В тот год в конце сентября я безбожно пил и бесцельно шатался по питерским улицам. Не помню когда именно я встретил его- до или после пафосного праздника для выпускников средних школ- "Алые паруса". Это действо проходит обычно в одну из белых ночей- с непременным шествием по Неве подсвеченной моторизированной яхты то ли с розовыми, то ли с вишневыми лоскутами синтетической ткани на мачте.
Мой знакомый- аспирант-философ Саша (толстенький ушлепок со стилизованной бородкой) где-то тогда же показал мне статью в новейшем философском словаре: статья так и называлась "Алые паруса"- дело в том, что, оказывается все это уже стало некоей категорией и означает что-то типа "рукотворные чудеса для Любимого (конечно же-Другого )". То есть я убедился, что Александр Грин- это мега в хлам серьезно, пошел и купил в Букинисте потрепанный томик с известным романом и биографией автора. Новым (уже не детским) взглядом история Ассоль торкнула меня достаточно сильно, но еще больше я был поражен историей жизни самого Грина- Александра Гриневского: неприспособленный к жизни тощий подросток с унылой серой Вятки мечтал о солнечных городах, о море, о дальних странах и невероятных путешествиях...Ему удалось поработать кочегаром на барке, ходившей вдоль черноморского побережья, он сорвал спину, работая грузчиком в одесском порту, он вернулся сломленный в Вятку, работал писарем и буквально все - даже родной отец считали его никчемным человеком, таких лузеров не любили вятские женщины, а этот рябой долговязый лох еще и подхватил где-то туберкулез. "Фтопку его!"- думали хором вятские обыватели, собирая на своих огородах редьку.
И Грин отправился в Петербург... Спустя годы- голодный и харкающий кровью он бродил по улицам послереволюционного Петрограда, вокруг творилось нечто страшное- красный террор, рабоче-крестьянский хаос, поднимал голову могучий и голый коммунистический реализм...И среди всей этой тьмы, в конец измученный, в тюрьме этот странный человек начинает писать сказку о силе мечты, и эта сказка происходит совершенно за пределами так называемой Истории... Если Вы читали Грина, Вы согласитесь- эти странные города вне времени, вне пространства, населенные людьми, которыми движут не лозунги с транспарантами, а очень простые, очень сильные (наверное, вечные) ценности...
Я отвлекся, предвосхищая рассказ о встрече, которая породила настолько сложную противоречивую гамму чувств, что я рассказывал этот случай спустя еще год всем моим знакомым, пытался объяснить, какие именно спящие струны задел во мне этот маленький человек в потертом сером берете.
Как может выглядеть полная и окончательная материализация фраз по типу "крайняя неуверенность", "заброшенность в чуждый мир", "дрожащая от ветра нелепость"??- Это может быть только тощий маленький человек за летним садом, на углу Пестеля и Фонтанки, который стоит и почти физически излучает одиночество и тоску всех больных мира сего, всех непохожих, до слез нелепых жителей каких- то совсем иных планет....
Он был невероятно смуглый, низкий и тощий, с редкими седыми усами и бородкой a la дон Кихот, но в его образе было безмерно больше печали, чем рыцарства. Этот серый (удивительно маленького размера) старый берет -скатавшийся и кое-где поеденный молью, совершенно нелепая куртка и прохудившиеся китайские трико... Он реально качался от злого питерского осеннего ветра. И, тем не менее, стоял. Он стоял на углу Пестеля и Фонтанки, за Летним садом, всегда в одном и том же месте; на шее у него висела картонка, на которой фломастером, очень аккуратно было выведено примерно следующее:
АВТОРСКАЯ ЭКСКУРСИЯ К ДОМУ ГДЕ ЖИЛ АЛЕКСАНДР ГРИН СО СВОЕЙ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ. ЕГО ЖИЗНЬ. ЕГО СТИХИ. ЦЕНА-КТО СКОЛЬКО СМОЖЕТ.
