еще ничего не случилось!
   Беспокоиться рано. Нея сказала вчера, что будет попозже, к десяти, обещала, что зайдет сама.
   Заголовки в вечерке: "Королева полей наступает. (Из опыта белорусских тружеников полей)", "Свет над Даугавой", "Товарищи по оружию", "В объективе Польша", "Операции партизан" - об этом еще позавчера утром сообщило радио.
   ...Позавчера утром, когда все еще было спокойно - в ту "доисторическую" эпоху, когда телевизоры и накопители на магнитной ленте определяли частоту ударов моего сердца... Я ведь любил их; любил за то, что умные, и, хоть приходилось трудно порой, мы ладили. Все получалось у меня, хочу я сказать. Я знал, как схватить за глотку это переплетение из проводников и диэлектриков, и я всегда был хозяином положения! И хотя приходилось порой пускать в ход все свои извилины, они подчинялись мне, подчинялись логике, и их мир был местом, куда я прятался от людей, потому что в другом мире никто не желает никому подчиняться и логика изжила себя, как латинский язык...
   ..."Нет политике апартеида", "Диэтическим столовым - заботу и внимание!", "Двое в подлунном мире".
   Интересно.
   "В. Ефимов. АПН. Любовь, брак, семья - это такая сфера человеческих отношений, которая по самой своей природе не терпит чужого взгляда. Их охраняют не только стенки квартир, но и куда более мощные бастионы, сложенные из стыдливости, скромности, личного и семейного достоинства..."
   ... В моей квартире стены из стекла были, товарищ, - тонкого, ну, как стекло елочной игрушки, - стеклянный замок, прозрачный и хрупкий. И рухнули эти стены, как только враг подошел к укрепленной полосе...
   И никаких бастионов стыдливости, товарищ Ефимов! Там, в Очамчири, в кустах у берега моря, под лучами апрельского солнца сползла стыдливость, как сползает ненужная оболочка с линяющей ящерицы... И я сегодня рад, что так случилось - нет брони, нет семейного достоинства - все фикция, все рухнуло, и ничего нет больше!..
   "... И все таки социологи берутся за исследование этой проблемы. Дело в том, что семья есть ячейка большого и целого общества. Характер общества, его надежды, его идеалы, его изменения - все это так или иначе отражается в семье. Можно сказать, что семья в какой-то степени есть лакмусовая бумажка общественных отношений..."
   Здесь, пожалуй, вы очень даже правы, тов. Ефимов! От гниющей ячейки к гниющему целому... От прогнившего капитализма, который катится в пропасть, к протухшему... ...Не горячись. Не все так просто: общественный строй тут вовсе не при чем. Люди - вот что главное. Под вексель: "счастливое завтра", в крови и боли, одни создают "измы", и часто сами, как мотыльки, сгорают в пламени революций. Другие, пришедшие им на смену - перевертыши всякие, часто их же дети, назавтра, тоже в крови и боли, эти "измы" низвергают. Но жестоки люди - и те, и другие - как никто больше в природе. Жестокость порождает жестокость и разрушение...
  
   Жестокость матери...
  
   ***** Декабрь, 1946.
   Я и Карен в гостиной у Рудика. Мы одни. Нам по пятнадцати и наши игрушки соответствуют возрасту: у меня за поясом трофейный "Вальтер" вернувшегося с войны Балика Бурунсузяна, к руке прирос его же "парабеллум". Карен в двух метрах от меня. В руке у него "ТТ". Ещё один блещущий никелем пистолет на круглом мраморном столике. Все они, как обычно, не заряжены. Внезапно правила игры меняются: оттягивая затвор парабеллума (неописуемое ощущение могущества!), я замечаю, что Карен вкладывает в "ТТ" заряженную обойму. Обойма в рукоятке, верхний патрон с тупой красноватой головкой рассматривает меня из своего гнезда. Карен досылает его в патронник и оставляет курок взведенным. Прищурив левый глаз, он медленно поднимает руку. Черная дырочка смотрит мне в глаза.
   ...Странная улыбка Карена...
   Он медлит - хочет, наверное, понять, что происходит; я чувствую, что он не готов полностью. Я молчу.
   ... Молчу, как три года назад; тогда Карен ударил первый...
   Мой "парабеллум" пуст - он знает: у него сегодня преимущество...
   ... Неи нет - вот уже три года. И никогда, может, не будет. Так к чему все это?..
   Я жду...
   Я молчу, как мне кажется, целую вечность; потом говорю:
   - Кончай, Карен. Меняемся. "Тэтэ" теперь мне...
   Рука опускается. Левый глаз открывается, и уродливый оскал медленно превращается в улыбку. Карен вытаскивает обойму; он кладет ее в карман и оттягивает затвор. Патрон - тот самый! - выскакивает наружу и катится по паркету... *****
  
   Позже он нашел в себе силы сделать это - расстрелял в упор четверых своих сотрудников. Однако уже десять минут спустя былая неуверенность вернулась к Карену: он не смог глядя в глаза - он выстрелил жене в затылок... Шестым был он сам, Карен Жамагорцян, по полному счету расплатившийся за жестокость мамы - Веты Фадеевны Калантаровой - за пытку с применением скрипки (семь часов в сутки)... За убитое детство...
  
   Нея тут не причем, поскольку, как было сказано, ее не было, и, значит, она ни о чем не знала...
  
   ... Она имеет много лиц, а потому не предсказуема. Она своя - в каждой душе, в каждой "ячейке", а потому все наше протухшее общество платит по полному счету...
   Ты опять не прав. А Рудик?
   Что я знаю.
  
   ...Жестокость отца...
  
   ***** 11 августа 1932 года.
   Александр Семенович Новиков, отец Рудика, веселый крепыш с добрыми серыми глазами, только что назначенный руководителем ИМЭЛа, появился в этот день дома необычно рано.
   -------------------------------------------------------
   ИМЭЛ - Институт Маркса-Энгельса-Ленина
   --------------------------------------------------------
   Снимая портупею, он обращается к сыну, которому сегодня исполнился ровно год:
   - Вот и все, малыш, с крайкомом покончено... Прощайте бессонные ночи, выезды, допросы, протоколы... Революцию мы закончили; пора писать историю. Твой папка снимает браунинг и садится в мягкое директорcкое кресло. Теперь каждый день я твой, и каждую ночь - мамкин...
   - Александр!.. - перебивает его жена.
   - Ничего, ничего, Валюшка. Рудька достаточно глуп, не смущайся, пожалуйста. Нам девчонку нужно, чтобы семья стала образцово-показательной... Даешь дочку, Утенок! - и Александр мягко обнимает прильнувшую к нему жену...
   - Я так боялась за тебя, Саша!.. Эти бандиты...
   - Какие ж это бандиты? Люди Орхелашвили... Они начали, когда ЦК решил посадить Берия на его место. Потом к ним присоединилась почти вся команда Картвелишвили - еще до того, как его перевели вторым секретарем в Западную Сибирь. На словах - все коммунисты они, а из-за теплых своих мест за оружие взялись...
   - Кому понадобилась эта замена? У нас говорили что у Берия не было руки в Москве, и дружбы со Сталиным не было.
   - Да, они впервые встретились в прошлом году, в Цхалтубо. У Хозяина задача была - организовать охрану, когда Сталин приехал
   на отдых. Не знаю, чем он ему приглянулся, как сошлись...
   - Здесь считают его проходимцем...
   - Мне, конечно, неприятно слышать это, но знаю, что Орджоникидзе был против назначения, даже на пленум ЦК не явился... *****
  
   *****Февраль, 1937.
   Человек в золотом пенсне с бритым наголо черепом, сидя за огромным столом, просматривает длинный список, приложенный к приказу.
   - Новикова - нет, - говорит он. - Оставим Александра еще месяца на два, слишком много дел в секретариате...
   - Тогда придется оставить и Илью Агаваляна, - говорит стоящий у стола Деканозов. Кроме того, что они друзья, их жены - сестры...
   - Знаю. Илью давно пора убрать, слишком вперед ушел. В горкоме до сих пор нет крепкого, преданного нам человека. Надо закрепляться... Илью издома не берите - в кабинете, или, лучше в дороге: пусть шофер повезет - сюда, в управление, понимаешь? Оружие у него в сейфе, с собой не носит, сам говорил...
   Толстым красным карандашом нарком вычеркнул фамилию в списке, в левом верхнем углу приказа махнул резолюцию: "К исполнению", поставил число и с широким размахом подпись. Потом добавил:
  -- Александра, если сунет нос, успокой: "идет следствие, разберемся..." *****
  
   ***** 17 октября 1943 года.
   В середине дня майор Новиков еще раз позвонил в райком. В 11 у Валентины Степановны было совещание, и она попросила отложить раз>говор на полчаса. На этот раз жена ждала его:
   - Сашенька, прости, что не смогла сразу включиться; как твое здоровье?
   - Спасибо, Валя. Было ранение в плечо, но сустав не задет; сегодня меня выписывают.
   - Так быстро?..
   - Да, Хозяин торопит. Ставку переводят ближе к фронту...
   - Я ничего не знаю о тебе, домой выбираюсь поздно ночью, детей почти не вижу... Они спрашивают: "что с папой, почему он совсем исчез?" - особенно Анушка скучает, а я говорю, что, наверное, папа опять на войне... Я испугалась, когда сказали, что ты в госпитале... Почему ты раньше не дал знать? Я постараюсь сегодня освободиться пораньше...
   - Как раз об этом я и хотел поговорить, Валя... Не знаю только, как начать... Ну, скажем,.. если бы меня убили...
   - Что ты говоришь, дорогой!..
   - Я не приду сегодня, Валя. И дети не должны знать, что я в городе... Уже знают, говоришь?.. Пойми меня правильно, Валя: дело вовсе не в Оксане; дело в наших с тобой отношениях... Все кончилось, Валентина. Мы - коммунисты. Мы не должны обманывать друг друга, ты слышишь, Валя?.. Слышишь?.. Что же ты не отвечаешь? Ты вспомни, что говорил Энгельс: это преступление и перед обществом, и перед детьми. Мы не должны оставаться вместе, почему же ты молчишь, Валя?.. Алло, Валентина, почему ты молчишь?!.
   - ...Я слушаю, - сказала жена тихо, и в трубке щелкнуло.
   Майор переждал минуту с закрытыми глазами у аппарата, вздохнул и стал набирать новый номер. *****
  
   ***** Январь, 1962.
   Пластинки замерзшей влаги, сверкая на солнце, носятся подобно тополиному пуху. Морозный солнечный полдень.
   Я стою на Горького у троллейбусной остановки и поджидаю младшего сына полковника Новикова. Сегодня я увижу его впервые. В знак вечной преданности и любви к Хозяину, человеку в пенсне, подписавшему приказ о расстреле Ильи Агаваляна - отца Леночки, двоюродной сестры Рудика и его, Александра Семеновича, друга и сподвижника - сыну Оксаны полковник Новиков присвоил имя бывшего наркома...
   Холодно.
   Бледный, остролицый парень с огромными прыщами на лице, в светло-желтой шапке с развевающимися лопухами-ушами подходит ко мне.
   - Здравствуй, - говорит он. - По описанию я узнал тебя сразу. Хотите, пойдем в кафе напротив.
   Мы переходим улицу, идем мимо "Националя".
   Молодая буфетчица наполняет нам чашечки.
   - Лаврик, здесь в пакете гипотиазид и ампулы с строфантином. Рудик достал лекарство уже после того, как отослал посылку. Он надеется, что ваша посылка еще не ушла и лекарство через вас дойдет быстрее. Кроме того, Рудик просил передать, что из канцелярии Микояна он получил, наконец, извещение: расследование закончено, дело Новикова будет рассмотрено судом. Александр Семенович написал, что спазмы в последнее время уменьшились; его из лазарета перевели обратно в камеру и разрешили часовые прогулки.
   - Это мы знаем. Ты любишь джаз? - cпрашивает прыщвый... *****
  
   Она сказала: "Я рада, что все вы оказались такими людьми..."
   "Такие" - только Рудик... Остальные - как все. Эмма и я, например, поскольку я не смог застрелиться...
   (...Хотя бы потому, говорю я себе, что в ту минуту у меня не было браунинга...).
  
   ... Следующей ночью, впервые не попрощавшись с Рудиком, я уехал в Абастумани. Не пошел к нему и даже не позвонил...
   В те два дня, как и сегодня, я не мог четко ответить себе на вопрос: что, собственно, произошло...
  
   ***** 23.О7.1956
   О том, что Рудикина ячейка умирает в конвульсиях, я узнал от Эммы совершенно неожиданно, когда мы пробирались с ней вверх по течению Дабаханки.
   ...Вдоль ручья мы идем уже больше часа. Горная тропа в одном месте сползла полностью, и мы карабкаемся вверх, чтобы обойти оползень.
   ... Каменный уступ, который мы с трудом преодолеваем: мне приходится подать руку Эмме и втащить ее наверх; крутой спуск непосредственно к ручью и новый уступ метра в два высотой, с которого ручей с шумом низвергается в небольшое озерце...
   ... Я приехал лишь на два дня для того только, чтобы подать заявление в отдел аспирантураы. Завтра вечером я возвращаюсь на Канобили.
   Поезд Вале-Тбилиси прибыл в 7 утра, и когда в 7-5О я позвонил Рудику, его уже не было дома.
   Рудик на реакторе. До вечера мы не встретимся, и Эмма постепенно вводит меня в курс событий, поскольку больше месяца - сразу после государственных экзаменов в университете, уже больше месяца, я - радист астрофизической обсерватории (Абастумани, гора Канобили)...
   Через тунель-бомбоубежище под Комсомольской Аллеей мы с Эммой прошли из центра города на его окраину - так устроен наш город - в Ботанический сад, и, не сговариваясь, направились вверх по течению Дабаханки.
   ...Послеполуденный зной, покой окружающего нас узкого пространства, дружеская беседа с Эммой - все это наполняет меня радостью: впервые я не чувствую ее неприязнь, и мне вдруг становится ясным, что вся наша прошлая борьба за Рудикину душу, наше соперничество - непростительная ошибка, оплаченная годами...
   Никакой вражды больше! Нас трое теперь, и все трое мы - друзья!..
   ... За еще одним поворотом нам открывается залитая солнцем, вся в цветах, неширокая поляна. Поcреди, на вымытых до блеска каменных уступах исполняет свою песню ручей, и трясогузка на одном из его островков, смешно задирая хвостик, отвешивает нам быстрые и низкие поклоны, приветствуя в своем сказочном мире...
   - Знаешь, - говорит вдруг Эмма, - мы, может быть, разведемся с Рудиком...
   Я не знаю, как ответить. Час назад во мне, скорей всего, вспыхнула бы радость: наконец, эта девчонка, отнявшая у меня Рудика, - мой враг номер один - исчезнет... Но сейчас в этом уютном, зажатом крутыми скалами фрагменте рая, я не могу поверить: мир вечен, и ничего в нем изменить нельзя... Просто смешно подумать, что они разведутся. "Мы стали родные, а дальше будет еще лучше" - писал Рудик шесть лет назад...
   - Чепуха какая-то. Ты, видно, плохо понимаешь Рудика...
   - Это ты его плохо знаешь! Ты даже не знаешь, как он повел себя, когда ты исчез в Новом Афоне. Мы все бегаем по берегу, ищем, с ума сходим от того, что тебя, может, уже нет, а он собирает вещи и говорит: "пора обедать..."
   - Я вернулся...
   - ...бесчувственный какой-то...
   ... Эта красивая птичка легко подпрыгивает и перелетает на камешек, словно показывая нам дорогу вперед. Я благодарю ее: "этот уголок был бы мертв без тебя..." В ответ она, вдруг, исчезает за следующим поворотом, и мы молча следуем за ней.
   ... Шум падающей воды - сначала слабый, но тревожный, потом все нарастающий и грозный - по мере того, как мы приближаемся к новому водопаду и, наконец, - низкий рев и давление, будто мне на плечи и на голову навалили невыносимый груз - я стою под мощным валом падающей воды и молю Бога, чтобы в этой благодатной прохладе не оказался случайный камень...
   Мое перегретое тело остывает, и я выхожу из-под ревущего потока. Как и у первого порога, кто-то запрудил ручей, и я стою посреди образовавшегося озерка - здесь мне по пояс. Эмма ждет на берегу, а в прозрачной воде - у самой ее поверхности - в полуметре от меня скользит, бесшумно извиваясь, серо-зеленая змея...
  
   ... У меня есть счет к Рудику.
   Я признаю право Рудика быть руководителем - это он, в конце концов, организовал поход, и он же пригласил меня и Свету участвовать в нем.
   Я также признаю право Рудика назначать или не назначать меня завхозом.
   Но я не собираюсь уступать никому свое право - Рудику или Господу Богу - безразлично! - решать, какой груз должен нести каждый из участников; а я, как завхоз, - тем более.
   А потому у меня есть мой счет.
   Не я, а Рудик, запустив свою огромную лапу в мой рюкзак, выгреб из него и переложил к себе три "сгущенки" и мешок с гречихой. И не важно, рюкзак это или пенал с семечками. Мое право - тащить мой груз в моем рюкзаке. Его количество я определил, выполняя обязанности завхоза, и я, как уже сказано, не собираюсь уступать кому-либо - Господу Богу, скажем, Рудику или даже...
   Впрочем, я не о том...
  
   - ... Ты, просто, плохо знаешь Рудика,.. - повторяю я, и мы начинаем обратный путь в город...
  
   - * - * -
  
   ...Мы сидим на стульях друг против друга; раскрытые нарды лежат на наших коленях и разделяют меня и Эмму. Кроме нас, в прохладной квартире еще Валентина Степановна - Рудикина мать. Она в своей - дальней комнате, ее не видно и не слышно. Мы играем в нарды.
   Пять минут назад колени наши случайно соприкоснулись. Никто - ни я, ни Эмма - не отодвинулся. Напротив...
   - Подержи нарды... - говорит Эмма.
   Она встает и подходит к двери. Слушает. Потом зовет меня:
   - Подойди...
   Я перекладываю нарды на стол и подхожу.
   - Поцелуй меня, - шепчет Эмма...
   Я медлю.
   - Поцелуй меня! Целуй же меня, слышишь,.. - требует Эмма.
   Я целую Эмму. Острые зубки впиваются в мои губы...
   Потом я отправляюсь к себе домой, куда она приходит очень скоро... *****
  
   ... Я знал, что должен сдохнуть, но я не смог сделать это, как не смог сделать два года назад в Новом Афоне...
   ... У меня не было браунинга.
   ... Карен - двенадцать лет назад... Он просто струсил...
   ... И эти ребята - шутники на динамовском стрельбище в "Челюскинцах" - они, конечно, только пугали, но пули впивались в деревья всего сантиметрах в сорока над моей головой - мелочь при двухсот- метровом расстоянии...
   Впрочем, не все так просто: уже через четыре месяца в мою жизнь вошла Света, потом - Кишмария, что совершенно логично: "ОН - есть; ОН - все видит!.." - это от моей сумасшедшей бабушки...
   ... Совершенно непонятно, однако, при чем здесь Нея?
   Считают ли там - наверху, что Светы с меня недостаточно, или, наоборот, решили, что я перебрал немного?..
   Я - физик. Я - материалист до последнего вздоха! Никаких чертей и никаких богов!..
   (Только комсомольская богиня!..)
   ... Чужая, не моя...
   ...Так при чем же тут счастье?..
   И отчего я так признателен им - Свете и Сергею?..
   Почему я радуюсь, спрашиваю я?..
  
