Сам Зверицкий считал себя зоологом в третьем поколении, хотя, как и его отец, непосредственного отношения к биологии не имел. Устои дворянско-научной семьи, разрушенные революцией семнадцатого года, присутствующие в привычках отца как жар в слегка подернутых серым пеплом углях догорающего костра, тлели, тлели - и к концу девяностых вспыхнули под сросшимися густыми бровями, напоминающими деда, в черных, как кусочки антрацита, глазах сына. Однако дед, судя по фотографиям, хмуриться не любил. А любил он рано утром, когда все еще спят, выйти из дома и исчезнуть в лесу. Завтракали в такие дни без него. Однажды, звериным чутьем уловив угрозу в революционном воздухе, он исчез навсегда. Неприметный человечек, предъявивший некий мандат, долго ждал в гостиной. Шофер в черной машине, серо-серебристой от пыли, тоже ждал - у ворот. Позже казалось, что все серьезные люди, вызывавшие бабушку на допросы, которые она насмешливо называла аудиенциями, были огорчены пропажей деда намного больше членов его семьи. Конечно, они не проливали по этому поводу слез, но руки в стороны все же разводили. Это было время, когда ученым еще разрешали жить в больших домах и иметь прислугу. Это время тогда же и кончилось.
Для Зверицкого-отца лесом была жизнь, а люди в ней - деревьями. Обилие и разнообразие их убеждало его, что нет необходимости заниматься их селекцией специально. В действительности же необходимости не было, так как не было возможности. Коммунизм, создающий экономические условия, признающий целесообразность глобальных экспериментов и экономическую обоснованность концентрационных лагерей, не был творческим продуктом личности и не призывал личность. Именно так сыну перешел мрак в глазах, в котором не отражалась ни одна запятая эволюции. Отражалась в них только перспектива, некое суживающееся к горизонту поле. За спиной был второй горизонт и к нему тоже суживалась вторая половина поля. Очень важный вопрос, который был вынужден решать Зверицкий-сын, заключался в следующем: черная кромка в дали по обеим сторонам - это лес, или просто иллюзия, вызванная несовершенством человеческого зрения.
В личном прошлом Зверицкий имел одно существенное воспоминание: старый попугайчик, живший у них довольно вольготно, за несколько месяцев до смерти начал испытывать необъяснимую привязанность к людям. Попугайчик болтался под ногами, бегал по столу и пытался клевать из человеческих тарелок. И умер на пестрой поверхности дивана.
Аналогизируя, Зверицкий любую тягу и людей друг к другу оценивал как проявление предчувствия смерти. Более того, свои регулярные отъезды из города он тоже воспринимал как такое предчувствие. Потребность признать себя слабейшей стороной в отношениях с природой, занять естественное человеческое место - в этом была причина его увлечения зоологией. И единственным существенным достижением на этом поприще. Любя жизнь Зверицкий отделялся от других живущих невидимой, как прошедшие года, завесой.
Близкие друг другу люди, ставшие вдруг чужими, кажутся обычно намного более чужими, чем те, кто никогда не был близкими. Такая мысль пронзила Зверицкого, когда шумной праздничной ночью кто-то из сельских парней расколол топором метровую елочку, росшую около магазина. Она распалась на два горбылька, как будто лопнул смычок. Из нее уже никогда не получится цельного деревца, и две ее половинки сгорят в печах, или сгниют на дороге раздельно друг от друга, но неся на себе безусловный отпечаток второй половины. Это соображение непонятным образом соединялось со строчкой из руководства пользователя к телевизору. "Никогда не снимайте кожух" - было написано в инструкции. Снятие кожуха грозило смертью субъекту действия. Снятие коры с дерева грозило смертью объекту. Существенное наблюдение для того, кто получает деньги за верную службу субъекту.
Близких людей у Зверицкого не было, как не было и специального панциря или кожуха, кроме привычки видеть все и всех в их эволюционном, не обязательно поступательном, развитии.
В поселке Зверицкий купил дом, куда уезжал на весь свой долгий преподавательский отпуск. Обычное дачное строение давало возможность вкапываться в землю, устраивая под ней специальную комнату для чтения и слушания музыки. Дом, думал Зверицкий, предназначен для того, чтобы днем, когда природа и без сторонней помощи ликует и сияет под испепеляющими лучами солнца, давать прибежище в тени тем, кто не хочет сгорать вместе со всеми, а ночью наоборот - превращаться в светлый кораблик, плывущий в черном космосе. В лодочке с электрическим парусом не может поместиться все человечество.
Музыка для Зверицкого была средством утолить жажду общения. Когда долго ни с кем не говоришь, а ему приходилось это испытывать в силу своего характера, мозг обволакивает тишина, пагубно сказывающаяся на мыслительной способности. А поскольку тишину можно нарушать не только собственным голосом, но также звуками, исторгаемыми другими, Зверицкий слушал много музыки. Его отношение к ней претерпело свою эволюцию. Будучи некогда высоким симпатичным юношей он радостно реагировал на жесткие ритмы и тексты полуподвального, полуподпольного рока. По мере того, как он знакомился с жизнью, тексты начинали вызывать отвращение. В них обнаружилась даже не вторичная, а неизвестно сколько раз отфильтрованная информация о чувствах и эмоциях, данная в словах, собранных в уродливые предложения. В них угадывалась откровенная растерянность. Зверицкий не испытывал ее никогда. Затем он заметил, что от ритма болят уши, и понял причину этого. Это были звуки камня, скатывающегося с вершины скалы в пропасть, в преисподнюю. А Зверицкий всю жизнь лез наверх. Постепенно он составил коллекцию, каждая композиция в которой походила на ствол дерева, распиленный вдоль, в котором по эллипсоидным пятнам можно было угадать места ответвлений в другие измерения. Плотникам известно, что эти пятна тверже основного ствола и труднее обрабатываются.
Про дом Зверицкого в поселке ходили слухи. Говорили, что Зверицкий - городской врач, почему-то говорили, что зубной, и в подвале дома открыл лечебный кабинет, чтобы и в отпуске не терять времени. Косвенным подтверждением служили приезды друзей, оставлявших машины на улице возле забора, так как участок Зверицкого был полностью превращен в будущий сад и не имел места для бензиновых катафалков. По счастливому стечению обстоятельств, в поселке ни у кого не болели зубы.
2
Последний день мая, когда Лариса вдруг решила начать новую страницу в своей жизни, был не очень радостным. В воздухе висел мелкий дождик, сырость пробирала до костей, люди на улице напоминали пещерные сталагмиты, качающиеся и бредущие куда-то по зову черного колдуна из детской сказки. Урчание и шелест автомобилей вполне могли сойти за волшебную музыку его губной гармошки. На карнизах домов рассыпались, как мокрые бесформенные комки, нахохлившиеся голуби - издали казалось, что кто-то дерзкий выложил там массу серых половых тряпок.
Лариса перебежала улицу. Возле киоска с горячей восточной едой, откуда пахло жареным мясом и свежим хлебом, стоял мальчишка. Он смотрел в сторону ее дома, глаза у него были тоскливые и безмолвные, как у больной птицы. Его насквозь промокшая одежда казалась материальным воплощением этого мерзкого дня, какой-то другой формой дождя, может быть, грязным снегом, вечно хранящимся в памяти русского человека. Хлюпающая носом петербургская зима, давно захлопнутая перевернутыми страницами календаря, уходя всегда оставляет явочные адреса болезням и - страшно подумать! - грустным и ненужным смертям. Вот они - болезни и смерти - и бродят по улицам все лето.
Ларису передернуло от таких соображений. В них сказывалось влияние мужа. А муж вчера удалился на время, о котором в этот раз они не договорились. Перед этим он развел руками, как будто говорил:"Ну что я могу поделать. Ты как вся моя жизнь - полна загадочных радостей, но большая часть из них мне не по карману". Безусловно, он любил их обоих - и жизнь, и Ларису, но это была любовь, похожая на то, как маленький мальчик обожает шоколадки в красивых обертках, любовь, граничащая с безумием. Он был готов просто быть рядом, не умея обладать, не умея, да и не желая подходить ближе того расстояния, на котором еще можно охватить любимый образ целиком и одним восхищенным взглядом. Начавшийся вчера дождь дал Ларисе возможность понять, что веселенькая жизнь, жизнь с ужасными попустительствами чужим капризам, должна быть закончена.
