Один - и свободен. Но эта свобода слегка напоминает смерть.
Сошёл с ума? ...Меня хватают сзади, сзади насильно принуждают мыслить, то есть быть чем-то...
Ж.-П. Сартр
Я извлёк из своего измученного сердца несколько капель крови и подписал окончательный договор с диаволом, а этот диавол - мысль.
Н.В. Гоголь
--
- Так с чего всё началось?
--
- Что именно?
--
- Ну... эта история.
--
- Ах да! С чего началось?.. Думаю, это останется не узнанным. Можно только предположить, что...
--
- Ну, хорошо. А с чего тогда начнем мы?
--
- Пожалуй, было бы эффектней начать со сцены в ванной. Сразу создать таинственное напряжение.
--
- Подождите, подождите! Он не любил возвращаться в пустую квартиру, ведь так?
--
- Да, да. Точно. Он почти боялся входить в помещение, в котором всякая открытая взгляду поверхность покрылась сальным налётом его собственных мыслей. Они оседали на стены и на мебель, на каждую вещь в течение последних пяти-шести лет: всё это время его квартира была заполнена перенасыщенным раствором одиночества. Как это называется в химии?
--
- Кажется, реакция "серебряного зеркала".
--
- Да, что-то подобное. И в этом зеркале он видел себя, свои мысли и страхи. Они рождались, мужали, старились и умирали, разлагаясь, у него на глазах. Его охватывал ужас и отвращение.
--
- Но сначала-то ему даже нравилось жить одному. Приходить в свободную от чужого присутствия квартиру, светлую и уютную, где так легко дышится и думается. Из каждого угла, с полок и из-под кровати ему улыбались воспоминания. Маленькие и побольше, они мелькали, чуть чиркнув по затылку, и срывались вниз от основания черепа по позвоночнику неудержимой лавиной. Тогда он любил свои мысли. Он блаженно растягивался на диване или на полу, и они обступали его, как множество ласковых кошек. Он чувствовал прикосновение мягкой, шелковистой шерсти к щекам и ладоням, ощущал тепло свернувшегося на животе урчащего тельца. Множество языков лизало мочки его ушей.
--
- У кошек очень шершавый язык.
--
- Пришло время, и эти языки стали для него хуже наждачной бумаги. Они грубыми напильниками врезались в мозг. И тогда он вдруг понял, что комнаты кишат крысами. Они не облизывали его, а уже грызли, впиваясь в нежную мякоть рассудка. Одиночество размягчило его кости. Он стал улиткой, заблудившейся в собственном доме-панцире. Мысли стали вязкими и обволакивали его тело, затрудняя и без того скованные движения. Как и улитка, он оставлял за собой прерывистый след слизи. Ей была покрыта вся квартира, так что стало невозможно не вляпаться в собственный след.
--
- Тогда-то он и стал бояться возвращаться в свою пустую квартиру.
--
- Вернее некоторое время он убеждал себя, что бояться нечего. Что у предметов нет прошлого - они просто существуют и всё (он где-то читал об этом). Что они всего-навсего находятся с ним в одном и том же мгновении времени, а кто знает, где они были до этого? Но шелуха сиюминутности так непрочно держалась на скользкой поверхности бытия, что малейшего сквозняка было достаточно, чтобы тонкая плёнка осыпалась, обнажая оскалившуюся бездну его прошлого. Он ненавидел свои мысли. Он забивался в самые, как ему казалось, недоступные углы, но они обступали его множеством щетинистых грызунов и черных хихикающих тараканов.
--
- Это что - клаустрофобия?
--
- Нет. Он не боялся замкнутости пространства, ни самого этого пространства. Его пугало то, что было внутри этого пространства.
--
- Или, скорее, внутри него самого. Как вы думаете?
--
- Не нам с вами задумываться над этим. У нас другая цель.
--
- Ну, хорошо, хорошо. Кто расскажет, что произошло в тот день?
--
- Да, собственно, ничего такого особенного и не случилось. Всё как обычно.
--
- На первый взгляд - может быть, но...
--
- В общем, он снова долго сидел во дворе своего дома, собираясь с силами, чтобы войти. Это был один из тех дней, когда в нём пробуждалась ненависть ко всему окружающему, тупая как зубная боль. В такие дни он находил в ненависти особое упоение.
--
- Впрочем, ненависть эта никогда не овладевала им целиком.
--
- Да и длилось это состояние недолго. Ненависть к человечеству перерастала в презрение, а затем, когда разум напоминал о том, что и сам он ничем не выделяется из этого самого человечества, его охватывало отчаяние. "Как глупо всё, - думал он. - Ужасно глупо. Зачем человеку дана способность мыслить и рассуждать? Видно, это и есть наказание за первородный грех. Адам, скорее всего, был просто голой обезьяной. Говорят, если бог хочет наказать человека, сначала отнимает разум. А я думаю, что он дал этот разум, чтобы люди вечно терзались неразрешимыми вопросами. Древо познания Добра и Зла. Яблоко-то съели, только не познали ничего. Захотели познать, обрели способность к познанию, но не само знание... Зачем? Для чего всё это? Болтаться в пустоте между двумя вечностями небытия, принимать иллюзию за реальность, а, узнав правду, испытывать страдание и боль - к чему всё это? Благодаря кому или кто виноват в том, что всё именно так, а не по-другому? Бог? Дьявол? Вечное Благо? Мировое Зло? Неиссякаемая энергия? Какого чёрта! Будто эта старушка, которая спешит домой с вожделенным батоном на 50 копеек дешевле, задумывается о первичности сознания перед материей! Вот оно - счастье. Безмыслие. Мысль изречённая есть ложь. Мысль неизречённая есть вошь, которая впивается в разум и высасывает из него все соки".
--
- Хватит, наверное, мыслей-то. Действия!
--
- Он с едкой иронией наблюдал за человеком, вылезшим из лиловой иномарки и копающимся с сигнализацией. Подождал, пока тот скроется в подъезде, потом решительно поднялся и направился следом, по дороге пнув автомобиль по колесу. Сигнализация проводила его мелодией "Если близко воробей, мы готовим пушку".
--
- Это какое-то мелкое хулиганство, по-моему. Тоже мне, нигилист!