   Нея появляется в десять, как обещала, здоровается и с хода выдает:
   - Наши уже у Баранова, я должна уйти, но прежде хочу рассказать о планах: мы сегодня едем на экскурсию в боржомское ущелье. Останемся там до понедельника.
   Я изображаю спокойствие:
   - А в понедельник вы уезжаете?..
   - Да. Поезд из Боржома приходит к пяти. Но ты, если хочешь, позвони раньше, справься... Московский уходит около десяти вечера. Мама с папой едут этим же поездом.
   - В Москву?
   - Нет. В Гагры...
   - Отдыхать?
   - Да.
   - В Гаграх холодно и дожди сейчас...
   - У папы давление; ему нужно отвлечься и отдохнуть...
   - Понял...
   - Ну, вот так...
   Молчание. Мы молчим и смущение нарастает стремительно. Она, оказывается, тоже не имела заготовки... Я ищу лихорадочно, и вдруг выдаю:
   - ... Хорошо, что мы встретились! Здорово получилось!..
   И тут же понимаю, что окончательно загнал Нею в угол. Она отвечает так же невпопад:
   - ...Света у тебя молодец!..
   Наконец, я не выдерживаю и прямо спрашиваю:
   - Я хотел бы прийти на вокзал. Как ты думаешь, удобно это?
   - Ой, ну конечно, господи! Что тут неудобного?
   Теперь уже другая мысль не оставляет меня, но я говорю себе "табу!", и просто спрашиваю:
   - Давай позавтракаем вместе?
   - Я приду, когда удастся.
   - Хорошо, я позвоню Свете...
   И тут, словно читая мои мысли, она, вдруг, говорит:
   - ...Так ты запиши мой адрес, если что...
   Она диктует адреса - институтский и домашний - и продолжает: - ... А искать нас просто: от метро "Университетская" автобусом до тридцать шестого квартала Юго-Запада. Наш корпус за фирменным магазином "Мебель"...
   - Я скоро буду в Москве...
   - Ну вот, познакомлю тебя с Володей и Сережкой. А до этого можешь писать, если понадобится.
   - Удобно?
   Она усмехнулась:
   - Удобно? Господи, конечно! Володя у меня вполне современный, и мои письма никто не читает...
   Я смотрю в окно. "Вполне современный" - что это значит? - безразличный? Или - привык? Я говорю:
   - Люблю мальчишек... Мне легко дружить с мальчишками...
   Я рассказываю, как учил Игоря - сына Сашки Юдовича, моего соседа по двору - пускать мыльные пузыри: "...он не отходил ни на шаг потом, а родители чуть не вытолкали меня из квартиры - паркет заставили чистить..."
   Нея смеется:
   - Еще бы...
   Дверь открывается и незнакомый мужчина просовывает голову. Входит.
   Нея представляет его мне:
   - Познакомьтесь, это Эмиль, мы здесь вдвоем от ИАТа.
   Эмиль здоровается - у него приятная улыбка - и тотчас забирает от меня Нею:
   - Уже десять, - говорит он, - нас ждут у Баранова.
   - Позвонить тебе? - спрашиваю я Нею.
   - Я приду, когда там кончится...
   Я вызываюсь проводить их, и мы втроем идем на второй этаж. Сейчас мы расстанемся. А если войти вместе с ними? Никто, конечно, мне ничего не скажет, но выглядеть это будет дурно; по крайней мере, в ее сознании это отложится, и значит нельзя, говорю я себе и вхожу вслед за ними.
   Напрасно я это сделал. Здесь я просто лишний: четверо мужчин и Нея внимательно слушают Валентина. Нея сидит спиной ко мне, и мне чудится, что она от меня демонстративно отвернулась. Эрна спасает:
   - А я только что собралась к тебе. Мне нужно уточнить адреса
   управляющих команд и вводимой информации на входе построителя графиков.
   Я диктую адреса и одновременно пытаюсь понять, как устроена прическа Неи. Волосы ее подобраны от затылка и стянуты в причудливый узор без единой шпильки. Как? Впрочем, это ведь Нея!
   Я диктую последний адрес и решаю, что сейчас самое время исчезнуть.
   По дороге я захожу к Свете и рассказываю о последних событиях. Света молчит.
   - Позавтракаем вместе? - спрашиваю я.
   - Мне прийти?
   - Я позвоню...
   Я один в моей комнате. Мне надо разобраться. Что все это означает, спрашиваю я себя. Нея сама предложила, чтобы я писал ей, дала адрес... Вчерашний вечер - она так доверчива!.. Ее достоинство... Ее спокойствие!.. И, наконец, что означает: "Он у меня вполне современный..."?
   Если бы рядом был Рудик!
   Если бы рядом был Рудик, он бы сказал: "Она верит тебе. Полностью доверяет" - вот, что это значит...
   Рудик тоже доверял тебе...
   ... Ты не смог построить свою семью... Едва не разрушил Рудикину...
   ... Современный или не современный, любит или безразличный - это не твоя забота, Сашка! Это ее выбор, и ты изволь его уважать! Ты должен и ты будешь уважать ее выбор!
   ... Я больше никогда и никому не сделаю больно, Рудик! Прости мне боль, которую ты нес все эти долгие годы - все шесть лет - до самого перевала...
   ... Прости мне Рудикину боль, Нея!.. Я давно все понял, и я хочу быть с вами, хочу быть спокойным... И еще мне нужно, чтобы были встречи - такие, как вчера... Рудик сам разрешил мне. Пусть редко - раз в год, или раз в три года - какое имеет значение? - я буду беречь твой выбор, Нея, буду беречь твою семью...
   Сбереги ее семью, Сашка!
   Смешно говорить: "Сбереги ее семью"! Она - не Света и не Эмма. И грош тебе цена, если ты перестанешь в нее верить...
   ...Мне нужна Нея - как она есть...
   ...Как Бог - считает Рудик.
   ...Как Рудик - считаю я...
   Заходит военпред. На лице приветливая улыбка от уха до уха. Значит, надолго.
   - Здорово, Сашо! Как дела на рыбном фронте?
   - Селедка уплыла вся, Петр Яковлевич.
   - Говорят, у моста, на границе с Азербайджаном сазан здорово берет. Едем завтра?
   - Мне не до рыбы cейчас...
   - Мы же на воскресенье договаривались...
   - Давайте мы эту проблему рассмотрим попозже, после вторника; все равно, машина стоит.
   - Ты что, не в духе, Сашо, что произошло?
   - Тормоза полетели.
   - Опять?
   - Ну, вы же знаете ее характер - стерва!
   - У бодатой козы - хозяин рогатый...
   Я не успеваю ответить. Звонят из дирекции: Чхиквашвили нужна вся готовая документация по построителю графиков. Ищу документы.
   - Извините, Петр Яковлевич. Начальство зашевелилось, кто-то едет, наверное...
  
   - * - * -
  
   - Заходите, - кивает секретарша в сторону директорского кабинета, - велел вас вызвать.
   Чхиквашвили уже давно хозяйничает на втором этаже в кабинете Джикия. В свой кабинет на третьем этаже он заглядывает изредка. Открываю дверь. Лицо у Чхиква багровое. Он стоит у стола в дальнем конце кабинета. Справа и слева от него за длиным рядом столов, приставленных к главному, заведующие отделами - Зураб Кантария, Гиви Джикия (сын Мераба Самсоновича) и Калантаров. Дальше завлабы - всего человек десять.
   - Где Арзуманов? - обрашается Чхиквашвили ко мне и берет протянутую папку.
   - На Опытном, Николай Спиридонович.
   - Садись, - кивает он на пустой стул.
   - Вот, - продолжает он, - еще один хрен, сидит на заводе уже полтора месяца. Детали со склада на третий этаж таскает и сам ячейки починяет. Слушайте, везде - во всем мире это лаборанты делают и техники, а не заведующие лабораториями! Что он там околачивается? Он - завлаб! Где все его люди? Здесь его место!
   Постепенно его и без того громкий голос крепчает:
   - Для чего вы все здесь, я спрашиваю? В какую комнату ни войдешь, или в шахматы играют, или, как дети, гоняют в "балду", или косметику наводят - сидят у окна и брови выщипывают... Ни одного я не видел, чтобы с чертежами сидел или у приборов. Железо мертвое стоит, а эти "шахматисты" по шесть человек на столах часами сидят - клуб устроили. За что им зарплату выписываете? Набрали своих друзей, родственников...
   - Но, Николай Спиридонович,.. - пытается перебить его Гиви.
   - Подожди, я о тебе тоже отдельно скажу. Ты не думай, что если твой отец директор, я тебе все прощать буду...
   - Причем отец? - перебивает Гиви, - вы же знаете, людям делать нечего - шкафы неукомплектованные приходят, или абсолютный брак - ячейки все подряд не работают. Я же докладывал...
  -- Слушай, ты еще их защищаешь - твоих бездельников! - кричит Чхиквашвили. - Я для того тебе отдел поручил, чтобы ты развалил его совсем? В шкафах ни одной ячейки нет, АУ пустое стоит, а людей ни на заводе, ни в институте с огнем не найти - где они? Почему ячейки сами не чинят?
   --------------------------------------------------
   АУ - арифметическо устройство
   --------------------------------------------------
   Мальчишка! - вдруг заявляет он. Лицо его становится сине-черным.
   - Вы на меня не кричите...
   - Да! Мальчишка! Я тебя привел сюда, и я тебя вышвырну! Как не кричать? Бездельников защищает своих. Твой отдел - главный - что сделал за квартал? Сейчас заказчики приедут, что покажешь им? Что молчишь?
   Он обводит всех присутствующих взглядом.
   - А ты? Ты? Вы - все!.. У всех то же самое - ни-че-го! Нуль, понимаете?! План первого квартала провалили; второго - на тридцать процентов выполнили - это что? Уже четвертый год защищаете друг друга: "комплектующих нет", "завод не сделал" - только это слышу. А ты знаешь, - он опять обращается к Гиви, - что все эти годы на каждый вложенный рубль мы на семь копеек продукцию отдаем? Если завтра институт закроют как нерентабельный, куда все вы и еще все ваши восемьсот человек денетесь?
   Что-то новое сегодня - Кокоша как Большой Хозяин. При живом-то гивином отце - к чему бы это? И что значит: "отдел поручил"?
   Неожиданно совсем спокойно он обращается ко мне:
   - Вот телеграмма. Заказчики приедут двадцать третьего. Накопитель готов?
   - Накопитель работает; механика никуда не годится: cоленоиды залипают, пленка с линейки сползает. Я вчера...
   - Знаю. Мне звонили. Твое дело - заказчикам показать, что накопитель в составе построителя графиков работает. Остальное тебя не касается, от тебя никаких подписей не потребуют. Иди... Я выхожу. Вот так и живем. Он своей широкой спиной и завод, и институт от заказчиков прикроет. Наговорит им, накричит... Если понадобится, в ресторан отвезет... За продукцию Опытного завода он отвечает. Ему бы за директора завода взяться - за Барбиквадзе, но и тот - человек бывалый, вывернется. При мне рассказывал, как во время войны план выполнял. Он тогда начальником механического цеха на Арсенале служил. Каждый день должен был готовые автоматы по разнорядке сдавать - две машины. Автоматы - уже в масле - укладывали в грузовики и отправляли на приемку в воинскую часть. Оттуда почти половина их - брак - возвращалась обратно. Их даже не сгружали, а наутро снова два полных грузовика отправляли на сдачу... Смеялись все, Чхиквишвили громче других. Он-то знает: при нашей системе любую продукцию сбагрить можно...
   Я возвращаюсь.
   ... А вдруг Нея звонила, пока меня не было?
   Мне надо подумать. Я стараюсь уловить смысл происходящего. Что происходит в этом окружающем меня паскудном мире?
   Я и Нея...
   ... Я, Нея и весь остальной мир, который крутится вокруг нас, - кто устроил эту рокировку?
   ... Сначала ОН прислал мне Нею...
   ... Там сказано: "Cначала было слово"; у меня - Нея...
   ... ОН прислал, или она пришла сама?
   ... Все едино: ОН и ОНА для меня одно целое...
   ... Потом, на спуске, перед самым поворотом в город ОН все же остановил машину. ЕМУ, значит, вовсе ни к чему быстрая развязка? ЕМУ нужно еще подергать за веревку?..
   ...Открываю ящик, вытаскиваю ПИСЬМО. Я держу его на работе - дома опасно. На Канобили оно пришло неожиданно, когда я решил, что никаких писем от Рудика больше не будет.
  
   ***** 27.1.57.
   "Александр!
   Зря ты ждал, что после столь веселых открытий я сразу сяду и стану тебе писать. Этого я сделать не мог...
   Я был страшно поражен тем, что узнал. Усугубляло дело то, что я мог этого не узнать вообще, если бы ты, забывшись, не предложил мне рыться в письмах.
   Отношения, которые держатся на обмане, - это ерунда. Так я понимаю. Я все же очень доволен, что узнал об этом от тебя. Все это чересчур чудовищно для моего понимания.
   Теперь я хочу, чтобы ты уяснил следующее.
   Я знаю тебя всю свою сознательную жизнь, и это слишком много для того, чтобы один гнусный эпизод, который идет вразрез со всей жизнью, мог переменить мое мнение. Я до сих пор не понимаю твоего поведения тогда, и единственное, что мне остается, это считать происшедшее какой-то дьявольской флуктуацией. А тебе остается - больше не напоминать мне обо всем этом. Время это излечит.
   Еще две недели назад я ходил как помешанный, теперь же я снова планирую поездку в Абастумани.
   С Эммой дело сложнее. Я ей больше совсем не верю. Если бы ты видел ее реакцию на твое письмо, ее поведение в тот день! Эх, да лучше не вспоминать...
   Тенденция врать мне наблюдалась в ней давно. Мне ясно, что нам недолго осталось жить вместе. При первом же удобном случае я уйду от нее. Нельзя иметь женой человека, которому не веришь.
   Письма свои ты напрасно оставлял открытыми для своей мамы. Она в них рылась очень внимательно... Пока все, привет. *****
  
   ... Рудик прощает мне то, чего я никогда и никому не простил бы. Почему?..
   ... ОН послал мне Рудика?..
   ... Рудик ведет меня по жизни. Рудик и Нея...
   ... Это письмо!.. Десятки раз оно возвращало меня к тому дню, когда Рудик увел Эмму из моего дома.
  
   Что я помню...
  
   ***** Июль - август, 1957.
   ... Я не смог пойти к Рудику - ни в тот день, ни на следующий. Лишь вечером первого дня я позвонил. К аппарату подошла Эмма.
   - Не говори ему ничего, слышишь? Умоляю тебя, ни о чем не говори!
   Я вешаю трубку.
   Они живы!
   ...Поезд Тбилиси-Вале вечером второго дня в 23-30 - я бегу из своего города. Перон пуст. Рудик впервые не провожает меня...
   До отхода оставалось 2-3 минуты, и проводник стал загонять меня в вагон, когда тусклый фонарь выхватил из темноты две знакомые фигуры - визит вежливости при полном молчании всех заинтересованных сторон...
  
   Канобили. Ночные кошмары: Рудик, идущий впереди меня по гребню хребта. По обе стороны от нас крутые обрывы. Еще один обрыв - внезапно - по ходу движения. Скала просто ушла на сотню метров вниз, но Рудик ничего не замечает, и я не могу его предупредить. Рудик делает шаг и медленно проваливается - так медленно, что я успеваю схватить тяжелый рюкзак, он сползает с плеч Рудика и остается у меня в руках...
   ... Рудика нет - только рюкзак. Я держу эту тяжесть, вокруг ничего, только облака надо мной и только пропасть - теперь она окружает меня со всех сторон, и, наконец, все проваливается...
   Я просыпаюсь от удушья.
   Я дышу как рыба, брошенная на горячий песок - часто и судорожно. Кислорода не хватает.
   Я борюсь с удушьем; мысль о том, что я мог спасти Рудика, не оставляет меня.
   Светает. Я одеваюсь задолго до зари и ухожу в лес.
   Я бреду по горным лесным тропинкам, дожидаясь, пока далекое солнце взойдет над хребтом. Его лучи внезапно срываются с гребня черной горы, и на короткое время окрашивают пурпуром верхушки сосен над моей головой. Постепенно гора напротив синеет, сосны становятся целиком зелеными, а солнце, переползая по стволам деревьев, подбирается к моему лицу. Наконец, зажмурив глаза от слепящего блеска, я признаю его победу - день родился. Недуг отпускает меня. Я забываю о нем, забываю о катастрофе, случившейся внезапно без моей воли, загнавшей меня в далекий медвежий угол - праздник солнца становится моим праздником. И тогда, умиротворенный, я отправляюсь к людям, в обсерваторию. Они ничего не знают об Эмме, и встречают меня приветливо. Больные туберкулезом и потому вынужденные сидеть на Канобили пленники Харазишвили - все они плохо скрывают свой интерес к здоровому молодому физику, добровольно заточившему себя на горе.
   После завтрака ко мне в лабораторию приходит профессор Вашакидзе, которому мне предстоит сдавать курс астрономии. Профессор задыхается, и я задыхаюсь ему в ответ - мы оба, как рыбы на песке, кроме того, у него мерцательная аритмия, а у меня боль - иногда тупая и долгая, иногда внезапная и колющая - она все увеличивается. Я хватаюсь за сердце в самые неподходящие моменты, иногда у всех на глазах, и тогда начинаю думать, что пора прощаться.
   - Вы молодой, - говорит батоно Шалва. - Это пройдет. А мне отсюда не выбраться...
   Письмо Эмме: "...Мое сердце плохо приспособлено к Канобили - здесь слишком высоко. Но я не могу вернуться в город - я не смогу смотреть Рудику в глаза... Позволь мне написать ему. Всю вину, естественно, я возьму на себя..."
   Письмо от Эммы: "... Я покоя не нахожу от всего, что случилось! Ты должен уехать из Абастумани. Там на горе лучше тебе не станет, не губи себя! Я одна виновна во всем, и я, если это нужно, готова заплатить за все".
  
   Я молчал.
  
   Письмо от Рудика еще через неделю: "... Ты осел, если думаешь, что спасешь мир, подохнув на Канобили! Не валяй дурака! Обратись хотя бы к врачам, а лучше брось вообще эту затею с радиоастрономией..."
   Я готовлюсь к экзаменам в аспирантуру.
   Паренаго - "Курс звездной астрономии" - метагалактика, парсеки... Что там происходит - в Тбилиси?..
   Профессор Вашакидзе - ему все хуже, и у него нет никаких шансов: "Мне так хочется еще хоть раз побывать в городе, - говорит он, - увидеть внучку и сына...".
   В конце сентября я сдаю астрономию и прощаюсь с батоно Шалвой; на дороге в аспирантуру еще три ступеньки, и я еду в Тбилиси. Профессор покидает мир...
   Первый визит в семью Рудика: мы говорим о предстоящих экзаменах, о копировании документов к SCR-527 - локатору, который мне предстоит превратить в радиотелескоп для наблюдения за Солнцем - у Рудика появляется возможность подработать.
   - Что с твоим сердцем, - спрашивает Рудик, - ты все еще задыхаешься?
   - C cердцем, вроде бы, все в порядке, но я больше не хочу поступать в аспирантуру.
   - В чем дело? Ты так радовался этому предложению. Разочаровался в радиоастрономии?
   - Харазишвили подселил ко мне Степана, который роется в моем чемодане. Мои разговоры с Тбилиси прослушиваются. письма читают...
   - Осел! - говорит Рудик. - Ты всегда был ослом, и навсегда ослом останешься! Может ты думаешь, что тебя оставят в покое, если ты станешь сажать картошку?
   Я и Рудик - все, как обычно.
   Письма Рудика и единственное письмо от Эммы я держу в ящике моего стола.
   Середина ноября - традиционная встреча. Нас человек двадцать. Рудик и Эмма за столом, со мной рядом. Рудика просят спеть. Он отказывается, в остальном - все, как всегда.
   Декабрь, 1956, Канобили. Я - аспирант по специальности "Радиоастрономия" в Абастуманской астрофизической обсерватории. Рудикин звонок: ему нужна недостающая схема локатора. Копирование руководства закончено; он надеется привезти в обсерваторию все материалы до Нового Года.
   - Она в ящике моего стола, - говорю я. - Поищи в письмах, кажется она в каком-то конверте.
   И тут же вспоминаю: схема в конверте Эмминного письма... *****
  
   Потом - ничего.
   ... Только Света, которая вдруг почему-то пришла в мою жизнь...
   Рудик не приехал на Канобили под Новый Год, и лишь в конце января пришло ЭТО письмо...
  