Лариса добежала, не раскрывая зонтика, до автомобильной стоянки, быстро забралась на переднее сиденье красных Жигулей, формально принадлежавших пока не ей, и обернулась назад, выруливая. На заднем сиденье лежал моток антенного провода, предназначенный для того, чтобы сделать дни отпуска ярче и содержательнее. Если бы Михаил не удалился вчера, сегодня он полез бы на дерево рядом с домом. Тогда в их одноэтажный домик под зеленой крышей проникли бы сказочные картинки со всего мира, ибо Ларисе нравились мексиканские и американские сериалы, притягательные, как разрезанный на тарелочке апельсин.
Выезжая со стоянки, она задела столб ограждения. На крыле должен был остаться след.
- Хорошо - подумала она в полном соответствии с собственными лекциями о позитивном отношении ко всему. - Всего одна царапина за полгода езды!
Мальчик еще не покинул своего места под козырьком киоска. Он с удивлением и ужасом смотрел под ноги, на подступающую к грязным кроссовкам лужу.
- Вот кто может залезть на дерево! - мгновенно сообразила Лариса и затормозила перед окошком, в котором была видна часть жирной смуглой физиономии. Физиономия заулыбалась и что-то гортанно заговорила.
- Интересно, какие у него руки? - подумала Лариса. Вопрос относился к ларечнику. - Наверное, тоже жирные и не очень чистые. И этими руками он срезает мясо и запихивает его в булочки!
На стекле киоска болталась картонка со словом "шаверма".Лариса вылезла из машины, сначала раскрыв зонтик, а уже затем одернув юбку, и подошла к мальчику. Он посмотрел на нее снизу вверх, никакие эмоции не отразились на его грязной бледной мордочке, и заученно произнес:
- Тетенька, дайте на еду.
Ларису никогда не называли так. Дамой, барышней, один старый хрыч и по совместительству банкир пару раз приложился к ручке и произнес "сударыня".., а тетенькой, да притом так жалобно - первый раз. Она протянула пареньку сложенную пополам пятитысячную бумажку и сказала:
- Купи что хочешь, и залезай в машину.
Когда мальчик заерзал на сиденье справа, распространяя запах сырой одежды, немытого тела и свежей шавермы, Лариса быстро отъехала подальше от ухмыляющейся рожи ларечника. Не хватало еще, чтобы он подумал про нее какую-нибудь гадость. Дорога предстояла неблизкая, асфальт блестел от воды, ехали медленно-медленно, как будто улитка, которая останавливается перед каждой выпуклой прожилкой на листе. Лариса поглядывала на мальчика и улыбалась.
- Как тебя зовут?
- Колька.
- Поможешь одно дело сделать?
- Угу... А какое?
- Просто залезть на дерево и зацепить этот провод.
- Антенну?
- Правильно. Я буду внизу держать.
Колька продолжал пожирать шаверму. Он даже не купил ничего запить и иногда напрягал горло, проглатывая особенно большие куски.
- А нам долго ехать? - спросил он, справившись с икотой.
- Не очень. На дачу. Это ничего, если ты только вечером вернешься?
- Ничего.
- Сколько тебе лет?
- Двенадцать.
Колькины глаза безудержно стремились закрыться, но он все еще старался смотреть вперед, где в струях воды на лобовом стекле расплывался, приближаясь, пост ГАИ. Двое автоматчиков стояли у обочины опустив стволы вниз, третий - без автомата, но с жезлом, ходил среди остановившихся машин. Он махнул в сторону красных Жигулей и подошел к ним - неумело, с рывком затормозившим возле его черной кожаной фигуры.
- Что так медленно едем, дамочка? - спросил он, нагибаясь к переднему стеклу и заглядывая в салон.
- А вам мало работы? - ответила вопросом Лариса через опущенное стекло.
- Ничего не имею против остроумных и красивых женщин, - гаишник растянул рот в ухмылке и мотнул головой. - Это все ваше?
- Да, все мое, - Лариса повернула голову, с удивлением заметив, что Колька заснул, провалившись в угол между сиденьем и стенкой.
- Я не про пацана, я про коленки - продолжил ухмыляться гаишник и тут же сделал серьезное лицо, распрямляясь навстречу приближающемуся по средней полосе Мерседесу.
- Ремень на сына накиньте и поезжайте. - он махнул жезлом, поворачиваясь вслед проехавшему не торопясь Мерседесу, и пошел вразвалку к нему, сразу став угрюмым и огромным.
- Ну и какие шутки у него на их счет? - подумала Лариса, минуя двух коротко постриженных мужиков в Мерседесе слева и зашевелившихся автоматчиков справа.
3
В любом городе есть некое предутреннее время, когда улицы пусты настолько, что преступление, совершенное на них в один из таких мертвых часов, никогда не будет подкреплено достаточным для раскрытия количеством свидетельских показаний. Хотя тишина, сырость и холодок, все серое - даже занимающаяся на востоке заря, пробуждают особую остроту зрения. Вот только смотреть как правило некому. Разве только домам, покрытым черными язвами погашенных окон.
Перед одной из слепых блочных пятиэтажек в районе Чугунной улицы именно в такой непробудный час стоял Колька Прокофьев, легко отзывавшийся на кличку "Проказа", придуманную приятелями. Он смотрел на окно, за которым, что следовало из глубокой тишины в ответ на долгий - до тупой боли в побелевшем пальце, звонок никого не было.
Колька перевел взгляд вниз. У самой земли чернели вентиляционные окошки подвала. Если бы на дверях не было замка, он бы спустился в него и улегся бы под трубами, ожидая, когда мать или сестра вернутся домой. Но подвал был заперт даже для самого маленького человека. Вот если бы стать кошкой...
Буквально только что пацаны, среди которых Колька был младше всех, залезли в чей-то Москвич. Ничего в нем не нашли, просто так, со злости, изрезали сиденья. Машина до сих пор стоит с открытой дверцей, наверное, какой-нибудь бездомный кот уже принюхивается и устраивается в нем поудобнее. Из-за этого Москвича нельзя было отсидеться на лестнице. Утром сразу заберут. И Колька пошел прочь от дома, не следя за дорогой, наступая на мокрые бумажки и только автоматически обходя собачьи экскременты.
Таким вот образом он ушел довольно далеко и часам к одиннадцати, окончательно впав в почти бессознательное состояние от голода, прислонился к ларьку с шавермой возле автомобильной стоянки на Сампсоньевском проспекте.
Еда, купленная на так необычно доставшиеся пять тысяч, потом еще мягкое сиденье и тепло в автомобиле, укачали его и он заснул, пытаясь вспомнить, как кто-то из старших парней рассказывал про богатых женщин, которые любят подбирать мальчишек для того, чтобы... Но эта женщина... почти не смотрела на него. Сказала, что надо влезть на дерево. Ладно, это просто. Хорошо бы только дорога была подлиннее, чтобы поспать.
Когда машина остановилась у поста ГАИ, Колька очнулся, но приоткрыв глаза и увидев сквозь ресницы склоненного человека в форме, тут же захлопнул их еще сильнее. Ему жутко понравилось, как женщина разговаривала с гаишником. Смелая, наверное, вправду богатая. Они снова поехали, и Колька для приличия еще посопел в своем углу, но потом открыл глаза и сел прямо, чтобы смотреть вперед. Дождь еще не закончился, но из города они уже выехали. Поэтому, наверное, в тучах стали появляться просветы, откуда на дорогу падали солнечные лучи. Иногда они попадали к ним в машину и золотили все, особенно одежду женщины, и больше всего - ее ноги. Притихший Колька, сейчас никак не оправдывающий свою кличку, старался не смотреть налево. Приключений, о которых рассказывали парни, он боялся, хотя по видику, само собой, видел все и знал, что к чему.
Женщина почему-то молчала, только спокойно улыбалась сама себе, не отрывая глаз от дороги. Только один раз она заерзала на сиденье и привстала, опустив одну руку с руля для того, чтобы поддернуть юбку повыше. От этого ее движения Колька дернулся и отвернулся к боковому стеклу так быстро, что женщина это заметила.
- Ну, как дела? Выспался?
- Да - Колька продолжал смотреть в окошко на черные влажные поля.
- Не хочешь посмотреть в другую сторону?
- А что?
- Просто так. Дай-ка руку.
Она дотронулась до его ладони кончиками пальцев, затем сжала ее и потянула к себе. Колька отдавал свою руку, как будто из нее сейчас будут брать кровь, много крови, как при скарлатине, и все так же усиленно отворачивал голову в сторону, хотя женщина была много сильнее его и он не мог с ней бороться. Она положила его ладонь на свою ногу так, что Колька дотрагивался до края трусиков под юбкой. Уже второй раз за день он чуть не умер. Но тут-то можно было и не умирать. Женщина отпустила его руку и снова прочно взялась за руль.
