"... сезон дальних и ближних путешествий кончается."
Станислав Бельский.
... Стас Бельский зябко поежился и поуютнее закутался в шинель: "Вопреки обилию солнца мне отнюдь не жарко. Ну да ничего - в пути отогреюсь". Стас отправлялся в путешествие по дебрям Днепрополиса, города, в котором он жил. Сейчас он шел вдоль главной артерии Днепрополиса, склизким и пронзительным утром субботнего дня. Город затаился перед Взрывом Народного Волеизъявления. Отдельные путники призрачно проскальзывали мимо и исчезали в солнечной мгле. Справа горделиво мерцали мрачные стекла витрин, слева - тоже стекла - выстроившись в ряд, подслеповато поблескивали рекламные щиты. И левые, и правые изо всех сил старались привлечь Стаса к своему содержимому. Сколько стекла, подумал Стас, сколько хрупкого, но опасного материала. Стасу было зябко и зыбко, к тому же вчерашние события не оставляли его в покое. Стараясь отогнать неприятное, он покосился на левую рекламу. Та в миг оживилась и с радостью сообщила, что два очень талантливых, как принято считать, мужика из России - Агутин и Пресняков - на всех парах мчатся в наш хлебосольный Днепрополис, чтобы удивить нас ценами на билеты... Но тут надменно-снисходительное лицо Сумарокова вновь появилось перед глазами, и события вчерашнего дня воспламенились в памяти: "Знаете, Бельский, я ведь совсем не считаю вас идиотом. Вы человек очень даже не глупый. Да. Но когда вы вот так сидите и вот так вот (Сумароков скорчил клоунскую гримасу) смотрите на наш цветущий город, ... у меня мурашки бегут по всему телу..." Стас нетерпеливо фыркнул, отгоняя наваждение, - посмотрел направо. Остановился, чтобы рассмотреть свое отражение в "Персефоне", магазине элитной женской обуви из Австрии. На темно-синем зеркальном фоне он разглядел одинокую фигурку в шинельке и фуражечке - фигурка словно парила над темной, - бездонной и неподвижной, - водой. Стас невольно поежился, подумал: "Сейчас его поглотят воды Стикса, и его навязчивые воспоминания, и его безвременную эгзистенцию... А может, это глубины подсознания?! Тогда - хуже".
Стас плюнул в сторону фрейдистичной витрины и продолжил путь. Слева на него наплыло преувеличенно-выразительное лицо Виктора Хазана, лидера Партии Зеленых. Виктор Хазан сообщал, что их вынуждают вступить в политическую борьбу. Вынуждают. Да. Трижды-одинаковый Виктор Хазан. Тут снова вспомнилось вчерашнее... Вот его догоняет, тряся телесами, суетливо-многоязыкий Пушкинд, вот он дергает его за рукав и приобнимает за талию: "Послушайте, Бельский (зашептал он), лично я против вас ничего не имею. Я вас сволочью не называл. А вот Головатый называл. Называл, еще как называл. И гнидой называл. И проституткой. Бельский, я вам как родному скажу. В этом пришибленном Днепрополисе все сплошь либо нацисты, либо нудисты. Настоящие-то только мы вдвоем - вы, чистокровный поляк, да я, чистокровный еврей. Только мы вдвоем, и всё! Пойдемте, угостите меня пивом, я вам такого порасскажу..."
... Стас Бельский дошел до вывески "Ересиарха". Манекены "Ересиарха" из витрины приветствовали его театральными жестами; они словно приглашали облачиться в свои замысловатые одежды и присоединиться к ним на подиуме. Один из манекенов, весь в признаках женского пола, сидящий на огромном барабане, был особенно красноречив. Манекен словно звал всем телом: "Бэби, сбрось свою жалкую шинельку и присоединись к божествам". Стас внимательно посмотрел сквозь витрину "Ересиарха", как будто что-то увидел там, - что-то за пределами манекенов, и тьмы за ними. Потом стал прислушиваться. Строки четверостишия, как мурашки, поползли по проводкам нервов - Стас едва успел распахнуть рюкзачек и вытащить блокнотик. Мурашки защекотали по пальцам и высыпали бисером строк на бумагу:
Бесцельное тягучее движенье,
Разорванная проволока тьмы,
Адок, любимый морок, барабан,
Распоротый окрепшей синевою.