   - * - * -
  
   ...Я лицемерю, когда ссылаюсь на отсутствие браунинга. Я знаю: я не сделаю этого - не смогу, как не смог Карен в седьмом классе... Просто, не захочу!
   Так на что же я надеюсь?..
   ... Телефон. Я беру трубку. Нея:
   - Я уже могу уйти отсюда. Разбирают вопросы, к которым я не имею отношения...
   - Приходи!
   Она входит, я звоню, и Света приносит завтрак - очень простой: хлеб, халву и воду в бутыли. Мы завтракаем. Света просит поискать ботиночки для Нейки. Она подробно объясняет, какими она их видит. Потом о колготках, о ленточках и кружевах...
   Чтобы остановить эту "тянучку", я спрашиваю Нею:
   - Ну, какое у тебя впечатление, много сделано по "Цементу"?
   Они приехали, чтобы рассмотреть эскизный проект ТНИИСА. Это должен быть сложный комплекс, который будет автоматически управлять всеми процессами при производстве цемента. Ленинградцы из НИИАВ тоже работают над созданием подобной системы, и сейчас наши конкуренты из Ленинграда и арбитры из ИАТа - Нея с Эмилем - собрались вместе.
   - Впечатление?.. - думает вслух Нея, - можно было и не приезжать... За два года ленинградцы макет построили...
   Дверь открывается, заглядывает Леван. Я кричу:
   - Заходи, Леван, садись с нами кушать!
   - Кушать я не хочу; просто посижу с вами.
   - Леван работает по "Цементу", - говорю я Нее.
   - Зачем так говоришь? Мы вместе работаем.
   - Нет, ты один теперь. Это твоя тема.
   Я обращаюсь к Нее:
   - Леван обижается, что вы совсем не интересовались магнитной лентой.
   - Среди нас нет специалистов по памяти.
   Леван перебивает:
   - Совсем я не обижаюсь. Я им уже докладывал.
   Ах, ты уже докладывал! Так вы уже встречались? Ну, конечно! Они ведь уже неделю здесь, а мы встретились только позавчера. Могли совсем не встретиться. Идиот! Ты вкалывал полтора года; эскизный проект - твой проект. И вся электроника - усилители воспроизведения и записи - твоя разработка. Левану все даром досталось: "Ты уже вырос, можешь работать самостоятельно..." А теперь потеряно столько дней!
   Он же не хотел: "Буду возражать...". Но я загорелся: "Попробуем. Я не поднимал бы вопрос, если бы не чувствовал своей победы: быть тебе ответственным исполнителем! А мне хватит и построителя графиков..."
   Леван спрашивает Нею (вот зачем он пришел!):
   -Ну, как наш "Цемент", понравился?
   Нея замешкалась. Я стараюсь помочь ей:
   - Москвичи считают, что ленинградцы сделали больше. У них уже макет работает.
   - Хм... Макет! Две "Стрелы", "М-2О" и допотопный "Урал" состыковали. Подумаешь, макет...
   Нея:
   - А что тут плохого? Использовали серийную аппаратуру. Они через год могут внедрить систему. А вы - так по крайней мере Микадзе говорил, закончите только к шестьдесят восьмому году.
   - Мы разрабатываем заново весь комплекс. Разве вперед можно двигаться, используя разработки десятилетней давности на допотопных лампах? Вы знаете, что такое "Урал", а "М-2О"?
   Нея кивает:
   - Знаю. - Обращается ко мне: - Володя разрабатывал на САМе.
   ------------------------------- ----------------------
   САМ - завод счетно-арифметических машин
   ------------------------------------------------------
   Тянутся, тянутся ниточки - одна за другой, одна за другой: Ленинградский НИИАВ - фигура из ресторана на втором этаже - ИАТ - Нея - САМ - Володя - ТНИИСА - "Цемент", Леван, я и Света... Нет, я уже не "Цемент". Я вне игры. Я и Света. Зачем я отдал "Цемент" Левану? Все перепуталось. Леван, кажется, тоже прав. Он симпатичный, но я медленно сближаюсь с ним. Подозреваю? В чем? Cлишком честный? Слишком работящий?.. Бывают и такие... Я пока не доверяю тебе полностью, Леван. Куда спешить? Придет время, и я буду знать точно, кто ты...
   Пришел Котик. Он тоже уселся возле нас и не хочет уходить.
   Потом заходит Том - племянник Иинадзе - руководителя "Цемента". Ну и что? У нас много родственников... Хорошо, что ты пришел, Том: смотри Нея, сколько у меня друзей!
   - Садись, Том!
   Ах, еще приятнее, если б вы все сегодня находились в командировке!..
   Они отбирают у меня последние минуты...
   ... Спор вялый. Его можно оживить, и я говорю:
   - Леван был бы прав, если бы "Цемент" разрабатывали не мы. А мы - что? За два года не закончили даже эскизного проекта, а денежки растворились...
   Том смеется:
   - Тебе что, денег жалко? Деньги будут!
   - Откуда? Cейчас, пока не внедрили "Вторую" и "Двадцать де-
   вятую" темы, весь институт живет за счет "Цемента". "Вторую" мы c пятьдесят девятого делаем - шесть лет! А деньги по "Цементу" уже
   кончаются. Чтобы покрыть нехватку, мы должны будем набирать все новые и новые задания, но разрабатывать их сможем только когда закончим "Цемент" - года через три-четыре. К тому времени опять не будет денег, и, значит, мы наберем новые...
   - Наберем...
   - Да, наберем! Работа, как снежный ком наваливается, а мы по-прежнему, едва плетемся...
   - Ну, и что?
   - Лопнем, понимаешь? Уже сейчас задыхаемся. Где наши люди? В Москве, в Ленинграде, в Новосибирске, в Кемерове - по всему Союзу разбросаны. По полгода сидят. А кто будет делать "Цемент"? Я уже не говорю о том, что наша технология все больше будет отставать...
   - Ии-фь!.. Лопнем!.. Это еще когда будет! - Том машет рукой. - К тому времени или хозяин умрет, или ишак сдохнет - мы с тобой уже на пенсию пойдем... И потом, реорганизация - теперь известно, что от кого надо требовать.
   - Требовать - да, известно. Больше мы ничего не получили от этой реорганизации. А ждали целый год. И от кого требовать, если никто не работает? Тимур, вот, говорит: "Чтобы я за эту пенсию еще на работу ходил?!".
   Понемногу комната наполняется все новыми и новыми людьми. Они заходят и почему-то забывают выйти - кто работает по субботам? У нас уже стихийный митинг. На стульях сидят Нея, Света, я, Леван и Котик. Том и еще двое у Арзуманова на столе. Все остальные столы тоже заняты, кто-то приткнулся к стойке с приборами. Нея и я оказались среди ненужных мыслей. Мы сидим и скучаем - ждем конца. Хоть какого-нибудь...
   Нас чуть не спас Эмиль. Он пришел за Неей, но прислушался и застрял...
   Звонок. Конец! Эмиль утаскивает Нею.
   ...Уже?..
   Вчетвером мы выходим в коридор. Эмиль и Света читают мне нотацию: нельзя ругать своих при посторонних - выносить сор из избы. Нея молчит. Я качаю головой:
   - Не согласен. Сор есть сор; выкинешь - чище будет.
   - Ну и что, - спрашивает Света, - выкинул?
   Света отправляется за своими вещами. Я провожаю москвичей. В коридоре разговаривать невозможно. В вестибюле я говорю:
   - Я знал, что мы когда-нибудь встретимся; был уверен, что встретимся...
   - Ну, звони, не пропадай...
   - До-свиданья, Нея!..
   - До свиданья...
   Они уходят. Появляется Котик, и я спрашиваю:
   - Ну, как она?
   Котик пожимает плечами:
   - Ни рыба, ни мясо,.. хи-хи.
   О, Котик! Ты такой осторожный! Так боишься обидеть людей...
  
   Сегодня суббота - День Победы. Вечером был салют, и я сказал: "Это тебе, Нея! В честь тебя!.."
   День третий кончился.
  
  
   ВОСКРЕСЕНЬЕ
  
   О2. О4 МСК.
   Почему - Нея? - вот что хочу я понять много лет. Что Нея - женщина и что у нас могут быть наши дети - мне и в голову не приходило. Думать об этом было бы так же нелепо, как например, думать, что мы - я и Рудик - будем рожать своих детей.
   Так, зачем - Нея?
   "Комсомольская богиня"?
   Разумеется!..
   И вовсе нет!
   Ну, какой, к примеру, "Комсомольский бог" - Рудик?
   Рудик - это Рудик; без него - нет меня.
   Без Неи - тоже - нет меня.
   Они всегда со мной - пусть Рудик в Тбилиси или, например, в Австралии
   - какое имеет значение? И пусть Нея в Москве, а я в Тбилиси - все то же самое...
   Врешь. Во всех передачах по телевидению ты не пропустил ни одного репортажа - искал ее на московских улицах. Рудика искать не стал бы... И Рудикиных писем от Анатолия Ревкова из Днепропетровска не ждал бы, и не бегал бы, как очумелый, смотреть почтовый ящик десятки раз на день, да и самого Ревкова и его сестренки Ани, с которой так любезно переписывалась Нея, не было бы: c чего бы это - сообщать Рудику, что ты - Аня? Ты - Александр, и Рудик с охотой напишет тебе.
   Нея не стала бы...
   ...И, наконец, тебе и в голову не пришло бы обращаться к нейрохирургам, чтобы освободиться от Рудика - смешно думать!.. "Ну, что вам сказать? Трансколлозальные пути мы вам рассечем. Для эпилептиков этого достаточно - успокаиваются. Но в вашем случае вряд ли что-то изменится. Здесь все сложнее. К сожалению, наука пока вам ничем помочь не сможет... ".
   "Освобождаться" от Рудика? - ерунда какая-то!
   ... Какие пути надо рассечь, чтобы стать свободным - пустым, без Неи, хочу я знать. И что это за наука, которая не может объяснить, когда и почему все началось.
   Когда она разревелась в первом классе?
   Какая связь между нами тогда образовалась?
   И при чем тут трансколлозальные пути? - они есть у всех, но ведь ни у кого нет Неи, из-за которой болит чорт знает что где-то у сердца, но вовсе не оно, а где-то "там" - рядом...
   Как образуется такая связь - долгая, вечная?
   Как случилось, что моя жизнь оказалась в плену Неиной жизни? Дело, ведь, совсем не в мужчине и женщине - почему не могу я забыть ту собаку, в которую запустил кирпичом? Как найду ее, чтобы извиниться? И разве освобожусь я тогда?
   Разве освобожусь от Неи, если извинюсь за ее слезы?
   Прости меня, Нея! Тысячи раз я уже просил прощения! Но я все равно, люблю тебя!
   ... Как Рудика...
   ... Врешь! Совсем не так...
  
   Я не сплю, лежу с закрытыми глазами. До утра еще далеко, и я знаю: мне не заснуть. Действительно ли существуют в природе какие-то силы (какие-то поля), которые властно ведут тебя по жизни? Какие? Мы ничего не знаем о них, но, по-видимому, существуют. Вспомни эти простые опыты с канарейками: все они - десятка полтора - спокойно сидели на двух жердочках в большой пролетной клетке. Достаточно было выбрать одну и начать о ней думать, как она тотчас (одна только она!) начинала метаться с жердочки на жердочку; остальные, как и прежде, сидели совершенно спокойно...
   Что это за силы? Как они связывают людей?
   Я - физик. И разобравшись, может быть, смогу освободиться...
   Так при чем здесь трансколлозальные пути?
   ... Самому себе ты опять врешь, Сашка! Никакой свободы! Нея нужна тебе - все эти дни ты счастлив...
   ... Ты просто обречен на счастье, поскольку мечта твоя не может сбыться, а потому любовь твоя - навсегда...
   ... Те, у кого любовь взаимна, кто на вершине ее, их ждет горечь и разрушение. Их счастье не может быть вечным: мужчина и женщина - слишком много противоречий. Они нужны друг другу ненадолго - только для продолжения рода, потом разбегаются. Так в природе, и только волки навсегда остаются вместе...
   Значит, я - волк?
   ... Опять тебя понесло...
   ... Слишком много я видел распадов - семейной скуки, безразличия, отвращения и ненависти... Распад - закон. Жестокий, как жестоки сами люди, а потому они не хотят в этом признаться...
   ... Опять ты запутался: ты счастлив, потому что тебе паскудно?..
   Мне не паскудно! Я счастлив!..
   Ты счастливый человек, Сашка! Сохрани эти дни - других может не быть...
   ... - Мазохист какой-то, - говорит Рудик...
  
   - * - * -
  
   ...Явление Inbreeding: цыпленок, на всю жизнь запоминающий образ, увиденный в момент рождения (кошки, например, шляпы или ночного горшка), и повсюду за этой "матерью" cледующий...
   ... Я - цыпленок?
   Не думаю, что этот закон распространяется на меня, поскольку истинное чудо природы, представшее предо мной первого сентября 1939 года, была вовсе не Нея.
   ...Девочку с гладко зачесанными и собранными в толстую косу волосами, огромными черными глазами и нежным лицом я обнаружил еще на лестнице - по дороге со школьного двора, где остались нарядные и счастливые наши мамы, сдавшие нас худенькой и совсем не молодой уже Елене Георгиевне Тумановой. Руководствуясь одной только ей понятной интуицией, она разбила нас на пары и повела в большой и светлый будущий наш 11 класс. Мне в это утро на долгих два года досталась чернозеленая Ивета Насибова, Карену - Джульета Кокианова, а Гаррик Вердиев - худой, высокий мальчишка с чуть горбатым носом на остром лице - вел за руку красавицу Ирину Назимову.
   Ближе к зиме их рассадили. Гаррик отправился на последнюю парту в третьем ряду, а Ирину Елена Георгиевна воздвигла напротив своего стола, добившись тем самым, что по крайней мере один глаз каждого мальчишки непрерывно был обращен к центру класса. Это, естественно, относилось и ко мне, хотя бы потому, что я не мог смотреть в сторону Иветы.
   Ирина на все четыре года затмила в классе все женское население. На переменах, как бы невзначай, к нам заглядывали "чужие" мальчишки из параллельных классов, что служило причиной частых свалок и, одновременно, создания собственного нашего менталитета - мы грелись в лучах солнышка - Ирины. Принцесса из всех сказок сразу, живая Нежность, одним только своим присутствием учила она нас благородству, тонкости и изяществу общения. В апреле сорок второго Ирина "схлопотала" таки первую в ее жизни четверку. Тихая, одинокая слеза, скатившаяся по ее щеке, потрясла класс. Никто из завистниц не хихикнул даже. Мы сидели тихо до конца урока, и такой же панихидной стала перемена.
   Слезы выступили у Ирины еще раз много лет спустя, в Харькове, когда после окончания концерта Вердиева молодая, но уже известная в музыкальных кругах, она взошла на сцену с букетом цветов и поцеловала Гаррика при публике и от ее имени. Долгие годы, тоскуя на последней парте, он любил Ирину. Не Сато Григорьевна - мать Гаррика, а Ирина привела его в музыку, подарила ему грусть, и для нее писал он свои мелодии. Женщины, жены приходили и уходи-ли; inbreeding - вечный двигатель любви - оставался. Душевные его струны звучали всегда только для Ирины, и в Харькове, за аплодисментами, никто не расслышал его ответных слов, и нельзя было различить из зала слез на их лицах...
   ...Вопрос: "почему Нея ?" (а не Ирина) возник и стал актуальным только в сентябре сорокового года, когда я вдруг обнаружил, что Неи нет на привычном месте. Так при чем же тут трансколлозальные пути и могучий inbreeding? "Мама", царапавшая и щипавшая меня, - злющая Ивета, которую я увидел раньше Ирины, рыдала чуть ли не ежедневно, поскольку я сполна платил ей, о чем я и сегодня нисколько не жалею...
  
   ...Так при чем же тут слезы? - спрашиваю я...
  
   Мера моей вины - вот, что хочу я знать.
   Я подсматривал в щелку: я хотел знать все о Нее, и люди - каждый по-своему - старались помочь мне.
   ... Алик Какуев - спортсмен, готовившийся завоевать мир. Я поставлял ему секреты из учебника по химии. В ответ шла информация о Нее.
   "Гремучая смесь получается из смеси водорода и кислорода..." - написал я ему.
   "Как вы смеете говорить, что взрыв водорода это только взрыв? У нас в школе этот взрыв наделал столько шума, что после него учителя не приносят в класс цинк и соляную кислоту ... Что Сима Айвазова любит воду, я знаю. Я иногда вижу, как она идет на море" - ответил Алик.
   "Йодистый калий плюс йод" - cообщил я Алику.
   " Я чуть было не погиб во время опыта с водородом... Улица наших знакомых называется ул. А. Церетели N 4. Пришли мне рецепт нитроглицерина." - потребовал Алик.
   "...Рецепт нитроглицерина подробно описан Жюль Верном в "Таинственном острове" - написал я Алику.
   "Надино фамилие Познеева, Сейчас она учится не то в Ленинграде, не то в Риге... Если что вспомнишь, напиши, а то ich danke dir недавно ich begegnete meiner Freundin сам знаешь кто. Я еще встречу их на л./атлетических соревнованиях. Сейчас идет дождь... Привет тебе от всех кого ты знаешь в Сухуми..." - сообщил мне этот идиот.
   ... Я едва не свалился со стула!..
   "Перельман. Занимательная химия" - я не могу послать тебе книгу. Я привезу ее с собой" - заявил я.
   "Приезжай!.. За ошибки ошибаешься. Думаю кончить школу на отлично. Я все равно узнаю пропорцию нитроглицерина. Что касается Неи, я не знаю, по какому виду спорта она получила второй разряд. Узнаю. Сестер встречаю. Нея ничем не занимается уже скоро год. Она на стадионе растянула сухожилия на колене левой ноги... Все же приезжай..."
   Этот маньяк готов был взорвать весь город.
   И Нею!..
  
   ... Я обманул Нею: написал ей письмо - простое, без всяких эмоций - от имени Ани - бывшей, якобы, ее подруги по первому классу, живущей теперь в Днепропетровске и случайно узнавшей ее сухумский адрес. Нея ответила. Ее письмо тоже было простым:
   "До свиданьiца" - писала ей Аня,
   "Мшвидобит" - так это звучит по-грузински" - ответила Нея...
   Письмо, идущее больше двух месяцев по сложному маршруту - пытка, как плата за мое коварство. Его сопровождало письмо Анатолия:
   "*****Привет, Саша! 4.11.49 получил твое письмо, а во вторую почту этого же дня принесли письмо от Неи!!! Я хотел сразу же бежать на почту, но тут произошла "капуста". Каким - то образом сестренка свистнула это письмо, т.к. очень им заинтересовалась, потому что я кричал от радости. И когда она увидела на конверте свое имя, то подняла тарарам. Я ей сто раз объяснял на все лады нашу затею, но она ничему не верила и не отдавала письма. Тут еще мамаша вступилась за нее, письмо Аня куда-то запрятала, и сколько я не просил, она была непреклонна. Тогда перерыл весь дом и только сегодня его нашел. Поэтому пишу письмо с задержкой. Ну, значит, дела пока ничего, письмо есть! Письмо я, конечно, прочитал (ведь ты разрешил!). Да, насчет этих каракулей, то Нея действительно исправила Аню, а cлова "до свiданьица", в укр. яз. нет. "До-свиданья" будет по украински "до побачення". Украинский язык очень сходен с русским. Посылаю тебе несколько листов с украинским текстом...*****
  
  
   Я боялся выходить из комнаты, когда почтальон Женя появлялась со своей сумкой у нас во дворе. Поджидая ее на улице, я встречался с ней как бы невзначай, и ничего не спрашивал. И так же, ничего не говоря, она смущенно отводила глаза и качала головой - она считала себя лично виновной...
   Ко мне шла информация: Нея, как она есть - ее характер, образ мышления, ее привычки, речь, почерк - я вникал в образ Неи, познавал его изнутри, и все больше поражался четкости ее мышления, способности трезво и быстро оценить событие - так мог только Рудик, и ни одна из знакомых мне девочек!
   Я не был "экстрасенсом", но некая связь устанавливалась между нами по мере того, как я входил в образ Неи, узнавал ее привычки и устремления. Она воспитывала меня, ничего не зная об этом...
  
