Земля поддаваться не хотела: Старик не прокопал почву и на один штык, а мягкий и рыхлый, как плоть, слой закончился. Липкая жижа облепила сапоги, чавкала, мешала ходить, лишая сил. Он навалился всем телом на лопату - хотел вогнать клинок как можно глубже, - но металл зазвенел, упёршись в камень. Старик переступил с ноги на ногу и посмотрел наверх. Серое небо моросило, а холод мерзлой земли пробирал до костей: резиновые сапоги спасали только от воды и грязи. Старик снова ударил лопатой, надавил, поддел камень - тот оказался небольшим - и продолжил копать.
Шелест дождя. Буро-зелёная пустота вокруг. Старик стоял, вцепившись в черенок, посреди прямоугольной ямы глубиной по колено. Он пришёл в себя, не помня, что делал и зачем, будто резко очнулся посреди сна. Страшного сна. Но явь была ничуть не лучше кошмара. Отбросив лопату, он поспешил выпрыгнуть, но споткнулся о край и, вывалившись, упал. Он прополз несколько метров, прежде чем догадался подняться. Старик обернулся. Яма оказалась именно тем, чего он испугался: это была недорытая могила.
Десять дней назад, сразу после исчезновения, у него появились приступы, похожие на лунатизм, маленькие, секунд на десять. Заснёт по пути на кухню, а очнётся уже там и с горячим чайником в руках. Он начал привыкать к этому, но потерять целый час... Прошла минута, другая, а стылый страх в груди не рассасывался. Старик подошёл к краю могилы, заглянул внутрь и вспомнил сон, который видел, пока копал.
Сначала были мрак и тяжесть в груди, спёртый воздух не пролезал в лёгкие. Старик попытался пошевелиться, но руки-ноги что-то сковало. Глаза постепенно привыкали ко тьме: он находился в каком-то колодце, но не на дне, а где-то посередине, у самой стены; далеко-далеко наверху виднелась тонкая паутинка света, внизу - чёрное ничто. Колодец был сложен из плоских камней размером в человеческий рост. Матовые, тёмно-синие, грубые, все в изгибах и наростах. Старик всматривался в них до рези, и то ли от напряжения всё начало плыть перед глазами, то ли стены действительно зашевелились, будто это не стены, а переплетение змей. Он заморгал, прогоняя слёзы, но это не помогло. Стало только отчётливей видно : вот булыжник, похожий на ногу, вот - на голову. Сердце Старика замерло, когда он понял, что это она и есть: синюшная, с носом-картошкой и слепленными опухшими веками. Хозяин головы дёргался, пытался освободиться. И это получалось. Старика охватил страх, он почему-то подумал, что так нельзя, что это всех погубит. Он хотел закричать, но рта не было. Когда из живой стены вырвалась рука, разразился грохот падающих небес: по колодцу побежали трещины, тела вываливались, осыпались костяшками домино, и каждый увлекал за собой ещё троих-четверых. Старик провалился вместе с ними.
На этом сон заканчивался. Старик стоял у края и смотрел в могилу. Голова закружилась, а воспоминания о сне становились всё более чёткими и болезненными: он видел калейдоскоп тел, пролетающих мимо, различал все детали, вплоть до пор на баклажановых лицах. Сердце пыталось разбиться о грудную клетку, Старика качало: недорытая могила затягивала омутом, из неё будто тянулись фиолетовые руки с распухшими пальцами и норовили схватить, утащить. Старик с трудом, превозмогая себя, отшатнулся от могилы, упал навзничь. Никаких сил, чтобы подняться и убежать, не осталось: яма всё высосала. Лежа на спине, он барахтался, загребал землю, как воду, отталкивался ногами - лишь бы оказаться хоть на несколько сантиметров дальше.
Ему это удалось. В изнеможении он раскинул руки и стал заглатывать, запихивать в раскалённые лёгкие стылый тяжёлый воздух. Насквозь промокший, он не замечал ни мороси, ни леденящей земли. Могильный ужас отступил, и Старик наслаждался прохладой пустоты, что пришла на смену панике. Он нежился, как на солнечном пляже, прогнав все мысли. Но что-то поднималось из глубины, зашевелилось на сумеречной границе подсознания, оно заполняло пустоту, как вода ямку во время дождя. И когда вода перелилась через край, он вспомнил о Друге.
