В полшестого утра, когда неверные бледные лучи рассвета пробрались в палату сквозь толстые больничные стекла, к Семену Ивановичу пришла Боль. Высокая белогривая девушка в сером, она присела к нему на кровать и начала почти ласково тормошить, улыбаясь плотно сжатыми губами.
- А-а...х-ха... - проснулся Семен Иванович.
- Доброе утро, - прощебетала Боль, наклоняясь к нему и улыбаясь теперь уже во весь рот. Семен Иванович увидел ее десны, и изо всех сил зажмурил открытые было глаза.
- Уйди, - низким хриплым голосом попросил он, - оставь меня. С утра пораньше... как невовремя.
- А я всегда невовремя, - грустновато сказала девушка, - что поделать. Не ждут меня обычно. Но ты-то знал, что я приду сегоднячко? Ведь знал, а? Чего молчишь?
Семен Иванович приоткрыл одно веко и увидел белки ее глаз - пустые, покрытые по краям бордовой сеточкой вен, без зрачков. Белки смеялись.
- Уйди, а?
- Не-е-ет, - покачала она головой, - раз уж я тут с тобой... будем сегодня кричать?
Семен заскрипел зубами.
- Не будем.
- Да-а-а? - защебетала она, наклоняясь к нему и тыкая негнущимися синеватыми пальцами в живот, печень, горло, - будем, и еще как... а вот так? А вот та-а-а-ак?
- Чтоб ты сдохла! - закричал Семен Иванович, корчась в постели, - чтоб тебя черти забрали! Сестра! Сестра, твою мать!
Зацокали каблучки, и в палату заглянуло веснушчатое личико в белом колпачке.
- У вас опять боли?
- Да! У меня! Черт возьми, давай же коли скорее, не стой!
Личико нахмурилось.
- Вам доктор больше не велели. Вениамин Игоревич сказали - нельзя столько колоть...
- В гробу я его видал! Коли, не видишь что ли - загибаюсь!
Потная рука Семена Ивановича комкала одеяло. Девушка в сером, примерившись, уперлась ему обеими руками в грудь, и больной задохнулся.
- Вениамин Игоревич не вел...
Семен стал страшно ругаться. Медсестра терпеливо ждала у двери.
Немного отдышавшись, он понял, что так ничего не добьется.
- Ну зови его сюда!
- А его нет, - сказало личико.
- Проклятье! А кто есть?
- Дежурный доктор. Петр Кузьмич...
- Ну так зови! Зови его, пока я тебе глотку не вырвал!
Каблучки зацокали по коридору. Неторопливо и обиженно.
- Как ты думаешь, он согласится? - задумчиво спросила Семена девушка, приглаживая белую прядь - на еще один укол?
- Надеюсь, - выдохнул Семен и опять прикрыл глаза, - видеть тебя больше не могу.
- А ты меня не видь, - посоветовала ему Боль, и вновь улыбнулась, показывая ему рот без десен, - ты меня чу-у-увствуй...
Но Семен Иванович не закричал, только закусил губу. Капелька крови вяло выкатилась из-под прокушенной кожи. Он ждал. Терпеть оставалось недолго.
Когда скрипнула дверь, налитыми страданием глазами Семен различил высокую фигуру в расстегнутом халате, стекла на носу и старомодную бородку клинышком.
- Вот этот, Петр Кузьмич...
- Дайте карту. Что у вас, больной?
Семен Иванович нашел в себе силы приподняться на локте.
- Что у меня? У меня две шлюхи в палате! Одна приперлась ни свет ни заря, у другой нет для меня ампулы пэйнкиллера!
Бородатый листал карту.
- Вы и так превысили норму потребления препарата в два с лишним раза. Побочные эффекты... привыкание, галлюцинации... мы не можем допустить.
Семен Иванович рассмеялся было, но откуда-то из глубин груди, клокоча, стала подступать к горлу темная взбудораженная кровь.
- Доктор, родной - почти прошептал Семен, - я же подыхаю. Ты же видишь. Что мне привыкание... что мне галики... пусть она уколет.
Глаза за стеклами видели многое. Они сочувствовали Семену Ивановичу и понимали его чисто человеческую правоту.
- Два кубика, - сказал Петр Кузьмич веснушкам, и зачем-то для убедительности показал сестре два пальца, - в обед столько же. И вечером, если...
Док осекся, сунул сестре карту в руки и вышел.
"Если дотянет до вечера" - равнодушно закончил про себя фразу Семен Иванович. Игла вонзилась в руку, и звуки вокруг стали тише, и мысли потихоньку начали путаться.
Семен Иванович, отключаясь, и плакал и смеялся одновременно.