--
- В квартире было темно и невыносимо тихо. Радио и телевизор он давно продал: они выводили его из себя своей "манипуляцией реальностью". Чтобы не оставаться в полном одиночестве, он поставил чайник на плиту - тот дружески заскрипел. За окном постепенно темнел и покрывался испариной огней город. У города были тысячи мыслей и в то же время ни одной. Он завидовал городу. Он ненавидел и боялся города.
Напротив почти в абсолютной чёрной пустоте висел зелёный крест аптеки.
--
- А о чём ещё он думал? Мне кажется, именно это для нас важно.
--
- Он пытался считать, за сколько секунд закипит вода, но тут же почувствовал раздражение, вызванное глупостью подобных занятий. Мысли неумолимо опутывали окружающее пространство. Ему вдруг показалось, что все эти мысли жили здесь всегда, что они вечны. Он ещё не родился, этот дом не был построен, а мысли уже были, их уже думал кто-то и думал, наивный, что думает их первым. От этого раздражение его усилилось. "Полная безынициативность положения. Всё это уже было, всё продумано заранее, всё повторяется вновь. Ничего не изменить. Кто же тогда человек? Кто тогда я?"
--
- Он потом пил чай?
--
- Что?
--
- Чай пил он потом?
--
- А это что - важно? Что за глупости?
--
- Да нет, просто... раз уж заговорили о чайнике...
--
- Ну да. Потом он пил чай. Он вообще пил много чая. Очень крепкого и очень часто.
--
- Одним чаем, что ли, питался?
--
- Да нет. Примерно раз в три дня он готовил себе полноценный обед. Иногда даже копался в поваренной книге.
--
- Своего рода развлечение.
--
- Да. Ему стали нравиться занятия с долей рутины. Так он с удовольствием чистил картошку.
--
- А как же мысли?
--
- Во время таких занятий они приобретали цикличный характер и почти не осознавались.
--
- А как насчёт живого общения? Или он полностью изолировал себя от социума?
--
- Ну, полностью не получилось бы. Он ведь на работу каждый день ходил. А вообще вопрос немаловажный. Он много размышлял на тему...
--
- Одиночества? Да, я помню. В нём он видел корень своих бед. Он думал об одиноком человеке и представлял себе плотно закрытый котёл с кипящей внутри водой.
--
- Причём не самой чистой водой.
--
- Поэтому он стал искать общества, шумных компаний. Но способностей к общению, как выяснилось, в нём было не много. Он быстро уставал от многообразия лиц и голосов, от музыки, переплетающейся с тяжёлым сигаретным дымом. Слова, которые он выбрасывал в насыщенное чужой жизнью пространство, либо падали в гулкую бездну опустошённых рюмок, либо таяли в жарких испарениях танцующей плоти. И здесь, среди весёлого, себялюбивого множества было то же одиночество, что и в замкнутом мирке его квартиры, куда он и поспешил вернуться.
--
- "Одиночество не есть характеристика внешних обстоятельств жизни, - сказал он себе. - Это свойство души. Это как врождённый паралич".
--
- Итак, он пил чай и думал о смерти как о неизбежном результате жизни. "Это же простое уравнение. Если в правой части - ноль, то какая разница, что в левой? Из чего состоит жизнь? Из целей и возможностей, грубо говоря. Соотнеся это с правой частью, приходим к выводу, что или цель, или возможности равны нулю".
--
- Очередная попытка "поверить алгеброй гармонию"?
--
- Да в том-то и дело, что не гармонию, а дисгармонию жизни он пытался теоретически обосновать.
--
- Вечная трагедия философа-самоучки. Почему бы ни обратиться к мудрым книгам?
--
- В этом смысле он был именно, что называется, нигилистом. "Самостоятельность и только самостоятельность мысли может в некоторой степени оправдать её существование и допустить её возможную истинность", - написал он как-то. Тогда он ещё не задумывался над независимым существованием мыслей.
--
- Он что - писал?
--
- Нет. Художественного таланта он в себе не нашёл. Он вёл дневник, пытаясь упорядочить свои представления о внешнем и внутреннем мирах. И действительно, дневник кое в чём облегчил его мучения.
--
- Он часто листал свой дневник и перечитывал некоторые фразы.
--
- А что он туда заносил - только какие-то свои сентенции с претензией на философию?
--
- Не только. Иногда он записывал каждую бытовую мелочь, с особой старательностью, почти со злорадством.
--
- Например?
--
- Ну, вот хотя бы то, что он как раз перечитывал в тот день: "Вечером я читал и за чтением жевал сырые сосиски. Одну, зачитавшись, разжевал особенно тщательно, до отвращения во рту. И вдруг чихнул. Масса мельчайших влажных кусочков брызнула из ноздрей на книгу. Часть застряла на волосках в носу, остальное распределилось между текстом. Особое скопление пометило фразу: "ибо добродетель есть воля к гибели и стрела тоски"".
--
- Да, это забавно.
--
- Может, стоит вернуться к последовательному изложению?
--
- Хорошо. Пожалуй, вернёмся. Он сел к письменному столу и взялся за дневник. Но скоро понял, что на тот момент ему нечего записать. Тогда он, по обыкновению, стал читать наугад уже написанное. Ему попалось следующее: "Я понял, что жил неправильно. Когда я это понял? Только что? Да нет, скорее всего, всегда знал об этом. А перестраиваться тогда не хотелось, а сейчас поздно. Сожаления? Сказать, что никаких - значит обмануть самого себя. В этом деле я преуспел. Впрочем, сожаление - самое бессмысленное чувство. И самое ложное. Так в чём неправильность? Я всегда жил внутрь себя, а там, внутри, было слишком мало места. Переполнился, потёк через край и весь вытек. Да и не было, наверно, ничего - просто перетекание пустоты". Он перевернул несколько страниц: "Я уже давно не живу. Живут только мои мысли, и то есть сомнение, что они мои. Но каким-то дьявольским образом они проникли в ослабленный одиночеством разум и действовали как адсорбент, впитали всё, что там было своего, живого. Избавляясь от них, я по сути избавляюсь от собственной сущности. Теперь уже нельзя жить во вне. Это будет уже не благое дело, а наоборот - распространение инфекции. Моя любовь к ближним равносильна поцелую прокажённого. Нет, этого никак нельзя допустить". Несколько страниц назад: "Опять был у неё. Там я перестаю думать. Там я наконец живу. Но, когда уходил, чувствовал злость и страх. Нет, я не должен, не должен!"
