Аннотация: Эта история о безотчетном стремлении к Океану,о неясной метафизической тревоге, толкающей в неизвестность на поиски себя.Это история о найденной Книге
Владивосток.
Эту историю я мало кому рассказывал. В сущности, история эта - о найденной книге, хотя на первый взгляд так может не показаться. Сразу скажу, что книга - не библия и вообще не имеет отношения к религиям.
Наверное, это был переходный возраст. Очень патологический и больной, - в тринадцать лет я попал в какой-то невыносимо тяжелый вакуум, из которого не мог выбраться: я уже полгода не разговариваю с матерью, она "меня не понимает"; я, в свою очередь, не понимаю ее и единственную местную компанию.
Первое время, я лазил с ними по садикам, чердакам и подвалам, ходил на прокуренные дискотеки в местный ДК. Каждый вечер одно и тоже - достать деньги на сигареты и выпивку, сходить на дискотеку, подраться, а затем начать уламывать старших девчонок, - не одна из них не привлекала моего внимания, да и вообще тогда я был мальчиком. В конце концов, я замкнулся, до такой степени, что чуть было, не стал аутистом. Вспоминается вечное ощущение свинцовости, какой-то невероятной тяжести, постоянное чувство холода, темноты и сна. Каждый день - три часа баскетбола в школьном спортзале, затем долгий инертный сон на диване, после которого возникает предчувствие пустоты предстоящего вечера, абсолютная параллельность ко всему и поэтому - вечерняя прогулка по улице Гагарина, в не менее абсолютном одиночестве.
Я любил ходить на железнодорожный вокзал, смотрел со стороны на цементного гиганта, мертвые деревья и поглощенный сумерками поселок. В его заброшенности странным образом всходило ощущение Вечности. Оно пронизывало несуразные строения, сам казус их существования и превращало их в нечто иное - непостижимое и страшное. Я стоял на полудеревяном мосту, с коричневой плетеной решеткой из железных прутьев, с неустойчивостью балок и прорехами в дощатом полу, подставлял отросшие волосы весеннему ветру и запаху непостижимо далеких тающих троп.
Весной я заболел двухсторонней пневмонией, провалялся в районной больнице два месяца, поэтому экзамены в школе не сдавал. Вспоминается чувство какой-то невероятной свободы, когда вышел за территорию старого кирпичного здания: оно находилось на окраине поселка, впереди - пятьдесят километров шоссе и высокое-высокое небо....Сейчас я многое бы отдал за глоток именно того воздуха, за ощущение чистоты мыслей, за именно ту встречу с наступившим без тебя летом и огромным пространством передвижений.
На лето меня отправили к сестре, в родной город. Уже приехав в Междуреченск, я понял, что в принципе тоже здесь никому не нужен. Причем мысль эта закралась мне в голову по пути от железнодорожной платформы "Междуреченск-город" до нового района, где жила сестра. Конечно, можно было выйти двумя станциями раньше, но мне хотелось поскорее пройтись по родному городу, где так давно не был, по асфальтированной дамбе реки Усы, наблюдая, как движутся назад невысокие горы на другом берегу; прогуляться по старому парку с покошенными черными тополями и акваторией талой воды - это самое загадочное место в городе, где темное холодное пространство крон разделяет старое междуречье с немецкими бараками, стадионом и одноэтажным кинотеатром "Факел" и ровные кварталы ленинградских архитекторов. Я вышел на бульварный проспект Коммунистический - когда - то построенной пятикилометровой стрелой, в единственном числе прямо на болоте посреди таежных гор. На нем давно отменили движение машин, и он стал чем-то вроде местного Бродвея.... Город очень изменился - открылись новые магазины, сменились вывески старых, новые брусчатые тропинки, резные фонари и совершенно чужие лица. Может быть, я так сильно