CЛЕПОЕ ПЯТНО

Бочковой кран капал. Никакого ритма. Просто... кап. Потом пауза. Потом... кап. Он не слушал - но слышал. В капле была структура: не музыка, а падение, как способ зафиксировать, что время не просто идёт, а проникает внутрь вещей.

Такие подходят для разлива определенных сортов пива - темных и достаточно плотных. Азотные.

Провёл ладонью по столу. На пальцах осталась пыль. Не потому что забыли вытирать. А потому что некоторые поверхности отказываются быть чистыми. Он вздохнул - и почувствовал, как дыхание откатилось обратно, не выйдя наружу. Как будто между ним и воздухом появилась пленка: тонкая, но с весом. Он не хотел её рвать. Потому что, если прорвёшь - не останется ничего, что напомнит, что ты ещё не сказал.

Он провёл пальцем по подоконнику - пыль не осыпалась, она сцепилась с кожей, как будто хотела остаться, как будто в ней - дата, число, вечер, в который он не пришёл, и потому ничего не случилось. Хотя должно было.

Пальцы искали кружку на ощупь - не глядя, как ищут не предмет, а уверенность, что предмет ещё есть. Она нашлась - чуть влажная, с шероховатым краем. Он провёл по нему ногтем. Не порезался. Но почувствовал: край всё ещё помнит трещину. Как и он.

Нашёл.

Взял её. Встал, не торопясь - не потому что хотел оттянуть момент, а потому что в этом вставании уже не было "потом". Ступни касались пола так, будто пол не принадлежал пространству: слегка в сторону, как глухой отклик, который не должен был быть услышан. Он знал, где скрипит, но всё равно прошёл - не чтобы услышать, а чтобы дать этому звуку случиться. Иначе ничего бы не было.

- Ты в порядке? - поинтересовался бармен.
- А как ты думаешь?
- Думаю, что боишься даже дышать.
- Это значит, что я жив. Или что там всё заело. Всё одно.

Всё было на месте. Даже слишком. Кран капал под прямым углом к столу. Тепло лампы не совпадало с тенью от бармена. Он не дышал не потому, что боялся нарушить, а потому, что всё уже на месте, ещё до него, без него.

Он когда-то знал глухого старика, на которого был бы похож сам, если бы не был слепым. В памяти осталось имя: Анри М.., возможно, Моно, возможно, Монье или Моньель. Никто точно не помнил, жил ли он в этом районе или просто приходил - как пыль, которую не ждут, но всегда находят. Ещё этот старик напоминал короля Франции Людовика XIV, который развлекался со слепым пятном, наблюдая своих подданных, как будто у них не было голов.

Анри рассказывал: "Слепое пятно - это не только зрительная дыра. Это то место в памяти, где ты должен был что-то заметить, но не заметил. А потом живёшь с этим".

Он сказал, что однажды видел женщину, которая танцевала не для публики, а для мертвеца. Он не уточнил - была ли она танцовщицей, или просто потерявшей. С тех пор он молчал. Или просто стал говорить о погоде.

Всё это может быть неправдой. Может быть, он придумал Анри. Или увидел в отражении. Но каждый раз, когда начинался танец, он вспоминал: есть те, кто наблюдают из центра внимания, и есть те, кто - с его окраины. С края зрения. Из слепого пятна.

Так и он - её шаги. Не по звуку. Пол под ногами менял плотность. Доски сжимались иначе, когда она шла. Не тяжелее. Просто - иначе. Она вела за собой другого. Тот шумно дышал. Дышал за двоих. Он слышал это дыхание - широкое, влажное. Оно заполняло пространство до того, как они дошли до столика.

Он сидел. Она садилась напротив. С ней - тот. Молчание было не пустым. Оно было как стержень. Тот говорил что-то о машине, о деньгах. Слова были шариками, которые лопались, не долетев. Он не слушал слова. Он слушал молчание, которое было между ней и им. Оно имело форму. Оно было похоже на ту самую пленку перед лицом - только прочнее.

Потом она вставала. Это было не движение, а - разрыв. Не резкий. Медленный. Как отлипание кожи от холодного металла. Она шла к шесту. Тот кричал ей вслед что-то ободряющее. Кричал в пустоту, которая начиналась в сантиметре от его рта.

И тогда начиналось главное. Ткань сходила с нее не как одежда, а как вторая кожа, которая ему все равно не была видна. Это был не стриптиз. Это было - обнажение. Не тела. А того, что под ним. Того, что бьется.