"Пожалуй, мне не о чем с тобой разговаривать", беззвучно произнес Стас и пошел дальше. "Итак, слово, состоящее из трех других слов?".
Необходимо заметить, что Стас направлялся в ту часть Днепрополиса, куда обычные люди на экскурсию не ходят. Как медаль имеет две стороны, так и Днепрополис состоял как-бы из двух контрастных частей. Одна часть была приглядною, а другая, мягко говоря, неприглядною. Сам Стас с семьей проживал в приглядной части Днепрополиса, в одном из многоэтажных домов. И когда он залезал на крышу своего дома и глядел на бесконечный свой город, ему казалось, что он стоит на скале, на маленьком островке, окруженном толщей неведомой жизни. Где-то там клубились лисьи хвосты неведомых заводов, где-то там эфемерные миллионы неведомых людей ютились в барачных лачугах, где-то там бежала венозная кровь Днепрополиса, по неведомому пути с издевательским названием "Проспект имени Свободы". Там клокотала странная жизнь социального дна. Туда манила его муза странствий - погрузиться в эти толщи и раствориться в них. "И может быть тогда я смогу хоть немного проникнуть в тот инфернальный, нездешний мир, о котором так подробно и увлекательно рассуждает Данте", бормотал Стас мечтательно...
Как приглядная, так и неприглядная часть города - обе начинались сразу же у вокзала. Нужно было зайти за роскошное здание торговой сети "А ТЕБЕ?", чтобы очутиться в дебрях истинно пролетарской субкультуры... Пустые глазницы заброшенных жилищ и радужные переливы бесконечных, драгоценных свалок встретили путника в пыльной шинельке. Стас ощутил ни с чем не сравнимый шарм преисподней. Но - попадались и довольно приличные, милые и обжитые кварталы. Какой-то неведомый ему скверик, зажатый между двумя пыльными уличками - улицей им. Сократа и ул. им. Платона - гостеприимно раскрыл свои объятия. А не пора ли передохнуть, хоть бы и в этом милом месте, подумал Стас и неспешно вошел в скверик, на ходу расстегивая пуговицы шинели. Тело согрелось и воспарило. Мысли раскрепостились. Осознание того, что он находится между чем-то от Платона и чем-то от Сократа, среди осенних декораций, настраивало на примирительно-творческий лад...
... А вдохновение, между тем, нетерпеливо запрыгало в клетке из ребер. Ему, Стасу, вдруг вспомнился поэт Максим Бородин, который при встрече всегда старался рассказать какой-нибудь лихой анекдотец. Память услужливо порылась в своих бесконечных кармашках и хихикая вытащила обрывок одного из них: "...И тогда Господь Бог ответил святому Петру: "Да нет. На Землю Я не полечу. Я две тысячи лет назад замутил там с одной молоденькой еврейкой. Так они до сих пор об этом судачат". Каково, Бельский? Это англиканские пасторы рассказывают своим прихожанам..."... Стас поискал глазами лавочку, но вместо лавочек были пеньки. Стас выбрал себе пенек и присел. Ритм рождавшихся строк глухо стучал по ребрам. Стас вытащил из рюкзачка блокнотик и карандаш. Муравьиный зуд креативности уже посылал в пишущую руку неясные импульсы. Стас очень ценил Максима Бородина, но - не за религиозные анекдоты. Лучше бы ты мне читал побольше своих стихов, подумал Стас, и - весь отдался творчеству. На бумаге запетлились корявые строчки. И вот уже ироническое четверостишие вынырнуло на белесой глади бумаги и запульсировало ритмическим смыслом:
Многомерно-эфемерный Бородин
Настороженно глядит через очки -
Из каких глубокомысленных глубин
Черпаешь ты терпкие стихи?
- Пишешь, братишка. Вижу, что пишешь... А по морде видать, что на рюмку коньяка всегда наскребешь по карманам. Да и на целую пляшку наскребешь...
Сквозь мглу несоответствий Стас разглядел стоявшего перед ним человечка. Человечек сквозил в воздухе и требовал к себе большего внимания. На человечке был какой-то подрясник, и щетинка на щеках...
- Да нет, братишка, ты не подумай, что я со зла. Мне давеча Ющенко письмо прислал. И написал, что во всем виноваты голубые... Мне заправиться надо, а трешки не хватает. Ведь если я не заправлюсь, то пойду к хачикам и разнесу их паганую лавочку. В два счета. Да. А потом в новостях сообщат о всплеске расовой непримиримости. Ну зачем нам с тобой это нужно?! Ведь я не со зла. Организм требует, понимаешь.