--
- Стоп! У кого это "у неё"? Дело принимает новый оборот.
--
- Это один из узловых моментов в нашей истории. И один из трудных. Мне, например, трудно говорить о том, что касается её и его к ней отношения.
--
- Ну так пусть он сам расскажет. Что он ещё там написал?
--
- Сейчас посмотрим. Вот: "Человеку необходима точка приложения сил вовне его самого. Некий ориентир. Она могла бы стать моим ориентиром. Я опасаюсь слова "любовь", но другого термина не знаю. Да я и не писатель, чтобы слова подбирать. Любовь - это то, что могло бы оправдать очень многое в нашем мире. Наверное, даже меня. Но дело в том, что я не хочу искать себе оправданий за чей-то счёт. Тем более за её счёт. Я знаю - во мне есть это чувство, и я должен сохранить его. Благодаря нему я ещё держусь за жизнь. Но я знаю и то, что это не надолго. Во мне живет враг, и он изживёт во мне всё без остатка. Но и отдать это я не имею права: он выйдет тоже. Я не должен подвергать её такой опасности, не должен!"
--
- Что за бред, право слово! О чём он толкует? По-моему, он сумасшедший.
--
- Нельзя ли удерживать себя от комментариев? Мы ведь не врачи и не затем здесь, чтобы поставить диагноз!
--
- Хорошо. Ладно, читайте дальше.
--
- Спасибо за позволение. "Мир ещё ужаснее и отвратительнее, чем я думал, если единственное, что могло бы его оправдать, столь непрочно и слабо перед бесчисленными полчищами смрадных бесов - мыслей, заполняющих всё. Как сохранить мне это, как защитить её и себя от них? Как уберечь это от себя? Ибо я почти уже они. Что мне делать, пока я - это ещё я?".
Он перечитывал всё это снова и снова, и слова звучали для него всё мучительнее, всё безжалостнее. Он дошёл уже до конца записей, и взгляд его упёрся в пустой, зияющий лист. Им завладело чувство, что лист этот обязательно должен быть заполнен, что от этого зависит очень многое, если не всё. Ему казалось, что это всё решит раз и навсегда. Но что должно появиться на этом листе - этого он не знал ещё. Он почувствовал себя героем мифа, перед которым стоит древняя загадка; неверный ответ означает гибель. Он встал и заходил по квартире. Машинально опять налил воды в чайник и включил плиту. "Ответ, ответ, ответ. Где ответ? Подсказка. Подсказка. Должна быть подсказка". Мозг усиленно работал, но как будто вхолостую. Он сел, пытаясь успокоиться. В глубине сознания уже было что-то, он это понял и решил дать ему беспрепятственно всплыть. И оно всплыло...
--
- И показалось ему настолько естественным, настолько ясным и простым, что у него дух захватило. Он как в лихорадке схватил ручку: "Добродетель есть воля к гибели. Я ждал подсказки, а она на виду! Зачем я медлил? Я ведь знал, что каждая минута промедления опасна, а сам ждал чего-то. Я знаю - они хватались за мою слабость, пытались удержаться, выжить за мой счёт. Всё. Теперь я готов". Облегчение, невероятное облегчение разлилось по всей комнате, подхватив и закачав его на своих прохладных волнах. Он откинулся на спинку стула и с забытым уже наслаждением потянулся до хруста в суставах. Ответ был найден. Он решился. Он был готов.
--
- К чему? Что за недомолвки? Хотя... я, кажется, догадываюсь.
--
- С улыбкой, он хотел уже захлопнуть тетрадь, но не стал. Прочитал последнюю запись ещё раз и приписал крупно, обводя каждую букву: "ЗАВТРА". Тетрадь так и осталась открытой, а он вдруг ощутил небывалое чувство голода. Жутко захотелось есть. И он насвистывая направился к холодильнику.
--
- У него было чувство, что он вернулся домой после долгого, нестерпимо долгого отсутствия. Как будто он мучительно ждал возвращения, много раз оно не удавалось и вот наконец удалось. Он наконец дома. Так тихо. Так свежо, легко; такое умиротворение!
--
- Он вкусно поужинал. Потом нашёл в ящике стола пару открыток и написал новогодние поздравления сёстрам, между делом сообщив, что уезжает по делам фирмы за границу, возможно, надолго. Просил, чтобы не беспокоились и зря не писали и не звонили. "Завтра отправлю", - решил он и лёг спать. Ему всю ночь снилось что-то тёплое и похожее на персиковый джем.
--
- Так послушаешь и поверишь, что всё хорошо и прекрасно.
--
- Для него так оно и было. Его охватило ощущение невероятной свободы. Для него было очень важно, что принял наконец решение, и решение это гарантировало ему свободную и радостную жизнь вплоть до выполнения. Так он и намеревался прожить отмеренный им же самим срок.
--
- А что было утром? Пришло, надеюсь, понимание нелепости всех этих "решений"?
--
- Ничуть. Решимости только прибавилось. Отказаться от принятого решения значило бы сдаться, снова ввергнуть себя в тот кошмар, из которого он так мучительно себя исторг.
--
- Слова-то какие. Можно подумать, что вы считаете подобную нелепицу верным решением, единственным выходом.
--
- Я не от своего имени говорю. Это он так представлял себе ситуацию.
--
- Слушайте, вы постоянно вносите какой-то хаос в повествование! Довольно разбирательств, у нас не симпозиум. Итак?
--
- Так. Дальше... Невозможно рассказывать, когда постоянно прерывают!
--
- Да никто вас уже давно не прерывает.
--
- Ну, хорошо. Я продолжу. Утром он позавтракал, принял душ и побрился.
--
- Так сказать, омовение совершил.
--
- Ну да... Вы опять?
--
- Всё, всё. Слушаю.
--
- Надо было отправить открытки и купить кое-что, по его мнению, необходимое. Поэтому он выгреб всю имеющуюся наличность, оделся и вышел на улицу.
--
- Я вот что-то не помню: что за погода была? Оттепель, кажется?
--
- Нет, с утра был мороз. Было очень скользко. Хотя это не имеет значения. Он был доволен погодой.
--
- Доволен?
