И цветущие яблони
в тяжёлом, роскошном убранстве
прикасались к траве
и холодной воде в ручье,

а весеннее небо, бездонное,
шумное, синее,
из зеркального отражения
стремилось вверх.

Всё пространство вдруг стало
иной реальностью,

ветки яблони уронили цветы,
все-все;

за сиреневыми облаками
солнце гасло

будто алым пятном на холодном стекле.

И весенняя ты расцветала тоже,
белой пеной сирени
в руинах своих.

И по чёрной земле и разбитым стёклам
раскатились гортензии
в воздушную синь.





***




Две немолодые женщины и с ними мальчик лет семи
внезапно были посечены
осколками, как бритвы острыми,
в заодно и куст черёмухи,
малинник, розы и пионы,
помятое ведро с водою,
теплица, в которой пряталась хромая псина,
забрызгав изнутри всё кровью
по пыльным стёклам...
"Мы живы?" - спросила с дрожью старшая из немолодых особ.
"Собаки больше с нами нет. А мы ещё потопчемся"
"Ребёнок?"
"Живой. Гляди, на брюках мокрое пятно"
"Он ранен? Кровь?!"
"Ссули. И всё, ни слова больше. Зачем таскаем за собою?"
"Он принц из города! Он голубых кровей!"
"Скажи-ка это дрону, что воет целый час над соснами"
Но скоро
пришло спасение с другими дронами,
которые сцепились в воздухе
и обронили боекомплект на землю,
а дамы отползали на четвереньках
от гранат,
что частью повзрывались по малине,
волною по цветущим яблоням,
по цветнику и снова по теплице,
кидая мёртвую собаку под ноги принцу;
и только начал тот кричать от страха,
как тут же дроны окружили разом
и сбросили оставшиеся гранаты. 
"Мы живы?" - пробулькала кровавым ртом одна из немолодых особ
в звенящей тишине три четверти десятого.
И захлебнувшись кровью, замолчала.





***




Вон там храм,
говорил хмурый солдат,
и пошатываясь ковылял
в полторы ноги с костылями
по песку и сосновым иголкам. - А там,
за соснами, елями и садом древним,
стоит усадьба, почерневшая от времени,
пустая и страшная.
И даже дроны там не летают.
А когда по этой земле ходили рогатые да чубатые,
совсем недавно,
то будто манила их чёрная усадьба,
будто мёдом им там было намазано,
всё что-то искали, во все щели заглядывали да копали.
И пропадали. То ли ночами, говорят, то ли днями,
только хруст стоял такой, что жуть брала,
кости человечьи ломались, жилы рвались
и проклятия матерные так по воздуху хлестали,
что кровью по траве и по старинной кладке,
то холопы усатые познавали ярость старого барина.
И вороньё кружилось и каркало,
с дронами, что вязли в стае пернатой,
рассыпая по округе седые перья и кровь, 
как бисер черный. Рогатых всех до одного в земле оставили.
Остановился хмурый солдат отдохнуть,
смотрю на него - и жалко становится, и страшно
оттого, что людоед, а сам себя не знает.
И не понимает, если говорить точнее,
что настоящей человечины
ему не видать, как ни старайся,
только рубить и на барский стол поставлять,
и стоять на коленях перед тем столом с согнутой выей,
чтобы лбом своим тупым и твёрдым, как древесина,
бить в пол,
и под музыку эту, под этот лишь треск,
кровавый барин ест.
А уж кого ему есть, чубатых или синеглазых, - нет разницы,
было бы только мясо.
Причащение солдатское, на самом деле, простое:
застрелил врага, заколол врага
да и помер сам,

ибо нельзя мешать
важным людям жрать.