- Чего... требует? - спросил Стас, все еще недоумевая.
- Ну, топлива требует. Водочки-с. Ультимативно требует.
- Да? А если хачики вас того... ультимативно... усмирят? - Стас возвращался в реальность преисподней.
- Не усмирят. Мы знаем правила. Я орденок нацеплю. Меня не тронут...
- Сомневаюсь... Ну да ладно. Вот ... вам ... пятерка. Заправляйтесь и отправляйтесь спать. Так-то оно лучше будет...
Гротескный герой преисподней получил от Стаса синенькую бумажку и попытался облобызать благодетеля в губы. Но благодетель грациозно уклонился от лобзаний и спросил, далеко ли до железнодорожного моста. Гротескный герой поднял руку и выставил указательный палец вдаль. До моста было 5 км ходьбы. Угар вдохновения, естественно, испарился, и Стас крякнул. Запихнул блокнотик и карандашик в рюкзачек и продолжил путь...
"Город мой, Днепрополис. Ты, словно угрюмый подросток, среди городов-стариков. Твои отяжелевшие конечности не дают тебе покоя. Твоя клокочущая прыть не приносит тебе радости. В тебе таятся неведомые силы, но ты не знаешь, что с ними делать. Ты - прыщавый студент. Грязный мальчишка. Ты облеплен своими испражнениями. Ты воняешь продуктами собственного метаболизма. О, когда же ты научишься смывать эту грязь! Когда же ты поймешь, что смрад не прикрыть дорогим костюмом! Не скрыть в запахе искусственных роз! ... Твои роскошные украшения не идут к глуповатым глазам. Что твои небоскребы, твои витрины, твои показатели! Ты размахиваешь дубиной экономической мощи, желая снискать уважение у городов-старейшин. Но ты не замечаешь, как они ухмыляются в свои густые бороды. Твои эмиссары доползли до вершин власти, но никто не замечает твоего величия. Ибо его не существует. Ты - сама преисподняя, о, мой тихий гангстерский город. Ты - обезьяна, мой город. Ты - ничто для вечности".
... Стас шел по хливкому мосточку над рельсами. Гулкие мысли проносились в его голове, перемежаясь с громыханием товарных вагонов, с подвыванием локомотивов. Огромные прокопченные удавы проносились под ним вдоль сверкающих шпал, словно чьи-то обреченные и заколдованные души. "Вечное движение нижнего мира. Вечное движение материи. Какая душа сможет это вынести"... Наконец, он дошел до трамвайных путей. Ладьей Харона подкатил трамвэй N 19... Стас протиснулся в трюм экипажа, поджимаемый сзади веселой парочкой. Девица вполголоса забормотала: "Господи, надышали, напукали... Ой, извините... Слушай, Марик, ты сможешь меня завтра отметить ... Мне надо родителям помочь на даче...". Люди стоически и непоколебимо стояли на своих местах. Ладья Харона, звеня стеклом и металлом, понеслась дальше, в глубины рабочих кварталов. Стас протиснулся всередину. Прямо под ним конфиденциально зашептали:
- Я его спрашиваю: "Семен Михалыч, за кого?", а он мне: "За Януковича. Бо вин платыть пэнсыю." А я ему: "А Юля что же, не платила вам пэнсыю?", а он: "Нет, не платила". Ну что ты тут сделаешь?! У человека старческий маразм, а он голосует. Вот такая у нас страна, Александр Хусиэльевич...
По окнам ползли серо-бурые стены заводов. Другие здания неясного происхождения. Стволы чахлых растений. Гранитные кубы с гранитными же людьми. Скрижали почета с застывшими личинами отличившихся. Снова кирпичные стены заводов. Шлакоблоки заброшенных зданий. Чугунные балки. И тени. Тени рудые. Тени серые. Стас вытащил сборник Максима Бородина, открыл наугад:
Сквозь дырявые шторы
китайскими палочками солнечных лучей
собирает утро
по душной комнате
последние зерна
нашего...