Я проходил мимо него уже раза три, покупая следующую банку дешевого алкоголя, которым накачивался на скамейке летнего сада, читая очередную книжку серии азбука-классика в мягком переплете. За все это время я не разу не увидел, чтобы к нему кто ни будь подошел. Люди глядели на него искоса, как на прокаженного, шли дальше со своими бутылками пива- поток праздных туристов (очкастых немцев, офисных работников с Москвы, разношерстных провинциалов) как бы обтекал его по дуге постоянного радиуса в полтора метра. Они принимали его за нищего. Изредка, кто-то вчитывался в табличку на ходу, качал головой и с улыбкой проходил дальше. Оно и понятно, в блистательном Петербурге столько достопримечательностей: позолоченный Эрмитаж, монументальные соборы, Дворцы...
В общем, я был уже достаточно пьян, когда, снова возвращаясь из магазина в сад, остановился и предложил ему хлебнуть банку коктейля. Он отказался, сказав "спасибо, я не хочу" дрожащим слабым голосом. Он заикался, и еще, когда он поворачивал голову, у него шаталась вставная челюсть.
Приглядевшись, можно было убедиться, что он действительно из другого мира. Он совсем не был похож на бомжа- одежда чистая, от него пахло (может, конечно, это было иллюзией)-только морем. Его бородка и берет не были стилизацией- он был по-настоящему сказочный персонаж- какой-то вроде как полуморяк, бронзовый от ветров и африканского солнца или как- бы полухудожник из рода вангогов, с одним отличием, что картины или книги подобных неприкаянных не покупают не только при жизни, их не покупают и посмертно... Он был шестидесятилетним мальчиком с ясными глазами ультрамарин и целой непонятной жизнью позади, где был развод с женой, не звонящие годами дети то ли в Ростове, то ли в Сыктывкаре, без малого тридцать лет работы на фабрике художественной ковки, сокращение, безработица, пустая холостяцкая комната в коммуналке на Лиговском. И, конечно, книги Грина. Он знал их все, почти наизусть, в том числе неопубликованные юношеские стихи, пылящиеся в книгохранилище на Невском. Это был настоящий гриновед- дилетант, он жил в этих созданных мечтой солнечных городах такого же как он потерянного романтика.
Я спросил у него имя, тут же забыл его к собственному стыду, и следом задал интересующий меня больше всего вопрос: как часто все -таки заказывают его авторскую экскурсию? Он ответил уклончиво:
-По-разному бывает, смотря какой день.
-Ну все же примерно, в среднем?- не унимался я, попивая коктейль, пытаясь скрыть за брутальной оболочкой праздношатающегося острую боль, сочувствие, унижающую жалость - к нему ,к себе, ко всем подобным.
И он ответил, ох как он ответил:
-Стабильно ПОЧТИ каждый день заказывают.
Меня передернуло, и я уточнил:
-Получается, что иногда день простоишь - и никого?
-Иногда и два,- ответил он.
В сентябре в Питере часто идет дождь, и злой порывистый ветер налетает с финского залива. Над марсовым полем собираются тучи, Нева становится свинцовой, и аллеи в летнем саду пустеют. В тот год Он стоял на одном и том же месте все лето и осень, даже когда на старые мостовые уже ложился мокрый снег- на углу Фонтанки и Пестеля, сразу за Пантелеймоновским мостом.
Уместнее всего здесь, наверное, избежать каких бы то ни было комментариев,
Но мне, к сожалению, не удалось достигнуть еще настолько чистой феноменологии взгляда. Уверенность есть лишь в единственной мысли: если я сейчас, спустя без малого два года пишу этот рассказ, значит маленький бронзовый человек в старом берете способен разбудить нечто, имеющее продолжение- некий ветер, дующий наперекор мэйнстриму. И если вдуматься, это и есть настоящее чудо, когда человек превосходит сам себя, запуская цепочку событий, мыслей и чувств, что привносят в бессмысленный шум улиц такую нужную долю гармонии. Заканчивая по сути не нужный абзац, крепнет уверенность еще в одной вещи- в том, что эти строки- не пустое графоманство, а именно продолжение поступка маленького бронзового человека в берете на углу Пестеля и Фонтанки...
Кто знает, может этим строкам посчастливится стать последней каплей, и чуть безумное желание подростка из обычного спального района хрущевок наконец воплотится в игрушечном паруснике с алыми тряпицами на маленькой мачте, он проплывет по закованной в бетон черной речке, и на него будут устремлены уже тысячи глаз...