Аннотация: Одинока, оставлена богом, она бежит прочь, нигде не задерживаясь подолгу, и в стремлении уйти как можно дальше пересекает океан так, как никто еще не делал прежде.
Даже если мы погибнем, наши души будут плыть
В бесконечном океане, там, где песни растворились...
(Скади)
Морской ветер ей, дочери джунглей, заклинать было тяжелее, чем всякий прочий. А уж ветер открытого океана - и вовсе почти невозможно, даже в полной мощи. Теперь же она лежала на краю плота, свесив руку в волны, и широко открытыми глазами смотрела на солнце, не моргая, не отводя взгляда. Больше ни на что не оставалось сил.
Солнца хватало. Вода и солнце, больше ничего не было здесь, посреди океана, и она не знала даже, куда гонит ветер ее легкий плот. Те, кто сделал для нее суденышко, твердили наперебой, что никто еще и никогда не уходил в дальнее плавание навстречу солнцу. Что ж... быть может, они боялись. Или не умели запасти достаточно воды и еды. Или - что угодно, любая мысль, чтобы удержать на лице легкую властную улыбку: трудитесь, дети зеленого острова, чем лучше будете вы трудиться, тем быстрее я покину вас! Ни зернышка неуверенности: вы - люди, вы можете бояться, но я - богиня, и я переплыву океан противусолонь.
Она знала, что люди островов когда-то явились с той, неведомой земли на востоке. Значит, земля там есть - а течения и ветер не имеют значения. Ничто не имеет значения пред лицом необходимости покинуть край гнева Повелителя.
Они назвали ее огневолосой Пеле. И они уже слышали Голос Пеле, страшный низкий гул из недр земли - как раз в тот день, когда она ступила на склон Килауэа. Прежде того она падающей звездой с запада промчалась через Оаху и Мауи, и жерло грозной Халеакала плевало ей вслед раскаленными камнями. И вот Килауэа тоже вздыхает, не нужно быть дочерью Повелителя, чтобы слышать это! - и островитяне, с серыми от страха лицами, готовят ей плот, несут фрукты и вяленое мясо, бамбуковые фляги с водой, и не понять, радостно ли они провожают в дорогу без возврата опасную Пеле, или страшатся, что своенравная богиня никогда больше к ним не вернется.
Легенды этих островов гласят: изгнанная отцом с родного острова, огневолосая Пеле ушла на восток, и на всяком острове, где она оказывалась, распускался грохочущий цветок вулкана. Белоголовый на Оаху, Халеакала - на Мауи и Килауэа - на том последнем острове, чье имя она уже не запомнила.
Она вошла в легенду, как к себе домой, ей даже не потребовалось объяснять, какие невзгоды превратили лаву волос бешеной Пеле в базальтовый мрак. Островитяне чувствовали ее связь с живыми горами, как чуют это кошки и слоны. Они - знали, и это их знание укрепило ее пошатнувшийся разум. Да, Повелитель проклял ее и лишил своей милости, но она все еще дочь его и, стало быть, надежда есть.
И вот теперь она - одна на своем плоту, пылинка в бесконечном океане, где есть лишь верх и низ - небо и вода, а стороны света появляются лишь на восходе и закате. Здешних звезд она не понимала, знакомые рисунки небес уползли к самому горизонту. Мерная качка, выгнутая грудь паруса, плеск волн. Изредка - плавники громадных хищных рыб. Рыбью кровь можно пить, она утоляет жажду воды, но не жажду крови. Она холодная, она несет в себе тишину глубин, а не светлую ярость подсолнечной жизни.
О Повелитель, Повелитель, каково же тебе жить в твоем подземном царстве, где ни лучика света и ни капли живой крови?!
Сколько уже дней она отделена от холодной пропасти вод лишь связкой бревен?.. О нет, одиночество не страшно, и гнев Повелителя не настигнет ее в открытом море, но страшно другое - а вдруг не выдержат веревки, перетрутся или размякнут от воды? Сколько сможет она проплыть, уцепившись за бревно? Ее силы не чета человеческим, но и им есть предел. Страшно - это уйти на дно, туда, под толщу соленой воды, и жить там, не умея умереть, жить, пока тьма не высушит разум.
Однако уже и этот страх, почти всеобъемлющий в первые дни, притуплен однообразностью путешествия. Есть только плот под парусом, она сама, небо, солнце и океан. И еще - постоянная, вьевшаяся уже в спинной мозг необходимость подновлять заклятья. Пусть морской ветер не поддается ее колдовству, но поддается плот: повинуясь ее словам и жестам, он скользит по волнам, как по маслу, и холодная струя течения не утаскивает его назад подобно исполинскому поводку. О да, люди не ходят и долго еще не пройдут по океану ее путем!
