Я сажусь на крыльцо и щурюсь от щекочущей теплоты июльского предзакатного солнца. Ты стираешь в громоздком, темно-синем тазу, и выбившиеся из прически озорные завитки волос, похожи на мыльную пену под твоими руками. А я отлыниваю. Типичная работа для сказочника.
"Знаешь, у самой-самой незаметной вещи на свете есть своя легенда". - Говорю я, прикусывая сочный кончик сорванной только что травинки.
А ты поддуваешь упавшую на глаза челку.
"Ну, вот хотя бы у этой прищепки. Перестань улыбаться. Да не брызгайся ты водой! Ты что, никогда не слышала о прищепках мира?"
Как ты стоишь сейчас - вот под таким углом, чтоб против солнца и нужно рисовать Венер, выходящих из пены. Тольку, пожалуй, не должно быть у них столь искристых-то глаз, да и опасно накренившегося в мою сторону таза в руках не должно быть...
"Не смейся, не смейся. Послушай.
Где-то за пределами всего-всего, что мы привыкли считать объективной реальностью, а вернее в самых основах реальности этой. Куда не заглядывало пытливых глаз ни Лобачевского, ни Эйнштейна. Там, где галактики кажутся пылинкой, а вселенная, сколько ей не разлетайся, не больше чем этот куст лопухов под верандой. Живет... Бог, не бог, а отменная прачка. А у прачки в руках целый мир. Да не просто, мир. Что там мир? А такой мир - что и вообразить себе не возможно! Там в горниле колодца, что и не колодец вовсе, а медный таз, так пенно, что гудит в нем мир, перекомкивает, под руками прачки. И пена ткет мир, а мир рождает пену, и не стирка это, а стирание и рождение нового, и восторг, и пламень, и геенна огненная! И хаос... А потом вынимает бог, не бог, но отменная прачка целый мир из колодца-таза, и встряхивает его так, что крошки-капли-миры разлетаются в брызгах, и отпускает, где он есть, как он есть. Но вот только чтобы мир не сошел со своей оси, чтобы не стал танцевать под музыку сфер полоумный гопак (а он в пене еще, он может). Чтоб не шлепнулся вялым блином, куда ему заблагорассудиться (ведь мокрехонек мир, гутаперчив и мягок до жути). Берет бог не бог, но знатная прачка большую бельевую прищепку. Да не простую бельевую прищепку, а мать всех бельевых прищепок (в сущности, вот как эта) и мир "шпок!". Так он на одной единственной прищепке и висит... Перламутром в себя самого истекает, и от того в неизменности вечно меняется. Так и весит. Мир. До следующей стирки.
И если ты спросишь меня сейчас, о чем думает, повиснув на бельевой веревке, эта маленькая, неказистая вещица. Я отвечу тебе так: быть может, она мечтает о прищепках мира?.."
Я все-таки получаю свой законный подзатыльник. Типичная расплата для сказочника...