Больше всего в жизни я ненавижу зеркала. Ненавижу блестящие стекла витрин, грязные лужи на асфальте и еще окна без штор, когда на улице ночь, а в комнате горит свет, одним словом все то, в чем отражалась моя добунтовая внешность. А внешность моя, в то злое время, выделялась глубокой не выразительностью и убогостью. Рост и вес мои были ниже среднего, волосяной покров на, обтянутом тонкой, желто-зеленой кожей, остроухом черепе, ниже среднего, сейчас на мне дорогой парик (он почти не заметен). Размер обуви, рубашки по вороту, мозга, мыслей, мечтаний и все прочие характеристики, так же не выходили за эти унизительные рамки. “Ниже среднего”- был мой диагноз (хронический). Одежды у меня было мало и вся ветхая и неудобная, как ржавый сундук. Жизненный огонь мой был, холоден и дешев, как пирамидка из больничных суден. Имя мое Марат фамилия Винтовтов.
У меня отличная, темно- синяя, трехсот тридцати трех лошадная, красавица “бэха”. Больно вспоминать, но тогда, у меня вообще не было машины. Срам. Я пользовался общественным транспортом, наземным, в метро укачивало и я блевал каждый раз. Срам в кубе.
У трамваев есть зрелищная ядовитая привлекательность, для несчастных любителей непристойностей, к коим я себя упрямо не причислял. Трус.
В то прекрасное (выяснилось позже) утро, я ехал в трамвае, на службу (мне нравилось говорить именно так). Бред. Я уже давно научился не слышать стука колес, металлического скрежета и веселящих звонков, позволяя себе, застенчивой извращенностью, наслаждаться сомнительным эротизмом трамвайной поездки. Ленивое, не спешное покачивание (словно он еще не проснулся) ускоряющегося вагона, не ровные толчки остановок и теплый аромат человеческого тела, болезненно протыкали меня воспоминаниями (боже, какая гнусность) о моем первом сексуальном опыте с толстой, зав. отдела канцтоваров, старой девой (дряхлой), ставшей моей первой (и последней) женой. Чур, меня, чур.
Перед глазами, подрагивает в такт вагону, не выспавшаяся, юная студентка и ее смуглые, ровные, как полированная столешница, ноги и ее нежное, карамельное благоухание, с легкой кислинкой. Я глотал воздух и чувствовал вкус ее запаха, словно во рту у меня кувыркался серебряный леденец. Прелестная она стоит передо мной, так не прилично близко.
Я жутко нервничал, то почесывая, то поглаживая вспотевшей розовой ладонью свой редкий пробор. Меня бесчеловечно точило нестерпимое желание прикоснуться к невольной соблазнительнице, хотя бы кончиком носа. Желание по- детски наивное и безобидное, но абсолютно для меня не осуществимое. Глупец. В то время я боялся и чтил, единственное, на этом и том свете, божество, свою совесть- лепрозорий всех моих мыслей, действий и поступков, сорванный стоп- кран моей ужасной жизни. Как старый, штопаный носок в пыльном углу, я предпочитал размеренное и тоскливое влечение молодых лет, исключая игривые шалости и невинные прихоти. Я все время оглядывался на безликое и анонимное оБЛ щество. Пусть не рационально, но по совести. Пусть не желая, за то люди ничего дурного не подумают. Пусть скучно, но правильно.
А, что такое ? Кто такая эта моя совесть?, не более чем, сложная химическая реакция и слабые электрические импульсы в запуганном организме. Позволяющее мне, скользким и мягким воском, оправдывать свое малодушие, никчемность, лень, зависть и всё прочее грязное и липкое. Если бы кто ни - будь, задумал бы нарисовать ложь, то моя совесть, смело могла бы ему позировать. Как я добр к себе и как, не правдив, сидя в глухой норке придуманной совести. Бить, меня надо. Бить. С такими мыслями я покинул трамвай.
Ясно помню, неприятное ощущение, будь то, я сам протирал себя сквозь холодное сито пустых взглядов спешивших мимо людей, которым не было до меня никакого дела. Невидимое множество клещей паразитов, царапали своими острыми зубками мою спину и голову. От этого страшно хотелось чесаться. Улица наполнилась гнусавыми воплями их голодного хора:, “слюнявый подкаблучник, услужливый лицемер, неудачник выкрикивали они на манер речевок футбольных фанатов.
Какое счастье, что в то утро я не сошел с ума. Ровно три года назад, день в день, я понял, что причина всех моих тихих катастроф, выдуманная совесть.