   Так в чем же вина моя?.. Я считал это борьбой.
   И какие есть основания у Рудика считать меня трусом?
   ... Когда-нибудь я расскажу Нее обо всем. Она поймет ... Но как искуплю я вину свою перед собакой? Ее уже давно нет среди живых...
   Перед Рудиком?..
   Перед Светой?..
   ... Что соединило меня с ними, и что не отпускает?..
   - Ну, что ты все вертишься? - говорит совершенно трезвым голосом Света. - Господи! И ночью от него никакого покоя нет!
   ... И почему?!.
   "А если это, действительно, поля? Тогда это вдвойне интересно - нужно искать..." - говорю я себе и замираю...
  
  
   1О.ОО - 12.ОО МСК
   Солнечное майское утро. После завтрака я натягиваю комбинезон и отправляюсь на свидание с "Катериной". Она стоит в дальнем углу двора, приткнувшись носом к кирпичной стене.
   - Ну что, - говорю я ей, - ты опять взбрыкнула?
   Она молчит, отвернувшись от всего мира.
   Ах, посмотрите, она еще и обижена!..
   - Cлушай, я достаточно твоих штучек перевидел, и я давно к ним привык. Но чтобы Нею!..
   В салоне я откидываю спинку с заднего сидения и вытаскиваю домкрат, ключи и пятилапое чудовище - съемник барабана, который всегда таскаю с собой.
   Два кирпича спереди и сзади под "здоровое" колесо, чтобы ей не вздумалось прокатиться.
   Теперь можно начинать. Я подвожу домкрат...
   - Подними лапу. Сейчас посмотрим, что ты там натворила...
   ...откручиваю бизонные гайки, откатываю колесо - с внутренней стороны оно все залито тормозной жидкостью, и усаживаюсь на него. Не удобно, конечно, слишком низко, колени упираются в подбородок. Но так все же лучше, чем на карачках - эта история надолго.
   Я снимаю шплинт со ступицы, отвинчиваю фигурную гайку и монтировкой пытаюсь выдавить тормозной барабан. Он не идет; придется съемником.
   Боже! Сколько позора я с ней набрался!.. Прошлой осенью на Руставели ей вздумалось сбросить глушитель вместе с выхлопной трубой. На Чонкадзе я вползаю на первой скорости, а на Лоткинскую Гору - вдоль трамвайного пути - так там, вообще, только задом наперед...
   - Мегера! - говорю я ей, - Недаром все прежние твои хозяева сбежали от тебя. Все четверо! Но я не сбегу - ты же знаешь! Ты можешь хоть двадцать раз искрошить свой первичный вал - что возьмешь с них, ереванских?.. Или, как в Адлере, можешь пережевать все зубья у второй скорости, и это, прямо скажем, была откровенная твоя подлость - эти трое смеялись над Рудиком и надо мной в открытую!..
  
   ***** 26.О8.1963. Кемпинг "Елена", Адлер.
   Мы направляемся на север. "Голубое Озеро" где то в семидесяти километрах за Джубгой - там назначена встреча с Рудиком. Мы опаздываем на трое суток. Я спешу к озеру со стороны Туапсе, рассчитываю добраться до него к трем часам дня. Не дождавшись нас, Рудик пускается в обратный путь от озера.
   На бесконечных подъемах и спусках через полтора часа после выезда из Туапсе и в пятнадцати километрах от Джубги у меня "выскочила" вторая скорость.
   Берег с золотым песком, безымянная речка. Я съезжаю с моста - здесь мы будем чиниться.
   Света и Нейка собирают ракушки у самого устья, а я, искупавшись, готовлюсь нырнуть под "Катерину" аккурат в тот момент, когда появляются эти оголтелые: Рудик и его бешенная команда - Эмма и Лешка Карманский - свистят и вопят нам с моста.
   Короткий совет с Рудиком - он считает, что ремонтировать эту клячу надо поближе к городу, где можно достать необходимые детали, и мы выезжаем в сторону Сочи.
   Мы то плетемся на первой скорости, то на спусках, с риском для пассажиров, я перехожу на третью.
   Ко всему прочему, у меня негодный аккумулятор, и в сумерках мы меняемся: Рудик ведет меня - без Рудика я, как слепой.
   К двенадцати ночи мы добираемся до "Елены" - кемпинга на выезде из Адлера. У каждого экипажа свой вагончик с откидными полками и свежим постельным бельем.
   Восемь утра. Мы завтракаем в столовой все вместе за одним столом. Мы торопимся - я и Рудик. Надо закончить ремонт до полуденной жары.
   - Идите, - напутствует нас Эмма. - Нам на пляж пока рано... Леша, ты будешь им помогать или же пойдешь вместе с нами купаться?
   - Не такой я дурак, чтобы во время отпуска, да еще в такую жару валяться в грязи под машиной - отвечает Карманский.
   ... Рудик стопорит и поднимает машину; я раскладываю инструмент и запчасти.
   Мы снимаем коробку, разбираем ее - дело плевое. Нам повезло: полетел не тройник, а только шестерня второй скорости.
   - Есть такая, - говорю я и протягиваю ее Рудику.
   - Еще есть?
   - Только одна. В чем дело?
   - Выкинь эту, она не лезет...
   Толстые зубцы шестерни не входят в зацепление с зубьями тройника.
   ... Каленая шестерня с сорока четырьмя зубцами и один надфиль - бархатный, к тому же.
   ... Мы спиливаем металл...
   Полуденный зной...
   Временами то я, то Рудик говорим, что пора кончать - уже около часа дня, а готовы только семь зубцов.
   - Куда спешить? До вечера далеко, и сегодня нам все равно не уехать.
   - Ты бы хоть сбегал - выкупался...
   - А ты?..
   Мы спиливаем металл - такой же твердый, что и надфиль, и множество раз примеряем каждый зуб шестеренки к зубьям тройника...
   В половине четвертого появляются наши. Они довольны и веселы .
   - Накупались до одури, - говорит Леша, - никогда не видел такого спокойного моря и такой чистой воды после полудня...
   Нейка протягивает мне на ладошке клешню краба:
   - Посмотри, папа, мне это дядя Леша подарил.
   - А где же ее хозяин?
   - Только клешня,- говорит Света,- краба не было.
   - Вот так, - говорю я. - С паршивой овцы хоть шерсти клок...
   - У крабов волосы? - спрашивает Нейка.
   - Волосы у людей.
   - И у баранов, - говорит Рудик и смотрит на меня.
   ...Смешинки в глазах Рудика...
   Мы пилим каленый метал шестеренки...
   - Идемте обедать, - зовет Эмма, уже скоро четыре.
   Рудик говорит, что мы дошли до половины...
   - Ну, как хотите, мы все проголодались...
   - Бросай, Рудик, пошли, обедать! - зовет Лешка. - Пусть он копается - его машина...
   ...Мы пилим...
   ... Приходят женщины, приносят еду - хлеб с котлетами.
   - Неечка задрыхла, как только голова коснулась подушки, - говорит Света, - Леша в клубе, остался почитать газеты. Подожди, я оберну хлеб.
   Бутерброды, обернутые в салфетки; черные оттиски наших пальцев на белоснежной бумаге...
   Вкусно! Мы поспешно глотаем обед - мы его заработали...
   Пилим...
   ...К восьми вечера коробка собрана.
   - Искупаемся? - предлагаю я Рудику.
   - Пойду под кран, умоюсь с мылом, - говорит Рудик, - купаться что-то не хочется...
   Часа через два - уже в темноте - я отвожу машину на стоянку. *****
  
   ... Тугое "дзумп", барабан сходит со ступицы. Весь он и все-все на опорном диске залито вонючей тормозной жидкостью. Я принимаюсь отмывать несчастную "Катерину".
   - ...Или как в Копетнари под Кутаисом - ты можешь сожрать свой редуктор, и это тоже очередная подлость: выбрала момент, когда меня нет рядом!.. Можешь сбросить колесо с огрызком полуоси - на полном ходу! - пожалуйста! Хоть все четыре! Представляю, какое было зрелище - фонтаны огня от сгорающих на асфальте твоих же опорных дисков!..
   Это было! Все было! Мы это все проходили. Ты, вообще, многое можешь!.. Но, послушай, ты же знаешь, чем это кончается: я всегда седлал тебя, и всегда, в конце концов, ты покорно тащила меня к дому - как в августе шестьдесят второго из Кутаиса, как вчера...
   Тормоза - подумаешь! В первый раз, что ли?..
   ...Но не вздумай опозорить нас завтра! Завтра - ни-ни! Завтра ты будешь как молодой жеребец! Как танк на Курской дуге! Как пионер, который всегда готов! И чтобы ни пылинки!.. Я не потерплю, понимаешь?
   ...Понемногу все становится ясно. Напрасно я облаял ее - теперь это хорошо видно: неделю назад я сам неверно отрегулировал длину рычага ручного тормоза. Тормозная колодка вышла из шлица регулировочного винта, и освободившийся поршень выскочил из тормозного цилиндра вместе с манжетой...
   "Катерина" стоит, задрав заднюю лапу, как кобель, обнаруживший единственное дерево в пустыне, как блудливая ослица, готовая лягнуть своего седока. Порой мне кажется, что она с интересом подсматривает, как ее лечат...
   Я виноват, конечно, но говорить ей об этом не стоит. И все же я меняю тон.
   - Пожалуйста, - говорю я чуть менее напористо, даже сконфуженно, - ты можешь продолжать свои штучки - в определенных рамках, разумеется. Но не подведи меня завтра... Всего три километра - от Пекина до вокзала - что больше?.. Я даже прошу тебя, ты слышишь, - только завтра. А потом, как захочешь...
   ...У нас свои счеты, она знает. Она делала с нами, что хотела - со мной и с Рудиком...
   ... Я ставлю новые манжеты, надеваю барабан, затягиваю и шплинтую фигурную гайку на полуоси. Остается прокачать тормозную систему.
   ... Напрасно ты шумел. По большому счету, ее благодарить надо за редуктор, "полетевший" в Копетнари. А всякие ее шутки с тормозами всерьез не принимать - ничего ведь не случилось, твои пассажиры не испугались даже и ничего не поняли...
   - ...Всего три километра, - повторяю я, - потом, как захочешь... И я подум аю, может сообразим тебе движок от восьмерки...
   ... Я прокачиваю тормоза.
   Если бы не этот редуктор, сколько еще лет длилось бы тягостное молчание? Когда еще я с Рудиком преодолеем мы Рикотский перевал?..
  
   Копетнари, как это было.
  
   ***** 28.О8.1962. Тбилиси.
   Я задремал в ожидании Рудика. Сегодня утром он и Эмма выехали из Сухума на "Катерине", которую две недели назад я оставил им в Агудзерах перед возвращением на работу в ТНИИСА. С минуты на минуту Рудик должен появиться у нас во дворе.
   Меня будит Эмма. Довольно бесцеремонно вцепившись в плечо, она трясет меня и повторяет: "проснись!", хотя я уже открыл глаза.
   - Приехали? - cпрашиваю я. - Где Рудик?
   - Я добралась самолетом. Мы не доехали всего восемнадцать километров до Кутаиса. Машина поломалась, и Рудик остался с ней; тебе записка...
   Я читаю записку. Все ясно: полетел редуктор; надо снять его с Рудикиного "Москвича". Мы с Эммой идем к ним домой, и по дороге она рассказывает:
   - Рудик попросил помощи у какого-то мингрела, проезжавшего мимо на "Волге". Но, вместо помощи, он вернулся с тремя типами, предложил нам оставить машину и поехать в Кутаиси. Рудик отказался, тогда они стали угрожать. Рудик заперся в машине, а в приоткрытое окно выставил взведенное ружье для подводной охоты. Подействовало: эти негодяи уехали. Рудик написал записку и посадил меня в автобус...
   ... Эмма снабжает меня переноской, я достаю инструменты из багажника и начинаю работать...
   ... В час ночи я отправляюсь в аэропорт. Редуктор в авоське. В пакет Эмма уложила немного еды.
   Первый рейс на Кутаиси в пять тридцать утра. Я засыпаю на скамейке под открытым небом.
   В половине седьмого я в Кутаиси. Минут сорок уходит, чтобы найти автобус до Копетнари.
   Редуктор весит не меньше пуда; ручки "авоськи" врезаются в ладони; чугунный корпус бьет по ноге...
   ...Автобус останавливается после железнодорожного переезда, Рудик выходит из "Катерины", рассказывает: метрах в трехстах военный аэродром. Там можно будет достать нигрол. Мы закусываем курятиной и приступаем к работе.
   Низкий гул запущенных вдали реактивных двигателей, перерастающий в бешенный рев взлетающего над нашей головой истребителя. Всякий раз при этом я высовываю голову из-под днища машины: мне нужно убедиться, что он направляется не к нам.
   Машина стоит метрах в трех от дороги; проезжающие "Икарусы" и тяжелые грузовики обдают нас пылью и жирным, черно-синим дымом. Земля дрожжит под ними.
   К одиннадати часам машина на колесах. Рудик отправляется за нигролом; я принимаюсь за тормозную систему.
   Солнце, практически, в зените.
   Влажный воздух Западной Грузии...
   Рудик появляется только через час: на аэродром его не пустили; пешком он добрался до какого-то хозяйства...
   Я надеваю капроновый носик на горловину канистры. Удобно: заливать масло можно через небольшое отверстие, не переливая его в другую посуду.
   Нигрол залит. Я хочу вытащить насадку из отверстия, но она соскальзывает с канистры и исчезает внутри балки моста... Пальцем я нащупываю ее - она еще не утонула в густой жидкости, но я лишь проталкиваю ее куда-то вперед и больше не могу до нее добраться...
   Я говорю все, что я о ней думаю. Я шофер - это помогает...
   Потом короткое совещание с Рудиком.
   Надо слить нигрол обратно в канистру. Для этого Рудик отдирает обложку от тетради и сворачивает ее в воронку. Я отвинчиваю пробку в сливном отверстии; Рудик подставляет канистру с бумажной воронкой. Плотная струя вырывается из отверстия и сминает воронку. Нигрол течет по канистре, по нашим рукам, льется на землю. Блестящая черная лужица расползается по земле. Я затыкаю отверстие ладонью...
   Мы потеряли пол литра драгоценного нигрола, и начинаем все заново. Минут сорок уходит, пока тонкая ниточка стекающего масла обрывается окончательно. Для большей безопасности, Рудик убирает канистру в сторону. Мы поочередно просовываем пальцы в верхнее и нижнее отверстия балки, пытаемся нащупать насадку на ее дне. Наконец, она найдена, но вытащить ее через отверстие невозможно: насадка должна встать вертикально, а для этого надо продеть через нее проволоку. Все это при-дется делать наощупь - внутри балки ничего не видно. Нам не вытащить эту мерзость, считает Рудик, придется разбирать мост - снять редуктор и полуоси, а потом снова собрать и прокачать тормоза - работы часа на три. Сейчас больше часа. Так домой мы сегодня не попадем. И нельзя оставить насадку внутри балки: искрошит редуктор, несмотря на свою капроновую природу. Рисковать мы больше не можем!
   Я считаю, что насадку надо вытащить без разборки моста, надо продожить попытки. Главное - найти кусок проволоки!
   Две измызганные, черные, как кочегары, фигуры, ищущие кусок проволоки в поле возле железнодорожного переезда в Копетнари...
   Не может быть, чтобы в наше время на травяном поле Западной Грузии не вырос паршивый кусок железной проволоки! Просто нельзя поверить в это! Минут через двадцать этот кусок у нас в руках...
   Я принимаюсь за ловлю...
   Легче было бы поймать осетра в Нейкином ночном горшке!
   Я изгибаю один из концов проволоки в крючок. Его надо пропустить сквозь трубку, отверстие у которой около восьми миллиметров. Если это удастся, то при обратном движении проволока зацепится за край насадки и ее легко можно будет вытащить вместе с крючком. Все до гениального просто, но как попасть в отверстие трубки, лежащей где-то на дне балки?
   - Попробуй, - говорит Рудик. - Я пойду поищу воду.
   Я пробую... Я начинаю около двух часов дня. Рудик возвращается минут через сорок. Он угощает меня теплой водой из фляжки, и я снова берусь за огрызок проволоки. Через пять минут я протягиваю Рудику насадку.
   - Это на твой прошедший День Рождения,- говорю я...
   В пять часов мы въезжаем в Кутаиси, кружим по улицам, находим, наконец, забегаловку и долго наслаждаемся холодной и прозрачной водой из под крана; потом обедаем. В шесть часов мы трогаемся в путь.
  
