Утро было омерзительным. С утра небо сыпануло скудным дождём, потом облака растащило и размазало по горизонту. Солнечный диск Атона водворился посреди голубой пустыни и воссиял во все тяжкие. Лёгкая ночная прохлада, и без того искалеченная жаром разогретых бетонных блоков забилась в подвалы и повсюду разлилась густая, душная жара.
Через открытый балкон в комнату повалил густой, горячий воздух. Пятый этаж, шиферная крыша разогрелась моментально. Раздвинутые ещё вечером шторы не препятствовали ни солнцу, ни духоте.
С утра требовалось обязательно выпить горячего кофе, чёрного, с густой, медной пенкой. Вставать было отвратительно. Подушка справа была пуста. По наволочке вился одинокий чёрный волос, оставшийся с позавчера. Волос был от парика, в который он неизменно наряжал случайных и не очень подруг. Чёрный, плотный парик, специально купленный у знакомой гримёрши и аккуратно подрезанный им лично по образцу причёски Элизабет Тейлор в 'Клеопатре' был неизменным атрибутом его периодических любовных упражнений. Он честно просидел в библиотеке несколько часов, рассматривая картинки из книг по древнеегипетской истории. Ни одно изображение никак не зацепило и он решил, что пусть уж лучше будет Элизабет Тейлор и мастерство голливудских мейкаперов. Позавчера с ним спала очередная 'Клеопатра', которую он едва уговорил нацепить на себя чужие волосы, густо пахнущие сандаловым маслом. Без парика всякая любовь теряла смысл и выглядела безвкусной, как вода из под крана.
Всё-таки он встал, задёрнул штору, прошёл на кухню, мельком выглянул на улицу. Великий Атон щедро выплёскивал весь свой свет прямо на серые стены пяти- и девятиэтажек. Кто-то выяснял отношения этажом ниже. В доме напротив молча, с остервенением, делали ремонт. Дрель сверлила, по ощущениям, прямо в череп. Верещали дети у подъезда. Нормальное летнее утро. Над столом не глядя на него и скупо улыбалась с календаря Нефертити. Некоторых своих женщин он пытался уговорить на бритьё головы, но пока никто не соглашался.
Встал поздно, поэтому по телевизору вся утренняя развлекаловка уже кончилась. Новости дочитали как раз тогда, когда кофе сварился, пыхнув из под густой пены лёгким паром, поэтому, когда он вернулся в комнату с чашкой, то попал сразу на рекламу. На экране замученная офисной жизнью барышня в брючном костюме останавливала время с помощью баночки йогурта. Он сидел в кресле полуголый и пил горячий кофе. Потел, слушал бархатный баритон, вещающий про наслаждение, сливки и творог. Девушка в рекламе была приятная. Замершие вокруг неё люди тоже все были в чистой, новой одежде, спортивные, креативные, позитивные. Образы транслировали в подсознание немудрёную цепочку сигналов:
Ешь модный йогурт - его едят все современные, успешные молодые люди, потому что заботиться о своём здоровье с помощью средств, не требующих никаких усилий, - это модно и современно, делай это, и ты сможешь пережить по-настоящему фантастическое, сказочное событие, которое ты так ждёшь.
Кофе получился чудесно. Слегка отдавал мускатом, в меру горчил, но был излишне горяч для такого жаркого утра. На дне чашки остался завиток кофейного осадка. Было похоже на цифру 7, только с каким-то хвостиком на верхней перекладине.
Он прикрыл глаза. Снова возникла всё та же реклама с уставшей девушкой, которая кушала йогурт посреди небольшой площади, залитой солнцем, в окружении целой толпы спешащих по делам людей. Когда она опускала ложечку в йогурт - площадь застывала. Всё это выглядело, как жертвоприношение. Как они все ? Видят, чувствуют, просто не могут пошевелиться ? Как дышат ? Что заставляет их замереть ? Ложечка, йогурт, сама девушка ? Или что-то ещё ?
Тут явно что-то не так. Откуда у неё ложечка ? Это не одноразовая пластмассовая черпалка, а нормальная, металлическая ложечка. Носит с собой ? За голенищем туфельки ? Носит с собой для того, чтобы периодически есть йогурты ? Люди столкнулись у неё за спиной. Лысый, в белой рубашке, выбил пачку бумаг у парня с длинным лицом и пышными волосами. Бумаги разлетаются, парень пытается подхватить их. Они замерли в воздухе, как только барышня начала есть. Что в них ? Что за бумаги ? Что за слова на этих листах ? Всё может иметь значение, ибо сам Тот, прозванный греками Гермес Триждывеличайший сказал нам : то, что внизу, подобно тому, что вверху, а то, что вверху, подобно тому, что внизу.