Нехотя, превозмогая вязкую усталость, она поднялась, прошла на корму - где былая легкая походка, где гибкость? - кто бы узнал Мет-ан-Мер из храма Таша сейчас... Воздела руки, запела заклинание, чувствуя, как косой ветер срывает звуки с ее губ и гладит ими циновки паруса. Плот вздрогнул и устремился вперед. На суше такое движение было бы хоть заметно глазу, но здесь она чувствовала результат своих усилий лишь по мелким изменениям в воздухе да по чуть слышной дрожи бревен под ногами. А ведь плот идет быстро - невозможно быстро для такого судна! - только все равно эта скорость ничто перед необъятностью океана.
И снова - лечь и лежать неподвижно, сберегая силы, впитывая кожей солнечный свет. Одним солнцем можно жить, и жить долго, но без живой крови мысли теряют четкость и все тело словно наливается холодной тяжестью. Два дня назад она потеряла равновесие и упала в воду. Мгновение дикого ужаса вернуло ей и силу, и быстроту, она летучей рыбой выметнулась обратно на плот - и потом весь день боялась отойти от мачты дальше, чем на длину руки. Вчера, понимая, что дальше будет только хуже, обмотала лодыжку веревкой и другой конец накрепко привязала к одному из бревен. О-о, беда и позор! Она ведь могла танцевать на канате толщиной в собственное запястье, плясать над семнадцатью огнями, вдыхая пьянящие ароматы - и даже не пошатнуться! И вот бродит по огромному - восемь ее ростов к пяти - помосту и боится упасть с него, и упала уже...
Вкус ветра изменился неуловимо, стал острее и беспокойней. Проклятие! С заката на небо выползает муть, пока еще белесая и полупрозрачная - но солнце уже тускнеет. Буря, все-таки буря не пощадила одинокую изгнанницу. Буря нагонит ее не позже вечера. И ничего нельзя с этим поделать, только сжать зубы и молиться - всем известным богам ветра и воды, дня и ночи, да позволят пережить шторм и плоту, и наезднице его!
Легкая, неуместная здесь тень скользнула по лицу. Что?.. Птица?.. Крупная белая птица, таких много было на берегах Оаху. Кружит над плотом, опасается сесть. Правильно опасается - одни перья от нее останутся, подлети она на расстояние прыжка. Ведь это кровь! Это...
Она вдруг вздрогнула, прижала пальцы ко рту. Что кровь - птица означает берег! Берег! Могучие крылья носят этих птиц на большие расстояния, но не дальше двух-трех дней от их гнездовий. Суша где-то рядом, и не голая скала - на этой суше есть жизнь!
Откуда взялись силы, она не знала. Дотянулась до циновки с вещами, вытащила оттуда нож. Метнула - единственный шанс, но птица любопытна, кружит низко... да! Белые перья полетели от крыльев, бьющих о край плота; с такой раной тварь жива, но никуда уже не полетит.
Кровь. Пусть кровь птицы, пусть ее немного, - но это кровь! Настоящая, горячая, не рыбья... Разом будто пробудившись от долгого тяжелого сна, она вскочила, чувствуя себя всемогущей. Это ненадолго, но и нескольких минут хватит.
Чувства колдуньи тянутся вперед и в стороны, наощупь она ищет там, за горизонтом, тепло жизни. Ну же! Земля где-то неподалеку, где? Где гнезда белых птиц, где их беспокойные, орущие стаи? Где горячая кровь?
Есть!
Это не близко, но и не далеко, это пути еще на полный день и ночь, и там много жизни, там так ее много, что жажда заставляет каждую жилку звенеть перетянутой струной. Однако сзади идет буря - неспешно, но неумолимо, и может статься, что дня и ночи на дорогу у нее уже нет...
И тогда она встает на корме, и простирает руки к небу, и выкликает самые сильные, самые опасные заклинания - не к ветру обращаясь, ибо морской ветер заклинать бесполезно, он не слушает ничьих просьб; но к земле там, впереди, накидывая незримый аркан, связывая, притягивая деревянный - и, стало быть, суше принадлежащий - плот к тому, что ожидает там, будь то песок, или камень, или плодородная почва. Эти заклятья выжигают ее изнутри, пожирают то немногое, что подарила птичья кровь, но это неважно! Неважно! Важно - успеть прежде бури, достигнуть места, где есть жизнь, коснуться наконец ногами тверди.
Когда плот бросается вперед, как пришпоренный скакун, она падает без сил там, где стояла. Брызги, клочья пены летят ей в лицо, вода перекатывается через палубу - плот не предназначен для такой спешки, здесь нужна была бы лодка, но и это теперь уже не имеет значения. Буря крадется сзади, она все равно настигнет скиталицу, но это случится уже в виду земли - а там уже не страшно, даже если плот рассыплется - она доплывет!
...если только не перешла своего предела и сможет к вечеру хоть пошевелить рукой...