   ...Рудик начинает свой допрос, когда "Катерина" на первой скорости нудно тащится в гору на выезде из города.
   - Я до сих пор не знаю, - говорит он, - почему вам пришлось уехать из Агудзеры. Действительно ли из-за Нейкиной болезни, или потому что тебя обманули с квартирой? Ты же был доволен работой, так почему нельзя было подождать еще несколько месяцев?
   -Ни то, ни другое. Надо было спасать семью.
   - Не понимаю. То же самое ты говорил, когда уезжал из Тбилиси в Агудзеры.
   - Тогда я спасал ее от бабушки и от матери. Света не ладила с ними. Скандалы и сцены с ее, якобы, припадками повторялись все чаще. Однажды она швырнула в мать утюгом - ты все это уже знаешь: она промахнулась, все остались живы...
   А сейчас надо было увезти ее от мужчины - в техникуме она сошлась со студентом из ее группы. Дело зашло очень далеко.
   - Почему ты так думаешь?
   - Знаю. Уже в феврале она стала возвращаться из техникума последним рейсом, хотя занятия кончались не позже десяти. Я укладывал Нейку спать и бежал встречать автобусы. Часто и этот - последний - приходил без нее. Я стал ездить в город, чтобы встретить ее к концу занятий. Иногда это удавалось, но, как правило, техникум пустел, свет выключали, а она не появлялась. Я рыскал по городу, но не мог ее отыскать. И все же однажды - эту ночь я надолго запомню - я нашел их у Красного Моста. Было около двенадцати. Я долго стоял на противоположной стороне улицы - ждал, пока они распрощаются. Но приближалось время последнего объектовского автобуса, тянуть дальше было нельзя, я подошел к ним и тогда началось представление: "Познакомься, это мой товарищ...".
   - Пойдем! - сказал я.
   - Я хочу познакомить тебя с Сергеем...
   - Решай, ты со мной или с ним, - ответил я.
   Она пошла со мной... Это было 17 марта. Ровно через месяц после этого - 17 апреля - она провела с ним воскресенье на берегу моря в Очамчири. Оттуда они уехали в Сухум, и часа четыре пробыла у него дома. В Агудзеры она приехала только к восьми вечера - близко к закату... И еще ровно через месяц после этого - 17 мая...
   ...Инспектор-гаишник обрывает наш разговор. Он появилcя внезапно - вышел из облупленной "Волги", когда нам осталось до нее метров сорок, и с очевидным интересом разглядывал приближающуюся к нему машину, на заднем сидении которой в беспорядке навалены подушки, одеяла, сумки и длинющее Рудикино ружье для подводной охоты.
   Мы подъезжаем, и он, наконец, принимает решение: пестрым жезлом велит Рудику съехать на крохотную площадку, отгороженную от крутого обрыва сплошной стеной из гигантских кустов ежевики.
   Рудик выруливает, и мы выходим из машины .
   Это - молодой лейтенант в мятой обожженной солнцем форме. На внятном грузинском он требует документы и начинает осмотр.
   Его интересует номер кузова.
   Пожалуйста. Я открываю капот и тряпкой оттираю запыленную бирку.
   Лейтенант медленно, словно читая по слогам букварь, сверяет номера кузова и шасси.
   Теперь ему нужен номер на блоке цилиндров.
   Он, естественно, не доволен результатом, но что-то вспоминает и тут же изъявляет желание попробовать ручной тормоз, который почему-то у "Катерины" тоже в порядке.
   Лейтенант качает головой, и крутит руль.
   Улыбка на лице лейтенанта:
   - Люфт руля больше нормы, - говорит он.
   Я сохраняю нейтралитет: только Рудик владеет языком в объеме, достаточном для обсуждения величны люфта у "Катерины".
   - Люфт нормальный, - говорит Рудик. - Вы, батоно инспектор, неверно измеряете: сначала надо правильно установить колеса, а сейчас они вывернуты в крайнее правое положение... Шехедет...
   -------------------------------
   (груз.) - Посмотрите
   ------------------------------
   Пятна на загорелом лице инспектора. Сейчас начнется!
  : Рудик выворачивает руль и подробно отсчитывает градусы.
   Желваки на лице инспектора; он слегка бледнеет.
   Мы молчим. Наконец он выдает:
   - Столько времени я потратил! Должен же я что-то иметь с вас!..
   - Ки, генацвале, эс адрэ ратом ара тквит? - отвечает Рудик.
   --------------------------------------------------------------------
   (груз.) - Да, дорогой, почему раньше об этом не сказали...
   ------------------------------------------------------------------------
   Огромными своими лапами он вытаскивает из плетенки, стоящей на полочке под задним стеклом, гроздь ароматной черной "Изабелы". Лейтенант величественно принимает дар и отдает Рудику документы.
   - Ицоцхлет! - доброжелательно напутствует нас инспектор.
   -------------------------------------------
   (груз., вежливо) - Живите долго.
   -----------------------------------------
   ... Подъем на выезде из Кутаиса. Мы проезжаем метров пятьдесят вверх, и я сплевываю в открытое окно.
   - Кусочник! - говорю я.
   - Сволочь! - отвечает Рудик. - Ты не туда плюнул...
   Он показывает на надпись, выложенную кирпичами на траве: "КПСС - наш рулевой".
   - А "Советские люди - лучшие в мире!.." - подхватываю я.
   - Просто грабитель, еще не нажравшийся... Советские, как и все остальные, очень даже разные...
   - Естественно, я ведь не об этом. Я о лозунгах, которые в нас внедряют, внушая нам образ, в который сами не верят, об идеологической работе с населением - агитации и пропаганде...
   - Это не агитация. Над такой агитацией просто смеются, в особенности грузины. Недаром они выложили этот лозунг на русском. Расскажу, как они воспитывают детей, приучают их судить о русских не по нормальным людям, а по отбросам - это мы с Эммой только что в Гудаутах видели. Там у рынка, совсем рядом с дорогой повален эвкалипт. Ветки обрублены - толщенное бревно, и на нем всегда одни и те же типы, людьми назвать их не хочется... Двое мужчин и женщина - всегда пьяные, всегда у них вино или водка. Жуткие лохмотья, вокруг тьма тьмущая мух, ноги в язвах, лица и тела в синяках и кровоподтеках,.. гной... У одного глаз совсем заплывший - наши типичные бомжи, словом. Там, по-видимому, они давно собрались вместе - их избивают...
   - Совсем не обязательно, они и в драках между собой могли набраться...
   - Верно. Но, дай докончить, я подхожу к основному. В последний день - я это сам видел - на бревне сидели только мужики. Бутылка, конечно, - они передавали ее друг другу... Женщина валялась у бревна, ее вырвало и голова лежала в луже... Мухи - на губах, на лице, на шее, на краях лужи - облепили всю эту гадость, и какой-то пожилой мингрел пальцем показывал на нее мальчику - сыну, а может внуку, и учил: "шехеде, швило, эг русэбиа".
   ----------------------------------------------
   (груз.) - Посмотри, сынок, это русские.
   ----------------------------------------------
   Больно видеть: это уже не люди, но по ним о нас судят, учат детей презирать и ненавидеть русских! Помочь им нельзя, да и кому это нужно? А как наглядное пособие - лучше не придумаешь... Вот это - агитация!..
   - Их, может быть, для этого специально и держат...
   - Не думаю. В России из городов, да и у нас - из Тбилиси - их убрали, а в такой глухой провинции всем просто плевать... Хотя, может быть, действительно, кто-то и самоутверждается та-
   ким способом - те, кто добрался до верха, к примеру, чтобы своих крепче в руках держать - вроде бы, "дух нации" поддерживать...
   - Именно так. Для этого в России народу подбрасывают еврейский вариант, здесь - русский. Но есть и отличие - здесь они выступают против "поработившей" их нации и, притом, особенно и не скрывают свое, якобы, превосходство. Им это просто необходимо. В университете все пропитано шовинизмом - под лозунгом "национального самосознания", которое насаждается, прежде всего, среди молодежи, можно любые планы реализовать, "отодвинуть", например, народ от Москвы и вообще от России. Пока что - отодвинуть, а дальше видно будет....
   - Не исключаю и это... Но пока, вроде бы, все держится... Все это чиновничье скопище, партийные бонзы большие и малые - "номенклатура" - пока не посмеет, но расшатывать будут все смелее. Надвигается еще более грозный фактор: растет следующее поколение - их дети, не знающие жестокости диктатуры и, значит, не знающие страха. Все они, если удастся, страну по винтикам растащат - народ дурной, сразу ничего и не поймет... Московская номенклатура не менее хищная, чем наша; цель у всех
   у них одна - уже сейчас все, что могут, тянут, и грызут при этом друг друга, как могут. А Москва на все это спокойно взирает - "дружба народов"...
   - Не все так просто будет, конечно. Но, в основном, я согласен.
   - ...Думаю, еще круче забирать надо: дело в том, что революция, как катаклизм, пока не кончилась. Собственность отобрали, но по-настоящему еще не распределили. Она пока числится в запасниках - "общенародная" или "государственная" - ничья, значит. Вот и растаскивают ее кому не лень: рабочий - через проходную, по мелочам; руководитель, если он умный, многими более хитрыми способами - квартиры, дачи, путевки, престижные институты для детей - словом, есть, чем попользоваться... Те идеалисты, которые искренне верили, что народу несут счастье, сгорели - одни в топках паровозов и на фронтах гражданской войны, другие чуть позже - на Беломорканале или в Сибири, на рудниках дожили свой век. А те, что им на смену пришли, и еще придут новые - они, по-крупному, и распрделят все заново. Передел уже начался - коррупция процветает. Этот лейтенант на самом ее дне - тоже из их команды, а Москва - что?.. Хрущев своим оптимизмом только подливает масла в огонь - туфлей стучит американцам: "Мы вас погубим..." А что под носом у него, не видит. Придурок он!.. Самых наглых - если уж слишком мараются, конечно, хватают. Думаю, нам еще не раз предстоит читать что-то вроде: "Иванов, как зеркало советской (русской, грузинской и т.д.) коррупции". Но от этого мало что изменится: есть товар, будет и спрос на него...
   Я рассказываю Рудику про автоматы, и как Чхиквашвили смеялся вместе с Барбиквадзе.
   - Мерзавцы, - говорю я, - эти люди пели нам про коммунизм...
   - Раковая опухоль... Стрелять их надо! - возмущается Рудик, - Как за хлебные карточки отца Эточки Маниевой ...
   Мы вот куда забрели... Лет десять назад такой разговор выглядел бы нелепостью. А сейчас... Не хочется думать об этом, но слишком много признаков появилось... Пусть только трещинки, но они множатся, расползаются... Бесконечные лозунги... Лозунгов и раньше хватало, но люди верили. Потом пошли разоблачения, и вера умерла... И у Рудика - как он изменился!..
   - По твоему выходит, раз передел неминуем, революция была впустую?
   - Недаром сказано: "всякая революция должна уметь себя защищать", то есть она должна держаться на диктатуре, на штыках, чему мы свидетелями и являемся. Вся история Союза - от его зачатия до сегодняшнего дня - история диктатуры, штыков и крови, от чего никто стыдливо не отказывается. Тридцать седьмой год - апофеоз диктатуры, но в скрытой форме она существует и сейчас. После разоблачения культа личности, держаться за нее будет все труднее - чем больше Хрущев допустит демократии, тем сильнее эта демократия будет расшатывать лодку, пока та не опрокинется. Но это все, так сказать, плоды, они на поверхности. Значительно сложнее понять ошибку садовника. Мне кажется, это главное - понять ее для будущего. Я говорю о Марксе, который телегу поставил впереди лошади. Он считал, что бытие определяет сознание - форма собственности определяет идеологию, общественное сознание и, в конечном счете, психологию каждого индивида. Первична форма собственности, которая определяется уровнем развития общества - его научного и технического прогресса и его общественного сознания. Мне кажется, наоборот: первично сознание человека, и этот фактор - главный - Маркс в своем учении просто упустил, отбросил как не важный.
   Что есть человеческое общество? Представь его, как организм, состоящий из многих отдельных клеток - личностей и органов - разных слоев этого общества (имущих, неимущих, работающих, паразитов и так далее). Весь этот организм как-то существует - общество живет. Вектор всего организма: "ЖИТЬ!", но это и вектор каждой клетки - личности, которая может жить только в составе всего организма. И вот, наконец, основное: оказывается, "ЖИТЬ" - это не главный вектор личности. Главный ее вектор, особая психологическая установка человека - "Я ХОЧУ ИМЕТЬ". Этим отличается человеческое общество от уже существующих в природе комуннистических обществ - муравьиного и пчелиного. Там нет: "МОЕ" - там только: "НАШЕ". "МОЕ" - постоянный стимул в деятельности чело-века. Жить для себя, для удовлетворения своего "ХОЧУ БЫТЬ ХОЗЯИНОМ" - такова природа человека. И никакая другая в обозримом будущем ее не заменит. И вдруг какая-то часть общества (какой-то орган целого организма) захотела жить по-другому - по новым законам, по которым это "МОЕ" отвергается. Для организма это - болезнь. Естественно, вся остальная часть организма начинает бороться с этой болезнью, чтобы вернуться к исходному состоянию. То есть большая (но вовсе не лучшая !) часть человеческого общества от такого нового отказывается, так как оно направлено против природы человека, против его естества. При всем моем уважении и восхищении подвигами Лазо, Че Гевары и многих тысяч других, приходится признать: революция - болезнь человеческого общества. Оно должно переболеть ею и вернуться обратно к своему естеству. Идеалы революции, как бы ни были они благородны, направлены против природы человека, а потому чужды обществу. Рано или поздно, переболев революцией, оно возвращается к своему естеству - революция идет на убыль, затухает, а наиболее оборотистый ее функционер (или целая хунта) извлекают из всего этого катаклизма свою личную выгоду: становится вождем - "президентом" или "императором" - назови как хочешь. Примеров тому - от Великой французской революции до наших дней сколько угодно - германская и венгерская революции двадцатых годов, бесконечные африканские: император Наполеон и президент Мобуту. А какова судьба благородного и несчастного Лумумбы?..
   - В Африке не революции. Есть еще Фидель на Кубе, Корея, Вьетнам...
   - Сателлиты - они тоже только на штыках держатся. Обидно, конечно, верю, что Фидель чист душою, но и там не обходится без крови. Эволюция сознания, эволюция общества в будущем, возможно, и приведет к новому общественному строю, но нам с тобой уготован тухлый социализм, и дай нам Бог не увидеть худшего...
   - Здесь я категорически против: народ на Кубе Фиделя и любит, и поддерживает, у них все иначе.
   - Они на взлете... Посмотри на них лет через тридцать, когда Фиделя не станет...
  
   Длиннущий подъем, наконец, кончается. Отсюда до Зестафони рукой подать...
   ...Я против расстрелов - любых... Я против любых переделов и революций, если они настоены на крови. К чему народу такое счастье?.. Мне лично Хрущев по душе - простой, от людей не прячется, квартиры обещает - строить, действительно, стали больше...
   Размечтался - квартиру от Хрущева! Смешно даже... Эти жирные, сколько у них ни будет, не остановятся никогда... Чхиквашвили - ему, говорят, платили при распределении. Скандал загасили, до суда не дошло...
   ...Квартира, конечно, очень нужна - Свету и Нейку надо отделить от матери; может, тогда наладится... Надо сохранить семью...
   ... Это семья?..
   Не важно... Есть Нейка... Другие говорят: "Нея". Десятки раз в день ты слышишь это имя - все, что у тебя осталось...
   ...Света не отнимет это имя, не отнимет у меня девочку,!.. Я спрятал Нею глубоко, никто, кроме Рудика, не знает о ней. Но даже он никогда больше ее не вспоминает - боится меня потревожить?
   ...Пусть. Так даже лучше: моя мечта, моя сказка навсегда останется во мне...
   ... Теперь мы о многом не можем говорить - между нами "чудовищная флуктуация", о которой ни я, ни Рудик не смеем вспоминать вслух - гнойник, к которому мы не смеем прикоснуться...
   Моя боль тоже навсегда останется во мне...
   Рудик прерывает молчание:
   - Ты упомянул семнадцатое мая...
   - Семнадцатого мая ей сделали операцию...
   - ...???...
   - ...Аборт...
   - А еще раньше ты так уверенно сказал: "провела с ним воскресенье на берегу моря", как будто был там все это время...
   - Я поехал туда на следующий день, и очень точно определил место на берегу, где они были...
   - Каким образом?..
   - Чтобы ты понял, начну с субботнего вечера. Когда я пришел с работы, Света сказала, что в Очамчири, в магазин возле рынка завезли венгерские шерстяные костюмы. Она хотела бы завтра утром съездить и посмотреть их.
   - Хорошо, Света. Денег у нас нет, давай я быстренько поем и сбегаю к Александровым.
   Я вернулся примерно через час.
   - C деньгами порядок, Света; когда нам завтра выезжать?
   Она ответила:
   - Я поеду одна после завтрака, ты же собирался с пчелами работать. Автобусов много - всего час езды...
   Мне, конечно, это не понравилось, но я сдержался.
   - Хорошо. Скажи, когда ждать тебя обратно?
   - Ну, откуда я знаю, как получится... Как с автобусами будет...
   - Хотя бы ориентировочно. Я думаю, на дорогу пойдет два - два с половиной часа, ну, и там - еще час. Если ты выедешь в десять, то к часу - двум уже можешь быть дома...
   - Опять ты пристаешь ко мне со всякими прикидками... Откуда мне знать?
   - ... Мы могли бы втроем прогуляться до моря...
   - Пойдите без меня...
   Я чувствовал ее неприязнь, раздражение и, чтобы избежать обычного скандала, не стал настаивать.
   ... В воскресенье я ждал до двух; потом, чтобы не маяться, ушел с девочкой на море, оттуда в парк. Время я нарочно тянул - надеялся, что к нашему приходу Света уже вернется, и день кончится спокойно.
   В шесть, когда мы вернулись с прогулки, ее дома не было. Прошло еще полчаса, я просто обезумел: что случилось? Где ее искать? Прошел еще час, я стоял у забора и ждал... Наконец, на дороге мелькнула ярко-оранжевая "бобочка" Светы.
   Я оставался у калитки, поджидая, пока Света подойдет.
   Когда она приблизилась, стало видно ее красное, в поту, напряженное лицо. Мне показалось, что она ненавидит меня, словно это я, а не она, шлялся весь день.
   Я открыл калитку. Не сказав ни слова, она как-то странно - быстро и будто не замечая меня - прошла мимо, но не к дому, а к кухне. Я окликнул:
   - Света, подожди, что cлучилось? Почему ты так опоздала?
   Она отмахнулась:
   - Жарко. Я хочу выкупаться...
   У двери кухни она бросила на землю матерчатую сумку и через кухню прошла в баню. Из сумки высыпались раковины рапанов - крупные, перетертые на камнях, разбитые волнами, пустые и дырявые...
   Света не появлялась долго. Я обошел кухню, просунул голову в небольшое открытое окошко. Я увидел... Она не мылась... Она спасалась от беременности...
   Я молчу. Мне не хочется продолжать, и Рудик не настаивает. Он ведет машину молча. Я вижу его заостренное лицо, сжатые губы, я чувствую кожей: в душе его творится что-то такое, чем он не хочет или не может делиться...
   У Рудика горе...
   ...Освободившиеся от заводских труб, обгоняющие друг друга клубы рыжего и серо-коричневого дыма; проступающие из него, покрытые слоем черно-рыжей пыли корпуса ферромарганцевого комбината с пустыми, без стекол, глазницами окон; каменные, покрытые все той же пылью двух- и трехэтажные коробки жилых кварталов вокруг крохотной центральной площади у железнодорожного вокзала; одинокие, разбитые платформы на путях за разрушенным забором; чахлые деревья с пожелтевшими, словно ноябрьскими, листьями - Зестафони.
   Мы минуем городишко, и вползаем в низину между хребтами. На многие километры вверх по ущелью солнце скрыто за шлейфом бурого дыма, отравляющего леса на склонах гор. Рядом с дорогой нам навстречу несет свои воды Дзирула.
   До Рикотского перевала еще три десятка километров. Рудик по-прежнему ведет машину, и я рассказываю ему о морском береге в Очемчири.
   - ...Эти продырявленные раковины рапанов я нашел среди камней только в одном месте - там, где берег круто изгибается к северу - далеко от турбазы и от погранзаставы. Там на берегу, прямо из песка, что за полосой камней, торчат огромные кусты, опутанные плетями ежевики, среди которых ничего разглядеть невозможно, никого не заметишь, если специально не ищешь, и туда никто не ходит. Я прошел вдоль всего берега до самого устья Гализги, и хотя было тепло, дождя уже не было, людей не встретил... А еще раньше, сойдя с автобуса, я обошел все лавки в центре и у рынка - ни о каких венгерских костюмчиках там не слышали...
   - Я одного не понимаю, - говорит Рудик, - как ты узнал, что она была именно с Кишмария?
   - Во первых, Гурам назвал его имя...
   - Что за Гурам? Откуда он взялся? - Я нашел Гурама - студента из их группы. Света сама назвала его имя:
   - Спроси у Гурама Мелия, - кричала она, - я ехала с ним в одном автобусе, он вошел в Киндги...
   Гурам назвал Кишмария. Он доехал с ними до самого города и сошел в Каштаке. А Света и Кишмария поехали дальше. Было около четырех часов, а домой она пришла к восьми вечера. Если принять, что на дорогу от Сухума до Агудзеры ушло минут сорок, то, значит, больше трех часов она пробыла у него дома...
   - Что "во-вторых", и вообще, почему ты считаешь, что она потом поехала к нему домой?
   - Во вторых, у него дома, на балконе я обнаружил точно такие же дырявые раковины рапанов. Поделились...
   - Ты ходил к нему?
   - Я дважды был у него дома; во второй раз со старшей сестрой Светы - Таей, но его оба раза не было...
   ...Молчание снова.
  