изменился? - Нет, скорее всего, это само время в разных местах течет совершенно по-своему. А сестра? - она уехала от нас учиться в медицинский колледж, когда я еще учился в первом классе, затем вышла замуж и приехала назад в Междуреченск, когда уже уехали мы. Меня затошнило, и я сел со своей нелепой сумкой на ближайшую скамейку - наверное, забыл поесть. Я сижу в темной аллее посреди ставшего чужим города, который живет своей жизнью и вдруг понимаю, что почему-то у меня никогда не было друзей.... Дальше мысль не развилась, я подумал, что надо купить сигарет и продолжил свой пеший путь со старой розовой сумкой за плечом. После короткого туннеля под железнодорожной линией резко кончается старая архитектура, и начинаются цветные девятиэтажки проспекта Шахтеров - он очень открыт, справа, за частным сектором виднеется горная цепь, посреди тротуара - прямоугольники подстриженного кустарника и недавно высаженные деревья высотой не более полуметра. Я свернул в одну из перпендикулярных улиц, где должен был быть магазин "Терсь". Вместо него я обнаруживаю предварительную железнодорожную кассу. Я зашел в пустое предобеденное помещение: холодные старомодные скамейки, зеленое электронное табло, в углу - огромная полуувядшая диференбахия; покрашенные светло-синей краской стены, известка, бетон. Стою, и сам не зная зачем, изучаю расписание Новокузнецких поездов. Мечтаю. Западное направление меня не привлекает. Восточное? - В то время я читал Артура Кларка - про Остров Дельфинов, Барьерный риф, Океан. У меня впервые за долгое время возникает непреодолимое желание. И это желание - увидеть Океан. Глупо конечно, но зачем еще жить я не знаю.
В тот же вечер, так и не зайдя к сестре, я сажусь на электричку и уезжаю в Новокузнецк. У меня в кармане билет на поезд "Новокузнецк-Владивосток", до Хабаровска - на конечную станцию денег не хватило.
Потом были Красноярск, Иркутск, Чита, Улан-Удэ, степи и невероятный Байкал, маленькие станции и километры тайги...Я сходил с ума от того, что мир такой огромный - за это время я успел позабыть, что существует что-то кроме замкнутого, пыльного Яшкино...Я выходил курить на каждой станции, вглядывался в постоянно меняющееся небо, слушал рассказы солдата - соседа по плацкарте о том, какие дела в Чечне. Я повзрослел сразу на лет пять, я жадно впитывал в себя огромные мосты, трубы, заводы, убегающие закаты и совершенно глобальные реки. И не думал ни о чем
.
Хабаровск встретил меня двумя впечатлениями. Первое - птицы. Невероятное количество птиц, каких-то чаек или воробьев, они были в постоянном движении, они определяли небо. Второе впечатление - чувство, что я нахожусь на другом крае Земли, здесь даже воздух другой, а вдалеке виднеются сопки.
Я стою посреди птиц, тринадцатилетний пацан, совершенно один на Дальнем Востоке. И не знаю, что делать. В голове никаких мыслей и мне кажется, что я уже умер.
Я пошел на вокзал, сел на скамейку, положил на колени старую розовую сумку с брюками и шерстяной кофтой и стал просто сидеть. Не знаю, сколько я так просидел, из небытия меня выводит седая худенькая женщина, что сидит рядом. Она спрашивает, откуда я родом. Я отвечаю, что из деревни и приехал к тете в Хабаровск погостить. Она очень разговорчивая и начинает рассказывать о своем сыне. Этот разговор я вспомню несколько лет спустя в холле Кемеровского Кардиоцентра, где у меня будет проходить цикл внутренних болезней по кардиологии...
...-Ты знаешь такой город Кемерово, - спрашивает она, - он находится в Кузбассе, слышал о Кузбассе? - Да, слышал, - отвечаю я и думаю о том, что жил в этой угольной стране всю жизнь. - Так вот,- говорит она,- в Кемерово есть очень хороший кардиоцентр, и мой сын вчера сам сделал операцию на сердце; вот посмотри телеграмму...
