Чепкасов Евгений Валерьевич : другие произведения.

Врачебница

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Эта повесть - продолжение рассказа "Кружение", написана проще, чем этот рассказ, но, я думаю, не хуже. Может читаться и как отдельное литературное произведение, но лучше все-таки начинать с "Кружения". В 2003 г. повесть была опубликована в толстом журнале. Жду читательских откликов. Автор.

Евгений Чепкасов

ВРАЧЕБНИЦА*

Повесть

  

Понеже пришел во врачебницу,

да не неисцелен отыдеши.**

(Окончание молитвы перед исповедью).

  

Неделя первая

  
   -- Адрес?
   Он назвал.
   -- Полис есть?
   -- Есть.
   -- На что жалуетесь?
   -- Высокая температура, сильный кашель, слабость.
   -- Сколько дней болеете?
   -- С первого числа.
   -- Новый год, наверное, так хорошо отметили?
   -- Я его не отмечаю.
   -- Почему?!
   -- Я Рождество праздную.
   Доктор с любопытством посмотрел на больного и поинтересовался:
   -- И как же вы его праздновали?
   -- Почти никак. В церковь сходить не смог. Позавчера вечером и вчера утром тропари отчитал, разговелся -- вот и весь праздник.
   Несколько мгновений врач изумленно глядел на собеседника, и лишь внезапный глубинно-надрывный кашель больного заставил доктора встрепенуться, вспомнить о профессиональных обязанностях и продолжить расспросы:
   -- Кашель с мокротой?
   -- Сухой.
   -- Температура до скольки поднималась?
   -- До сорока.
   -- Возьмите градусник. Чем лечились?
   -- Аспирин, парацетамол, зверобой, мать-и-мачеха.
   -- Значит, только жаропонижающие и травки... Встаньте лицом к окну. Рот откройте.
   -- А-а-а!..
   -- Можно и без "а-а-а". Понятно... Язык не обложен, зев чистый... Садитесь. Аппетит был хороший в эту неделю?
   -- Так себе.
   -- Да еще и постились, -- укоризненно заметил доктор.
   -- Это несложно.
   -- Не знаю-не знаю... Есть среди знакомых больные туберкулезом?
   -- Нет, вроде бы.
   -- Хорошо. -- И вполголоса медсестре: -- Оформляем в пульмонологию.
   Медсестра взяла ненадписанную историю болезни и спросила:
   -- Фамилия, имя, отчество?
   -- Слегин Павел Анатольевич.
   -- Полных лет?
   --Тридцать шесть.
   -- Полис дайте.
   -- Пожалуйста.
   -- Безработный? -- уточнила медсестра, переписывая с полиса недостающие данные.
   -- Официально -- да.
   -- Карточка на вас заведена?
   -- Нет.
   -- Почему?
   -- Не болел.
   -- Не болел-не болел -- и на тебе! -- усмехнулся доктор. -- Как же вы так?
   -- Не знаю.
   -- Но ведь у каждой болезни есть причина.
   -- Не спорю. -- Павел Слегин улыбнулся.
   -- Перед Новым годом простужались, горло болело?
   -- Нет.
   -- Кашляли?
   -- Кашлять я три дня назад начал.
   -- Давайте градусник и раздевайтесь до пояса... Тридцать девять и две. А выглядите по тридцать восемь. Встаньте. -- Врач заткнул уши фонендоскопом. --Дышите глубоко и ровно... Еще глубже... С силой выдохните... Еще раз... Одевайтесь. Ребра давно ломали? -- неожиданно закончил он.
   -- В шестнадцать.
   -- Кто же вас так?
   -- Земля.
   -- В смысле?
   -- С четвертого этажа летел.
   -- Везунчик вы, однако, -- произнес доктор, торопливо записывая что-то в историю болезни. -- Оль, смеряй пока давление.
   -- Сейчас... Придерживайте вот здесь... Сто на шестьдесят.
   -- Идите на флюорографию, -- сказал врач, закончив писать и протягивая Слегину тонкую крупноформатную книжицу. -- Кабинет 116, налево по коридору.
   -- А какой диагноз? -- робко спросил Павел.
   -- Подозрение на пневмонию. Снимок покажет. Постойте, что у вас с ногой?
   -- С ногой? -- удивленно переспросил больной, приостанавливаясь у двери приемного отделения.
   -- Вы сильно хромаете.
   -- Со мной бывает, когда задумаюсь. Извините. -- И вышел, смущенный.
   Он медленно, но безо всякого хромоножия двинулся по коридору, посматривая на номера кабинетов и думая, что вот ведь странность: всего пару часов назад к нему приехал участковый врач, и он был дома, а сейчас уже в больнице, и история болезни на руках, и надо переобуваться в тапочки. "Хоть не в белые -- и то слава Богу", -- мысленно пошутил Павел.
   Вскоре он, сопровождаемый медсестрой, уже подымался в лифте на четвертый этаж и с улыбкой смотрел на неестественно чистый пол, на свои клетчатые шлепанцы, на спортивный костюм, в одном из карманов которого лежал гардеробный номерок. В гардеробе больной тоже улыбнулся, увидев, как на плечики с его одеждой натягивают большой брезентовый чехол с карманами для обуви. Все было ново и интересно и заслуживало поощрительной улыбки, но вот только эта пустыня во рту, и колокольная медная тяжесть в голове, и слабость, слабость...
   Лифт остановился, дверные створки разъехались в стороны, и Павел крупно вздрогнул: ему представилось, что он не в лифте, а в троллейбусе, возле задних дверей, и рядом стоит не белохалатная медсестра, а человек в дубленке, и этот человек, который и не человек вовсе, хочет шепнуть что-то на ушко...
   -- Сле-егин!... -- укоризненно протянула медсестра.
   Павел вновь вздрогнул и поспешно покинул лифт.
   Больного сдали с рук на руки двум миловидным девушкам с медпоста, и те, посмеиваясь с каким-то заговорщицким видом, стали рассуждать, куда положить новоприбывшего.
   -- Слегин, идите в палату N 400, -- велела курносая сестричка, недавняя школьница. -- Это рядышком, во-он там, третья дверь отсюда. Как только положите вещи, сразу возвращайтесь. Пойдете на уколы и капельницу.
   В начале сестричкиной речи Павел улыбнулся ее забавной назидательности, а при словах об уколах и капельнице помрачнел и, попинывая сумку с вещами, пошел к указанной палате. "Этого не может быть! -- подумал он вдруг, подойдя к прикрытой застекленной двери с табличкой "400". -- Четверка означает этаж. Палата N 0..." Павел уставился на узорчатое дверное стекло, за которым что-то белело, и вспомнил, что три года назад стоял перед таким же, только на то стекло можно было дышать, оттотулив губы, а лед от дыхания волнисто плавился, плавился...
   "Что-то серьезное начинается", -- решил Павел, зажмурившись и покусывая губы. Прочитав Иисусову молитву, он открыл глаза, отворил дверь и, шагнув через порог, сказал:
   -- Здравствуйте.
  
   * * *
  
   -- Здравствуйте, -- ответили ему три обитателя довольно просторной четырехместной палаты.
   Слегин, чуть сутулясь от всеобщего липучего внимания, прошел к незастеленной кровати и поставил сумку на пустую тумбочку. Не присев, он с минуту смотрел в окно на хорошенькие конусообразные елочки и цепочку глубоких сизоватых следов, прострочивших сияющий наст.
   -- Хорошо сейчас на воле... -- мечтательно произнес крепенький бородатый дедок, глядя во второе окно.
   -- На воле всегда хорошо, -- пробасил обрюзгший мужичина лет под шестьдесят, сидящий на кровати наискосок от Павловой.
   Ближайший сосед Слегина, изможденный старик, тяжко вздохнул и выматерился.
   Павел, словно продолжая цепочку реплик, надрывно раскашлялся, вслепую сел на кровать, согнулся, упершись локтями в колени, и вскоре затих, утер слезы, встал и вышел.
   Перед капельницей Слегина, уже лежавшего на топчане в процедурной, железно ужалили в палец и взяли немного крови. Затем перетянули руку жгутом, заставили сжимать и разжимать кулак, прощупали вену, мазнули по ней спиртом и вкололи иглу, сняли жгут, покрутили колесико на регуляторе и спросили:
   -- Не жжет?
   -- Нет, -- ответил Павел, подумав, что не такая уж это и страшная вещь -- капельница. "Да и сколько их мне переделали лет двадцать назад..." -- додумал он, невесело усмехнувшись.
   Пузырьки всплывали на поверхность и там лопались. Подобно им сквозь мутную толщу времени всплывали прозрачные воспоминания и лопались в мозгу Павла. Многие из воспоминаний были ужасны и, будто разрывные пули, могли бы разнести голову вдребезги, но лицо больного оставалось спокойным, взгляд катался на воздушных пузырьках, как на подводном лифте, а думалось примерно следующее: "Это мои грехи, и я их искуплю. Господь милостив".
   Вспомнились мечты о монастыре ("Я уйду в монастырь и буду молиться за тебя, мама!"), а после -- гнусное грехопадение с плахой женского тела и полет с четвертого этажа. Вспомнились безумная уверенность в том, что попал в преисподнюю, и смерть матери, доведенной им до инфаркта, и шестнадцать адских лет, срежиссированных неким находчивым собеседником. Вспоминались три троллейбусных круга в рождественскую ночь, и тот самый собеседник в дубленке, и крупная, нежная, чуть грустная звезда, неотвязно следовавшая за троллейбусом.
   В ту ночь свершилось незаслуженное чудо: дядя Паша стал Павлом; и теперь, глядя в высокий больничный потолок, он благодарно улыбался, вспоминая, как три года назад глядел в небо и шел за звездой. Во время того звездного пути к церкви он услышал строгий небесный голос, сказавший: "Помни и молись".
   -- Господь милостив! -- прошептал Павел. -- Слава Тебе, Господи!.
   Капельница иссякла.
   Закрутив до упора колесико регулятора, Слегин очень удивился своим действиям, поскольку раньше, лет двадцать назад, колесико закручивали медсестры или близлежащие больные. Сестричка, пришедшая вскоре, тоже удивилась и похвалила Павла.
   -- Вы, наверное, часто в больнице лежите? -- поинтересовалась она, выдергивая иголку из его вены. -- Держите.
   -- Редко, -- ответил он, придерживая ватку и медленно сгибая руку в локте.
   -- Повернитесь на бок и приспустите штаны.
   Жаропонижающий коктейль (анальгин с димедролом) девушка вколола каким-то изощренным способом: зажала два шприца между указательным, средним и безымянным пальцами полусогнутой ладони, вонзила двуигольчатый кулак в цель и внутренней его стороной вдавила поршни до упора.
   -- Держите ватку. Резко не вставайте, а то голова закружится.
   -- Спаси Бог, сестра.
   -- Не за что. Выздоравливайте.
   С минуту Павел полежал, затем посидел немного на краю топчана, потом встал и медленно прошаркал в палату.
   На его койке успела возникнуть стопочка постельного белья, и он стал стелиться; сил не было, и несколько раз приходилось садиться, чтобы отдышаться или откашляться. Когда постель была готова, больной почти упал на нее со стуком в висках и ощущением, что по лицу проводят и проводят видимой и осязаемой половой тряпкой. Он прикрыл глаза.
   -- Кто здесь Слегин? -- спросил женский голос.
   Врач и сестра с электрокардиографом на тележке сноровисто сделали свое дело, сняли зажимы с лодыжек и запястий обследуемого, удалили присоски с его груди и удалились сами вместе с длинной розовой лентой электрокардиограммы.
   Лента ЭКГ внезапно вытянула из памяти Слегина другую ленту, поуже, с розовенькими буковками. Талонная лента хвостом свешивалась из сумочки кондуктора, и потная женщина в шарообразной шерстяной шапке нервно поглаживала эту ленту и непонимающе глядела на школьный проездной, предъявленный дядей Пашей, а потом кричала, кричала... Она кричала и после, но уже иначе, она так и выскочила из троллейбуса с безумным криком, и понеслась куда-то, а бес в дубленке ехидно ухмылялся ей вослед...
   "Где ты теперь, матушка?.. -- грустно подумал Павел, глядя в окно. -- Узнать бы..." Температура плавно спадала от укола, по небу плыли длинные облака, и становилось все легче и грустнее.
   -- Слышь, тебя как звать-то? -- вдруг скрипуче спросил изможденный старик с соседней койки, до которой Слегин при желании мог бы дотянуться рукой.
   -- Павел.
   -- Паша, значит...
   -- Павел, -- настоятельно поправил новоприбывший.
   Остальным больным такая щепетильность не очень-то понравилась, но нужно было знакомиться и знакомство состоялось. Ближайший сосед новенького, начавший разговор, назвался Колей, крепенький бородатый дедок с кровати у другого окна -- Сашей, а обрюзгший, проспиртованного вида мужчина лет пятидесяти с гаком сказал, что зовут его Женей, а в имени "Паша" ничего обидного нет, но уж "Павел", так "Павел"...
   -- Ты с чем лежишь-то? -- продолжил Женя.
   -- Подозрение на пневмонию. Снимок не готов еще.
   -- Тут у всех пневмония, у Коли только бронхит с сердчишком.
   -- Жидкость в легких скапливается, и дышать тяжко. Говорят, от сердца, -- подтвердил сосед Слегина и безысходно выматерился.
   -- А я уже почти месяц тут, у меня двухстороннее, и никак не вздохнуть полной грудью, никак, -- сокрушенно сообщил бородатый Саша и добавил с самоистязательной ухмылкой: -- Стало бабушке полегче -- реже начала дышать!
   -- Ну-у, затянул опять! -- проворчал Женя. -- Меня вот шесть раз бушлатили, весь изрезан, в брюхе сетка -- и ничего, весел! "Говорунчика" бы сейчас -- и совсем хорошо...
   -- Только и знаешь -- "говорунчик"... -- пробормотал бородач.
   -- А ты только и знаешь -- ВЧК, -- парировал весельчак и, подмигнув Павлу, доложил: -- Он ведь у нас "чекист" -- ВЧК да ВЧК...
   -- Пора в ВЧК! -- громко проскрипел старичок Коля, заулыбался и коротко, по-доброму матюгнулся.
   -- Тьфу ты, околеешь с вами!.. -- рассердился толстомясый Женя и вышел из палаты. В дверях он чуть не сшиб худощавую белохалатную женщину, отпрянул и смущено проговорил: -- Извините, Мария Викторовна.
   -- Ничего, Гаврилов, идите, -- сказала врач с усталой материнской улыбкой. -- Только к тихому часу будьте в палате... Слегин Павел Анатольевич? -- вопросительно прочитала она в истории болезни, потолстевшей от флюорографических снимков, и внимательно посмотрела на нового пациента.
   -- Да. Здравствуйте.
   -- Здравствуйте и вы. Разденьтесь, пожалуйста, до пояса -- я вас послушаю.
   Слушая, Мария Викторовна отрешенно смотрела в окно, и лишь когда нужно было передвинуть прохладное металлическое ухо фонендоскопа, она коротко взглядывала на тело больного и вновь уносилась в заоконную бесконечность.
   -- Можете одеваться.
   -- Что скажете, доктор?
   -- У вас правосторонняя нижнедолевая пневмония. Снимок уже готов, да и хрипы прослушиваются. Жидкости в легких нет. Если все пойдет нормально, недели через три выйдете отсюда. Пока от вас требуются двадцать пятиграммовых и десять десятиграммовых шприцев и десять систем для капельниц. На первом этаже есть аптека или родственникам закажите. Еще нужны тарелка, ложка и чашка: в столовой их, как ни грустно, не дают. Все, кажется.
   -- А позвонить отсюда можно?
   -- Да, по карточке. Но разок можно и с поста. Поспешите: с двух до четырех у нас тихий час и по коридорам не ходят.
   -- Спаси Бог, вы очень хорошо все объяснили.
   -- Опыт. Выздоравливайте. И если хотите звонить, то идите сейчас же.
   Когда она вышла, клинобородый Саша посмотрел на Слегина тихим осенним взглядом и пояснил:
   -- Это наш лечащий врач, Мария Викторовна. Замечательная женщина.
   -- Да, -- согласился Павел и пошел звонить.
   -- Марья Петровна? -- спросил он через пару минут, сжимая телефонную трубку. -- Да, я. Положили с воспалением легких. Говорят, недели на три... Ничего страшного, не переживайте. Марья Петровна, окажите любовь: мне нужны чашка, ложка, тарелка и телефонная карточка... Именно так. В моей комнате на полке стоят "Жития святых" -- знаете? В пятом томе лежат деньги. Принесите... Да, тарелок здесь нет... Пока еще не ел -- не знаю. С четырех до семи можно... Пульмонология, четвертый этаж, палата N 400... Лучше, наверно, с халатом и тапочками... Спаси Бог, Марья Петровна, до встречи...
   Павел Слегин положил трубку, поблагодарил медсестру и вернулся в палату.
  