Утром третьего дня после исчезновения Старика разбудил собачий лай. Вялый от короткого и тревожного сна, он приподнял голову со стола, огляделся, пытаясь понять, что происходит. Лай не прекращался, он доносился с внешней стороны ворот, над которыми располагалась его сторожка.
Старик спустился и приложил ухо к створке. Ворота были старыми, проржавелыми, из цельного листа стали два на два метра. Для удобства в них вырезали дверь, вырезали грубо и криво, между заусенцами постоянно свистел ветер. В одну из таких щелей Старик и пытался разглядеть незваного гостя.
В день исчезновения Старик оказался на заставе один. Никого. Ни следа. Вся кладь, инструменты, утварь остались на местах, на поле за стеной торчали лопаты и кирки, будто их забыли и бросили на время обеда. Ближе к полудню он заметил всеобщее молчание. Молчали куры, собаки, кошки и даже вороньё: они исчезли вместе с людьми. Старик не удивился, если бы не нашёл даже червей.
И вот - гость. Он-то напугал последнего обитателя заставы сильнее, чем исчезновение. Ничего разглядеть так и не удалось, как Старик ни прижимался к шершавой стали: просвет между дверью и проёмом был недостаточно велик, видна были только выжженная, в бурых пятнах степь да небо цвета мышьяка. Лай, скорее просящий, чем требующий, сменился поскуливанием, жалким, как стоны ветра в щелях. На па́ру они умоляли впустить их к теплу и крову.
Страх уступил место тревоге, та - любопытству, а затем к нему присоединилась жалость. Старик порылся в карманах брюк, нащупал связку ключей, холодную и колючую, и отпёр амбарный замок. Под дверью сидел ржавого цвета комок свалявшейся шерсти, только ясные синие глаза смотрели с болью и надеждой. Лапы пса были перебиты, он едва ли мог доползти сюда сам. Старик выбежал за ворота, позвал безвестного шутника, закричал, что так и оставит животное у порога, но никто не ответил, даже ветер молчал, незаметно прошмыгнув внутрь.
Они жили вдвоём на заставе уже неделю. Собаки не могут обойтись без клички, но Старику ничего в голову, кроме расхожей фразы про друга человека, так и не пришло. Так пёс стал просто - Другом. Неожиданно для себя Старик притащил его в сторожку, отдал лежанку, а сам стал спать на полу. Пришлось взломать склад с припасами и медикаментами: ключи от них пропали вместе с комендантом. Эта неделя промелькнула одним мгновением, наверное, никогда прежде в его жизни время не летело так быстро.
И сейчас, лежа у могилы, Старик вспомнил, что как раз перед приступом он собирался набрать консервов. На ватных от минувшего ужаса ногах он пошёл на противоположный конец заставы, на склад. С его стен сошла краска, доски выцвели и растрескались, часть - отвалилась, через дыры виднелись серо-зелёные брёвна с рыжими и землистыми пятнами пакли. Дверь, массивная, стальная, покрыта кирпичного цвета грунтом. Чтобы открыть её, пришлось выпилить замок болгаркой, и теперь Старик подпирал ручку доской.
Внутри мерзко и сладко пахло прелой соломой. На ощупь в темноте справа от входа он нашёл электрощиток с выключателем. Сам выключатель - пластмассовая коробка размером с голову ребёнка, на лицевой стороне торчало две кнопки, одна короче другой. Старик с трудом, едва не вывернув большой палец, утопил длинную кнопку. Что-то клацнуло и загудело. Сбоку от щитка матово поблёскивали эбонитовые клювы коммутаторов. Старик поворачивал их один за другим, но клювы сопротивлялись: тьма засорила механизмы и не давала включить свет. С каждым натужным щелчком рядами зажигались лампочки, висевшие на проводах. Они осветили помещение десять на десять метров, между стеллажами можно было едва пройти одному, да и то боком. На полках - туско-зелёные армейские ящики, Старик открыл ближайший, раздвинул солому и достал консервную банку. Сгущённое молоко. Порылся в следующем, затем в другом и так пока наконец не нашёл тушёнку. Взял пару банок, махнул рукой и потащил весь ящик.