Чей-то локоть беспардонно проехал через всю спину, разрушив очаровательное мерцание поэзии. Острый угол невидимой поклажи злобно чиркнул по ногам. Кто-то навалился на Стаса, очевидно, желая кого-то пропустить на тесном перешейке, и обдал чесночным запахом. Завихрение в ладье Харона, заключил Стас, популярная остановка. Терпение, дружище, терпение...
... сна.
Мы просыпаемся все в поту,
разметавшись по постели
загадочными иероглифами.
Нам кажется, что наступающий день -
это огромный мир,
в сотворении которого...
... Тут громко и отчетливо, прямо в левое ухо раздался женский голос:
- Накита, где этот фильм, покажи... Ну помнишь, там, гда мальчика вышвыривают в трубу... (Стас перевел взгляд и увидел мамашу, которая обращалась к своему 4-5-летнему сыну, который сидел сзади от нее, между двух теток. В руках у мальчика была коробочка с ДиВо-Диском)... Нет, Никита, все ужастики принадлежат дедушке. Их надо отвезти... (У мамаши зазвонил телефон) - Да, алло. Ты вспомнил, что я любимая. (Сыну) - Никита, наш папа наконец-то вспомнил о нас... Да, любимый, мы едем к твоим родителям. Что, через два часа! Я сейчас сдам Никиту и поеду обратно... (Мамаша все еще обращалась к сыну, а Стас уже потерял интерес к чужому разговору)...
... приложили руку и наши сны.
Припоминаю,
ночью
... Чеканный женский голос вновь вывел Стаса из поэтического дурмана:
- И что теперь? Мне понятно, а тебе? ... Ну да. Как там ваще? Кто там - что там? Кто-нибудь рожает? Что? Сережа? С подружкой?...
Но тут экстатично запел мобыльник, женским голосом и в псевдо-русском стиле, об иконах, свечах, о молитве, тут же призывая пацанов опустить наземь стволы, чтобы их, двадцатипятилетних, не оплакивали прекрасные вдовы и не носили им на могилки цветы...
... мы
были близки к помешательству...
Но теперь
это все в будущем.
- Это все в будущем, - произнес задумчиво Стас. Какой-то лысый мужчина у него из-под правой подмышки подхватил:
- Вы так думаете?! Но даже в субботу в этом катафалке нет свободных мест. Они не поедут, пока не набьют людьми все пространство. Вот она суть человеческая. Жадность. Она была и она останется, до последнего вздоха последнего человечишки. Уж вы поверьте старому человеку...
Ладья вынырнула из заводских глубин и подкатила к проспекту Свободы. Стас вышел на нужной ему остановке и принялся разглядывать заборы. Собственно говоря, он искал жилище Полуцыганова К. М., коего он запланировал навестить. А пока что разглядывал заборы. Обычно народ использует заборы для выражения своих чаяний - и на сей раз заборы выражали следующее:
ДАНИЛЫЧ, ПРОСТИ
ДАНИЛЫЧ, СПАСАЙ ДНЕПР
КУЧМА, ВОЗВРАЩАЙСЯ
YANUKOVITCH - COOL
Забор, на котором были начертаны эти слоганы, был действительно хорош собой. Высокий, весь из бетона, выбеленный мелом. Казалось, он охранял что-то очень важное, какую-то государственную тайну, не меньше. Стас взбежал на пригорок, желая заглянуть вовнутрь. За забором был пустырь и горка ржавеющей техники. Кощавая собака бесцельно бродила по пустырю. Нет, это вам не прустовские интонации, улыбнулся Стас. Тогда что все это означает? Диалектическое несоответствие формы и материи? Символ житейской дисгармонии? Славянская идиллия? В чем смысл этой композиции??? Однако, забор действительно хорош...
... Стас брел по проспекту Свободы, зажимая нос платочком. По всему пути были раскиданы гниющие коровьи ноги с копытами. "Словно обещания сильных мира того слабым мира сего". Но люди, которые проходили мимо, вовсе не замечали удушливых подарков. Они удивленно поглядывали на странного путника в шинели, закрывашегося платочком. Слева и справа вдоль пути Свободы простирался частный сектор. Причудливые стволы акаций академически танцевали на фоне солнечных хлябей. Грязно-зеленые пятна сирени кое-где вырывались над пожухлыми от времени заборами. Вдоль "главной вены" города тянулся свежевырытый ров. Граждане самого свободного проспекта уже приспособили его под мусоросборник. Но вот замаячили контуры многоэтажек, и вскоре Стас очутился на перекрестке, за которым эти многоэтажки начинались. Стас не пересек полотно дороги и не вошел в пространство площадки, которая полукругом вдавилась в каменные глущобы, с пьедесталом в центре ее. Стас совсем не собирался идти к многоэтажным громадам, но пьедестал и контуры над оным весьма заинтересовали его. Стас вынул из рюкзачка бинокль и приставил его к глазам. Металлические прутья, вцементированные в пьедестал по кругу, образовывали контур водочной бутылки:
- Да... да, конечно, бутылка из-под водки - изящная талия, узкое длинное горлышко. Вне всякого сомнения (рассуждал Стас вслух), очень оригинальный памятник...