Она ушла, а я, посидев еще немного, посчитал деньги, купил булку хлеба и билет на электричку - я твердо решил добраться до Океана. Надо сказать, что "электричка" в хабаровском крае - понятие условное, так как электрическая сеть примерно через час езды от города обрывается. На многие километры, почти до самого Владивостока, проложена простая одноколейка, по которой катаются некие подобия паровозов. Я доехал до этого конца электрического мира - он носит название Дальнереченск, и его миниатюрное здание вокзала изнутри выложено великолепной цветной мозаикой. Я стою на перроне Дальнереченска и пытаюсь рассмотреть сопки, которыми завершается растянувшийся за железнодорожной насыпью простор- все травы да травы, названия которых я не знаю. Мне приходит мысль пройти все это пространство, затеряться в нем, а затем, если удастся как-нибудь пересечь горную цепь - я слышал, что Океан - прямо за ней. Сейчас полдень, бледно голубое небо, пыль и неподвижный воздух. Я пытаюсь побороть страх, который упрямо растет где-то под ложечкой. Океан. Сейчас главное-Океан...Мне хочется подойти к ленивой дворничихе в оранжевом жилете (она похоже единственный человек на несколько тысяч километров) и спросить ее, а существует ли вообще Океан?.. Но я обхожу ее стороной, достаю сигарету и опять смотрю на далекую нитку горных пиков...голубое марево, пустота. Я хочу спать и возвращаюсь в зал ожидания - чистый, пустой и холодный, почти как морг, ели бы не цветные мозаичные картинки на стенах. Когда я проснулся, уже стемнело, и у перрона стоял поезд - в него никто не садился, из него никто не выходил; казалось, что у него в распоряжении - Вечность, и он неспешно распыхивал черный дым в фиолетовое дальневосточное небо. Его желтые окна на фоне чернеющего горизонта рождали образы теплых керосиновых ламп и граненых стаканов горячего чая в резных металлических подставках....Так что, в конце концов, мои последние деньги превратились в билет - теперь уже не куда-то, а просто в нутро этого последнего на Земле пристанища, в котором можно ехать и ехать, и не ежиться от волн холодного чужого воздуха-с густым запахом незнакомых цветов. Я еще раз обернулся на маленькую аккуратную станцию Дальнереченска, на окружающий ее темный пролесок, ограниченный ровно подстриженными кустами облепихи; попытался вглядеться в спускающиеся в темноту гипотетического города ступени из красного грубо отесанного камня...и вдруг мне стало страшно: казалось, что здесь вообще никто никогда не жил, а внизу - город мертвецов...Я быстрее показал билет проводнице, тоже не похожей на человека и юркнул в вагон с мерцающим полусветом. Я выбрал свободный отсек, примостился у окна и пялился в него часа полтора. Затем, видимо, переменился ветер и вся дизельная гарь, двигающая состав, стала застилать мое окно; она просачивалась сквозь щели искарябанных окон и вызывала из памяти давно прочитанного Паустовского-начало его "Мещерской стороны". Я вышел покурить и в кубрике познакомился с двумя парнями, на вид им было лет по двадцать. Потом мы еще много курили, много разговаривали на общие темы, а затем они спросили, откуда я. Я сказал, что сбежал из хабаровского интерната, мать у меня живет в Москве, а я хочу увидеть Океан. Они странно переглянулись и сказали, что им нужно выйти. Через минуту они вернулись и рассказали мне что они - тоже беглецы, "самоволки" из такой-то части амурского флота... Бедные потерянные дети.