Старик бросил его, едва выйдя со склада. Могила была далеко, метрах в пятидесяти, но он разглядел светло-песочное пятно рядом с ней. Пятно медленно, но упорно ползло вперёд, в яму. Старик побежал, но, когда оставался последний десяток шагов, споткнулся и вывихнул ногу. Старик пополз. В этот раз могила не притягивала его, наоборот, отталкивала, мешала налипшей грязью и непонятно откуда взявшимися корягами. Но Старик всё-таки успел: он схватил загривок, когда пёс уже переваливался через край. Друг скулил, рычал, исхитрился укусить предплечье, но Старик, пусть и ползком, волочил его прочь.
Могила сдалась во второй раз и отпустила их. Старик заметил, что хватка пса ослабла, а рычание прекратилось. Он перевалился на спину и обнял Друга, но тот совсем обмяк. Только через несколько минут, уже подняв пса в сторожку, Старик понял, что вновь на заставе остался только он.
От его хохота зазвенели стёкла. Они весело и переливчато смеялись, затем надсадно задребезжали, но вдруг, после вскрика умолкли: Старик выгнал их прочь табуреткой. За табуреткой в окно отправился стол, но не пролез через раму и остался лежать безногим калекой на полу. Затем стены затряслись от топота: Старик ковылял вниз, боль в вывернутой лодыжке не мешала ему перемахивать через ступени, он знал, кто виноват, и собирался отомстить.
Оружие мести лежало рядом с виновным: так лопата превратилась в карающий меч. Могила выла, от её боли почернело небо, забил дождь и град. С каждой горстью земли она кричала громче и громче, ветра ревели, вторили ей. Вихри пытались вырвать лопату из рук, разбрасывали землю. Старик стал загребать больше. Сломался черенок. Старик бросился на колени и копал одним штыком. Порыв ветра всё-таки повалил его и отобрал обломок. Старик встал на четвереньки и по-звериному рыл землю. И могила слабела, сдавалась, как сдаётся задыхающийся под тяжестью рук убийцы. Старик победил, но ему было мало. Он разровнял грунт так, чтобы ни одна ямка, ни один бугорок не могли напомнить о могиле. Да вот только бурый шрам на земле расплылся под дождём, осклабился - следы убийства не скрыть. П оследний обитатель заставы упал на колени и зарыдал.
И потянулись дни. Они сменяли друг друга, но Старик едва ли смог бы отличить один от другого. Солнце застыло в небе, прервав смену дня и ночи. Само оно не появлялось, просто посредине мышиной хмари висело размытое пятно. Случайно или то была ирония, но по ночам тучи сгущались и наступали тяжёлые сумерки. Старик оставил Друга на складе, похоронить не хватило сил, и он просто бросил его, спрятал подальше, лишь бы не видеть.
Приступы его больше не беспокоили, но запоминать было нечего. Он которые сутки словно смотрел один и тот же нелепый немой фильм. Фильм о себе самом. Кадр за кадром растягивался в минуты, часы, дни; сон - перебивка, конец, титры. И если что оставалось у Старика в памяти, так это титры.
Если везло, ему снилось восходящее солнце, тепло и живой Друг. Если не везло, сон превращался в кошмар, в котором пёс смотрел на него с укоризной или даже ненавистью, будто обвиняя в чём-то. Но хуже было, когда он демонстративно уходил прочь. Тогда Старик просыпался от боли в груди и не мог понять: лучше снова попытаться забыться или бодрствовать. Он предпочитал первое. Иногда это получалось.