Стас вытащил блокнотик и принялся писать:
послушная и гибнущая сталь
картина дивного упадка
Изрезанное ножницами зданье,
Раздробленная глупая мечта,
Растущее гуденье улья,
- Любуетесь, - раздался хриплый голос из-за спины, - не правда ли, блестящая натуральность.
Стас оглянулся, чтобы увидеть за спиной человечка в мантии и в берете. На человечке были темные очки и кошачьи усы (как у кота Базилио). Усы эти топорщились над слишком навязчивой, гостеприимной улыбкой. Стас ответил:
- Жуткая натуральность. Интересно, кому в голову пришла эдакая дикая идея?!
- ... Ну, вообще-то, этот мастер - я. Вот, хожу-любуюсь творением рук своих. Отсюда такой вид, такой вид. И даже без бинокля...
- И как ваша фамилия?
- У мастера нет фамилии. Вам должно быть это известно. Вы ведь человек интеллектуальный? Программист...
- Почему вы так думаете?
- Рюкзачек вашей касты ни с чем не спутаешь...
- Хотел бы я знать, как вам разрешили такое хм-хм ... создать.
- Директор завода пошел навстречу народному волеизъявлению. Он спросил: "А что бы вы, хлопцы, хотели поставить на пьедестал?", и народ ответил: "Пляшку горилки!" Вот и стоит она, милая, на пьедестале. Красуется. Да вы подойдите поближе, оцените качество сварки. Идея, согласитесь, гениальная. Нигде в мире нет такого памятника. Люди приносят сюда пустую тару после великих праздников, горы бутылок. А другие забирают их и несут на стеклопункты. Красота. Разве это не символ социального меркантилизма.
- А раньше здесь стоял Ленин?
- Ленин, Ленин. Да только убили Ленина, совсем убили. Тоже хороший памятник был. Полуцыганов ставил...
- Ого. А вы сына его, Кондратия Михайловича, не знаете, случайно?
- Кондрашку-то. Знал. Резвый был мальчонка. А как вырос, так и не знаю, не видел. Чудной он стал. Сидит в своей норе бобылем и черт знает чем занимается. Вам к нему надо? Так сворачивайте сейчас направо и по улице Чаадаева до номера сорок-пятого. Он там живет. Кланяйтесь ему от меня.
Стас Бельский шел по улице Петра Чаадаева и разглядывал частные домики. Дворцов не попадалось совсем. Новые дома попадались, но редко. Живописная ветхость улицы Чаадаева радовала сердце путника. Казалось, проливных финансовых дождей здесь не было лет эдак двадцать пять. Рекламных стендов тоже не было - и это было приятно. Милая сердцу стагнация навевала мысли об устойчивости. Все было так, как и в год кончины "Нашего Самого Дорогого Земляка". Все также валялись под ногами гниющие яблоки, распространяя свой кисло-сладкий аромат на всех без разбора. Лаяли собаки у забора. Беззаботно резвились грязные дети. Черные дети. Серые дети. Рыжие дети. Матерно ругались веселые мужики и бабы. Осень почти не коснулась своей пламенной кистью этого уголка. Стас постучал в калитку дворика номер сорок пять. Полуцыганов Кондратий Михайлович был давним знакомцем Стаса Бельского. Они не виделись лет пять. Стас все ломал голову, припоминая, как же они познакомились, где и когда, но так и не вспомнил...
- Ба! Бельский! Как же это! А говорили, умер...
Кондратий Михайлович, раскрывши калитку, раскрыл от удивления и рот, и глаза. Более ничего примечательного и не было во всей его наружности, ни очков, ни лысины, ни горба. Это был мужчина сорока пяти лет, недурно сохранившийся, в меру плотный, в меру стройный. Стас нашел, что он мало изменился с тех пор, как они виделись в последний раз. И еще это незабываемое выражение на лице. Выражение, как и прежде, лица человека, который не успел выспаться.
