Инженер Владимир Иванович Чистяков отдыхал с детьми у своих родителей. Этим он надеялся убить двух зайцев: и за родителями присмотреть, которые жили в маленьком городке юго-западной части Украины, и вывезти детей на природу из душной и прокопчёной Москвы. Договорились с женой ехать раздельно: сначала он, потом ему на смену она. В результате дети пробудут на природе всё лето и под присмотром родителей. Жена, правда, подстраховалась и уговорила его тётю, ещё не старую одинокую женщину, сопровождать их. Тётя была сердечница и со смехом утверждала, что ещё неизвестно, кто за кем будет ухаживать. Сын, Чистяков Евгений Владимирович, 13-летний толстячок, (предмет озабоченности Владимира Ивановича) которые, видимо, получаются из карапузов, был смесью воспитания жены, тёщи и его и не отвечал ничьим идеалам. Был самостоятельным, скрытным и слегка трусливым. Сколько копий он поломал с женой на поприще его воспитания, не перечесть. И очаровательная дочь Ирина Владимировна, как приходилось её величать, когда вызывали врача на дом.
Так вчетвером (целое купе) они благополучно разместились в вагоне под бдительным присмотром жены и тёщи, пришедших провожать семейство. Владимир Иванович не тешил себя надеждой в отношении тёти и был готов взять на себя всю тяжесть ухода за дочерью и необходимых работ по хозяйству. Всё это он думал совместить, но пока плохо представлял, как это получится. Родителям было далеко за 70 и, если мать была ещё бойкая старушка, то отец сдал совсем.
Владимир Иванович ушёл в отпуск, максимально подготовив новую экспедицию, в которую уходил сразу после отпуска, и уехал с детьми отдыхать.
Он уже давно и тихо любил дочь. Открыто выражать свою любовь он боялся, ибо, во-первых, был спартанского воспитания, когда родители восстанавливали разрушенные войнами хозяйства, дети росли сами по себе и не приучились бурно выражать своих чувств; во-вторых, из-за слов жены, которая, услышав когда-то в ответ на свой вопрос: "Любишь ли ты дочь?" - "Так себе", засмеялась и заявила, что все отцы обожают своих дочерей и его словам не верит. Это было действительно так, и поэтому он старался не слишком явно выражать свои чувства, хотя теперь торопился домой после работы поиграть с ней. И вот он ужасно радовался возможности побыть с дочерью вместе.
. В вагоне (как назло) ночью тёте стало плохо. "Мерцательная аритмия", помогают только уколы. Где ж их взять в поезде? Хорошо, что хоть маленькая уснула. Он приспособил возле полки лесенку в виде упора, положил скатанное одеяло по краю, и она спала теперь надёжно застрахованная от падения. Евгений посапывал на верхней полке, а он носил воду тёте, Она пила хину, тяжело вздыхала и сетовала, что вот по её расчётам приступ должен был быть раньше, и на тебе... Он подумывал не ссадить ли её в Конотопе, но она решительно воспротивилась и заявила, что сойдёт только в Киеве, где у них были родственники или умрёт в поезде. Потом, уже под утро, ей стало лучше. Приступ прошёл и измученная тётя наконец уснула.
В городок поезд прибывал в 14.30. На полчаса позже обеденного часа у дочери.
Он рассчитывал, что от силы в 14.50-15.00 он покормит её дома, точнее попросит покормить её тётю с сыном. А сам в это время быстренько поставит кроватку в саду и сразу же после обеда положит её там спать. Всё так и случилось, но он не учёл одного: её реакции. Она глазела на листву, норовила потрогать травку и цветы, и никак не желала спать. Через час он понял, что ей не уснуть и, решив положить её спать пораньше вечером, поднял её. Пока они размещались в комнате, разбирали вещи, здоровались с подходившими родственниками, настал вечер. И вот здесь маленькая дала им концерт. Она никак не желала лечь в приготовленную ей кроватку. Она кричала, выгибалась, спрашивала, когда они поедут домой, и постоянно твердила: "Не хочу!". Он даже шлёпнул её, а потом, устыдившись своего шлепка, переложил её к себе на диван. А она никак не хотела успокаиваться. Требовала одеть её и "обуть ботиночки"! Слава богу, перестала требовать отвезти её домой. В конце - концов, измученный и уставший Владимир Иванович одел ей колготки и обул ботинки. И маленькая успокоилась. Повозившись на диване, где с одной стороны была стенка, с другой - Владимир Иванович, она уснула, доверчиво уткнувшись ему в плечо. Он лежал, боясь пошевелиться, вместе с дочерью, тихо радуясь, что она наконец уснула, что, в общем, она молодец и не так уж плохо вела себя для такого далёкого путешествия впервые в своей жизни, ощущая пронзительную боль от мысли, что так же любила засыпать её мать. И вот её частица, маленькая, крохотная, бесконечно милая доверяла ему. Этой ночью он даже не пытался перекладывать её в свою кроватку и только под утро перебрался на раскладушку, чутко слушая каждый шорох дочери.