* * *

  
   Павел утонул в липко-буром сне сразу же, как только рухнул на визгливую койку после телефонного разговора. Саша и Коля дисциплинированно уснули в положенное время, а Женя еще долго материл какого-то гробовщика, но и эта обидчивая ругань постепенно теряла членораздельность и наконец переродилась в рокочущий храп. Слегин кашлял во сне и, спасясь от кашля, хватался за хрупкую кромку чего-то коричневого, похожего на шляпку гриба, и на пальцы липла труха; воздух был колкий и мутный -- это песчаная буря, а надо идти по гребню бархана и не свалиться, но навстречу шествует улыбчивый эфиоп, не разойтись, и песок стеклянно поет.
   -- Вот и опять встретились, -- сказал эфиоп.
   -- Я не вернусь в троллейбус, -- ответил Павел.
   Эфиоп схватил скорпиона, пробегавшего мимо, и съел.
   Павел осенил себя крестным знамением и проснулся.
   -- Гробовщик, сволочь, с утра обещал... -- устало ругался Женя.
   -- Плохо без "говорунчика"? -- ехидно осведомился Саша.
   -- Не в том дело, я же ему больше денег-то дал, а он, гад, ничего не принес.
   -- Не донес, значит. Он ведь который уж день не просыхает.
   -- У меня сын в деревне -- тоже такой, -- заговорил Коля, сокрушенно матюгнулся и продолжил: -- Все без меня там пропьет. Я соседям деньги оставил, хлеб ему чтобы покупали. И чего пьет?
   -- И не работает? -- спросил Саша.
   -- Куда-а... -- безнадежно протянул Коля. -- Ему бы только глаза залить.
   -- А если жить скучно?.. -- пробормотал Женя, как-то уж очень серьезно, словно говорили о нем, а не о каком-то деревенском пьянице. -- Лучше уж пить, чем вешаться. А "говорунчика" хряпнешь -- так еще и заговоришь -- а?
   Он усмехнулся, и Павлу стало жутко от этой усмешки.
   -- Ты и без "говорунчика" вон какой говорун, -- заметил Саша, -- а я больше тридцати лет даже пива не пью -- и ничего, не скучно.
   -- То-то ты только про ВЧК и талдычишь, тебе скучать некогда -- совсем уже помирать собрался...
   -- Жень, ты обиделся, что ли?
   -- Да ну тебя, надоело мне все...
   -- Успокойся, пожалуйста, раскричался на всю палату... Придет твой лифтер.
   -- Он не лифтер -- он гробовщик. Ему бы на твоем ВЧК в самый раз работать.
   -- А что такое ВЧК? -- спросил Павел.
   Остальные трое улыбнулись, словно вопрос был из приятных и отвечать на него -- одно удовольствие. Саша пригладил бороду и важно изрек:
   -- ВЧК -- это Восточно-чемодановское кладбище.
   -- Все там будем, -- примирительно сказал Коля. -- И пьяные, и тверезые.
   "И из всех будет лопух расти, -- подумал Павел, вспомнив тургеневского Базарова. -- Действительно, скучно".
   За окном помутнело, завьюжило, в палате включили свет, медсестра принесла градусники и таблетки.
   -- Эх, демократия... Лампочек не могут ввернуть! -- обиженно проворчал Саша.
   Из четырех ламп дневного света горели только две, а половинка одной из горящих, той, что над Павловой кроватью, предсмертно мерцала и потрескивала. "Светляк-подранок, -- подумал Павел с улыбкой. -- А вообще-то, маленькая неисправная лампа. А солнце -- лампа большая и исправная. Такой лампы человеку не сделать". От этой мысли грусть растаяла, и стало весело, и ртуть в градуснике, зажатом под мышкой Слегина, не захотела ползти дальше.
   Марья Петровна, с робким дверным стуком вошедшая в палату, застала своего соседа по коммуналке смотрящим на мерцающую лампу и солнечно улыбающимся.
   -- Здравствуйте... Здравствуй, Павел.
   -- Здравствуйте, Марья Петровна, присаживайтесь -- вот стул.
   -- Улыбаешься -- значит, все хорошо будет. Как же это тебя угораздило?
   Больной, уже успевший сесть на кровати, пожал плечами, почувствовал градусник под мышкой, вынул, рассмотрел и положил на тумбочку.
   -- Сколько?
   -- Тридцать восемь.
   -- Уже лучше. Уколы тебе делали? Врач осматривал? -- закончив с расспросами, женщина сообщила: -- А я тебе пирожков испекла.
   Она угощала его пирожками еще тогда, когда мама кормила Пашу с ложечки манной кашей. Она угощала его пирожками, присматривала за ним и убиралась в комнате, когда мама поглупевшего и охромевшего юноши умерла от горя. Она угощала его пирожками и последние три года, когда рассудок Павла прояснился и хромота пропала. Марья Петровна была первый год на пенсии и чрезвычайно обрадовалась, что сосед-горемыка, с которым она так долго нянчилась, позвонил именно ей и попросил помочь.
   Пирожки-"соседки", которые она в шутку именовала "коммунальными" и которые с детства любил Слегин, возникли на тумбочке. Такие пирожки, махонькие, со смородиновым вареньем внутри, выкладывались в глубокую сковороду впритык друг к другу и смазывались сверху яйцом, а затем ставились в духовку. "Соседки" получались настолько сплоченными, что при разделении их, палевоголовых, на беззащитно-белых боках некоторых пирожков разверзались рубиновые раны.
   Глядя на одну из раненых "соседок", Павел подумал: "А ведь какой-нибудь светский писатель мог бы перекинуть мостик от такого пирожка ко Христу! Тут и "жизнь за други своя", и рана, как от копия, и кусочек "тела и крови" спасенному другу достались... Вот только угодны ли Ему эти мостики?"
   -- О чем задумался? -- ласково полюбопытствовала соседка по коммуналке.
   -- О Достоевском, -- ответил Слегин.-- Долго объяснять.
   -- Ты его всего, наверное, перечел в том году? -- полуутвердительно спросила она.
   -- Почти всего.
   Он закашлялся, сплюнул в платок, испуганно посмотрел на кровяные прожилки в мокроте и поспешно спрятал увиденное.
   В палату вошла миловидная сестричка и потребовала градусники и результаты измерения температуры, а Павлу сказала следующее:
   -- Слегин, слушайте внимательно. Завтра с утра не есть: сдаете кровь из вены и из пальца. Вот в эту баночку -- мочу, вот в эту -- мокроту. И то и другое поставьте до восьми часов на тумбочку возле туалета. Мокроту сдавать так: почистили зубы, прополоскали рот, покашляли, харкнули, закрыли крышкой.
   Она говорила с серьезной назидательностью, словно девочка, играющая в куклы или в магазин, и на ее детском курносом лице таилась невинная лукавинка, как на лице той девочки, понимающей, что из кукольного мира, в котором она -- строгая мама, можно легко перенестись во взрослый мир, где она -- послушная дочка.
   Обремененная градусниками и температурными записями, девушка удалилась.
   -- Ты, Павел, эту Светку заметь, -- пробасил Женя. -- Молодец пацанка.
   -- Уколы хорошо делает, -- подтвердил Коля и хотел было добавить что-то привычное, но не добавил, вспомнив о Павловой посетительнице.
   А Марья Петровна отдала Павлу заказанные миску, ложку, чашку и телефонную карточку, сходила в аптеку на первом этаже купить шприцы и системы для капельниц, вернулась и отчиталась:
   -- Вот шприцы на пять, вот на десять, вот системы, вот оставшиеся деньги. Взяла из книжки, как ты сказал. Их обратно положить?
   -- Оставьте себе; если вдруг что-то понадобится, я вам позвоню.
   -- Хорошо. Я постараюсь каждый день забегать, тут недалеко. Как здесь кормят? -- спросила она у остальных.
   -- Сносно, -- был ответ. -- Но нам еще из дома приносят.
   -- И я тебя подкармливать буду -- не пропадешь, -- заверила она Павла.
   -- Спаси Бог, -- сказал он. -- Дело душеполезное, так что отговаривать не стану. Спаси Бог, Марья Петровна.
   Вскоре она ушла, а немного позже позвали ужинать.
   -- Лежи, -- коротко велел Слегину массивный Женя, забрал его тарелку и через некоторое время вернулся с двумя порциями, одну поставив на свою тумбочку, а другую -- на Павлову. -- А чай там -- помои. Лучше здесь вскипятить, -- присовокупил он.
   Перед едой Павел беззвучно прочел "Отче наш" и перекрестился, после чего ощутил как минимум два изумленных взгляда, вязко-клейких, словно перловка в тарелке, и первую ложку он проглотил с трудом, вторую -- уже полегче, третью -- свободно, поскольку взгляды отлипли, а четвертой не захотел -- наелся. Когда он перекрестился после благодарственной молитвы, взгляды были не так назойливы, но он подумал, что для чтения утреннего и вечернего правил придется искать какое-то убежище.
   Убежище нашлось быстро: коридорчик, последней палатой в котором была палата N 0, заканчивался тупичком с окном, почти полностью заслоненным могучей пальмой. После молитв на сон грядущий Павел немножко постоял просто так, глядя на голубоватый перевернутый кулек фонарного света, а на Павловом плече покровительственно покоилась зеленая пальмовая длань.
   Незадолго перед этим Слегину вкололи два антибиотика, и он опирался на безболезненную ногу, а нога дрожала от слабости. Когда он дошел до койки, мир успел расплыться почти до неузнаваемости, но все-таки был узнан, а затем и сфокусирован. Больной разделся, лег под одеяло и, прежде чем заснуть, подумал, что он как свинец, залитый в форму. Тяжелый, горячий и неподвижный, он лежал на койке и видел сон.
   Властная сила быстро волокла его по бесконечному извилистому коридору, выложенному пластами сырого мяса, и кружилась голова, а на очередном повороте кто-то метнул ему в лицо ежа, кажется, -- да, ежа, Павел видел его, пока острые длинные иглы не пронзили глаз, пока не ослеп. Ослепленный, он в ужасе проснулся, но ничего не увидел -- неужели?! -- однако вскоре различил смутные ночные предметы, понял, что выключили свет, и вновь заснул. Сон был разнородно кошмарным, но одинаково коварным: еж, неожиданно кинутый в лицо и прокалывающий сперва сомкнутое веко и роговицу, затем заднюю склеру и тонкую кость глазницы, а потом -- упругий мозг, -- этот всепроникающий еж трижды вышибал сновидца в темную явь.
   Следующая волна забытья бросила обессиленного Павла на песчаный гребень бархана, к ногам эфиопа, который в дневном сне съел скорпиона.
   -- Здравствуй, -- насмешливо поздоровался чернокожий. -- Давно не виделись.
   Павел оперся на руки, поднялся на колени, на ноги и, прямо посмотрев в его лицо, подтвердил:
   -- Да, давно.
   -- Ты едва стоишь -- совсем слабенький, -- заметил супостат.
   -- Поэтому ты и пришел?
   -- Как сейчас выражаются, надо ловить момент. Три года к тебе было не подступиться.
   -- И чего ты хочешь?
   -- Справедливости, -- ответил эфиоп взволнованно. -- Из-за тебя надо мной там смеются!
   -- Я был твоей добычей, и это было справедливо, -- согласился Павел. -- Но милосердие выше справедливости, и ...
   -- Да заткнись ты! -- взревел бес. -- Ты мне проповеди не читай, пожалуйста! Хватит и того, что ты надо мной в утренних молитвах глумишься! Учти, родной: если я тебя не затащу в троллейбус, то попросту умерщвлю. Сил у меня хватит.
   -- Если Бог со мной, то кто против меня? -- Человек жалостливо глянул на черта и, отвернувшись, сел на песок.
   Хотелось пить; Павел перекрестил близлежащее миражирующее марево, и оно окрепло, превратившись в желанный оазис. Путник спустился со склона бархана под пальмовую тень, припал к ручью, утер губы, кратко помолился и заснул. Проснувшись на больничной койке, он слегка удивился, но быстро опомнился, оделся и отправился в пальмовую молельню. За окном стлался пустырь, припорошенный предрассветно розоватым снегом, а из-под снега проглядывал лабиринтообразный фундамент потенциального здания. "Замороженная" стройка", -- подумал Слегин с улыбкой, вдохнул, выдохнул и принялся за утренние молитвы. Длинный заздравный ряд он закончил той же фразой, что и раньше:
   -- Молю Тебя, Боже, и об искусителе моем бесе, имя же его Ты, Господи, веси*.
   Получалось в рифму.
  

* * *

  
   -- Здравствуйте, -- сказала Мария Викторовна, стремительно входя в палату N 4 с фонендоскопом на шее, тонометром в левой руке и кипочкой историй болезни в правой.
   Больные ответно поздоровались и стали с привычной поспешностью снимать рубашки и майки. Обход лечащего врача производился ближе к полудню, когда все пациенты уже позавтракали, укололись и полежали под капельницей. Слегин помимо вышеперечисленного сдал четыре анализа, в том числе кровь из вены и из пальца; утренняя больничная суета сильно утомила Павла.
   Сначала доктор осмотрела старичка Колю, фамилия которого, как оказалось, была Иванов и произносилась с рабоче-крестьянским ударением. Женщина задавала вопросы и слушала плохо сформулированные ответы, слушала она также сердцебиение и дыхание, а кроме того -- пульс при измерении давления. Лицо ее было печальным, сострадательным и безмерно усталым. Никак не прокомментировав состояние Иванова, она перешла к Слегину.
   -- Как вы себя чувствуете сегодня?
   -- Как и вчера. Температура, слабость. От процедурной до палаты еле дошел.
   -- Вам и нельзя так далеко ходить. Пока -- только до туалета, а уколы и капельницы вам будут делать в палате, как Иванову. Микстуру от кашля пьете?
   -- Пью. У меня мокрота с кровью появилась.
   -- Кровь сгустками? Прожилками?
   -- Прожилками.
   -- Ничего страшного. При сильном кашле в легких капилляры рвутся. Как кашель помягче станет, все пройдет.
   Доктор послушала Павла фонендоскопом, измерила давление и перешла к следующему.
   -- Карпов, как у вас сегодня?
   -- Пока жив, -- ответил крепенький бородатый Саша. -- А какое, кстати, сегодня число?
   -- Девятое, вторник. Дышите глубже.
   Обрюзглого Женю, живот которого был стянут бандажом, Мария Викторовна осмотрела бегло и на прощание сказала:
   -- Гаврилов, завтра сдадите анализы и сделаете флюорографию. Вас на выписку.
   -- Везет тебе, -- позавидовал Карпов, когда врач удалилась. -- А мне еще не знаю сколько торчать.
   -- Везет, как утопленнику, -- хмыкнул Гаврилов и, кивнув Слегину, объяснил: -- Я ведь, Павел, как попал-то сюда? В подъезде по пьяни навернулся с лестницы и отключился на бетоне. И перелом, и воспаление легких -- целый месяц тут лежу.
   -- У нас в деревне падать некуда, в погреб разве, -- заметил Иванов. -- Как бы мой обормот туда не... -- Мат, разумеется.
   -- Не ругайся, ради Бога, -- попросил Павел, укутываясь одеялом: его сильно знобило.
   -- А как мужику не ругаться? -- удивился Коля.
   С минуту Слегин молча глядел на голубое заоконное небо, и озноб нарастал в течение этой минуты, перерождаясь в неудержимую дрожь, почти конвульсии, и больной едва смог выговорить просьбу о том, чтобы кто-нибудь сходил за градусником. За градусником пошел Карпов, а Павел изо всех сил старался не разрыдаться, понимая, что рыдания эти -- результат всего лишь высокой температуры, а не высокой скорби о грехах мира. Прочитав несколько раз молитву Иисусову, он успокоился раньше, чем принесли градусник.
   Температура доползла до сорока, что было на два градуса выше утренней. Быстроногая медсестра влетела в палату и сделала пылающему больному жаропонижающие уколы. Ближе к вечеру температура вновь подскочила и ее опять сбивали, а ночью кошмарный эфиоп снова таскал Павла по извилистым коридорам и кидался ежами из-за угла. Пальмовая молельня располагалась не дальше туалета, так что Слегин прошел туда утром, не нарушая предписаний врача, отчитал же он только молитвенное правило Серафима Саровского: на большее сил не хватило.
   Марья Петровна пришла навестить Павла после тихого часа и очень расстроилась, увидев бледно-зеленое лицо, заостривший нос и воспаленный взгляд соседа. А тот очень настоятельно наказывал ей:
   -- Вот телефон, Марья Петровна, позвоните прямо отсюда, по карточке: я не дойду. Это квартира. Спросите отца Димитрия. Это священник. Скажете, что я сильно болею, пусть придет. Собороваться, скажите, пока не надо -- просто причаститься. Все запомнили?
   -- Запомнила, родной, сейчас... Где твоя карточка?
   -- Вот здесь. Вот она. Позвоните Христа ради...
   -- Не волнуйся, только не волнуйся... Я быстро.
   Через несколько минут она вернулась.
   -- Он завтра утром придет.
   -- Слава Богу!
   Вечером, после молитв на сон грядущий, уже лежа в постели, Павел мысленно готовился к ночной пытке. "Главное -- не бояться, -- думал он. -- Господь меня не оставит. А завтра Он навестит меня и принесет Жертву ради меня и я снова стану Христовым". Заснул он с таким ощущением, словно лежит не на постели, а на широкой деревянной лавке, как стародавний провинившийся мужик, и он обнажен и изо всех сил стискивает отполированные края лавки мозолистыми ладонями, и он готов, он ждет, ну что же ты медлишь?! А истязатель с кнутом в руке стоит рядышком, смотрит и ухмыляется.
   Заснув окончательно, человек ужаснулся: никаких мучений не было и в помине -- напротив, ему было очень удобно. Он сидел в огромном глубоком кресле со спинкой, значительно отклоненной назад, так что изменить очень комфортное положение тела казалось немыслимым, и эта приятная несвобода шелковистым коконом обволокла недавнюю готовность Павла к решительной битве, и он подумал сокрушенно: "Увы мне, я погиб!"
   -- К чему такие черные мысли? -- услышал он знакомый голос.
   Чуть повернув голову влево, человек увидел аналогичное кресло, а в нем -- давнишнего знакомого, одетого в пушистый, можно даже сказать курчавый, шерстяной свитер, синие джинсы и тапочки.
   -- В дубленке сидеть неудобно, -- пояснил бес.
   Между креслами располагался журнальный столик, а на нем лежали рядышком беспроводной джойстик и Библия, книга -- со стороны Павла. Стены и потолок отсутствовали, а кресла и столик стояли на бесконечном паркетном полу, и кресла были взаимно повернуты под таким углом, что сидящие могли при желании видеть один другого. Впрочем, потенциальные собеседники могли глядеть прямо перед собой, и тогда их взоры пересеклись бы и разминулись на нейтральной территории, незаметно и безболезненно.
   -- В такие кресла психоаналитики сажают своих клиентов, -- неторопливо проговорил черт. -- Хорошие кресла: в них люди расслабляются и могут без стыда рассказывать о своей жизни. Один умный человек изрек такой афоризм: "Психоанализ -- это исповедь без отпущения грехов". Психоаналитик молчит да кивает, а клиент выговаривается, платит деньги и уходит, грехи же остаются -- славно... Но я не психоаналитик и молчать не буду, твои грехи я и так знаю, а отпустить их я не имею права.
   Взгляд Павла тонул в бледной бесконечности, логичная и спокойная речь искусителя расслабляла и обволакивала, и человек никак не мог сосредоточиться.
   -- Кстати, -- продолжил бес, -- извини меня, пожалуйста, за прошлые ночи. Эти мясные коридоры, головоломные лабиринты, ежи в глаза -- бр-р!.. Средневековье какое-то! Я ведь и сам понимаю, что это не метод, но уж очень я зол тогда был, очень обижен, я скорпиона-то от чистого сердца слопал, безо всякой рисовки, -- вот до чего ты меня довел своими молитовками. А все-таки приятно было, что ты меня даже в эфиопском обличье узнал, чертовски приятно! Это я сейчас вроде инженеришки из кухонных философов, таким ты меня целых шестнадцать лет видел, а там-то -- пустыня и негритос навстречу по гребню бархана прет, а все-таки узнал... А эфиопом-то, "темноликим мурином", я представился, чтобы тебе приятное сделать: ты ведь "Жития святых" всё читал, ну а там бесы частенько в таком виде являлись. Хотя, по большому счету, негры -- люди как люди, есть и христиане среди них...
   "Вздор он какой-то говорить начал, -- подумал Павел. -- Порфирий Петрович точно так же Раскольникова допрашивал, внимание усыплял. Но я-то не убийца!"
   Черт ухмыльнулся и, облизнув губы, посетовал:
   -- Ты, к сожалению, в игры компьютерные не играл, ничего в них не смыслишь -- жаль, очень жаль. Одну из граней моей пустынно-негритянской метафоры упустил. Есть, к твоему сведению, такие игры, где люди выбирают одного из нескольких виртуальных убийц и управляют его действиями. Цель игры -- убить виртуального противника. Ну хочется людям убивать, ну нравится им убивать призраков, поскольку за убийство призраков уголовной ответственности не предусмотрено! Пусть тренируются. А с моей пустынно-негритянской метафорой связана старенькая игра "Mortal Combat" ("Смертельный бой"): там в одной из версий два бойца дерутся в пустыне, на бархане, совсем как мы тогда. Ты, кстати, в тех раундах победил. Так что для меня выгоднее не сражаться с тобой, не пытать тебя, а попросту поговорить.
   -- Выгоднее, -- согласился Павел.
   -- Мы же цивилизованные существа! -- обрадовано воскликнул искуситель. -- Молодец, что заговорил вслух: твои мысли удобочитаемы. Ты вот думал недавно о Достоевском, о допросе Раскольникова Порфирием, о том, что не убийца. Аналогия похвальная, а по отношению ко мне -- так просто комплиментарная. Но все-таки неверная. Ты -- убивец.
   -- Нельзя мне было так думать, -- согласился человек. -- Здесь ты прав.
   -- Раскольников всего-то двух старух убил, а ты -- себя! И забыл!
   -- Я еще мать убил, -- добавил Павел.
   -- Ну, тут уж скорее я виноват, -- свеликодушничал лукавый. -- У тебя тогда уже не было свободы воли, ты был вроде компьютерного призрака, а я играл, и играл великолепно... -- Он ностальгически улыбнулся и прикрыл глаза.
   -- Но Бог меня пощадил.
   -- Но Бог тебя пощадил, что было крайне несправедливо. Однако сейчас ты серьезно болен и я сижу очень близко от тебя и вновь искушаю. С чего бы это?
   -- Значит, я согрешил.
   -- Так. Но вопрос в том, насколько серьезен грех. При серьезном согрешении Бог иногда попускает нам вселиться в грешника. Тебе это хорошо известно. Возьми, пожалуйста, книгу и прочти из одиннадцатой главы от Луки стихи с двадцать четвертого по двадцать шестой. Они мне очень нравятся.
   Павел удивленно посмотрел на беса, взял Библию, нашел указанное место и прочел:
   -- "Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местами, ища покоя, и не находя говорит: возвращусь в дом мой, откуда вышел. И пришед находит его выметенным и убранным; тогда идет и берет с собой семь других духов, злейших себя, и вошедши живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого".
   -- Не о нас ли с тобой здесь написано, -- а, дядя Паша? -- очень живо поинтересовался черт, легко встал с кресла, обогнул столик и остановился в полушаге от Павла.
   Человек оцепенел, Библия вывалилась из его рук, и он не видел, куда она упала, зато краем зрения он ясно различал, что в кресле кто-то сидит -- нет, уже не сидит, уже идет, уже пришел, уже встал рядом с первым, подмигнул третьему, сидящему в кресле, и спросил с издевкой:
   -- Не о нас ли с тобой здесь написано, -- а, дядя Паша?
   Семь раз Павел услышал страшный вопрос, семеро стояли перед ним, напрочь заслонив бледную бесконечность, а когда восьмой бес, одетый в курчавый шерстяной свитер, синие джинсы и тапочки, встал из кресла, оно опустело. Высоко подскочив, черт запрыгнул на журнальный столик, и джойстик жалобно хрустнул под его копытом (тапочек уже не было). Нечистый навис над человеком, вплавленным в психоаналитическое кресло, и тихо-претихо сказал:
   -- "Безводные места", по которым я ходил, -- это пустыня из "Mortal Combat". Ты проиграл, дядя Паша.
   Он протянул когтистую шестипалую лапу и нежно погладил Павла по голове.
   -- Нет!!! -- заорал человек и, вскочив с постели, схватился за грудь.
   Дышать было нечем, смотреть было некуда, ледяная сердечная ломота мгновенно проморозила все тело, но Павел, прежде чем превратиться в прозрачную статую, которой суждено упасть и расколоться, успел взмолиться: "Господи, пощади!" И сердце не разорвалось.
   Уже оттаивая, но все еще сжимая грудь, где сердце чугунно колотилось, он извинился за крик попросил у старичка Иванова, сердечника с хроническим бронхитом, таблетку валидола.
  

