Описываемые мною события произошли не так давно, почему вдаваться в описание эпохи будет излишним; тем не менее, моя любимая читательница живёт в совершенно иное время, а может и в другой вселенной, поэтому кое-что придётся прояснить мимоходом. Ко всему стоит добавить, что история эта - отнюдь не выдумка; всё рассказанное повторяется ежечасно и будет повторяться впредь, пока внутри нас живы простые человеческие чувства.
Итак, история моя приключилась в дождливую летнюю ночь, приправленную острыми специями, словно плесневалая горгондзола. Дождь лил не с неба - в моём мире небеса - понятие, доступное редкой птице, - да и не лил он вовсе, а томными струйками сочился из матовых стен, сковавших мою жизнь в монотонной вязкой требухе - лабиринте с обязательно прямыми углами. Я шёл по мягкому слезливому тротуару навстречу своей любви, совершенно не понимая, что мне с нею делать. Все говорили: "без любви нельзя!" Я и сам чувствовал себя тошно, будучи одиноким странником, скитавшимся босиком по воде между островами - иногда яркими, с пышной зеленью и богатой фауной; иногда совершенно бесплодными. Однако мог ли я воспользоваться любовью, если никогда не держал её в руках? Конечно, проще всего было бы выставить эту любовь на телевизор и глядеть на неё во время рекламы, но телевизора не имел отродясь. Я мог бы прибить свою любовь к стене, но к стенам прикасаться не хотелось. Я мог пригреть её под подушкой, но боялся, что она задохнётся. Мог положить её у входа в свой мнимый дом, чтобы вытирать ноги, да ведь не знал цену прощения. А ноги, эти вечно грязные, израненные спутники моих скитаний, сами несли меня к моей любви, торопливо шлёпая кровавыми подошвами о лужи. Я и не смел противиться: почти бежал к уютным покоям Судьбы, чтобы вывернуть из карманов весь свой куш и обрести то, чего никогда не понимал.
Мои накопления могли показаться взыскательной личности весьма условными. В моих дырявых кармашках пока ещё теплились преданность, внимание, привязанность, искренность, нежность, не хватало только денег. Стены воспитали меня с мыслью, что материальные блага - основа любви, поэтому когда я входил в покои Судьбы, мне казалось, что я пришёл напрасно, что меня не поймут и выдворят в скисший лабиринт и под страхом смерти запретят появляться на пороге.
В душном зале из тяжёлых красных занавесов, окружавших меня и колыхавшихся от всякого вздоха, стояли тысячи людей, ожидавших своей очереди. Я пристроился за пожилым мужичком, похожим на мешок чернозёма в груде тряпья. Мужичок повернулся ко мне и промямлил:
-Пока есть жизнь - есть и надежда.
Я спросил: "вы читаете мысли?"
-Нет, - ответил он, - это слишком просто. Мы знакомы. Не узнал? Ну, да. Очки потерял, кепку украли...
-П... Пепс?
-В моём мире время бежит слишком быстро. Вчера я был моложе тебя, сегодня - втрое старше. Не в том дело. За единственным сюда пришли. Хоть я теперь и похож на груду чернозёма в мешке тряпья, а скажу как есть: любовь не на стену вешать нужно, и не под подушку класть. Её следует прятать ближе к сердцу, в самое сердце вложить... Когда-то и я был молод, а так и не скажешь... Вешал свою любовь на стену, сугубо ради вида, эстетики. Прятал под подушку - пользовался для удовольствия. Я просто не знал, где у меня сердце.
Когда настал мой черёд и Судьба осенила меня присутствием, я растерялся. Прежде я не был знаком с её ликом. В толпе говорили, что каждый видит её по-своему. Не мудрено. На меня взирала тощая прогнившая старуха с дырой на душе. Голову ей заменила каменная глыба; некий неумелый скульптор высек на глыбе три глаза и слово под ними, где у людей находятся губы: "Жертва". Привычный рот у Судьбы отсутствовал, она топорщила в меня тяжёлый недвижный взгляд и ждала, пока я передам ей свою никудышную плату. Я вытряхнул свои чувства ей в ладонь. В ответ Судьба извлекла из дыры на душе небольшой чугунный амулет в виде сердца, повесила мне на шею и указала на выход. Я решил, что Судьба выдала мне самую дешёвую любовь - сугубо по моим средствам, и вид приняла исходя из каких-то денежных соображений; но всё это было далеко от правды.
Выбравшись в дождь, я первым делом снял амулет и осмотрел его. Ничего особенного: то было обыкновенное сердце - одна из валентинок, которыми влюблённые обмениваются каждую зиму. Отличия крылись в цвете и ощутимом весе. Моя любовь оказалась черна и тяжела. Кроме того, по гостинцу Судьбы проходило тонкое белое сечение, разделявшее его ровно пополам. Каким бы я не представлял его до встречи с Судьбою, это был дар: мне следовало беречь его, наглухо спрятав на левой груди. Ничего не вышло.
