Не по летам дряхлого и седого, Ожогина окликнул Крапивин. Ожогин, чья молодая легкомысленная супруга давеча, забрав их маленького сынишку, устремилась на поиски новых сердечных свершений, не сразу обнаружил в собеседнике своего старого университетского товарища.
- Ожогин! Совсем приятелей узнавать перестал! - воскликнул возбужденный Крапивин. От него явственно слышалось алкоголем.
- Да, да... - смущенно поёжившись, прошептал Ожогин.
- Как поживаешь, брат? Ничего, а? А у меня вот полная внутренняя депрессия! - Крапивин грубо сплюнул под ноги, закурил сигарету и продолжил тоном искреннего негодования. - Никакого то есть личного досуга, никакого тебе личного пространства! Чуть со службы, а тут уже и сынишка сопливый на руки прыгает, и супружница с радостной мордой обниматься лезет. "Папочка, папочка наш со службы явившись!" Так вы дайте "папочке" хоть отдышаться немного, сволочи! Мне, может, одиночество требуется, покой необходим, а не ваши ежедневные физиономии наблюдать! Нет, брат, совершенно невыносима подобная жизнедеятельность! - Он бросил сигарету и растоптал ее подошвой своего тяжелого ботинка. - Разведусь! Разведусь и заживу, как было, свободным! Слышишь, Ожогин?
- Да, да... - Ожогин смотрел на истерзанный окурок, и призраки недавнего счастливого прошлого стояли у него перед глазами.
- Ну, ладно. Видно, ты не понимаешь моей душевной проблематики. Главное, Ожогин - не женись! Ничего приятного для хорошего человека из этого не получается. Ты... А, впрочем... Ну, бывай, Ожогин! Ты это, не пропадай, слышишь? Приятельские узы как-никак...
Крапивин спешно удалился, а Ожогин еще долгое и долгое время находился недвижим. В его глазах теснились горькие слезы, а с серых безжизненных губ его глухо капало: "Да, да..."