--
- Ну, может, это не удачное слово. Он не задумывался над своим отношением к погоде и к чему бы то ни было. Он просто жил. Возможно, он достиг как раз того безмыслия, в котором ему виделось счастье других людей. Но почувствовал ли он себя одним из них, сказать трудно. Но люди сделались ему симпатичны, он шёл и с благодушным интересом вглядывался в лица встречных прохожих. Что их интересует? Чем они дорожат в себе? В чём находят оправдание своего бытия?
--
- Не поздновато ли он задался такими вопросами?
--
- Он ими задавался постоянно. Просто до решения за этими вопросами не было ничего кроме презрения, а иногда даже какой-то удушающей ненависти. Теперь всё стало иначе. Теперь в нём была только теплота и уверенность.
Он зашёл на почту, а оттуда отправился в магазин. Найти опасные лезвия оказалось не так просто, плавающие головки захватили рынок. Можно, конечно, было воспользоваться и ножом, просто наточить получше, но ему хотелось "по-правильному". Наконец ему удалось купить пачку сменных лезвий "Жилетт" для станка старого образца. Удовлетворённый, он прихватил бутылку коньяка, три лимона и пошёл домой. Дом его был рядом, но он шёл почему-то долго, а когда вдруг остановился, очнувшись, понял, что стоит возле её подъезда. "Нет. К ней я не пойду, - подумал он. - Это всё испортит. Нет, я же решил, что нет".
--
- Через минуту он стоял пред её дверью и давил на кнопку звонка. Зачем он пришёл, что будет говорить - ничего этого он не знал, но уходить уже не хотелось. Проснулось сентиментальное желание увидеть последний раз действительно дорогого человека. Она открыла и посмотрела на него с полуулыбкой, значения которой он не понял и улыбнулся в ответ растерянно. Она рассмеялась. "Ну что ты как неродной? Проходи скорее, мне очень хотелось тебя видеть. Именно сейчас". Он помялся и прошёл в прихожую: "Я тоже хотел тебя видеть. Хотя это и так ясно, наверно, раз уж я заявился так бесцеремонно". Она смотрела всё с той же весёлостью: "Ой, Сергей, только не начинай этих церемоний! Проходи на кухню. Будем с тобой пить кофе. Давай-давай, нечего тут топтаться; грязи развёл!" В полном смущении он разделся, сунул ноги в предложенные тапочки и проковылял на кухню. Она без лишней суеты занялась приготовлением кофе, так что он даже засмотрелся и на время забыл о своей неуместности в её обществе сейчас. "Ну что? Говори, с чем пожаловал". Ему понравилось, как она смотрела и как разговаривала с ним. Не так как обычно. И тут он вспомнил, что никогда ещё не был у неё один. "Я так, на пять минут, - заторопился он. - Только хотел предупредить, что уезжаю". Она остановилась с чашкой в руках: "Куда это ты собрался?" "Понимаешь, мы, скорее всего не увидимся... ну, то есть увидимся... но очень нескоро, поэтому я и хотел предупредить, чтобы..." Она вдруг посерьёзнела: "Подожди. Что ты говоришь такое?" Он уже окончательно потерялся, проклиная себя за то, что не удержался. "Извини, Оль, я тебя отвлёк. Понимаешь, я спешу очень, мне надо убегать,- говоря это, он уже устремился в прихожую и стал натягивать пальто. - Правда прости, но я очень спешу... знаешь, столько всего навалилось..." Она внимательно всматривалась в него: "Что с тобой случилось?" "Да нет, хорошо всё. Просто дела",- Он уже выходил. "Ну подожди, Серёжа! Ты можешь объяснить толком или нет? - кричала она вдогонку. - Что у тебя в кармане - бутылка?!" "Я тебе позвоню!" - крикнул он, сбегая по лестнице.
--
- Господи, ну что за человек!
--
- Выходя из подъезда, он столкнулся с Олегом. Это был его давний приятель, почти друг. Именно в его компании он чаще всего заходил к ней. Кажется, Олег же их и познакомил. "О! Приветствую Вещего Олега. Как оно?" - отрапортавался Сергей, на ходу пожимая кисть Олега, стиснувшую его ладонь так, как будто это силомер. Олег что-то ответил, но он не слушал, сказал, что спешит, и ретировался. "Вот кто действительно мог бы позаботиться о ней в моё отсутствие. Это абсолютно здоровый во всех смыслах человек. И надёжный. Да она, кажется, и так к нему не равнодушна", - говорил он себе. Дом был уже близко, бутылка в кармане била по ноге и булькала при каждом шаге, и ему слышалось: "Будь готов, уже скоро". Он виделся себе измученным, на последнем дыхании марафонцем, увидевшим наконец финиш и забывшем на короткий промежуток пути об усталости и боли, впереди только конец и избавление, а позади уже ничего - даже самого этого позади уже нет.
--
- Ну же, дальше-то что?
--
- Прошу прощенья. Что-то задумался.
--
- Я вижу, вас это затрагивает и самого. Что, впрочем, неудивительно.
--
- Да, тут вы правы. Честно говоря, мне очень тяжело даётся этот рассказ. Казалось бы, не в первый уже раз, а всё не привыкну. Вы ведь понимаете: можно сказать, был непосредственным участником и...
--
- Да вы все, насколько я понимаю, принимали в этом участие.
--
- В какой-то мере.
--
- Ну и не могу же я сам себе рассказывать. Я ведь здесь единственный непосвящённый.
--
- Вот пожалуйста - опять заминка!
--
- Позади уже нет - и?
--
- Да. Он вернулся домой. Первым делом надо было придумать текст записки. Сначала он хотел отделаться традиционным "прошу никого не винить", но потом ему это показалось пошло. И скучно. Он некоторое время размышлял, затем написал следующее: "Винить себя или нет - решать вам. Я же не виню никого". Но и этот вариант был отвергнут после второго самодовольного прочтения.
--
- Действительно, уж слишком ехидно для подобного послания.