* * *

  
   -- Доброго здоровья! -- проговорил отец Дмитрий, несмело входя в палату N 0.
   Трое больных ошалело посмотрели на священника -- лет тридцати пяти, длинноволосого, с лениворастущей бородкой, одетого в долгополую широкорукавную рясу и с ребристой скуфейкой на голове.
   -- Здравствуйте, -- разноголосо ответили те трое, недоуменно глядя на гостя.
   Батюшка целеустремленно прошел к четвертому, уже вставшему с кровати, радостно улыбающемуся и просящему благословения. Сухо-шершавые губы благословленного чуть царапнули тыльную сторону священнической ладони, а после Павел и отец Димитрий троекратно расцеловались.
   -- Здравствуйте, Павел.
   -- Здравствуйте, отец Димитрий.
   -- Садитесь, ради Бога: вы едва стоите, -- попросил священник, переставляя легкий деревянный стул, ночевавший возле больничного стола, себе за спину. -- Как же вы так?
   Застилая красным платом страшноватый железноногий стол, который был расположен в простенке между окнами и частично занят полупустыми пузырьками с микстурой, иерей досадовал на себя за глупый вопрос.
   -- По грехам и муки, -- ответил Слегин, продолжая стоять. -- Я уже успел с утра валидол иссосать -- мне можно причащаться?
   -- По болезни можно, -- сказал отец Димитрий, затепливая от зажигалки свечу и раскладывая на плате необходимое для таинства. -- Сердце болело?
   -- Да.
   Из сумочки-дароносицы, висевшей на шее поверх наперсного креста и епитрахили, батюшка достал преждеосвященные Дары и спросил, обернувшись:
   -- Еще кто-нибудь желает причаститься?
   Трое смущенно отказались.
   -- Помолимся, Павел. Садитесь вот сюда, на стул.
   -- Я выстою.
   -- Садитесь, ради Христа. Вы больны. -- И батюшка принялся быстро, но внятно читать молитвы.
   Слегину было непривычно креститься сидя, но он понимал, что и впрямь мог не выстоять: он и теперь едва держал голову.
   -- Внемли убо: понеже пришел во врачебницу, да не неисцелен отыдеши, -- читал отец Димитрий, а Павел взволновано внимал, готовясь к тому страшному и радостному, что должно свершиться.
   К удивлению больного, исповеди не было: священник сразу накрыл ему голову епитрахилью и с торжественной медлительностью стал проговаривать разрешительную молитву, а раб Божий Павел с горячечной поспешностью вспоминал свои грехи и каялся перед Господом.
   А потом было причащение, хлебный и винный вкус Тела и Крови Христовых и счастливое понимание того, что недавний ночной ужас не повторится, что пустынная битва выиграна бесповоротно и что бес не сможет войти туда, где обитает Бог.
   "Он и раньше не имел власти вселиться в меня, -- понял Павел, -- он просто хотел убить. Если бы я умер без причастия, со всеми грехами, у него был бы шанс". Слегину хотелось рассказать об этом и многом другом отцу Димитрию, но язык строптивился и сугубая слабость тянула лечь и молча смотреть на небо, и больной понял, что еще не время.
   Священник дал ему поцеловать большой медный крест, выслушал благодарность и пробормотал:
   -- Ничего, Павел, теперь станет полегче. Я буду за вас частицы на проскомидии вынимать. Выздоравливайте. -- Он задул свечку, фитилек зачадил, и пришлось прищипнуть его, после чего свечка был положена в ту же кожаную сумку, куда и прочая богослужебная утварь. На больничном столе остались лишь полупустые пузырьки с микстурой.
   -- Отец Димитрий, мне поговорить с вами надо, не сейчас только...
   -- Я через неделю снова приду причащать вас, тогда и поговорим. Сегодня у нас четверг -- в следующий четверг с утра постарайтесь не есть и не пить. И молиться не забывайте, если в силах. До свидания.
   -- До свидания, -- ответили все четверо и дружно проследили, как черные ряса и скуфейка исчезли за белой застекленной дверью, задернутой изнутри белой же занавеской, а проследив, напряженно притихли.
   Священник уже спустился на лифте, уже оделся, уже вышел, и лишь призывный клич: "На завтрак!" -- расколол стеклянную неловкость. Больные засуетились, загремели кружками и мисками, заторопились в столовую, а батюшка в черном долгополом пальто, издали похожем на рясу, и с той же скуфейкой на голове неспешно шел к троллейбусной остановке, но вот он уже и скрылся, и Слегин отвернулся от окна, а Женя Гаврилов с двумя порциями каши вошел и сказал:
   -- Ешь.
   Гаврилов нашел-таки прошлым вечером своего "гробовщика" и нынче был похмельно-серьезен.
   -- Зачем ты пьешь, Женя? -- с болью спросил Павел, стараясь не морщиться от перегара.
   -- А что еще делать-то?
   -- В Бога верить. Ты же своим "говорунчиком" просто от Бога заслоняешься!
   -- Значит, хорошая штука "говорунчик", если им Бога заслонить можно -- а?! Поздно мне, Паша, в Бога верить -- помру скоро. Весь уже изломан, изрезан, в брюхо сетку вставили -- в следующий раз уже в ВЧК отвезут, а не сюда. Повеселиться надо напоследок -- а там уж и червей кормить.
   -- Послушай, но я-то ведь тоже весел, весел, потому что счастлив, а счастлив, потому что верю в Бога. Сегодня, например, мне и умереть не страшно. До причастия было страшно, а сейчас -- нет. Ты крещеный?
   -- Нет и не собираюсь. В партии тоже не состоял и не собираюсь. Я сам по себе. И нечего меня агитировать! В червей верю, а в Бога нет!..
   -- Ты чего раскричался? -- спросил Саша Карпов, входя в палату с кашей и чаем.
   -- Хочешь в ВЧК? -- набросился на него Гаврилов. -- А он вот хочет. Надоели вы мне все, сами жрите свою кашу! Меня выпишут сейчас, я дома поем!
   -- Эк его с похмелюги!.. -- воскликнул Коля Иванов с порога. -- Чуть с ног не сшиб... Мой сын тоже так. -- И добавил, глядя в тарелку: -- Зря это он: все-таки манная каша...
   -- Райский завтрак, -- согласился бородатый Саша.
   С минуту Павел смотрел в ближний угол, затем проморгался, волнисто вздохнул, помолился и стал есть.
   После обхода Женю Гаврилова выписали. На прощанье он пожимал остающимся руку и желал им выздоравливать поскорей, а они смотрели не него улыбчиво, с легкой завистью и желали остепениться, найти работу, пить поменьше и сюда уж не попадать -- хватит.
   -- Не попаду, -- отвечал Женя с пасмурной усмешкой и, протягивая руку Слегину, сказал: -- Выздоравливай, Павел. Прости, если чем обидел.
   -- Бог простит. И ты меня прости, -- ответил тот, слабо пожимая тяжелую мясистую ладонь, и коротко пожелал: -- Выздоравливай, Евгений.
   На пятничном обходе Мария Викторовна сказала Павлу, что он выглядит повеселее, а больной объяснил, что видел ночью хороший сон, очень хороший сон.
   В субботу и воскресенье обходов не было, кровать Гаврилова пустовала, и ничего существенного, кроме визитов родственников, не происходило в палате N 0. Медсестры, в выходные бегавшие чуть медленнее, чем в будни, ставили больным капельницы и уколы, назначенные врачом, и записывали температуру.
   У Слегина температура перестала скакать: она укрощенно прогуливалась в тесном вольере между тридцатью семью и тридцатью восьмью градусами, и Павел, несмотря на продолжающееся кровохарканье, чувствовал себя значительно лучше.
   Заходила Марья Петровна, с киселем, пирожками-"соседками" и вестью о том, что звонил отец Димитрий и спрашивал, как там болящий.
   -- Передайте, что лучше, намного лучше, после причастия сразу лучше стало, -- наказывал растроганный Слегин.
   Главным же было то, что в эти ночи он спал спокойно.
   Старичка Иванова ежедневно посещали родственники, каждый раз иные, и говорили и житье-бытье других родственников, весьма многочисленных, так что на глазах Павла из ссохшегося корня, покоящегося на соседней кровати, произросло величественное генеалогическое древо. Ветви и веточки его приносили плоды, и старенький Коля питался этими плодами между завтраком, обедом и ужином. Однако больной жаловался, что худеет, что таблеток ему стали давать меньше, да и вообще -- вся задница исколота... При родственниках он не матерился.
   К Карпову почти каждый день приходила жена, благообразная старушка, которую он называл "баушкой", придавая и без того ласковому слову нечто баюкающе-аукающее. Беседовали они тихо и плавно, прямо-таки ворковали, и идилличностью своей напоминали Павлу гоголевских старосветских помещиков. Слегин слушал березовый шелест их бесед с почти молитвенной, радостной грустью и задумчиво улыбался земному отблеску небесной любви.
   В понедельник утром, сразу после обхода, в дверях палаты появился массивный мужчина с задорно-мальчишеским выражением на толстом, полувековой давности лице, огляделся, поздоровался и проследовал к незанятой кровати. Вскоре новенького зашла осмотреть Мария Викторовна, и стало известно, что больного зовут Михаилом Колобовым, что он уже месяц лечился от пневмонии амбулаторно, однако снимки оставались неважными и его решили положить в стационар.
   -- А раньше о чем думали? -- пробормотала доктор, то ли спрашивая самого Колобова, то ли критикуя врачей, не уложивших сразу человека с такими снимками. -- Сейчас снимки получше, конечно, но вы бы уже выписались, если бы месяц назад легли. Как себя чувствуете?
   -- Хорошо, -- ответил Михаил, и было видно, что он говорит правду. -- А обед скоро? -- спросил он, когда Мария Викторовна ушла.
   -- А у тебя тарелка с ложкой есть? -- осведомился Саша Карпов.
   -- Нет.
   -- Значит, и обеда тебе не положено, -- заключил не без ехидства бородатый Саша.
   -- Ничего себе! -- изумился новенький с таким простодушием, что остальные трое дружно рассмеялись.
   -- Демократия!.. -- саркастически произнес Карпов.
   -- Вот и ... -- согласно выматерился Иванов, употребив вертикальное словечко, похожее на выхлоп стартующей космической ракеты.
  
  

Неделя вторая

  
   -- Все как люди, а мы -- как хрен на блюде! -- смачно изрек Саша Карпов, чуть помедлил и брезгливо выдохнул: -- Эх, демократия!..
   Реплика его относилась, вероятно, к новостям, хриплоголосо сообщаемым по радио.
   Простуженный радиоприемник появился в палате двумя днями раньше, одновременно с Михаилом Колобовым, и был для Карпова настоящим подарком, поскольку давал еще один повод поговорить о политике. Бородатый Саша любил такие разговоры, как любят есть вяжущие костистые, маломякотные ягоды черемухи, находя странное удовольствие в мучительной судорожной оскомине. От политических разговоров набивалась не ротовая оскомина, а сердечная: душа застывала, судорожно вывернутая, будто язык после изрядного количества черемушных горстей, но хотя Карпов и жаловался Марии Викторовне, что никак не вздохнуть полной грудью, никак, -- по случаю и без случая восклицал:
   -- Эх, демократия!..
   До недавнего времени ему не везло с собеседниками: Женю Гаврилова волновали только воспоминания о прошлом, с социализмом не связанные, и "говорунчик"; Коля Иванов охотно поддакивал, но навряд ли понимал Сашу, разговор поддержать не мог, а если и пытался, то кричал что-то о родной свиноферме, да так громогласно, что Карпов морщился и старался его утихомирить; Павел Слегин поначалу был так плох, что даже попа позвал, тут уж не до политики, а в последние дни, хоть и полегчало ему, молчал, но вроде бы с интересом слушал Сашины рассуждения. И лишь с Михаилом Колобовым можно было, как оказалось, поговорить о "положении дел в стране" -- всласть, до душевной оскомины.
   -- Эх, демократия!.. -- брезгливо отозвался клинобородый Саша Карпов на какое-то сообщение хриплоголосого колобовского радиоприемника.
   -- Да ладно тебе, дядь Саш, -- миротворчески молвил Михаил. -- И раньше вертолеты падали, нам просто не говорили.
   -- Сомневаюсь я в этом, Миша. Раньше порядок был и деньги платили -- с чего бы им падать?
   И беседа завертелась вокруг того, скрывали или нет раньше что-либо, а если скрывали, то что именно и зачем.
   -- Ты, Миша, всю жизнь на одном заводе вкалываешь, ну, в армии отслужил еще. А я тридцать лет за баранкой, весь Союз объездил, много чего видел, -- наставительно говорил Карпов. -- Теперь, правда, уже отъездился, -- грустно добавлял он и замирал, причесывая воспоминания. Когда мысленная расческа добиралась до 90-х годов, она словно выезжала на лысину, больно царапая голую кожу, и тогда Саша принимался костерить демократов: -- Демократы, получается, не о правде пекутся, а лишь бы у власти удержаться, потому и хают коммунистов, -- заключал он. -- Раньше коммунисты для дикторов бумажки писали, теперь -- демократы; вот и вся разница.
   -- Да демократы -- это те же коммунисты, -- парадоксально заявил радиовладелец. Только теперь они со свечками в церкви стоят и про рыночную экономику говорят. Согласись, дядь Саш, ведь партия с головы сгнила. Зато теперь товары появились.
   -- Миша, не коммунисты они, а перевертыши. Много в мире ...удачков -- и в очках, и без очков. А насчет церкви -- это да. Все верующими стали -- ужас какой-то! -- Карпов, по-видимому, не хотел дискутировать на тему гниения с головы и появления товаров. -- И ведь не все из-за моды, некоторые от души веруют.
   Он коротко глянул на Павла, молчаливо лежащего на кровати возле противоположной стены.
   -- Жить стало труднее, вот и веруют, -- предположил Колобов.
   -- Труднее все-таки! -- победоносно воскликнул собеседник.
   -- Да я не о том. На себя надо надеяться -- и заработаешь получше, чем раньше. А у нас привыкли к "зряплате", вот и надеются на Бога. Раньше -- на государство, а теперь -- на Бога. Это, вроде того, самовнушение. -- Последнее слово было произнесено неуверенно, как малоупотребимое. -- А Бог разве поможет?..
   -- Поможет, -- прошептал Павел Слегин, вспоминая, как три года назад, на исходе третьего троллейбусного круга, был незаслуженно помилован Господом. "Ничего себе самовнушение!.." -- подумал он и щадяще улыбнулся.
  
   "Как мне отблагодарить Тебя, Господи?" -- спрашивал Павел, идучи той рождественской ночью из церкви. Он вспомнил три слова, сказанные ему несколько часов назад строгим небесным голосом. "Помни и молись", -- это было похоже на ответ, опередивший возникновение вопроса, опередивший всякую попытку понять произошедшее. Но по пути из церкви мышление Павла, очистившееся от многолетней проказы, работающее, как у шестнадцатилетнего отличника Паши, цепкое и порывистое, склонное к рефлексии и максимализму, -- мышление Павла поставило вопрос: "Как мне отблагодарить Тебя, Господи?" И ответом: "Помни и молись", -- не удовлетворилось.
   "Любой оказавшийся на моем месте помнил бы и молился, -- размышлял спасенный. -- Но ведь я-то самоубийца! Если я прощен..."
   Ему вспомнилось, как совсем недавно, совсем недавно он доказывал теорему, стоя у коричневой доски, с белым мелком, зажатым между большим, указательным и средним пальцами (если бы не мелок, этой щепотью вполне можно было бы перекреститься). Прямоугольный меловой брусок то бесследно проскальзывал по доске, то густо крошился, а юноша комментировал недолговечные записи уверенным и снисходительным отличническим голосом: "Если угол ? равен..."
   "Если я прощен, -- размышлял Павел, -- то спасение возможно для страшнейших грешников. А коли так, буду молиться обо всех знакомых -- и о некрещеных, и о самоубийцах... И о бесе-искусителе надо молиться, -- подумал он, улыбнувшись. -- Молю Тебя, Боже, и об искусителе моем бесе, имя же его Ты, Господи, веси".
   Светили фонари, звезды и луна. Поклонившись Богомладенцу, люди расходились по домам, подобно давнишним восточным волхвам, неторопливо возвращавшимся в страну гороскопов. Обгоняя остальных, легко и стремительно по дороге шел человек в фуфайке, продранной на рукаве, шел и, ничего вокруг не замечая, вопрошал: "Как мне отблагодарить Тебя, Господи?"
   И вдруг он остановился.
   -- Да! -- восторженно воскликнул он. -- Это будет лучшей жертвой!
   На него удивленно поглядели несколько прохожих, оказавшихся рядом, но вот он уже пошел, пошел молча и неторопливо, вот он уже свернул на боковую улицу, нам с ним не по пути и незачем о нем думать, скоро дойдем до дому -- и спать, спать, спать...
   Скучающий охранник в камуфляже и две кислоликие проститутки молчаливо курили на крыльце круглосуточного продовольственного магазина.
   -- Мой сосед идет, -- сказала одна из барышень.
   -- А ты разве бомжуешь? -- пошутил охранник.
   -- Он не бомж, он этажом выше живет, я -- на третьем, а он -- на четвертом, его дядя Паша звать.
   -- Твой хахаль, что ли? -- спросила вторая и расхохоталась, а потом продолжила вполголоса, на фоне смеха собеседников -- продолжила мрачно и ожесточенно: -- Алкаш отмороженный, мой батяня такой же, ненавижу...
   -- Он, вроде бы, и не пьет -- у него просто с головой непорядок. Он, кажется, с крыши свалился и с тех пор хромой и шизанутый. А пить -- не пьет.
   -- В каком это месте он хромой? -- полюбопытствовал охранник.
   -- Ой...
   Миновав яркий магазин, Павел продолжил путь, освещаемый скудноватым светом фонарей, звезд и луны. Однако внутри пешехода сияло такое солнце, что глаза невольно щурились и слезились, губы улыбались, а мысли были медленными, мягкими и словно масляными.
   "Это будет мой дар Тебе, Господи, -- думал он. -- Ты вернул мне разум, а я подарю его Тебе. Юродство Христа ради, высший путь служения Богу... Мне и убеждать-то никого не надо будет, что с ума сошел: убедил уже..."
   -- Не хромает, -- проговорил охранник, -- но лыбится, как придурок, это уж точно.
   -- Леш, он же еще вчера утром хромал, я видела...
   -- Значит, рождественское чудо, как у Диккенса, -- ухмыльнулся Леша.
   Он умудрялся совмещать работу магазинного цербера, а попутно и сутенера, с учебой в пединституте на филфаке и очень боялся, что не сдаст зарубежную литературу в эту зимнюю, зимнюю сессию.
  