Очень не хотелось выходить из дома. Неизвестно, где было хуже, - в душной квартире или на раскалённой улице, испепеляемой июльским солнцем. Нужно было сходить на работу, помаячить там, показаться начальству и незаметно исчезнуть. Кондиционеров начальство не ставило, справедливо полагая, что люди в кабинетах будут работать и так. Поэтому летом на работе он старался не задерживаться. Огромные окна сталинского дома, напрочь лишённые штор, выходили на южную сторону и равнодушно впускали в помещение мегатонны яркого сияния. От этого летом в офисе постоянно пахло горячим, старым деревом, краской и потом. Работа в общем, была хорошая, правда, бессмысленная (как с его точки зрения, так и объективно) и малооплачиваемая. Он всегда хотел стать историком, но послушался мать и пошёл приобретать почётную должность экономиста, поскольку никаких менеджеров во времена его студенчества ещё не существовало. Экономика, за время учёбы вывернулась наизнанку и из плановой социалистической моментально превратилась в капиталистическую. Единственное место, куда удалось пристроиться, профильный ежемесячник в котором по инерции продолжали печатать какую-то ахинею, никак не связанную с реальностью. Он хорошо учился в университете, но это было не интересно вообще. Куда с большей охотой он регулярно читал библиотечные книги, часами рассматривал иллюстрации, на которых торжественные люди в белых фартуках молились богам, вершили суд над пленными, шли куда-то друг за другом ровными колоннами. Он очень хотел поехать в Египет, но зарплаты не хватило бы, даже если ничего не тратить и копить её целый год.
На работе пришлось задержаться и честно отпотеть за столом несколько часов, разбирая срочную почту. Атон за окном едко улыбался и гладил его спину липким жаром своих вездесущих дланей.
- Ты не мой бог, - периодически шептал он про себя, - оставь меня в покое. Уйди, не трогай... Ты бог нечестивого Эхнатона, посягнувшего на Амона-Ра, на Тота, Мут, на Анубиса и Хатор... Ты само зло, худшее, чем Сет.
Руководящая начальница, сидевшая за столом напротив, как две капли воды походила на Нофрет, но плохо прокрашенные хной волосы собирала в бомбочку на макушке, отчего выглядела не как жена важного чиновника, а как продавщица из овощного магазина. Она периодически косилась на него и прислушивалась к тихому шёпоту, уже давно полагая, что молодой специалист наркоманит и, соответственно, бредит.
Великому солнечному диску было наплевать на обоих. Он жарил в полную силу, убивая любой ветер ещё на подлёте к городу, жёстко намекая, что ему, Атону, нужно поклониться и признать могущество. По радио нудно рассказывали о страшной угрозе озоновых дыр, расползающихся над всей землёй, подобно прорехам в дешёвых колготках.
Вырваться обратно на улицу удалось только после обеда. К этому времени Атон уже прошёл большую половину пути по небесному своду и на асфальте возникли неглубокие тени, которые слегка уберегали от жара.
Он проскользнул по теневой стороне улицы и зашёл в магазин. Нужно было что-то купить на обед, хотя есть, в сущности, совсем не хотелось. Кондиционер в магазине был. Старый, квадратный, тяжёлый куб, кое-как покрашенный бежевой краской с красным инвентарным номером. Он был вделан прямо в окно. И он не работал. Поэтому в помещении было душно, гораздо жарче, чем на улице. Тощая продавщица, сухая, маленькая, с блеклыми глазами. Она молча наблюдала за ним, потому что в зале он был единственным покупателем.
- А у вас есть йогурт ?
Она молча указала на гудящий холодильник, где среди мороженой рыбы, пельменей, картонных коробок лежали упаковки йогурта. Того, что он видел в рекламе, не было.
- А есть, который "и пусть весь мир подождёт" ?
