Все начинается здесь, в Дороганово. Марк Савельич Муденков сидит в местной рюмочной и считает последние рубли, прикидывая, сможет ли организовать себе хотя три полные чарки. В этой рюмочной, как известно, плохие чебуреки, толстая хамоватая продавщица и вечные толпы бездельников перед кассой. Заведение это весьма популярно у пьющих аборигенов, и нет ничего удивительного в том, что Муденкова тут знает практически каждый облезлый пес.
Муденков разбирается с грудой монет: три рубля сорок четыре копейки. На двести граммов модной в этом сезоне "Березухи" хватит с лихвой. Закуска не так важна, хотя Муденков не ест уже третий день. Все потому, что есть ему нечего. И жить ему негде. Марк Савельич - круглый бомж, если вас устраивает такое определение.
К его столику подтягивается местный бомонд - Братство Пустого Стакана. Опухшие небритые физии лучатся алчными ухмылками, и кроме жадности в ухмылках этих можно разглядеть лишь фрагменты гнилых зубов, не познавших пасты "Лакалют", с модными фиксами из стоматологического центра "Здоровье". Обладатели фикс в своем большинстве донашивают старые кожаные куртки "Diabora", грязные спортивки "Adidossi" с некогда белыми полосами и рваные востроносые туфли неизвестных марок. Эдакий гламур по-дорогановски. Руки этих сельских неудачников колотятся, словно холодильник "Саратов" в землетрясенье. Того самого здоровья у местной питейной элиты, судя по всему, не много.
-Есть двадцать копеек? - обращается к Муденкову низенький остолоп с объемным пузом и вспрелой грушей лица.
Марк Савельич не любит, когда его считают лохом. Ему обрыдли снобствующие алкоголики, объявляющие всех подряд своими должниками. Еще он не любит ночевать в подвале чужого дома, не любит бриться при помощи ножа и хозяйственного мыла "Свежесть", как не любит копаться в мусорницах особо морозными днями. Он любит теплый душ, хороший обед и "Стольградную" водку, желательно две по ноль-пять. Обожает свою покойную жену, и еще больше - ее покойницкий статус. Любит ровно один том Платонова, который в последний раз перечитывал лет двадцать назад, и ровно одну песню Бернеса. А еще он любит выглядеть на миллион долларов, не имея в дырявом кармане и ржавого рубля. Возможно поэтому его лоснящиеся грязью куртки покрыты выцветшими маркировками "Versachi" и "D&G". Все от честолюбия, не иначе.
Вдруг он замечает меня. Я сижу за соседним столиком и протоколирую все, что происходит в рюмочной. Вчера Муденков вломился в чужой дом и вынес оттуда самодельный электронаждак. Я, как участковый, обещал потерпевшим разобраться с треклятым вором, но... Сижу я здесь не поэтому. Знаете, ведь Муденков калач еще тот. Терять ему нечего. Было время, каждый день на сутки отвозили: там ему и обед, там ему и ночлег. Только содержание задержанных не дешево. Это с налогоплательщика еще можно пятьдесят рублей за сутки содрать, а в случае с Муденковым... Сами понимаете, с него драть нечего. Клиент в отделении невыгодный. Поэтому сейчас его не трогаем, только пугаем иногда. Он-то, в целом, мужик безобидный, иногда только может голос повысить, не больше. Ну а то, что ворует... Так это ж особенность современного общества. Все воруют. Каждодневный маршрут Муденкова внятен и прост - мусорка-рюмочная-мусорка, с заходом в РАЙПО. И если уж он крадет что, ради разнообразия... ну так и ладно. Иногда стресс полезен не только совестливым гражданам, но и бомжам: новые переживания и впечатления помогают держаться на плаву жизни, так сказать. Тем более, что и крадет Марк Савельич лишь всякий бесполезный хлам, за который на базаре и десятки не выторгуешь.
-Маркуша, - произносит высокий сухопарый бич с коричневым ожогом во всю физиономию, - нам до вечера... С нас пятьдесят грамм...
Муденков не любит попрошаек. Он зарабатывает себе на жизнь сам, своими руками. Плевать на то, что денег не хватает даже на палку бумажной колбасы "Брестская". Он был бы рад самой грязной чашке "Роллтона", но питается исключительно хлебом "Хуторской" и продукцией климовичского ликеро-водочного - Марк Савельич очень экономен. Ведь какой это огромный труд: одеться в "рабочую" одежду, влезть в мусорницу, в другую, в третью, найти искомое, вернуться в подвал, умыться (если есть возможность), переодеться в "чистое" и нести в приемный пункт вонючее вторсырье! Согласитесь, не многие из вас смогли бы так жить. И не просто жить, существовать, но жить не унывая - с улыбкой на устах!
Муденков ссыпает в чужую руку горсть железной мелочи и с презреньем замечает: "вечером жду здесь". Он давно не молод: все еще густой волос с проседью, изрезанный грязными морщинами высокий лоб, опухшие гнойники глаз, пухлый нос-слива, массивные щеки и толстые, мясистые губы, влепленные в жесткую на вид щетину. Лицо не мальчика но мужа (со стенда "их разыскивает милиция").
-Спасибо, брат, - будто извиняется сухопарый и кульгает с низеньким сородичем к хроникам, мнущимся у кассы.