- А ты думала, сука, тебе тут Олимпийские игры... - и закашлялся, но неопасно, слегка. Сплюнул просочившуюся кровь в таз. Ватный шелест заползал в уши, топил в себе сознание, пел колыбельную.
Он заснул.
Башня выходила на славу - почти в его рост, прочная, красивая, из разноцветных кубиков. Семен, тогда еще просто Семка, ползал вокруг нее по полу, надстраивая подпорки и боковые башенки, поменьше. Сделал дверь из большого магнита буквой "П", налепил на него несколько гвоздей крест-накрест - получились ворота с почти всамделишной решеткой. Отошел полюбоваться, оперся рукой о сиденье стула - какие они тогда были огромные, столы и стулья. Полюбовался на башню, вернее - уже почти на замок, радостно подумал, что с одного броска тапочком она не рухнет, бросать придется не раз и даже не два, а значит удовольствие продлится дольше обычного.
Семка как раз подумал о том, что будет, если бросить в башню папиной гантелью, когда до его ушей донесся первый даже еще не звук, а тень звука, его призрак, неверное эхо от стен. Прошел миг - и мелодия набрала силу, стала отчетливо слышна - тоскливый, надрывный вой трубы, и всякий раз на спаде дрожащего воя глухой "бумс" барабана.
Семка застыл, вслушиваясь, потом подбежал к окну, встал на цыпочки и с любопытством выглянул наружу. Процессия двигалась мимо, медленно, неторопливо, разбрасывая по пыльному асфальту мертвые цветы. А в центре ее несли длинный красный ящик, в котором лицом вверх лежал человек с неподвижным желтоватым лицом. Второй этаж - это совсем не высоко, и Семка узнал покойника - скандальный пенсионер Константин Матвеевич, гроза детворы всех окрестных дворов. Сколько раз приходилось убегать от него с газона, или сигать на жесткую, сухую землю с крыши гаража, а потом убегать, обиженно выкрикивая "А нам все равно, что Коляма, что г.... !". А глуховатый Коляма еще какое-то время гнался, грозя палкой, поблескивая на солнце лысым черепом и орденскими планками на лацкане белого - он всегда ходил в белом - пиджака.
Сейчас его лысая голова равнодушно покачивалась на подушке из стороны в сторону при каждом шаге несущих его, таких же пенсионеров. Рот, еще неделю назад выкрикивавший "Вот я вас!" безвольно приоткрылся и зиял черной щелью.
В свои шесть лет Семка первый раз по-настоящему и так близко видел мертвого человека. Зрелище захватило, даже загипнотизировало его - он, не отрываясь, смотрел на лицо Колямы, на его закрытые веки, и тихонько вздрагивал при каждом "бумсе". И когда на Семкины плечи легли две ладони - он тоже вздрогнул, но иначе - совсем чуть-чуть, успокоенно. Их теплую, шершавую кожу он узнал и почувствовал сквозь рубашку, почувствовал бы и сквозь зимнее пальто. Мамины ладони.
- Мам... - тихо спросил Семка, не в силах оторвать взгляда от уплывающего вдаль по улице старика в белом пиджаке, - мам, а все умирают?
Мать ответила не сразу.
- Все, милый, все.
- Все-все?
Семка, не поворачивая головы, понял, что мать улыбнулась - печально, но без горечи.
- Все-все...
Теперь замолчал Семка. Процессия заворачивала за угол, но он уже смотрел прямо перед собой, пораженный пришедшей ему в голову мыслью. Повернулся к матери, задрал лицо вверх:
- Мам! Если все-все... то значит и ты с папой...
Кивок. Но Семка, придавленный внезапно свалившемся на него открытием, развивал тему дальше, и сделал еще один простой вывод.
- Так значит... и я?
Еще кивок. Семка закрыл глаза и попытался вникнуть в эту мысль, сосредоточиться на ней. Мамы не станет. Папы. МЕНЯ. Когда-нибудь, пусть очень не скоро. Но это обязательно БУДЕТ. Неотвратимо. Нельзя будет бегать, ходить, играть. Нельзя будет даже думать. Только тьма, пустота, молчание. Навсегда.
Семка вдруг на мгновение проникся этой мыслью до конца, и его пробрало жутким холодом - от пяток до затылка, передернуло, встряхнуло. И он уткнулся в мамино платье лицом и заревел, а ласковые ладони гладили его по волосам "Ну что ты, сына, что ты. Это же еще очень не скоро. Когда ты вырастешь, что-нибудь придумают, и ты не умрешь, и все будет хорошо...". Но голос был не такой, неправильный, не тот голос, которым говорят "переходи улицу на зеленый", а другой, которым рассказывают сказки, и потому Семка ревел еще сильнее, пока, наконец, его маленький мозг не отказался размышлять дальше над такой непосильной проблемой и щелчком переключился на что-то другое...