Прошло тридцать дней со смерти Друга, эту памятную дату Старик отпраздновал тем, что лёг пораньше. Он проснулся посреди ночи - снова кошмар. Как обычно, попытался спрятаться в дрёме, но то ли кошмар был сильнее обычного, то ли слишком громко хлопала клеёнка, натянутая вместо разбитого окна. Взгляд Старика лениво скользнул по опрокинутой банке с маринованными помидорами. Липкий рассол растёкся по полу, осколки стекла перемешались с раздавленной мякотью, рыхлой и красной. Рядом лежал кухонный нож. С его лезвия готовилась сорваться белёсо-розовая капля. Старик поднял нож, проверил остроту пальцем, сокрушённо покачав головой, и вонзил в живот.
Ни боли, ни крови. Он наносил удар за ударом, но оставались только ровные тонкие разрезы, которые по неведомой воле не прекращали его жизнь.
Старик спустился во двор, упал на колени и закричал. И в этом крике были тысячи вопросов. Он не знал к кому взывает, но ему было всё равно: с собой говорить он больше не мог. Когда вопль закончился вместе с силами и дыханием, Старик завалился набок.
Прошло какое-то время, если время ещё существовало. Старик вдруг вспомнил старый сон про колодец. Он уже не казался кошмаром: воспоминание было тёплым и ласковым. То видение подсказывало решение, способ вырваться за границы отснятой киноплёнки. И не важно, что за ней находится, это лучше пустыря и сторожки с забором.
Пальцы наткнулись на какой-то кусок металла - лопата с отломанной ручкой. 'Это знак'. На четвереньках он дополз до середины двора и начал рыть могилу снова. Земля поддавалась легко, будто с радостью. Как только он выбрался из ямы и заглянул внутрь, могилу залила чернота. Она манила, и, чтобы не упасть, Старик стал на колени и упёрся руками в края. Тьма обещала окончание: покой, пустоту, свободу от мышьячных дней и свинцовых ночей. Обещания слишком соблазнительные, чтобы отказаться от них просто так.
Старик так и не понял, что его остановило. То ли ветер странно и умоляюще заскулил, то ли проснулся страх. Он прислушался к себе. Всё-таки страх. Но странный. Это был не инстинкт самосохранения, а боязнь потерять что-то более ценное, чем жизнь. Старик отполз от края, повернул голову, посмотрел на склад. Затем на могилу. На склад. И встал с колен.
Через несколько шагов Старик покачнулся от пронзительной боли и рухнул. Он приложил ладонь к животу, сквозь пальцы сочилась кровь. Густая алая жизнь покидала тело спешно, толчками, как бурный поток, что с радостью прорвал плотину. Почему-то Старик был уверен, что, вернись он к могиле, и раны затянутся. Но желание уснуть и видеть смертный сон пропало. Он полз прочь, к складу. Время ожило, а значит, его запасы скоро иссякнут. Весёлая злость - давно забытое чувство - помогала оставаться в сознании.
Старик выбил доску из-под дверной ручки, дверь со скрежетом отворилась. Порог. Он совсем забыл про это непреодолимое препятствие - полосу металла в три сантиметра высотой. Старик приподнялся на локтях, как гусеница, рывками, отвоёвывал сантиметр за сантиметром, но борьба закончилась, когда сталь впилась в живот. От вопля задрожала дверь, последние силы Старик потратил, чтобы отползти чуточку назад, ещё в сознании он успел почувствовать, как по щекам поползли слёзы .
Мир исчез. Сначала Старика несло по чёрной реке, затем она впала в спокойное и неподвижное море. Ласковые волны окатывали лицо. Вода держала Старика, он раскинул руки и благодарно принимал её тепло. А потом очнулся.
Жёлтое пятно заслонило серое небо: Друг упорно лизал хозяина, пока тот окончательно не пришёл в чувство. Старик готов был поклясться, что пёс улыбается. Он попытался обнять его, но тот вывернулся из слабых рук. Добрые глаза просили прощения, и Старик всё понял. Друг исчез, снова оставив его одного.
Последний обитатель заставы лежал навзничь, но уже не у склада, а рядом с могилой. Он перевернулся и заглянул внутрь. На дне её всё так же плескалась чернота, иногда грани волн становились чуть светлее - то отражались серые тучи. И среди отблесков выделялось тонкое, толщиной с паутинку, золотое пятно. Старик встал и прыгнул, стремясь схватить этот лучик рукой.