   Стояла летняя теплынь, светило солнце и загнанно билось сердце, когда шестнадцатилетний Паша положил на мамину Библию записку ("Прости меня") и выбросился из окна. Вернувшись домой морозной рождественской ночью, Павел первым делом отыскал ту самую Библию, помолился по памяти и уснул, положив книгу под подушку. В первый год из трех, отделяющих ту ночь от нынешней больничной койки, Павел читал только Библию: сначала Новый Завет, потом Ветхий, затем вновь Четвероевангелие. И копил деньги на двенадцатитомные "Жития святых".
   Внешне жизнь его изменилась мало: он по-прежнему хромал, рассудив, что внезапное прямохождение было бы подозрительно; по-прежнему просил милостыню на кладбище возле собора, иногда отчебучивая что-нибудь эдакое для поддержания репутации; по-прежнему отдавал деньги, которые ему выплачивало государство, Марье Петровне, и она все так же вела хозяйство: покупала что надо и прибирала в его комнате.
   Курить Павел бросил, а зимой для сугреву пил чай из термоса -- очень даже удобно. Стоя с протянутой рукой, он молился о каждом проходящем; со временем он научился отличать прихожан от "захожан" и о "захожанах" молился усерднее. С последним ударом благовеста он шел на службу и после нее отправлялся домой, попутно разбрасывая в нищенские плошки утреннее подаяние. Заплатанные коллеги дружно решили, что теперь-то он точно сбрендил.
   Раз в месяц в одном из отдаленных городских храмов Павел исповедовался молодому священнику отцу Димитрию и причащался святых Христовых Таин.
   Откладывая малую часть нахристарадствованных денег, Павел к концу первого года скопил достаточно, чтобы купить на книжном рынке облюбованный двенадцатитомник "Жития святых" святителя Димитрия Ростовского, репринтное издание. В январе следующего года он принялся за январский том, а в декабре дочитал декабрьский.
   Встречаясь с житиями юродивых, Павел радовался, читал и перечитывал, сравнивал со своей жизнью и от жития к житию все более и более задумывался. "Они спали под открытым небом, поношения и побои принимали, обличали нечестивых, чудеса творили, им Христос и Богородица являлись, а я что?.."
   Когда Павел читал житие юродивой Исидоры, инокини Тавеннийского женского монастыря, светило майское солнце, орали коты и целовались влюбленные, а тела женщин, ходивших под окнами читаря, все более и более обнажались. "Иногда Исидора притворялась как бы бесноватой, дабы утаить пред окружавшими ее сестрами свои добродетели". На голове она носила тряпку вместо куколя, по этой тряпке ее и узнал старец Питирим, пришедший из Порфиритской пустыни, чтобы поклониться великой праведнице. Еще Исидора пила воду, оставшуюся после мытья посуды, и Павла затошнило, когда он читал об этом, и он подумал в сердцах: "Если чтобы войти в Царствие Небесное, необходимо такое питие... Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного! Господи Иисусе Христе, Сыне Божий..." Светило майское солнце.
   В январе следующего года, за год до болезни, Павлу стало нечего читать, и он купил учебник по истории России ХХ века. Кое-что он, правда, уже узнал из автобусных разговоров (троллейбусом он больше не ездил), и узнанное казалось настолько странным, что невольно думалось: "Ну ладно, я-то Христа ради юродствую, а они из-за чего?.." По вечноработающему кухонному радио вместо вестей с полей и концертов по заявкам передавали невесть что, и жить в этой странной стране, весьма отличной от СССР времен Андропова, было непривычно и неудобно, как неудобно смотреть даже незамысловатый фильм с середины.
   А первого января Павел услышал, что полумертвый Ельцин ушел в отставку и вместо него теперь будет воинственный Путин. Это известие взволновало всех гораздо больше, чем новогодняя пьянка, и Христа ради юродивый решительно отправился на книжный рынок, чтобы купить свою первую светскую книгу.
  
   -- ... А Бог разве поможет?.. -- риторически заключил Михаил Колобов, сказавший перед тем, что вера в Бога -- это что-то вроде самовнушения и что надеяться надо только на себя.
   -- Поможет, -- прошептал Павел Слегин, вспоминая, как три года назад...
   -- Ты что шепчешь, а? Плохо тебе? -- скрипуче поинтересовался старичок Иванов, приподымаясь на локте, и кровать его скрипнула тем же голосом.
   -- Нормально. Спаси Бог.
   -- А меня еще священники удивляют, -- продолжалась беседа у противоположной стены; клинобородый Саша Карпов обращался вроде бы к Колобову, но внимательным оком поглядывал на Слегина: ему хотелось растормошить этого странного Павла, втянуть в разговор, спор, но только бы не было этого высокомерного молчания... -- Удивляют меня священники. Простые люди, к примеру, пришли, помолились, ушли, им вроде как полегче стало. А священникам всю жизнь молиться, а бывают среди них молодые здоровые мужики. Неужели ж они так веруют, что им в бабьем платье ходить не стыдно?..
   -- Что ж это ты, Саша, на священников... -- укоризненно молвил Коля Иванов и тоже глянул на соседнюю койку, словно хотел добавить: "При нем".
   Павел молчал.
   -- Да у попов просто работа такая. Мы -- у станка, а они -- с кадилом. И получают побольше нашего, -- откликнулся Михаил. -- Я тут историю про одного попа знаю -- обхохочешься.
   -- Не надо, -- досадливо оборвал Карпов.
   -- Не надо? -- удивился Колобов.
   -- Не надо, -- подтвердил Иванов.
   Слегин перевернулся на бок, лицом к окну, и не к окну даже, а к тумбочке -- совсем не видно лица. Но, перевернувшись, закашлялся, сел, харкнул в баночку кровью, утер слезы. От сильного кашля иногда идут слезы.
   "Сегодня среда, -- подумал Павел среди внезапного значительного молчания. -- В четверг придет отец Димитрий, причащусь. Завтра уже, скоро..."
   И он улыбнулся, как улыбается младенец, тянущий к заплаканному лицу любимую игрушку.
   -- Павел, ты сиди побольше, ходить пробуй, -- посоветовал Саша Карпов извиняющимся тоном. -- А то, как говорится, в ВЧК могут вызвать.
   -- Мне врач говорила. Спаси Бог. До обеда посижу на стуле. Он со спинкой. Спаси Бог.
  
   ***
  
   За обедом Слегин пошел сам. Он уже второй день ходил в столовую -- да, именно так, прошлым утром он впервые посетил это заведение, оно было совсем рядом, но пока стоял в очереди к раздаточному окну, закружилась голова и пришлось привалиться к стенке. Нынешним утром все было слава Богу, а как же -- крепнем, выздоравливаем, скоро и в процедурную пойдем; да, надо сегодня же на вечерние уколы сходить. Ну, вот и столовая, и очередь небольшая -- слава Богу.
   Павел пристроился к короткохвостой очереди, и вскоре он уже протягивал тарелку разгоряченной девушке с половником, как тянул когда-то руку за милостыней. Пока девушка наливала пустоватые щи и оделяла хлебом, Слегин почти рефлекторно молился о ней, как молился, стоя на околоцерковном кладбище с протянутой рукой, обо всех проходящих.
   -- Дяденька, вы сядьте за столик -- столики свободные, -- весело напутствовала девушка с половником.
   -- Спаси Бог, так и сделаю.
   -- Следующий.
   Столиков было десять, половина из них пустовали, и Слегин, прошептав "Отче наш" и перекрестившись, сел в дальнем углу. Он принялся старательно хлебать щи, приговаривая мысленно: "Надо есть. Надо есть. Надо есть". И вдруг поперхнулся, сдержанно закашлялся, замолк и вновь посмотрел на полную женщину в цветастом халате, и смотрел неотрывно, пока та не вышла из столовой с порцией второго в руках.
   "Неужели она?.. -- смятенно думал больной. -- Похожа, очень похожа... Тоже здесь и тоже с воспалением -- привел же Господь... Как же тебя зовут, матушка? Дай Бог памяти... Раба Божия... Раба Божия... А может, и не раба Божия: крестика на ней тогда не было, точно, не было... Господи, дай памяти! Ленка, точно! Елена, значит... Царица Елена обрела крест Господень, Воздвижение -- двунадесятый праздник... Елена. Спаси, Господи, и помилуй сию Елену и пошли ей душевного и телесного здравия!"
   -- Мужчина! -- услышал он недовольный женский голос. -- Вы будете второе брать?
   -- Буду! -- спохватился Павел, мгновенно дохлебал щи, прошел через пустую столовую к раздаточному окошку и, протягивая тарелку, сказал смущенно: -- Простите Христа ради -- задумался.
   С картофельным пюре и квашеной капустой Слегин разделался уже в палате. Помыв тарелку, он вскипятил в кружке воду и заварил чай: больничный, как и предупреждал незабвенный Женя Гаврилов, был сущими помоями. Вода возле крупных чайных листиков все более и более бурела, а сами листики набухали и разворачивались, и наблюдать за этими метаморфозами было весьма приятно. Павел успел успокоиться после неожиданности, произошедшей в столовой, и решил, что если Елена увидит его и захочет поговорить, то они поговорят, а сам он ни искать встречи, ни избегать ее не будет. Однако с того самого дня он предпочитал брать еду в палату.
   Слегин пил крупнолистовой чай без сахара и припоминал грехи для завтрашней исповеди, старичок Иванов спал с открытым ртом, а Карпов и Колобов снова разговаривали о политике. Бородатый Саша, чем-то похожий и на Ленина, и на Солженицына, неторопливо констатировал, что другие страны уже не уважают нас, что соседи разбежались из Союза по своим углам, что у власти -- воры, что нет никаких идеалов, что по телевизору -- сплошная порнография... Миша, пятидесятилетний толстячок с лицом шкодливого, но добродушного мальчишки, отвечал, что раньше он по два часа стоял в очереди за пивом, и было только "Жигулевское", а теперь в каждом киоске...
   -- А цены?! -- тихоголосо возмутился Карпов и для сравнения привел тогдашние и теперешние цены на бензин, попутно заметив, что пива или чего покрепче он уже больше тридцати лет не пил.
   -- Ничего себе! -- изумился Колобов. -- Как же ты так, дядь Саш?
   -- А вот так. Ехал как-то утром: солнышко светит, трасса ровнехонькая, впереди Ленинград -- благодать Божия, одним словом. А я улыбнуться даже не могу: башка трещит с похмелюги. Ну, тогда я и дал зарок, что всё -- ни грамма больше.
   -- А кому дал зарок? -- заинтересованно спросил Павел.
   -- Просто дал зарок. Себе, наверное. По-моему, если мужик что сказал, то должен сделать -- иначе он не мужик.
   -- Здорово! -- восхищенно воскликнул Михаил, помолчал и, ехидно ухмыльнувшись, спросил: -- И так-таки ни разу ни грамма?
   -- Да.
   -- А женат ты уже был?
   -- Нет еще, я года через три после того женился.
   -- И неужели ж ты, дядь Саш, на собственной свадьбе ни грамма не выпил?! -- с торжественной риторичностью вопросил испытующий.
   -- Ни грамма, -- ответил Саша и с усмешкой добавил: -- Нам, даже когда бокалы били, вместо шампанского лимонад "Буратино" наливали.
   -- "Буратино"!.. -- и Колобов громогласно расхохотался, скрипуче корчась на кровати и колотя ладонью по ляжке; Павел тоже засмеялся.
   -- Что?.. -- вскинулся старичок Иванов и, когда взгляд его прояснился, загнусил: -- Совести у вас нету -- поспать не дадут...
   -- Прости, дядь Коль, -- извинился толстячок, просмеиваясь. -- Ты знаешь, какой среди нас трезвенник есть?
   -- Знаю, знаю... Он у нас святой. Он на свадьбе только лимонад... Слышали...
   -- До тихого часа, между прочим, еще двадцать минут, -- заметил Карпов.
   -- Слышали... -- повторил старичок, закрыл глаза и стойко перенес новую волну хохота.
   -- А как там, в Ленинграде? -- спросил чуть позже Колобов с тем чистым любопытством, с каким спрашивают внуки, сидящие на дедовых коленях.
   -- Очень красиво. Сейчас он уже, правда, Петербург -- в Петербурге я не был. Но в Ленинграде самое красивое место -- это Эрмитаж. Я всегда по нескольку часов выкраивал, чтобы сходить. Есть там один такой зал... ну-ка... да, как войдешь -- налево, на второй этаж -- и снова налево. Он огромный, весь белый с золотом и с огромными хрустальными люстрами. Там есть такие часы-павлин: огромная золотая клетка, а внутри дерево, трава, грибы, сова и павлин... Всё из золота, и каждый час павлин вертит головой и распускает хвост. А еще из этого зала есть выход в сад, на втором этаже настоящие деревья растут, трава, цветы -- висячий сад, чудо света!
   -- Бывает же такое... -- потрясенно пробормотал Михаил. -- А где ты еще был, дядь Саш?
   -- Да весь Союз, почитай, объездил. В Грозный съездить только не получилось, жалко. А сейчас там война.
   -- У меня брат недавно из Чечни вернулся, денег много привез.
   -- Сколько?
   Колобов сказал.
   -- Прилично.
   -- Он контрактник, им платят. Он сразу машину купил, "Волгу" новую, погулял хорошо. Еще он две гранаты привез: одну у мамы в деревне взорвал -- рыбу глушил, а другую бережет на всякий случай.
   -- Опять на войну не собирается?
   -- Хватит, навоевался.
   -- Молодец.
   Павел заинтересованно слушал.
   -- А вот я когда в армии служил, мне денег не платили. Но до чего здорово там было! -- произнес Колобов с внезапным воодушевлением, и приятственные воспоминания прозрачно засквозили в его взгляде. -- Я на китайской границе служил, на заставе. Эх, там и природа! И охота, и рыбалка, и грибы с ягодами. Здесь ты с удочкой, с бредешком -- если ведро наловишь, то это уж очень хорошо. А там речка шириной метра два и снастей никаких не было, а рыбы -- ужас. Мы прямо брали бочку и сетку-рабицу, и этой сеткой просто черпали рыбу и черпали. За час полную бочку начерпывали. Зубров били, медведей были. У медведей лапы отрубали, а остальное -- волкам, из когтей кулоны делали.
   -- А шкуры что же? -- поинтересовался Карпов и, заранее ужасаясь чужой бесхозяйственности, спросил: -- Неужто не снимали?
   -- Не снимали, дядь Саш. Мы их выделывать не умели. Беличьи шкурки, правда, брали на стельки для сапог, но они быстро трескались, вонять начинали -- дня на три хватало, а потом выбрасывали. Зато как этих белок стреляли -- обхохочешься. Солдаты вместо собак были: собаки лают, как белку увидят, а мы: "Товарищ старший лейтенант, белка!" Он ее из мелкашки -- бац: "Подбирай!" -- Михаил тихо рассмеялся.
   -- Как-то не похоже на армию, -- недоверчиво заметил Слегин.
   -- Просто на границе, поэтому и вольности такие. Нас вместе с офицерами и двадцати человек не насчитаешь, начальство далеко, так что мы летом по полдня в одних майках ходили. Да это еще что -- рядом метеостанция была, и там метеоролог жил, бобыль. А патроны от автоматов подходили к его карабину -- вот мы и меняли патроны на бражку. Хорошо!.. А как я там ел -- я так нигде не ел. И кормили, и охота-рыбалка, и еще на собак отпускалось по 5 кг сала в день -- ну, сала они, конечно, не видели, им и так хватало...
   Павел заснул с улыбкой, и последним, что он слышал, было: "Местные там чай странно пьют: мы -- с сахаром, а они -- с солью".
   -- Действительно, странно: они -- с солью, мы -- с сахаром, а ты, Павел, -- безо всего, -- произнес давнишний потусторонний знакомый уснувшего.
   -- Чего тебе? -- спросил человек, боеготовно сконцентрировавшись и попутно творя Иисусову молитву.
   -- Да ничего особенного, пришел засвидетельствовать почтение, -- рассеяно ответствовал бес.
   -- А еще что?
   -- А больше ничего. Елену ты уже видел сегодня -- почему бы и мне не заглянуть... Для полноты впечатления.
   -- Но тебе же, наверное, побеседовать хочется... Раз уж заглянул.
   -- Вовсе нет. Тебе хотелось бы беседовать с субъектом, который истошно орет и размахивает дубиной? Вот и я с молящимся человеком говорить не расположен. До встречи, приятель.
   Учтиво осклабившись и откланявшись, искуситель покинул сон Павла Слегина.
  