   В ущелье подъем пока не заметен. Полтора десятка километров по хорошо накатанной дороге мы проскочили за двадцать минут. К вечеру встречных машин почти нет, к тому же сегодня воскресенье. Мы движемся в однонаправленном - от моря на восток - потоке машин. Чадя синим дымом, нас обгоняют огромные красные "Икарусы", нарядные "Москвичи" и "Волги" с грузинскими. армянскими, реже - азербайджанскими номерами. Через два дня конец летних каникул; они спешат домой с нагруженными и зачехлеными багажниками на крышах, прицепами - тележками и настоящими дачами на колесах. В высунутых из окон детских ручках радостно полощатся цветные ленточки, косынки и майки, выглядывают наружу довольные и сытые морды пуделей и овчарок, мелькают за занавесками ухоженные лица знающих себе цену молодых черноволосых женщин.
   ...Их оценивающие взгляды из-под дымчатых стекол "очков-консервов" - иногда вызывающие, но чаще презрительные...
   ... Вот и знакомое место, где рядом, не смешиваясь, в одном русле несут свои воды самая черная на Кавказе река Квирила и уже набравшая мути Дзирула. Мы подъезжаем к устью Квирилы, куда она приносит с горных выработок тысячи тонн пустой породы, и Рудик возвращается к разговору о Свете. Теперь его интересует, как решился вопрос с учебой Светы в Тбилиси.
   - Ее берут на третий курс техникума связи.
   - С ее отметками?
   - "Хвостов" у нее нет, контрольные и курсовые я писал в срок. И к экзаменам готовил. Она сдавала на тройки и даже на четверки...
   - Ты жаловался, я помню, что у нее плохо с грамматикой...
   - Действительно, плохо! Отвратительно!.. Все прошлогоднее лето, пока я был на сборах, я занимался с ней как мог: писал ей каждый день, требовал, чтобы она ежедневно отвечала, разбирал все ошибки - по 20 - 40 ошибок в каждом письме...
   - ...Как же она смогла cдать вступительные экзамены?
   - Ну, во первых уровень требований в сухумском техникуме... Но главное, думаю, не в этом - ее просто затащил Дариспан. Он там завуч...
   - Первый раз слышу...
   - Да и я с ним почти не знаком... Том Микадзе прошлой весной приехал в отпуск к родителям. Нас пригласили в гости с ночевкой. Это цитрусовый совхоз между Тамышем и Очамчири. Нас очень радушно встретили, а когда мы уезжали, запихивали нам головки сыра... Там и встретились с Дариспаном. Ему лет 48 - 5О - дядя Тома. Он с хода предложил Свете помощь при подготовке, и она, конечно, согласилась... Я плохо представлял себе, во что это выльется, и промолчал. В первый раз я сам отвез Свету - в начале мая, еще до того, как получил повестку. Дариспан живет один за турбазой в Синопе. Его дом последний в ущелье - двухэтажный, гигантский. Заставил меня ползать по этажам, каждую дверную ручку показал... Везде роскошь. И одежда - белый костюм, ярко-красный индийский галстук... А рядом "Катерина"... Через неделю пришла повестка, меня забрали на сборы на все лето, и Света стала ездить к нему одна. А недели за четыре до экзаменов она вдруг написала, что она вместе с Нейкой переезжают к нему на месяц, чтобы меньше тратить времени на езду... Что мог я предпринять? Потом она совсем перестала писать, а в сентябре, когда я вернулся, уже была зачислена в техникум...
   - Как?
   - Я не спрашивал - знал, что правды от нее никогда не узнаю...
   - Они встречались позже?
   - Думаю, что нет... Я не следил... А где-то к зиме появился Кишмария...
   ... Мы проскакиваем последнее селение перед перевалом, и сразу же за ним начинается крутой подъем - настоящая работа для "Катерины", но я знаю: в Рудикиных руках она выдюжит...
   ...Она использует мужчин, как кресло в автобусе, лишь чтобы доехать до следующей пересадки...
   ... Разве она одна? Все они! Им безразлично, чье семя они примут...
   ... Кукушки, подбрасывающие свои яйца...
   Ты не справедлив, мужчин это касается в равной степени...
   ... Ну, это еще смотря каких мужчин...
   ... И смотря каких женщин...
   ... Исключение лишь подтверждает общее правило...
  
   ... Сразу за крутым поворотом дорога сужается, асфальт исчезает и вскоре мы останавливаемся перед гигантской пробкой из десятков машин, томящихся в очереди к узкому коридору на ремонтируемом участке. Рудик берет влево, объезжает очередь и медленно пробирается по волнам стронутой с места породы, между огромными валунами и поваленными деревьями. Минуты через три, когда "Катерина выползает на пустую асфальтовую ленту, я оглядываюсь. Очередь развалилась, покинувшие ее гордые "Волги" ползут по проложенному Рудиком маршруту...
   ... Не думал я, что сегодня придется переворошить все это. И легче от этого не стало...
   Собственно, чего ты волнуешься? Ты уже давно все знаешь и давно привык. И какое, собственно, имеет значение, кто там был первый, второй и третий? И все следующие? Нейка еще не родилась, но ты уже все простил этой женщине - на все годы вперед... Сказал тогда: "это плата".
   За что?
   За Рудика? За Ивету? За собаку?..
   За измену. Ты предал их - Рудика и Нею! Предал самого себя, свою мечту, саму свою сущность... И ни к чему твои слезы...
   Я вытираю лицо грязным рукавом и мне кажется, я кричу:
   - Они все такие! Они дерьмо, Рудик!..
   Я хочу добавить еще что-то, мне нужно сделать опровержение, но Рудик перебивает меня:
   -... Скажи, Александр, ты овладел тогда Эммой?..
   - Нет, Рудик! Нет, нет! Рудик...
   ...Молчание...
   Мы едем молча минут десять. Наконец, Рудик съезжает с дороги и выключает двигатель.
   - Выше мы к реке не пробьемся... Тебе надо вымыть лицо...
   Мы выходим из машины. Не слышно шумной Дзирулы. Покой гор окружает нас.
   - ...Наберем воды для двигателя. Посуда на полу за сидением...
   Тишина заглатывает слова. Тишина охраняет покой гор...
   ...По крутому склону мы спускаемся к тихо журчащему между камней ручью. На противоположной стороне к нему присоединяется вытекающая из под камня тоненькая струйка. Я перешагиваю некогда грозную Дзирулу и пристраиваю стакан. Я подаю Рудику стакан родниковой прохлады. Он медленно вкушает.
   - Вах, мегео! В городе так не бывает...
   ----------------------------------------------------------------------------
   Мегео! - восклицание, выражающее восхищение и удивление одновременно
   ----------------------------------------------------------------------------
   Я наполняю трехлитровку чистой родниковой водой для "Катерины"...
  
   Проникающий сквозь щели в торпедо горячий мокрый воздух от давно вскипевшего натруженного двигателя, приятно овевающий нас прохладный горный воздух из открытых окон, последние метры уходящей круто вверх асфальтовой ленты; последний поворот, сразу за которым возникает просвет за деревьями; заходящее солнце позади нас - мы движемся точно с запада на восток. Солнце будто подталкивает "Катерину", догоняющую свою тень, и вдруг эта тень исчезает - мы на перевале. Вернее, мы уже спускаемся.
   Мы едем домой с запада на восток точно, и Рудик ведет машину. Мне спокойно...
   ... Мне спокойно впервые за эти пять лет, и я хотел бы остаться здесь с Рудиком. Остаться навсегда...
   Рудик везет меня домой. Не знаю, зачем...*****
   - * - * -
  
   ... Я сажаю колпак на место и опускаю машину с домкрата. Теперь коробка скоростей. Здесь сущий пустяк, ее даже не надо снимать: зуб фиксатора согнут и задевает шестерню. Через двадцать минут я завинчиваю последний винт и одеваю на коробку кожух.
   Вот и все. Гуляй, "Катерина"!
   Вчера ты несла в себе жизнь и смерть. Теперь я знаю, почему я
   не сделал это и уже никогда не сделаю - жизнь продолжается, и это не твой выбор... Я поставлю тебе новый движок, сделаю тебя надежной. Теперь в этом большой смысл: мы, может, сгодимся еще...
   ... Когда-нибудь...
  
  
   ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ...
  
   Холодное утро. Тучи висят низко; дует противный восточный ветер.
   Сегодня одиннадцатое мая - день расставания. В календаре значится: "39 лет со дня образования Кара-Калпакской автономной области".
   О Нее ни слова.
   Я не спокоен.
   (А когда я спокоен?)
   Накануне мы договорились с Рудиком, что вдвоем поедем провожать Нею. Гриша, конечно, нашел повод. Тем более, по телефону - разве трудно найти причину? Зато без всякого зазрения он заявил: "А она мне понравилась, знаешь?.."
   Знаю, дорогой, а кому она не нравится?.. Котик - идиот! До него просто не доходит, что на свете могут быть женщины иные, не похожие на его (мою!) жену... Для него все женщины одинаковая мерзость! И он даже не старается их различить, даже не приглядывается к ним. Разве что к их оболочкам. Да и то - для того только, чтобы найти в них что-нибудь мерзкое!..
   Я не спокоен. Одна причина - цветы. Вторая - Света и цветы. Мне надоели эти "ну и ну!", и я не хотел бы услышать это еще раз. Как сделать, чтобы Света не узнала о цветах? Не завозить домой, а повезти сразу к Рудику? Или соврать, что они для бабушки Чкалова?..
  
   Событие в институте: на первом этаже - на стене у лифта, на большом листе ватмана - извещение о смерти начальника конструкторского бюро Вахтанга Зурабовича Миминошвили: "...после непродолжительной тяжелой болезни..."
   ... Как же так? Месяц назад его хватил инфаркт, но говорили, что он выкарабкался... Жаль старика!.. Ходил на комсомольские собрания, раз как-то выступил: "Считаю себя комсомольцем...Я с вами..." - чистый был человек... Что же произошло?..
  
   На втором этаже - вакуум. Никого, как в воскресенье!..
   Захожу к Тому. Он говорит, что Илью Имнадзе вызывали в ЦК; больше ничего не известно. В нашей комнате пусто. Кот ждет меня на Опытном.
   Заполняю увольнительный листок, и тащу его к Кантария. Он тоже ничего не знает.
   - ...Но позже, наверно, прояснится, - говорит Гиви. - Скажите Арзуманову, чтобы оставался на заводе, может он понадобится...
   Он подписывает увольнительную, и я укатываю на завод.
   С "Катериной" все о-кей - как шелковая!
   На Опытном, рядом с каморкой вахтера, на таком же листе ватмана объявление о смерти; на нем фотография...
   Людей здесь побольше, и жизнь, хоть какая-то - ни шатко, ни валко, продолжается. Из механического доносится грохот гильотины; на стенке коридора отблески - вспышки электросварки.
   В сборочном Кот встречает меня у накопителя. Здесь кое-что изменилось: Володя перебрал соленоиды - проложил бронзовые прокладки, и они больше не залипают.
   - Зато усилие стало меньше...
   - Работают,.. - виновато улыбается Кот.
   - А где Володя?
   - Его куда-то позвали. Тебя Арзуманов спрашивал. Он в монтажном цехе. Просил передать, чтобы ты подошел.
   Арзуманов говорит, что Миминошвили умер не от инфаркта, а от инсульта: в четверг вечером случилось кровоизлияние.
   - Не выдержал старик,- говорит Арзуманов,- доконали его...
   - Кто доконал?
   - Все, которые там наверху перегрызлись ... Они-то все живы. Было так... Он рассказывает подробности.
   - Откуда вы все это узнали, Эдик?
   - Слушай, ты же знаешь, я во время войны в разведке служил...
   - Да, вы рассказывали...
   - Ну, так вот, там закон такой: если знает больше, чем один человек, - знают все. Поэтому когда мы в рейд ходили, за нами живые не оставались...
   - Это вы тоже рассказывали, но до меня не доходит, как можно было наших?..
   - Нужно было. В жизни всегда только нужно. Ты входишь в хату - как узнать, кто здесь наш, а кто полицай?.. Старика заложили - было нужно. А он не выдержал... Так всегда в жизни - все вразнос, когда шакалы наверх лезут. Противно, конечно, я из-за этого здесь на заводе уже два месяца торчу. Не хочу в их грязь окунаться...
   - Так, тем более, откуда вы узнали? - не унимаюсь я.
   - Разные источники. Что-то Вахтанг домашним рассказал; что-то сам Чхатар...
   К нам приближается военпред, и Арзуманов меняет тему.
   - ... Как дела, Петр Яковлевич?
   - А-а,.. ну их! - отмахивается военпред. - Ни хрена делать не хотят! Только по двадцать девятой теме из тысячи семисот позиций закрыли, что-то, тридцать шесть. Да и то, мелочь всякую... По-серьезному не хотят браться!.. А теперь, тем более - начальство новое; пока доберутся, пока разберутся - еще полгода пройдет...
   - Какое новое? Назначили кого-то?
   - Ну да. Еще утром стало известно: обоих убрали - и Джикия, и Заридзе. Вместо Джикия назначен Гегидзе - тот, который вторым секретарем ЦК был, а на место Заридзе - утвержден Чхиквашвили ...
   "Так вот почему Чхиквашвили в пятницу орал на Гиви. Он уже знал... "
   - А что Заридзе? - спрашивает Эдик.
   - Его директором Института метрологии назначают, но до этого на пленуме утверждать будут...
   Они продолжают обсуждать ситуацию, планы, графики... Я думаю о Миминошвили. Как это было...
  