--
- Ему тоже так показалось, и он опять задумался. Сказать хотелось многое, но жанр не позволял, да и выплескивать остатки желчи на этот последний клочок себя как-то неправильно, некрасиво даже. Наконец, он остановился на таком варианте: "Я слишком долго искал оправданий своей нерешительности, отговорок и причин для отсрочки. Всё зря. Теперь я решил. В том, что всё так получилось, вина только на мне. Но иного выхода я не нашёл. Думаю, что его и не было. Простите. Я ухожу без сожалений и злости". "Всё равно получилось длинновато", - подумал он, перечитав записку, и зачеркнул первые три предложения. Ещё немного подумав, решил убрать и конец и замазал "без сожалений и злости". Потом переписал всё заново и на этом успокоился. "Какого вообще чёрта я так стараюсь? Мне-то какая теперь разница?" - спросил он себя. "Да никакой. Да и им, собственно, тоже". Пора было приниматься за дело. Он пошёл на кухню, порезал лимон и достал большой гранёный стакан для пущей эстетики потребления коньяка. Затем направился в ванную и открыл горячую воду. Струю он нарочно сделал тонкой, чтобы успеть выпить коньяк, пока ванна наполняется.
--
- Да, он обстоятельно подошёл к вопросу.
--
- Но только он налил себе первые полстакана, раздался долгий навязчивый звонок в дверь. Он несколько замешкался, но потом всё же решил открыть, чтобы в дальнейшем уже больше не отвлекаться по мелочам. На пороге стоял Олег. Вся его фигура говорила о сильном напряжении. "Что такое?" - спросил Сергей удивлённо. Олег потоптался в нерешительности и вдруг с размаху ударил его в челюсть.
--
- Вот так раз!
- Удар был неожиданным, поэтому Сергей отлетел к стене, уронив вешалку. "Что ты ей сказал? - прошипел Олег угрожающе. - Она сейчас там... плачет вся. Что ты... ты её не трогал?!" Сергей поднялся и сказал спокойно, облизывая разбитые губы: "Остынь. И подожди здесь". Он прошёл в комнату и, быстро написав на тетрадном листке: "Пойми, что так лучше. Начинать для нас уже поздно. А для меня поздно отступать. Я уже в прошлом, а ты живи и забудь. У тебя есть ещё Олег. Он тебя любит. Прости. Или не прощай - как тебе будет легче". Вернувшись к совершенно уже растерянному Олегу, он вручил ему записку со словами: "На вот передай Ольге. Можешь читать, если хочешь. Всё, не поминай, как говорится, лихом и береги себя и её. Пока". И он выпроводил приятеля за дверь. Из ванной донесся подозрительный плеск. "Господи, я же только воду открыл! Сволочной кран!" Он помчался в ванную и перекрыл воду, по счастью через край не полилось.
--
- И не могло политься. Там на этот случай есть специальное отверстие.
- Он вернулся на кухню и махом осушил стакан. Заел лимоном и подумал, правильно ли он поступил, отправив ей записку. "Мало ли с чего она расплакалась. А уже бог знает что себе придумываю!" Размышляя таким образом, он опорожнил всю бутылку, так что даже сам не заметил. "Ну вот и всё, господа присяжные заседатели. Парад Але!" Вода в ванне успела-таки остыть. Он вынул затычку и, сидя на полу и положив голову на край, наблюдал за маленькой воронкой в воде. Окружающее пространство тоже стало медленно кружиться. Ему начало казаться, будто и его затягивает в какой-то теплый водоворот. Он сам как бы стал потоком воды, утекающим в узкое, тёмное отверстие. Боль в челюсти была где-то за пределами ощущений, как будто и челюсть и разбитые губы находились в другой комнате, даже в другом измерении. Он понял, что засыпает. Пришлось сделать нечеловеческое усилие, чтобы встать и снова открыть кран. "Водоворот. Вода. Всё течёт, всё меняется. Всё влечёт за собой что-то ещё, что-то новое. А само исчезает. Погружается в сладкое небытие, в благостное забвение. Что там, дальше? Ничего. Пустота. Тишина. Мрак. Тепло там или... Нет. Там не существует таких понятий. Ощущения это здесь, на бренной. А вдруг и там есть что-нибудь? Вдруг на этом всё не кончается? Может, даже наоборот. Но если и есть, то что? То же, что и раньше? Нет. Не хочу. Суд? Глупости, сказки. Материя умирает, сознание тоже. Полное исчезновение. Только так". Он снял рубашку, взял с полочки лезвие и полез в воду. Его захлестнуло теплой волной. Мысли ещё жили, но с каждой секундой всё более размывались и таяли в этом всеохватном тепле. "Где-то слышал, что лучше вдоль. Да, чтобы наверняка". Он медленно провёл лезвием по голубеющей дорожке. Лёгкое жжение. "Надо глубже. Вот так. Всё течёт и утекает. Водоворот. Вода, ворота. Врата. Да, точно - Врата. Выход, вот он - Выход! Я уже на пути, я близко. Так легко. Чуть холодит. Течёт. Всё меньше, меньше, ближе, всё ближе...". Перед глазами поплыли красные пульсирующие пятна. В ушах слышался то нарастающий, то затихающий гул. "Бом-бом-бом. Бух. Бух. Бом. Бьюсь о стену лбом. Весь в красно-голубом. С горбом". В голове плескались уже совсем несвязные слова и звуки. "Кто же так громко стучит?" Вода стала стремительно утекать, увлекая его за собой в приближающуюся темноту.
- Дурак. Боже, какой дурак! И вы... Вы же были там. Вы все видели, как... Господи, да зачем же тогда...
--
- Повторяю: решаем не мы. Мы наблюдаем.
--
- "Нельзя вмешиваться, нельзя вмешиваться" - сколько раз я уже это слышал! Да чушь! Вам просто всем плевать. Неужели и я...
--
- Разумеется, и вы. Придётся как-то мириться с этим. А насчёт того, что плевать... вы же знаете прекрасно, что это неправда.
--
- Но мы ещё не закончили. Продолжайте, пожалуйста.
--
- Что? Да, конечно. Вдруг тьма отступила. Он был в довольно просторном помещении с белым потолком и стенами цвета морковного сока. Пахло чем-то незнакомым, но точно не ладаном. Он хотел ощупать своё тело, чтобы проверить, не бесплотный ли он дух, но правой руке что-то мешало шевелиться. Он повернул голову и увидел, что рука перехвачена пластырем, из-под которого тянется полупрозрачная трубка. Левая рука была по локоть в повязке. Всё стало ясно. Он издал протяжный стон. "Как это могло случиться? Дерьмо! Что за дерьмо!" Его охватила такая паника, что он вдруг стал во весь голос материться, может быть, впервые в жизни. Голос перешёл в крик. "Во разоряется, - заговорил кто-то слева. - Пойти сестру позвать". Пришла медсестра, что-то говорила мелодичным, успокаивающим голосом, сделала укол. Он снова погрузился в тёплое желе сна.