Марк Савельич глядит на меня с таким видом, будто я мешаю ему жить. Что, конечно, глупость. Незачем мешать. Ведь бомжи - санитары помоек и первые в округе сигнализации! Бывает, зарежет кто-то в районе вдову или пенсионера, расчленит, и в мусорку. Первым, как и положено, докладывает бомж. Не в условиях кооперации, но в обмен на толерантность с нашей стороны.
Муденков встает, идет к моему столику, садится напротив, звонко поигрывая монетой.
-Здорово, Михалыч! Это ж надо, я вчера такой наждак се выхарил - на нем ще шильда "Минск-электротех" была, - а седня твои архаровцы - вжик! сперли! А кому этот наждак нужен, как не мне?
-А зачем попался? - говорю. - Не надо было попадаться. Мы твой труд ценим. С помойки тебя не забераем, дубинками не месим. Цени и наш покой: украл - затаись на время. Нет, блядь, поперся по хатам: "кому наждак требо", ха-ха! Даешь ты...
-А ты чей-то здесь забыл? Пишешь чего?
-А про тебя и пишу. Хочу в газету отослать. Анонимно. Подкорректирую чутка... Потом, гляди, романом издам.
-Поделишься хоть? ганараром-то...
-Живи-надейся. Большее, что за твое бытописание можно выклянчить - 99 копеек. Рубля пожалеют, скоты!
-И то правда... Ну, хоть за то, что идею подал, налей.
-То можно! Отчего не?
Я сую в руку Муденкова пятнадцать рублей. Все ради годного рассказа, ведь "насухую" пытать маргинала сложнее, чем партизанского вожака.
Марк Савельич протискивается сквозь толпу приятелей и заказывает две "Хлебные" и одно "Первая любовь" для вечерней лакировки. Бичи завистливо глядят на Муденкова, пялятся на меня. С суровым выражением киваю. Хотя я не по форме, знаю, что попрашайничать не станут. Сдрейфят. Иначе повестки гарантированы.
Марк Савельич возвращается на место. От него разит не то кислыми щами, не то перегнившей брагой. Он выставляет первую бутылку. Откупоривает. Льет.
-Слушай, Муденков, - говорю. - Только без обид. Ты как в бомжи подался? Ты ж, говорят, неплохим электриком был, и стаж у тебя ого. Жена?
-Да какая... Не причем она. Ну, как... Не совсем. Моей вины поболе. Стыдно говорить, Михалыч... Стыдно, и все. Давай выпьем... О так. Ну, значит, слушай.
Мне двадцати годков обрезание сделали. Проблемы были, не мог заэтосамое как надобно. Операцию делать пришлось, я с армии ток вот пришел, зимой. Ну, отчекрыжили мне, я сразу на завод. Электриком. А в цехах мороз! что в проруби. И заметил я, что дружок мой в холод сморщивается так - аж прячется, чуть не пропадает из виду. Понимаешь? А ощущение такое... неприятное. Как если он хочет вовнутрь тела провалиться. Я когда чувствовал такое, сразу шел в туалет и там его грел, расправлял как надобно. Все одно: скукоживается в холоде, падло, и хоть ты волком вой. Ночью зимой по нашему захолустью идешь, так и ничего: залез рукой в ширинку, поправил-распрямил, и дальше себе чешешь. А на производстве... сам понимаешь. При всех в трусы не сунешься.
Но это так, начало. Я молодой был, что мне разные мелочи! Женился. Прожили с женой десять годков, пятнадцать. Она бесплодная была, не могла родить. Хотела из детдома пацаненка взять, да я, дурень, противился все... Оттого-то, верно, и заболела. А я с каждым годом, Михалыч, все хуже и хуже начал неприятность свою интимную переносить. Ни с мужиками в баню, ни в душ обыкновенно сходить. Летом-то ще куда ни шло, а зимой... Бывало, так в паху скукожится, что аж крутит, а на место, чтоб распрямить, - ни в какую! Хоть ты убейся! До того стыд брал... И, как на зло, во время работы. Постоянно. К врачам ходил - руками разводят, да и все. Крепись. У многих такое - крепятся. Работать, говорю, невмочь. Подгузники какие-то прописали, мази... Тьфу! Тут на жену ползарплаты шло, они мне понавыписывали... Плюнул. Крепился, уж как тут иначе. С расстегнутой ширинкой все время ходил, поправлял постоянно. Грел. Смеялись с меня, пальцами тыкали. А я что? Как тот страус - голову отверну, чуть не мордой в пол, и хорош. Сам понимаешь, Михалыч. Не мог я больше унижения такого терпеть. Ушел. Мне сорок семь еще было, а я уже того... затюканный, как юродивый какой, с Иришкой больной на горбу, без детей, без друзей, без работы... Родня моя вся далёко, я ж не местный. Ну и запил по-черному. Работу искать не хотел. Понимал, что лучше не будет, что везде засмеют. Стыд... Ну, Иришка моя через полгодика и того... Довел ее... Ты не слушай, что про меня говорят. Любил я ее. Только мучили один одного, чего жалеть теперь... Померла, так и земля ей пухом. А тут ее родня - давай мое имущество делить, пока я пьяный. Ловко порешили. Все разобрали, до угла пыльного. Пришел пристав: на мороз меня. От и весь сказ.
-Так а теперь-то ты как, - говорю, - в морозы-то?
-А никак. Отрезал я его. Той же осенью...
<...>
Нажираемся мы, что и говорить, вусмерть. Шлифуем крепленым вином "Первая любовь", обнимаемся, расходимся в горьких думах о кручинистой судьбе...