Я решил навсегда отказаться от ее советов, наплевав на все внутренние призывы и угрызения. Это был бунт, ради выздоровления.
Обливаясь кипящим потом, я присел на складной, полосатый стульчик продавца газет и журналов, проявившего величайший такт, не сказав мне ни слова. Видимо он решил, что у меня сердечный приступ или что то в этом роде. Вид у меня был жеванный, как мундштук “беломорины”. Я подождал минут пять или десять, не помню, пока невидимые клещи, насосавшись, плоти, исчезнут. Выкурил сигарету и, не поблагодарив очкастого продавца, я выдвинулся в `неизвестно куда'.
До того дня, я никогда не опаздывал на работу, даже на минуту, именно поэтому решил не идти туда вовсе. Взволнованный своей решительностью (волшебное чувство), я открыл двери маленького кафе, где по обыкновению обедал и где меня все знали. Ни с кем не поздоровавшись, я сел за стойку и стал изучать меню. Я скрупулезно убеждал себя в том, что девять утра, самое подходящее время для выпивки и благодаря бесспорным аргументам: типа “плевать я на всех хотел” довольно быстро договорился с самим собой и заказал себе бутылку “смирновки”.
Осторожно налив себе полный стакан (300г), я с опаской его выпил. Неожиданная и удивительная легкость, с которой прозрачная и холодная жидкость мягко прокатилась по пищеводу, приятно согревая желудок, не мало поразила меня. (раньше я почти не пил и стакан водки моя годовая норма)
Уже через полторы минуты кровь моя оттаяла, зашевелилась, пропитывая мозг множеством нелепых мыслей о гуманизме и сострадании, от которых хотелось часто курить.
Растерявшись, не зная, что делать дальше, я налил себе второй стакан и неведомо почему и зачем, вспомнил о своей бестолковой жене. Ее зовут Хриса. Она сука первоклассная. (суперсука) Будучи на много старше меня, она бесцеремонно мне изменяла. Я не сомневался, что эта стерва мне изменяет, но мне было страшно и совестно уличить ее в этом. (идиот) Я, кретин, даже не мог без страха смотреть в ее свинячие глазки, тревожась, что она догадается о том, что я знаю о ее похождениях. А надо было цинично утопить ее в кипящей ванне. (черт с ней, мы уже два года в разводе)
Бывало, скрашивая свое привычной, домашнее одиночество, я с дрожащим наслаждением листал забавные порнокомиксы и представлял эту тварь забитой, несчастной, с заплаканными глазами и опухшим лицом, ползающую, уродливой черепахой, по полу с мольбой о пощаде. Я представлял, как буду хлестать ее длинным зонтом по жирному заду, как буду мочиться на нее, заставлять жрать и хвалить мое дерьмо, как буду пинать и топтать ее до смерти и когда она сдохнет, я буду продолжать пинать ее мерзкое, твердеющее тело. Эти мысли возбуждали меня и я мастурбировал страстно. Ближе к полуночи, Хриса приходила домой, я разогревал ей ужин и стелил ей постель. (я не извращенец, я просто люто ненавидел жену, зверски ненавидел)
Я очнулся от воспоминаний, и выпил второй стакан уже теплой водки. Безобразно поморщился всем телом, демонстративно плюнув в пепельницу. Выкурив подряд три сигареты, движения моего тела (мне думается) издали стали похожи на упавшего со стола ваньку - встаньку. То и дело, моя тонкая шея резко, но не твердо вытягивалась и похрустывала. Глаза мои закрывались, в ушах постукивали копытца из страшной детской песенки про серого козла. Закусив нижнюю губу и сурово сопя носом. Я неистово желал рассказать всем о том, как искренне я страдаю и как, паршиво жить на свете. Мне хотелось говорить о жестокостях судьбы и тупостях законов, о любви к животным и человеческой подлости. Мне хотелось выть от не посильности и тяжести, как ослабшему бурлаку.
Широко раскинув полусогнутые руки и брызгая слюной, я стал громко превращать свои мысли в невероятный и отрывистый бред, пытаясь ущипнуть за грудь уборщицу, подметавшую осколки разбитого мной стакана.
И только настойчивый позыв организма, прервал мое пьяное бормотание. Позыв, заставляющий бледнеть всех, кто знаком с морской болезнью.