- Ведь ничего страшного? - спросила она, мельком глянув на Кольку и увидев его затылок.
Через некоторое время Колькина шея затекла и он постепенно повернул голову в нормальное положение. Так они и ехали на дачу. Женщина, радостно улыбающаяся сама себе, и маленький мальчик, что-то напряженно высматривающий на дороге.
4
Когда Лариса недвусмысленно вскинула брови, впрочем, в любом положении придающие изящность ее лицу, Михаил еще не понимал, что она не шутит. Тому, что она последнее время часто хмурилась, он значения не придавал. Никогда еще ни один брак не распадался из-за того, что жена иногда хмурится, ибо это свидетельствует как раз о терпении. Но когда она предстала перед ним, возлежащем на диване с телефоном у локтя - он собирался звонить куда-то, где ему должны были деньги за какую-то рецензию, и простояла молча несколько минут, обожание в его глазах сменилось сначала удивлением, потом испугом. Уже не в первый раз жена показалась ему чужой и незнакомой. Или это современная косметика, умело примененная, превращает женщину в ртутный столбик - холодный, прекрасный и неудержимый в руках. Она была в светло-сером брючном костюме и белой блузке, так замечательно гармонирующими с ее длинными черными волосами, а в руках сжимала ремешок сумочки. Через сорок минут она должна была быть в одном месте, где в очередной раз просто обязаны заметить ее исключительность. Заметить и оценить, предложив еще немножко власти над некоторым количеством людей. Чрезвычайно активный помощник заместителя директора по внутренним вопросам в компании с более чем тремя сотнями сотрудников - она имела массу шансов и еще больше желания, чтобы "подрасти". Об этом она говорила вчера. Вчера она также попросила его сбрить бороду, которую слишком рано иметь в тридцать лет.
Михаил скорчил гримасу, по его мнению, означавшую иронию. За ней он всегда прятал восторг от мысли, что такая исключительная во всем женщина делает ему честь быть его женой. Разумеется, он был слишком далек от ее стиля жизни и одежды, чтобы помнить вчерашний короткий разговор о его бороде. А Лариса смотрела на нижнюю часть его лица и во взгляде, сначала несколько отрешенном, поскольку он был направлен в сторону предстоящего совещания, появилась капелька внимания к тому, что ближе, и эта темная капелька, вдруг заблестела холодным презрением, подобно тому, как в новогоднем стеклянном шаре отражаются, растягиваясь и становясь уродливыми, лица дорогих гостей.
- Нам надо пожить друг без друга. Хотя бы недолго. - сказала Лариса, не отводя глаз от курчавой поросли на подбородке мужа.
Михаил ничего не ответил. Он просто не представлял, что надо отвечать в такой ситуации. Он только сдвинул брови, сморщил посильнее лоб и поджал верхнюю губу к носу. Такое выражение символизировало крайнюю степень озабоченности.
- Мне надо много работать, - Лариса отвернулась от дивана и направилась в прихожую. Муж по прежнему молчал и кривлялся. Выходя из комнаты она еще раз задержалась и воскликнула уже чуть не со слезами в голосе:
- Если ты останешься здесь, я уеду к матери!
Все это происходило утром, пока еще светило в окно взлетающее солнце. Потом пошел противный мелкий дождь, при котором в груди Михаила вдруг обнаружилась большая пустота. Капли падали на оконное стекло, но казалось, они падали именно в нее, падали и отзывались в сознании гулкими ударами. Ему казалось, что сразу оба полушария оказались вовлеченными в осмысление случившегося. Под шум дождя Михаилу, стоящему у окна с маленькой кофейной чашечкой в руке, пришла замечательная мысль, что Лариса, в сущности, права. Они пять лет вместе и все это время не он, а именно она была тягловой лошадкой их совместной жизни. Сам он пригодился только один раз, когда год назад они решили купить машину, а у Ларисы не было еще водительских прав. Они записали машину на его имя. Но сейчас, если уж она хочет немного личной свободы, лучше оставить ей и свободу передвижения. Так будет честнее и маленький эксперимент, необходимое испытание их отношений будет строже.
Михаил собрал в чемодан некоторую одежду и вещи, которые могли понадобиться в ближайшее время, и переехал к матери. Для объяснения он придумал легенду о командировке Ларисы и о его сюрпризе для нее - пока ее не будет, квартира несколько преобразится. Чтобы обман удался, он много рассказывал об успехах Ларисы.
Таким образом, он остался без жены и не представлял, что будет делать через неделю. Будет ли она жить с ним? Или снова надеяться на ее терпение? Не опасно ли это и имеет ли это смысл? Может, пора завести ребенка? Как раз она-то все время и откладывает! На всякий случай он первым делом сбрил бороду.
Все эти прозаические мысли расползались, как грибы после дождя по изумрудной и мягкой поверхности высыхающего болота. Где-то подо мхом ноги проваливаются в холодную коричневую воду, которая, если ее процедить, становится прозрачной и вкусной. Так и вся жизнь. Прозаические проблемы набираются в корзинки и люди уносят их с собой, вместо того, чтобы оставить там, где они выросли. Разве не лучше - даже с прагматической точки зрения, уносить с собой яркие впечатления от солнца, запаха, шума ветра или наоборот - тишины? А вместо этого - тарелка с жареными грибами! Жизнь невероятно похожа на стряпню то ли слепого, то ли сумашедшего кулинара, на блюдо из несчастий, приправленное пороками.
О таких вещах Михаил мог размышлять месяцами и годами. Прекрасные мелочи - он отыскивал их во всем, порой в самых неожиданных местах - служили мягкой подстилкой для его тела, не любящего резких движений. Но мир - в абсолютном противоречии второму закону термодинамики, не желал рассеивать внимание на прекрасных мелочах. Мир требовал неумеренной концентрации энергии вокруг каких-то необработанных желаний.
5
Остановив машину возле забора, покрытого потрескавшейся от старости голубой краской, Лариса показала Кольке сосну, на которую предстояло прицепить антенну. Сосна росла за домом, метрах в двух от его задней стены. Как это обычно бывает, ее ствол до середины был лишен веток, только сухие серые бивни, торчащие кое-где, напоминали о них. Зато выше крона раскинулась широко; в жаркие дни тень от нее полностью скрывала домик и еще немного места перед крыльцом, где стояла скамейка и квадратный дощатый столик на одной ножке посередине. Колька посмотрел на сосну и заявил, что влезет на нее легко.
- Только не сразу. Надо подождать, пока подсохнет, - ответила Лариса. Дождь закончился только что, вернее, ушел по ветру куда-то в сторону.
Они вышли из машины и Колька, поскользнувшийся на выпирающем из-под травы корне другой сосны, трухлявый пень от которой торчал возле калитки, посмотрел на Ларису немножко настороженным взглядом, но не стал спорить. Он вошел в дом, принюхиваясь, как щенок, внесенный в незнакомое помещение. Лариса исчезла, попросив его чувствовать себя как дома, и ожидая ее возвращения он походил по единственной, но просторной комнате, оглядел кровать, дотронулся до пары стульев, стукнулся боком об угол стола, заглянул через дверь в смежную кухоньку, посмотрел из окон на участок. Мебель была неновая. Такое открытие Кольку обрадовало.
- Странная... история - в конце-концов подумал Колька. Его маленького ума не хватало, чтобы искать во всем происходящем большой смысл. Ему было достаточно простой просьбы помочь с антенной и платы едой за это.
Лариса позвала его, окликнув с улицы. Колька вышел и по влажной земле, усыпанной коричневыми сосновыми иголками, двинулся на голос. Лариса звала его из-за угла. Она стояла возле небольшой бочки, поднятой на четырех столбах, держа в руках туфли. Между столбами на веревках висели шторки из темно-синего полиэтилена.
- Здесь душ, - сказала Лариса и отдернула одну из шторок,- сейчас умойся, потом надень эту рубашку, а я пока приготовлю поесть. А потом уже займемся делом.
Колька не возражал. Все, что с ним происходило, ему пока нравилось. На гвоздике висела чья-то чистая сухая рубашка в мелкую клеточку, из душа струилась вода, не слишком теплая, но, в общем, и не холодная.
- Вода теплая. Эта бочка долго не остывает, потому что черная - Лариса подтолкнула его за шторку и подбадривающе улыбнулась. Кольке она очень нравилась - красивая и смелая. И улыбается всегда.