Дочь потихоньку привыкала к новому месту жительства. Засыпала она, правда, только на его диване. Днём он должен был непременно находиться в её поле зрения. Если он исчезал на небольшое время, она нетерпеливо звала: "Папа, где ты?". А когда замечала, что он куда-то направлялся, слышалось
- Папа. Куда пошёл?
Соседи и родственники, поодиночке и группами приходившие к ним (новые люди приехали, поговорить есть о чём) загадочно улыбались и называли её "папина дочка".
А он был счастлив от такой привязанности дочери, баловал её донельзя, качал, подбрасывая высоко в воздух, каждый вечер надевал новое платье, чем вызывал бесконечные "охи" и "ахи" у соседей. Вместе с этим он был постоянно начеку. Раз 10-15 в день он прикладывался губами к её лбу, зная, что наиболее чувствительные к температуре губы человека; старался давать одновременно и побольше, и осторожней витамины, свежие овощи и фрукты; водил на речку, где ей ужасно нравилось бросать камешки в воду. Поднимая ночью её на горшок, он шептал ей при этом ласковые и нежные слова, и она не сопротивлялась. Она даже, как казалось Владимиру Ивановичу, и не совсем просыпалась при этом.
Мать не замечала этой наряжённой стороны деятельности Владимира Ивановича и выговаривала ему, что уж очень балует дочь. Он смеялся и отвечал, что кого ж ему в таком случае баловать. К нему приходило чувство близости к дочери, когда он с удивлением констатировал, что начинает понимать её с полуслова, что она слушается его и, если уловит в его голосе чуть более жёсткие, чем обычно нотки, выполняла его слова беспрекословно. Незаметно для себя Владимир Иванович сравнивал дочь с женой и, бесконечно удивляясь, находил общие черточки то в характере, то во внешности.
Жена звонила два раза в неделю, он докладывал, что пока всё хорошо, но вот погода испортилась. Пошли дожди, и у него прибавилось забот - не простудить бы дочь. Наконец он начал заниматься и хозяйством: старался вместе с сыном починить, что сломалось или пришло в негодность в доме, понимая, что отцу это будет не под силу. Тётя исправно варила вместе с мамой еду на всех. Дочь всё также интересовалась, куда он пошёл, но уже позволяла соседям уводить себя минут на 20-30 поиграть. Потом следовало неизменное: "А где папа?" и её приводили показать, что папа на месте и пока никуда не исчез. Тогда она заставляла его играть с ней, он откладывал работу и играл с ней, удивляясь её женственности и непосредственности. Он написал письмо жене, где сообщил, что соскучился по ней. Через некоторое время при очередном разговоре по телефону жена дрогнувшим голосом упомянула, что получила письмо, и что оно очень её обрадовало.
Прошла половина отпуска.