   ***
  
   -- Колобов, четырехсотая палата, спуститесь вниз, к вам пришли. Колобов, четырехсотая, спуститесь вниз. Колобов, четырехсотая.
   Все динамики на этаже пронзительно щелкнули и смолкли. В первые дни Павел вздрагивал, слыша подобные громогласные призывы: ему представлялось, что он в троллейбусе и что незримый водитель все объявляет и объявляет очередные остановки... Потом эта страшноватая ассоциация сменилась более нейтральной, и больной уже не вздрагивал.
   Михаил поспешно сложил в сумку пустые банки, надел спортивную куртку и вышел из палаты. У самых дверей он разминулся с человеком, одетым в пушистый, можно даже сказать курчавый, шерстяной свитер, синие джинсы и тапочки. Поверх серого свитера была повязана куцая белая накидка, сбившаяся назад и подрагивающая при ходьбе наподобие сломанных крыльев.
   -- Доброго здоровья! -- сказал человек, переступая порог палаты, и направился к кровати Слегина.
   Недавно проснувшись и еще не вполне освоившись в грубой реальности, тот с ужасом наблюдал приближение гостя. Он отчетливо помнил, как неделю назад сидел в убийственно-удобном психоаналитическом кресле, а к нему подходили и подходили одинаковые бесы в курчавых серых свитерах, синих джинсах и тапочках... Но ведь он уже проснулся -- неужели опять?!
   -- Здравствуй, Павел! Как говорится, пришел засвидетельствовать почтение, -- сказал нежданный гость.
   Больной хотел крикнуть -- и не мог, хотел перекреститься -- но рука не слушалась, он лишь смотрел на гостя, а гость с видимым недоумением глядел на Павла и поправлял накидку. Белая накидка округло улеглась на плечах посетителя, став похожей на священническую фелонь, и Слегин внезапно улыбнулся.
   -- Здравствуйте, отец Димитрий! -- радостно проговорил он. -- А я вас завтра ждал.
   -- Завтра само собой, а сегодня просто в гости зашел. Извините, Павел, но мне показалось, что я чем-то напугал вас...
   -- Так и есть, -- весело подтвердил тот. -- Садитесь, пожалуйста, на стул -- я вам сейчас все расскажу.
   -- Как на вокзале, -- заметил священник, усаживаясь и прислушиваясь.
   -- У меня тоже с вокзалом ассоциация, -- согласился больной. -- Скорый поезд такой-то прибывает на такой-то путь... А вы меня и вправду напугали.
   И Павел негромко и обстоятельно рассказал о домогательствах беса. Отец Димитрий, придвинув стул вплотную к сидящему на постели, внимательно слушал его рассказ; старичок Иванов с соседней койки тоже пытался вслушиваться, но вскоре бросил ввиду тихости и непонятности повествования.
   -- Надо же... -- задумчиво пробормотал батюшка и продолжил тихим исповедальным голосом: -- Ко мне ведь тоже приставлен один поганец из их ведомства, во сне иногда является. Говорливый, нагловатый, в костюмчике -- он мне представился даже, Иваном Федоровичем его зовут.
   -- Как Ивана из "Братьев Карамазовых"?
   -- С умным человеком и поговорить приятно, -- усмехнулся отец Димитрий. -- Давно перечитывали?
   -- В прошлом месяце закончил. Я когда диалог брата Ивана с чертом читал, о своем знакомом вспоминал.
   -- А ваш знакомый и сам не прочь о себе напомнить...
   -- Отец Димитрий, неужели же всем людям бесы являются? Для бесед... Во сне, а то и наяву... А?
   -- Наверное, только большим грешникам и большим праведникам. Я отношусь к первой категории, а к какой вы -- не знаю.
   -- Я же вам исповедовался и историю свою рассказывал. Какой из меня праведник?.. А на себя вы, по-моему, наговариваете.
   -- Павел, ничегошеньки вы обо мне не знаете, -- молвил иерей с мягкой грустью. -- Это даже как-то нечестно. Вы про себя рассказывали, а я про себя -- нет. Идеализировать священников -- это вообще большая ошибка. Идеализация -- она хуже клеветы: клевету можно опровергнуть, а в идеале можно только разочароваться. Один Бог без греха. А свою историю я вам сейчас расскажу. Знаете ли... -- отец Димитрий замялся и слегка покраснел. -- Мне кажется, что после моего рассказа мы сможем перейти на "ты". Все-таки ровесники, три года знакомы, а грешен я не меньше вашего.
   Батюшка опасливо огляделся и заговорил еще тише, так что даже Павлу было едва слышно. Впрочем, начала повествования Слегин не смог воспринять, радостно оглоушенный возможностью перехода на "ты".
   -- Надо же! -- усмехнулся отец Димитрий. -- Мне уже почти не хочется рассказывать. Чисто интеллигентская черта -- не разрушать благоприятного представления о себе, ни в чем не каяться, а тихо-мирно рефлексировать, как сказано в одном мудром фильме, "сделать гадость, а потом долго-долго мучиться"... Однако попробуем преодолеть. Дело в том, Павел...
   Павел вздрогнул, очнувшись от приятных раздумий.
   -- ... дело в том, что я всего лишь четыре года как священник, всего лишь четыре года. Восемь лет назад архиепископ благословил меня на левый клирос и на заочное обучение в семинарии. На третьем курсе был рукоположен в диаконы, на пятом -- в иереи, заканчивал семинарию уже священником. А до тех восьми лет относительной воцерковленности я, любезный Павел, был в секте.
   -- В секте?!
   -- Именно. Причем не в какой-нибудь протестантской, где хотя бы иллюзия христианства присутствует, а во вполне оккультной секте. Знаете ли, в те годы была мода на эзотерику, причем это, в отличие от дней сегодняшних, была вполне элитарная мода. Студенту-гуманитарию, каким я был тогда, любое "там что-то есть" казалось вполне революционным и безусловно положительным заявлением. И вдруг -- приглашение в тайное общество, с инициациями, с ритуалами, с бесконечными ступенями посвящения... Это вам не Церковь, где одни глупые бабки коленки протирают, а священники -- сплошь стукачи или переодетые гэбэшники! Это синтез науки и тайной мудрости Востока! Это религия одушевленного Космоса! Вот такая вот бяка была у меня в голове, Павел.
   Сейчас все эти оккультные секточки всего лишь сфера бизнеса: вводная лекция -- бесплатно, первая ступенька -- столько-то, вторая -- столько-то, третья -- и т. д., и т. п. Каждая ступенька дает некую сумму оккультных знаний, умений и навыков, увеличивает возможности посвященного. Очень похоже на сетевой маркетинг с рангами дистрибьюторов.
   Раньше было не так: те же ступеньки, но не за деньги, а по заслугам. Я был неглуп, умел убеждать, не отклонялся от общественной работы и, соответственно, довольно быстро шагал по лестнице оккультного познания. "Малых сих" я убеждал в надрелигиозности нашего тайного общества, в неприменимости к нему, скажем, христианской терминологии, однако чем выше я карабкался, тем больше убеждался в обратном. Безличностные космические силы и энергетические потоки внезапно оказывались очень даже личностными и требовали жертвоприношений. А Великий Астральный Свет носил, как выяснилось, более короткое имя -- Люцифер. Отношение к Православию на более высоких ступенях тоже менялось: из сборища дураков и гэбэшников Церковь превращалась в реальную силу, абсолютно враждебную нашей секте. Я решил, что врага следует знать в лицо, принялся изучать Православие и в результате стал православным священником.
   Отец Димитрий невесело улыбнулся, послушал молчание Павла и продолжил:
   -- Да, Павел. Я великий грешник. Две трети из тех, кого духовно соблазнил, я смог перетащить в Церковь. А одну треть -- не смог. И этой одной трети, если по справедливости, вполне достаточно для моего осуждения. Однако я надеюсь на милосердие Божие.
   Священник вновь замолчал, а Павел, чрезвычайно взволнованный, пытался подобрать нужные слова -- и не получалось.
   -- Может быть, вы и не зря меня за беса приняли, -- проговорил батюшка, неловко усмехнувшись. -- Хотя джинсы -- это случайность: матушка зимние штаны замочила, говорит -- грязные...
   -- Брат мой! -- воскликнул Павел, подобрав-таки слова, и трое остальных обитателей палаты, в том числе и вернувшийся Колобов, посмотрели на Слегина и его гостя.
   -- Братство во Христе гораздо лучше, чем братство во грехе, -- пробормотал отец Димитрий, разглядывая узор на линолеуме. -- И лучше бы нам бесы не являлись, хоть это и роднит нас. -- Он поднял стыдливо опущенную голову, посмотрел в глаза собеседника и улыбнулся. -- Но братьям сподручнее говорить друг другу "ты" -- тебе так не кажется?
   -- Кажется, -- уверенно ответил Павел и робко спросил: -- Как ты пришел к Богу? Евангелие? Богословская литература? Молитвенный опыт?
   -- Сначала -- Достоевский. Потом -- Евангелие и молитвенный опыт. А богословская литература -- уже в семинарские годы.
   -- Достоевский... -- удивленно повторил Павел. -- А я думал, что это тупиковый путь.
   -- В смысле?
   -- Слишком много грязи и страстей. А о Боге почти ничего -- только мельком, краем глаза или на горизонте. А в грязь и страсти попросту суют лицом.
   -- Вот именно! Ты слышал про апофатическое богословие?
   -- Богопознание через познание того, что не является Богом.
   -- Не всякий мой прихожанин столь сведущ.
   -- В прошлом году я много читал.
   -- Похвально. Однако вернемся к тому, что Федор Михайлович сунул тебя лицом в страсти и грязь. Самая естественная реакция в данном случае какая? Встать и отряхнуться. Движение прочь от хорошо описанной грязи -- это движение в сторону неописуемого Бога. А система координат в произведениях Достоевского истинно православная, так что рефлекторное движение читателя предполагается не в сторону какой-нибудь пустой нирваны, а в сторону всепрощающего Христа.
   Священник говорил уверенным, почти лекционным тоном, и Павлу вновь вспомнилось отличническое доказательство теоремы и стук мелка о доску и подумалось, что две трети подопечных отца Димитрия, которых он вырвал из секты и привел в Православие, -- это, вероятно, довольно большое количество людей.
   -- Вы, то есть ты, сказал "в сторону всепрощающего Христа", -- повторил Слегин. -- Но разве Он всех прощает?
   -- Срезал, -- похвалил батюшка. -- Милосердие Бога безгранично, мы с тобой это на себе испытали. Однако простить и спасти Он может только того, кто хочет быть прощенным и спасенным и выполняет указания Врача. Словом, если хочешь бессмертия -- принимай лекарство от смерти, то есть причащайся, а перед причастием -- кайся в грехах. Это я не тебе, Павел, говорю -- это я общо. А кто не желает принимать лекарства, тот умрет, и Врач тут совсем не виноват.
   -- Кажется, диакон Андрей Кураев такое развернутое сравнение приводил.
   -- Да и не он один, -- заметил отец Димитрий и процитировал: -- "Отче Святый, Врачу душ и телес наших..." Забыл, что ли?
   -- Не забыл, -- ответил Павел и улыбнулся.
   -- Ну, вот и хорошо. Раз не забыл -- скоро поправишься. Я завтра часов в восемь приду. Будь готов.
   -- Всегда готов.
   Посмеялись и помолчали.
   -- А ты сегодня намного лучше выглядишь, чем в прошлый раз, -- похвалил священник. -- Тогда совсем доходягой был.
   -- Лучше. Со вчерашнего дня уже сам в столовую хожу.
   -- Молодец.
   -- А еще меня вчера на флюорографию возили, в коляске. Флюорографию на первом этаже делают, я бы не дошел.
   -- Приятно, когда тебя возят?
   -- Скорее стыдно.
   -- Очень хорошо, Павел. А результаты уже известны?
   -- Врач говорит, что организм отреагировал на лекарства и есть улучшения.
   -- Ну, вот и славно. Павел, мне идти пора. Завтра увидимся.
   Священник встал со стула, а больной -- с кровати; священник протянул руку, а больной пожал ее.
   -- До завтра, Павел.
   -- До завтра, отец Димитрий.
   -- Это был твой брат? -- спросил у Слегина Колобов, когда посетитель ушел.
   -- По плоти -- нет, по вере -- да, по духу -- скорее отец, нежели брат.
   -- Не понял, -- простодушно констатировал Михаил.
   -- Завтра утром поймешь, -- улыбчиво пояснил Павел.
  
   ***
  
   Однако до утра еще нужно было дожить: утру предшествовали вечер и ночь. Вечером Павел самостоятельно сходил на уколы, помолился в пальмовой молельне, глядя куда-то сквозь оконное стекло и заснеженный пустырь, и отправился спать.
   В ночном сне ему приснилось позднее зимнее утро, черно-белое кладбище и цветные небо, солнце, купол. Слегин шел в церковь к большому празднику и по собственному умонастроению вдруг понял, что он не Павел, а дядя Паша, и ему стало грустно, как бывает грустно душе, возвращающейся в тело после клинической смерти.
   Дядя Паша рыкнул, прогоняя странную грусть и пугая прохожих, после чего по-крабьи заковылял далее. Глаза его (прямосмотрящий и скошенный к носу) глядели вниз, туда, где ступали его ноги (здоровая и покалеченная). Вверх смотреть было незачем: он и так знал, что в воздухе кишмя кишат бесы и оттого воздух похож на кипящую воду с бесами-чаинками.
   Обычно дядя Паша в церковь не ходил: не дурак же он в конце концов -- какие в аду церкви?! Однако на Крещение он регулярно заглядывал на церковный двор посмотреть, как люди давят друг друга, ругаются и чуть ли не дерутся из-за святой воды, -- и хохотал до изнеможения. Нынче церковный двор вновь был забит людьми с пустыми бидонами, трехлитровыми банками и пластиковыми бутылками, и это было очень смешно. Но на сей раз какое-то чувство, столь же непонятное, как и недавняя грусть, втолкнуло дядю Пашу в храм.
   Народу было не очень-то много: большинство стояло снаружи в ожидании водосвятного молебна. Дядя Паша уже довольно давно выяснил, что на клиросах поют матом, а прихожане ничего не замечают, и это было уморительно, но слушать все-таки не хотелось. Теперь же в храме совершалось что-то необычное: через открытые Царские врата было видно, что в алтаре какого-то мужчину с испуганным и откуда-то знакомым лицом, бородача, одетого в белое, водят вокруг престола, ставят на колени, подводят к архиерею... Наконец иерарх возгласил:
   -- Аксиос, аксиос, аксиос!
   "Иностранное ругательство", -- решил дядя Паша и подпел по-русски:
   -- Накося, накося, выкуси!
   На него возмущенно посмотрели, и он, посмеиваясь, пошел из храма, а с клироса неслось вдогонку:
   -- Достоин! Достоин!
   -- Достоин... -- повторил дядя Паша и тревожно подумал: "Откуда же я его знаю?.."
   Подумав так, человек раздвоился и в упор посмотрел на свое щетинистое лицо со скошенным к носу глазом. "Этот глаз надо запомнить", -- понял Слегин.
   "Глаз!" -- мысленно воскликнул Павел, проснувшись.
   Он посмотрел на часы, поспешно оделся и отправился в пальмовую молельню. Там он прочитал утренние молитвы и молитвы перед причащением, а канонов читать не стал, не надеясь на свою память. До прихода отца Димитрия он успел вернуться. На этот раз священник пришел в широкорукавной рясе и скуфейке, с епитрахилью, крестом и дароносицей на груди, и ошеломленный Михаил Колобов понял, почему вчерашний посетитель Слегина, не являясь братом по плоти, может быть братом по вере и духовным отцом.
   После причащения Павел спросил:
   -- Отец Димитрий, а вас (тебя то есть -- никак не привыкну)... Тебя, случаем, не в праздник Крещения рукополагали? Не в соборе?
   -- Да, -- удивленно ответил батюшка. -- Завтра ровно четыре года будет.
   -- Я, оказывается, видел... тебя тогда. У тебя довольно испуганное лицо было.
   -- Как это ты запомнил, интересно?
   -- Во сне сегодня увидел.
   -- Надо же... А там, когда диакон тебя водит то вокруг престола, то архиерею руку целовать, вообще ничего не соображаешь. Испуганное лицо... -- Священник рассмеялся и продолжил: -- Да, четыре года. А сегодня вечером я буду воду в проруби святить, многие моржевать придут. Вообще-то, от крещенской воды еще никто не заболел; может, и я искупнусь... Да, праздник великий! Ну, Павел, поздравляю тебя с принятием святых Христовых Таин, с наступающим праздником тоже поздравляю. А я пойду. Выздоравливай.
   Павел поднялся с постели и взял благословение, после чего они с отцом Димитрием троекратно расцеловались.
   -- В следующий четверг приду причащать; может, и среди недели забегу. Ну, до встречи! -- попрощался батюшка.
   -- До встречи! -- ответил Слегин.
   -- До свидания! -- дружно сказали остальные больные.
   -- До свидания! -- ответил священник, улыбнулся и вышел.
   Через минуту в палату влетела миловидная сестричка по имени Света, та самая, которую очень хвалил Женя Гаврилов, -- впрочем, Павел лежал уже одиннадцатый день и имел не один случай убедиться в правоте Жени. Влетев в палату, Света на мгновение застыла, как девочка, играющая в прятки и достигшая наконец убежища; вся ее ладная фигурка и в особенности курносое личико были пропитаны напряженной растерянностью.
   -- Доброе утро, -- сказала она, очнувшись. -- Я вам градусники принесла. Сейчас шла сюда, а мне навстречу -- поп! Настоящий! В рясе, с крестом! У меня аж мурашки по коже: я из-за угла -- и он из-за угла...
   -- Это отец Димитрий, он к Павлу приходил, -- готовно сообщил Колобов.
   -- Да?.. -- Девушка заинтересованно посмотрела на Павла. -- А вам, Слегин, с сегодняшнего дня дышать назначили. До поста дойти сможете?
   -- Смогу. А в каком смысле дышать?
   -- Пойдемте, -- сказала Света с лакомой улыбкой. -- Я вам все объясню.
   -- Когда моя дочка так улыбается, я ее убить готов, -- проговорил Михаил после исчезновения медсестры и больного.
   -- Она дочка тебе? -- уточнил Иванов.
   -- Нет, конечно. Просто улыбка одинаковая.
   А тем временем Слегин и белохалатная Светлана медленно шли по коридору, и Павел, слегка задыхаясь, спрашивал:
   -- Простите, сестра... но разве вы раньше... не видели здесь... священников?
   -- Я здесь недавно работаю, -- ответила та, подавляя ножную прыть. -- Уже скоро...
   Скоро они и впрямь подошли к медпосту -- трехстенному закутку с деревянным ограждением, "похожим на стойку бара", -- подумал бы кто-то. "Высотой как поручень возле троллейбусного окна", -- отметил Павел. Часть ограждения была отделена и посажена на петли; ее-то Света и толкнула, пригласив больного войти. Сразу за ограждением располагался стол с телефоном, вдоль боковых стен стояли шкаф с медикаментами и диван, возле пухлого диванного валика притулился рахитичный столик на колесиках, увенчанный замысловатым аппаратом.
   -- Присаживайтесь вот сюда, ближе к краю, -- предложила медсестра, легко обезглавливая ампулы, вытягивая из них лекарство и впрыскивая его в какой-то полупрозрачный пластмассовый стаканчик. -- Сейчас будем дышать, -- пояснила она, присоединяя стаканчик к шлангу аппарата и закрывая сверху клювообразной насадкой. -- Вот вам пока градусник. Дышать будете десять минут, заодно и температуру смеряете. -- Она щелкнула переключателем, аппарат заурчал, а жидкость внутри стаканчика забурлила. -- Мундштук берете в рот, вдыхаете только ртом. Когда вдыхаете, нажимаете вот на эту кнопку, выдыхаете через нос. Понятно?
   Павел кивнул, нажал кнопку под клювом мундштука, вдохнул влажный лекарственный воздух, отпустил кнопку, выдохнул через нос, нажал кнопку... В палате он сплюнул в раковину и почистил зубы, а потом позвали завтракать.
  
   В палате N 0 завтракали только двое -- Слегин и Колобов. Карпов тоже взял завтрак, но лишь тоскливо глядел на стынущую молочную вермишель с пенками: анализ крови нужно было сдавать натощак, а медсестра-кровопускательница задерживалась. Иванов и вовсе не ходил на завтрак, поскольку успел хорошенечко наесться домашними подношениями, и теперь спал с полуоткрытым ртом.
   Доев, Михаил очень медленно (чтобы не скрипнула) поднялся с постели, выудил из тарелки длиннющую (вероятно, специально отложенную) вермишелину и со шкодливым выражением на лице пошел на цыпочках к почивающему старичку Иванову. Павел и Саша заинтересованно наблюдали, как озорник, достигнув цели, принялся водить влажной вермишелиной по ладони спящего, а ладонь судорожно вздрагивала, взмывала в воздух, пытаясь избавиться от навязчивой мухи... Наконец Иванов проснулся, оценил ситуацию и, повернувшись к соседней кровати, озадаченно сказал:
   -- Павел, вот ты умный. Вот ты объясни мне -- что этот шельмец делает?
   -- Озорничает, -- ответил Слегин и, не в силах сдержаться, расхохотался.
   -- Дядь Коль, обедать уж пора, а ты спишь! -- сообщил шалун.
   -- Да иди ты отсель! -- сердито ответил разбуженный, глянул на часы и добавил: -- Ой, ну и дурак!
   -- Скажи спасибо, что он тебе "велосипед" не сделал, как в армии, -- проговорил сквозь смех Саша.
   -- Спасибо.
   -- Карпов, кровь сдавать! -- сказал кто-то, не заходя в палату.
   -- Наконец-то, -- обрадовался тот и поспешно вышел.
   До его возвращения Слегин доел вермишель и узнал, что "велосипедом" называется довольно жестокая шутка: спящему вставляют между пальцами ног спички, поджигают и смотрят.
   -- Тебя, похоже, выписывать собираются, -- предположил Колобов, взглянув на вернувшегося однопалатника: одна рука Карпова была согнута в локте, а большой и безымянный пальцы другой руки сжимали ватку. -- И из вены, и из пальца. И ты ведь утром еще мочу сдавал?
   -- Сдавал, -- гордо подтвердил Саша. -- А к десяти на флюорографию пойду.
   -- Точно -- выписывают.
   -- Смотря какие результаты будут. Ты, Миша, не говори пока ничего -- вдруг сглазишь. В любом случае будем лежать до победы.
   -- Ага, -- мрачно проговорил Иванов. -- До 9 мая.
   Весело было этим утром в палате.
   Во время обхода Мария Викторовна сказала, что Павел выглядит намного лучше и спросила, продолжается ли кровохарканье.
   -- Вчера было раза три, сгустками, а сегодня -- нет, -- ответил Слегин.
   -- Хрипы не прослушиваются, -- комментировала врач. -- Это славно. Дышать ходили?
   -- Да. На уколы я со вчерашнего вечера тоже сам хожу.
   -- Это замечательно. Набирайтесь сил, не залеживайтесь. Со следующей недели вам уже можно будет на дыхательную гимнастику ходить.
   -- Лет двадцать гимнастикой не занимался.
   -- А зря.
   Иванову Мария Викторовна ничего не сказала, а Колобову посулила бронхоскопию назавтра.
   -- А что это за зверь? -- полюбопытствовал Михаил.
   -- Это такое обследование. Через нос вам введут в легкое трубочку с оптической системой и посмотрят, что у вас там интересного. По ощущениям чуть-чуть неприятнее, чем гастроскопия, но в целом терпимо.
   -- Ну ни хрена себе! -- взревел Михаил, заметно побледнев.
   -- Колобов, не выражайтесь.
   Старичок Коля хихикнул, а доктор перешла к Карпову.
   -- Вас, Карпов, можно поздравить. Завтра на выписку.
   -- А результаты анализов? -- радостно спросил Саша.
   -- Результаты должны быть хорошими. Впрочем, после обеда принесут снимок, и я вам скажу точно.
   -- Тебя на выписку, а меня -- на бронхоскопию, -- жалобно проныл Колобов, когда Мария Викторовна удалилась. -- Тебе хоть делали эту гадость?
   -- Нет. Сначала назначили, а потом отменили... У меня ведь сердце.
   -- И что?
   -- Могло не выдержать. Там, говорят, когда ее делают, шприц специальный держат наготове. Чтобы если сердце остановится...
   -- Ну ни хрена себе! -- взвыл Михаил, схватил сигареты и выскочил из палаты.
   Павел сотворил молитву Иисусову и перекрестился, прибавив мысленно: "Господи, избави мя от бронхоскопии!"
   После обеда Мария Викторовна сообщила Карпову, что снимок хороший.
   -- Слава Тебе, Господи! -- воскликнул Саша. -- Обрадую теперь баушку.
   "Баушка" пришла после тихого часа и, узнав новость, радостно перекрестилась.
   -- Слава Богу! А я хотела завтра водички тебе принести.
   -- Вместе за водичкой сходим, вместе. Меня утром выпишут -- сразу и пойдем. Тут как раз церковь рядом. Самую большую свечку Богу поставлю! Чтобы уж никогда, никогда так не болеть! Сорок дней лежал! Хорошо ты меня, баушка, мороженым покормила...
   -- Приятное хотела тебе, дурню, сделать. Кто ж знал, что ты такой нежный?
   -- Да я не в обиду, я так...
   -- Так ты, дядь Саш, из-за мороженого здесь? -- встрял Михаил.
   -- Из-за мороженого, -- живо откликнулась старушка. -- Я, дура, его побаловать хотела, а он только с мороза пришел, не согрелся, а потом ему опять уходить было нужно -- опять не согрелся. Так и началось.
   Поздним вечером в палату, как всегда, пришла медсестра и сделала старичку Иванову несколько уколов. Несмотря на ликующее настроение, Карпов не сдержался и проворчал:
   -- Работают, как папа Карло, а получают, как Буратино на мороженое. Это ж надо -- за такие деньги в чужие задницы заглядывать! Эх, демократия!..
   "Почему как Буратино на мороженое?" -- подумал Павел, отходя ко сну. Поразмыслив, догадался. Догадавшись, заснул.
  