Колька разделся, сторонясь струи, но заметив, что вода все равно попадает на брошенную в уголок одежду, вытолкал ее ногой за шторку. Перед тем, как взять кусок мыла, он поднес к носу и понюхал ладонь, которой так бесцеремонно распорядилась женщина в машине. Ладонь пахла чем-то особенным. Колька лизнул ее, но убедившись, что ничего, кроме вкуса собственного пота не ощутил, схватился за мыло.
Лариса, спровадив мальчика под душ, отошла в сторону и посмотрела на дом. Если они с Михаилом расстанутся навсегда, стоит ли бороться за него. В общем, это был обычный дачный домик, каких много стоит в любом поселке, где есть мало-мальски проезжая дорога. Только неухоженная земля говорила о том, что хозяева не склонны к неторопливому земледельческому труду хотя бы во время отпуска. Самым посещаемым местом, судя по скудной, большей частью вытоптанной траве, был пятачок вокруг жаровни. Рядом из земли торчал забытый шампур.
- Огородников из нас не получилось. И не получится! - Лариса пошла обратно в дом, задержавшись возле полиэтиленовых стенок душа. В щелку ей была видна спина и ягодицы мальчика. По ним стекала мыльная пена. Колька изгибался, приседал и иногда отфыркивался. Но долго стоять здесь было бы странно. Лариса подняла с земли колькину грязную одежду, бросила ее в стоящее тут же корыто для стирки, частично наполненное дождевой водой. Она даже не удивилась этому в чем-то материнскому жесту, хотя детей у нее еще не было. Зато было специальное образование, которое позволяло не удивляться. Если бы там плескался муж, она сделала бы то же самое.
Раздумывая о том, как удачно вчера прошло совещание, как много хорошего теперь можно ожидать, каким милым оказался Михаил, что действительно исчез к ее возвращению и даже не позвонил, зная, что спорить с ней бесполезно, Лариса привычным движением достала из колодца воды, донесла ведро до кухни, расплескивая воду на голые ноги и доски пола, поставила на газовую плитку кастрюлю и чайник. Потом вышла в комнату, где кроме всего прочего был стенной шкаф, и где она намеревалась переодеться.
Несколько минут она стояла, положив руки на верх створок шкафа, напоминая позой чайку, когда она выхватывает из волны кусок размокшего хлеба, затем сняла с плечиков вторую клетчатую рубашку мужа, отошла на середину комнаты и стала не спеша раздеваться.
Колька же, несмотря на то, что воду назвали теплой, порядком замерз, пока мылся и споласкивался. Потом оказалось, что кто-то, не иначе, как сама женщина, бросил его одежду в корыто с водой. Он остался в одной рубашке, но она доходила ему до коленей и Колька решил, что можно не стесняться. Солнце стояло высоко и пригревало так сильно, что отовсюду, казалось, шел пар. Досточки, ведущие к дому, были теплыми и Колька испытал неведомое раньше чувство блаженства, когда коснулся их босыми ступнями. Через заднюю дверь он вошел в кухоньку, увидел стоящие на огне кастрюлю и чайник и несказанно обрадовался. Заметил на столике коробку с макаронами и стеклянную банку с сахарным песком, фантазируя соединил их в одной тарелке, сглотнул слюну и тихонько вошел в комнату. И замер на пороге.
Лариса сидела на краю кровати, одетая, как и он, в клетчатую рубашку. Больше на ней ничего не было. Она с интересом разглядывала оторопелую мальчишечью фигурку, сравнивая ее с фигурами взрослых мужчин. Трудно было сразу сообразить, в чью пользу могло быть это сравнение. Ей почему-то понравилось, что он не убежал и не опустил глаз, а продолжал упорно смотреть на ее ноги - она чуть заметно шевелила ими, сводя и разводя в стороны. Видно урок, полученный в машине, не прошел даром.
Колька действительно не отрываясь смотрел на ноги женщины - совсем не такие, как у его сверстниц - не тощие, и не толстые. Они были красивые. И когда женщина позвала его, снова ласково улыбнувшись, он немедленно шагнул к ней, хотя пересохшее горло требовало стакана воды, за которым надо было идти в другую сторону.
6
Зверицкий с утра был бодр и наполнен мыслями. После завтрака он несколько часов читал, пока тело не запросило движения. Тогда он вышел из дома и погулял между тонких саженцев, обещавших через некоторое время, когда ему не придется уезжать отсюда в город на большую часть года, превратиться в аккуратный сад. Это будет не плодовый, а ботанический сад. На шестнадцати сотках Зверицкий поместил массу чужестранных деревьев, способных, если верить книгам, вынести российский климат.
Мысли парили в просторах его мозга, как ласточки. Какие-то глубокие, еще не осознанные ощущения поднимались из глубин сознания, как туман. Туман ведь тает, отрываясь от земли, от травы и кустов - исчезает. Но потом, достигнув иных высот, снова обнаруживается, становится видимым, ведь в плывущих по небу облаках есть немалая доля воды, испарившейся утром. Удивительные ассоциации рождаются, если беспристрастно сравнивать живую и неживую природу. Несколько дней назад, например, в Петербурге, Зверицкий проходил по своей улице и поразился тому, как похожи два Камаза, придвинутые друг к другу задними стенками фургонов, на кузнечиков, вздумавших спариваться в такой необычной позе. Впечатление было усилено тем, что из одного фургона в другой сновали люди, перетаскивающие коробки. У одного Камаза была поднята кабина. "Это самка" - решил Зверицкий. Он хорошо запомнил опущенные в грязный асфальт выпуклые стекла кабины, обросших волосами коренастых мужчин возле нее, которые курили и плевали в сторону от колес. Смуглые от природы и еще больше от кочевой жизни мужчины казались придатками своих трехосных мастодонтов. Глядя на них, было легко расстаться с последними сомнениями в том, что слияние живой и неживой природы происходит прямо на наших глазах. Вообще странно, что в мире еще регистрируют автомобили. Когда-нибудь это станет смешным, как если бы вдруг стали регистрировать ботинки.
После дождя от земли поднимался густой запах травы. Зверицкий с радостью подумал, что через несколько лет к нему примешается терпкий смешанный аромат коры и миллионов листьев. Листья будут висеть со всех сторон и жить своими короткими жизнями, рождаясь, старея, иногда болея и быстро-быстро умирая. Они будут сменять друг друга, не претендуя на то, что кто-то запомнит очертания каждого из них, не претендуя на индивидуальность. Однако деревья будут с каждым годом становиться выше и мощнее. Их кроны сомкнутся в одно душистое облако, единственное в этом дачном поселке среди сплошных полей, между которыми по пыльной дороге дважды в сутки проходит блеющее козье стадо. У коз, наверное, характер намного строптивее, чем у листьев. Особенно у козлов.
Зверицкий заметил движение под ногами и стремительно нагнулся, успев схватить за лапу пучеглазого лягушонка. Прохладное тельце уместилось в ладони, только вытянувшаяся лапка торчала из под пальцев, подрагивая. Замирает ли у лягушек сердечко, когда вокруг них вдруг внезапно смыкается, угрожающе приближаясь со всех сторон, весь мир? Лягушонок попался весьма кстати и Зверицкий отнес его к дому.
На соседнем участке молодая женщина доставала из колодца воду. Зверицкий с ней был незнаком, но все равно приветственно помахал рукой. Женщина ответила тем же. Она была так прекрасно молода, так элегантно и совсем не по дачному одета, что Зверицкий почувствовал вероятность опасного влечения, которому привычно не поверил. Он не верил красоте живого, такая красота слишком быстро исчезает. Достаточно одного взгляда, чтобы поразиться ей и запомнить, а каждый следующий взгляд способен только доказать, как ее оказалось мало, совершенно недостаточно, чтобы тратить время. Но вот можно ли смотреть на лицо человека, изменяющееся во времени, как на огонь, или воду? Наверное, можно. Но ведь, когда смотришь на огонь или воду, желания обладать ими не приходит.
Женщина не обращала на Зверицкого никакого внимания, если не считать беглого ответного взгляда и легкого, как отмахиваются от щекочущей ухо ветки сирени, жеста рукой. За пару лет, что он появился здесь, им не пришлось познакомиться. Эти соседи приезжали так редко, что Зверицкий даже не мог бы с уверенностью сказать, сколько их и в каких они отношениях. Вполне могло оказаться, что женщина каждый раз привозит разных мужчин, или наоборот, молодой парень, пару раз замеченный Зверицким сидящим в позе сторожевого пса на крыльце, привозит разных подруг.