Краснея от натуги, я безрезультатно затыкал переполненный рот ладонью, сотрясая уютное кафе пугающим ревом, разбавляя утренний кофейно- табачный букет вонью содержимого своего желудка, который я щедро выворачивал прямо на стойку бара.
Не смотря на то, что я считал себя клиентом постоянным и мирным, после такой выходки, меня шумно и ловко вышвырнули на улицу, через черный ход, даже не взяв плату по счету. (стыдно вспоминать, даже после того, как год назад я купил это кафе. Стыдно все равно).
А тогда я был возмущен, столь неожиданным произволом и не справедливостью. Сидя на пыльной траве, я не спешно и пытливо рассуждал о том, как грубо эти мерзавцы и подлецы, подорвали во мне веру в порядочность и милосердие людей.
Чернильный суррогат страха, отчаяния и желания напакостить всем сразу, проникал в мою, разбавленную алкоголем, кровь с каждым новым глотком свежего воздуха. Мне хотелось выдумать тысячи хитроумных способов гадко отомстить равнодушным и безжалостным людям и лишь, скудная изобретательность и полное отсутствие коварства, тормозили ход моих мыслей.
Оказавшись в проходном дворе, я твердо решил, что здесь напишу все, что думаю о дрянном и лживом человечестве.
Наконец выбрав одно, всем понятное и с детства знакомое, потея от волнения, двумя руками, с силой, стал выводить на желтой стене, своим каллиграфическим подчерком, три безобидные буквы, которые в определенном сочетании звучат, так бранно и емко.
Не твердыми, не привычно широкими шагами, почти в припрыжку, в пол-оборота, как нашкодивший кот, я живо выскочил на шумную улицу, удовлетворенно восхищаясь своей дерзостью.
Заглядываясь на хорошеньких, молоденьких девочек, мне было приятно и странно, что я нисколько не пугался тех ужасных гадостей, которые роились у меня в голове, напротив, эти образы гинекологических казней приводили меня в удивительный восторг. От былой притворной вежливости и деликатности не осталось ни капли.
Я думал о том, как долго мне удавалось лгать самому себе и ни разу, даже не попытаться, обмануть кого-то другого.
Сегодня, просто необходимо, кого - нибудь обмануть, - подумал я - остановившись около полусонного бомжа, который подпирал собой переполненную урну и больше походил на малоподвижное и нечистоплотное животное, окруженное острым, удушливым смрадом.
Присев к бомжу вплотную, я обнял его обеими руками, как старинного приятеля, опрокинув ему на плечо голову.
Наигранно- молящим голосом, часто покусывая свои тонкие губы, в уголка которых пузырьками засохла грязная, не приятная, если облизнуться, на вкус слюна, я стал цветасто и очень убедительно искушать его возвышенной и благородной моралью, рассказами о вреде алкоголя, новой жизни, про какой-то шанс, который хоть раз выпадает каждому и прочую подобную чушь.
Впервые импровизируя на столь серьезные темы, я с не скрываемым удовольствием вставлял в свои низкопробные умозаключения вялый и не выразительный мат, применяя при этом, секретную, только мне понятную жестикуляцию. Завершал я, эту (величайшую по глубине представленной глупости) речь, стоя на коленях, перед насмерть перепуганным бомжом, клявшись всеми святыми, что сегодня подарю бедняге все свои деньги, драгоценности жены и коллекцию пивных этикеток(про этикетки, соврал). И что бы тот не сомневался в искренности моих слов, я оставил бомжу в залог подаренные на шестнадцатилетние часы марки "Луч" и свои ботинки.
Охваченный неведомой мне ранее страстью плутовства и обмана, я резво помчался домой, не обращая внимание на удивленных встречных прохожих и чрезмерную чувствительность нижних конечностей.
Я ворвался в свою квартиру и, бегая из комнаты в комнату, стал лихорадочно распихивать по карманам пиджака всю имеющуюся дома наличность, включая сто долларовую заначку, два золотых кольца и цепочку жены, форфоровую статуэтку и две серебреные вилки.
Мимоходом зло бросил обалдевшей и ничего не понимающей жене, что если она сегодня не уберется вон, то я сожгу ее вместе с квартирой, а на углях живьем зажарю и скормлю крысам ее любимого карликого пуделя (по кличке Арнольд).
Немного отдышавшись, я отхлебнул водички прямо из аквариума и мгновенно исчез из квартиры.
Не дождавшись лифта, спотыкаясь, сбежал по лестнице с шестого этажа и выскочил на улицу.