Дочь уже почти совсем освоилась. Не просила отвезти её домой (что иногда ещё бывало), спала в своей кроватке и только по утрам вылезала из неё, забиралась к нему и, немного полежав и удостоверившись, что за ночь ничего особенного не произошло и всё на своих местах, отправлялась досыпать обратно
Однажды утром в субботу приложившись губами к её лобику, он обнаружил, что он теплее обычного. Сдерживая дурное предчувствие, потянулся к термометру. Он показал 38.1С. (Это утром! Да ещё в выходной день! В городке, где, он точно знал, работает только взрослая "скорая"). Он тут же дал дочери аспирин и сульфадимезин, естественно уменьшенную дозу. А она как нарочно начала проситься "на улицу погулять". Изменившимся голосом от душивших его слёз он повторял: "нельзя, нельзя", лихорадочно то же время пытаясь сообразить, что же делать. Покормив её, благо она неплохо поела, он, оставив её на сына, помчался в поликлинику, но по дороге повстречал младшую сестру своего бывшего соученика, Татьяну, работавшую медсестрой в городской больнице. От неё он узнал, что надо вызывать взрослую "скорую", а если она не справится, то они уже будут вызывать консультанта - детского врача из дома. Он быстро вернулся домой и вызвал "скорую". Температура у дочери немного упала, и удержать её в кровати было очень трудно. Думалось сразу обо всём: хорошо, что жена звонила в пятницу и теперь будет звонить только в понедельник; главное не давать температуре подниматься выше 39С; что надвигается ночь, кода ей будет значительно хуже... Врач пришла в 13.00. Осмотрела, не обнаружила ничего и ушла в недоумении, оставив лишь димедрол и сказав, что если будет хуже, пусть он позвонит в "скорую" ещё. В 17.00 у дочери было опять 38.5С. Он позвонил в "скорую". Приехала ещё более молодая врачиха и тоже не нашла ничего.
Все терялись в догадках, диагнозы были от пищевого отравления до ангины или роста зубов. Отчаявшись, молодая врач вызвала консультанта, к которой, оказывается, надо было ехать в больницу. Владимир Иванович одел маленькую, с трудом удерживая дрожь в руках от сознания, что ей плохо, и они поехали. Пожилая детская врач, также послушав, постучав, посмотрев зубы, потрогав живот, немного подумала в недоумении, а затем сказала решительно: "Ангина" и велела дать укол анальгина с пирамидоном и на дальнейшее назначила пенициллин. Пока готовили анальгин, Владимир Иванович быстро сбегал в детское отделение больницы и выпросил несколько таблеток пенициллина. И тут только вспомнил, что сегодня день медработника. Вбежав в отделение скорой, он увидел, что там пересменка и сменившиеся врачи играют с его дочкой, дарят ей цветы и конфеты. Старая няня сделала укол, причём он как мог успокаивал маленькую и она на удивление, уловив в его голосе особенно нежные нотки, быстро успокоилась. Их отвезли на "скорой" домой и ночь прошла относительно спокойно. Укол действовал долго, и до самого утра у неё не поднималась температура. Утром она полезла опять, но он дал ей пенициллин и с ужасом ожидал приближения ночи. На ночь он дал ей полтаблетки пиронала и с удивлением обнаружил, что он действует не хуже укола. Ночью температура не поднималась, а утром он первым делом вызвал детского врача. Врач пришла после обеда, когда маленькая уже спала. Поднимая её, он обнаружил, что она основательно пропотела, и мимолётно подумал не перелом ли это в болезни.
Пока он мучился, температура у маленькой больше не поднималась, и он пустил её походить по дому немного. Совместно решили жене ничего не сообщать, ибо вроде дело пошло на поправку и, кроме того, зачем её волновать.
А дело действительно шло к выздоровлению. Владимир Иванович устало вздохнул и с удовлетворением констатировал, что дочь вела себя достойно. Безропотно пила лекарства, не слишком хныкала, хорошо ела и вообще, если бы не температура, внешне нельзя было определить, что она больна. Он подумал, что так же вела себя его жена и что он, если заболевала она, не так волновался и переживал, всё равно испытывал к ней чувство благодарности за стоицизм. Как-то всё оказалось взаимосвязано. Любовь к жене, переродившись и трансформировавшись в любовь к дочери, теперь поворачивала его обратно, к человеку, давшему жизнь маленькой. Он по-новому стал смотреть на дочь, выискивая, находя и радуясь черточкам, схожими с черточками жены, вспоминая, анализируя всю сложную гамму чувств, пережитых с женой. Он написал жене второе письмо, где просил её приехать хотя бы на день раньше, чтобы побыть всем вместе (он чуть не написал втроём с дочерью). И она отпросилась и приехала пораньше и была очень удивлена и смущена поведением дочери, которая слегка подзабыла свою мать. Дочь сначала спряталась за папу, а потом забралась к нему на руки и тихо спросила: "Папа, а кто это?". Жена прослезилась. Потом дочь вспомнила свою маму и вечером, когда они уложили спать дочь, они обнялись над её кроваткой, как обнимались в пору далёкой молодости.