Я уже не помню, как их звали - кажется, один был Олег. Этот Олег, в отличие от второго, черного, был совсем как ребенок, по-моему, ему было совершенно все - равно, что с ним происходит, его нужно было таскать за собой, иначе бы он засмотрелся в никому неизвестную кроме него пустоту своими синими не моргающими глазами и попал бы под поезд. План был таков: Добраться вдоль железной дороги пешком или на перекладных-до Владивостока. Из Владивостока на корабле добраться до Магадана. Там, в Магадане, папа Олега работает заместителем мэра, и он отмажет пацанов от армии и даст работу. Потом была неделя дороги- ощущение постоянной усталости, голода, немытого тела и образы замкнутых ставен. Постоянное чувство ненужности никому и ненуждаемости в этих никчемных никех. Вспоминаются какие-то бесконечные камыши, дальневосточные звезды, рассуждения черного о непонятной мне "карме" и грохочущие товарные вагоны. Мы шли ночью, я промерзал насквозь, а утром засыпал на вокзале какой-нибудь маленькой станции. Они приходили уже днем, после двенадцати, с пустыми глазами и чаще всего с пустыми руками. Иногда приносили что-нибудь поесть, и тогда мы спали на твердых неудобных сидениях до вечера, оставляя одного караульного. Помню, они где-то достали денег, и мы ждали, когда привезут хлеб в одноэтажный плохо побеленный магазин очередной заброшенной деревни. Хлеба не было час, два; люди стояли в очереди, привыкшие к такому раскладу, а солнце поднималось все выше и выше, накаляя гравий. Стояла невероятная духота, и мы по очереди ходили отдыхать в тень, которая, впрочем, ни хрена не помогала. И тут произошел примечательный случай: сухость во рту, голод, изнуряющая жара, усталость и чувство тошнотворной неопределенности не помешали мне засмотреться на двух деревенских девушек. Они стояли в тени, на углу магазина, у одной грудь почти вываливалась из узкой белой блузки...Короткая юбка, крепкие загорелые ноги и длинные пепельные волосы...Я почувствовал невероятное возбуждение и хотя и был тогда еще мальчиком, живо представил себе, как рву ее пуговицы, задираю черную узкую юбку и засаживаю ей по самую шею... .....................................................................................
Мы добрались до Владивостока. И он встретил нас странным мелким дождем. К этому времени я был почти полностью измотан и к тому же ничего не ел два дня. Владивосток расположен на холмах, и мы бесконечно спускались и поднимались, двигаясь от ж. д. вокзала к порту. Воздух Владивостока - это стопроцентная влажность, как будто воздух-это сама вода и нечем дышать; я такого никогда не видел. Мы сели зайцами на старый красный трамвай, и я смотрел, как проплывают мимо обшарпанные старинные дома, они чередовались с ультрамодными зеркальными билдингами; бесчисленные японские иномарки проезжали мимо гнезд совершенно диких бомжей. Таких злых, грязных и истрепанных людей я тоже видел в первый раз - во Владивостоке их много. Потом мы пересели на пригородный автобус, где в ужасной толкучке я попытался воскресить мысль об Океане; в этой тесной толчее Владивостокских дачников мы чуть не потеряли друг друга; а если и потеряли бы, какая разница?