Зверицкий посадил лягушонка в стеклянную банку, закрыл ее фанеркой и поставил на землю около стенки дома, где всегда попрохладней и влажный воздух. Лягушонок попробовал попрыгать на прозрачные стенки, но быстро утомился и застыл, распластавшись на донышке. Уладив это дело Зверицкий вернулся в дом и снова сел к столу, на котором лежала раскрытая ботаническая энциклопедия. Он часто рассматривал иллюстрации в ней, испытывая при этом чувство, какое другие люди испытывают, листая альбом с семейными фотографиями. Только один раз он поднял голову от книги, когда услышал вновь застучавший по крыше дождь. Он подумал о лягушонке в банке, не наберется ли столько воды, чтобы пленник мог сбежать. Но дождик не мог быть долгим - скорее всего, случайное отставшее облако сбросило балласт, догоняя армаду своих братьев.
7
Со стороны эти двое напоминали выброшенное во время половодья на берег сдвоенное дерево. Так же, как лишенный коры ствол, блестела кожа, так же прохладно, как вода, струилось мимо летнее безалаберное время. Обалдевший Колька вспотел и теперь не шевелился, замерев и уткнув нос в ребра Ларисы. Лариса, согнув раздвинутые ноги, между которыми иногда подавал урчащие признаки жизни горячий колькин живот, смотрела с застывшей мягкой улыбкой в потолок, потихоньку лаская себя и время от времени поглядывая на примостившуюся у груди русоволосую макушку. Много нового она испытала сейчас. Колькины пальчики бегали по ее телу с такими неуловимыми касаниями, что невольно возникали мысли о муравьиной тропе, или о пчеле, без устали пытающейся вылететь сквозь оконное стекло и тыкающейся в углы рамы. Новизна же заключалась в том, что Колька, вероятно, получил намного больше удовольствия, удовольствия, граничащего с ужасом, чем она сама, и это ей было приятно. Вот так же и в офисе, когда она подходит к чьему-нибудь столу, становится ощутимым тщательно сдерживаемое восхищение или ревность - в зависимости от того, кто за ним сидит. Она мало этим пользуется.
Простучал по крыше и смолк запоздалый дождик. Прорезавшийся после этого слух уловил доносящееся из пристройки неумолчное бульканье воды и шипение капель, падающих в огонь. Одновременно зашевелился и Колька, вытащив руку из под спины Ларисы и пустив новых муравьев по ее бедру туда, куда она сама ему показала еще в машине.
Лежать так можно было бы бесконечно, если бы не сбившееся в большую складку под спиной одеяло. Лариса покрепче обхватила тонкое колькино тело ногами и резко перевернулась, оказавшись наверху. Колька то ли вскрикнул от неожиданности, то ли это ребрышки треснули, но быстро все понял и только блестел расширенными глазами.
- Дай-ка я приведу тебя в порядок - сказала Лариса и согнувшись к колькиному паху, начала играть язычком с тем, что там нашла. Колькины руки бессмысленно, чисто инстинктивно потянулись к ее груди и Лариса приподнялась, давая им больше простора.
Мучения чайника, уже давно неистовавшего на плите, достигли предела и он возмущенно скинул крышку, залив водой конфорку. Вместе с диким шипением в комнату вполз слабый запах газа и Лариса подумала о том, что газ, пожалуй, таким образом может быстро закончиться.
Колька под ней радостно засмеялся - без видимой причины и от того еще более приятным смехом, чем если бы она его пощекотала или сказала что-нибудь веселое.
- Ну-ка, высуни язычок.
Колька высунул язык и она, приготовившись уже встать, не удержалась и прикоснулась грудью к его кончику. Затем все же соскочила с кровати и побежала на кухню, сверкнув в светлом проеме двери обнаженным телом.
- Вода наполовину выкипела! - прокричала она из пристройки, - но нам хватит!
Колька сел на кровати, втягивая ноздрями непривычный запах от смятого белья. Он было опустил разлохмаченную голову, волосы на которой еще не успели высохнуть, но быстро вскинул ее и посмотрел вокруг взглядом если не победителя, то человека, очень близкого к победителю. Он сполз по скользкому одеялу на пол и прошлепал босыми ногами туда, где напевала что-то веселое Лариса. Увидев, что она не стала ничего надевать на себя, и лишь прикрылась спереди цветастым фартуком, Колька так же безбоязненно шагнул из полутемной комнаты в ярко освещенную по причине сплошных окон кухню. Окна были закрыты сетчатыми белыми занавесками; сквозь них ничего, кроме света не проникало.
- Будем есть макароны с тушенкой и пить чай - сказала Лариса. Она достала откуда-то с полки расческу и присела перед Колькой на корточки.
- Надо тебя причесать.
- Я могу сам - ответил Колька, пытаясь увернуться от ее рук.
- Сам ты не будешь - засмеялась Лариса, схватив его за подбородок и чмокая в губы.
Колька смирился и подставил свою голову, опустив глаза на уже знакомые две изумительные бледные округлости за низко свесившимся передником. Он снова почувствовал себя полезным и протянул руку к упругим бедрам Ларисы, желая дотронуться до них.
- Ну вот ты и готов! - Лариса встала, на мгновенье прижав колькину голову к своему животу, затем отстранила от себя, разглядывая.
- Красивый мальчик!
У Кольки было так хорошо на душе, как бывало только раньше, много раньше, когда отец вдруг появлялся дома один, без приятелей и непьяный, все садились обедать и никто не говорил про школу, на стол не ставили водку, сестра болтала ногами под столом, но ее за это не ругали. Руки матери в мелких морщинках приносили и уносили тарелки, а в окна с завязанными у стен занавесками, как из домика с косой крышей заглядывала качающаяся верхушка тополя. Тогда Кольке безудержно хотелось лезть к отцу с глупыми вопросами о всяких необычных вещах, где-то увиденных. Это заканчивалось тем, что он срывался из-за стола и несся в прихожую, где доставал из отцовской куртки папиросы, и приносил их ему. Мать смотрела на сына с легкой укоризной, но самому-то Кольке было весело и хорошо.
Вот и сейчас какие-то слова вертелись на языке. Повертелись и вырвались:
- Давайте, я сейчас на сосну залезу! Я быстро! - предложил Колька. Он стоял возле Ларисы и покусывая верхнюю губу наблюдал, как она ломает и сыплет в кипящую воду тонкие макароны.
- Наверное, еще не высохло?
- Это ничего, я залезу - убежденно проговорил Колька и умоляюще посмотрел снизу вверх.
- Хорошо, лезь. Только надо одеться.
Лариса надела все, что было на ней раньше, а Колька только рубашку.
- Рубашка такая длинная, что можно не стесняться. Да и нет никого, кроме меня - успокоила его Лариса. Она принесла из машины провод и они подошли к сосне, ярко освещенной горячим солнцем, из-за чего смола, выступившая кое-где, блестела и ощутимо щекотала ноздри своим канифольным запахом. И ветер не долетал сюда из-за дома.
Для начала можно было залезть на обломанный сук, торчащий из ствола на высоте чуть более полутора метров от земли. Дальше нужно было проявлять сноровку. Хоть Колька и был всего лишь двенадцатилетним мальчиком, Ларисе пришлось сильно напрячься, чтобы помочь ему подняться до первого сука. На нем он сел и протянул руку за проводом. Но Лариса не спешила наклоняться за мотком, брошенным на землю. Такого с ней еще никогда не происходило. Так интересно было смотреть на худое детское тело перед собой, улавливать, как что-то стучит, бурлит, закипает в нем и выплескивается, сопровождаясь кричащим о преданности взглядом глаз, вокруг которых нет ни одной морщинки, какие возникают позже от привычки хитро или злорадно щуриться. Она подошла вплотную к острым коленкам и раздвинула их своими ладонями, проведя пальцами вдоль бедер и поднявшись до начала грудной клетки. Колька снова замер, схватившись за теплый сук обеими руками, но что-то жило в нем своей, более смелой жизнью. Именно к этому ожившему змеенышу и прикоснулась Лариса губами, ощупывая во всех деталях языком. Но вдруг она подумала, как это все глупо выглядит со стороны. Глупо и, наверное, несколько преступно.
- Ладно. Надо поторопиться, а то теперь макароны убегут - улыбнулась она Кольке снизу и наклонилась за проводом.
Колька оказался цепким парнишкой. Не успела Лариса согнуть конец провода крючком и зацепить его за карман колькиной рубашки, как он ловко полез наверх, распластавшись, как ящерица на камне, по стволу. Через несколько минут на Ларису перестали сыпаться иголки и куски коры и тонкий колькин голосок донесся с самого верха, сообщив, что выше не залезть.
- Ну и не надо, достаточно! - крикнула снизу Лариса. - Прицепляй и спускайся. Будем обедать.