Она безмолвно наклонилась и вытащила откуда-то из-под ног несколько пачек того самого, из рекламы. Он купил одну. Затем долго искал магазин посуды и не смог найти. Ему объяснили, где это, но туда пришлось бы долго добираться на метро. В кармане оставалось несколько купюр разного достоинства. Пересчитал влажные бумажки, прикинул и отправился в кафе. Там заказал кофе. Присел на пластиковый стол с подламывающейся ножкой во влажном и приторном зале, благоухающем потёками прокисшего пива и хлоркой. Ему принесли растворимую бурду с мерзким привкусом жжёной резины. И ложечку, для того, чтобы размешать слипшийся комочками жёлтый сахар. Он автоматически ссыпал немного в чашку, размешал. Отхлебнул и понял, что пить эту гадость нельзя, ни при каких обстоятельствах. Ложечка была, к сожалению, совсем не такая, как нужно. Обычная алюминиевая, чайная ложка, слегка гнутая. Он прикрыл её ладонью и аккуратно переправил в карман брюк. Расплатился за кофе у стойки и быстро вышел, пока официантка не пришла убирать чашку и сахарницу с его стола и не обнаружила пропажу.
Он искал площадь, достаточно маленькую, чтобы там были скамейки. Таких площадей, чтобы были с фонтанами, но без помпезности, он вспомнить не мог. То, что нужно, удалось найти где-то через час хождения. Скамеек было несколько, все они были прямо под солнцем, поэтому на них никто не садился. Через площадь ехали машины, создавая металлическую, моторную какофонию. Из метро двигался непрерывный поток людей. Асфальт вонял. Солнце светило в лицо.
Он сел с краю, вынул ложечку из кармана, ногтём сковырнул крышечку с упаковки. Закрыл глаза на несколько мгновений и начал есть.
Абсолютно ничего не изменилось. Машинный гул, шарканье ног, солнечное сияние ни на секунду не прекратились. Йогурт был тёплый и слегка отдавал химическим привкусом. Он медленно слизывал жидкую, сладкую массу и рассматривал людской поток, двигающийся мимо. Мир не замирал. Никто не остановился ни на секунду. Ни одна машина не встала.
-А как ты хотел, - с гадливой ухмылкой сказал он сам себе, - всё так и должно было случиться.
Пустую баночку и ложку он оставил прямо на скамейке и ушёл не оглядываясь. Струйки пота стекали с виска по щекам. Тени удлинялись, Атон всё ниже опускался к земной тверди, но продолжал требовать уважения к своей убийственной силе.
Дома он снова включил телевизор. Шёл фильм, непонятно о чём. Какие-то люди в галстуках сидели в баре и обсуждали важные дела. Потом началась стрельба, кто-то упал в бассейн. Он повалился на не заправленную с утра постель, глядя в экран. Снова началась реклама. Дождался, пока вновь появится девушка с йогуртом. Пересел ближе, стал рассматривать внимательнее. Она ела из баночки то же самое, что он, но её мир - замирал. А его - нет.
- Бред какой-то, - он снова повалился на постель и закрыл глаза, слушая вкрадчивый, рекламный голос, подкупающий своей отработанной искренностью, - просто бред...
Большеглазая девушка с лёгкой улыбкой уходила прочь, выполнив свою задачу.
Ночью он не мог уснуть от духоты. Несколько раз обливался водой, выходил на балкон, слушая непрерывный гул моторов на проспекте и невнятные диалоги компании выпивох у соседнего подъезда. Облегчения это не приносило, просто позволяло отвлечься на какое-то время.
Утром он явился на работу раньше, чем обычно. Быстро рассовал материалы, накопившиеся за месяц по ящикам стола. Занял денег у ненастоящей Нофрет и она, на удивление, легко ссудила его нужной суммой не задавая вопросов. И снова пошёл в магазин. Ложку взял из дома, маленькую, кофейную, оставшуюся от жены. Чашку из японского фарфора она забрала, а ложечку к ней, с круглой, короткой ручкой, забыла. За йогуртом пришлось идти в супермаркет, потому что он не мог вспомнить, где покупал его вчера. Несколько раз прошёл по улице туда и обратно, но того магазина, с неработающим кондиционером, так и не нашёл. Как выходить к площади, тоже не мог вспомнить, но каким-то образом всё же вышел туда же. Опустился на скамейку. Открыл баночку и начал есть.
Ничего не произошло, но в этот раз вкус был лучше, а сам йогурт прохладнее. Всё так же ехали машины. Всё так же шли непрерывным потоком люди. На него обращали внимание. Одинокий мужик сидел на самом солнцепёке и ел йогурт. Несколько раз он встречался глазами с прохожими. Некоторые, видимо те, кто тоже видел рекламу, понимающе ухмылялись.