И вот мы спускаемся к гавани. Как я представлял себе Океан?- Глазами Артура Кларка Он всегда должен быть нежно зеленым и бесконечным. Владивостокский вариант был похож на свинцовую плиту, придавленную низким небом, это была воплощенная Тоска, и цементно-шиферный комбинат мне вспомнился светлым и легким. Я думал что побережье - желтое. Оно обернулось илистой глиной; грязная коричневая пена выносила на берег какие-то позорные водоросли и клочки раскисшего картона. Места белых пароходов занимали ржавые рыболовецкие баржи; казалось, что они тонут или вот-вот потонут. Я отвернулся. У меня не было сил огорчаться. ............................................................................. Я недавно попил чай медом, уже за полночь и я пытаюсь рассмотреть смутное отражение. Трудность в том, что отражение это-второй степени: я пытаюсь воскресить образ совершенно другого человека, - меня же, но восемь лет назад. Я стою и наблюдаю за своим двойником на зеркальной стене здания Владивостокского порта. Он сильнопохудел, волосысзади укреплены черной резинкой, как у Джеймса Белуши в "Дне сурка". Черная потертая куртка, старые черные джинсы и совершенно чужие черные глаза.... Потом я увидел Дверь. Она открывалась сама собой независимо от того кто к ней приближался: бизнесмен или бродяга, академик или человек, никогда и не слышавший про фотоэлементы... Я не на шутку увлекся дверью и заставлял ее открываться раз шесть. Они меня одернули, и черный увел Олега искать сигареты. Я же остался ждать среди респектабельных граждан; сижу на модной черной скамейке и пытаюсь грызть черствый хлеб. Я жду их пять минут, десять, двадцать, полчаса; их нет, и я уже подумываю о том, что буду делать один на один с Океаном; интересно, ходят ли отсюда корабли до Австралии? С этой мыслью я засыпаю. Просыпаюсь от того, что кто-то трясет меня за плечо, открываю глаза - по бокам стоят два мента, у каждого - по одному беглецу. - Этот третий?- спрашивает мент. Беглецы устало кивают головами. У меня появляются интересные мысли о стройбате. Неужели я похож на восемнадцатилетнего? Они отвели нас в отделение транспортной милиции. Какой-то седой тип за столом устало сказал, что "третий"- слишком молодой, и вообще их должно быть двое. - Ты кто? - сказал он. - Я - человек, - ответил я. - Значит так, Гриша, - распорядился седой, - этих двоих ты везешь куда надо, а " человек " останется у нас. В камере К.П.З. я просидел двое с половиной суток; со мной еще сидели восьмилетний пацан и двое девчонок, обоим лет по десять. Мы познакомились, и они как бы невзначай такого понарассказали о своей бродячей жизни, что мне стало ясно: я - маменькин сынок. Мы спали на грязном деревянном полу, обнявшись, как давние братья. Все эти три дня есть нам не давали, утром кружка воды и все. Видимо когда я совсем стал бледный (до К.П.З. я практически не ел еще четыре дня) один молодой сержант сжалился и дал мне пол стакана персиковой газировки. Этот вкус я запомнил на всю жизнь. .................................................................................................................. Оказывается, есть такие учреждения - детские изоляторы. Это вроде бы и не тюрьма, но и на пионерский лагерь тоже мало походит. В такие изоляторы привозят детей - бродяг, с которыми не понятно что делать, преступность их не доказана, дома у них нет; короче, с ними надо разбираться, а потом сортировать. На весь Дальний Восток было лишь одно подобное заведение - в Уссурийске; и во Владивосток оттуда за мной приехала доброго вида женщина в форме - инспектор по делам несовершеннолетних. Из Владивостока в Уссурийск по каким - то своим делам ехал еще и полковник - здоровенный белобрысый мужик с красными глазами. И вот женщина - инспектор и полковник взяли меня за обе руки, как маленького ребенка, вероятно, чтобы я не убежал, и повели на улицу из опостылевшего участка. Я развеселился таким раскладом и, вживаясь в роль, начал незлобно подшучивать над моими провожатыми, предлагая (раз уж мы так мило идем) поиграть в семью: " Ты будешь папа, а ты - мама, и мы вместе дружно идем в зоопарк. " Они не отреагировали, а инспектор спросила, откуда я. Ответом с моей стороны был левый город Таштагол, в котором я никогда не был. - Вот ты говоришь, что