Она шагнула назад, запрокинув голову, чтобы можно было разглядеть живой комочек где-то у самой верхушки. Увидеть Кольку мешали росшие довольно густо начиная с половины ствола ветви. Лариса сделала еще шаг назад и упала, зацепившись ногой за натянутый, за что-то зацепившийся провод. И одновременно сверху раздался испуганный вскрик, посыпались в большом количестве иголки и маленькие сухие веточки, и что-то тяжелое стало ударяться о ветви, приближаясь к земле.
8
Михаил устроился у матери и полдня маялся, не находя себе места и занятия. К вечеру он, устав от безделья и страха попасться на какой-нибудь тонкий вопрос и проговориться, ушел на концерт в БКЗ. Как-никак, он был журналистом и специалистом по современной культуре, не слишком, впрочем, известным, чьи рецензии редакторы постоянно находили недостаточно проникновенными, недостаточно точными, недостаточно... Недостаточными, одним словом. Вся беда в том, что он любил провинциальные коллективы, наивные в своих стремлениях сочетать путь к известности и самостоятельность образа. Так уж получалось, что звезды переставали существовать для него, как только становились звездами и начинали заниматься не музыкой, не поиском себя в бедном скоплении нескольких аккордов, похожем на сетку с десятком мертвых перламутровых ракушек, а исполнением некой социальной роли и воли всех этих стилистов, визажистов, продюсеров и прочих близких к алтарю служителей. Сами музыканты становились то ли жрецами, то ли жертвами. А заглядывая в души провинциалов еще можно было увидеть, как воду на дне колодца, жизнь, не омраченную честолюбивыми замыслами.
В БКЗ он устроился на самом верху, рядом с потягивающими пиво осветителями. Отсюда толпа, уже сконцентрированная у самой сцены, представлялась огромной актинией на дне мрачной морской впадины. Поднятые в экстазе качающиеся руки напоминали тысячи щупалец, пока сонных, но тем не менее готовых схватить проплывающую мимо рыбку. Актиния - это ведь животное, чем-то напоминающее росянку - растение, хватающее лепестками комаров и мошек. Как забавно, хищническая реакция может оказаться центром, к которому в своем развитии стремятся и растения, и животные.
Это соображение показалось Михаилу достаточно серьезным, чтобы покинуть наблюдательный пункт под крышей. Он спустился в бар, взял бутылку пива и сел за столик, достав блокнот и ручку с прищепкой в виде золотой стрелки. Оригинальный Parker - подумал он с любовью и горечью, ибо ручку подарила ему Лариса.
Некоторое время ему никто не мешал, если не считать колючих листьев пальмы, норовивших влезть в воротник и уколоть в шею. Потом из зала стали выходить люди, что означало конец концерта. Люди шли веселыми парочками и целыми группами, некоторые присаживались за столики с пивом или кофе. После каждого выступления в фойе остаются поклонники или просто любители, которым некуда спешить и они ждут, не появятся ли где-нибудь поблизости их кумиры.
Народу быстро скопилось так много, что свободных мест не осталось, и за столик Михаила подсели две молодые женщины, старающиеся быть похожими на совсем уж девочек. Михаил глянул на них мельком, кивнув, когда они спросили, можно ли присесть, и снова опустил голову, продолжая набрасывать план статьи. Но самое главное уже выплеснулось на бумагу в первых строчках, и теперь Михаил смотрел на текст, а думал о другом. Он пытался осознать, почему появление этих двух женщин показалось ему абсурдным, неужели только потому, что одеты они в по-детски короткие платья, а их запах - коктейль из несомненно настоящих французских духов, тяжелого, как железнодорожный состав, аромата многих выкуренных до помады на фильтре сигарет, сладкого провокатора Мартини и гари от сожженных второпях слишком горячим феном волос - говорит о совсем не детских пристрастиях и пытках, которым эти люди постоянно подвергают себя и друг друга.
- Вы пишете о концерте?
Михаил был вынужден поднять голову. Он сложил блокнот и спрятал его в карман пиджака. Потом посмотрел на женщин, так и не поняв, какая из них задала ему вопрос, и кивнул утвердительно. У них были совершенно одинаковые глаза - какие могут нарисовать себе европейские танцовщицы, если им придется зарабатывать на жизнь в китайском ресторане. Убийственно несуразное смешение пород. Смешение стилей, полов и этносов. Он снова задумался о статье, но дамочки напротив, похоже, относились к агрессивно скучающим особам. У них обоих были выпирающие из-под одежды груди, а разница была в том, что у одной они были стиснуты между широкими лямками, идущими, как оказалось, от юбки, а у второй, действительно одетой в платье, плотно облегающее тонкую фигуру, они разлетались в стороны.
- И для какого журнала?
Михаил снова не заметил, кто именно его спросил, но занервничал, поскольку честный ответ на этот невинный вопрос заставил бы его покраснеть. Неужели это бритый подбородок и темно-зеленый пиджак, во внутренний карман которого он только что спрятал ручку с золотой стрелкой, привлекают столько внимания?
К столику подошел парень в джинсовом костюме. Он положил руки на плечи обеим женщинам и низко наклонился над ними, прошептав что-то на ухо той, у которой груди под платьем разлетались в стороны.
Женщина засмеялась и отстранилась от парня.
- Я и сама бы попалась на такой крючок. С огромным удовольствием - жеманно произнесла она и обратилась к Михаилу.
- Так для кого же вы пишете?
- Для тех, кто больше заплатит - ответил Михаил и откинулся на спинку стула, как будто был готов продолжать разговор. На самом деле ему смертельно надоела их компания и он собирался уйти, но, по возможности, не показавшись смущенным. Его уже прогнала жена, не хватало, чтобы еще какие-то ... прогоняли его с насиженного места. Он сделал последний глоток, поставил пустую бутылку на стол и не торопясь встал. К счастью, его больше ни о чем не спросили, и он ушел, снова углубившись в мысли о статье. Прискорбно было то, что он никак не мог сообразить, кому ее пристроить. Да еще в голове хороводом крутились слова "на крючок", "больше заплатит".
Спускаясь по ступенькам он обратил внимание на то, как с площади перед концертным залом не торопясь отваливают дорогие автомобили. Вот один остановился у нижней ступеньки, из него вылез дородный мужчина и подал руку ожидающей его женщине в длинном облегающем платье, как будто протянул ей пачку сигарет. В сыром после дождя воздухе блеск автомобилей, свет фонарей и ярко освещенный вестибюль концертного зала, видимый сквозь сплошные стеклянные двери приобрели особенную хрустальную ясность. И дышалось легко. И думалось.
- Тоже на крючке - подумал Михаил о женщине, которую на его глазах усадили в автомобиль и увезли, нарушив, между прочим, правила при повороте на Лиговский. Все вокруг были на крючке друг у друга. Только он был идиотски свободен, и то - "волей пославшей его жены".
- Как же так? - потеряно спрашивал сам себя Михаил, остановившись среди праздничного разъезда любителей музыки. И тут безо всякого усилия с его стороны в голове стало складываться начало совсем другой статьи о концерте, репортаж с совсем другим сценарием и совершенно другой динамикой. Да! Начать следовало именно с конца, с описания того, кто и на чем приезжает на концерты группы, какими довольными они потом выглядят, как галантно подают руку дамам и как стремительно уезжают в направлении личного успеха. Разумеется, не так много иронии, но в общем, в духе современной цивилизации.
Он прокрутил в голове имена знакомых фотографов, чьи физиономии мелькали сегодня в зале. Завтра он договорится с кем-нибудь, чтобы сняли эту стаю автомобилей перед залом, сами они не догадаются. Подумать только, миллиона полтора долларов на нескольких сотнях квадратных метров одновременно, и никто до сих пор этого не заметил! Такой художественный прием дорого стоит. Так можно вернуть не только имя, но и Ларису. Сам-то он у нее прочно на крючке. Она тоже не проскочит мимо его наживки.
9
Колька упал в нескольких метрах от подножия сосны. Побледневшая Лариса, ощущая в груди разбухшее и почти готовое разорваться от страха сердце, сумела заставить себя подойти к нему. Колька лежал на боку, глаза у него были раскрыты, но Лариса, вставшая на колени и заглянувшая в них, не увидела в них прежней искорки, не увидела ничего, кроме застывших расширенных черных зрачков и своего отражения в них. Да и отражение, казалось, становилось все менее ярким, как будто она уплывала от самой себя в туманную ночь. Под головой медленно образовывалась темно-красная лужа.