--
- Проснувшись, он увидел возле своей койки спящую на стуле Ольгу. Было темно. "Странно, что её пустили, - подумал он. - Хотя, может, часы посещений ещё не кончились. Что ей говорить? Что она будет говорить мне? Лучше бы не приходила". Она проснулась и смотрела на него с усталой улыбкой. "Извини, я что-то задремала. Ты долго не просыпался, и я попросила подождать". "Сколько я уже тут лежу?". "Около суток. Недолго. Как силы восстановишь - домой". Она смотрела ласково. "В принципе можно и полежать, - сказал он с усмешкой. - Мне некуда больше спешить". "Только глупости свои не начинай. У тебя на работе бюллетень не оплачивают, - слова Сергея рассердили её. - Скажи мне: зачем?". "Такие вещи не делают зачем, - отвечал он, рассматривая её нахмуренный лоб. - Их делают почему". "Господи, как это всё глупо! По-подростковому как-то. Да просто смешно! - она встала в волнении. - Ну ведь взрослый человек!". "Взрослый - может быть, а вот человек ли?". "Ну что, что вот это значит? Что, скажи мне? Что это за... софизмы, я не знаю, фразёрство неуместное! Ты умный, здоровый, интересный мужчина - чего ещё не хватает?". "Зачем ты пришла?". "Вот глупый человек! Вообще-то мне стоило бы обидеться. Пойми, я не могу просто сидеть и смотреть, как человек мне близкий, -человек, которого я чуть не единственного считаю мыслящим, которого я хотела бы видеть рядом, занимается какой-то театральщиной. Слава богу, дверь у тебя не стальная". Он молчал. Слова больше ничего не значили для него. Она, видимо, не была готова к такому безразличию с его стороны, поэтому тоже на некоторое время замолчала. Он внимательно изучал её лицо, хотел понять: что стоит за этими словами. Жалость? Забота о ближнем? Или что-то другое, что-то большое, желанное... "Нет, - оборвал он себя. - Желания это первые лазутчики с вражеской стороны. Надежда - главный удар с тыла. Она должна умереть первой. Ничто уже не важно. Всё там, позади. Ничего этого уже не существует. Только путь к выходу". "Хорошо. Я понимаю, сейчас лучше не вспоминать об этом. Главное тебе поскорее выбраться отсюда. Я говорила с врачом, он сказал: смысла нет держать тебя долго. Утром я за тобой приеду. Сейчас тебе главное - не волноваться, успокоиться. Пойми: всё ведь на самом деле не так плохо. Есть люди, которым ты нужен, которые готовы помочь. Завтра придёт психиатр - я тебя прошу, не говори ему ничего того, что собирался сказать мне!". "Психиатр?" - об этом он как-то не подумал. "Ты ведь не хочешь, что бы тебя упекли в дурдом, правильно?". "Как думаешь, мне смирительная рубашка пойдёт?". "А как же! Я тебе сама сошью. У меня есть очень симпатичный материал - с корабликами такими, - она весело потрепала его по волосам.- Ну вот, если ты не утратил ещё способности шутить, значит всё будет в порядке". "Не волнуйся, постараюсь притвориться вменяемым". "Ну вот и умница. Ладно, я пойду, пока не начали орать. А завтра приеду и заберу тебя отсюда, договорились?". Она поцеловала его в щеку, улыбнулась и ушла.
--
- А он думал: "Как просто всё получается! Как легко человек может себя убедить, переубедить и убедить опять в чём угодно, лишь бы это никак не затронуло привычного устройства жизни! Но нет. Я-то уже изучил все ваши уловки. "Что стоит ещё раз попробовать? Попытка не пытка. Жизнь продолжается". Вот как вы хотите удержаться за меня и за моё существование. Я растаял, потерял бдительность, а вы тут как тут. И впиваетесь, и грызёте, и тянете всё глубже, глубже, туда, откуда уже не всплыть, где уже нет выхода. Но пока он ещё есть. И я на пути, я всё ещё на пути к выходу!".
--
- Беседа с психиатром прошла нормально. Прописал ему витамины и какие-то таблетки: успокаивающие, снотворные. Выходя из кабинета, он увидел улыбающуюся Ольгу. "Я на секунду", - и она скрылась за дверью. "Ей-то зачем психиатр? - подумал он. - Или просто узнать?". Она вышла минут через десять. "Ну что, поспешим отсюда прочь?" - Она была явно в хорошем настроении. Он решил подыграть: "Скорей бы попасть домой! Душ, чистая одежда... А голод какой меня разобрал, ты не представляешь!". "Тогда вперед! Едем ко мне, у меня всё готово к возвращению с того света одного из достойнейших обитателей этого". Он сопротивляться не стал, хотя и подумал, что лучше бы было, конечно, к себе: у неё нельзя. "Ладно, время пока есть. Пусть порадуется за меня, а я - за неё. Собственно, причин не радоваться нет. Главное - не дать ей почувствовать подвох. Сейчас она на их стороне, а значит враг. Она враг мне? Господи, как это понимать? И тем не менее так оно и есть. Даже забавно получается: я опасен для неё, так как они во мне, и поэтому я им необходим; с другой стороны - я представляю опасность для них, ибо мне известно, как избавиться от них, и я хочу это сделать... Да. Я хочу, и я избавлюсь от них. Они бояться меня, очень бояться. Чего они мне только не сулили. Господи боже ты мой! Просто смешно вспомнить. И до сих пор всё что-то нашёптывают. А теперь вот союзника заимели, союзника сильного. Знают, суки, где тонко! Но не порвётся, не порвётся...".
--
- То есть, насколько я понимаю... Простите, что опять перебил. Насколько я понял, он уже просто боялся отступить. Ну знаете: был там слабым человеком всю жизнь, принял наконец решение, чтобы доказать "я, мол, могу!"... Так?
--
- Что-то не слышно былого отчаянного порыва. То крик, то вдруг холодный анализ - что случилось? Стало наплевать?