К концу второй недели, процедура поедания йогурта сделалась ритуалом. Жара не спадала ни на градус. Рядом с календарём он повесил выдранную из журнала фотографию с изображением Эхнатона. Ложечку он переложил в футляр от очков и постоянно носил с собой. Когда возвращался домой, то вынимал её и клал под изображением царственных особ.
В полдень вставал из-за стола и торопливо бежал в магазин. От магазина шёл уже неспешным шагом, стараясь ступать ровно и сохранять ритм, баночку с йогуртом нёс в руке, согнутой в локте, вторую прижимал к телу. Он уже понял. То, что он делает - это поклонение Атону. Он ест йогурт, Атон ест его, сжигая заживо на жертвеннике. Площадь - открытый храм, подобный тем, который строил Эхнатон. Бог Ахетатона не просто так мучит его своим дыханием и светом. Отдав Атону часть себя, он сможет получить от Солнечного диска свою награду. Всё просто. Нельзя только говорить об этом вслух. Всё это только между ними. Все боги Чёрной Земли остались с ним, от Солнца нужно только откупиться, заплатить ему дань, умилостливить.
Когда он явился на освящённое место, где совершалось действо, неожиданно обнаружилось, что скамейка занята. На ней расположились два простолюдина, которые были заняты тем, что оживлённо обсуждали законотворчество парламента и пили водку из пластмассовых стаканчиков. На расстеленной газетке лежал поломанный крупными кусками батон и несколько барбарисок. От солнца барбариски прикипели к фантикам. Оба мужичка обливались потом, но упорно, не притрагиваясь к закуске, глотали водку.
Сперва он хотел было объяснить недостойным смердам, что нельзя осквернять священное место, но рассудил, что вряд ли они поймут, в чём дело и придётся долго объяснять про Амарну, Среднее царство и особенности ритуала. Молча сел на соседнюю скамью, почувствовав себя несколько неуютно на новом месте. Атон в этот день был во всей своей мощи, жарил сильнее, чем обычно, свирепо выжигал воздух и явно ощущалось, как у мужиков водка нагревается в пластике, как вбирает химический аромат и приобретает резкий, вяжущий вкус.
Он аккуратно вскрыл упаковку и произнёс вполголоса уже привычные слова: 'бог единственный, подобного которому нет, ты один сотворил землю по желанию сердца твоего', погрузил ложечку в белую массу и, стараясь не обращать внимание на дядек, принялся кушать.
В тот момент, когда он сунул в рот первую порцию, оба соседа замерли. Не остановились сделать паузу, уставшие от спора, не притихли, а именно замерли. Застыли, держа в руках наполненные стаканчики и глядя друг на друга. Лысый, сидящий ближе, в светлой рубашке навыпуск, напряжённо, не моргая, смотрел на компаньона. Компаньон, одетый в выцветший пиджак на синюю майку, с неопрятными, косматыми волосами, глаза почти закрыл, видимо, как раз моргнул в момент зависания, поэтому сквозь веки были видны только его белки.
Всё прочее не изменилось ни на йоту. Машины - ехали, люди - шли.
Он внимательно рассматривал застывшие фигуры и ел, неторопливо и размеренно. Затылок лысого, покрытый чахлыми остатками волос, с толстой складкой, медленно наливался красным. У лохматого на острых скулах проступил яркий румянец, кожа на впалых щеках, напротив, становилась серой, пепельной. Было заметно, что он сидит в неустойчивой позе, начав какое-то движение, которое не успел закончить вовремя. Если сейчас его слегка подтолкнуть, он непременно упадёт на землю. На куске батона сидела муха. Вторая валялась на газете. Она, скорее всего, тоже замерла вместе со всеми, но не смогла удержаться в воздухе и упала вниз.
По затылку бежал озноб, волосы на руках выпрямились, как бывало у него всякий раз, когда ощущаешь движение неизвестного тела в темноте. Оба простолюдина были абсолютно неподвижны всё время, пока он ел, то есть все две минуты, которые он тратил на баночку йогурта. Он медленно облизал ложечку и поставил пустую упаковку под скамейку, потому что урн здесь поблизости не было.
В тот же миг лохматый рухнул вниз, конвульсивно сжав свой стаканчик. Жидкость брызнула из-под его пальцев. Лысый и полный, напротив, медленно стал опрокидываться навзничь, на скамейку, закатывая зрачки. Его губы и кончик носа приобрели синюшный оттенок, небритые щёки мелко тряслись.