   Его разбудило радио.
   -- Сегодня Русская Православная Церковь отмечает великий двунадесятый праздник -- Богоявление, -- сообщил диктор с той же деловитостью, с какой рассказывал минуту назад о подрыве российского бронетранспортера чеченскими боевиками. -- Другое название этого праздника -- Крещение. По преданию, в этот день Иисус Христос крестился в Иордане посредством Иоанна Крестителя. Когда Иисус выходил из воды, разверзлись небеса, и Дух Святой в виде голубя сошел на Него, и был глас с неба, глаголящий: "Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение". Так были явлены все три ипостаси Пресвятой Троицы. Вчера вечером и сегодня утром по всей России были отслужены торжественные водосвятные молебны. Освящалась вода в прорубях, и некоторые смельчаки купались там. Сложно сказать, что придавало им смелости -- вера или же выпитое спиртное...
   -- Господи, помилуй нас, грешных! -- прошептал Павел и принялся одеваться.
   После завтрака медсестра Света принесла обеденную порцию таблеток и поздравила всех, а в особенности Павла ("Почему в особенности?" -- "Ведь вы же верующий") с праздником. Карпову таблеток уже не полагалось, а Иванову принесли целую горсть.
   -- Саш, твои теперь, наверное, мне достались, -- прокомментировал старичок Коля, на что Саша ответствовал:
   -- "Пить так пить", -- сказал котенок, когда его несли топить... Что-то я волнуюсь, мужики!
   -- Да ладно тебе, дядь Саш! -- раздраженно проговорил Михаил. -- Тебе нынче домой идти -- не на бронхоскопию.
   -- Господи! Пусть никогда я больше сюда не попаду! -- воскликнул Карпов, глянул по сторонам и широко перекрестился.
   -- Нервишки... -- пробормотал Колобов.
   Павел встал с постели, подошел к перекрестившемуся и тихо спросил:
   -- Саша, а почему ты крестика не носишь?
   -- Павел, а я, может, и некрещеный. Не знаю даже, считается это или не считается... Ты сядь, пожалуйста, вот сюда, на стул, -- я тебе расскажу. В общем, попов тогда было мало, да и крестить в церкви боялись, -- короче, меня крестила бабка. Это считается?
   -- Считается, -- с удовольствием объяснил Слегин. -- Только в церкви сразу же за таинством крещения совершают таинство миропомазания. А бабка его, естественно, совершить не могла. Миропомазание -- это великое таинство. Слышал, наверное, что царей называют помазанниками Божьими. Это из-за того, что при восшествии на престол их второй раз в жизни мажут миром. А первый раз -- при крещении, так что сходи в церковь, купи крестик и дополни таинство. В воду тебя уже окунать не будут, а миром помажут.
   -- Вот как, оказывается, тебя разговорить можно, -- усмехнулся Карпов. -- А насчет таинства -- не знаю, пока. Я ведь в Бога не очень верую. Вот баушка моя -- та верует. А мы с ней всю жизнь душа в душу. Я не пью -- она и не ругается. Вот я и думать стал: если там все-таки есть что-то, то мне бы и дальше с ней хотелось, с баушкой. А то ВЧК да ВЧК -- страшно.
   -- Саша, я дам тебе телефон отца Димитрия. Если надумаешь -- позвони. Кстати, креститься или дополнить таинство можно и дома. Он придет и все сделает.
   -- Спасибо, Павел. Я подумаю. Где-то тут у меня была ручка с бумажкой...
   На обходе Мария Викторовна поздравила Карпова и выдала ему анамнез, а Колобову сообщила, что бронхоскопия переносится на понедельник, поскольку не удалось достать талончик. В ответ на эмоциональные возгласы Михаила врач попросила его прекратить истерику и быть мужчиной. На этом обходе был осмотрен еще один больной -- новенький, расположившийся на свежезастеленной кровати Карпова, то есть на бывшей кровати Карпова, в то время как сам Саша скромненько сидел на легком деревянном стуле с сумкой на спинке, словно и не лежал здесь Саша сорок дней, а лишь заскочил на минутку проведать кое-кого, и уже пора восвояси, под ручку с "баушкой", ждущей за дверью. Перед уходом он услышал занимательное -- такое, о чем можно рассказать супруге или приятелю:
   -- Ну, я и попал! -- воскликнул новенький, парень лет двадцати.
   -- Все мы тут попали... -- пробормотал Михаил.
   -- А у меня свадьба через неделю, -- нервно пояснил парень.
   -- Н-да-а... -- протянул Саша Карпов, попрощался со всеми за руку, пожелал скорейшего выздоровления и ушел.
   Слегин взял телефонную карточку и тоже вышел. В коридоре он позвонил Марье Петровне и попросил принести крещенской воды и двенадцатый том Достоевского.
   -- После тихого часа? Хорошо, буду ждать... Там окончание "Братьев Карамазовых" и рассказы. Рассказы я не успел прочитать, так уж вышло... Не надо колбасы, не надо. Лучше уж сыра, если на то пошло... Ну, спаси Бог. До встречи.
   Павел повесил трубку, повернулся, чтобы идти в палату, и застыл: в двух шагах от него стояла Елена и умоляюще смотрела снизу вверх. Она стояла на коленях.
   -- Прости меня, Павел, -- сказал женщина.
   -- Бог простит, -- ответил мужчина, опускаясь на колени, так что расстояние между собеседниками сократилось до одного шага. -- И ты меня прости, Елена.
   -- За что?!
   -- До больницы я ни разу не молился о тебе. О бесе-искусителе молился, а о тебе -- нет.
   "Все женщины в больнице ходят в халатах: медсестры и посетительницы -- в белых, а больные -- в цветастых, -- подумал Павел, глядя на отворот женского халата, шею, новенькую тесемку на шее... -- Вот оно! Раба Божия Елена... Вот зачем эта встреча!"
   И Павел ясно вспомнил, что тогда креста на ней не было. Был только один крест -- его собственный. И этот крест однажды зацепился за ее грудь, и Паша испугался, что цепочка порвется. Но цепочка выдержала, и юноша закинул крест на спину.
   Павел посмотрел в глаза Елены и улыбнулся.
   -- Ты изменился, -- сказала она. -- Не хромаешь, глазом не косишь, бороду отпустил.
   -- И в здравом уме к тому же, -- улыбчиво добавил Павел. -- Помнишь, Елена, когда Христос изгнал из бесноватого легион бесов, люди увидели того человека одетым и в здравом уме и ужаснулись. Ты не ужасаешься -- ты плачешь. Это нормальная реакция.
   Женщина плакала, а мужчина неторопливо говорил: он знал, что Господь не допустит, чтобы кто-нибудь помешал разговору.
   -- Когда ты окрестилась?
   -- В прошлом году, в сентябре.
   -- На Воздвижение Креста Господня?
   -- Да, как ты догадался?
   -- Царица Елена... -- загадочно ответил Слегин.
   -- Ой, Павел! -- воскликнула Елена и рассказала, что после того, как выскочила из троллейбуса, бегала по ночному городу и кричала, пока не охрипла, а потом была больница, пульмонология. Кондуктор вылечилась и почти забыла причину болезни, но на следующее Рождество опять попала в больницу с воспалением легких. С середины декабря женщина взяла отпуск и упорно сидела дома, но все-таки заболела. Это было год назад.
   -- Когда я окрестилась, я думала, что в четвертый раз уже не заболею. Теперь я поняла.
   -- Я думаю, в следующем году все будет в порядке, -- сказал Павел.
   Точнее, он знал, что в следующем году все будет в порядке. Знал он также и содержание рассказа Елены: было достаточно тогдашнего бегства в морозную ночь и нынешней тесемочки от крестика, чтобы размотать трехлетний свиток. Павел не знал одного: есть ли у Елены муж. Рассеянно слушая ее рассказ, Слегин думал: "Может, мне жениться на ней? Если спасусь я, спасется и она. Если спасется она, спасусь и я".
   -- Ты замужем? -- спросил он.
   -- Да, -- ответила она.
   "Слава Тебе, Господи, -- поблагодарил Павел. -- Не дал мне, по грехам моим, тяжелого креста".
   -- Вы венчались?
   -- Нет. Но я уговорю его, обвенчаемся.
   -- Бог в помощь. Я помолюсь, чтобы уговорила.
   -- Спасибо.
   -- "Спаси Бог" говорить надо. Учишь вас, учишь...
   -- Спаси Бог.
   -- Ну, вот ты и улыбнулась.
   -- Ты правда простил меня?
   -- Простил. А ты простила, что я о тебе не молился?
   -- Простила. Но теперь-то не забывай.
   -- Не забуду. И ты не забывай обо мне молиться.
   -- Я -- о тебе?
   -- Именно. Прощай, -- сказал Павел и поцеловал женщину в лоб.
   Та посмотрела на него слезящимися глазами и, не посмев прикоснуться губами к его лицу, поцеловала в правое плечо.
   -- Ну, так не пойдет! -- запротестовал он, поднимаясь с колен и подавая Елене руку. -- Мы теперь брат и сестра.
   Они троекратно расцеловались.
   -- Прощай, Павел.
   -- Прощай, Елена.
   Только Бог был свидетелем их разговора.
  

Неделя третья

  
   -- Опять в этих креслах?! -- возмутился Павел и принялся усердно творить молитву.
   -- Извини! -- поспешно проговорил бес, и под человеком оказался деревянный больничный стул. -- Не молись пока, пожалуйста. У меня к тебе серьезный разговор.
   Сам искуситель униженно утопал в психоаналитическом кресле, расположенном по другую сторону пустого журнального столика.
   -- Три года назад у тебя тоже был ко мне серьезный разговор, и после него я решил выпрыгнуть из окошка, -- напомнил Павел, продолжая мысленно проговаривать коротенькую молитву.
   -- И выпрыгнул бы, если бы тебя не помиловали, -- с отвращением проговорил черт. -- Человеческая трусость плюс Божественный произвол -- равняется рождественское чудо... Впрочем, сейчас уже поздно об этом. Сейчас я просто хочу, чтобы ты прекратил молиться и выслушал меня. В память о той несправедливости.
   -- В память о той несправедливости я ежедневно молюсь о тебе. Кстати, выглядишь ты неважно: бледный, пот градом...
   -- А скоро и вовсе исчезну. Мне очень трудно здесь оставаться. Смилуйся, Павел!
   -- Хорошо. Аминь. Говори.
   Павел почувствовал себя пустынником, зачем-то засыпавшим родник; и хотя ясно было, что родник никуда не делся, что его можно легко отрыть и вновь напиться воды, исподволь думалось о смерти от жажды. Бес ухмыльнулся, и на столике возникла бутылка газировки.
   -- Чтобы не думалось, -- прокомментировал он. -- А вообще-то, Павел, внутренне ты поэт. Ума не приложу, отчего ты стихов не пишешь.
   -- Говори, зачем пришел.
   -- Пришел я рассказать об одном твоем грехе. Мне этот грех не нужен. Лучше уж я тебя на чем-нибудь другом поймаю.
   -- Мне даже Ангел-хранитель о моих грехах не рассказывал. А ты-то с какой стати?
   -- Повторяю для тугоухих: мне этот твой грех не нужен. Ты меня этим твоим грехом уже достал. Надо мной коллеги смеются из-за этого твоего греха.
   -- То есть молиться о тебе -- грех, -- заключил Павел.
   -- Догадлив, однако, -- иронично сказал черт. -- А раньше догадаться не мог?
   -- Я и сейчас не уверен, что это грех. Говорят, некий святой молился о падших ангелах. А я же не обо всех -- я только о тебе...
   -- Наговорили на твоего святого. А ты -- просто дурак, и моя задача -- доказать тебе это.
   -- Не очень-то ты учтив, -- с усмешкой заметил человек. -- Доказывай, конечно, только я верю, что Бог может простить любого кающегося грешника, если он и меня простил, и отца Димитрия.
   -- Я, кстати, знаком с Иваном Федоровичем.
   -- С искусителем отца Димитрия?
   -- Так точно. Интересный чертяка, диалектик, Гегеля цитировать любит, -- с искренним воодушевлением охарактеризовал бес.
   -- Надо же, -- удивился собеседник.
   -- А он вообще философией увлекается. Я-то все больше по изящной словесности специализируюсь (псевдонимчик ему тоже я придумал), а он -- голова: с Флоренским на Соловках беседовал и с Кантом тоже, за завтраком, -- уточнение лукавый почему-то произнес юмористически.
   -- Ай да Иван Федорович! -- воскликнул Павел, развеселившись. --Ты бы и себе, что ли, псевдонимчик придумал. А то неловко даже.
   -- Себе? Пожалуйста. Зови меня Вергилием.
   -- Вергилия не читал. Знаю, что жил давно и был поэтом.
   -- Главное -- не то, что он был поэтом, -- умненько произнес черт. -- Однако вернемся ко мне, грешному. Настолько грешному, что молитва обо мне является грехом.
   -- А я по-прежнему считаю, что Бог может простить любого кающегося грешника, -- упрямо спостулировал человек. -- Главное -- раскаяться.
   -- Давай-ка привлечем гелевскую триаду, -- малопонятно изрек бес. -- Твое заявление было тезисом, мое опровержение будет антитезисом, а то, что в результате образуется в твоей голове, вполне можно назвать синтезом. Предположительно синтез должен быть такой: "В принципе я прав, но об этом засранце молиться греховно".
   -- Сначала выскажи антитезис, -- предложил Павел. -- А синтез -- это уже мое дело.
   -- Разумеется, -- согласился нечистый и начал излагать свои доводы. -- Во-первых, Бог прощает не каждого кающегося грешника. Иуда, например, и раскаялся, и деньги возвратил, и вешаться пошел -- а Бог его не остановил. Во-вторых, Бог может смилостивиться над грешником просто так, из самодурства. Твой новозаветный тезка, например, не каялся, преследовал себе христиан и в ус не дул -- а Бог его просветил, рядом с Петром поставил. В-третьих, на падших ангелов милосердие Божие не распространяется, и потому молиться о нас -- ошибка, то есть грех.
   До этого момента черт говорил с уверенностью и снисходительностью отличника, доказывающего у доски теорему, и Павел припоминал свои школьные годы и прошлый год, и три продольные морщины все глубже и глубже проступали на его лбу. Но после тон чертячьего рассказа изменился, стал нервным и проникновенным, и морщины на Павловом лбу обмелели: человек внимательно слушал.
   -- Послушай, Павел, -- говорил бес. -- Я ангел, хотя и падший, я слуга, посланник -- не более. Я свободен в гораздо меньшей степени, чем любой человек. Скажу сразу, что в этом веке, до конца времен, ни я, ни кто-либо из бесов не был прощен и не будет. Есть надежда на прощение лишь в веке будущем, после Страшного Суда, однако ваши за эту надежду предали Оригена анафеме. И вновь повторюсь, Павел: я -- слуга, и смогу раскаяться лишь по примеру моего владыки.
   -- Но неужели вам нельзя отпасть от сатаны, как он когда-то отпал от Бога? -- воскликнул человек.
   -- Пока еще никто не отпадал, -- ответил черт. -- Человекам это возможно, пока они здесь, а бесам -- нет. У вас есть причастие, у вас души пластичные, вы можете грешить и каяться. А мы не можем измениться, пока Бог нам этого не позволит. Ради вас Христос Себя в жертву принес, а к нам Он только однажды заглянул -- разломал ворота и души ветхозаветных праведников вывел. Это, знаешь ли, как атомный взрыв для нас было -- очень страшно...
   Он прикрыл глаза и замолчал, а Павлу было до слез жалко падшего ангела и хотелось молиться, молиться, молиться о бесплотном грешнике, но человек уже понимал, что так он лишь причиняет боль самозванному Вергилию, погруженному в психоаналитическое кресло.
   -- Ладно, я не буду за тебя молиться. Но после Суда я буду просить о тебе у Господа.
   -- Синтез вполне приемлемый, -- оценил бес. -- Благодарю. А почему ты не зовешь меня Вергилием?
   -- Я читал "Божественную комедию". Мне такой поводырь, как ты, не нужен.
   -- Браво! -- восхитился лукавый. -- Тебе тогда было пятнадцать лет, а я заглядывал в книгу из-за твоего левого плеча и бранил переводчика. Впрочем, разве мог он переложить на грубый русский язык те драгоценные терцеты?
   -- Ты эстет, -- констатировал Павел.
   -- А кем мне прикажешь быть? -- риторически вопросил черт. -- Наслаждаться творчеством Божьим я уже не могу -- остается творчество человеческое.
   Помолчали. Человек перекрестил бутылку газировки, стоявшую на столе, отвинтил крышку и отпил. "Здесь могла быть ваша реклама", -- подумал он.
   -- Остроумно, -- похвалил черт. -- Тебе, кстати, скоро просыпаться. И возможно, что мы теперь долго не увидимся. Ты выздоравливаешь телесно, а духовно почти здоров. Нечисть же навещает лишь нездоровых. Свидригайлов об этом очень грамотно рассуждал: мол, болезнь -- это ненормальное состояние, в котором могут возникать точки соприкосновения с иным миром, и чем тяжелее болезнь, тем таких точек больше... -- он сделал паузу и с потусторонним жаром продолжил: -- Грех тоже является болезнью, и я верую, что когда-нибудь ты очень серьезно согрешишь, и я приду к тебе, и затащу в троллейбус, и снова уговорю выпрыгнуть из окошка! -- Его облик неприятно, но очень естественно изменился. -- Я хочу, чтобы ты запомнил меня таким -- с клыками и копытами! Я -- злой, и никакими человеческими молитовками этого не изменить! Запомни!!!
   -- Запомню... -- пролепетал Павел, перекрестил искусителя и проснулся.
  