- Чья-то глупая шутка. Я рад вас видеть, Полуцыганов. Как поживаете. Все также спите в полдень, а ночью думаете о смерти.
- О смерти, Бельский, о смерти. А больше ни о чем думать и не нужно...(?)... Да ведь бесполезно. Вы новости смотрите? Я никогда не смотрю, ибо вредно для здоровья. Но знаете, чем они озадачились?! Как обеспечить право выбора для столетних дедов. Ну не желают оставить дедов в покое. Помучать хотят людей и перед смертью.
- ... Но ведь эти старики также имеют право на голос...
- Увы, имеют. А зря. Возрастной ценз надо бы ввести - стариков, которым за восемьдесят, освободить от участия в народном волеизъявлении. Закон издать. - (?!) - Почему же несправедливо?! Нечего старым людям в этой бодяге ковыряться. Это гуманный шаг. Пусть старый человек к смерти готовится. Это его основное занятие. А вы посмотрите, что делается. Стоит старому пердуну заикнуться о своей смерти, как тут же его начинают льстиво утешать и желают прожить столько же. И знают же, что нагло врут, но все равно лгут. - (?:) - Ох уж эти правила вежливости. Знаете, Бельский, что мне напоминают правила вежливости? Удавки. Не могу в них дышать... Но, что ж мы стоим. Пойдемте-ка в дом. Сколько же мы не виделись. Ведь вы, Бельский, современных поэтов читаете? Что, они еще рифмуют "глубин" и "чужбин", или уже не рифмуют? А "стихи" и "очки"?
- Хм... А вы, Полуцыганов, тоже, как будто пописывали раньше...
- Да... осторожно, не ударьтесь. Я так думаю, что стихосложение - это терапия. Профилактика здравомыслия. Ну представьте, живет себе человек, и вдруг начинает понимать, что сходит с ума. Такое со всеми бывает. И он берет бумагу, - и выблевывает свой бред на бумагу. Проблевался, очистился и живи дальше. Красота. Да вот, я тут накропал стихотворный этюд. Всего лишь этюд. Вот, Бельский, послушайте.
Полуцыганов порылся в бумагах и выудил листок, затем прокашлялся и прочел следующее:
Угрюмая тетка идет по бульвару
Угрюмая тетка ломает гитару
Угрюмая тетка не плачет о нарах
Угрюмая тетка идет по базару
Угрюмая тетка тоскует о паре
Но только не даром, но только не даром
Угрюмая тетка не любит фонфары
Угрюмая тетка толк знает в кальмарах
Угрюмая тетка толк знает в омарах
Угрюмая тетка довольно не стара...
- Довольно, Полуцыганов, довольно. Я понял. Угрюмая тетка в начале и рифма к бульвару - в конце. Полагаю, вам действительно было плохо, когда вы писали это.
... Ну а потом они пили пиво и много говорили. Говорили о литературе, о её месте в здешнем мире, и немножко о злободневности. Полуцыганов уже не читал Бельскому своих стихов об угрюмой тетке, а Бельский не решился предложить Полуцыганову почитать свои. И правильно сделал. Ведь Полуцыганов был предельно уверен, что традиционные знаковые системы переживают глубокий кризис, и что в наше убогое время заниматься рифмовкой слов может лишь законченный эгоист, по соображениям профилактики, конечно. Впрочем, они сошлись в мысли, что Владислав Ходасевич действительно тонкий стилист, и что поэтессу Кузьмину-Караваеву, в общем-то, читать и не стоит...
Стас возвращался по душистой улице Чаадаева к проспекту Свободы. Выпитое пиво бродило в венах и артериях его тела, раскачивало мозг. Стас стал прощаться с Полуцыгановым тогда, когда тот собирался сыграть ему сочиненный им недавно "Марш мизераблей", на фортепианах покойного батюшки. Стас вышел на тот пятачок, с которого был виден бутылочный каркас, и устремил свой взор на контуры бетонных трущоб. Что-то внутри него подзадоривало его двинуться туда, к последнему слою города, где в неустроенности и пофигизме обитают совершенно дикие темы и ритмы для поэзии. Смотрел и не решался. Ритмы и темы виделись ему слишком дикими. Но мы-то с вами не боимся. Вперед же, читатель! Давай подтолкнем нашего нерешительного героя, нашего не совсем трезвого путешественника - пусть он закончит свое путешествие, ибо без него мы не сможем заглянуть в эти дебри. Не такие уж они и дикие. Вперед, Бельский, иди же! Чего ты боишься! Тебе ничего не грозит! Не будь таким робким! Закончи начатое. Дойди до последнего края!