Холод и шуршащие звуки разбудили Семена. Шуршали туфли и ботинки входящих в палату, с тихим шорохом плескались в воздухе полы белых халатов. Медленно разлепив глаза, Семен Иванович сквозь подрагивающую дымку разглядывал окружавших его койку людей, когда во втором ряду мелькнуло знакомое скуластое лицо с глазами - пятнами слепых белков.
- Вот, типичный случай четвертой стадии... - сказал кто-то слева, вне поля зрения, надтреснутым скрипучим голосом - Нечипоренко! Может быть, вам интереснее шептаться с Коломенцевой, чем слушать меня, но это не значит...
Семен с усилием повернул голову и увидел сухонького старичка со старомодными очками в тонкой металлической оправе на носу.
- Да я, Илларион Яковлевич...
- ... и вообще, Нечипоренко, вот мы видим перед собой типичный, даже можно сказать, наиклассический случай. Показанная терапия?
- Пристрелить, - выдавил Семен.
Пара ребят прыснула в кулаки, но быстро стушевалась под тяжелым взглядом из старых линз. Легкомысленно хихикнула брюнетка с сильно наштукатуренным лицом, но также была подавлена.
- Нечипоренко, я жду.
- М-м-м...
Семен Иванович, не отрываясь, смотрел в лицо тому, кого назвали Илларионом Яковлевичем, и тот повернулся к койке. Взгляд его был уверенным и равнодушно-участливым, и разглядывал он Семена не как человека, а как объект, к которому нужно чего-то применить - за долгие годы старик разучился видеть людей в телах, с которыми ему приходилось иметь дело в этих белых стенах, взгляд у него замылился. "Профессиональная деформация" - меланхолично подумал Семен, и, отметив запавшие глаза и коричневые пятна в углах рта, - "а ведь недолго дедушке осталось...".
- Дурдом... И это пятый курс! - возмущенно поделился старик с Семеном, - Лена, вы, пожалуйста...
Соседка Нечипоренко затарахтела - сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, как шестиствольный пулемет из боевиков, постепенно разогреваясь и раскучиваясь. Слова гороховой россыпью попадали в уши Семена Ивановича, проходили сквозь сознание, не задерживаясь там, и осело почему-то только "через каждые двенадцать часов" и "эвтаназия"...
Они пришли ночью, вдвоем, и Семен проснулся сразу, как только две фигуры переступили порог палаты, пройдя сквозь дверь.
- Этот? - спросила женщина в темном покрывале у девушки в сером, и та кивнула, - хорошо. Ты иди, без тебя обойдемся.
Белогривая девушка разочарованно отступила обратно в стену. Женщина подошла к Семену и встала у изголовья. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, потом она произнесла:
- Время, - и медленно начала поднимать правую руку.
- Подожди, - попросил Семен Иванович, и ладонь женщины замерла.
- Если ты не готов, могу еще ненадолго оставить тебя с ней, - сказала она и кивнула головой через правое плечо в направлении стены. В стене раздался смешок. Семена передернуло.
- Готов я, давно готов. Но скажи... там что-то есть?
- А чего бы ты хотел? - спросила она с полуулыбкой, - или, может быть, чего-то боишься? На сковородке жарить не будут, не волнуйся...
Семен поколебался.
- Одного боюсь... пустоты. Сковородка или облако - всё равно. Но только чтобы было что-то.
- Пустоты не будет, - успокоила его женщина, возобновляя движение руки.
- А что... будет?
- Увидишь, - пообещала она, накрывая его глаза ладонью, и Семен поплыл в темноту.
Очень издалека слышал он раздраженный визг зуммера на подключенном к его телу мониторе, топот и голоса вокруг, не чувствовал игл, впивающихся в руки и горло. Тьма и тишина накрыли его, и некоторое время Семен колыхался в этой теплой темноте, не ощущая своего тела, а потом увидел тоннель и слепящий свет в его конце.
Тоннель оказался тесным и мокрым, и с каждым новым рывком к его концу Семен ощущал, что теряет себя. Свет надвигался на него, тесня темноту, в которой еще оставался он, Семен Иванович Измайлов, и в темноте этой уже становилось тесно для него, для его личности и памяти долгих пятидесяти семи лет.
А потом как-то внезапно наступил уже конец тоннеля, свет беспощадно затопил его сознание совсем, и когда его взяли на руки и шлепнули, Семен закричал.