Он встал и быстро прошёл мимо них, обогнув тело лохматого, уже валяющегося на земле. Изо рта и носа у того потянулись тонкие, тёмные струйки. Было видно, как кровь часто закапала на асфальт, набираясь серой пылью по краям и сливаясь в густую лужицу.
Диск солнца торжествующе полыхал над святилищем, принимая жертву.
Когда он дошёл до входа в метро, сзади послышались женские крики. Он обернулся не останавливаясь. У скамейки стояла женщина и, прижав ладони к горлу, голосила. К ней уже шли быстрым шагом несколько человек из толпы. Над лысым, упавшим на скамейку, стояла девочка лет 6 и смотрела на его лицо. Кто-то попытался поднять упавшего лохматого, но тот оказался тяжелее, чем можно было подумать и только нелепо дёргал руками, как на шарнирах.
Он сжал в руке слегка липкую ложечку и быстро нырнул под землю, в переход.
Этой ночью полило дождём. Щедро, от души. Дождь принёс и долгожданную прохладу, запах мокрого бетона и листвы. Этой ночью спалось гораздо лучше, чем обычно. Жертва оказалась угодна.
К утру явился дремотный полусон. Некто, в белом, гофрированном переднике, с голыми ногами и торсом, нудно бубнил, низко наклоняясь над длинным списком. Он читал его стоя, вглядываясь в чёрные закорючки сощуренными глазами:
- Я - это Большой Кот, рядом с которым было разделано дерево Ишед в Гелиополе в эту ночь; битвы и отражения мятежников в этот день, когда враги Владыки Вселенной были уничтожены. Что до этого Большого Кота, это - сам Ра. Он был назван Котом, когда Сиа сказал о нем: "Таков он в том, что он делал". Так произошло его имя - Кот. Другими словами: это означает, что...
Большой зал скрыт в полумраке, вдалеке, на каменном пьедестале кто-то сидит. Чтец непрерывно, в одной тональности читает текст, водя по строчкам едва ли не носом. Свет неяркий, спускается сверху, из отверстий в потолке. Чтец читает:
- Я знаю вас. Я знаю ваши имена. Вы не скажете о моих грехах этому богу, в свите которого вы состоите. Обвинения против меня не будет перед лицом Владыки Вселенной, ибо я творил правду в Та-Мери. Я не оскорблял бога. Нет обвинения против меня у царя в его день...
Чтец делает паузу, шумно вдыхает и продолжает почти скороговоркой:
'Вот, я пришел к вам. Я без греха, без порока, без зла, без слабостей. Нет того, против кого я бы сотворил что-нибудь. Я живу правдой. Я пью правду моего сердца. Я делал то, что просили люди и что нравилось богам. Я умилостивлял бога тем, что ему приятно. Я давал хлеб голодному, воду - жаждущему, одежду - нагому, ладью для переправы - не имеющему ее. Я совершал жертвы богам и заупокойные жертвенные службы светлым душам...'
Он видит себя, стоящим за спиной чтеца. Что-то выпадает из его руки, и громкий звон разносится по залу. Чтец вздрагивает и оборачивается назад. У него глаза, подведённые жирной, чёрной линией с толстыми стрелками. Он лыс и морщинист. Потом оба они смотрят вниз, на маленькую ложечку, лежащую на каменной плите пола. Чтец поднимает руку к своему рту, будто защищаясь, и отступает на полусогнутых ногах. Его фигура растворяется в темноте, внезапно накрывающей зал. Во тьме слабо различимы огромные фигуры, нависающие над залом. Их много. У них человеческие тела. У самой большой и чёрной, видимой меньше всех угадываются остро торчащие верх, настороженные, собачьи уши. Он идёт к ней, вытянув вперёд руку, но пальцы никак не могут нащупать полированный гранит. Темнота источает неудовольствие, а зал бесконечен.
Глаза открылись сами. За окном предрассветная серость. Грудь неприятно сдавливает. Он встал, потому, что рот абсолютно высох и кожа едва ли не трескается. Пошёл на кухню, выпить воды. Увидел странную пустоту на привычном месте и обнаружил, что календарь с Нефертити отклеился и сполз под стол, ухватив вместе с собой и серый квадратик с Эхнатоном. Наклонился, вытащил шуршащую бумагу, положил на стол. Царь равнодушно, с хитрецой смотрел на супругу. Там смотрела сквозь и улыбалась надменно. Над окраинами города глухо гремел гром и капли дождя редко бились о стекло.