--
- Не то чтоб наплевать. Просто обдумал всё.
--
- И что же? К какому выводу вы пришли?
--
- Да смысла нет вмешиваться. Ведь человек свободен по сути... Да не мне, наверное, вам объяснять. Причина - следствие, преодоление - плата и прочее. Он всё равно бы пришёл к запланированному результату, так или иначе. Хотя сам он, скорее всего, и не знал, что это будет за результат.
--
- Верно. Человек действительно свободен, но лишь до тех пор, пока возможный результат находится в пределах его знания. Далее вступают иные законы.
--
- Уже жду не дождусь, когда они вступят.
--
- Итак. Он был весел и разговорчив во время пути к Ольге, где был уже накрыт прекрасный стол на две персоны. Её старания тронули и одновременно рассмешили его: слишком уж всё это отдавало какой-то благотворительностью. "Она всерьёз решила меня спасти. Думает, наверно, что уже спасла. Что ж, ради бога". Он настроился вкусно поесть и поболтать с Ольгой о всяческих пустяках, как это бывало раньше. "Пусть думает, что её благородная миссия выполнена", - думал он, жуя крабовый салат и отпуская легковесные шутки. Она не переставая смеялась вполголоса, умилительно морща переносицу. "Всё-таки она очень красива. Красива просто до безобразия. А я... Ведь можно было попробовать, наверное. Всё ещё может получиться". Чувствуя, как медленно слабеет его оборона, он встал из-за стола и сказал, что идёт курить. "Я с тобой", - быстро отозвалась Ольга. Ему показалось, даже слишком быстро. Он, вообще-то, очень редко курил, и от нескольких затяжек в голове уже стало вязко, как во рту после хурмы. Она что-то рассказывала про работу, что-то очень смешное, и он смеялся. И смотрел на неё. Она заметила этот взгляд. "Пойдём в дом", - сказала она мягко. По-видимому, выдался подходящий момент о чём-то вспомнить, и она всплеснула руками: "Да! Я же совсем забыла! Вот башка дырявая. Я же разорилась на вино!". И их маленькая пирушка продолжилась. У него на самом деле поднялось настроение, так что он даже исполнил пару хороших песен довольно, впрочем, плохо. Но Ольга была в восторге. В разгаре веселья в дверь позвонили, она извинилась и вышла. Он несколько минут смаковал благородную жидкость...
--
- А что, кстати, было за вино?
--
- Немецкое. Действительно очень дорогое, кажется, Spatlese.
--
- Впервые слышу. Хотя я и не знаток.
--
- Spatlese? Это из винограда позднего сбора. Вкус очень интенсивный, и выдерживают его чуть не до десяти лет.
--
- Да здесь гурманы собрались, как я погляжу!
--
- Так... Да. И потом он решил пойти посмотреть. Она разговаривала с кем-то через приоткрытую дверь. Он услышал: "Потерпи пока, ладно? А я тебе позвоню". С этими словами она закрыла дверь и обернулась, но он уже скрылся в комнате. "Кто это был?" - праздно поинтересовался он, вгрызаясь в большое зелёное яблоко. "Да Олег заходил", - отозвалась она рассеянно. "А что не пригласила отобедать?". "Я предлагала. Он что-то не захотел... точнее, сказал: не могу. Спешил куда-то, кажется". "Ясно", - сказал он и подумал: "Зачем тогда заходил, раз спешит?". Но через минуту он уже не задумывался над причиной олегова визита: вслед за немецким "рислингом" явилось что-то менее дорогостоящее, Ольга включила музыку - что-то очень расслабляющее и настраивающее на романтический лад, - принесла мороженое, и мало-помалу мысли его округлились, размякли и слились в одно ощущение блаженства. Он всё смотрел на неё и постепенно превращался в большой, довольный зрительный нерв. Она снова заметила этот настойчивый взгляд. Какое-то время они смотрели друг на друга. При этом на её лице выражалось нечто вроде замешательства, но он видел только теплоту и нежность. "Ты красива, - сказал он, и рот его растянулся как-то сам по себе в глупую улыбку. - Ты очень красива. Мне даже страшно рядом с тобой". "А ты не бойся", - она склонилась над ним. Его шея ощутила прохладу её ладоней...
--
- Ну?
--
- Да что уж там! Разумеется, последовал долгий, страстный поцелуй, которого они оба жаждали и которого боялись и так далее. Известная история.
--
- Хотя он знал, что ничего подобного никак нельзя допускать, им овладело такое всеразрушающее чувство жизни, что дальше всё развивалось за рамками рассудка. Он стал чем-то, доселе ему не знакомым, чем-то не мыслящим, он был лишь словами, движениями, жестами. Он был дыханием. Это было дыхание той жизни, которую он безвозвратно предал отрицанию. "Я люблю тебя! Да, ты - всё, что только есть важного, действительно важного. Ты - единственная реальность. Я люблю тебя потому, что любить тебя - значит подняться над человеком, подняться наконец на уровень вечности. Ты, твоя красота, я, моя любовь к тебе - мы все на уровне вечности.
Вместе с Богом, ибо Бог - это Вечность, Бог - это Любовь, Бог - это Красота! Я люблю тебя!" - подобные слова бесконечным потоком лились из него, и она шептала что-то в ответ, такое же восторженно-нежное, вечное в своей бессмысленности.
--
- Потом оба уснули. Но он спал недолго.
--
- События этого вечера подняли в нём вихрь нежности и счастья, но постепенно хаотичное движение в его душе улеглось, взметнувшиеся с самого дна чувства снова оседали.
--
- Это как в стакане с чаем, когда размешаешь ложечкой.
--
- А на поверхность этого стакана поднималось похожее на большой воздушный пузырь слово "ПОРА". Он встал с постели, поддавшись внутреннему толчку: "Пора". "Куда ты?" - услышал он встревоженный голос. "Спи, - прошептал он с улыбкой. - Я просто воды попить". Получилось убедительно, и она, успокоившись его ответом, снова опустила голову на подушку. Она была уверена в своей победе. Он действительно прошёл на кухню и выпил стакан воды; немного постоял, глядя за окно. Шёл снег, медлительный и бесшумный, похожий на замёрзшее дыхание маленьких птиц. Первый снег в эту зиму. Он тихо вернулся в комнату и не спеша оделся. Ольга спала. "Спокойна и прекрасна, - подумалось ему. - Она остаётся". Он прошёл в кабинет к письменному столу, зажёг лампу и на одном из чистых листов, разбросанных там в большом количестве, написал следующее...