   ***** ...Кабинет Мераба Самсоновича Джикия расположен в закутке на втором этаже, рядом с лестничной клеткой. Зайти в него можно только из приемной. Другая дверь в приемной - напротив - кабинет его зама - Георгия Платоновича Заридзе.
   Приемная была нейтральной полосой: встречаясь на ней и раскла-ниваясь, директор и его заместитель вежливо улыбались друг другу. Правда, в последний раз это случилось почти год назад. Теперь же, до того как прийти на работу, каждый звонил секретарше и узнавал, будет ли второй из них сегодня в институте. И только потом они решались прошмыгнуть в свой кабинет. Секретарша тоже была нейтральной. Впрочем, не совсем: однажды из папки с приказами, которые она занесла на подпись к Мерабу Самсоновичу, выпала небольшая фотография Георгия Ильича...
   Месяц назад, 10 апреля, в четверг, после окончания рабочего дня, в кабинете директора собрались трое: он сам, заведующий вторым отделом - Николай Спиридонович Чхиквашвили и начальник конструкторского бюро - Вахтанг Зурабович Миминошвили.
   Миминошвили, как всегда, был одет в свой старенький, до блеска потертый черный костюм. Из-под пиджака просматривалась мятая несвежая сорочка, повязанная старомодным шелковым галстуком. Коричневые полуботинки фабрики "Скороход", которые он старался спрятать под стол, были довоенного фасона и, видимо, прошли через руки многих сапожников с разными вкусами: все заплатки, наложенные на них, имели разные оттенки и причудливые очертания...
   Сам Вахтанг Зурабович был необыкновенно худ и до прозрачности бледен. Меж подрагивающих пальцев левой руки была зажата папироса, а в стоявшей на зеленом сукне директорского стола пепельнице скопилась горка окурков. Курил Вахтанг Зурабович неимоверно много: когда огонек добирался до картонки папиросы, он спешил прикурить от нее следующую...
   Джикия был стар и велик. Его большую и крепко посаженную голову по бокам едва покрывал тонкий слой совершенно белых волос, а середину черепа украшали два небольших родимых пятна. К лацкану его отлично скроенного пиджака был приколот красный с синей полоской депутатский значок.
   ...Сейчас он, грузно навалившись на спинку, молча сидел в своем кресле и хмурил брови. Разговор продолжался уже более полутора часов, и судя по выражению лиц собеседников, зашел в тупик. Обычно приветливый и теплый взгляд сероватых глаз Мераба Самсоновича был притуплен. Он старался не смотреть в лицо своему другу, ощущая неловкость положения: вместе с Чхикваашвили он предложил Вахтангу написать анонимку...
   Как и следовало ожидать, предприятие это оказалось совершенно бессмысленным. Предоставив Чхиквашвили поле боя для медленного отступления, сам Мераб Самсонович, ковыряя заточенной спичкой в больном зубе, сосредоточенно о чем то думал. Кончик спички изредка касался оголенного нерва, и тогда постоянную тупую боль то ли в печени, то ли в желчных протоках - разберись, попробуй - перебивала пронзительная боль, которая заставляла его, сдерживая крик, болезненно морщиться.
   Болячки!.. Давно пора было пойти к врачам , расправиться с недугами, но, вот, все дела,.. дела... А может, это и есть старость - подумал Мераб Самсонович, - совсем не время сейчас болеть... Старость, усмехнулся он про себя, да она уже давно пришла... Только я стараюсь, и многие не замечают... Но уже не тот... Когда в 48-ом Кутаисский начал строить, с рабочими камни таскал... Помнишь, придавило эскаваторщика, так я сам взялся за рычаги... И как дело шло! Приду на площадку, а вокруг все кипит, цеха как грибы поднимались, а рабочие меня больше своих жен любили! Так и говорили: "...Ты наш, свой"... Но что же сейчас случилось? Неужели из-за старости все?.. Потом, когда пошли первые грузовики, и он согласился остаться директором автозавода, три года пролетели в тишине и спокойствии. Может, тогда и сломалось все, подумал Мераб Самсонович, мне бы снова на стройку - в графики, в планы... А там все тихо было,.."тихая пристань..." Потом назначили в этот институт... Строить надо было... Создавать... Инженер же я - всю жизнь инженером был! А здесь что? Бумаги подписываю, а в деле ни черта не понимаю - не для меня эти машины. Потому и чужой я здесь. Этот - он кинул взгляд в сторону Чхиквашвили - мне кричит: "Машины! Машины дискретные - у них все будущее!" А Заридзе свое: "Металлургический цикл! Автоматизация домны..." - каждый тянет в свою сторону, что ему выгодно... А мне между ними приходится лавировать... Но этот как будто получше. Не то, чтобы приличнее, - тоже готов глотку перегрызть, но хоть о деле больше думает, а Заридзе просто кобель... Не хотел я его, сколько ругался в ЦК!.. Насилу сунули... Из Руставского горкома его вышибли за какую-то девку; из райкома, когда секретарем был, опять за бабу выскочил... Откуда только его не гнали, а он опять и опять плавает сверху - "номенклатура"!.. Спина у него в ЦК, а то ему бы и трех дней не продержаться... И нечего его жалеть: уйдет отсюда - через неделю, глядишь, директором станет... Уйдет? А вдруг...", и тонкая струйка страха предательски стала наполнять его... Нет, нет!.. Я докажу им всем, что я еще чего-то стою!.. А он? - Что он сделал в этом институте? Что только не вытворял!.. Из-за осциллографа милицию в институт привел... Позор!.. Его слава пришла сюда вслед за ним. И полгода не прошло, как поползли слухи, шептаться начали... Чего только я уже не слышал - и лаборантки, и чертежницы, и секретарши - все ему годятся! Духами от него несет!.. Побегал бы по цехам, так рабочим потом от него запахло бы. Пакостник!.. Своего кабинета ему мало, говорят, в моем запирался... Кра-а-сивый - волосы хоть седые, аккуратно прилизаны. Глаза, как будто приятные, умные даже, что-то блестит в них - не удивительно, что женщины кидаются как мотыльки - хищного огня в них не заме-чают... А он ничего не боится!.. Не прячется... Какая самоуверенность!.. Наглость! Приказы дурацкие издает и подписывает за меня... Восстанавливает против себя всех и не замечает... Нет, просто ничего не боится... Не боится, конечно... Со мной совершенно не считается, так кого же ему еще бояться? Особенно в последние два года - чувствует, что я уже не тот, и напролом лезет... Не надо было ему показывать, что здоровье у меня... Да как тут не покажешь - инфаркт за инфарктом... Вот и распустился... Неделями может не приходить на работу. Где он бывает?.. Выпивает с друзьями?.. И с этой чертежницей придумал: в командировку послал "по научным вопросам" - это чертежницу-то! А сам на следующее утро улетел...
   Борис Самсонович ушел в свои думы и плохо слушал, как Чхиквашвили напирает на Вахтанга Зурабовича:
   - Слушай Вахтанг, - говорил он, - я тебя просто не понимаю: с одной стороны, ты жалуешься на Сванидзе. Этот мальчишка с тобой, действительно, по-хамски обходится - третирует, не признает за начальника. И так будет все время, пока за спиной его Заридзе - плевать он на тебя хотел! А с другой, ты отказываешься помочь нам. И это сейчас, когда борьба в самом разгаре, когда на поле надо выбросить все резервы - все до последнего патрона...
   Миминошвили перебил его:
   - Я тебе говорил уже: такие дела не для меня. Никогда я не писал анонимок, и сейчас писать не стану. Слушай, ты не уговаривай меня идти против моей совести. Я же не отказываюсь - пусть будет комиссия, и я открыто расскажу про все дела, которые у нас творятся.
   - Чудак ты, Вахтанг! Кто тебя позовет на комиссию? Если ты не напишешь ничего, тебя никто и звать не будет - не будет фигурировать твоя фамилия...
   Он замолчал ненадолго, потом продолжил:
   - ... И еще неизвестно, будет ли комиссия и кто в нее войдет... Понимаешь, кто-то обязательно должен уйти - или они, или мы. Но чтобы это случилось сейчас, пока Заридзе не набрал еще больше силы, пока в совнархозе и в ЦК он не успел обратить всех на свою сторону, надо обострить все так, чтобы комиссия собралась в ближайшее время. Так, чтобы,.. - он рубанул широкой ладонью сверху вниз, - или мы, или они! Ни о каком примирении уже и речи быть не может...
   - Ты это уже говорил мне...
   - Так я повторяю: нам твое письмо нужно сейчас как воздух... Материалов у нас будет больше, чем достаточно; а сейчас все средства хороши!
   - Ты неправильно меня понял, Кокоша. Повторю тогда: я с шестнадцати лет в комсомоле и боролся, действительно, насмерть. Потом партия послала меня в горы, я дрался с дашнаками. Я привык стрелять во врагов, я привык, что они стреляют из-за угла. Но сам из-за угла никогда не стрелял...
   - ... Оставь ты это!.. Комсомол!.. Ты это мальчишкам рассказывай. Когда ты выступил при вручении подарков, они раскрыв рты слушали. Но это не для нас! Ты мне скажи, ты - начальник отдела?
   - Ну, и что?
   - Какой, к черту, ты начальник, если твоих людей в липовую командировку посылают, а ты ничего не знаешь! Было такое?
   Вахтанг Зурабович развел руками, не зная, что ему ответить.
   - Было... Я же сам рассказал об этом! Я на подлость из-за этой девчонки не пойду... Это такая!.. Ей все равно кто: не Заридзе, так кто-нибудь другой...
   - Ты не из-за девчонки идешь, а из-за того, что тебе на голову сели - сам говорил: "Терпение кончилось...". Не будешь с нами, скушают тебя...
   Миминошвили стал подниматься со стула. Он сказал:
   - Хорошо, я могу написать докладную записку на имя директора, а теперь...
   Джикия, молчавший до сих пор , взорвался:
   - Ну, и будут тебя травить еще больше... Слушай, ты думаешь, мне приятно все это? Институт я на ноги мог бы поставить, если бы мне палки не вставлял этот негодяй. А сейчас, смотри, бардак!.. Тьфу!.. Люди приходят, высиживают деньги и уходят - никто ничего делать не хочет. А как бороться с этим, если руки и ноги интригами связаны?.. Вокруг жалобы... Комиссии... Кто здесь директор?.. Я?.. Чорта с два!.. Заридзе? Нет!.. Нет здесь директора!.. Каждый в свою сторону тянет. Каждый хочет стать директором... А ты?.. Ты хочешь чистым остаться! Да какой там комсомол! Другое было время - тогда ты мог не стрелять из-за угла, а сейчас только так и живем: все - только из-за угла! И смотрим, как бы подсадить, что бы еще написать друг на друга!.. Тут тебе говорят: институт создавай, а около тебя только шакалы - шакалы все! Каждый, хоть кусок, оторвать хочет в свою пользу!.. Я тебя хорошо знаю, Вахтанг: ты не из этих, но скажи, какая от тебя польза, если ты не поможешь их остановить? Если я считаю тебя своим другом, а в труднейшую минуту ты мне руку не протянешь?.. Когда ребенок рождается, тут не посмотришь, что руки пачкаются... Вот я, вот, видишь, - он выкинул обе руки вперед, - я пачкаю эти руки. Кутаисский завод построил, теперь этот институт хочу поставить на ноги... Понимаешь, Вахтанг?.. - Он обвел кабинет глазами и тихо, почти шепотом, продолжил: - понимаешь, это последний мой институт. Скоро пенсия, скоро конец,.. в тираж выхожу... Не хочу, чтобы потом говорили: "У Джикия институт - бардак... Старый... Не смог...". Понимаешь, раньше получалось, а здесь натолкнулся я на этого гавнюка, прости меня,.. и должен я убрать его, чтобы успеть. Не будет Заридзе, разобью быстро его шайку - Гельбух, Лондаридзе - как пушинки разлетятся! Для этого и приходится руки пачкать. Пойми меня, Вахтанг...
   Он замолчал. Было тихо. Все молчали.
   -... Я радуюсь тебе, Вахтанг - ты среди всех чистым остался... И я хотел бы таким быть - я ведь тоже дрался, помнишь, ты из Армении вернулся - дашнаки ушли,.. а я из Шемахи?.. И у нас жарко было... Ну, не смог... Да, успел запачкаться... Дрался... Дрался, знаешь как? Зубами и когтями дрался со всеми, кто поперек дороги стоял! Потому что считал: могу большие дела делать, ставить республику на ноги. Считал, что со вся-кой сволочью надо ее же методами бороться... Изворачиваться приходи-лось, лгать приходилось - не смог я с собой чистоту унести из тех лет... А за тебя радуюсь. И всегда говорю: "Вот, Вахтанг смог, Вахтанг последний из могикан..." Мое поколение растеряло таких, понимаешь? Но ты - ты почему остался? Да потому, что ты спрятался! Ты отвернулся от всей грязи, от борьбы, без которой не родится ничего, понимаешь? Ты чистенький, но ты бесполезный, понимаешь!..
   Он уже кричал громко. Не выдержав, вскочил с кресла и кричал:
   -Ты останешься чистым, а я нет! Но я хоть дерусь, а ты что? Ты докладные мне писать будешь!.. А что мне твои докладные? Подтираться мне ими, что ли? Куда я их дену? Мне нужны кулаки твои! Злость твоя нужна против врагов! Ты, если сердце твое чистое, не бойся запачкаться! Пусть оно тебе подскажет, как быть - или институт никогда не поднимется, но ты останешься чистым, а я старым чудаком, которого обошел его заместитель - подонок и дерьмо ! Тьфу! (Он со злостью топнул.) Прости господи!.. Или запачкаешься, но оживешь; с головой в эту грязь влезешь, чтобы не стыдно в глаза было смотреть мне!. Чтобы не даром твоя молодость боевая прошла, понял?.. Проснись, Вахтанг! Пойми, чистым сейчас нельзя остаться делая что-то, строя что-то, потому что с тобой рядом грязь!.. Мразь! Об нее запачкаешься, или погибнешь! И не законности надо требовать, как ты, а врагов бить - дерьмо всякое - е го же методами! Везде! Здесь - в институте, в горсовете, в райкоме - везде! Везде набралось проходимцев, подхалимов с жадными руками, и нельзя с ними теперь прямо - в лоб! Они тебя обязательно из-за угла, из-за угла!.. Из-за угла!..
   Его крик повис в воздухе. Он схватился за сердце и начал оседать в кресло. Чхатарашвили стал наливать воду из графина, но Джикия остановил его:
   - Сам...
   Вахтанг сидел тихо. Молчал. Синие жилки на его висках бились быстро и неровно...
   Мераб Самсонович сказал:
   - Прости, Вахтанг, дорогой... Давно мы с тобой не разговаривали начистоту, и это во мне давно накипело... А в лоб теперь не получается... Слишком много дерьма набралось...
   - Я все понял, Мераб...- ответил Миминошвили...
   *****
  
   - ... Не знаю, что будет,.. - вздыхает военпред, - что предпринять теперь. Рапорт, что ли, писать?..
   - Что будет? Ничего не будет, - отвечает Арзуманов. - Что было, то и будет. Джикия сбросили. Эту заварушку Кокоша не вчера затеял и очень умно старика в нее втянул. Оба - чего хотели, добились. Оба вверх пошли - через слабеньких, через идеёалистов - время тех кончилось. На остальное всем начхать. Ваши тысяча семьсот позиций и через год на месте останутся - можете хоть министру обороны рапорт писать... Слушай, Саша, - обращается он ко мне, - когда ты в институт поедешь? Мне надо туда пораньше.
   - Все зависит от Володи: если он с механикой справится, хочу сегодня задачу прогнать. Часов до трех...
   - Мне тоже в институт; не забудешь, Сашо? - просится военпред.
  
   - * - * -
  
   Толпа над накопителем во главе с Арзумановым - Володе наперебой дают советы. Он, не торопясь, подкладывает и вынимает бронзовые листочки под линейку. Наконец, лента перестает сползать с нее.
   Я вынимаю тяжелый полукилометровый рулон магнитной ленты из сейфа и устанавливаю его на накопитель, включаю печать, пускаю ленту и все мы замираем в ожидании. Вот застрекотало печатающее устройство, и от края до края на бумажной ленте появляется первый изгиб синусоиды, потом второй, третий... Ее амплитуда начинает затухать, и, наконец, на бумаге ровная линия. Потом круг совершенно правильной формы сменяется эллипсом. Снова круг, от которого отрезан сегмент; круг и его эвольвента; синусоида с нарастающей амплитудой... И ни одной лишней точки! Ни одного сбоя!
   Я выключаю устройство - накопитель работает.
   Работает накопитель! Работает все устройство! Впервые наш "Построитель графиков" работает без ЭВМ - информация напрямую с магнитной ленты поступает непосредственно на печать. Впервые в Союзе!..
   Арзуманов улыбается мне и сует лапу.
   ...Крепкая рука - нож в разведке не выронит...
   ... Котик и Володя - они по-настоящему рады...
   ... Это наша работа, ребята!..
   ... Наша судьба и наш праздник!.. Инженерский...
   ... У Кокоши, когда он хочет, тоже приятная улыбка, обаятельная даже...
   ... Полтора года работы и пятнадцать минут радости...
   - Поехали, - говорю я, стараясь выразить равнодушие,
   - Кот, спрячь ленту в сейф и опечатай комнату, я спешу сегодня...
   ... В сущности не такой уж он гад. Такой, как все. ...
  
   Мы выходим из зала и спускаемся к машине. Садимся.
   Военпред и Арзуманов у меня за спиной. Я не слушаю их.
   ... Мы все стараемся растолкать ближних, влезть им на плечи, чтобы, возвысившись над ними, хоть на миг почувствовать себя счастливыми...
   Мы едем по набережной, и мне почему-то вспоминается моя обжигающая пальцы сосиска за утренним завтраком: я макаю ее в горчицу и впиваюсь в нее зубами. Сок, брызнувший из сосиски, - элексир радости, доступный рядовому советскому инженеру. Пусть эти арабские нефтяные тузы жрут по утрам своих рябчиков, тушеных верблюдов или, там, своих райских птичек - я не в обиде, мне все равно! Мне хорошо с моей сочной сосиской!..
   ...Я прожевываю первую порцию и с наслаждением отправляю ее в пищевод в тот самый момент, когда Нейка задает свой провокационный вопрос. Ей, видите ли, нужно знать, из кого эта сосиска сделана.
   - Из свинины, - говорю я, не подозревая подвоха - Ниф-Нифа помнишь? Из него...
   Я продолжаю жевать, но наступившая тишина заставляет меня поднять голову. Я вижу первую, одинокую еще слезу, пробивающую себе путь по нейкиной щеке.
   - Зачем они его убили?.. - спрашивает девочка.
   Поток слез заливает ее покрасневшее лицо, потом вопрос, который я слышу вперемежку с рыданием: "Зачем ты его кушаешь?..", на который мне нечего ответить.
   ... Потому что вкусно, понятно,.. потому что голодный... Потому что... Да почему я должен отвечать? Что ей в голову пришло? Весь мир (кроме мусульман, конечно) жрет свинину, но никому еще не приходилось отвечать за это ...
   Я не нахожу ничего лучшего, как направить разговор в область рационального и говорю:
   - Он был лентяем, понимаешь?..
   Но у девочки свой довод:
   - У него голубые глаза,.. он был самый веселый,.. - прорывается сквозь плач.
   И только-то! Да мы толпами пожираем их - веселых и не очень - всех! Голод не тетка! И я не думаю, что его братцам досталась лучшая доля: конвейерам на бойнях в Буффало, Чикаго и в Москве (Черкизовский мясокомбинат и еще два десятка помельче) нужно много жизней - веселых и грустных, с голубыми глазами и с карими, и Нуф-Нуф с Наф-Нафом тоже вряд ли пережили свой школьный возраст. Мы пожираем сосиски - много! Всякие глаза подходят - веселые и грустные. И голубые,.. - в сосисках не отражается... И в сервилате... И никакой ответственности! Сосиски сочные, и мы не знаем, кому они достались - голубые глаза... Но мы не стреляем в Акку Кнебекайзе - ее и ее стаю расстреляли чужаки - те, кто "свыше" - у них свои интересы...
   Ты опять все путаешь. Те, кто "свыше", - такие же, как ты. Мы все - ТАКИЕ. И ты тоже. Все! Мы рвемся вверх, но, взобравшись хоть на ступеньку выше, тянем у того, кого успели обойти. Вот ты и жрешь свою сосиску, а другой - Акку. В этом паскудстве, может быть, и есть главное отличие наше от муравьев, которые могут только ишачить и ничего за это не хотят. Но, может быть, потому только и есть прогресс у человека и застывшее на века существование у муравья?..
   ...Прогресс - все пожирают всех - я знаю, как это делается...
  
   ***** ...1943 год, пригород Тбилиси. Бойня на берегу Куры - наш огород всего в 800 метрах от нее - одинокий сарай с цементированным полом, окруженный дощатым забором. Мы, мальчишки-дистрофики сорок третьего, с металлическими кружками и мисками в руках, подпирая стены сарая, молча ожидаем минуты, когда надо будет вступить в борьбу за существование - у всех у нас есть шанс на бесплатное блюдо - натуральный белок - с чужого стола.
   Двое здоровых мужиков вводят быка, держа его за рога.
   Величественно и спокойно, отмахиваясь хвостом от липучих мух, он входит в сарай, не зная, зачем его привели сюда эти взрослые мужчины и зачем у стен разместилось в молчании столько человечков с железными кружками, мисками и банками. Люди никогда не мешали ему вести свою бычью жизнь, не причиняли ему вреда , и он привык доверять им - здесь не родео; к чему же паниковать? А потому он делает это с достоинством.
   Старший держит наготове в правой руке короткий, с ладонь, остро заточенный стальной клинок. Он подходит к быку и быстрым и точным ударом в шею рассекает сонную артерию. Инструмент рывком убирается из раны, и ярко-красная пульсирующая струя крови мягко, почти беззвучно падает на каменный пол, образуя лужицу, из которой кровь начинает стекать по цементу.
   Теперь наступает наше время действовать. Кружки и миски устремляются к фонтанирующей ране. Возникает ожесточенное сражение - здесь нет очереди, и тот, кто посильней, отталкивая чужую посуду, первый насыщается чужой кровью.
   Бык стоит неподвижно, не понимая, что с ним происходит. Постепенно струя крови ослабевает, теперь она толчками сочится из раны и течет по шее и ноге. Проходят еще минута - полторы, и бык начинает оседать. Его передние ноги подкашиваются, он падает на колени. Животное пытается подняться, но ноги не подчиняются - скользят, расползаются в стороны; его копыта слепо бьют по цементу, и вот уже грудь его коснулась пола, и сразу же вслед отказывают задние ноги, и бык рушится набок, продолжая колотить воздух. Все это время он не кидается на людей - глазами он просит у них помощи. Но люди равнодушно наблюдают агонию, стараясь не попасть под мощные, но слепые удары ног. Еще через несколько минут конвульсии прекращаются. Рабочий смывает свежую кровь с цемента; двое других приступают к разделке туши... *****
  
   ...Карен в лужах пролитой им крови...
   ... Чхатарашвили с коротким клинком в руке...
   ... Мы - люди...
   ... Экзюпери легко было любить - там, наверху...
   Сверху ведь не видно, что прячется за улыбкой Кокоши. Но я здесь, с ними рядом - в самой клоаке...
   ...Что могу сделать я для них?..
   ...Для Миминошвили?..
   ...Могучая фигура Чхиква и его полное улыбающееся лицо мерещатся мне в бойне на берегу Куры...
  
   - * - * -
  
   ... С набережной я сворачиваю в сторону вокзала, и мои пассажиры сразу же начинают возмущенно верещать.
   Черт с ними! Они мне не помешают!
   - У меня дело, - говорю я. - Это не долго...
   Мы подъезжаем к "Дезертирке", я выхожу и хлопаю дверью. Если надо будет, я до вечера буду возить их по базарам, но цветы найду!..
   Я обхожу ряды и ищу розы. Их множество:
   - красные - пьянящие густым терпким ароматом, празднично-торжественные, как первомайская Красная Площадь,
   - пунцовые - фривольно-вызывающие,
   - бордовые - гордые своим княжеским происхождением, с нежными переливами на темно-красном бархате,
   - почти черные,..
   - светло-желтые - чайные и ярко-оранжевые с фиолетовым перламутром,
   - белые - нарядные, как свежее подвенечное платье...
   Я осмотрел весь этот праздник - все, какие только могут быть обычные розы. Моих не было. И тогда я остановился и стал ждать.
   ... Случай - тот самый, который в четверг свел меня и Нею на площадке второго этажа в институте,.. тот, который в пятницу отпустил Нею домой без единой царапины, тот который...
   ... Он ждал тоже...
   ... Он приготовил цветы...
   ...Меня привели к стойке, вытащили из-под нее корзину, из корзины - бумажный кулек, обернутый в рогожу; из кулька - мои розы.
   Я узнал их сразу по нежной окраске и точеной грации. Они созданы были для королевы - это были ЕЁ цветы!
   ... По крайней мере три человека одновременно тараторили на всех из-вестных им языках. Я слушал это извержение, потом жестом остановил их, и они смолкли. Я показал на хозяина - он должен знать...
   Он продолжил за всех. По движению рук до меня дошло: ветер не должен видеть розу. Роза умрет, если ветер ее увидит...
   .................................................................................
   Я несу розы к машине.
   ... Сбылось!.. Впервые в жизни несу я розы Нее - мечте моей!..
   ... Как хотелось бы мне, чтобы эти розы стоили в миллион раз дороже!.. Чтобы росли они за огромной песчаной пустыней, в саду, окруженном высокими крепостными стенами, с которых на меня лили бы кипящую смолу...
   ... Нет! Расплавленный свинец...
   ... Как хотел бы я, чтоб на обратном пути огромный тигр напал на меня сзади, и мне, безоружному, пришлось бы разорвать его пасть голыми руками!
   Я все равно принес бы тебе эти цветы, Нея!..
   ... Счастливый-счастливый иду я к машине...
   Арзуманов молчит; он, конечно, никогда не видел меня таким. Думает, что я рехнулся; пусть думает...
   - Это что, Сашо? - тыкает военпред пальцем.
   - Это к обеду, борщ варить будем...
   Теперь молчат оба. И поделом! Пусть не лезут! Сейчас я хочу быть только с тобой, Нея!..
   Очень медленно веду я машину: ветер не должен видеть розы...
  