Она оставалась в чулках. Это было важно. Не соблазн. А - граница. Линия, которую она проводила между тем миром и этим. Между ним и тем, другим. Чулки были темным шрамом на коже. Напоминанием, что нагота - не свобода, а состояние, в котором уже ничего не спрячешь.

Ее тело в свете лампы было не формой, а - топографией. Не изгибы, а - тени, которые они отбрасывали. Свет не скользил по коже. Он натыкался на нее. Спотыкался о ключицу. Катился по ребрам. Падал с крутого склона бедра. Он чувствовал эти падения световых пятен на своей коже. Как прикосновения, которые не дотрагиваются.

Тот, у столика, кричал: "Смотри на нее!". Но он и так смотрел. Его слепота была не отсутствием зрения, а другим зрением. Он видел не тело, а его напряжение. То, как кожа натягивается на живот при глубоком вдохе. Как мурашки бегут не от холода, а от взгляда, который она знала - он есть, даже если его нет.

Ее нагота была не для него. Она была - из-за него. Она была ответом на его не-видение. Вызовом. "Вот. Я вся здесь. И ты все равно не увидишь того, что важно". А важно было не это. Важно было то, как ее пятка, замершая над полом, дрожала от усилия не сделать шаг в его сторону. Как сосок, жесткий от напряжения, был направлен не в зал, а точно в точку, где сидел он. Как пупок, втянувшийся, словно от удара, хранил память о пуповине, которая когда-то связывала ее с кем-то. А теперь - ни с кем.

Она танцевала обнажённой, но не голой. Голая - это когда кожа просто кожа. А здесь каждая пора имела историю. Шрам от падения в детстве на колене. Родинка на внутренней стороне бедра, о которой знал только он, хотя не имел права даже прикасаться. Он не пытался прочесть её - он вспоминал:

Старик Моно, Монье или Моньель... тот самый, говорил о родинке и шраме тогда, между глотками пива и странным вздохами сожаления. Сейчас он знал: тогда он услышал, но не запомнил. А теперь - понимал слишком точно. Это она. А они - места в памяти, где ты должен был что-то заметить, но не заметил. А потом живёшь с этим.

Когда она приближалась, он чувствовал не тепло тела. Он чувствовал - излучение стыда. Не за тело. А за то, что оно делает здесь, с этим человеком, ради этих денег. И в то же время - излучение гордости. Что даже так, даже в этом унижении, она может донести до него что-то, что не выразить словами.

Она танцевала. Он - принимал. Не взглядом. Всей кожей. Воздух, который она двигала, долетал до него с опозданием на такт. Он чувствовал не её, а - волну от неё. Тепло, идущее от лампы на её коже. Запах её пота, смешанный с запахом пыли на полу.

Вот она приближалась. Не физически. Её танец сжимал пространство вокруг него. Тот, у столика, кричал: "Для меня! Танцуй для меня!". Но крик был лишь фоном, как тот капающий кран.

Он чувствовал, как её молчание упирается в его молчание. Как два отрицания, которые не дают плюс. Они дают - плотность. Вес.

Бедро описывало дугу - не соблазна, а памяти. Как будто оно вспоминало другую траекторию. Тот, у столика, хлопал. Хлопки были плоскими. Они падали на пол и растекались.

Она танцевала. Не для всех. Даже не для него. Она танцевала в направлении его слепоты. Он не видел, но знал - её тело не повторяло мелодию. Оно сталкивалось с ней. Каждое движение было не продолжением, а вопросом. Плечо уходило вверх - и останавливалось. Не замирало. А - останавливалось. И в этой остановке был весь ответ, который ему был нужен.

А он сидел. И его рука лежала на столе. Ладонью вверх. Он не ждал, что она её коснётся. Это было бы слишком просто. Слишком - видимо. Он просто держал её так. Как держат место в книге. Чтобы знать, где остановился.

Потом музыка кончалась. Резко. Как обрыв нитки. Она стояла. Дышала. Он слышал её дыхание - частое, неглубокое. Оно было единственным звуком, который что-то значил.

Она возвращалась к столику. Тот хватал её за руку, говорил что-то громкое. Она смеялась. Смех был пустой банкой, которую пинают по асфальту.

Потом они уходили. Снова шаги. Её - легкие, уходящие вглубь пола. Его - тяжелые, дробящие его.

Он оставался один. Кран продолжал капать. Кап. Пауза. Кап.

Он вставал. Платил бармену молча. Тот брал деньги. Его пальцы были шершавыми. Как наждак.

Затем выходил на улицу, и городская ночь ложилась на его лицо не темнотой, а той самой наготой. Ощущением, что с него тоже что-то сняли. Какую-то защиту. И теперь он так же уязвим. Так же открыт ветру. И так же одинок.