Как только я отправился блуждать по лабиринту жизни, клокотавшему дождевою водой, моё настоящее сердце испытало невыносимую горечь: нечто вытягивало из него остатки моей жизнерадостности, моей живости, ввергало в хаос мыслей и чувств. И тогда я снял амулет с шеи, и спрятал его в нагрудный карман, и старался привести чувства в норму, позабыв о том, что имею не только душу, но и тело. Тщетно. Кровеносные сосуды заплыли и забились жиром. Именно в этот момент я и столкнулся с врагами чувств моих.
Первого звали Инвидий - он посекундно выпускал из ноздрей холодное красное пламя и видом своим копировал демона с известного мемлингова холста. Единственное различие касалось физиономии в его животе: она не улыбалась, но беззвучно скалилась, корчила злобные гримасы, бессильно вращала глазами, точно раб в смертном заточении. Второй представился Десперацием и тут же схватил меня за плечо костлявыми пальцами. "Хочешь любви? С таким-то тяжким сердцем? - трепетал он. - Ты ничего не знаешь о любви!"
Он сжал мои локти, сдавил со всех сил, и я чувствовал одну лишь боль. Убедившись, что я не вырвусь, Инвидий схватил нижней лапой чёрный подарок Судьбы, разломил надвое по тонкому белому сечению и бросил в глубокую лужу - русалкам на съеденье. Деспераций оставил меня; они оба оставили меня в тот же миг - безмолвно ушли из моей жизни, затерявшись в узлах лабиринта. Я хотел искать своё сердце на дне злосчастной лужи, но вспомнил, что в этом прогорклом течном мире лужи бездонны. Кроме того, я боялся русалок.
Здесь, в этих сумрачных стенах, люди не верят русалкам. Говорят, они пленяют своими песнями забредшего к ним путника, и никогда уж больше путник не видит пути, навсегда оставшись в логове сладострастной нимфы. Однако я больше верил в христианские легенды, где русалку считают существом, жаждущим обрести простую человеческую любовь. Ту самую, утонувшую в бездонной луже среди прямоугольных коридоров естества.
Я не хотел рисковать. Впрочем, я не знал даже, с чем столкнусь. Человечьи страхи порою бестелесны, обтекаемы, и оттого сильны. Мне пришлось уйти. Однако той ночью Судьба предначертала мне ещё несколько встреч.
Вначале бог сотворил небо и землю. Земля была пуста. Такой она и осталась: окружавшая меня суть казалась нелепым образом, предельно затёртой копией, бесконечным отражением жизни, зажатой меж двух чёрно-белых зеркал. Лучшее слово, каким я могу описать ту ночь, - пространство. Голое, нищее слово, и в слове этом заключена прозаическая ипостась моего мира, где яркие краски постепенно выцвели, все запахи иссякли, а мысли навсегда подчинились ржавым стенам, вода из которых без устали струилась мне под ноги, превращая всё сущее в зловонную слякоть.
Не думаю, что встреча с Люпирой изменила порядок вещей. Когда она сказала "люблю" и попросила остаться, я сомневался: умная, порядочная особа, она не знала моих тайн, но казалась затравленной стенами не меньше моего. Ей лишь хотелось возделать собственный остров, да только мог ли я принять участие в её Судьбе? Слияние наших миров обязательно сгубило бы в её мире нечто важное, а я не хотел лишать Люпиру гармонии и уюта. Очень быстро я сообразил, что моя любовь, будь она искренна и чиста, обязательно погубит нас обоих. В первую очередь - её саму.
Выручила Эштра. Девушка меня не любила - это было заметно и вместе с тем не имело никакого значения. Мы были достойны друг друга, наши миры не могли попрать один одного - для нас существовало лишь пространство без прикрас. Остаться с ней всё так же означало погибель. Но в этом случае погибнуть мог только я один. Меня устраивал такой исход. Устраивал вплоть до того момента, когда я впервые узнал в зиявшей пустоте над головой настоящее небо.
В тот миг я был рядом с Люпирой. Мы прогуливались по острой грани, ощущая друг друга, и слушали пение неведомых птиц.
-Это пингвины, - сказала она. - Скоро они поднимутся высоко в небо и улетят на Север.
-Но пингвины не летают, - возразил я. - Они даже не поют.
Тогда она заломила свою шею к облакам и проговорила тоном умирающих светил:
-Нет крыльев только у твоих пингвинов. У них нет мечты. Нет проблем. Одни голодные кишки. И сам ты в голодной кишке, и не видишь, что сверху - звезда.
Я не мог вынести такого чванства. Советчиков и психологов кругом - не отбиться. Но в чём-то она была права. Я ведь увидел небо. Правда, пока не понял - зачем.