Раньше Лариса никогда не бывала так близко от смерти. Панический ужас заставил заколотиться все ее тело, покрывшееся холодным потом. Так и не притронувшись к мальчику, она поднялась с коленей и отошла в тень от дома, кусая губы, стараясь унять дрожь и привести в порядок мысли. На курсах вождения ей рассказывали, как надо оказывать медицинскую помощь при несчастных случаях. Но она чувствовала, что даже не сможет заставить себя подойти к Кольке еще раз. Срочно нужно было обратиться к кому-нибудь.
Она остановилась в тени дома, перебирая в мыслях все, что знала о поселке. Она так редко приезжала сюда, что не могла даже вспомнить, где находится управление и телефон! Но вот про ее соседа говорят, что он врач. Лариса посмотрела на кирпичный двухэтажный дом, поднимающийся среди тонких саженцев будущего сада, дверь и окна в котором были гостеприимно распахнуты. Только оттуда и можно было ожидать помощи, но хотелось бы еще сделать так, чтобы при самом неблагоприятном исходе, эта помощь бы не прекратилась.
Зверицкий в ответ на робкое "Здравствуйте, я ваша соседка и...", не дожидаясь, когда протяжное "...и..." закончится более содержательной фразой, поднялся из кресла и сделал шаг навстречу гостье. Он также поздоровался, но поскольку он уже пару дней как ни с кем не разговаривал, первые слова получились хриплыми. Застеснявшись бульканья, раздавшегося из его горла, он кашлянул и поздоровался еще раз.
Лариса остановилась, не зная, с чего начать разговор, понимая, что каждая минута может привести к роковым последствиям. Но таким неподходящим казался ее визит в этот дом, что она растеряла все решительные слова. Зверицкий, уловив, что гостья волнуется и чем-то сильно расстроена, не стал смущать ее прямыми взглядами, а предложил присесть на диван. Он истратил почти все деньги, когда обустраивал свой дом. Теперь в нем было также хорошо и уютно, как в любой городской квартире. Красивая новая мебель, большой телевизор. Только стены он не стал оклеивать обоями, оставив как изысканную декоративную деталь многообразную поверхность хорошо обработанных и пригнанных одна к другой досок.
- Я рад, что вы зашли ко мне - сказал Зверицкий и сел было на стул напротив Ларисы, но заметив, что она в очень короткой юбке, пересел на кресло. Он решил, что не сможет удержаться от откровенных взглядов, и не собирался смущать женщину. Разумеется, ее приход мог означать многое, но не стоило торопить события.
- Мне говорили, что вы врач - начала Лариса, радуясь, что наконец-то подошла к цели своего прихода.
Зверицкий внимательно посмотрел на нее и покачал головой.
- Нет, я не врач. Не дантист и не хирург. Честно говоря, я даже ни разу не чистил рыбу, всегда покупаю филе.
- А я слышала! - Лариса вдруг оборвала готовый сорваться новый бессмысленный вопрос, осознав, что ничего не может сделать с тем, как стремительно и необратимо разворачиваются события к печальному концу. Сотни две домиков рассыпались вокруг, большей частью пустые по причине будних дней, наполненные тишиной и смирением. А в тех, в которых теплится жизнь, молчат друг с другом старики, пребывающие в рассеянном ожидании приезда из города детей или вечера, когда пастух пригонит им нескольких коз.
- В поселке действительно говорят, что я зубной врач. Не знаю почему. На самом деле, я учитель, преподаю экономику и социологию. А здесь развлекаюсь ботаникой, развожу сад.
- Необычное хобби, в этих местах хорошо растет только клубника. Вы разве не знаете, что здесь все выращивают клубнику?
Лариса поддалась обаянию стен и откинулась на спинку дивана. Но вместе с тем она продолжала думать о Кольке на своем участке и о том, какие разговоры подобный несчастный случай вызовет в фирме, особенно, если при осмотре тела определят, чем они занимались. Может быть, ей припишут возбуждение мальчика, которое и привело к несчастному случаю.
- У вас на крыльце сидит лягушонок в банке. Это ведь уже не ботаника? - спросила она.
- Да, конечно. Лягушонок - это зоология. У меня в подвале в террариуме живет удав. Ему я и предназначаю этого лягушонка. Иногда он ест и мышат.
- А разве нельзя удава кормить сырым мясом, а не живыми мышами и лягушками? Это ведь не совсем гуманно.
- Гуманизм означает любовь к людям, а не к животным. Хотя, по правде говоря, последние часто много приятнее.
- Ну так почему же вы их скармливаете друг другу. Ради эксперимента?
- Я бы не посмел эксперементировать с животными, с тем, что занимает столь непонятное и значительное место в природе. Я таким образом всего лишь плыву по течению, выполняю функцию, которая связывает их и без моего желания или нежелания.
- А с растениями? С ними-то можно.
- С растениями трудно. Да и зачем. Разве мало разных прекрасных деревье и цветов, чтобы тратить время на их скрещивание. Достаточно просто находится рядом.
- Я думала, социологом может стать только человек, любящий эксперименты в особо крупных размерах.
- Вы правы. Последний гонорар я получил именно за книжку о таких экспериментах. Но ведь в данном случае наука, о которой мы говорим, касается людей. А люди это совсем другое дело. Они понятны другим людям. Они как клоуны на одной арене. Кому-то всегда приходится подставлять голову, другому спину.
- Слушайте! Мне кажется, вы совершенно безжалостный человек. Я хочу посмотреть на вашего удава!
- Легко! - Не протестующий против последнего восклицания Ларисы Зверицкий встал и подал ей руку, но не сделал ни шага дальше. Лариса тоже поднялась и по инерции качнулась к Зверицкому так близко, что увидела густые волосы под его расстегнутой сверху рубашкой. Она положила ладонь на первую из еще нерасстегнутых пуговиц. Вот такой мужчина ей нужен - с холодным умом, способный безжалостно расставаться с комплексами, наполняющими жизнь современного человека. Руки Зверицкого оказались на ее талии и Лариса почувствовала, как жар от его тела согревает ее. Но повинуясь последнему инстинктивному желанию обезопасить себя перед тем, как отдаться, она направила свое хорошенькое личико к нависающему над ней твердому подбородку Зверицкого и произнесла таким тоном, будто снова пыталась замолвить слово за лягушонка:
- У меня там мальчик... упал с дерева.
10
- Давайте хоть познакомимся - сказал Зверицкий, поднимаясь с коленей. Он только что перевернул Колькино тело на спину и осмотрел во всех подробностях.
- Вы можете называть меня профессором Зубрицким, как студенты, Зоологом, как друзья мужского пола, или по имени, как друзья женского, к чему я не очень привычен.- продолжил он, отряхивая колени.
Лариса назвала свое имя. Она ожидала чего угодно - вопросов о том, как именно все произошло, почему мальчик раздет, даже упоминания о милиции, но только не такого спокойного обмена именами. Но разве не эта глубокая простота восхитила ее в его доме. От профессора Зверицкого исходила такая уверенность в себе, такое спокойствие, что все вокруг, даже маленькое мертвое тело у ног казалось принадлежащим специальному, положенному всему живому порядку вещей, казалось естественным.
- Когда вы пришли, вам надо было сразу сказать, что случилось. Тогда, возможно, мальчика можно было бы спасти. По крайней мере, попытаться.
- Я испугалась. - Лариса и сейчас была бледна, как эмалированная чашка с водой в ее руках.
- А зачем вы его послали туда? Дерево до сих пор сырое и скользское.
Лариса молча пожала плечами.
- Не убивайтесь, - улыбнулся ей Зверицкий, - хотя мальчик умер.
Как ни прискорбно было все случившееся, его не могла не забавлять эта сценка. Жаль, что с такой привлекательной женщиной пришлось познакомиться при столь трагичных обстоятельствах. Смерть мальчика не может быть забыта, поэтому и любовные отношения, теперь неизбежные, не смогут быть долгими. Впрочем, как и все предыдущие. Странно, что раньше идея торжествующего краха не проявлялась столь очевидно, только угадывалась.
Зверицкий посмотрел на тело мальчика, потом перевел взгляд на молчащую Ларису, и произнес
- Это ведь не ваш сын.
- Нет, у меня нет сына. - взгляд Ларисы, которым она уперлась в лицо Зверицкого, стал слишком откровенен.
- Это незнакомый нищий мальчик, которого я подобрала, накормила и привезла сюда для того, чтобы он влез на дерево и прицепил антенну.
- Все равно он где-то живет. Его будут искать. Если хотите, я сам сообщу в милицию, а вам нужно будет предъявить абсолютно расстроенные чувства.