Когда солнце утонуло в тяжелых тучах, окрасив западный горизонт в зловещий лиловый цвет, впереди темной громадой поднялась земля - не островок с огнедышащей горой посередине, как это было там, позади, - нет, огромное пространство, простершееся в стороны, насколько хватает взгляда. Зов жизни был так силен, что она, наверное, стала бы подгонять плот еще и еще, будь у нее хоть капля могущества на это. Но она только и могла, что полулежать, вздрагивая от холода, от порывов ветра, глядя в лицо стремительно надвигающейся буре и с ужасом понимая, что, быть может, все-таки придется плыть - первая же настоящая высокая волна раскатает плот по бревнышку... В открытом океане этого можно было избежать, но здесь, у берега, валы будут крутые. Плот не выдержит ярости шторма.
И он не выдержал, конечно же.
Она еще успела - сообразила - привязать циновку с немногочисленными вещами себе на спину, и ей повезло сразу вцепиться в бревно, и не попасть под упавший парус. Шторм бесновался, во мраке не было видно ни зги, вода была везде и всюду, а остатки заклинания подтаскивали бревно все ближе к берегу...
...Солнце пробивалось сквозь крышу... шалаша, это маленький шалаш... Зелень вокруг была ослепительной, все краски стали так ярки, словно мир нарисовали заново. На губах горел вкус крови - непривычный вкус, нечеловеческий, но сила вернулась к ней - и, значит...
Он, дитя солнца, поделившийся с ней кровью, сидел рядом, терпеливо ожидая, когда она придет в себя. Поймал ее взгляд, широко улыбнулся: бронзовокожий, черноволосый, красивый незнакомой диковатой красотой. Брякнули серьги, браслеты и ожерелья, колыхнулись перья головного убора, когда он слегка поклонился и что-то сказал - спросил, это понятно, но язык был ей неведом.
- Прости, я не понимаю, - ответила она. Голос уже обрел природную мелодичность, значит, крови он отдал много. Она ничего еще не знала о нем - только чувствовала, что он младше ее самой, и младше заметно: может, две, ну, три сотни лет. Он был вторым, после Сумет, из детей солнца, чью кровь она вкусила. Он спас ее, и это был долг на, быть может, всю жизнь.
Он засмеялся, развел руками, ткнул себя пальцем в грудь: жест, понятный в любых краях.
- Эекатль, - сказал он, потом обвел пространство вокруг себя широким жестом:
- Астлан! - и ткнул теперь уже в нее, вопросительно подняв брови.
- Пеле, - ответила она привычно, потом спохватилась - но объясняться насчет имен не было возможности, и она махнула рукой в сторону, откуда доносился рокот моря:
- Мауи...
- Пе-летль, - повторил он, смешно исковеркав слово. - Пелетль! Ма-у-и... - покачал головой, мол, нет, не знаю, никогда не слыхал.
Они разговаривали на страшной смеси всех известных им обоим наречий. Она слышала порой знакомые слова из далекого прошлого - из языка смуглых торговцев с пустынных земель у дальнего моря, но ни она, ни Эекатль не владели их речью в достаточной мере, чтобы складывать осмысленные фразы. Они называли друг другу предметы и действия, хохотали над попытками другого правильно произнести непривычные звуки. Они бродили по берегу и по джунглям - похожим и не похожим на те, родные джунгли побережья Таш. Эекатль приводил ей людей, чтобы пить их кровь, - покорных и даже иногда радостных, и она брала кровь и солнце для Повелителя; а потом она танцевала для Эекатля, и он раскачивался и хлопал в ладоши в такт ее пляске, и хотя она не понимала всех его слов, было ясно, что он восхищается ею. И это, впервые с падения Локара-на-Таше, было время ее чистого, незамутненного счастья.
На семнадцатый день их безмятежной жизни в шалаше она сказала:
- Мне нужно идти дальше.
- Дальше, зачем? - поразился Эекатль. - Разве здесь плохо?
- Будет плохо, если я останусь, - ответила она. - Будет дрожать земля, будет огненная гора или земля разломится. Бог преследует меня.
Эекатль посмотрел на нее задумчиво.
- Я - бог ветра, - сказал он. - Я могу позвать ветер и отослать ветер. Сестра, Чальчиутликуэ, - бог воды. Она может позвать воду и отослать воду. Ты, Пелетль, тоже бог. Я услышал, как ты звала землю, потому пришел встретить тебя сюда, на берег. Кто тот бог, что преследует тебя, если ты боишься?
- Таш, - сказала она одними губами. - Бог-под-землей. Я - его дочь, его Рука. Но он сердит на меня.
Эекатль покачал головой.
- Если ты будешь бежать, он не догонит?
- Если я буду бежать все время, он не догонит, - согласилась она. - Земля не спешит.
Он встал.
- Пойдем вместе. Я хочу, чтобы ты увидела бога-над-богами, бога этой земли. Он силен. Может, он тебя защитит.
- Ты от его крови? - спросила она. - Как его имя?
- Да, - ответил Эекатль, - я от его крови. Тескатлипока - бог-ягуар, бог-над-богами.
- Хорошо, пойдем. Я хочу его увидеть, - согласилась она.