И я шёл к Эштре, дабы заполнить отнюдь не духовную пустоту. Она говорила легко и тепло, и я слышал то, что хотел слышать. Люпира вселила в меня надежду, но я не видел способов применить эту надежду в своей жизни. Животные инстинкты всё ещё главенствовали над истиной: я хотел как можно больше лжи. Пока не узнал, что есть гармония.
В гармонию меня также ввела Люпира. Мы взошли на острие, взобрались на самую вершину. Девушка взяла меня за руку и просила дотронуться до неба, которое я некогда научился видеть. И я прикоснулся к чему-то великому, и почувствовал холод, тепло, рабство, свободу, страданье и счастье - внезапно и разом. И тогда я понял, к чему я сошёл, до чего возвысился.
Эштра лгала постоянно. Это сильнее расшатывало гармонию во мне - с каждым вдохом, - и тогда я решил спасти её: показать ей небо, помочь ей дотронуться до звезды. Эштре подобные затеи были чужды. Она запретила говорить с ней о гармонии. Но мне хотелось двигаться дальше. Я сам пытался найти выход из лабиринта - вырваться за его пределы, разрушить его ржавые стены, его прямые углы. Однако и в этот раз всё вышло иначе: я принял Великое Знание.
Я не стал ничего разрушать; я всего лишь преобразовал. Хоть и не уверен, что сделал это сам - без вмешательства всевышнего разума. В один миг все прямые углы сошлись в несколько точек, а прямые линии естества организовались в совершенный куб, окруживший меня истинной сутью - прозрачной и доступной. Векторы времени слились в монолит, и каждое измерение, каждый мир, каждая вселенная стали неразлучны. И тогда я всё осознал. И тогда я всё принял. И уже не испытывал сомнений. Мне хотелось быть только с Люпирой, чтобы видеть всё это, чтобы никогда не упустить свой куб - столь простой и понятный. Я не хотел гибнуть попусту.
Всё же мои чаянья рухнули, когда я увидел постаревшего себя - сидящего в убогой лачуге среди опустевших винных бутылок, источавших уксусный смрад. Я вещал:
-Была у меня жена. Редкая стерва. Всё хотела владычицей морской стать - каждый день отправляла кидать невод, даже в праздники. "Золотую рыбку хочу!" А мне щука попалась, хе-хе. Так и залёг на печь, как Емеля. А почему, почему я никогда не целовал жене пятки? Потому что жена была пригодна лишь для одного - для головной ебли. То есть, безусловно, мне больше доставалось, но по ночам я ей мстил. Прямо в горло. И понимаете вы? Красотой своей выхвалялась, жирная мразь; дескать, жила б я с тобой, если б не кредиты. А я ей ответил при разводе: никаких иллюзий, сука. Женщина живёт с мужиком не красотой, но чувствами. Какие чувства, такой и муж. Если, конечно, не урод бездушный.
-И что? - спрашивали друзья.
-В ничто. Разнес ей голову из ружья - весь развод.
-А ружьё где взял?
-У Рудько...
Разве можно после таких откровений верить самому себе, сейчас? Я понял, что истинной моей целью было не спасение Люпиры, и далеко не спасение Эштры. Для Эштры я хотел единственно смерти. О какой жирной мрази рассуждал я в нескорые свои морщинистые годы - лишь господу известно. Очевидно, к тем годам я уже позабыл о том, как некогда любил двух, а не одну. Я сообразил, что теперь именно Люпире было суждено умереть, а значит в смысле моего существования возникла трещина, растущая при каждом моём движении. Если я убью ту, кто меня любит, и оставлю в живых ту, что мне безразлична, - моё существование пусто - оно только осложняет жизни достойных и ничего не меняет в жизни падших. И тогда я решил совершить пространственно-временной парадокс - изъять всего себя из мира живых. Из моего гиперкуба.
Всю свою жизнь я искал в себе и вокруг себя непровоту, с которой можно умереть. Теперь моими устами колышатся ветви, и корни навечно в земле. Мой прах развеяли над краем вселенной. Другой вселенной, но это ничего не меняет. Я сыграл шутку с потугой творца: меня никогда не было - теперь обо мне никто не вспомнит, если этого не захочет всевышний, существование коего, впрочем, тоже под большим вопросом. Ствол зябнет на ветру, и мне жаль, что путь окончен. Жаль мне и ещё об одном, и мысли об этом рождают во мне жажду вселенской засухи:
"Пока я в пути - есть вера. Пока я живу - есть надежда. Пока я среди людей - есть любовь. В противном случае есть лишь мысли, творящие иллюзию, но иллюзия никогда не станет правдой. И если нет правды, значит нет идиллии. И если нет идиллии, значит нет чувств. И если нет чувств, значит нет любви. Но если нет любви - значит всё было напрасно."