- Вы больше не понадобитесь, царственные богохульники. Атон получил своё, вы тоже приняли необходимые почести. - слова он произносит вслух, без стеснения. Высохшая бумага мнётся в руках с хрустом и летит в мусорное ведро.
Он попытался нащупать футляр с ложечкой, оставленный, как обычно, под портретом, но не нашёл. Свет включать не хочется. Он возвращается в постель.
Получилось. Значит, всё получилось. Нужно просто всё делать правильно, следовать указаниям и знакам. Следующее, что он попросит у всемогущих - женщину. Покорную, гибкую и выбритую. Он купит для неё новый парик. Он сам подведёт ей глаза и приготовит ванную с благовониями. Нужно будет принести жертву Бастет: завести её живое воплощение и кормить сладкой рыбой и папирусом. И тогда всё получится и в этот раз. Теперь этот мир ему подвластен, потому, что всё, находящееся вверху, подобно тому, что находится внизу.
В ушах всё ещё стоит монотонный речитатив, только он не может ни слова вспомнить. Тяжесть в голове, в груди, в ушах всё ещё звенит, как будто ложечка постоянно бьётся об пол.
Его нашли через три дня, когда соседи вызвали участкового и слесарь вскрыл дверь. Из квартиры характерно воняло, и вонь стала ощущаться не только на площадке, но и в других квартирах. Раздувшееся тело лежало рядом с постелью, расплющив лицо об линолеум пола. Измученный жарой оперативник нетерпеливо дёргал высокого худого эксперта:
- Ну чо там ? Причины какие ?
- По результатам вскрытия скажу. Завтра уже.
- Ну не утомляй меня, Аркадьич. Что там, кость подъязычная-то ? Цела ?
- Как я тебе сейчас скажу ? Может, цела, может, нет.
- Ну в рапорте-то как написать ?
- Да что вы, в самом деле, как дети ! Ну видишь же - дверь заперта изнутри, жил один, магнитные бури, перегрузки на работе, стресс, повышенное давление. Сердечный приступ у одинокого человека. Ну да, молодой, тридцать едва исполнилось, но сам посуди, экология какая сейчас. Не выдержал современных ритмов, да и жара какая, мать её итить. Вспомни, мы тех двоих с площади забирали вчера. Ну, те понятно, хоть бухали, а у этого, похоже, сердце остановилось и всё. Нет следов насильственной смерти при визуальном осмотре тела. Так и напиши. Вызывай труповозку. Родственники-то есть у него?
- Да не знают соседи. Сяду рапорт писать. Я там бумагу на столе видал, трупу-то она, небось, не нужна больше.
Опер подхватил несколько листов формата А4, разбросанных по письменному столу, и прошёл на кухню, где запах ощущался не так сильно. Часть листов оказалась исписанной от руки, другая с машинописным текстом. На одном листе красным фломастером был старательно нарисован кружок, размером с пятирублёвую монету с длинными лучами, которые тянулись поверх отпечатанного текста до самых краёв бумаги. Он поднял его к глазам, прочёл:
' - Ты сияешь прекрасно на небосклоне неба, живой солнечный диск, положивший начало жизни!
Ты восходишь на восточном небосклоне и ты наполняешь всю землю своей красотой!
Ты прекрасен, велик, светозарен и высок над всей землёй!
Твои лучи объемлют страны вплоть до предела всего того, что ты создал!
Ты - Ра и ты доходишь до их пределов стран!
Ты подчиняешь их для сына твоего, любимого тобой!
Ты далёк, а лучи твои на земле, ибо ты перед ними, чтобы видели твоё прохождение!
Ты заходишь на западном небосклоне, и земля находится во мраке, наподобие мёртвого... '
- Мракобесие какое-то, - сказал он вслух, выдохнул и, отыскав чистый лист, принялся составлять рапорт.
Сквозь окно, в кухню, нещадно сияло солнце. На стене висел календарь на прошлый год с цветным изображением Нефертити в фас, к которому снизу приклеили чёрно-белое фото, явно вырванное из какого-то журнала. Какой-то древний мужчина с длинным лицом ехидно улыбался оперу и насмешливо щурил глаза.
Было жарко и душно, как всегда бывает после дождя, когда солнце снова поднимается в зенит и разгоняет облака.