И в эту снежную ночь плачет Будда
за запотевшим стеклом витрины
с гирляндами красными, жёлтыми, синими. И ты,
прикасаясь тонкими пальцами к холодному стеклу,
шепчешь в застывший воздух, пахнущий морем,
что-то понятное Будде и сидящему на ступенях котику,
но не мне. Я не понимаю этих слов
о порхающих хлопьях снега в чёрном воздухе, и о тёплом,
как твои губы, и таком же солёном
чувстве умиротворения, сидя прямо в снегу
и считая огоньки разноцветные;
в вайрочане становишься мягким, как мармелад, и прозрачным.
Я слышу звучание,
но не понимаю почему
тишина пахнет горькими клавишами фортепианными.
И магазинчик этот, с дверью стеклянной, не понимаю зачем,
работает всю ночь, без перерыва на обед.

Бронзовый Будда в витрине плачет лавандовым маслом с лепестками,
его ладони пахнут имбирём, ступни галангом,
а кончики ушей иланг-илангом. А хозяин ночного магазинчика, старый хиппи,
что-то курит за стойкой, пуская под потолок струйки узорные,
и глядит поверх непроницаемых очков, как рентгеном светит,
и говорит хриплым голосом: Будда, уже как сто лет,
живёт на Гавайях. Приезжайте и вы, если сможете и не побоитесь,
что он заглянет в глаза до дна, но
перед тем туда таможенник заглянет,
которого на сочельник откопали
из сугроба перед ночным магазином,
что пёстро раскрашивал каждую ночь свет из витрины.

Будда плачет лепестками, да и вам бы умереть не помешало,
до того, как
снег станет красным, пахнущим галангом,
перемешанным с ленточками и шариками стеклянными,
с солью и сахаром, крошками щербета и воздушной ватой,
пальцами, головами, глазами с разноцветными зрачками,
тушёным мясом и мягкими животами, на которых, как на подушках,
спят лягушки, вылизывая из пупков мёд.
Уходите скорее, здесь вас уже ничего не ждёт.