   Он проснулся в понедельник утром; за окном было сумрачно, в палате мерцала и потрескивала полудохлая лампа дневного света; паренек, угодивший в больницу за неделю до свадьбы, рассказывал анекдот:
   -- Умер гибэдэдэшник и очутился перед Богом. Бог его и спрашивает: "Как ты жил? Плохие дела творил или хорошие?" Гибэдэдэшник отвечает: "Были плохие, были и хорошие". Бог говорит: "Ну, раз так -- вот перед тобой две дороги. Одна ведет в ад, другая в рай. Выбирай любую". А гибэдэдэшник Ему: "А можно я здесь, на перекресточке постою?"
   "Умный анекдот", -- отметил Слегин и под смех остальных обитателей палаты призадумался о прошлогодних событиях, как делывал не раз и не два в эти больничные дни.
   Первую светскую книгу, прочитанную в новой жизни (а это был толстенький учебник по истории России ХХ века), Слегин заглотил менее чем за неделю -- успел до Рождества. "Ну и ну!" -- подумал он и поехал на книжный рынок. Во второй год юродствования Павел привычно откладывал часть подаяния, и теперь оно пригодилось: продавец учебников и детских энциклопедий заполучил странного постоянного клиента -- одетого в драную фуфайку и хромоногого. "За эти деньги в "Сэконд Хэнде" можно нормальную куртку купить, -- размышлял продавец, протягивая экстравагантному книгочею красочную энциклопедию. -- Вот ведь чудак!" А книгочей был просто недоучившимся отличником, и в его взгляде, чувственно оглаживающем книжные ряды, сиял жуткий интеллектуальный голод.
   Перед началом Великого поста деньги кончились, и Павел спросил у того продавца:
   -- Можно мне сюда устроиться -- книги таскать?
   -- Вы же хромой! -- изумленно напомнил продавец.
   -- Могу и не хромать, -- невозмутимо сообщил Слегин и прошелся спортивной походкой.
   -- Ну ты и жук! -- восхищенно воскликнул книжник. -- Я поговорю с хозяином.
   Работа Павлу понравилась: теперь он ежедневно видел восход солнца, а раньше мог и проспать. С семи до девяти утра он возил тридцатикилограммовые коробки с книгами со склада на рынок, а во второй половине дня, с трех до пяти, -- с рынка на склад. Возил он их сначала на санях, а потом -- на тележке, по четыре коробки за раз, и в конце дня получал деньги -- в месяц набегало примерно столько же, сколько и у среднезагруженного доцента, не берущего взяток. Работа идеально подходила Слегину: он успевал и на позднюю обедню, и на всенощное бдение.
   Милостыню он просить перестал, хромать -- тоже, рассудив, что и в церковь, и на книжный рынок ходят отнюдь не самые глупые люди, что взаимопроникновение этих двух групп людей неизбежно, а потому неизбежно и разоблачение. Половину жалованья Павел раздавал нищим, а на остальное покупал книги, еду, одежду. Марья Петровна нарадоваться на него не могла и чуть ли не ежедневно кормила пирожками-"соседками", однако нахмурилась, узнав, что он сходил в поликлинику и изумил врачей, в результате чего денег ему больше платить не будут.
   -- Ну, работал бы ты и те деньги тоже получал бы. Что же ты такой несообразительный?.. -- горестно произнесла соседка по коммуналке.
   -- Не хочу обманывать, -- ответил Слегин.
   -- А раньше что же?.. Ой, извини, Павел!
   -- Что? -- Он просто не понял.
   -- Ну, ты ведь еще два года назад выздоровел... На Рождество. И глаз у тебя с тех пор прямо смотрит, и хромать ты иногда забывал...
   -- Плохой из меня конспиратор, -- усмехнулся он. -- А почему же я, по-вашему, притворялся?
   -- Ну, на работу сейчас сложно устроиться, а так хоть что-то платили... И еще милостыня -- ее ведь тоже не всякому дадут... -- с запинкой проговорила она и, робко глянув в лицо собеседника, вздрогнула и воскликнула: -- Павел! Павел, прости меня! Ой, прости меня, дууурууу!..
   -- Бог простит. И вы меня простите.
   -- За что?
   -- За соблазн.
   Слезы опрометью скатывались по его кумачовым щекам и стыдливо прятались в зарослях бороды. "Вот так юродивый! -- мысленно повторял Павел. -- Ну и юродивый!"
   То же самое он повторял и в начале года, когда совмещал юродствование Христа ради и чтение светской литературы. Он все чаще и чаще думал, что юродствование в современных условиях -- это скорее антиреклама христианства, нежели проповедь. "Сейчас проповедовать надо по телевидению -- а кто меня туда пустит, юродивого? -- размышлял он. -- Обратиться к правителю с обличением может теперь каждый: голову не отрубят. Иван Грозный слушал блаженного Василия, потому что боялся Бога. А нынешние только шантажистов и киллеров боятся. Да и вообще, фуфайки нынче не в моде..."
   Устроившись на работу и сменив одежду, Слегин не прекратил жить церковной жизнью -- он даже решил восполнить некоторый пробел в образовании и принялся за богословскую литературу. Поначалу она показалась ему смешной: слишком уж грубы и приблизительны были слова по сравнению с тихим внесловесным знанием, открытым Павлу той рождественской ночью. Однако вскоре внесловесное знание куда-то исчезло, а богословская литература осталась, и читарь полюбил ее, заметив там блики прежнего сияющего знания и горько сожалея о потере.
   Осенью Слегин в поисках тех же несказанных бликов купил старенький и дешевый двенадцатитомник Достоевского. В этих книгах с цветными и черно-белыми иллюстрациями слово "Бог" писалось с маленькой буквы, а шрифт был мелок и изящен. Рассказы из последнего тома ("Вечный муж", "Мальчик у Христа на елке", "Кроткая", "Сон смешного человека", "Примечания"; нет, "Примечания" -- это не рассказ), Павел дочитал уже в больнице, в прошедшие выходные.
   -- Апофатическое богословие... -- задумчиво пробормотал он, дочитав. -- Может быть, и так.
   -- Что ты там бормочешь? -- осведомился старичок Иванов.
   -- Ничего. Книга очень хорошая. Читал Достоевского?
   -- Нет. Мура это все. Эх, пожить бы еще немножко!
   Ночью Павлу приснился бес, а утром двадцатилетний жених рассказал анекдот про гибэдэдэшника.
  
   Итак, было утро понедельника -- обычное больничное утро, добротно сконструированное из кирпичиков грубой реальности. Эти незамысловатые кирпичики, такие, как холодок зубной пасты во рту, прохлада градусника под мышкой, влажное урчание ингалятора, клейкость перловой каши, расширяющаяся боль от укола и последующая кратковременная хромота, -- эти предсказуемо-узнаваемые кирпичики был подогнаны друг к другу столь же плотно, как и блоки египетских пирамид. Данное обстоятельство радовало Слегина, поскольку при таком построении яви в ней просто не мог распахнуться люк, возле которого Павел оказался перед пробуждением, -- люк, зияющий в ледяной открытый космос.
   -- Ну, блин, сестричка! Ну, блин, прикололась! -- потешно возмущался Колобов, вернувшись после уколов в палату N 0. -- Это не Светка, это другая какая-то -- черненькая какая-то чувырла. Я уже, короче, спустил штаны, стою весь на нервах, а она мне: "А Колобову сейчас будет больно!" Вот ведь зараза!
   Смеялись все четверо, и это тоже было незыблемым реальностным кирпичиком.
   На обходе Мария Викторовна сказала Слегину, чтобы он шел на дыхательную гимнастику вместе с Колобовым, а самому Михаилу напомнила, что в двенадцать -- бронхоскопия.
   -- Помню, -- мрачновато ответил тот.
   Гимнастика Павлу понравилась: проводилась она в специальном зале с зеркалами и шведскими стенками, многие упражнения был знакомы со школьной поры и потому приятны, а некоторые обладали забавной специфичностью. Несмотря на то, что физрук, стройная и флегматичная молодая особа, укоренилась на стуле и давала лишь словесные указания, -- дюжина больных выполняли упражнения правильно и с удовольствием. Удовольствие было естественным следствием того, что люди, занимавшиеся дыхательной гимнастикой, были не столько больными, сколько выздоравливающими. Наиболее интересным Слегину показалось, что больным с правосторонней пневмонией позволялось сгибаться только в левую сторону, а левосторонним -- наоборот. И еще он немножко испугался, когда было получено указание разбиться по парам и поочередно колотить друг друга по согнутой спине, испугался же он того, что Колобов по рассеянности пришибет его. Но обошлось.
   Около полудня Михаил отправился на бронхоскопию, а к жениху пришла невеста.
   -- Привет, Леш, -- сказала невеста.
   -- Привет, Люб, -- ответил жених.
   Павлу вдруг подумалось, что, когда девушка уйдет отсюда, поверх свободного свитера она наденет лохматую шубу из шкуры неизвестного науке зверя, и на шубе той непременно окажется проплешина, кое-как прикрытая шерсткой. Увидев эту проплешину чуть более трех лет назад, в том самом троллейбусе, Слегин приметил, что над проплешиной явно поработали расческой, даже бороздки от зубчиков видны, и он подумал тогда (а может, впрочем, и не подумал), что подобная жалкая попытка молодиться роднила шубу с лысеющим мужчиной. "Вообще-то, -- размышлял Павел, внимательно глядя на Лешину невесту, -- парень у нее теперь другой. Может, и шуба другая".
   -- Температура не спадает, -- нервно жаловался Леша, -- и кашель -- с-сука!.. Врач говорит, метрогил слабоват -- надо абактал покупать. У них, типа того, нет. А он, сука, дорогой...
   -- Леша, Леша, успокойся -- сегодня же купим, -- заботливо баюкала Люба. -- Тетя Тая тебе барсучьего жиру вечером принесет и этот, как уж его...
   -- Вот, на бумажке... Только ты, Люб, не забывай: нам на свадьбу бабки нужны.
   -- Займем, если что. Главное -- чтобы ты поправился, -- сказала невеста, чуть помедлила и грустно добавила: -- А если улучшения не будет, придется переносить.
   -- Щаз! Разбежались! -- проорал жених, вскакивая с кровати, постоял, сел и заговорил тише: -- Мы и так сколько туда вбухали: продукты, зал, камера, приглашения разослали. Мишка из Москвы приедет... Исключено, короче. Врач сегодня тоже говорила -- переносить. Типа, говорит, загнешься. Невесту, типа, на руках к памятнику понесешь -- и шлепнешься. Да я на войне был -- не загнулся!
   Парень надрывно раскашлялся, отдышался, проморгался и спросил:
   -- Шарики купили?
   -- Что?.. -- вздрогнула невеста, нежно поглаживавшая его ладонь.
   -- Шарики, спрашиваю, купили? Воздушные. Для украшения зала.
   После того, как Люба ушла, Леша посмотрел на Михаила, вернувшегося с бронхоскопии и минут пять лежавшего на кровати пластообразно и каменнолико, -- посмотрел и поинтересовался:
   -- Как оно?
   -- Ничего хорошего, -- ответил Колобов. -- Она мне в одну ноздрю трубку пихала, пихала -- так и не пропихнула. А в другую ничего -- пролезла. Она как посмотрела, так и говорит: "Ну у тебя там, -- говорит, -- и помойка", -- он через силу посмеялся и спросил: -- А ты где воевал? Я тут краем уха...
   -- В Чечне.
   -- У меня брательник тоже в Чечне воевал.
   -- Живой?
   -- Да.
   -- Повезло.
   Несколько минут в палате молчали, а потом Леша заговорил:
   -- Я полгода назад оттуда вернулся. Служил снайпером. Меня здесь баба ждала -- переписывались, все такое. А как я вернулся, мы через месяц разбежались. Она говорит: "Ты, типа, другой стал, агрессивный". А оттуда, вообще-то, сложно беленьким вернуться. Вот Любка -- она поняла... -- Он ненадолго примолк и негромко сказал: -- Я когда своего первого мальчика убил, полдня блевал. Потом меня спиртом отпаивали -- держали и вливали в глотку. Я тогда понял, что если бы не я его, то он бы меня, -- и все по местам встало... А мы еще пули со смещенным центром тяжести делали -- это раза два или три по пуле надо тихонечко напильником мазнуть сбоку. И вот если обычной, например, пулей в человека попадешь, то он может еще метров пятьдесят пробежать и ничего не почувствовать. А если, например, пуля со смещенным центром тяжести в руку попадает, то руку отрывает на хрен!.. Я в того мальчика тоже такой пулей выстрелил, в голову. Нас учили, что в голову -- это наверняка. Бывают, правда, редчайшие случаи, когда пуля между полушариями пройдет, навылет... Выстрелил, короче, а у нас оптика очень хорошая была, видно -- как вас сейчас... И там вместо головы -- фонтан какой-то из крови и мозгов, головы уже не было!..
   В палате тягостно молчали, старичок Иванов беззвучно плакал, а потрясенный Слегин думал о том, как страшно умереть вот так -- внезапно, без покаяния...
  

* * *

  
   Слегин спал, и ему снилось позднее зимнее утро, черно-белое кладбище и цветные небо, солнце, купол. Павел стоял на обочине дороги, ведущей к храму, и просил милостыню. Прислушавшись к себе, он вдруг понял, что молится о людях, идущих к поздней обедне, и больничному сновидцу стало стыдно, как бывает стыдно ложиться спать, не омывшись, на чистые простыни.
   Юродивый ощутил внезапный стыд и, объяснив его собственной греховностью, помолился и о себе. Вскоре справа от него солнечно полыхнуло и он увидел лучезарного духа. Перекрестив неведомого посланника, человек улыбнулся, перекрестился сам и поклонился Ангелу.
   -- Хранителю мой святый, а почему ты такой внезапный и яркий? -- поинтересовался Павел, восклонившись и улыбнувшись.
   -- Но ведь ты же не вздрогнул и не сощурился, -- ответствовал Ангел слегка смущенно. -- А для других я не виден.
   -- Прости меня! -- воскликнул человек, пав на колени, чем вызвал смех соседних нищих.
   -- Бог простит. И ты меня прости, -- молвил небожитель, помогая Павлу подняться.
   Некоторое время они совместно молились о прохожих: Ангел подсказывал имена и раскланивался с коллегами, а человек поименно молился о мимоидущих людях и тоже кланялся Ангелам-хранителям, становившимся на мгновение видимыми, будто в темноте на них направляли луч фонаря.
   -- И как голова не отвалится... -- пробормотала соседняя нищенка, завистливо глядя в плошку Павла.
   Тот улыбнулся, взял плошку с подаянием и, пересыпав монетки в кружку соседней нищенки, вернулся к улыбающемуся Ангелу и продолжил молитву.
   Когда людской поток иссяк, юродивый спросил:
   -- Мне идти на службу?
   -- Как хочешь, -- ответил Ангел. -- Раннюю обедню ты уже отстоял, так что можешь и не ходить.
   -- Значит, домой?
   -- Подожди немножко. Сейчас сюда спешит отрок Геннадий. Он всегда опаздывает на службу минут на двадцать или полчаса и по пути непрестанно творит молитву Иисусову. Я хочу, чтобы ты помолился о нем.
   Павел исполнил желание Ангела.
   -- Я хочу, чтобы ты увидел его и запомнил, -- продолжил небожитель.
   -- А зачем?
   -- Может случиться так, что тебе это будет необходимо. А пока я кое-что расскажу о нем...
   Павел хорошо запомнил ангелов рассказ и того непунктуального паренька, бросившего монетку в его плошку, -- очень бледного, несмотря на мороз и тяжкое дыхание.
   -- Святый Ангеле, -- обратился Павел после того, как Геннадий скрылся за церковной оградой. -- Я забывчив и недогадлив, а ты все видишь. Расскажи мне о моих грехах.
   -- Человек, видящий свои грехи, выше человека, видящего Ангелов, -- с улыбкой процитировал вопрошаемый. -- Расти, Павел.
   -- Постараюсь. Прости меня.
   -- Бог простит. И ты меня прости.
   -- Не уходи, Ангеле!
   -- Я ухожу в невидимость, но я рядом.
   -- Последний вопрос, Ангеле! Почему я больше не вижу бесов?
   -- А разве ты хочешь их видеть?
   -- Нет.
   -- Если захочешь вновь видеть их, попроси об этом у Господа или основательно согреши. Но вообще-то не советую.
   -- Ангеле!..
   -- До свидания, Павел.
  
   Слегин проснулся заплаканным, утерся пододеяльником и около получаса думал о чем-то настолько самоуглубленно, что не замечал окружающего. Наконец он вынырнул из собственных глубин и увидел справа от себя, за окном, мутную предрассветность, а слева, с соседней кровати, услышал хриплое дыхание старичка Иванова.
   -- Коля! -- позвал Павел вполголоса. -- Тебе плохо? Может, кислородную подушку?
   -- Да! -- придушенно прохрипел тот.
   Слегин вскочил, наскоро оделся и поспешно пошел за медсестрой: теперь он уже не задыхался при ходьбе. Было раннее утро среды, на медпосту сидела сестричка Света и, высунув кончик языка, что-то медленно и красиво записывала в большой клетчатой тетради при желтом свете настольной лампы.
   -- Доброго здоровья.
   -- Здравствуйте, Павел.
   -- Иванову нужна кислородная подушка.
   -- Опять?! -- воскликнула девушка и сорвалась с места.
   Вскоре на груди Иванова, словно огромная ромбообразная бутыль, лежала кислородная подушка, и он жадно сосал ее содержимое через беленькую пластмассовую соску. Включили свет, разнесли градусники, потом рассвело и свет выключили, а старичок все сосал и сосал кислород, уже без жадности, а подушка все уплощалась и уплощалась, перемещаясь из трехмерного в двухмерное пространство. Накислородившийся Коля порозовел и повеселел, а бездыханная подушка, скатанная рулетиком, была унесена прочь.
   На завтрак еще не звали, а Иванов уже успел принять два укола, выдышать подушку кислорода и теперь лежал под капельницей. Когда рот его освободился от соски, он сказал:
   -- Спасибо, Павел. Я сегодня точно бы помер, если б не ты.
   -- Все в руках Божьих.
   -- Это точно. И еще говорят, что перед смертью не надышишься. -- Он замолк, слушая, не скажет ли сосед чего-нибудь успокоительного, но тот был тих, и пришлось продолжить: -- Я чую, не выйти мне отсюда. Не сегодня, так завтра -- в ВЧК. -- Вновь обоюдное молчание и вновь необходимость договаривать: -- В деревне -- сын беспутный, пропьет все на... Прости, Павел.
   -- Бог простит. И ты меня прости.
   -- Что же мне делать?
   -- Ты крещеный?
   -- Да.
   -- Тогда -- собороваться.
   -- Ничего себе советик, -- усмехнулся Иванов. -- Я, можа, и не помру, а ты меня уже отпевать снаряжаешь.
   -- Соборование -- это не отпевание, -- терпеливо объяснил Слегин. -- Соборование -- это одно из семи церковных таинств, помазание елеем больных. После этого таинства совсем не обязательно умирать. Наоборот -- иногда происходит чудесное исцеление. И самое главное -- при соборовании прощаются грехи, о которых забыл, и можно исповедоваться в грехах, которые помнишь. И еще сразу после соборования можно причаститься. А насчет помереть или не помереть -- это уже как Бог даст.
   -- Складно говоришь, -- иронично прокомментировал Коля. -- А сам-то ты соборовался хоть раз?
   -- Конечно, -- ответил Павел с улыбкой. -- Если боишься, я и сам вместе с тобой соборуюсь, хоть завтра. А я пока помирать не собираюсь -- честное слово. Завтра отец Димитрий, скорее всего, придет причащать меня, так что я сегодня же позвоню ему и скажу, чтобы...
   -- Погоди, Павел. Мне надо подумать. Но если что -- чтобы вместе.
   -- Договорились.
   После завтрака к Леше пришли мать и невеста и подробно говорили о свадьбе. Жениху слегка полегчало: сильный антибиотик подействовал надлежащим образом, кашель смягчился от барсучьего жира, и заведующая отделением обещала, если состояние больного еще более улучшится, отпустить его на сутки под расписку. По замыслу заведующей, перед регистрацией брака Леше необходимо было сделать два укола, после которых более получаса придется хромать, затем ни к какому памятнику, конечно же, не ездить, во время застолья не пить, а в брачную ночь следовало непременно полежать под капельницей.
   -- И только попробуй не сделать! -- сердито добавила мать, увидев на лице сына ухмылку.
   -- Завтра утром Мишка из Москвы приедет, -- сообщила невеста. -- Может, сразу к тебе зайдет.
   -- Круто! -- обрадовался жених.
   После тихого часа к Иванову пришли родственники и очень обеспокоились его состоянием. Павел видел, как дочь Коли остановила в коридоре Марию Викторовну, о чем-то спросила, получила ответ и, резко и глубоко вздохнув, прижала ладонь к приоткрытому рту. Затем она пошла звонить по телефону, и вскоре родственников прибавилось. Они всё приезжали и приезжали, и старичок обреченно плакал, а Михаил, Павел и Леша ушли из палаты, чтобы не видеть тягостного.
   В холле, заставленном различными растениями в горшках и кадках, а также жестковатыми креслами, работал телевизор, и трое из палаты N 0 приютились там. Шла какая-то передача, в которой нужно было отвечать на вопросы, а поскольку остальные телезрители старались отвечать, отвечал и Павел. Вскоре на него стали уважительно поглядывать, и это было приятно ему.
   Через некоторое время к Слегину подошла дочь Иванова и отозвала в сторонку.
   -- Отец хочет собороваться, -- проговорила она глухим голосом. -- Он сказал, что вы тоже будете и можете позвонить какому-то священнику. Наверное, лучше договориться на завтрашнее утро. Врачи нас сейчас выгоняют, говорят, что мы его расстраиваем, и разрешили прийти только завтра, с утра. -- Она потянула носом и сглотнула. -- Поэтому нужно позвонить сейчас.
   -- Я понял. Пойдемте, -- ответил Павел.
   -- Доброго здоровья, -- говорил он через пару минут. -- Отца Димитрия можно к телефону?.. Благословите, отче... Прости, я забыл... Спаси Бог, у меня нормально, а вот одного раба Божия из нашей палаты надо соборовать. Ты не занят завтра утром?.. Слава Богу. И меня тогда вместе с ним соборуй, а то он один боится... Знаю, что мне и так нужно, просто после больницы собирался... Отец Димитрий, тут его дочь стоит рядом. Передаю трубку.
   -- Здравствуйте, святой отец, -- взволновано сказала женщина, покраснела и поправилась: -- Батюшка. Простите, я со священником первый раз... Скажите, пожалуйста, что нужно для этой процедуры?.. Простите, таинства... Восемь свечей... А зачем миска с крупой?.. Понятно, я и не подумала... Да, крещеный, только крестика не носит... Значит, купить и надеть. Ясно. А сколько это времени займет?.. Я думала, меньше. Тогда, наверное, к половине восьмого надо подойти, чтобы до завтрака... Да, встречаемся завтра внизу, в половине восьмого. И еще, простите, но сколько я буду вам должна?.. Ну, это несерьезно: должен же быть какой-то тариф... Простите... Да, до завтра.
   -- Странно как-то, -- озадаченно пробормотала она, стоя перед оглохшим телефоном. -- Дадут -- спаси Бог, и не дадут -- спаси Бог... Человек же трудится, время затрачивает...
   -- У него служба такая -- он не имеет права отказать, -- проговорил Павел.
   -- Ну а все-таки -- сколько?
   Слегин сказал, сколько берут за соборование в церкви, и попросил купить не восемь, а девять свечек (семь на стол плюс по одной в руки -- Коле и ему).
   -- Деньги я отдам, -- добавил он.
   -- Какие деньги, что вы!.. -- воскликнула женщина и, махнув рукой, пошла прочь.
  