Безумный и одержимый манией решительности, я пронесся по знакомому парку вдоль набережной, заскочил на мост и швырнул с него свой пиджак, вместе с содержимым.
Растянувшись на черной воде пиджак, слегка покачиваясь, не охотно, медленно утопал, как утопают, в болотной трясине, не опытные туристы. Холодная река бесшумно, бережно, по - кусочкам проглатывала принесенную ей жертву, как бы пытаясь продлить и усилить мое блаженство. Наблюдая это завораживающее действо, я не мог сдержать туповатую, но искреннюю улыбку удовольствия от мысли, как ловко мне удалось надуть глупого бомжа, который наверное до сих пор ждет меня и надеется получить обещанное богатство.
Обманывать доверчивых и слабых, что может быть проще и приятнее.
- Пусть ждет. Ему не досталось ни копейки, - злорадно - ликующе шептал я.
Сидя на парапете набережной, устало опустив руки, я молча рассматривал свои грязные носки, с трудом шевеля пальцами ног. Ступни у меня одеревенели и привести их в движение, стоило мне каждый раз огромных усилий, но боль в ногах была не сравнима с ужасным бардаком и путаницей пустых мыслей в моей голове, которые доставляли мне боль не меньшую, к тому же боль не физическую, а душевную о существовании которой, я раньше даже не догадывался. Может быть, я даже бросился бы вслед за своим пиджаком, если бы меня не отвлек писклявый крик о помощи, доносившийся сквозь привычный городской гул. После полуминутного раздумья, (напоминавшее гадание на ромашке), я все же решил обернуться. Метров в ста от меня, в безлюдном парке, очень хорошенькая, юная девушка, беспомощно пыталась отбиваться от навязчивых приставаний двух пьяных типов. Глядя на развязных обидчиков милой девушки, мне странным образом вспомнились детские походы в зоопарк, уж очень сильно эти негодяи были похожи на приматов. Оба волосатые и тучные, с длинными руками и упавшим брюхом, как недавно родившие гориллы.
Я, сколько себя помнил, всегда считал мордобой делом безнравственным и вредным для здоровья, не испытывая к этому занятию ни какой физиологической потребности. Мне совесть не позволяла бить человека по лицу, я находил это занятие унизительным для себя и окружающих, но не сегодня. Жалость к девушке и брезгливость к двум пьяным ублюдкам, заткнули совесть наглухо.
Высоко подняв руки над головой, растопырив согнутые пальцы, я выкатил безумные, наливавшиеся теплой кровью глаза и широко открыл искривившийся рот, изображая звериный оскал. Мое лицо покрывалось благородной дрожью, я каждой жилкой своего хилого тела чувствовал, как зверь просыпался во мне, зверь хищный и безжалостный, зверь жаждущий крови.
Крик упавшей в водосточную трубу кошки, показался бы арией из "Волшебной флейты", по сравнению с тем диким, первобытным, свирепым воплем с которым я бросился в неравную схватку.
Я ужасно хрипел и бил отморозков страшно, не жалея ни кулаков, ни локтей, ни собственной головы. Я царапал их лица в кровь, кусался, плевался, хватал их за волосы и рвал на них одежду. Падая, я лежа на спине, отбивался ногами, вскакивал и с новой силой, яростно кусал и хлестал подонков.
Мой стремительный, бешеный натиск дерзкой и беспощадной атаки, полностью лишил растерянных придурков возможности оказать какое бы ни было достойное сопротивление и уже на семнадцатой секунде безумного спарринга, приматоподобные существа обратились в паническое и позорное бегство в разные стороны.
Застыв, в позе испуганного пикадора упавшего с лошади, я некоторое время с волнением вглядывался в густую дымку сумерек, постепенно возвращая себе, ровность дыхания и твердость в коленных суставах, которые казалось вот-вот переломятся.
Выдохнув страх, я обернулся к спасенной. Парализованная, моей великодушной улыбкой могучего небожителя, не требующего награды за свое благородство, она покорно смотрела на меня. Взгляд ее был рабский, пустой и неподвижный.
Как в позорные минуты неудач, особенно хочется кого-то ненавидеть и презирать, так в короткие секунды сладких побед, одолевает желание, кого-то полюбить и приблизить. Я мог делать со своим прелестным трофеем все, что хотел. Мог хладнокровно оставить ее в парке умирать от ужаса, мог, грубо взять ее за руку и уволочь к себе домой, мог приказать упасть в траву и овладеть ей без ласк, по - животному, как привокзальной шлюхой. Мог, но не сделал. Я великодушен.