... Стас посмотрел направо, затем налево. Наконец, сделал осторожный шаг на проезжую часть. Затем второй. Третий. И вот он побежал к манящим дебрям из кирпичей и бетона. Лихо побежал. Вот уже и памятник королеве-бутылке предстал перед ним во всей своей вечерней, окостеневшей красе. Низкое уже солнце закатилось за бетонные стены - и Стас ощутил себя в жутковатом колодце. Стальной скелет был не одинок; на лавочке сидели призраки людей. Как видно, их было двое. Призраки вели неспешную беседу:
- Ну нет, Павел Антонович, в слове "гАвно" подразумевается два написания: через "о" и через "а". И гАвно ...
- Однако, любезнейший Николай Николаевич, словарь Ожегова ничего не говорит об этой двойственности. И я, в свою очередь...
Стас пошел дальше, заставляя себя думать о трех-словном слове. Мысли о Днепрополисе снова нахлынули и полились из глубин его подсознанья.
"Город мой, Днепрополис. Пролетарий в дорогой упаковке. Ты запихиваешь свои пальцы в карманы элитного костюма, чтобы скрыть грязные полоски ногтей. Ты жаждешь быть утонченным, мой город, ты хочешь быть аристократом, но твой лик не отмечен печатью умиротворенности. Увы! Твой ландшафт все еще рабочее-крестьянский, хотя твои инженеры и твои миллионеры уже знают толк в европейских изысках. Я спускаюсь в твои колодцы. Я чувствую кожей твою вертикаль. Здесь, в глубинах твоего мироздания, среди теней и тусклых эрзацов, вызревают твои плоды, мой город. Здесь прячутся эмиссары из недоразвитых стран. Здесь находят приют посланцы умирающих сел. Они словно тени. Вот и я стал одной из теней в этом подобии ада. И теперь мне неуютно, и я хочу назад..."
Стас вышел в просторный проулок, и солнце показалось вновь. В проулке приютился блошиный рынок. Продавцы и покупатели уже разошлись, и в этой пустынности конфликт двух старух, нимбообразно освещенных косыми лучами, выглядел особенно комичным. Одна из них, размахивающая метлой, как посохом, скандалезно кричала:
- А ну вышвыривайся со своими зеленями! Надрищут, надрищут, а потом убирай за ними!
Вторая же ничего не говорила, только испуганно закрывала свой укроп и сельдерей, как курица птенцов...
Погруженный в свои думы, Стас не заметил, как очутился под освещенными окнами школы. Народ гулял свадьбу. Из раскрытого окна донеслась частушка:
Крайина у нас добра
Народ у нас путящий
А ще в нас йе горилка
Справжня, настояща...
И тут совершенно настоящая бутылка совершенно неожиданно вылетела из раскрытого окна и пронеслась так близко от Стаса, что задела козырек его фуражки, а затем хлопнулась об асфальт и разлетелась в дребезги. "Вот так и со словами", подумал Стас, "разлетится слово вдребезги, и никаких тебе слов. Так разлетаются и мои слова, ударившись о твердыню реальности. Но что же это за слово, состоящее из трех других слов?!"
На крыльце стояли две тени, черная и белая. Белая проговорила:
- Ну скажи, Юра, ты меня хоть немного любишь?
- Ну, в принципе, да, - ответила черная тень.