- Он живет в городе. Его не будут искать здесь. А мне не нужны встречи с милицией и с паталогоанатомами.
- Кто-нибудь видел, как вы привезли его сюда? - спросил Зверицкий. Он не жалел эту симпатичную женщину. Похоже, она живет только собственными честолюбивыми планами и легко манипулирует людьми. Или с наслаждением учится этому. Она даже не заплакала от всего, что случилось. Скорее всего, она не заплачет и тогда, когда ее планы разрушатся. Это не мать. Но он не испытывал жалости и к другим людям, которые могут быть затронуты этой смертью. Несколько дней назад из окна своего университетского коридора он видел, как трое нищих пришли в неописуемый восторг, найдя в помойном баке банку с остатками растворимого кофе. Через пару минут они подрались из-за нее. Тогда он подозвал к окну коллегу и спросил, не приходит ли тому в голову мысль, что разговоры о равенстве людей все же надуманны и сегодня могут быть повторяемы только ханжами. Коллега ответил что-то в том смысле, что от сумы и тюрьмы, по обычаю, не зарекаются.
- В старину люди стрелялись, проиграв состояние - ответил Зверицкий.
- И, кстати, на чем вы его привезли? - снова обратился он к Ларисе.
- У меня есть машина и нас никто не видел - Лариса соврала. Их видели на посту ГАИ. Но если сказать об этом, помощи не будет. Лариса с опозданием сообразила, что не будь здесь Зверицкого, она смогла бы погрузить тело в машину и увезти куда-нибудь и без сведетелей. Как глупо получилось, что она побежала искать врача. Может быть, врач уже был ненужен.
- Ну и что вы собираетесь теперь делать?
Многие удивлялись Зверицкому за то, что он давал коллегам и подчиненным право поступать по разному, и при этом был готов сыграть в предложенную игру по любым предложенным ими правилам. В таком поведении проявлялась его крайняя независимость и сила характера. Женщины его за это ненавидели.
- Я хочу прыгнуть к вам в постель и заняться любовью! - Лариса поняла, что сейчас нужно быть безумно откровенной. Но она не подошла к Зверицкому и не стала расстегивать ему брюки. Напротив, она перевела взгляд на небо, пустое и наполненное слепящим светом, и заговорила о другом, хоть ей и пришлось содрогнуться при мысли, как чудовищно все происходящее.
- Я увезу его. Вы только поможете мне его поднять.
Зверицкий не возражал.
Но он не пошел за Ларисой, когда она направилась к машине. Она сама распахнула ворота и аккуратно обогнула дом, сбив и смяв по пути ведро. Звон этого ведра был самым громким звуком во всей округе.
Зверицкий поднял еще не начавшее коченеть, но уже ощутимо холодное тело, и положил его в багажник. Поправил безжизнено болтающиеся руки, положил сверху мокрую колькину одежку и кусок полиэтилена, поданные Ларисой.
- Теперь подождите до вечера. В десяти километрах есть ответвление от дороги, ведущее в лес. - проговорил Зверицкий и, ощутив всем сердцем потребность сказать что-то еще, добавил:
- Я съезжу с вами.
Последняя фраза ему самому показалась столь необычной, что понадобилось превратить ее в активный образ, чтобы понять. Он решил, что так он реализовал возникшее желание обнять Ларису. Но этого не следовало делать рядом с трупом. Приходилось ждать до темноты.
- У меня макароны сгорели на плите. Но чай еще есть, хватит для двоих.
- Если не возражаете, чай лучше выпить у меня.
- Мне надо переодеться и принять душ - Лариса виновато, совсем по кошачьи посмотрела на Зубрицкого, который уже направился к своему дому, но обернулся всем телом, чтобы сказать:
- Возьмите что-нибудь и приходите. Мой душ лучше.
Лариса вошла в дом. Пахло горелыми макаронами и газом: плиту она выключила только тогда, когда вернулась с Зубрицким. Она подошла к кровати, покрытой скомканными одеялом и простынями, и чуть не потеряла сознания от нахлынувших чувств. Подавив спазм в горле она привела постель в порядок, скинув белье на пол, чтобы позже выбросить совсем.
- Бабки подберут - подумала она с отвращением, представив, как кто-нибудь достает эти новые еще простыни из помойки. Какой-нибудь Колька будет на них потом спать.
- Лариса! - позвал ее с улицы знакомый голос. Она выглянула в окно и ощутила неожиданную радость, увидев стоящего у калитки мужа. Михаил держался за столбик забора и не шел дальше, будто ждал позволения сделать это. Но чему она обрадовалась? На этот вопрос она могла ответить только так, что бестолковая преданность мужа с его вечными кривляниями показалась ей нужнее - полезнее и надежнее холодного участия Зверицкого.
Она вышла на крыльцо и повернула к мужу лицо, сумев улыбнуться. Все-таки это был немалый труд с его стороны - приехать сюда на электричке и потом глотать пыль на поселковой дороге.
- Ерунда, электрички по будням почти пустые - отвечал счастливый Михаил.
Остановившись перед дверью, Михаил влюбленно заглянул в глаза жены и взял ее за руку.
- Извини, я только на пару минут. Мне очень нужна машина! - Михаил дотронулся до плеча Ларисы, скинув с него сухую сосновую иголку.
- Ты изменился за два дня. Что-нибудь случилось?
- Все хорошо. Приезжай, расскажу.
- До завтра потерпи, милый. Я бы могла и сегодня приехать, но хочу еще отдохнуть. Тут такой вкусный воздух!.
Лариса не обманывала мужа. Она действительно собиралась к нему вернуться, если он сейчас заберет машину и уедет, а потом не будет задавать лишних вопросов. Ей показалось, что маленькое взаимное "если" не помешает их счастью. К тому же, сбрив бороду, он снова стал тем мужчиной, в чью жизнь она ухнула пять лет назад, как в омут, исполняя при этом не столько его, сколько свои желания.
Сияющий Михаил сел в машину и уехал. Проводив его Лариса вернулась в дом, сняла с плечиков в шкафу халат, который, она это знала, не застегивался на пуговицы, а только запахивался и обвязывался поясом, и босиком направилась в дом Зверицкого. Она воспользовалась тропинкой, соединяющей их участки, разделенные только неглубокой канавкой, с одной стороны заросшей смородиновыми кустами. Среди кустов кое-где торчали ветхие остатки забора.
Зверицкий стоял посреди комнаты. В одной руке он держал банку с лягушонком, а в другой маленького кузнечика.
- Смотрите - обратился он к Ларисе, - сейчас я покормлю лягушонка, а потом мы вместе покормим моего удава. Как вам нравится этот круговорот белка в природе, или, что философичнее, круговорот судеб в той же природе?
- Перестаньте острить таким беспощадным образом. От этого можно устать - ответила Лариса.
- Тогда вы идите в душ на второй этаж, а я пойду к удаву в подвал. Встретимся снова здесь.
- Вы мне покажете своего удава потом, когда он будет сытым.
- Когда у нас появится время сходить посмотреть на него, он снова проголодается - сказал Зверицкий и Ларисе показалось, что эти слова слишком похожи на непристойный намек, больше, чем она могла позволить себе терпеть.
- Мне кажется, я зря выбрала ваш душ. Мой был ближе - Лариса остановилась на ведущей наверх лестнице и сделала вид, что собирается спуститься обратно.
- Пока вы выбирали новое платье, ко мне заходил сосед. Мой друг на прошлой неделе переехал на дороге его курицу, когда разворачивался. Он просил денег, а заодно спросил, не слышал ли я каких-нибудь подозрительных звуков. Ему показалось, что на вашем участке кто-то кричал.
- И что вы ответили? - Лариса замерла на своей ступеньке, будто роза, сорванная и поставленная в вазу, перед тем как окончательно завянуть и опустить головку.
- Я сказал, что ему показалось. Он ведь живет не в соседнем доме, а через несколько участков. А что до шума, так это я распилил, а потом свалил с козел бревно позади дома. И я дал ему денег. Больше, намного больше, чем стоила его курица.
Лариса снова задышала ровно. Как легко живется, если называть вещи своими именами. Просто дал денег. Много больше, чем стоила курица. Легко и откровено.
- Это не платье, это халат - медленно проговорила она. - И кроме того, ко мне только что приезжал муж.
- Вы употребили глагол в прошедшем времени?
- Да. Он забрал машину и уехал.
- Похоже, вам стало легче?
- Нам ничего не надо делать теперь. Он безумно любит меня и я уверена, никогда не напомнит о том, что найдет в багажнике.