--
- Похоже, ему понравилось писать в жанре предсмертной записки.
--
- Он написал: "Ольга! Я ухожу, и мы, скорее всего, больше не увидимся. Мне кажется, ты должна знать, что я врал тебе. Я не люблю тебя и никогда не питал к тебе никаких чувств, кроме, может быть, естественного влечения, так как ты всё же дьявольски красивая женщина. Я вообще никого не любил кроме самого себя, а сейчас я и сам себе опротивел. Мне скучно, надо что-то менять. За сим прощай и будь счастлива. Сергей". Оставив послание на столе между блюдец с недоеденным мороженым, превратившимся уже в тёплую розовую жижу, он надел пальто и вышел из квартиры, аккуратно прикрыв за собой дверь. "Интересно, который час?" - думал он, выходя из лифта. Внезапно из полумрака со стороны лестницы появилась чья-то широкоплечая фигура: ему преградил дорогу Олег. Вид у него был довольно вялый. "Сколько же он тут просидел, бедолага?". "Караулишь, значит? - усмехнулся Сергей. - Ну что ж, молодец". "Иди лучше назад, - сказал Олег, неуверенно моргая сонными глазами. - Ольга волноваться будет". "Спать, небось, хочешь?" - посочувствовал Сергей и, не дожидаясь реакции, с размаху ударил собеседника в подбородок. Тот взмахнул руками, попятился и сел, уронив урну. "Извини, - развёл руками Сергей. -Это месть". И он быстро вышел. Поспешность, впрочем, была излишней: Олег и не подумал подняться и преследовать его.
--
- Мороза не чувствовалось. Он быстро шагал по пустым улицам, чувствуя мягкие прикосновения снежных хлопьев. Где-то вдалеке прошумел одинокий грузовик. Снова стало тихо. Он остановился и прислушался. Он не знал ещё, куда пойти. Проснувшийся вдруг холодный ветерок вывел его из оцепенения, он осмотрелся, и в глаза ему ударили два ярких огня. Это была железнодорожная станция. Часто по ночам он слышал доносящийся отсюда грохот сталкивающихся вагонов и пронзительный, но неразборчивый голос диспетчера. Но сейчас станция была объята сном, как будто снег убаюкал её вместе со всей округой в своих пушистых ладонях. Помедлив, он решительно направился к станции. Через пять минут он уже взбирался на мост, распугивая разжиревших крыс.
--
- Сначала их обилие удивило его, но потом он вспомнил, что рядом находится большой рынок.
--
- В картине уходящего в пустоту пространства переплетающихся рельсов было что-то завораживающее и вместе с тем придающее уверенность. Он ухватился за щит с надписью "Торговля запрещена" и встал на перила. Снег всё падал и таял у него на лице, стекая холодными каплями по щекам и подбородку. Он сделал несколько глубоких вдохов. "Ну вот и всё. Вот и выход. Всё позади. Больше не будет мыслей. Не будет ничего". Он вспомнил вдруг о том, что мысли, возможно, живут независимо от человека, что они бессмертны. С его смертью они лишь освободятся на тот срок, пока не найдут себе нового пристанища. "Неважно. Главное, что они останутся позади". О ней не было ни одной мысли. Он посмотрел вверх. Неба практически не было видно за бесконечным снежным потоком, застилающим глаза мягко, но настойчиво. Но он знал и так, какое оно: седое, мрачное, безразличное ко всему, что ниже. "Откупается оно, что ли, снегом своим?" - подумал он, расставляя руки, и шагнул вперёд.
--
- Уф-ф! Ну вот, собственно говоря, оно и всё. Наша задача выполнена. Дело за решением.
--
- А это уже от нас не зависит. Наше дело запротоколировать происшествие с необходимыми пояснениями.
--
- Хорошо. Я всё понял. Можно, пожалуй, и расходится. Если вам интересно, я вам сообщу о решении.
--
- Конечно.
--
- Обязательно! Непременно сообщите.
--
- Вы сейчас как - обратно?
--
- А то куда же нам ещё, горемычным. Будет что интересное - поставим в известность. За сим прощайте.
--
- Желаю удачи. Всем спасибо.
--
- До свидания.
* * * *
Он шёл в абсолютной темноте, не различая ни стен, ни пола. Ему казалось даже, что ничего этого нет - только пустота. Впереди едва маячил тусклый зеленоватый свет, к нему он и шёл. "Свет в конце туннеля", - вспомнил он и стал шарить руками по сторонам. Стены туннеля не прощупывались. Зелёный огонёк быстро приближался. Даже слишком быстро, если соотносить скорость приближения со скоростью, с которой он продвигался. Он сделал ещё несколько шагов, и свет с пугающей стремительностью прыгнул ему в глаза, как при резком наезде камеры. Когда зрение пришло в норму, он различил перед собой зелёный крест с изображением змеи Эскулапа. Направо от него была обшарпанная дверь с обрывками объявлений. Он вошёл и стал подниматься по тёмной лестнице. Ориентиром опять служило тусклое мерцание, струящееся на этот раз откуда-то сверху. Всё это вызывало у него странные чувства. Что-то здесь было не так. Что-то чувствовалось очень знакомое и понятное, и одновременно всё выглядело гротескно выпуклым и как-то не по-хорошему необычным, даже сама темнота вокруг. Лестница кончилась. Он чуть помедлил и шагнул к свету. Его источником оказалась электрическая лампа накаливания ватт на 25, освещавшая дверь с номером "273". Это был номер его квартиры. Сквозь окно на лестничной клетке был виден всё тот же зелёный крест и одинокий фонарь, которого он раньше почему-то не замечал.
Тут он всё понял. Ему вспомнились хрестоматийные строки, известные ещё по учебникам русского языка как извечный пример назывных предложений. Его стал разбирать смех: "Ну конечно же! Это же сразу было ясно! А он ведь знал об этом. Знал ведь, собака! Пьянь с глазами кролика. Он тоже видел. Только не знал, что это и есть ад. А надпись-то где? Ну да ладно, я и так...". И он распахнул дверь и вошёл.