   16.30 МСК.
   Путь к дому.
   Нас опять четверо. Я освобождаю заднее сидение - передаю Свете пакет с цветами, и впускаю пассажиров.
   Зловещее молчание в кабине, которое на полпути, наконец, нарушает Света:
   - Ну и ну!...
   - Эти цветы от меня и Рудика, он тоже едет провожать Нею.
   Я ощущаю злобу в ее голосе:
   - Мне кажется, потом ты скажешь, что Рудик не смог поехать. Зачем меня обманывать, Александр?!.
   И ничего больше...
  
   16.55.
   Дома я небрежно кладу цветы на сервант - пусть думает, что я не очень о них забочусь, что мне безразлично... Уезжает моя Нея, и это большое горе. Все остальное до лампочки - сложится...
   Бегу к Рудику.
  
   17.03
   - Рудик позвонил с реактора и предупредил, что, скорей всего, он не сможет пойти на вокзал, - говорит Эмма.
   Плохая новость. Придется мне все делать одному...
   Звоню Нее. Она уже дома:
   - Мы только что приехали...
   Она довольна поездкой:
   - Как провели время? Не провели - оно проскочило!.. Необыкновенные места! Я не знала, что собирать - цветы, пейзажи, горное солнце или запахи!.. Проводить?.. Ну, приди к поезду, если хочешь...
   Нельзя ли повезти ее на вокзал?
   - Я не знаю. Будет папина машина... Но народу соберется много - хватит и тебе пассажиров. Так что приезжай. Хорошо даже... Когда будешь выезжать, часам так к восьми, позвони...
   - Да.
  
   Возвращаюсь...
   На одной ножке допрыгал бы я до дома, если б не горькое предсказание Светы - ее "зачем меня обманывать?.." Как в воду глядела!.. Представляю тон, каким она скажет: "Я же знала!.."
   ... И не так уж важно, что она скажет. Важно, что еще она будет думать! Нет! никогда не желал я тебе боли, Света! И не пожелаю! Знаю, что это значит - ведь много месяцев ты заставляла меня переживать все то же самое!..
   ... Лучше ее обманывать. Скрывать. Всегда скрывать - для того, чтобы ей было спокойнее. Все остальное не изменишь... Рудик, может, приедет - он ведь знает, как необходимо мне это...
   - Рудик, возможно, опоздает, - говорю я Свете, - но может совсем не придет...
   - Ну и ну!..
   - Может, вместе поедем провожать?..
   - Делай сам, что хочешь, Александр. Но меня избавь - я тут не причем!
   - Мне жаль, Светлана, что ты так говоришь. Конечно, я поеду. Я думаю, ты понимаешь: я еду провожать своего школьного товарища. И Рудик тоже хотел сделать это... Я хочу, чтобы мы подружились с Неей, с ее семьей - ты и я. Неужели ты не видишь, что я стремлюсь только к этому?..
   - Александр! Ты любишь ее! Не рассказывай мне сказки! Почему ты не захотел тогда познакомиться с Сергеем?
   ... "Тогда"...
   ... В ту черную мартовскую ночь, у "Красного Моста" - под тополями, что открывают вид на бухту с балкончика капитана, его не было рядом (ох, как нужна была она мне в этот миг!.. Я просто плюнул бы и уехал домой!), не было капитана, не было Рудика, и я не выдержал - вышел из тени деревьев, перешел улицу и подошел к тем двоим. Света была совершенно ошеломлена, а потом овладев собой, сказала:
   - ...Познакомьтесь... Познакомься, Саша. Это Сергей...
   Я не подал руки. Как жалею я, что не вытащил ее из кармана! В который раз в жизни я не стал настоящим мужчиной! Он был намного ниже меня, щупленький какой-то, и я не смог вытащить руку. Я сказал:
   - Пойдем Света.
   - Так сразу?
   -Да, сейчас!
   Вот в это "тогда" все и началось...
   ... Нет. Началось, пожалуй, все раньше - месяца на три-четыре...
   ... Он пошел в сторону дома капитана. Наша дорога была куда труднее...
   - Разве это одно и то же , Света? В четверг, когда мы встретились с Неей, я сразу же рассказал тебе об этом. Мог и не говорить - ты ничего бы не узнала. Когда я встретил тебя в городе с чужим мужчиной после двенадцати ночи, разве знал я что-нибудь о нем? До этой встречи ты много месяцев меня обманывала. Я спрашивал тебя каждую ночь, почему ты опоздала, почему не приехала вовремя, ты всегда врала мне. Врала?
   - Да...
   - Я ждал тебя до полуночи, я встречал последние автобусы, и потом, когда они приходили пустые, долго еще ждал, пока ты появишься... Как ты проводила эти часы?
   - Разве я целовалась с ним в тот вечер?
   - Не знаю. Я подошел и прервал вашу встречу. Откуда мне знать, что было бы дальше? И разве не было всего этого?!
   - Эх, Александр, Я говорила тебе потом, какой замечательный человек Сергей! Что стоило тебе подружиться с ним?..
   ... Подружиться с любовником моей жены! Ты с ума сошла, Света! Где и когда такое было?!.
   ...Спокойно, Александр! Не взрываться. Какое тебе дело? Все позади. Что толку от бесконечных споров и дрязг? Сегодня твой праздник - Нея здесь, рядом. Думай о ней, смотри на нее, слушай ее голос, запоминай каждое движение, каждое слово! Все остальное - мусор...
   ...Я даже рад этому разговору! Кончилось время отступления и недомолвок. Я не поступаю, как ты, Света. Совесть моя чиста, и я никогда больше не буду делать вид, что ничего не произошло. Я не в долгу у тебя. Ты, а не я, нарушила супружескую верность... Можно любить горячо и безнадежно, можно сблизиться с другим человеком - так бывает, это понятно. Но надо быть честным! Надо уйти - мы говорили об этом, когда только поженились, и первое, что я сделал, рассказал тебе о Нее... Почему же ты нарушила наш договор? Поче-
   му не ушла?
   ...Эта встреча произошла семнадцатого марта тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Я просил тебя: "... Скажи только, что я тебе не нужен, и я тотчас уеду. Я оставлю тебе все, что скопили за эти пять лет, буду помогать тебе и Нейке... ", но ты отвечала только: "Я останусь с тобой, Саша..."
   ... Семнадцатого апреля ты провела с ним целый день в этом проклятом захолустном городишке - пятьдесят километров - вам было спокойно там. "Поеду за венгерским костюмчиком..." Я достал деньги, и ты вернулась только вечером. Три пачки папирос за ночь - достаточная доза для некурящего. Наутро отравленный, с разбухшим языком, едва соображая, я мчался в Очамчире. Косой дождь хлестал, пока я обходил базар, ресторан, магазинчики - все места, где вчера побывали вы. Он хлестал все время, пока, извергая проклятия, я брел по холодному склизкому пляжу, карабкался на огромные бетонные глыбы - свидетельницы нашего позора... Я один был на берегу, и только море видело слезы. Только море слышало проклятия, и море рычало в ответ - в этот день оно не было такое тихое и нежное, как накануне, в этот день не было солнышка, которое вчера грело вас...
   ... Семнадцатого мая ты сказала, что будет ребенок. Чей он, Света?.. Чьего сына убила ты ровно через месяц ...
   Как сдержать мне гнев? Трижды семнадцать - разве я забуду это число?..
   ... Оно - как имя хирурга, вшившего новое сердце...
   ... Так откуда же у тебя право сравнивать эти две встречи? Как смеешь ты ставить себя рядом с Неей? Рядом со мной? Ты ничего не поняла! Ничему не научилась! Высохли слезы, и ты все та же...
   ... Как же мало связывает Природа двух самых близких людей! Как беззащитны они перед ней! Совесть гаснет там, где правит Природа...
   ... Все ли женщины такие?..
   ... Все ли мужчины?..
   ... И ты?...
   ... Перевал в Рикоти...
   - Хорошо, я поеду один. Оставайся...
   Я беру цветы с серванта и кладу их в длинный полиэтиленовый пакет, в котором хранились Нейкины кегли.
   ... Подонок! Ты украл его у своей дочери!..
   ... Я потом ей все объясню...
  
  
   19.45 МСК.
   Рудика все еще нет, и я звоню Нее.
   - Ну, мы скоро выезжаем...
   - Приготовь бинты или марлю...
   - Что еще там у тебя?
   - Нужно, чтобы была марля.
   - Господи, что там, цветы, что ли?
   - Да. Я еду...
  
   ... Игрушка-перевертушка: смешной деревянный человечек с длинными руками, карабкающийся вверх по лестнице, закрепленной на оси. Он поднимается еще на одну ступеньку, центр тяжести перемещается выше оси, лестница опрокидывается, и с ней вместе несчастный летит головой вниз...
   ... Ты лезешь вверх - добиваешься ответной любви - счастья, как тебе кажется. Зачем? В жизни, как в перевертушке: в тот момент, в который свершается твоя мечта и самый близкий тебе человек оказывается с тобой рядом, ты становишься на ступеньку, которая выше оси. Потому что именно с этого момента начинается привыкание...
   ... Я не привыкну...
   ...От тебя это не зависит - в этом природа человека. Мужчина и женщина - муж и жена - они родные, они очень близкие, но изо дня в день эта близость умирает. Незаметно заползший червь - привыкание - подтачивает так трудно доставшееся счастье. В мозг не поступает новая информация. Ощущения притупляются, становятся неполноценными. Возникает томление по информации, поиск на стороне, а в конце пути - недоумение: "Почему так получилось?", поиск виновного...
   Привыкание - Закон!
   Люди - игрушки в руках Закона. Они влюбляются, живут вместе, расходятся, страдают, но не понимают, что ими руководит Закон...
   ... Любовь и привыкание - прямая и обратная связь, регулирующие статус семьи...
   ... Мною тоже руководит Закон. Я люблю, я страдаю... Но мне не грозит участь счастливых. Значит, я никогда не ступлю на ту ступеньку - в этом моя сила?
   ... Ты был счастлив только что. Ты едешь к Нее - ты и сейчас счастлив...
   ... Только для того, чтобы тут же потерять ее...
   ... В этом и есть твое счастье - ты будешь гореть всегда...
   ... Счастье - в горечи?..
   Кажется, я совсем запутался; надо начать все сначала...
  
   ... Нея открыла двери. Она ждала.
   Она взяла розы, и ввела меня в гостиную.
   - Это Юра, муж Симы, знакомьтесь, - сказала она и вышла.
   Невысокий, худой парень - муж Симы - шагнул мне навстречу с протянутой рукой. Но я не дал ему открыть рта:
   - Юра Лыжин, если не ошибаюсь?
   Он озадачен.
  -- ... Отар рассказывал... В основном, про салатовую "восьмерку". И еще, что ты руки с руля не снимаешь...
   Улыбается.
   С Симой я здороваюсь просто. После встречи с ней в санатории в Сочи, она вытянулась и похудела. Возможно, она и робеет больше меня, но ничем этого не проявляет. И что ей робеть? Она у себя дома, среди близких... Здесь, правда, суета, много людей, и этот тип появился снова - пришел к Нее, кому он здесь нужен, но это все скоро кончится, понесут вещи, и жизнь снова потечет привычно, тип исчезнет, имя его забудется навсегда, а сейчас ей нужно кормить дочурку, та капризничает, не ест мацони, придется на нее прикрикнуть...
   - Ну, не балуйся же, Нейка!
   Нейка!.. Ну, да, Нейка, черт подери, а не какая нибудь там Машка!
   ...Еще одна живая Нейка сидит на коленях у матери и прячет от меня черные озорные глазенки-пуговки. А Сима пытается попасть ей в рот небольшой серебряной ложечкой - в точности такой кормили меня когда-то манной кашей - я хорошо помню эту ложечку... Смотреть некуда - на ложечку и на телевизор. Сверху на экране строки выбиваются вправо, нужно подойти и подправить...
   ... Сиди тихо... Экран и ложечка... На девочку не смотри!
   ...Почему?..
   Входит дедушка - совсем седой старик с простым русским лицом.
   - Здравствуйте, - приветствую я его стоя.
   Дедушка отвечает приветливо и медленно выходит. Появляется Тамара Михайловна. Мы разговариваем как давние знакомые.
   - Как, с внучкой познакомились уже?
   - У нас дома чуть постарше...
   - А-а-а, да,.. - говорит она и исчезает тоже.
   ... Боже, как медленно тянутся эти минуты!..
   ... Разве не знал ты, что предстоит испытать, когда ехал сюда?..
   ... Она уедет сейчас. Может, навсегда... Остальное тебя не касается...
   В гостиной тихо. Только стук ложечки, бьющейся о тонкие стенки стакана, и немолодой певец, беззвучно раззевающий пасть на экране телевизора...
   Входит Юрка; в руках его альбом с фотографиями.
   - Посмотри пока; мы скоро выходим...
   Семейный альбом:
   - Сима с Юркой перед замужеством и после него.
   - Юрка на фото - просто мальчишка!
   - Сима счастливая, и Сима снова...
   - Юрка с пакетом в руках, выходящий из подъезда родильного дома; Сима за его спиной только угадывается...
   - Карапуз с задранными вверх ножками на огромной деревянной кровати...
   - Сима в домашнем халатике с дочкой на руках...
   Пришел генерал в сером кителе железнодорожника. Я вскакиваю и здороваюсь. No answer... Генерал смотрит сквозь меня, поворачивается и спокойно выходит.
   Лучше бы я провалился под пол! Для него я и Нея - дети! Не слишком ли дорогую цену плачу я за эти минуты?.. Забыли вы, Сергей Ервандович, что мне с Неей вместе уже под семьдесят!
   Смущенная улыбка у Симы на лице. Она ставит стакан с ложечкой на стол и уносит дочь из гостиной. Появляется Нея.
   - Цветы изумительные!..
   Я знаю, Нея, что они изумительные! Но как много ты сказала! Все оплачено теперь - Света и твой отец, и эти ужасные минуты в твоем доме!
   - ... Ну, мы выходим, - говорит она.
   Я хватаю чей-то чемодан, спускаюсь вниз и иду к "Катерине". Укладываю
   его в багажник, и тут же появляются Нея с молодой полной женщиной и Юра.
   - Лида приехала из Рустави проводить меня, - говорит Нея. - Мы поедем в твоей машине. Юра сядет вперед - он машины любит.
   - Сетку положи в ноги,- обращается она к Юре.
   Мы рассаживаемся и ждем, пока загрузят вещи в стоящую впереди черную служебную "Волгу". Кроме Симы и Тамары Михайловны, на ее заднее сидение усаживается незнакомая мне пожилая женщина. Сергей Ервандович захлопывает дверь за ними и садится рядом с шофером.
   Мы трогаемся вслед за черной "Волгой". Сумерки наступают на город. Юра нарушает молчание:
   - У тебя тридцатка? - спрашивает он.
   - По паспорту двадцать три силы. Когда я купил "Катерину", их было не больше десяти - ей исполнилось двенадцать лет, когда я стал ее пятым хозяином. Это несчастное "средство" завели во двор, и она там же подохла. В шестидесятом мотор перебрали. Пришлось провести капиталку, так что выехать на улицу удалось только месяца через два. А сколько сил теперь? - кто знает...
   Нея и Лида молчат; с Юркой тянется вялый разговор о машинах. Что он привязался? Нея рядом. Она опять со мной и к черту все остальное! Все они только мешают... Еще несколько минут, и она уйдет. Но сейчас, пока она рядом, наслаждайся - думай о ней, говори с ней - это твои минуты!..
   Бережно веду я машину. Никогда больше не буду рисковать тобой, Нея! Я люблю тебя, человек! Разве ты не чувствуешь этого? Разве не доходит до тебя тепло от моего огня!?.
  
   Машины останавливаются. Мы приехали. Все выходят; я откидываю спинку заднего сидения и вытаскиваю чемодан. Юрка понесет его. А мне с Неей предстоит еще проделать совместный, но очень короткий путь через всю вокзальную площадь. Мы едем на автостоянку.
   ... Впервые - я и Нея только...
   ... Последний прощальный круг...
   Я не спешу. Я хотел бы эту минуту растянуть на час!
   ... Хотя бы на две минуты!...
   ...Чтобы все застыло!.. Навсегда!...
   ... Не обманывай себя, Александр! ... Тебе не обмануть время, оно тебе не подвластно...
   Все кончится скоро...
   ... Сейчас...
   ... Через мгновенье!..
   Мы выходим из машины молча, и так же молча идем на перон. Вещи уже здесь; нас ждут.
   Поезд стоит у следующей платформы, и нам предстоит перейти путь, по которому на нас надвигается красный огонь маневрового тепловоза.
   Осторожно, Нея! Ради Бога, осторожно!..
   Мы подходим к поезду.
   ... Он все еще стоит на месте. Он увезет от меня Нею!..
   Мы стоим у вагона. В какой-то момент, когда все смолкли, словно в ожидании какого-то события, появляется Рудик.
   Рудик! Ты все же пришел, Рудик! Как хорошо, как замечательно, что ты рядом, что я не один среди чужих! Они давили на меня. Теперь ты примешь этот груз на себя; мне станет легче... Ты пришел, чтобы помочь мне, чтобы я смог попрощаться с Неей! Теперь никто не смотрит на меня, как на взломщика! Все иначе: просто школьные товарищи пришли проводить. Видишь, Нея, какие внимательные твои товарищи - они пришли проводить... Мы очень рады за тебя, дочка!..
   Юра заносит вещи в вагон. Туда же уходят родители; вслед за ними и Нея. Лида говорит:
   - Она еще вернется, вы ее не знаете...
   - Я знаю ее уже двадцать пять лет, - говорю я, - она не вернется.
   Но я знаю: Нея придет.
   Она пришла...
   Тамара Михайловна подходит к окну и смотрит на собравшихся.
   Мы стоим все вместе сколько-то времени, и я, не сдержавшись, говорю:
   - Хоть бы ты скорее уехала!..
   - Уеду...
   Она целует Симу, Лиду, незнакомую мне женщину, Юрку. Мне она сует руку и говорит:
   - Ну, не пропадай, пиши! А Свете я пришлю все, что она просила. Как приеду, пойду искать...
   Она уходит в вагон. Вот она идет по вагону. Все мы тоже движемся по перрону вдоль вагона. Она дошла до своего купе. Подходит к окну. Слишком много провожающих. С кем говорить?
   - Поцелуй Нейку!
   Я опешил:
   - Что-о ?!
   - Нейку поцелуй, говорю. От меня...
   - Ну, вот еще!.. Телячьи нежности...
   - Поцелуй!..
   ... Поезд уже движется, бежать за ним нельзя. Я отхожу на край перрона, откуда можно различить быстро исчезающую Нею. Издалека она машет всем рукой...
   Я стою с поднятой рукой...
   Ушел поезд... Рудик около меня. Рядом Юрка, Лида и незнакомая женщина. Оставить их и уйти неудобно, и я спрашиваю Лиду:
   - Подвезти вас?
   - Нет. Сейчас мой поезд на Рустави. Юра проводит меня до вагона.
   - Мы с Рудиком свободны и можем отвезти вас в Рустави...
   - Нет, спасибо!
   Как уйти? Начинается дождь. Неуютно. Женщина заводит разговор о том, как я молод. Я еще не чувствую ловушку и говорю:
   - У меня уже дочка шестилетняя...
   Юрка поясняет:
   - Ее тоже Неей зовут.
   - Боже мой, сколько Ней уже! И моя внучка вот, тоже Нея. Наверно, вы ее в честь кого-то назвали?
   Это невыносимо! Надо уйти! Надо провалиться сквозь землю!..
   Рудик смакует - я вижу по его глазам; потом, словно зевая, говорит:
   - Ну, я пойду к машине...
   - Знаете, это длинная история, и я совсем не умею рассказывать. Так что вряд ли я сумею ответить на ваш вопрос...
   - Ага. Вот оно что...
   Теперь мне не до вежливости. Еще какие-то слова прощания, и я убегаю.
   Рудик в машине. Мотор уже вздрагивает. Свет. Дворник. Поехали...
   Молчим...
  
  
  
   138
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"