бродяжничаешь по стране уже пять лет, - говорит она,- ты повидал столько городов (я, кстати, заметила, что у тебя московский говор); скажи, какой город самый красивый из тех, что ты повидал? Вопрос серьезный, и за какую-то секунду, пережив эти несуществующие пять лет, я ответил совершенно искренне: " Таштагол ". .................................................................................................................. До Уссурийска мы добрались без проблем: полковник просто проголосовал на ближайшем перекрестке, показал свою красную корочку бедолаге на японском микроавтобусе и вежливо попросил подбросить нас в соседний город по спецзаданию (мне было жалко водилу, так как от Владика до Уссурийска - километров двести). Изолятор представлял из себя оштукатуренное и побеленное одноэтажное здание с решетками на окнах. Гулять нас не выпускали, учитывая склонность большинства обитателей к дромомании. В принципе, там было очень даже не плохо: кровати (не нары) с чистой постелью и четырехразовое питание. Досуг мы проводили в так называемой "комнате отдыха", там стояли парты (видимо зимой приходили школьные преподаватели). В одном углу были навалены сломанные игрушки - с ними возились младшие дети; дети постарше пытались играть в шахматы или шашки, заменяя недостающие фигуры пуговицами, старыми монетами или разноцветными пластмассовыми деталями от конструктора. Еще там стояла видеосистема и я, поначалу, вместе со всеми постоянно смотрел одни и те же шесть кассет, это был новый сериал " Скользящие " - про разнообразие параллельных миров. Вскоре смотреть мне надоело: после трех циклов я выучил в этом, в общем- то интересном фильме каждую фразу. Болтать со сверстниками мне тоже наскучило. Там было две комнаты, по тридцать коек каждая, для мальчиков и для девочек, и через неделю становилось все ясно, кто есть кто, и что у кого на уме. Тем более, бесконечные пересказы о диких бродячих вольностях имели много общего: взломать склад ресторана, надуться шампанским до дури, а потом вылить кому-нибудь на голову результат почечной фильтрации этого же самого шампанского - вот банальная фабула похождений десяти - одинадцатитилетних детей; чердаки, вокзалы, побеги от милиции...- все это утомляет, если слушаешь по нескольку раз, а фантазировать почти никто из них не умел. Там очень развиты интриги: высмеиваются ночные онанисты, калеки и олигофрены. Один раз мы разбирались с четырнадцатилетним боровом, который без шуток пытался изнасиловать запуганную девочку Лену , что ходила в огромных очках с несуразными косами, уложенными "каралькой". ............................................................................................................... В комнате отдыха стоял шкаф с книгами, в самом дальнем углу, и книги эти никто не читал. Неудивительно, как дети, уже столько познавшие в жизни, будут читать " Красную шапочку" или "Колобка", а ведь там были книги именно такого рода - истрепанные, в мягких переплетах. Как-то вечером, я заметил на верхней полке синий корешок с белыми буквами. Ни по формату, ни по оформлению он не обещал детскую сказку. Я встал на цыпочки и осторожно вытянул книгу. Я думаю, это был самый знаменательный момент в моей жизни; на мягкой обложке - потертый звездный фон, простые белые буквы:
Тулио Редже. Этюды о Вселенной.
В этой маленькой задрыпанной брошюрке туринский (или римский?) профессор рассказывал о Большом Взрыве, Черных Дырах, Квазарах и теории Эйнштейна. Для меня это было шоком и откровением - я учился в гуманитарной школе и на уроках физики играл с соседом по парте в крестики-нолики...Мне было ново даже то, что солнечная система с ее планетами была не всегда, а образовалась из какой-то загадочной космической пыли ( откуда взялась п ы л ь ? ) ... Уже давно объявили отбой, но я попросил настольную лампу и сидел всю ночь, один в пустой темной комнате отдыха, за тяжелой решеткой и тысячами километров от дома. Где-то снаружи в черной пустоте жил своей жизнью холодный и равнодушный Океан, а я все перелистывал пожелтевшие страницы с Реликтовым Излучением и чудесами пространства- времени. Не понимая и половины из прочитанного, особенно формулы, я понял одно: На Дальний Восток я съездил не зря.
На следующее утро я дал инспекторам телефон матери.