   Ранним утром следующего дня старичок Иванов тихо беседовал со Слегиным.
   -- Я, Павел, никогда не исповедовался. Волнуюсь. Потренироваться хочу.
   -- Но ведь я не священник.
   -- Ты, Павел, хороший мужик. Послушай. Я тебе только об одном расскажу. Просто, по-человечески.
   -- Слушаю.
   -- Я ведь тоже человека убил.
   Павел вздрогнул от этого "тоже".
   -- Как вон Лешка, снайпер-то, -- продолжил Коля. -- Только я не на войне: в войну я пацаном был. Это уж после, на грузовике задавил, выпимши. И голова под колесо попала -- тоже фонтан... Отсидел, как полагается, а спокойствия нет. Детишек вон настрогал -- взамен, что ли... Вот и все. Чтоб ты знал.
   -- Спаси Бог, -- спокойно сказал Павел и с улыбкой добавил: -- А я, чтоб ты знал, гораздо грешнее.
   Он поднялся с постели и стал одеваться.
   -- Павел! -- позвал старичок. -- Правильно креститься -- вот так вот?
   -- Да, -- подтвердил тот и отправился в пальмовую молельную.
   Вскоре пришли отец Димитрий и колина дочь. На шею Иванова повесили серебряный крестик на тонкой цепочке, больничный стол вновь очистили от пузырьков с микстурой и застелили красным платом, на столе оказалась большая эмалированная миска с рисом, в которой были установлены семь свечей. Вся палата завороженно смотрела, как священник раскладывает на красном плате необходимое, как наматывает ваточные наконечники на семь спичек, как затепливает рисовый семисвечник от зажигалки и дает две иные горящие свечи Николаю и Павлу.
   Иерей читал длинную молитву, начинающуюся со слов: "Отче Святый, Врачу душ и телес наших...", потом -- Апостол и Евангелие, а после помазывал елеем лоб, ладони и грудь соборуемых, напевая:
   -- Исцели ны*, Господи. Исцели, Владыко. Исцели ны, Святый.
   Затем он вынимал из риса свечку, тушил ее и откладывал в сторону, рядом с использованной ваточной спичкой.
   Это повторялось семь раз.
   Николай, полулежавший на двух подушках так, чтобы видеть, и Павел, стоявший позади батюшки, были торжественны и крестились, когда крестился тот, а их лоб, внешняя сторона ладоней и приоткрытая грудь блестели от масла. Когда все свечки были потушены, началась исповедь, и посторонние вышли из палаты, хотя их и не просили. Затем исповедники причастились и поцеловали крест.
   -- Слава Богу! -- сказал отец Димитрий по окончании, попрощался со всеми и ушел.
   Вскоре позвали завтракать, а после завтрака Лешу посетил долгожданный Миша из Москвы. Леша крайне обрадовался, обнял посетителя, усадил, стал расспрашивать. Судя по разговору, они были одноклассниками, а нынче Миша вона как -- москвич. Говорили про общих знакомых (кто где, кто с кем), про больницу и свадьбу, про Москву.
   -- Эх, мы и погудели на Новый год! -- смачно повествовал приезжий. -- Компания -- человек десять. Прикинь, мы еще когда на хату ехали, еще трезвые... Ты метро видел?
   -- Да.
   -- Так вот, там вдоль поручней эскалаторов такие желоба, и по этим желобам постоянно сверху монетки пускают -- прямо до низу звенит. Прикольно, там внизу всегда бомжи пасутся. Я один раз видел, как одна старуха внизу подняла монетку и перекрестилась, будто это ей подали -- умора... Так вот, когда еще по трезвянке поднимались наверх, мы сверху, прикинь, по этому желобу петарду немаленькую запустили. Эх, она и долбанула! Как атомный взрыв! И это, ты учти, по трезвянке. А что потом было!..
   Поговорили о том, что было потом, посмеялись, разузнали о финансовых делах друг друга, позавидовали-посочувствовали и расстались.
   -- Вот ведь! -- воскликнул Леша после ухода Миши. -- В одном классе учились. А где я -- и где он...
   -- Нет, ну какие бабки у людей! -- вновь воскликнул он после получасового молчания.
   А на обходе Мария Викторовна обрадовала сразу двух человек -- Колобова и Слегина, сказав, чтобы завтра сдавали анализы и что, если все будет благополучно, то в понедельник на выписку.
   -- А почему не в субботу? -- возмутился Колобов.
   -- В выходные я не работаю, если нет дежурства, -- ответила врач. -- Пора бы уже запомнить.
   Леша шутейно сообщил доктору, что готовится к исполнению супружеских обязанностей, в ответ на что был профессионально припугнут и утихомирен.
   А Иванову Мария Викторовна с удовольствием сказала, что выглядит он значительно лучше, что пульс славный и что вообще все это как-то странно.
   -- Это все соборование! -- радостно повторял Николай. -- Это все Господь!
   Долго ли, коротко ли, но наступил вечер, и Павел, привычно зайдя за кадку с пальмой и глядя в заоконную тьму, принялся молиться. Внезапно он вздрогнул, поспешно перекрестил пространство справа от себя, светло улыбнулся и, перекрестившись сам, поклонился.
   -- Давно не виделись, -- прошептал он, распрямившись.
   А ночью, во время черно-белого сна, где о чем-то важном спорили демоны с Ангелами, умер раб Божий Николай.
  

* * *

  
   Сиденье было очень жестким, белые занавески задернуты, рядышком, на том же плоскотелом коричневом топчане, -- мама. "Трясет, как в грузовике", -- подумал он, опершись локтями о колени, свесив невыносимо тяжелую голову и слушая, как что-то легкое, пустотелое подпрыгивает на каждом ухабе одновременно с его головой и гремит, гремит...
   Приехали. Мама и санитар помогли ему выбраться из машины "скорой" и он, слегка страхуемый мамой ("Сам! Сам!"), медленно пошел вслед за санитаром или врачом -- он их не различал. В приемном отделении ему задавали какие-то вопросы, меряли давление и протягивали градусник, а он не мог самостоятельно снять свитер, не мог расстегнуть тугую верхнюю пуговицу рубашки... Без свитера ему было очень холодно: трясло, зубы дробно стучали, а из прикушенного языка сочилась кровь.
   Плетясь на флюорографию по длинному-длинному коридору, он уже без стеснения полновесно опирался на маму. Впрочем, он был легок, а в дни болезни стал еще легче. На флюорографии его худосочные чресла окольцевали тяжелым, невыносимо тяжелым свинцовым поясом и попросили стоять прямо и не дышать. "Лежать прямо и не дышать", -- мрачновато переиначил он.
   Вскоре он прямо лежал на топчане и смотрел в высокий белый потолок, а одесную стояла стройная металлическая подставка с мутной капельницей. Потом за ним пришла мама и проводила в палату со странным номером. "Что же в нем такого странного? -- думал больной, тихо поздоровавшись с однопалатниками и направляясь к свободной свежезастеленной кровати. -- Четыреста... Четверка -- этаж! Палата N 0!"
   -- Ты что, Гена? -- спросила мама, остановившись на полпути вместе с сыном.
   -- Ничего, -- ответил тот, дошел до кровати и сел, отметив, что на тумбочке лежит их опустевшая сумка.
   С двух кроватей, расположенных по другую сторону широкого прохода, на Гену кратковременно и будто бы виновато взглядывали мясистый мужчина лет пятидесяти и крепенький паренек немного постарше самого юноши. "Словно что-то знают, а не говорят, -- подумал он. -- Да нет, что они могут обо мне знать..." А бородатый длинноволосый мужчина с соседней кровати, очень похожий на священника, смотрел на него и приветливо улыбался.
   -- Меня Павел зовут, -- сказал мужчина, и юноше показалось, что он уже где-то видел соседа и слышал его голос. -- Я скоро выпишусь -- можешь тогда перебраться на мою кровать.
   -- Спасибо. Меня зовут Геной.
   -- Спасибо, -- сказала и мама, и ей показалось, что она уже где-то видела этого человека. -- Ему будет хорошо у окна.
   "У окна, -- подумала она, силясь вспомнить. -- Именно у окна".
   -- За что ж вы меня благодарите? -- удивился Павел. -- Если бы я сейчас предложил меняться -- тогда понятно...
   -- Все равно спасибо. Извините, Павел, меня Тамарой зовут, скажите: мы с вами нигде не встречались?
   -- Может быть, мельком, в общественном транспорте... Городок-то маленький.
   -- Да, наверное...
   Павел, человек, как видно, общительный, очень забавно рассказывал о больничных порядках, о кормежке и процедурах и вскоре ободрительно наставлял:
   -- Держись, Гена. Улыбайся почаще, молиться не забывай.
   -- А как вы узнали?
   -- Это заметно.
   -- А по вам, кстати, тоже заметно.
   -- Спаси Бог.
   В палату вошла Мария Викторовна, внимательно глянула на веселого Павла и оживленного новенького, улыбнулась и сказала:
   -- Доброго здоровья. Валерьев Геннадий Владимирович?
   -- Да.
   -- Полных лет восемнадцать, педуниверситет... Вы раздевайтесь, раздевайтесь... И на каком факультете такие тощие студенты учатся?
   -- На филологическом, на первом курсе.
   -- Ясно. А сессию успели сдать до болезни?
   -- Успел. Все пятерки.
   -- Замечательно. А болеете давно?
   -- Дней десять. Думал, грипп, а температура все держится и держится...
   -- Давайте я вас послушаю.
   Павел сидел на соседней кровати, сосредоточенно глядя в окно, и перед уходом доктор мимолетно и незаметно коснулась ладонью его плеча, крепко сжала и тотчас же отпустила.
  
   Так начался первый больничный день Гены Валерьева, и был тот день пятницей, и запомнился он надолго.
   В ту пятницу юноша узнал, что у него правосторонняя нижнедолевая пневмония (осложнение после гриппа), и точный диагноз, хотя и неутешительный, его немножко приободрил. Весьма ободряли и жизнерадостные рассказы Павла Слегина с соседней койки (Гена узнал в ту пятницу имена и фамилии всех обитателей палаты). Еще он узнал, что парень по имени Леша завтра женится (!) и потому сегодня, после тихого часа, прихватив капельницы и шприцы с ампулами, смотается.
   Валерьев был свидетелем любопытной сценки: Леша подошел к Павлу и спросил:
   -- Скажите, а можно нам с Любкой повенчаться?
   -- Не можно, а нужно.
   -- Но она, понимаете, уже беременна.
   -- Я понял, Леша. В идеале, конечно, невеста должна быть невинной, но по нынешним временам это большая редкость. Можно и до рождения ребенка обвенчаться, можно и после. Главное -- не забыть.
   -- Спасибо. А я думал, уже все, поздно. И еще я что хотел спросить... Этот отец Димитрий -- он в какой церкви работает?
   -- Служит.
   -- Служит, черт.
   -- Просто служит. В Крестовоздвиженской.
   -- Это где такая?
   Павел объяснил.
   А Михаил Колобов был в ту пятницу мрачен и неразговорчив.
   Если бы не мама и не этот странный Павел, говоривший именно тогда, когда надо, и именно то, что надо, и когда надо, умолкавший, -- если бы не он и не мама, Гена, несомненно, впал бы в мрачное безразличие. И повод к сумрачному настроению у Валерьева был гораздо более веский, нежели у Колобова: пятидесятилетний здоровяк увидел чужую смерть, а к восемнадцатилетнему юноше подкрадывалась своя собственная.
   Когда снимок был готов, вокруг Гены сразу же засуетились врачи и медсестры. Слышались произносимые шепотом фразы: "сильная интоксикация", "возможен абсцесс". А то, что может последовать за непонятным абсцессом, больной ощущал все явственнее и явственнее. Ему кололи уколы, очень болезненные уколы, но боль была почти приятна, поскольку контрастировала с огненным телесным отупением. Большую часть времени в пятницу и последующие выходные он провел под капельницами.
   То ли из-за полусгнившего легкого, то ли от огромного количества антибиотиков, но у него началась рвота, и продолжалась она с вечера пятницы до воскресного вечера. Он ничего не ел, но рвота не прекращалась, и во время приступов, свесившись к металлическому эмалированному судну, он думал: "Господи, лучше умереть!" А кашлял он так, что звенели стекла.
   Гена через соломинку пил яблочный сок с мякотью, слушал веселого Павла и с наслаждением сухогубо целовал мамины руки, а из глаз его текли слезы и впитывались в подушку. Мама все время была рядом, даже ночи она проводила в больнице: спала вполглаза на свободной койке в соседней женской палате, и многие больные, врачи и медсестры ободряюще улыбались Тамаре.
   С тех пор, как началась рвота, юноша почти не замечал того, что происходило в палате: голос Павла, мамины недоцелованные руки, а остальное неважно, неважно... Но кое-что он все-таки запомнил: в воскресенье, ближе к вечеру вернулся Леша, и Михаил поинтересовался:
   -- В кольце не жарко?
   Леша усмехнулся, а Гена улыбнулся.
   Позвали ужинать и Тамара спросила:
   -- Может, поешь? Картофельное пюре с квашеной капустой -- вкусно, наверное.
   -- Возьми и съешь сама, -- ответил сын чуть слышно. -- Меня все равно вырвет.
   Она взяла и съела, а юноша стал задремывать, но вдруг встрепенулся, непонимающе посмотрел на потолок, на маму, моргнул, улыбнулся, закрыл глаза, но, пролежав несколько минут, вновь содрогнулся и резко сел на кровати, глядя прямо перед собой.
   -- Что ты? -- с беспокойством спросила мама.
   -- Погоди... -- пробормотал Гена, вновь улегся и проспал около получаса.
   -- Против Бога они ничего не могут! -- со счастливой дрожью в голосе сказал он, проснувшись.
   -- Кто?
   -- Бесы! -- ответил он на мамин вопрос и стал взволнованно рассказывать, со слезами и бесконечной улыбкой, мешающей говорить. -- Бесы бессильны! Я, помнишь, резко просыпался два раза... Это мне снился один и тот же сон, или это бред был... Меня волочили по коридору из сырого мяса, а потом бросали в глаза ежа, и еж протыкал глаза, и я просыпался... А потом я сообразил и стал читать молитву Иисусову, и знаешь, что мне приснилось? Церковная парча с золотыми узорами, а потом церковь и центральное паникадило, и я был будто бы совсем рядом с паникадилом, немножко сверху, я видел эти большие цепи -- ну, те, на которых паникадило висит, и на них пыль была... А потом -- иконы, иконы (точнее, фрески), и я будто бы смотрю на них не снизу, а откуда-то повыше, на уровне ликов, и так легко мне было, и так хорошо сейчас... Мама, послушай! Я бессмертен и Господь меня любит! Мама, я хочу, чтобы мы с тобой и после смерти были вместе!..
   Он восторженно разрыдался, а когда успокоился, начал проповедовать. Он пересказал ей главные события Библии, рассказал о христианстве, Церкви и значении православных таинств, и слова его были просты и точны, и он не выбирал их, но радовался, что они ему даны.
   -- И вот тебе мое желание, -- сказал он в конце, почти полностью обессилев. -- Если я умру, постарайся стать христианкой.
   -- Если ты умрешь, я тоже жить не буду.
   -- Только попробуй! -- с угрозой прошептал юноша. -- Тогда мы точно не встретимся. Короче, ты слышала. А умирать я пока не собираюсь -- я эту сволочь задушу! -- жизнелюбиво проговорил он, под сволочью подразумевая болезнь, -- и прикрыл глаза веками.
   Ни на какое иное действие сил у Гены не осталось.
  
   Они плыли на лодке -- обычной обшарпанной лодке, какую им вполне могли бы дать напрокат на любой лодочной станции. Павел весьма поверхностно греб веслами, словно его задачей было не плыть куда-то, а всего лишь кропить водой Гену, сидящего на корме. Юноша щурился и улыбался от водяных брызг и солнечных лучей. "Наверное, утро, -- подумал он, -- и мы плывем к солнцу, на восток".
   -- Ты видел когда-нибудь Галилейское море? -- спросил гребец.
   -- Нет, -- ответил Гена.
   -- Смотри.
   -- Ах, как я угадал! -- воскликнул юноша, оглядевшись. -- У меня есть рассказ про Галилейское море.
   -- Я знаю, -- сказал собеседник.
   Гена задумчиво помолчал, а потом спросил:
   -- Ты Ангел?
   -- Нет. Но я вестник. Я послан сообщить, что ты выздоровеешь.
   -- А разве я болен? -- удивился юноша и вспомнил, что действительно болен.
   Вспомнил он и Павла и, улыбнувшись, сказал:
   -- Здравствуй, Павел.
   -- Здравствуй, Гена, -- ответил тот и, улыбнувшись, спросил: -- В церковь все опаздываешь?
   -- Опаздываю. А откуда ты знаешь?
   -- Я про тебя много чего знаю, -- уклончиво ответствовал вестник.
   -- Павел, а ведь у тебя крылья, -- заметил Гена.
   -- У тебя, Гена, тоже крылья.
   -- Но я своих не вижу.
   -- И я своих не вижу. А вообще, юноша, у каждого человека есть крылья, даже у величайших грешников, -- пусть грязные, переломанные -- но есть. И нужно научиться видеть эти крылья и любить людей за них.
   -- Хорошая метафора. Жаль, что я снов не помню.
   -- Этот сон ты запомнишь, если не захочешь забыть. -- Павел вдруг перестал грести и несколько мгновений смотрел вправо, потом нагнул голову, словно согласно кивнул кому-то, и сказал: -- Скоро я покину тебя, Гена, а потому слушай внимательно и не перебивай. Маме своей говори почаще, что Христос воскрес. А то года три назад я слышал, как она рассказывала, что Он и не умирал, просто замедлил сердце, а из гроба телепортировался, жил долго и счастливо и умер во Франции... Господи, помилуй нас, грешных!
   -- Откуда?!
   -- Она рассказывала об этом подружкам в троллейбусе -- очень тяжко было слушать. Ты, Гена, попробуй ей как-нибудь объяснить, что Бог поругаем не бывает. Ругателей жалко -- вот в чем дело, а тебе она мать. К тому же, и у нее крылья есть -- не зря ты ей руки целуешь.
   -- Павел, прости, что перебиваю. Я вспомнил, как проповедовал сегодня... Неужели...
   -- Молчи и радуйся, -- строго сказал вестник. -- Напоследок дам тебе два совета. Во-первых, в нескольких шагах от палаты есть замечательная пальмовая молельня. Телесно я сейчас нахожусь там, и никто меня не замечает, так что имей ее в виду. Во-вторых, тебе надо причащаться, желательно раз в неделю. Рвоты у тебя больше не будет, не бойся. Когда проснешься, дам тебе телефон отца Димитрия -- он очень хороший священник. А теперь мне пора.
   -- Павел, последнее! Что там за толпа на берегу?
   -- Там проповедует и исцеляет галилеянин Иисус.
   -- Господи!
   -- Садись на весла и греби. Может быть, доплывешь раньше, чем проснешься. Прощай.
   Павел поднялся, качнув лодку, взмахнул крыльями и, перекрестившись, коснулся лбом прохладного оконного стекла. А за окном, в кромешной тьме, притаился снег -- очень много снега. Фонарь почему-то не горел, и снег терпеливо дожидался солнца, чтобы стать сначала -- стыдливо-розовым, а затем -- белым.
  

Рецепт

  
   Проснувшись утром, Гена Валерьев первым делом посмотрел на соседнюю кровать. Павел уже оделся и с удовольствием снимал постельное белье, тихонько напевая Символ веры. Закончив, он поинтересовался:
   -- Как спалось?
   -- Хорошо. Вас во сне видел, -- ответил юноша, чуть помедлил и спросил: -- А вы не дадите мне телефон отца Димитрия?
   Слегин молча протянул ему сложенную вдвое записку.
   Валерьев молча развернул ее и прочел.
   Наверху стоял крестик.
   Далее следовал телефон отца Димитрия.
   Ниже была приписка:
   "Желаю скорейшего выздоровления. Не забывай
   о пальмовой молельне. Молись обо мне.
   Раб Божий Павел".
  
  
   Пенза -- Санкт-Петербург, 2002 -- 2003.
  
  
   * Данная повесть связана с рассказом "Три круга", который можно прочитать в журнале "Сура" N 3, 2000 г. или на сайте www.chepkasov.boom.ru.
   ** Поскольку пришел во врачебницу, да не уйдешь неисцеленным (церковно-славянский).
   * Веси (церковно-славянский) -- ведаешь, знаешь.
   * Ны (церковно-славянский) -- нас.
  
   1
  
  
   59
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"