Утомленный Стас, в совершенной уже темноте, брел по последнему каменному колодцу. Вот он дошел до арки, выводящей к рубежу Днепрополиса и вдруг почувствовал запах гари. Горело дерево, шерсть и резина. Стас прошел через арку и вышел к большаку - Львовско-Донецкому шоссе, за которым виднелись поля. Тотчас он узрел и причину гари. Горела фура. Скорее, она догорала. Почерневшая кабина была пуста, а объятый отдельными языками пламени остов страшно дымил и распространял вокруг себя серый смрад. В фуре, как виделось, находились останки стульев. Они догорали и дымили. Зрелище было великолепное и страшное. Стас было подумал, как жаль, что... Но тут он увидел еще одного очевидца пожара. Поодаль сидела девушка с этюдником. Она увлеченно рисовала догорающий скелет. Стаса невольно понесло к ней. Он приблизился, посмотрел на ее худые плечи, на длинные белые волосы, свободно разбросанные по зеленому свитерку. Вдруг внезапный порыв ветра приподнял прядку с левого плечика, и Снас увидел на нем огромную осу. Та переливалась в отблесках пламени и солнца, и вот-вот готова была вогнать свое жало в ничего не подозревающую девушку...
- Девушка, не двигайтесь, у вас оса на...ж
Девушка звонко засмеялась и повернула лицо к незнакомцу.
- Сто двадцать первый, - сказала она.
- Что?
- Вы сто двадцать первый, кто клюнул на эту резиновую осу. Забавно, правда.
- Ну и что теперь? - буркнул раздосадованный Стас.
- А то, что жить вам теперь до ста двадцати лет. Кстати, меня зовут Дестина...
- Станислав.
- Знаю.
- Что?! Откуда же?!
- Да вы сами сказали только что. Вот и знаю.
Стас совсем растерялся. Такая странная девушка, и такое странное имя. Ему захотелось слегка осадить ее.
- Ну раз вы такая знающая, вы, случайно, не знаете, какое слово состоит из трех других слов?
- Близ-ору-кость, - без промедления ответила Дестина, - близорукость.
Стас совершенно расклеился. Девушка была не в меру умна.
- Да, пожалуй, вы правы. Но скажите, Дестина, почему же до ста двадцати лет-то? Ведь я - сто двадцать первый?!
- Потому что сто двадцать первый год вы будете не жить, а маяться. Я вообще не понимаю, зачем вам столько жить?! Неужели у вас есть далеко идущие планы?
- Но ведь вы сами...
- Да нет же, я вовсе не просила вас быть сто двадцать первым... Вы сами подошли и стали им. Кстати, я тут живу. В этом вот доме. Как увидела пожар, сразу же схватила этюдник и прибежала. Люблю рисовать пламя; вообще, материю в ее мистериях. Знаете, я боялась, что не успею; что погаснет еще до того, как я успею это запечатлеть. Торопилась - и вот, получилось превосходно. Как вы думаете?
Стас посмотрел на акварель, потом на живое пламя. Подошел ближе к дымящемуся скелету. Безумные огоньки все еще приплясывали на почерневших ребрах. Картина была довольно нелепой. Никто не тушил, никто не смотрел, никто не бегал вокруг пожара. Полыхающий грузовик, в этюднике девушки Дестины, бил возмездием, но кому и за что!? - и вот он догорал на глазах у Стаса совершенно беспрепятственно, и ни причин, ни следствий найти не было возможности. Догорающий грузовик обдавал Стаса едким дымом, напитывал вонью его офицерскую шинель, а он, словно завороженный, смотрел на него, как на умирающего монстра, и смотрел...
Тяжелые капли дождя затопали по фуражке и шинели. Огненные языки шипели и умирали. И вот уже на фоне светлеющей дали остались темнеть скользкие очертания металлических балок, словно сплетения эшафота, с которого уже стащили изувеченные трупы казненных. А кругом была тьма и холод. Дождь прекратился, но подул свежий степной, порывистый ветер. Стас вздрогнул и очнулся. Он зябко поежился и попытался поуютнее закутаться в шинель. Но та была такой влажной и тяжкой, что Стасу стало не по себе. Шинель, которая до сих пор надежно охраняла его от всяческих невзгод, теперь оказалась совершенно никчемной, и ее надо было сбросить как старую змеиную кожу. Стас молча расстегнул пуговицы и вытащил руки из неподатливых рукавов. Затем взял её, свою пропахшую отвратительной гарью, мокрую как половая тряпка и черную как грех шинель и повесил на перекладину мертвого грузовика. Фуражку положил сверху. Оглянулся, но девушки с этюдником не обнаружил.
Мистерия окончилась.
Стас вдохнул полной грудью. Похлопал себя по бокам. Высморкался. Перекрестился.
Забросил рюкзак за плечо и пошел ловить маршрутку.
Сезон дальних и ближних путешествий подходил к концу.