Конвоируя, по другому не сказать, бедняжку домой, я идя не много сзади, острил, рассуждая о том, какое это свинство приставать к беззащитным девушкам на улице и, как ей крупно повезло, что я, в этот момент, оказался по близости.
Обратно я шел один, плелся печально, окончательно разбитый и замученный борьбой со своей совестью. Я пытался вспомнить, от куда мне знакомо лицо спасенной девушки, которое я смог хорошо рассмотреть лишь при свете неоновой рекламы около ее подъезда, но вспомнить никак не мог.
Основной причиной моего утреннего пробуждения, явился пронзительный и монотонный звук издаваемый неопределенным внешним источником, от которого нестерпимая головная боль усиливалась многократно. Заплывший левый глаз, был намертво запечатан сургучом из запекшейся крови, так что открыть его не было никакой возможности. Правым глазом я смазано различал, что то зеленое.
Повинуясь скорее рефлексам, нежели здравому смыслу и превозмогая свое, достойное лишь жалости состояние, я смог приподнять приросшую к полу голову и оглядеться. Зеленым, оказался коврик в прихожей, где я, не помня себя, уснул, едва ввалился в квартиру, а мерзкий звук издавал телефон.
Сняв трубку и разлепил склеившийся рот рукой, я не привычно низко, процедил формальное "Алло".
Услышав голос своего шефа, меня по привычке бросило в жар, но чем дольше я слушал, тем холоднее становился мой лоб.
"- Дорогой наш человек, - тараторил начальник, - я никогда не сомневался, что вы исполнительный и весьма положительный сотрудник, обладающий живым, гибким умом, но та смелость, отвага и мужество с которыми вы вчера защищали честь моей дочери, признаюсь приятно удивили меня.
Правда дочь не сразу вас узнала и рассказывает странные вещи, но ее можно понять, малышке вчера столько пришлось пережить.
Вообщем благодарю и восхищаюсь вами и моя благодарность, равна моему теперешнему расположению к вам.
Понимая в каком, вы сейчас состоянии, я похлопотал, чтобы вам оформили недельный отпуск, а по приходу из отпуска, надеюсь видеть вас, своим первым заместителем с тройным окладом.
Не благодарите меня, отдыхайте, до свидания."
Я еще долго слушал короткие гудки, доносившиеся из телефонной трубки не положенной на рычаг, подперев голову разодранным кулаком.
Пытаясь понять, что же все-таки происходит, все ли я еще сплю или уже умер.
Так и не разобравшись, я свернулся калачиком, закрыл правый глаз и мирно засопел иногда всхлипывая во сне.
- Ты опять не спал и ждал меня, глупсик.
- Фу, бледный как газета, ужас - презрительно сухо сказала, вощедшая в квартиру Хриса и посмотрев в зеркало мило улыбнулась сама себе.
-Я беспокоился - проскулил Марат, посмотрев сначала на часы, потом в окно. Уже светало.
-У меня сложный отчет - скидывая на пол свои туфли на шпильках, безразлично ответила Хриса. От нее карнавально веяло свечами, шампанским и порочной, сентиментальной удовлетворенностью.
-Конечно, конечно - глядя в пол, сказал Винтовтов.
- Ты, это что, ревнуешь ? разразились она голосом ада, от которого Марата знобило и потряхивало.
- Нет, нет. Просто ты много работаешь.
-Глупсик, это ты много работаешь, я много зарабатываю - Хриса направилась в спальню (свою спальню)- Сделай мне ванну и погуляй с Арнольдиком, все равно не спишь. Видишь, он в туалет просится, только о себе думаешь.
Марат Винтовтов существо “ниже среднего”, ехал в утреннем трамвае, теряя свой высохший, от ночных фантазий, взгляд дохлой рыбы, в однообразных, служебных мыслях о грубых насмешках в свой адрес во время планерки.
Он безнадежен, неизлечим и хотел утонуть. Он не боялся смерти, ему совестно за свой внешний вид утопленника. Он хотел попробовать напиться, но ему совестно перед врачом, лечащим его язву. Он хотел дать начальнику в морду, но ему совестно, страшно, не знакомо, больно, мучительно, жутко...
Ему нравиться плакать в сортире и ждать лучшего. (его это успокаивает)
“Только бы Хриса меня не бросила, иначе...” (и опять Винтовтов лгал себе, лгал.)